Сквозь мартовские снега. Лесные шорохи

ВМЕСТО ПРОЛОГА

В ту пуржистую мартовскую ночь кое-кто из камчатских радиолюбителей до самого утра не снимали наушников. Прослушивая, по обыкновению, сигналы в диапазоне коротких волн, они уловили подозрительно повторяющиеся позывные на волне 22,358. В эфире звучал беспокойный, какой-то особенно напряженный писк морзянки. Впечатление было такое, будто маленькая птаха-мать, потерявшая птенцов, в тревоге и отчаянии мечется где-то в снежной кутерьме над гористыми просторами полуострова и беспокойно кричит, зовет: «Пи-пи, пи-пи-пи, пи-пи, пи-пи-пи». Потом как бы на помощь ей приходил усталый мужской голос: «Житнев, Житнев, Житнев, как слышите меня, как слышите меня? Я — Бальзам, Я — Бальзам. Ответьте. Прием, прием».

Но безвестный Житнев не отвечал. И тогда из далей дальних вновь появлялась птаха-мать и в отчаянии продолжала свой нетерпеливый зов: «Пи-пи, пи-пи-пи, пи-пии».

Среди тех, кто поймал радиосигналы «Бальзама», оказались вулканологи Никита Колодяжный и Игорь Храмцев.

Одинокая бревенчатая избушка, в которой они ютились в то время, затерялась среди безлюдных просторов так называемого Лавового плато, у подножья одного из вулканов. Месяц назад они вместе с собачьей упряжкой были заброшены сюда вертолетом в связи с «беспокойным» поведением вулканов, примыкавших к Лавовому плато с юга и северо-востока. Вулканологам вменялось в обязанность ежедневно сообщать в институт результаты своих наблюдений за вулканами Кизименом, Двухглавым, Кроноцким, Карымским и Толбачиком. В дальнейшем, когда поступит указание, им предстояло переехать на собачьей упряжке в Долину гейзеров, провести по пути соответствующие наблюдения и выехать к побережью Тихого океана в районе Кроноцкого залива.

Накануне, примерно, около полудня, они наблюдали редкое по силе извержение одного из вулканов, расположенного к северо-западу от них. Чудовищный букет пепельно-зеленоватого газа, разрастаясь и клубясь, поднялся из хаоса гор высоко к небу. Судя по грохоту, который донесся до них, произошло необычное извержение. Скорее это был взрыв. Они предположили, что взорвался либо Ключевской вулкан, самый высокий на Евразийском материке, либо один из группы окружающих его меньших по размеру вулканов. Уже потом, вечером, на сеансе связи с Петропавловском, они узнали, что произошел действительно взрыв — проснулся вулкан Безымянный.

Но они не могли долго наблюдать это редкостное явление природы. Во второй половине дня, как это бывает нередко здесь, в каких-нибудь полчаса разразилась жестокая пурга. Ее фронт шел со стороны Тихого океана, быстро распространился на все Лавовое плато, вплоть до заструг Валагинского хребта. К ночи избушку вулканологов замело по самую крышу, и теперь над ней из сугроба едва высовывалась жестяная труба, да тонкой лозинкой гнулся под ветром штырь антенны.

Вулканологи только что закончили очередной сеанс связи со станцией сейсмической службы, передали сводку о поведении их вулкана и, хотя запас аккумуляторов был на исходе, Колодяжный, по своему обыкновению, «пробежался» но диапазону коротких волн.

Храмцев раскатывал спальный мешок, когда Колодяжный снял наушники и протянул их коллеге.

— Послушай, Игорь. Все время кто-то кого-то вызывает… Наверное, какая-то беда случилась.

Послушав с минуту, Храмцев снял наушники.

— Да-да. Называет по фамилии, голос встревоженный. Не иначе, с самолетом что-то случилось.

В эту ночь они долго не могли уснуть. Колодяжный время от времени включал приемник и подолгу не снимал наушников.

— Все вызывает, — сообщал он.

В такую погодку немудрено стукнуться о какую-нибудь горку. А тут еще взрыв вулкана…

— Конечно, снесет с курса, и все. А отметки кругом в две да три тысячи метров, не сразу перескочишь…

1. ЧЕЙ СЛЕД?

По обыкновению, каждое утро, если позволяла погода, Никита Колодяжный устраивал «прогонку» своей собачьей упряжке, чтобы не обленивались собачки, как ласково называют ездовых собак на Камчатке. Езда на собаках была страстью Колодяжного. О его упряжке ходили были и небылицы среди камчатских каюров. Рассказывали, будто он однажды обставил даже Фому Подкорытова — самого знаменитого каюра восточного побережья полуострова. Сам Колодяжный уверял, что в его упряжке собрана элита камчатских ездовых собак.

Трудно сказать, насколько это была правда относительно всех его собак, но что касается вожака — черного с белым нагрудником, Кучума, то тут нельзя было что-либо возразить. Это была чистокровная ездовая лайка. Колодяжный купил его в Петропавловске позапрошлой зимой у камчадала-каюра, частника с западного побережья, когда тот приезжал по своим делам в областной центр. Говорят, тот каюр изрядно пропился и вынужден был почти даром — за тридцать рублей — продать такую собаку. А поводом для купли явился любопытный эпизод. На одной из окраинных улиц Петропавловска Колодяжный обратил внимание на собачью драку. Целая свора дворняг атаковала одного пса. А снег только что выпал, был рыхлым и глубоким, собаки буквально тонули в нем. Это была потешная сцена. Дворняги старались окружить пса — одна загородит дорогу, а другая тем временем норовит цапнуть то сзади, то сбоку. Пес ловко хватал за загривок ту, что оказывалась к нему ближе, и швырял ее в сторону. Потом уходил вперед, но не прыгал, как все дворняги, а извивался в снегу по-змеиному. Он явно не хотел драки, этот сильный широкогрудый пес. При желании он мог бы запросто раскидать атакующую свору. Или он по натуре был мирным, или была другая причина. Во всяком случае вовсе не трусость и слабосилие. Так он ушел от них, оставив барахтаться свору в снегу, а сам юркнул в соседний двор.

Колодяжный тот час же направился следом за ним и увидел во дворе разбредшуюся вокруг нарты собачью упряжку. Теперь ему стало понятно, почему пес уходил от драки — он был, по-видимому, «приезжий», а кто знает, что может случиться в незнакомом месте. Хозяин упряжки лежал с «синдромом» — в состоянии тяжелого похмелья. У него не было денег, поэтому он особенно не торговался, когда Колодяжный выложил на стол все содержимое карманов — три красных бумажки.

Так всюду, где встречались собаки нужного экстерьера, — широколапые и широкогрудые со стоячими ушами, покрытые густой пушистой шерстью — он старался купить их, не жалея на это денег. Зачем бы, казалось, в век ракет уделять столько внимания этому древнему виду транспорта, тем более — он не каждый день и нужен был кандидату геолого-минералогических наук да и требовал расходов на содержание? Как-никак — двенадцать собак. Главное, конечно, состояло в увлечении, присущем многим людям. Но оно, это увлечение, не было пустопорожним хобби. Многие тысячи километров «намотал» Колодяжный вместе со своим другом и коллегой Игорем Храмцевым на этом собачьем вездеходе по дорогам и бездорожью Камчатки.

Самолеты не летают в пургу, автомобили не ходят по бездорожью, даже вездеходам не все подвластно в гористой местности. В таких условиях собачья упряжка незаменима. Колодяжный усвоил эту истину после нескольких трудных зимних маршрутов к вулканам.

На второй день после взрыва Безымянного и разгула пурги, 13 марта, Колодяжный выехал на очередной «прогон» упряжки. Собаки давно привыкли к этой утренней зарядке и с места весело понеслись во всю прыть. Колодяжный с трудом удерживал нарты в равновесии с помощью толстого заостренного колышка — остола, то и дело запахивая им снег между передними копылками нарты. Кучум уже знал маршрут «зарядки» и вел упряжку уверенно. От подножья вулкана путь пролегал к югу по «сухой» речке — следу лавового потока, сравнительно недавнего, прорезавшего себе дорогу через березник, затем выходил на настоящую речку и только там изменялся в зависимости от настроения каюра — поворачивал вправо или влево. За речку обычно не ездили — там начинались изрезанные оврагами увалы и густой лес.

Вот и сейчас, на подходе к речке, Кучум уже оборачивал назад веселую морду с длинно высунутым языком, и, по-собачьи улыбаясь, как бы опрашивал: куда? Не успел Колодяжный принять решение, как увидел впереди, посредине речки, длинную полосу следа на снегу. По-видимому, увидел или учуял след и Кучум — он повел упряжку туда, добежал, ткнулся носом. Колодяжный остановил упряжку. Такое не часто случается здесь, в глуши — появление человека. Прошла собачья упряжка вверх по течению речки. Кто бы это мог быть и зачем пожаловал? Кучум почти человеческими глазами следил за хозяином, пока тот изучал след, и ждал распоряжений.

Неизвестная упряжка, судя по всему, прошла на большой скорости, снег был сильно взрыхлен и не очень давно — след еще не заиндевел. Колодяжный подошел к Кучуму, потрогал его за загривок, тот лизнул ему руку, заглянул в глаза, как бы спрашивая: «Ну, что будем предпринимать?»

— Пробежимся вверх, — сказал Колодяжный и посмотрел туда, куда ушла упряжка.

Речка эта — Колодяжный знал по карте — начинается в восточных отрогах Валагинского хребта, делает много крутых извилин по Лавовому плато и уходит на восток к побережью Тихого океана.

Колодяжный дважды поднимался по ней вверх на расстояние около десяти километров, за кедровыми орешками, а заодно и пострелять куропаток в зарослях кедрового стланика. Там вообще начинался край великолепных охотничьих угодий — водились олени, волки, в кедровом стланике обитало много зайца и куропатки, рядом — лисицы, выше в горы, среди скал можно было увидеть дикого горного барана — это истинное чудо камчатской природы.

Удобно усевшись в нарты, Колодяжный гикнул, и свора с места припустила изо всех сил — Кучум, по-видимому, понял команду так, что надо во что бы то ни стало догнать безвестную упряжку; время от времени он оглядывался назад, но не на хозяина, а на какую-то из собак, тихо, но грозно рыкал, по-видимому, чувствовал, что одна из собак лукавит, бежит налегке.

Колодяжный знал, на кого рыкает Кучум, — на кобеля со странной кличкой Рында; он купил его у моряка, прошедшего Северным морским путем. Всем был хорош кобель — статью, общительным характером, лаской к человеку, но был неженка и отъявленный лентяй, — сказывалось воспитание. Кучум не любил Рынду.

Сейчас Кучум притормаживал бег, то накоротке нюхал след, то снова мчался, увлекая за собой упряжку. Не было еще у Колодяжнюго в своре вожака более добросовестного и сообразительного.

Минут через сорок слева на увале показались знакомые заросли кедрового стланика. Там, где он подходит особенно близко к речке, неизвестная упряжка останавливалась. Домчавшись до следа стоянки, Кучум затормозил бег, оглянулся на хозяина: «Привал будем делать?» Колодяжный соскочил с нарт, воткнул остол в снег между копылками и сразу — к следу стоянки. Снег вокруг изрядно истолчен, от него уходил лыжный след в сторону зарослей стланика, а потом возвращался: судя по размеру, лыжи — охотничьи, камусные, значит, упряжка принадлежит опытному охотнику. Но он не один. Садились в нарты двое, у переднего след унтов пошире, у заднего такой же в длину, но уже. След нарт опять уходил вверх по речке.

«Если это охотники, — думал Колодяжный, — то что за нелегкая понесла их сюда, по меньшей мере за полтораста километров от ближнего жилья?»

Колодяжный не поехал дальше: в конце концов, какое ему дело до неизвестной упряжки? Новую собаку он все равно не выменяет здесь.

Возвращаясь к землянке, он почти за километр увидел фигуру Храмцева — тот стоял на валуне неподалеку от землянки и размахивал шапкой, явно звал его зачем-то.

Хорошая дружба связывала вулканологов — опытного последователя подземных горячих источников Никиту Колодяжного и молодого сейсмолога Игоря Храмцева. Три года назад, когда Храмцев только приехал на Камчатку после окончания Московского университета, случилось им вместе провести осень на строительстве Паужетской геотермальной электростанции — первой в нашей стране. Тогда они и подружились. Могучему богатырю с добрым открытым характером, Колодяжному, понравилась широкая любознательность и вместе с тем увлеченность Храмцева своим делом, его тонкий ум и поэтическая натура, бескорыстие в дружбе и бескомпромиссная прямота.

Храмцева же привлекала в Колодяжном удивительная душевная чистота и полная неприхотливость. Возрастная разница в десять лет вовсе не замечалась ими, они звали друг друга по имени, хотя со стороны можно было подумать, что Колодяжный годится в отцы Храмцеву. Поэтому Никита всегда подчеркивал свое покровительственное отношение к молодому коллеге.

— Что случилось? — с ходу останавливая упряжку, спросил Колодяжный.

— Куда это тебя таи долго носило? — Храмцев спрыгнул с валуна, подошел к нарте. Невысокий, обросший русой бородкой в кольцах. — Вот, читай, — юн протянул бумажку. — Срочная радиограмма.

«Вулканологам Колодяжному и Храмцеву. Вчера, 12 марта, — говорилось в радиограмме, — в районе к западу от Кроноцкого залива во время пурги потерялся санитарный самолет „АН-2“ с людьми на борту. Точные координаты неизвестны. Вам вменяется в обязанность обследовать местность вокруг в радиусе пятьдесят километров. При обнаружении самолета окажите возможную помощь людям. О ходе поиска радируйте в институт в конце каждого дня. Областной поисковый штаб».

— Теперь понимаешь, кого искали по рации?

— Ясно. Вот, оказывается, куда побежала упряжка, — догадался Колодяжный. Но, подумав, усомнился: — Стоп-стоп, наверное, не то. По речке от побережья будет километров полтораста. На пути нет нигде жилья. За сутки они не могли пробежать такое расстояние.

— Так ты же сам говорил, что когда-то генерал-губернатор Камчатки Завойко проезжал за сутки на собаках до ста километров, — возразил Храмцев.

— То на перекладных. Ну, что будем делать? Надо выполнять задание ведь, а?

— Сначала позавтракаем.

— Чего ты там настряпал сегодня?

— Жареные гольцы. Последнее из улова. Завтра перейдем на концентраты, — уныло сообщил Игорь.

— Не вздыхай, чего-нибудь добудем, — утешил Колодяжный друга. — Вот поедем на поиски и, глядишь, зайчишку подстрелим, а может, куропаток поднимем.

— Да и орешков надо бы собрать. Запас на исходе, — напомнил Храмцев.

— Добудем, Игорек, добудем, — приподнято говорил Никита. Ему явно пришлась по душе радиограмма. Представлялась возможность вдоволь поколесить по окрестностям. За месяц они изрядно засиделись на одном месте.

Завтрак подходил к концу, когда оба вулканолога сразу услышали какой-то отдаленный гул. Прислушались.

— По-моему, самолет, — высказал предположение Игорь.

— Нет, — решительно возразил Колодяжный и выскочил из-за стола. — Вертолет, по звуку чувствую. Не иначе, как ищет вчерашнего…

Они выбежали на двор, как были, раздетыми, без шапок. Их избушка находилась на юго-западном склоне вулкана, почти у самого его подножья. День стоял на редкость ясный, по-весеннему светло-синее потеплевшее небо было без единого облачка.

Далеко на западе подперла небосвод сплошная горная цепь с круто ломаной линией хребта, вся в белых прожилках снега и серых мазках каменных осыпей. То был Валагинский хребет. У северной его оконечности, где-то за горизонтам, очень сильно чадил черным дымом вулкан. К югу, за белой лентой речки, уходило Лавовое плато — относительно ровное, покрытое лесом по увалам, изрезанное неглубокими долинами и оврагами. Там, далеко, поблескивали под солнцем сахарные головы двух вулканов, как бы подвешенных к небу, потому что в снежном сиянии не видно было самих оснований — конусов.

Над всем этим ослепительным снежным простором мерно и дробно гудел мотор. Вертолет был еще довольно далеко, он шел с юго-запада над Лавовым плато на высоте километра полтора. Это был вездесущий «МИ-1».

— По-моему, идет прямо к нам, — говорил Храмцев, вглядываясь из-под ладони вдаль.

— Кажется, да, — согласился Колодяжный. Вертолет действительно держал курс к их вулкану. Вот он стал сбрасывать высоту, как бы под горку опускался напрямик к избушке: по-видимому, его привлек дым трубы. Вскоре он уже гудел над головами вулканологов, повисел немного и опустился метрах в пятидесяти, облаиваемый многоголосой собачьей сворой.

— Они меня не разорвут? — кричал молодой чернявый пилот, заглушив мотор и открыв дверцу.

Колодяжный и Храмцев подбежали к машине.

— Ба, Виктор! — почти в один голос заорали Никита и Игорь. — Вот так встреча! Какими судьбами?

— В гости! — Виктор выпрыгнул на снег, долго тряс руки приятелям. Прошлой зимой они все вместе просидели под вулканом Толбачик почти две недели в ожидании летной погоды, изрядно наголодались, и с той поры стали хорошими друзьями.

— Ну, приглашайте в гости! Не голодаете?

— Да нет пока…

— Соленых огурцов и мороженых крабов привез. Хотите?

— Может, и свежего хлеба? На сухарях да на пресных пышках сидим.

— А как же, десять булок. Только не для вас. Но одну — возьмем.

Вскоре они все сидели за столом в жарко натопленной избушке; вулканологи с жадностью уплетали ломти хлеба, закусывая солеными огурцами.

— Вы, конечно, получили радиограмму о санитарном «АН-2»?

— Сегодня утром.

— Вот и я ищу его. Все плато облетел, никаких признаков…

— А где он мог приземлиться?

— Летел вдоль побережья от Усть-Камчатска, потом должен был напрямик к Петропавловску пересечь Лавовое плато и среднюю часть Центрального хребта. Примерно по этому маршруту, только в обратном направлении, мне и приказано вести поиск. Житнев только и сообщил, что идет на вынужденную посадку, а в каком районе — ничего не передал, видимо, не успел или сам не знал.

— Наверное, сам не знал, — заметил Колодяжиый. — Вчера тут творилось такое, что рядом ничего не видно было. А тут в воздухе! Может быть, он в океане сел?

— Вообще-то, высказывают и такое предположение в Петропавловске.

— Да-а, задача, — вздохнул Храмцев. — И много людей было?

— Пятеро. Два пилота — Житнев и Мурутян и три пассажира, в том числе беременная женщина, которой требовалась неотложная помощь.

— Трагедия… — Колодяжный в раздумье покачал головой. — Слушай, Виктор, ты не видел с воздуха собачью упряжку? Она проскочила сегодня утром как раз в том направлении, откуда ты прилетел.

— Как же, видел! Километрах в пятидесяти отсюда. Бежала вверх по руслу речки, в сторону Валагинскаго хребта.

— Какая она?

— Ну, обычная, шесть пар собак и два пассажира в нарте. Кстати, все собаки белые. Наверное, тоже на поиски…

— Подкорытов! — воскликнул Колодяжный. — Фома Подкорытов, знаменитый каюр и охотник. Я сразу подумал, что необычная упряжка прошла. Но вот вопрос. До ближайшего жилья отсюда примерно полтораста километров. Об исчезновении самолета стало известно всем, судя по радиограмме в наш адрес, только сегодня утром. Не мог Подкорытов пройти с утра такое расстояние. Даже Подкорытов, этот ас среди каюров!

— Чего не знаю, того не знаю. Ну что ж, полечу, — Виктор встал, застегнул на «молнию» куртку, которую не снимал, пока сидел в избушке. — Надо еще слетать в Жупаново, заправить машину. Весь день буду барражировать в воздухе. Так, говорите, с продуктами у вас неважно?

— Концентраты и консервы, хлебушка бы нам, — сиротским голосом отвечал Храмцев.

— Ладно уж, оставлю вам три булки, — раздобрился пилот. — В крайнем случае, если найду их, им хватит на первое время и шести булок, а потом сбегаю на побережье.

— Сухих анодных батарей у тебя, конечно, нет? — осведомился Колодяжный. — Ох как нужны! Последние на исходе. Не подрассчитали…

— Будет оказия — привезу.

Они распрощались. Вертолет лег курсом на северо-восток, в сторону Кроноцкого вулкана.

2. ФОМА ПОДКОРЫТОВ

На восточном побережье полуострова Фома Подкорытов слыл довольно известной личностью. Много было к тому причин. В молодости он лет десять работал курибаном на одном из рыбокомбинатов. С восемнадцати лет пристрастился к этому опасному, можно сказать без преувеличения, труду храбрецов. Нынче курибан — редкая профессия на Камчатке, потому что резко сократился прибрежный лов лососевых ставными морскими неводами, и спроса на курибанов почти нет.

Курибан — японское слово, в переводе оно выглядит довольно прозаически: приемщик лодок. Но все дело в том, что приемщик этот работает не только в тихую погоду, но и во время сильного прибоя, когда к берегу страшно подходить, многометровые накаты тяжелых морских волн обрушиваются на берег, сокрушают и дробят все на своем пути! А в это время с моря со стороны невода приводят до отказа пруженные рыбой огромные остроносые лодки-кунгасы. В каждой тонн пять рыбы. Кунгас выводят на очередную накатную волну, и она стремительно несет его на берег. Считанные секунды — и его разобьет в щепы. Вот тут-то самая работа курибана — восемь или десять смельчаков в проолифенных костюмах и зюйдвестках бросаются навстречу волне, подхватывают концы канатов, выброшенных с кунгаса, успевают убежать из-под нависающего вала и причалить концы к лебедке. Та сию же минуту включается и начинает работать, кунгас сквозь пенный прибой вытаскивается на берег. Трусливому или нерасторопному тут делать нечего. Но зато, если ты настоящий курибан, тебе слава и почет, как раз то, что больше всего любил Фома Подкорытов.

Но работа курибана — сезонная, она только во время рыбной путины, В зимнее время Фома пристрастился к охоте. В двадцать лет он уже имел отличную собачью упряжку. Не было, кажется, на Лавовом плато уголка, в который бы не заглянул он. К концу каждого охотничьего сезона он возвращался домой с полным мешком пушнины — мехов белки, соболя, выдры, росомахи. Заячью шкурку он даже не считал за мех. Охотничья слава его гремела на всю область — редко еще кто добывал за зиму столько пушнины.

Потом пришло время, когда потребовался хороший проводник — в середине тридцатых годов началось изучение вулканов Камчатки, одновременно геологи приступили к поискам нефти, о выходах которой было давно известно. И пошли изыскатели на поклон к Фоме Подкорытову. Тот знал себе цену и, как говорят, «совесть прятал в платочек», запрашивал сумму вполне приличествующую для своего авторитета. Особенно в зимнее время, когда на экспедицию работала и его собачья упряжка.

Но все это — в прошлом. Сейчас Фоме уже под шестьдесят, вулканологи и геологи больше не нуждаются в опытных проводниках, сами хорошо изучили местность на своих маршрутах, и опрос на Фому Подкорытова прекратился. Слава его осталась в прошлом, за исключением разве одного — собачьей упряжки, не знающей себе равной во всей округе. Но это уже чисто спортивная слава, она не дает денег.

А собачки у него действительно на подбор. Как уже сказано, все они имеют одну масть — белую. И экстерьера одного — чистопородные лайки одной отцовской линии. Сам лично вывел эту породу Фома Подкорытов.

Было это так. Лет пятнадцать назад охотился он на соболя в восточных отрогах Валагинского хребта. С ним была отличная, воспитанная им самим охотничья лайка Дамка. Она была щенная, и Фома приберегал ее. Но на этот раз, как назло, взял с собой, потому что накануне нашел след соболя, а для Дамки распутать его — пустяшное дело. След завел их довольно далеко от землянки, прошел по острию гребня одного из отрогов, дальше, на плоскогорье, еще километра три, потом скрылся в дупле старой кривой березы.

Пока Фома обметывал сетку вокруг березы и выгонял из дупла соболя, погода резко стала меняться — запуржило, подул порывистый шквальный ветер. Соболя все-таки удалось поймать, но когда пошли в обратный путь, видимости не стало никакой. Фома пустил Дамку вперед, уверенный, что она выведет его. И вот острие гребня. Его длина — метров сто. Они подходили к концу гребня, как вдруг чудовищный порыв ветра ударил слева. Фома успел упасть, — прильнуть к камням, а Дамку ветер подхватил и, как перышко, швырнул в пропасть. Отгоревал охотник и забыл о собаке.

Это случилось в конце февраля. А в конце июня у двора Подкорытова дома объявилась Дамка… Фома ушам своим не поверил, когда услышал знакомый лай у калитки. Кинулся как сумасшедший во двор, распахнул калитку и — вот она, сама Дамка! При появлении Фомы от Дамки прытко отскочил небольшой белый песик — коренастый, дюжий в груди и стати. Больше двухсот километров от села произошла зимняя трагедия, но собаке пробежать это расстояние ничего не стоит.

Значит, Дамка ощенилась на месте или в пути. Но только ли в этом дело? Вот Дамка напрыгалась и радостно наскулилась возле хозяина, начисто облизала ему руки и бороду, и Фома принялся ощупывать ее. Боже мой, на ней кожа да кости. Так и есть — перелом обеих задних ног выше колен!

Сколько же перенесла она страданий и мучений: добывала себе пропитание с поломанными ногами, ощенилась, прокормила, пусть одного, и вернулась домой! Наверняка щенок был не один, значит, остальные погибли. И если этот, белый, выжил, то уж не случайно.

Песика Фома нарек Белканом, скоро приручил его к себе, старательно обучал, пристально наблюдал за его повадками и развитием. И вымахал Белкан богатырского роста, отличного экстерьера, редкостный собачий красавец: весь белый, только пятачок носа да глаза — черные. К осени Белкан не знал себе равных в собачьих сворах, а зимой стал одним из самых сильных в нартовой упряжке. А еще через год Фома сделал его вожаком.

С той поры пошла от Белкана отцовская линия в упряжке Фомы и сделала ее непобедимой в собачьих гонках.

Три года назад, в пятьдесят пять лет, Фома выхлопотал себе вполне приличную пенсию: несколько академиков, знавших его в молодости еще рядовыми геологами, ходатайствовали за него, своего бывшего проводника. Кроме того, подрабатывал и любительской охотой. Надолго не уезжал промышлять, а так, на недельку-две выскакивал на Лавовое плато, к границе Кроноцкого заповедника, легко добывал там и по ту и другую стороны границы положенных по лимиту десять соболей, попутно потихоньку браконьерничал — стрелял диких оленей, горных баранов.

Прошлой осенью хорошо уродились орешки кедрового стланика. Фома Подкорытов быстро сообразил: при его возможностях, если не пожалеть труда (чувство лени ему было неведомо), то можно зашибить хорошие деньги. Еще бы, на соседних рыбокомбинатах, когда туда приходят с моря океанские рыбаки, можно оптом продавать орешки мешками из расчета по пятьдесят копеек стакан. Рыбаки ведь приходят с большими заработками, и в первые дни на берегу, добравшись до земных благ, денег не считают, тем более когда встречают такой экзотический деликатес.

Но орешками занимался не только Фома, а и многие, кто знал кедрачи и мог добраться до них. Скоро в ближайшей округе их оббили, а забираться далеко не каждый мог. Вот и надумал Фома Подкорытов смотаться в самую глухомань Лавового плато, туда, где когда-то промышлял зверя или водил экспедиции и потому хорошо знал места, где много кедрового стланика. Там даже была его охотничья землянка, сооруженная в середине сороковых годов. Возможно, она уцелела, и тогда можно будет с недельку пожить там, набрать орешков, а возможно, и поохотиться, мяса добыть. С собой он прихватил младшего сына, Владика — студента второкурсника Петропавловского пединститута; он приехал на каникулы дамой, скоро должен был вернуться в институт, но отец все-таки уговорил его помочь ему, даже если это грозит небольшим опозданием с каникул — не было, мол, транспорта.

Они выехали из поселка в полдень 11 марта с тем, чтобы к вечеру добраться до знакомых горячих ключей и заночевать возле них.

3. КАК ЭТО НАЧИНАЛОСЬ

Около десяти часов утра 12 марта в аэропорт позвонили из облздравотдела и попросили срочно подготовить санитарный самолет к вылету в Быстринский район — один из самых глубинных и труднодоступных в центре камчатского полуострова; там нуждается в неотложной помощи роженица. Акушерка уже выехала на аэродром.

Пилоты прогревали мотор на взлетной полосе, когда в дверце кабины показалась чернявая, курносенькая девчушка в пыжиковой ушанке и явно великоватой по ее плечам меховой куртке, какие носят летчики; огромная санитарная сумка заметно отягощала ее правое плечо.

— Андреевна приехала! — крикнул второй пилот первому. Андреевной пилоты окрестили юную акушерку полгода назад, когда она по окончании фельдшерско-акушерской школы впервые вылетела с ними в один из отдаленных районов.

— Вика Андреевна, — представилась она тогда пилотам с таким солидным видом, будто перед ними была по меньшей мере заслуженный врач РСФСР.

В ответ пилоты хитро перемигнулись, даже не скрывая от нее этого, потом весело рассмеялись.

— Здравствуйте, доктор, — игривым баском приветствовал ее первый пилот, Арсений Житнев.

— Здравствуйте, Андреевна, — в тон ему произнес с армянским акцентом второй пилот, Ашот Мурутян.

Смуглые щеки девушки порозовели, в черных, с камчадальским разрезом, глазах сверкнули сердитые искорки, широкие брови — вороньи крылья — почти сомкнулись на переносье.

— Я прошу называть меня как я сказала — Викой Андреевной, — строго, почти приказным тоном заявила она. Но ее так, и не послушались. Говорят, плетью обуха не перешибешь — величательное «Андреевна» так и прилипло к ней. В конце концов Вика вынуждена была смириться и стать тем, кем являлась на самом деле — простой улыбчивой девчушкой без малейшей претенциозности, очень деловитой, в меру хохотушкой, иногда — остроязыкой пересмешницей.

Пилоты заглушили мотор, когда Вика залезла к ним в кабину.

— Ребята, здравствуйте, — она всегда так приветствовала друзей. — Ну что ж, летим?

— Давай-ка, Андреевна, сначала уточним маршрут полета, — Житнев раскрыл планшет.

Пунктом назначения был поселок оленеводов. Он лежал в долине небольшой речки в среднем ее течении; кругом, горы с отметками до тысячи и больше метров высоты. Речка впадала в реку Камчатку.

— Полетим, как обычно, по долине реки Камчатки, а там свернем в эту долину, — объяснил Жита ев. — Хотя здесь придется лететь не над горами, а по долине, зигзагами, но зато будет вернее, потому что там очень сложная мозаика хребтов и речных долин, можно потерять ориентировку.

И вот самолет в воздухе. Вверху безбрежная голубизна неба, внизу — белизна снега, хаос гор, там и тут видны исполинские конусы вулканов, уперших свои белоснежные шапки, кажется, в самый потолок поднебесья. Над некоторыми из них слегка курится пар. Удивительное это ощущение, быть между небом и землей. Вика не отрывала лица от окна. Позади остались Корякская сопка и Авачинский вулкан — справа, слева — шеренга Ганальских востряков, каменными пиками ощетинившихся по самому острию Срединного хребта, а впереди — широкая и привольная долина реки Камчатки.

Как всегда, когда приходилось пролетать над этими местами, Вика с волнением ждала появления родного села; самолет обычно пролетал над ним.

Вот и сейчас, прилипнув курносым носиком к стеклу окна, она нетерпеливо смотрела вниз — ну когда же оно появится? Ага, вот знакомые квадраты полей, а вон и порядки изб, линии улочек. Она без труда нашла свою избу, даже увидела кого-то во дворе, но разглядеть с высоты, кто там — отец, мать или кто-нибудь из сестренок, — она не смогла.

Вика была коренной камчадалкой, — так здесь называется местная народность, которая давно смешалась с русскими, утратила свой язык, черты быта, но зато сохранила приметы внешности: чукотский разрез глаз, смуглость кожи, черные волосы и еще говор русских первопроходцев, в котором преобладали цокающие звуки: «цо, паря, цаек попьем?» Этой фразой пилоты не раз донимали Андреевну.

Житнев безошибочно определил речку, по долине которой предстояло лететь. Сначала долина выглядела довольно широкой и более или менее прямой. Но чем дальше, тем уже становилась она, выше и круче поднимались горы, начинались зигзаги. Пилоту то и дело приходилось кренить машину на виражах, огибая скалы. Вику кидало из стороны в сторону, пришлось пристегнуться ремнями к сиденью, ее стало поташнивать — она вообще с трудом переносила болтанку.

Наконец долина вновь расширилась, горы стали ниже, и пилоты увидели впереди небольшой поселок. Возле него на снежном поле темнел посадочный знак, а неподалеку толпилась небольшая группа людей. Житнев сразу же пошел на посадку и приземлил самолет на все три точки.

Не успел самолет остановиться, как к нему бросились люди, одетые в кухлянки, оленьи торбаса. Это были эвены. Четверо бегом несли на растянутом пологе больную, следом рысцой семенил молодой человек в белом халате.

— Что с больной? — было первым вопросом Вики к молодому человеку в белом халате; перед нею стоял русский паренек — местный фельдшер.

— Третьи сутки родовые схватки, а родить не может, — уныло отвечал тот. — Видимо, неправильно лежит плод, придется прибегнуть, наверное, к кесареву сечению.

Пока грузили роженицу в самолет и умащивали ее на носилках, возле Мурутяна топтался невысокий эвен лет под сорок и уговаривал пилота взять в самолет переметные сумки из оленьих шкур, до отказа набитые поклажей.

— Товариса летника, я ей музик, понимаете? — вдалбливал он пилоту. — Зынка раз родит — надо хюросый кормезка, тут олеока мясо. Эвен без мяса плохо. Опять зе — молока детке. Будь добра…

— Ладно, кидай.

Но кинуть сумы одному не так-то просто — их с трудом завалили в кабину два эвена.

Пилоты уже завели мотор, когда из поселка выскочила собачья упряжка с двумя седоками в нарте. Один погонял собак, размахивая остолом — заостренной палкой для торможения нарт, другой, что сидел позади, показывал знаки руками, явно выражая просьбу задержать вылет.

— Вечная история, — проворчал Житнев, сбавляя обороты мотора. Он давно привык к тому, что на обратный рейс обязательно просились пассажиры, особенно из глубинных районов.

На этот раз просителем оказался плотный, румяный, как спелое яблоко, паренек, русский, одетый в просторную волчью доху и расшитые бисером торбаса. На голове чуть набекрень сидела новенькая пыжиковая ушанка. Мурутяну, который вышел встретить приехавших, паренек объяснил, что он сын директора местного оленеводческого совхоза, учится в Ленинграде, приезжал на каникулы и теперь опаздывает — не было самолетов.

— Залезай, — коротко бросил Мурутян и, подав стремянку, принял тяжелый рюкзак и модный саквояж.

Самолет легко оторвался от поля и круто набрал высоту. Трасса теперь была хорошо знакома Житневу, погода стояла ясная, и пилот легко и уверенно вел машину над горами. На подходе к долине реки Камчатки оба пилота сразу увидели далеко впереди нечто непонятное: к небу быстро поднимался исполинский сизый гриб. Они переглянулись, как бы спрашивая друг друга: что это? Судя по всему, «гриб» возник где-то в районе северной оконечности Валагинского хребта, по ту сторону от него. Слева, севернее, упирал в небо свой заснеженный конус Ключевской вулкан.

— Извержение!

— Понимаю, — Житнев кивнул головой, продолжая пристально наблюдать за тем, как разрастаются сивые клубы. — Неприятная штука…

— Смотри, Арсений, тянет сюда! — кричал Мурутян, Показывая на левую половину тучи.

Вершина гриба, который продолжал быстро разрастаться в вышину и вширь, действительно надвигалась карнизом на долину реки Камчатки. Самолет отделяли от тучи с полсотни километров, когда под ее карнизом стала образовываться пепельно-серая бахрома. Ее-то и боялся Житнев. Несколько лет назад, возвращаясь из полета, он лопал под такую бахрому в момент извержения Авачинского вулкана. На самолет обрушился ливень песка и мелких камешков, машину сразу кинуло вниз, на обшивке капота мотора появились пробоины, похожие на пулевые, началась невообразимая болтанка. Благо был выход — уйти вправо, в сторону Авачинокой бухты, где светился ясный горизонт. Житнев тогда бросил машину по крутой наклонной, перешел почти на бреющий полет и таким способом сумел ускользнуть от опасности.

Но вот сейчас… Что же предпринять сейчас?

— Ашот, быстро вызови аэродром! — приказал он Мурутяну и поплотнее затянул ремешок наушников. Вскоре в них послышался далекий голос: «Диспетчер слушает». Житнев коротко доложил обстановку. «Значит, уверенности нет, что проскочите зону опасности? Хотя бы до Мильково, чтобы там на время посадить машину?» — спрашивали с аэродрома.

— Гарантии никакой, — отвечал Житнев. — Очень быстро движется на долину изверженная туча.

«А если в Ключи?»

— Они уже закрыты тучей.

«Подождите минутку, доложу командованию».

Вечностью показались Житневу минуты, пока он ждал решения командования. За это время не только карниз, но и сам «букет» изверженного газа и пепла надвинулся на долину реки Камчатки и продолжал расширяться вправо и влево. Самолет шел на сближение с ней. Житнев лихорадочно перебирал возможные варианты решения. Сложность обстановки состояла в том, что вправо и влево на многие десятки километров уходили горные хребты. Надо набирать очень большую высоту. К тому же там трудно совершить посадку в случае необходимости.

Оставалось одно: круто забрать влево, на северо-восток, обогнуть с той стороны тучу, выйти к Тихому океану и вдоль побережья добираться до Петропавловска.

Но вот в наушниках голос командира отряда: «Что вы предлагаете?» Житнев изложил свой план. «С решением согласен. Действуйте. Будьте непрерывно на связи», — прогудело в наушниках.

Тем временем в пассажир ежой кабине шла обычная жизнь. Вика дала снотворное роженице и, по обыкновению, когда самолет шел ровно, прильнула к окошку. К ней подсел студент и без обиняков сказал:

— Познакомимся? Я — Славик.

Он был заметно под хмельком, оттого, наверное, и полыхали румянцем его юношеские тугие щеки. Нельзя сказать, чтобы он был красив, но что-то неуловимо приятное проскальзывало в его уширенном тяжеловатом лице: когда улыбался — в глазах, больших, жгуче-черных; когда говорил — в движении толстых, словно резиновых губ; когда вдруг задумывался — в нервном подрагивании тонких с краснинкой по краям ноздрей. Услышав сухое «Вика Андреевна», он недоуменно спросил:

— А почему?

— Что «почему»?

— Почему так: «Вика Андреевна»? Ты же не старше меня!

— А тебе сколько лет?

— Исполнилось двадцать.

— Ну и мне тоже.

— Ты врач?

— Врачи в двадцать лет не бывают.

— Хотя, верно, фельдшер?

— Акушерка.

— Трудная профессия…

— Ничего трудного. Привыкать надо. Ой, что это такое? — испуган, ню закричала Вика, когда самолет круто лег на левый вираж и в окошке по правому борту, в которое она смотрела, показалась страшная, яростно клубящаяся барашками во все небо сизо-серая туча.

Славик тотчас прилип к окну, и тонкие чуткие ноздри его мелко задрожали.

— Извержение вулкана, — выдохнул он, глаза его по-кошачьи округлились. — Я видел нечто похожее. Пустяки, — утешал он не то себя, не то Вику, — ты не пугайся, он нам ничего не сделает. Обогнем тучу, и все.

Он сказал это спокойно, с самоуверенностью, присущей его возрасту.

— Ну точно, обходим, слева, — добавил он, не отрывая лица от окошка.

Самолет действительно огибал тучу. Он лег курсом на северо-восток, потом прямо на север, в сторону, противоположную его маршруту на Петр опав ловок. Через полчаса он обогнул Ключевской вулкан, вершина которого заостренным конусом торчала из толщи изверженной тучи; пилоты напряженно всматривались вперед.

— Не нравится мне эта картинка, — оказал Житнев, не поворачивая головы к Мурутяну.

«Картинка» действительно производила не очень приятное впечатление. Согласно карте, теперь впереди лежал океан, но воду не было видно. Мутно-белесая плотная мгла укрыла все кругом и стеной поднималась до самого неба, так что определить, где кончается земля и начинается океан, было невозможно.

— Что же, пойдем слепым полетом, по карте, — заметил Житнев.

Он передал управление Мурутяну, а сам взялся за планшет.

Перед ним стояла нелегкая задача — определить береговую линию, вдоль которой они полетят. Одинаково опасно уйти слишком далеко влево, в сторону океана, и слишком уклониться вправо, в глубь полуострова, изобилующего гарными хребтами и конусами вулканов. А видимости на грани берега и океана — никакой. Он не знал, когда точно выйдет к Усть-Камчатаку. Оттуда нужно повернуть под прямым углом и лететь над побережьем Камчатского залива, обогнуть Кроноцкий полуостров, дальше идти вдоль берега Кроноцкого залива, затем обогнуть с востока группу Центральных вулканов — Жупановокий и Авачинский — и выйти на Петропавловск. Этим маршрутом он никогда не летал.

Житнев лихорадочно подсчитывал маршрутные расстояния и скорость полета, прикидывал силу и направление ветра, который дул с востока, сличая все это с масштабами карты. Картина — дрянь. Нужны хоть какие-нибудь визуальные ориентиры, а впереди их нет.

Идти по интуиции? Что ж, иного не остается. Он свернул планшет, подал Мурутяну знак, что берет управление на себя, и твердо положил ноли на педали, накрепко вцепился руками в штурвал.

Началась болтанка. Они летели теперь на восток, в сторону Тихого океана. На «фонаре» — смотровом стекле — расплющивались мокрые снежинки. Заметно образовывалась ледяная корка. Самолет кидало вниз и вверх, словно на качелях. Казалось, они не только не движутся вперед, но их относит назад. Но вот Житнев заложил самолет на правый вираж, выровнял его, снежинки теперь разбивались о левую часть «фонаря», но болтанка не прекратилась.

— Теперь на Петропавловск! — крикнул Житнев.

— Горючее! — Мурутян ткнул пальцем в показатель уровня бензина.

Лицо Житнева помрачнело: горючего оставалось примерно на такое же расстояние, какое, по расчетам, отделяло их сейчас от Петропавловска. Конечно, если все пойдет нормально.

А между тем пурга заметно усиливалась, болтанка стала еще большей. Приходилось делать огромные усилия, чтобы держать машину в ровном положении. Кажется, отпусти штурвал и педали, и самолет начнет кувыркаться подобно перышку, подхваченному ветром.

— Ашот, вызови диспетчера.

Когда в наушниках послышалось: «Диспетчер слушает», Житнев спросил:

— Есть ли где-нибудь просветы в районе Центрального хребта?

— Небольшой просвет — между Авачинским вулканом и Корякской сопкой. Как обстановка?

— Дело дрянь, — равнодушно сообщил Житнев. — Горючего мало. Иду вслепую где-то над побережьем Камчатского залива. Визуальности — никакой. Предположительно обойду с востока Кроноцкий полуостров, поднимусь повыше и лягу курсом прямиком на Центральный хребет, в районе Авачинского вулкана. Он виден от вас?

— Виден.

— Вот и хорошо. Сориентируюсь по нему. Только бы перевалить хребет… Прошу не выпускать меня из поля зрения.

Самолет еще Долго кидало туда-сюда. Шли все время слепым полетом — нигде никаких ориентиров. Только муть пурги. Стремительные снежные нити заполняли все видимое пространство. Они двигались как бы волнами. Или это было так на самом деле, или казалось оттого, что самолет все время кидало.

…Наступили сумерки: это был плотный заряд пурги. Когда Житнев попробовал оттянуть на себя штурвал, чтобы поднять самолет повыше, машина вдруг задрожала, будто ее забила жестокая лихорадка. Самолет не шел вверх, хотя на высотомере было 1500 метров. Вибрация была настолько сильной, что на некоторое время у пилотов потемнело в глазах.

— Горючее! — закричал в самое ухо Житнева Мурутян.

Взглянув на циферблат, первый пилот понял: все! Он повернул слегка побледневшее лицо к помощнику, спокойно приказал:

— Ашот, иди к пассажирам.

— Арсений…

— Иди!

— Слушай, Арсений, вместе…

— Товарищ Мурутян, приказываю немедленно покинуть пилотскую кабину!

— Есть, командир, покинуть кабину!

— Диспетчерская, диспетчерская, говорит Житнев, слушайте меня, говорит Житнев, иду на вынужденную посадку, вынужденная посадка, предположительный район — Кроноцкий залив, Кроноцкий залив. Говорит Житнев, иду вынужденную посадку, иду вынужденную. — Житнев говорил ровно, без интонаций, спокойным, негромким голосом.

Машина падала вниз не то чтобы стремительно, она кренилась то на правый, то на левый бок, планируя. Вытягивая шею, Житнев старался заглянуть — что внизу. Справа показалась темная стена. Выруливая почти свободно планирующую машину (мотор в последний раз прочихивался), Житнев пошел вдоль стены. Видел только: она серовато-бурая, острия скал на ней; от них он старался уклониться чуть-чуть влево, но и не оторваться, понимал — обрыв какой-то долины или побережья океана. Повел вдоль него машину, потом увидел снег внизу, и на этом оборвалась нить его памяти.

4. ПОГРЕБЕННЫЕ В СНЕГУ

Появившийся в пассажирской кабине второй пилот увидел непонятную картину: задняя половина ее была занавешена простыней, возле нее по эту сторону сидел Славик, пряча что-то под широкой полой дохи.

— Идем на посадку, пристегнуть пояса! — объявил пилот.

— Тише, рожает, — прошипел на него Славик. Только теперь Ашот обратил внимание на то, что лицо у студента бледное, на дохе следы крови, а тонкие ноздри Славика нервно подрагивают.

— Что с вами?

— Видите? — Славик открыл полу дохи, под ней оказался белый сверток в красных пятнах.

— Что это?

— Ребенок…

В ату секунду из-за занавески высунулась Вика со вторым таким же свертком.

— Возьми…

— Еще будет? — чувство юмора все-таки не покидало Славика.

— Не знаю.

— Господи, хоть бы только не больше двойни! — взмолился Славик. — А то куда же еще я их буду засовывать?

Оторопевший Ашот смотрел на все широко открытыми миндалевыми глазами. Он явно растерялся, столкнувшись со столь необычным случаем в своей летной практике. У него, этого крепко скроенного парня с гордым кавказским профилем лица, был сейчас вид смешной и обескураженный; наконец он взял себя в руки.

— Подсунь их повыше, — велел он Славику, — повыше, повыше. Вот так. — Потом пошарил за его спиной, нашел там ремни и туго опоясал ими талию Славика.

— Теперь сиди спокойно. Идем на вынужденную посадку.

— На вынужденную? — выдохнул студент. — Да как же я с ними. Ой, заберите у меня их, я же их подавлю…

— Сиди спокойно и пошире расставь ноги, упрись в пол, — приказал Ашот. — К вам можно? — крикнул он за занавеску.

— Одну минутку, Ашот, я сейчас.

Вика торопливо укрыла роженицу кухлянкой, стянула резиновые перчатки, вышла из-за простыни. Вид у нее был возбужденный, глаза поблескивали, щеки зарумянились.

— Ох, вот счастье-то, — возбужденно говорила она. — Хоть и трудно было, но ты понимаешь, Ашот, все обошлось благополучно. Кажется, идем на посадку? Понимаешь, Ашот, когда началась сильная вибрация самолета, тут она и…

Ашот не дал ей договорить.

— Вика (Мурутян редко называл ее по имени), только не пугайся, идем на вынужденную посадку.

— Почему? — она как-то вся замерла.

— Горючее на исходе.

— Боже, это же ужасно. — Вика зажала бледнеющие щеки смуглыми по-детски маленькими своими ладошками. — А где садимся?

— Пока неизвестно. По-видимому, где-то у побережья Тихого океана, — объяснил Ашот, пристегивая носилки с роженицей. — Ты тоже, да побыстрей, кажется, мотор сейчас заглохнет, — скороговоркой бросил он. — Судя по всему, Кроноцкий вулкан обогнули, а это самое опасное место.

Едва оба они пристегнулись ремнями, как мотор несколько раз чихнул и замолк, наступила страшная тишина. Только свист ветра и летящей машины доносился снаружи. Вика сразу стала мертвенно-бледной, она вся обвисла на пристяжном ремне.

— Ой, ой, — стонала она.

— Ничего, Викочка, ничего, милая, — успокаивал ее Ашот, — Житнев опытный летчик, это у него уже не первая вынужденная… — Голос Мурутяна немного дрожал. Он оборвался на полуслове — неожиданный удар кинул всех к стенке фюзеляжа, ужасный треск и звон заглушили вопль Вики. И самолет замер, круто накренившись вправо. Наступила тишина, тишина до звона в ушах. Необычное состояние неподвижности привело всех на минуту в оцепенение. В кабине стало мрачно, как в поздние сумерки.

Первым пришел в себя Ашот.

— Живы? — с деланным спокойствием произнес он.

Мгновенно отстегнув пояс, он кинулся к двери пилотской кабины. Рывок, другой — дверь не открывается.

— Что за чертовщина, почему он закрылся? — Ашот стал барабанить в дверь куланами. — Арсений, открой!

В ответ — тишина.

— Арсений, ты слышишь меня? Открой же!

И снова никакого ответа.

— Что такое, неужели?.. — Ашот помрачнел, постоял в раздумье. — Надо снаружи!

Он кинулся к наружной двери, нервным рывком отворил ее. Белая туча снежного вихря хлынула в пассажирскую кабину, закружила по ней. Стремянка не потребовалась — самолет брюхом лежал на снегу. Ашот выпрыгнул и по пояс оказался в рыхлом, как пух, сугробе.

— Закрой дверь, — крикнул он Вике, — а когда постучусь, откроешь.

Он очутился в объятиях невообразимой круговерти пурги, ни с чем не сравнимой мартовской камчатской пурги.

Было около пяти часов, а казалось, что уже наступила ночь. Видимости вокруг — никакой, весь воздух — белесоватая кутерьма. Ашот буквально выгребался и тонул в снегу, добираясь до нижней плоскости левого крыла, долго залезал на нее, потому что под ногами не было никакой опоры. Шагнул к пилотской кабине, и сердце его замерло: кабина справа смята, оба правые крыла начисто сломаны, за ними темнеет отвесная каменная стена.

Ашот стер рукавом снег со стекла кабины, заглянул внутрь. Холод подступил к горлу: Житнев как сидел в своем левом кресле во время полета, уперев ногами в педали, так и остался в нем. Только руки безжизненно повисли по бокам кресла да голова неестественно откинута назад. А по правой стороне бледного лица бежит и нарастает по краям вишневыми натеками струйка крови. Она уже угасает, но, видно, текла сильно из широкой косой рассеянны на лбу выше правой брови. Кровь залепила глаз, расползлась по щеке, по губам и дальше — по подбородку и шее — уходила под меховой воротник куртки. Но даже в этой безжизненной позе, или, может быть, благодаря нее, особенно ярко вырисовывалось сейчас молодое продолговатое русое лицо, успокоенное и мужественное.

— Ах, Арсюша, Арсюша… — с горечью прошептал Ашот, разглядывая дорогое и близкое лицо командира и друга, и тяжко вздохнул.

Он долго и пристально прослеживал жилки на его виске, вену на шее — не пульсируют ли? И вдруг все-таки уловил — вена пульсирует, чуть-чуть.

«Что же предпринять? — лихорадочно соображал пилот. — Как попасть к нему?»

Он детально осмотрел кабину, обратил внимание, что кресло второго пилота, его, Ашотово, погнуто и сдвинуто к левому сиденью.

Это была его смерть; глубокая вмятина зияла в боковой правой стенке, блок радиоаппаратуры, вмонтированный позади кресла в углу, переломан посредине, перегородка и дверь, разделяющая пилотскую и пассажирскую кабины, перекошена.

«Неужели заклинило дверь? — Ашоту до тошноты стало не по себе. — Что же предпринять, где выход?!»

Сначала возникла мысль разбить «фонарь» — смотровое стекло, но, подумав, он понял, что из пилотской кабины будет еще труднее открыть дверь, чем из пассажирской, тем более что весь инструмент находится в стабилизаторе самолета.

И еще: Житнев сейчас укрыт от ветра и снега. Тепло еще не остывшего мотора сопревает его.

Ашот расторопно добрался до дверц пассажирской кабины, попросил подать стремянку и кашкой взобрался в самолет. К этому времени Вика уложила новорожденных к матери, Славик флегматично прохаживался по кабине, разминая затекшие ноги.

— Житневу нужна срочная помощь, — раздраженно говорил Ашот. — Ты, Вика, готовь йод и марлю, а ты, студент, как тебя зовут? Славик? Так вот, Славик, будем ломать с тобой дверь.

— Он тяжело ранен? — сдержанно опросила Вика.

— Да, находится в бессознательном состоянии, рассечен лоб. Выживет ли… — Ашот тяжело вздохнул, торопливо направляясь в хвост самолета.

Вскоре он притащил сумку с инструментом. Тем временем в самолете стало совсем темно, его занесло снегом, снег белел и в квадратиках окон. Освещали кабину карманным фонариком Славика; аккумулятор с переносной лампочкой находился в пилотской кабине. Почти целый час они трудились, пока удалось наконец расклинить дверь. Каково же было удивление Ашота, когда при свете фонарика он увидел Житнева сидящим прямо.

— Арсений!.. Как самочувствие?

— Что вы там так стучали? — тихим голосом спросил Житнев, вяло повернув голову. Все лицо его было измазано кровью, видно, он вытирался. — Я, кажется, стукнулся крепко. Попить бы…

Ашот вмиг сбегал в хвостовой отсек самолета, где стоял бачок с водой. Житнев с жадностью осушил кружку, спросил:

— Там, у вас, все живы? Сколько сейчас времени?

— Четверть седьмого. Все живы!

— А почему так темно?

— Нас занесло снегом.

— Не понос, так золотуха, — повторил Житнев излюбленную шутку Вики.

— И еще одна новость, командир, у нас прибавилось два человека.

— Да, цур тебе! Родила двойню?

— Ты угадал.

— Мальчики, девочки?

— Девочки.

— Ох-ох! Но где все-таки сели, Ашот?!

— Ничего не понимаю, командир. Знаю только одно — в снег.

— И как это я зевнул этот чертов выступ, — сетовал Житнев, подставляя лицо Вике, которая принялась врачевать его. — Ведь видел: справа — каменистая стена, думаю — посажу впритирку к ней, боялся уклониться влево, полагая, что там будет хуже. И вот он, этот проклятый камень. Сильно покалечена машина?

— Безнадежно. Видишь? — Мурутян осветил фонариком правую стенку кабины.

— Эге-ге, и радиоаппаратура полетела…

— И оба правые крыла, — добавил Ашот. — Как самочувствие, командир?

— Голова тяжела, как с похмелья.

— Может, спиртишка достать из энзэ! Глотнешь капелюшку?

— Подожди, очухаться надо да разобраться, что к чему. А спирт, видно, еще пригодится нам.

— Разбираться-то не в чем. Ясно, пока замурованы в снегу…

5. ГДЕ ОНИ СЕЛИ?

Пурга прекратилась на следующий день утром, и над восточным побережьем Камчатки нестерпимо заголубело огромное, по-весеннему яркое и чистое небо. Только к северу от Лавового плато продолжал чадить аспидно-черным дымом вулкан. Дым клонился в сторону запада, и там, над горами, в небе вытянулся его чудовищный черный шлейф. Линии хребтов и вулканов, осыпей и каменных заструг — все выступало четко и ясно, как сквозь увеличительное стекло.

Едва взошло солнце, — огромный красный шар будто всплыл из глубин темно-синей бесконечно большой воды океана, а над восточным побережьем полуострова в небе уже гудел вертолет. Он шел то прямым, то ломаным курсом, иногда останавливался, или кружил над каким-нибудь участком, спускался почти до земли, потом взмыл вверх и продолжал гудеть в небе. Улетал один, на его место прилетал другой. И так весь день. А потом то же назавтра, на послезавтра…

Искали исчезнувший санитарный самолет. И не только с воздуха. Были оповещены охотники и геологи, вулканологи и жители прибрежных поселков. Несколько собачьих упряжек мчались к месту предположительной аварии самолета — к югу и западу от Кроноцкого заповедника, к западу от Кроноцкого залива, к северу от Центрального хребта.

…Давно сказано: не было бы счастья, да несчастье помогло. Снег, засыпавший самолет по самый верхний фонарь, оказался на время истинной благодатью для людей, находившихся в пассажирской кабине, — он укрыл их от холода. Получился тот самый снежный дом, в каких издревле ютились в зимнюю стужу эскимосы — тундровые жители Заполярья.

После перевязки раны и нескольких глотков спирта Житнев почувствовал себя лучше и без посторонней помощи перешел в пассажирскую кабину; туда же перенесли его кресло, сняв с креплений. Пилотскую кабину решено было закрыть, чтобы не уходило тепло, накопившееся внутри фюзеляжа.

— Ну что же, прошу всех на совет, — сказал Житиен, удобно устроившись в своем кресле.

Помещение кабины было освещено мертвенно-бледным светом переносной лампочки от аккумулятора, тем не менее здесь стало даже уютно. Ничто больше не гремело, не гудело, не выло, глухота подземелья царила в просторном помещении; с относительными удобствами устроились Вика и Славик. Сюда снесли все коврики, чехол от капота, четыре опальных мешка из аварийного запаса. Так что теплый ночлег был обеспечен всем, хотя сон, как это бывает в состоянии нервного напряжения, никому не шел и на ум. Славик сидел на прежнем своем месте возле занавески, спрятав лицо в воротник дохи, и пощелкивал карманным фонариком — включал и выключал свет.

— Послюшай! — вспылил Ашот, — перестань ты игрушками заниматься! Зачем разряжаешь батарейки? Они еще пригодятся.

Сам Ашот полулежал на спальном мешке, разостланном по полу рядом с креслом командира. По другую сторону кресла сидела Вика на своем мешке, поджав калачиком ноги, обутые в торбаса из оленьих, лапок и расшитые бисером. За занавеской тихонько посапывала роженица; измученная вконец, она опала мертвецки.

— Итак, будем держать совет, — повторил Житнев. — Хотя ясности еще во многом нет, мы не знаем, где мы приземлились, что нас ждет впереди, считаю все-таки, что кое о чем надо договориться. Будем исходить из худшего варианта — что мы находимся далеко от человеческого жилья, что нас найдут не скоро, а возможно вовсе не найдут, и нам придется самим искать выход и выжить. Вика Андреевна (Житнев редко называл так Вику), как состояние матери и новорожденных?

— Пока что я затрудняюсь, Арсений Степанович, сказать что-нибудь определенное. — Вика говорила четко, суховато, чувствовалось, что вся она собрана, готова на любые испытания. — Вообще-то, роды прошли более или менее нормально, девочки, конечно, очень маленькие, как обычно при двойне, но, по-моему, вполне жизнеспособные. Мать чувствует себя удовлетворительно, ей сейчас требуется покой хотя бы на два-три дня. И еще большая просьба, Арсений Степанович, — как бы организовать теплой воды?

Житнев задумался, его опередил Мурутян:

— Завтра мы сможем это сделать. Подкопаемся под мотор, спустим отработанное масло и разведем костер, натаем снега.

— У меня последняя просьба. Тут некоторые товарищи — курящие, — Вика посмотрела на Славика и Ашота, — я бы попросила воздержаться пока, не курить. Воздух и без того сперт, а тут младенцы и выздоравливающая мамаша.

— Курение запрещаю, — спокойно объявил Житнев.

— А если выходить в соседнюю кабину? — Славик высунул скучное лицо из воротника дохи.

— Только на улице. Кстати, как вас зовут, молодой человек? Славик, ага. Так вот, Славик, у вас спички есть? Сколько коробков? Один? Сдайте мне его. Сейчас сдайте.

— Почему именно сейчас?

— Потому, что они могут пригодиться для всех. И фонарик тоже сдайте. Он так же может пригодиться для всех. Как только выяснится, что нам ничто не угрожает, я верну вам все это.

Славик нехотя достал спички и фонарик из-за пазухи и кинул их на спальный мешок Вики — он был в двух шагах от нее.

— Можно было бы и подать, — с укоризной заметил Мурутян.

— Извиняюсь, — буркнул Славик и с отрешенным видом снова спрятал лицо в воротник дохи. Оттуда послышался его недовольный басок — Может, завтра нас найдут и вывезут вертолетом, а вы уж вводите тут военный коммунизм.

— Что ж, найдут, будем считать, что мы родились в рубашке. — Житнев пристально посмотрел на Славика. — Что касается военного коммунизма, дорогой товарищ Славик, то извини, я отвечаю не только за машину, но и за жизнь пассажиров, в том числе и вашу, и давайте без обид. Вы человек уже взрослый и должны понимать обстановку, в которой мы все очутились.

Он поправил на лбу повязку — она надвигалась на правый глаз, мешала смотреть — и продолжал:

— Следующий вопрос — о запасах продовольствия. Давайте пока что учтем все, чем мы располагаем, все без исключения. В зависимости от обстановки потом будем или не будем вводить нормирование. — При этих словах Славик еще глубже спрятал лицо в воротник, и у всех создалось впечатление, что он там тихонечко хихикает. Ашот покосился на него зверскими глазами, но промолчал. А тем временем Житнев говорил:

— У нас в аварийном запасе имеется два килограмма галет, шесть банок тушенки, три килограмма сахара, четыре плитки шоколада и десять лачок концентрата мясного бульона.

— У меня два бутерброда с колбасой, сдоба и плитка шоколада, — с серьезным видом доложила Вика.

Житнев широко и добродушно улыбнулся, Ашот весело захихикал, спросил:

— И на сколько это тебе хватит?

— Ты не смотри, Ашот, что я хрупкая, — не то всерьез, не то шутя ответила Вика, — я помногу ем. Эти вот запасы я за один бы рейс умяла, будь все нормально.

— Ашот, — обратился Житнев к Мурутяну, — притащи-ка переметные сумы, посмотрим, что принес муж роженицы.

Ашот выволок сумы, они были добротно сшиты из оленьей шкуры шерстью наружу.

— Андреевна, бери карандаш и бумагу, — весело говорил он, — будем составлять акт на вскрытие…

В сумах оказалось килограммов десять подсоленного оленьего мяса, обернутого целлофаном, с десяток вяленых по-эвенски горбуш и две буханки серого хлеба.

— Слушай, — весело шумел Ашот, — он снаряжал жену не в родильный дом, а на северный полюс!

— Чем вы располагаете, товарищ Славик? — обратился Житнев к студенту.

— Не знаю, что там мамаша напихала в рюкзак и саквояж, она без меня собирала. Хотите — открою.

— Хорошо, откроете, когда будет к тому необходимость. — В голосе Житнева все ясно поняли намек в адрес Славика, смысл которого можно было бы выразить примерно так: «ну и жмот, видно, ты, парень». — А сейчас, пожалуй, пора подкрепиться? — спросил он, обводя всех взглядом.

Вика принесла из-за занавески свою санитарную сумку, извлекла из нее сверток и разложила снедь по спальному мешку. Ашот принес из аварийного запаса галеты, тушенку и плитку шоколада, Славик засунул руки в рюкзак, долго там рылся, наконец вытащил кружок колбасы, — полбуханки хлеба.

— Ну что ж, для успокоения нервов разрешаю израсходовать двести граммов спирта, — объявил Житнев. Все расселись на полу возле кресла командира, Мурутян разлил Викиной мензуркой каждому его долю спирта по стекляшкам, которыми ставят больным банки, сказал:

— Тост командиру.

— Что ж, выпьем за сплоченность.

— И за дисциплину, — поддержал его Ашот.

Спирт согрел души, развязал языки.

— Я все-таки уверен, что нас быстро найдут, — говорил Славик, с аппетитом уплетая колбасу. Лицо его снова закраснело, как днем. — При такой технике и возможностях надо быть идиотом, чтоб не найти самолет на маленькой территории. На Венеру и Марс аппараты садим, запускаем в воздух управляемые снаряды…

— Вы в каком институте учитесь? — спросил его Житнев.

— Физическом, на опецфаке.

— Это что за спецфак?

— Рассказывать долго… Дело связано с электроникой и полупроводниками.

— На каком курсе?

— На третьем.

— Видите ли, Славик, иногда земные дела сложнее, чем мы о них думаем, особенно если смотрим на них с высоты космоса. Не открою нового, если скажу, что звездолетчик тоже должен уметь высекать кремнем огонь и варить лапшу из березовой коры. А если говорить о нашем положении, то может статься, что мы ничуть не в лучшем положении, чем космонавты, высадившиеся на другой планете.

— Ну это уж вы слишком. — Славик покровительственно усмехнулся. — Мы можем выйти пешком к любому населенному пункту, если нас почему-либо не найдут.

— Я как раз об этом и говорю — об умении выйти из того положения, в котором мы очутились. Пока что мы погребены в снегу и не знаем района, в котором приземлились. Может быть, рядом находится населенный пункт, а может быть, его нет и за сотню километров. Вот так, а теперь убирайте скатерть-самобранку, я выключу свет, будем экономить зарядку аккумулятора, — объявил Житнев. — Туалет, как известно, находится в заднем конце фюзеляжа.

И вот в кабине наступила та самая темнота, которую называют кромешной, и с какой-то особенной остротой все почувствовали глухоту помещения. Она угнетала и немного пугала, напомнив всем вновь об опасностях.

Первой заснула Вика. Она сказала:

— Ну, ребята, я залезла в мешок, спокойной ночи.

И буквально через минуту послышалось ее ровное посапывание. Видно, нелегким был для нее этот день.

— Что ж, спать так спать, — послышался в темноте голос Мурутяна. — Бог даст день, бог даст и пищу. Гуд бай, братцы.

Славик уснул молча и, по-видимому, не разделся и не залез в спальный мешок.

Только к Житневу долго не шел сон. Сознание сверлил один и тот же вопрос: что принесет завтрашний День, что ждет их впереди?

6. И НАСТАЛ ДЕНЬ

Когда уснул Житнев, он не помнил. Только проснувшись, он включил фонарик и увидел, что стрелка часов показывает половину десятого. Вечера или утра? Улеглись все спать в восемь часов вечера. Он обвел лучом света помещение кабины и убедился, что все крепко спят. Так что же сейчас, поздний вечер или уже день?

Растолкав Мурутяна, он спросил:

— Слушай, Ашот, не могу понять, сейчас половина десятого — вечера или утра?

— Не знаю, командир, — полусонно пробормотал Ашот.

— Ты выспался?

— Кажется, да.

— И я тоже будто бы выспался.

— Сейчас проверим.

Мурутян вылез из мешка, поразмялся немного, подошел к наружной двери.

— Снег, наверное, должен светиться, если на дворе день.

С этими словами он приоткрыл дверь. За нею белела стена уплотненного снега.

— Выключи, командир, свет. Точно! — вскричал он. — Снег просвечивается, на дворе день. Вот так храпанули!

— Закрой, — велел Житнев. — Давай подумаем, каким способом лучше откопаться. Надо не выстудить кабину, дети здесь…

— Я предлагаю такой вариант: втиснусь в снег, ты закроешь дверь, а я буду пробивать там нору, уплотнять снег, как это делает крот в земле, и вылезу наружу.

Так и было сделано, Мурутян исчез в снегу. Проснулись Вика и Славик, разбуженные говором и стуком двери. Вика тот час же вооружилась карманным фонариком и скрылась за занавеской.

— Как чувствуете себя, мамаша? — послышался оттуда ее голос.

— Хорошо, хорошо, — отвечал слабый женский голос. — Мы уже в больнице?

— Пока еще нет, но скоро будем. Как младенцы — дышат?

— Дышат, дышат, они хорошо спи. Спасибо, дохтур.

Мурутян не давал о себе знать по меньшей мере с полчаса. Только иногда снаружи доносилась его возня. Но вот наконец послышался стук в дверь, ее открыл Славик. В кабину через туннель, пробитый в снегу, хлынул такой яркий свет, что на минуту всех ослепил. В дверях появился Ашот, весь белый — от унтов до макушки ушанки.

— Слюшай, на улице день! — шумел он. — Выходи гулять!

Первым кинулся к двери Славик, доставая сигареты.

— Товарищ командир, разрешите одну спичку?

Прикурив, он нырнул в туннель и медвежевато полез на четвереньках вверх. Вслед за ним выбрался наружу и Житнев. Пурга, по-видимому, давно прекратилась. За ночь снег наверху уплотнился, предутренний морозец схватил его, и ноги почти не проваливались по насту. Кому доводилось видеть мартовский камчатский снег в ясный солнечный день, тот никогда не забудет впечатления от этого зрелища. Слепящая белизна ни с чем не сравнима; достаточно посмотреть на снег пристально с минуту, и в глазах начинает рябить, на какое-то время вы слепнете, как после взгляда на солнце.

В первую минуту Житнев ничего не видел, ослепленный солнцем и белизной снега. Только привыкнув к свету, он смог оглядеть окрестности. Перед ним открылось грандиозное зрелище, картина, которую не часто увидишь в природе. Самолет, оказывается, приземлился на дне ущелья, каньона, с отвесными стенами, уходящими вверх метров на полтораста — двести, шириной не более шестидесяти — семидесяти метров. Таких каньонов немало на Лавовом плато, промытых горными речками в непрочных изверженных породах. Чтобы увидеть верхние края обрывов, нужно до отказа запрокидывать голову назад. Житнев немало подивился тому, как это ему удалось сесть в таких условиях и избежать смертельной катастрофы. Значит, правильно он сделал, «уцепившись» за обрыв, как за ориентир.

— Настоящий каменный мешок, холера ему в дыхало, — изумленный, ворчал Житнев, разглядывая бурые стены ущелья. — Ашот, пойди-ка сюда, ты разумеешь обстановку? — он кивнул на ровное снежное поле, заключенное между стенами.

— Что имеешь в виду, командир?

— То, Ашот, что нам нужно сматываться отсюда; идет крупное извержение вулкана, выбрасывается масса пепла. Если ветер повернет в нашу сторону и принесет тучи пепла, этот снег станет черным и быстро стает, и представляешь, что получится в узком коридоре? А то вдруг ударит сильная оттепель. В обоих случаях мы поплывем всем своим табором. И уцепиться будет не за что.

— М-да-а, — раздумчиво молвил Мурутян. — Вот уж, поистине, не понос, так золотуха… Может, мне в разведку сходить?

— Дельная мысль! Ты пойдешь в разведку, а я начну готовиться к эвакуации, — предложил Житнев. — Но вот вопрос, куда идти в первую очередь?

— А может, мобилизовать в порядке обязательной повинности и Славика? — не без ехидства спросил Ашот. Он кивнул на студента, уныло дымившего в стороне сигаретой. — Он в одну сторону, а я в другую, а?

— А я могу и без обязательной повинности сходить. — В голосе Славика звучала явная нотка обиды. — В какую сторону прикажете?

— За завтраком подумаем и решим, — сказал Житнев. — А раньше давайте соорудим дымовой сигнал. Надо полагать, что нас все-таки разыскивают с воздуха. Заодно вскипятим воды.

— Тоже дело! — поддержал его Ашот. — Этим займемся мы со Славиком. Я думаю знаешь что, командир, тебе сейчас надо бы разобраться — в каком состоянии самолет и что и как можно утащить с собой. Я имею в виду, например, лыжи. Ведь их можно приспособить как сани. Возможно, удастся что-нибудь сварганить и для будки, этакой кибитки, в каких раньше ездили русские помещики. В ней и укроем наше новое поколение.

— Очень хорошо придумано, — согласился Житнев. — А теперь, братцы, задело.

Ашот спустил из баков остатки бензина, около килограмма, смешал его с солидолом, облил этой смесью самый старый коврик и поджег его.

На фоне ослепительной снежной белизны клубы дыма выглядели особенно черными. Но по мере того как дым поднимался на двухсотметровую высоту, он редел, рассасывался в чистейшем воздухе и становился там серым и походил на пар.

— Да-а, — сокрушался Житнев, запрокинув голову кверху, — не тот дым! Жидковато. С самолета будет такое впечатление, что курятся горячие источники, а их ведь много повсюду. Надо добыть отработанное масло.

Вике поручили таять снег и греть воду, а Ашот, по его распоряжению и Славик, стали подкапывать снег под мотором самолета, чтобы добраться до картера мотора и добыть масла.

После авиационного училища Житнев почти десять лет летал на Камчатке, бывал не раз в трудном положении, дважды совершал вынужденные посадки. Поэтому, когда его назначили командиром санитарного самолета, он начал прежде всего с укомплектования аварийного запаса, необходимого на всякий случай. Словом, как это делает опытный шофер автомашины, совершающей дальние рейсы, — ни один свободный закоулок не пустеет в его автомобиле. Такая предусмотрительная запасливость пришлась по душе Мурутяну, начавшему свою летную практику три года назад, сразу в экипаже Арсения Житнева; ему не надо было напоминать, что и для чего нужно. Он хорошо изучил историю развития местных авиалиний Камчатки, знал наперечет все аварийные случаи и вскоре стал достойным помощником своего командира, «хозяйственным мужиком», как звали его пилоты авиаподразделения.

Сейчас, как нельзя к месту, пригодились две лопаты — «грабарки», хорошо приспособленные для очистки самолета от снега. Ими и работали Ашот и Славик, откапывая мотор; через полчаса они добрались до низа мотора, открыли капот и выпустили сразу ведро масла. Потом Ашот отклепал одно звено капота, превратил его в лоток и вылил в него масло. Туда набросали куски резины, отодранной от дверей, всякое тряпье, вплоть до обтирок и ветоши, и подожгли. Густо-черные клубы дыма теперь уходили, не рассеиваясь, на высоту, наверное, с полкилометра.

— Вот теперь чувствуется, что это сигнальный дым, — с удовлетворением говорил Житнев, прослеживая черный букет, поднимающийся к небу. — Будь я на месте того, кто ищет потерявшийся самолет, непременно обратил бы внимание на такой дым!

У всех полегчало на душе. То, что они живы, то, что им пока не угрожает смертельная опасность, кроме быстрого таяния снега, наконец, надежда на то, что их сигнальный дым заметят с воздуха, — все это настраивало всех на благодушный лад. И тем не менее уже за завтраком Житнев ввел норму продовольствия — каждому было выдано (распределяла Вика) по двести граммов хлеба, по небольшой порции оленьей колбасы из запасов Славика и по два кусочка пиленого сахара из «неприкосновенного запаса». Завтрак заметно не обременил никого, но никто даже виду не подал, что не поел досыта.

За завтраком Житнев, еще раз изучив карту, принял решение послать Мурутяна в южном направлении, а Славика в северном. Объяснил он это тем, что самолет шел на юг, впереди должен был находиться Центральный хребет, его контур хорошо знал второй пилот — не раз переваливали его по воздуху вместе. Любая из вершин скажет Мурутяну больше, чем Славику. Если Житнев ошибся в своих расчетах, то потом к северу будет послан Ашот и ознакомится с тамошней обстановкой.

Отослав в разведку Мурутяна и Славика, Житнев принялся за «инвентаризацию» самолета, чтобы знать, какая из деталей пригодится в дороге и как ее демонтировать. Он начал с пилотской кабины, в первую очередь с радиоаппаратуры — нельзя ли использовать в ней хотя бы приемную часть блока. Вскоре, однако, убедился — аппаратуру невозможно восстановить, смяты все детали внутри блока, побиты лампы. Невредимыми оказались аккумуляторы. Их можно использовать как Источник света в ночное время. Житнев отнял их, перенес в пассажирскую кабину. Потом полез под мотор, откопал лыжи, осмотрел их. Они сохранились полностью, только у первой сломалась «нога». Но она и не Требовалась, так как нужна сама лыжа. Он принялся отнимать лыжи, вооружившись набором гаечных ключей. Не успел демонтировать правую лыжу, как услышал скрип снега над головой и голос Мурутяна:

— Командир, вылезь-ка на минутку, ничего не понимаю, — продолжал он, когда Житнев вылез из снежной пещеры. — Пойдем в кабину, посмотрим по карте.

И вот они перед раскрытым планшетом.

— Я прошел километров пять, — стал объяснять Ашот, болезненно жмурясь. — Очень режет глаза, не покраснели? — Он повернулся лицом к окошку, широко открыв веки.

— Слушай, Ашот, они у тебя очень воспалены. Яблоки и веки. Отчего это?

— От снега. Ай, балда. Ведь когда-то взбирался на Казбек, там такой же снег. Все альпинисты обязательно надевают темные очки. Но это хорошо, теперь у нас есть урок. Ну так вот, — продолжал Мурутян, — километров пять шел я по ущелью. Оно все больше там сужается и заметно поднимается. Значит, река течет оттуда. Ущелье стало заворачивать круто на запад, и вдруг развилок, а посредине, клином, небольшая сопочка. Две речки соединяются, и тут увидел не очень далеко кусок горной цепи. Она идет поперек моего пути, значит, с юта на север. Горы довольно высокие и крутые. Вот я набросал в блокноте их линию по горизонту. Не могу понять, что за горы.

Житнев долго рассматривал рисунок, вглядывался в карту, что-то соображая.

— Если я не ошибаюсь, — заговорил он наконец, — это северная половина Валагинского хребта. Где-то неподалеку от его середины, примерно против села Мильково, к востоку. Но как мы могли очутиться в этом месте? — недоумевал он. — Неужели так снесло восточным ветром? Если это так, то вулкан, что вчера извергался, должен быть где-то сравнительно недалеко, к северо-востоку. Вот это загвоздочка… — Житнев осторожно подвинул повязку кверху — она наползала на глаза. — Но самая главная беда в том, что никому и в голову не придет искать нас в этом районе. Нас ищут самое малое километров на двести к югу и юго-востоку. Де-ла-а… — он тяжело вздохнул. — Что же, дождемся возвращения Славика. Посмотрим, какие вести принесет еще он. А мы пока демонтируем лыжи, я уж там одну почти отнял.

Часа три возились они, пока отвинтили все гайки и отсоединили лыжи от шасси. Потом с полчаса вытаскивали их на поверхность снега из пещеры почти трехметровой глубины.

А между тем Славик все не возвращался. Минуло около шести часов, как он ушел.

— Что за чертовщина? — ломал голову командир. — Неужели беда приключилась!

— Еще только этого не хватало! — заметила Вика.

Прошел еще час, а Славик все не возвращался. Пообедали без него. Солнце скрылось за стеной каньона. Начинало смеркаться.

— Ну вот что, Ашот, пойдем на поиски. С ним что-то случилось, — сказал Житнев.

Они проверили ружья, взяли патроны, карманный фонарик и двинулись в путь.

7. ГОЛОС В НОЧИ

Небо над головой еще голубело, лишь слегка подкрашенное оранжевым светом заката, а в каньоне уже сгущались сумерки. Стояла такая тишина, что даже скрип снега под ногами отдавался эхом в узком ущелье, а голоса вызывали гулкий резонанс, какой бывает только в просторном пустом помещении.

Пилоты торопились — надо успеть пройти хотя бы километров пять, пока не стемнеет совсем. Возвращаться ночью не составляло труда — они пройдут по своему следу, освещая его фонариком.

— И дернуло же нас взять вельможного этого молокососа на борт, — думал вслух Мурутян. — Если сейчас ничего страшного не случилось, то мы еще и наперед хватим с ним горя…

— Да-а, парень спесивый.

— Себялюбивый эгоист! По-моему, он прячет по карманам шоколад. Или шоколадные конфеты. Сегодня, после завтрака, когда он вышел курить, а потом вернулся, на его губах темнел шоколад.

— Что ж, понятно, маменькин сынок, баловень состоятельного папаши. Ничего, обобьем павлиньи перья, если прижмет нужда.

Каньон все время делал пологие повороты то вправо, то влево, стены становились выше. Казалось, они смыкаются над головой, то там, то тут над пропастью на стометровой высоте опасно нависали снежные и каменные карнизы, и было непонятно, почему они не срываются вниз.

Но вот стены вдруг разошлись в стороны, стали ниже вполовину, а сам каньон сделался идеально прямым, как городская улица между многоэтажными зданиями; такое впечатление создавали темные силуэты стен, окутанные густыми сумерками.

— Стоп! — вдруг воскликнул Мурутян и замер на месте. — Кажется, голос…

Они остановились, затаив дыхание.

— Повязка мешает, — буркнул Житнев, отодвигая марлю повыше к макушке.

— Точно, слышу голос, — прошептал Мурутян, — кажется, зовет на помощь…

Вскоре и Житнев расслышал далекий, казалось, полный отчаяния вопль.

— А не сова это? — высказал он догадку. — Очень похож на ее крик.

— Нет, голос человеческий, — уверенно заявил Ашот, — я очень ясно его слышал.

Не говоря ни слова, они ускорили шаг. Минут через десять голос послышался уже отчетливо, его усиливало эхо глухого каньона. Он действительно был полон отчаяния, в нем слышались и плач, и стон, и взывание о помощи.

— Ого-го-о-о! — загорланил Мурутян. — Иде-ем! Пошли бегом!

Но оказалось, что бежать быстро нельзя, при ударах ноги глубоко тонут в снег. Пришлось идти мелкими, мягкими, но быстрыми шажками. Впереди что-то затемнело поперек всей реки, похоже, что там зиял провал. Так оно на самом деле и оказалось, то был обрыв, высокий порог. До сих пор пилоты не пользовались фонариком, экономили батарейки. Теперь пришлось включить его. Освещая все впереди себя, они осторожно подходили к обрыву и скоро увидели на снегу след Славика. А тот все взывал и взывал о помощи плачущим голосом, там, где-то внизу. Только, по-видимому, завидя луч света, умоли, потом крикнул почти рядом:

— Помогите! Из сил выбился…

— Без паники, сейчас поможем, — спокойно ответил Житнев.

Они подошли по следу к краю порога, Житнев направил луч света вниз. Порог падал наклонно метров на десять, был отполирован наледью и напоминал ледяную горку, какие устраивают для ребятишек в новогодние праздники. След Славика кончался у верхней кромки наледи. Сам Славик сидел на снегу внизу, у подножья порога, вот, рукой подать, и отрешенно смотрел вверх, по лучу фонарика. Щеки его блестели не то от пота, не то от слез.

— Черти тебя понесли туда! — сердито воскликнул Ашот. — Разве не видел, что обратно невозможно залезть? Нашел развлечение, молокосос! Захотел покататься! — Мурутян явно дал волю своему гневу, сказалась, наверное, кавказская горячность.

— Думал, что вылезу… — слезливо оправдывался снизу Славик. Он встал, отряхнул с себя снег.

— Ну что мы будем с ним делать, командир? — спрашивал Мурутян Житнева.

— Надо что-то придумать… У тебя есть поясной ремень? — опросил он Славика.

— Нет никакого, — вяло отвечал тот. — Батин офицерский ремень в рюкзаке.

— Тогда кидай сюда шарф. Жертва моды, — Ашот зло сплюнул. — Брюки шьют в талию, как у циркачей, чтобы не носить ремня, а батин, офицерский, приберегает, чтобы пофорсить на Невском проспекте. Пижон несчастный.

— А, пожалуй, у нас хватит своих, — сообразил Житнев.

— У тебя есть поясной ремень?

— А как же!

— И ремень куртки. Это два. И шарф. И у меня тоже.

Спасательная операция не заняла и пяти минут. Соединив четыре ремня и добавив к ним шарфы, пилоты опустили один конец Славику и легко выволокли его наверх.

— Ну, а если бы мы не пришли, чтобы ты тогда делал? — опрашивал Ашот, когда Славик понуро стоял перед пилотами.

— Не знаю…

— Черт знает какая беспечность! — бросил Житнев.

— «Не знаю», — передразнил Мурутян. — Электронику и полупроводники на «спецфаке» изучаешь, а до простого не додумался — подойти к стене, найти камень поострее и с его помощью выдолбить порожки во льду. Вот и вся электроника. Первобытный человек наверняка бы додумался.

— Так вы об этом знаете потому, что альпинист, — возразил парень, — а я же не занимался альпинизмом…

— «Не занимался, не занимался», — передразнил его Ашот. — Для этого не надо быть альпинистом, голову на плечах надо иметь.

— Насчет головы…

— Что вы разведали, докладывайте, — перебил его Житнев, когда они двинулись в обратный путь.

— Ничего не разведал, — угрюмо отвечал Славик. — Везде такое же, как здесь, ущелье. Дошел до следующего порога, он повыше и покруче этого, и пришлось повернуть назад. Да и вечер уже приближался.

— Вот тебе еще одна загвоздка. — Мурутян тяжело вздохнул. — А сколько их впереди еще таких порогов будет…

— Каньон идет все время в северном направлении? — спросил Житнев.

— А там толком не поймешь. Поворачивает то в одну, то в другую сторону. Компаса же у меня нет, а по солнцу не разберешься, то она справа, то слева, то позади.

— Надо немедленно сниматься нам с якоря, — заключил Житнев. — Видно, дорога по каньону будет трудной и займет у нас много времени, а тут недолго и до оттепели. Когда все поплывет, считай, каюк нам.

— Что ж, начнем завтра сматываться, — поддержал его второй пилот. — А если нас ищут? — опросил он командира.

— Откопаем самолет, вымажем его в черное, а на снегу посредине каньона выложим черную стрелу, указывающую направление, в котором ушли.

Они вернулись к самолету в кромешной темноте — было уже около десяти часов вечера. Мартовские ночи на Камчатке, как и везде, темным-темны. Было новолуние. Серебристо-синий серпик месяца повисел недолго над каньоном и быстро исчез за черным краем обрыва. Чуткая и, кажется, извечная тишина царила в этом каменном мешке, мертвом закоулке планеты. Да, и чьи голоса могли тут звучать? Зимой здесь, в трубе, со стоном ревут лишь пурги, зажатые в каменные тиски, летом неумолчно грохочет поток, увлекая с собой обломки размытой древней лавы. На изверженных породах ничего не растет, в своем первородном состоянии они еще не готовы, чтобы принять в себя семена растений, нечем их питать; придет время, когда солнце, вода, ветры и морозы изломают их, истолкут в пыль, растворят, просеют, и тогда все станет по-земному — она сможет родить жизнь.

— Ну что ж, Славику двойную порцию за обед и ужин, — объявил Житнев, когда усталые мужчины сели кушать. — Как наш роддом? — спросил он Вику. — Сможем завтра подниматься в поход?

— Что вы, Арсений Степанович, — зам: ахала руками девушка. — Мамаше еще два-три дня нужен полный покой. Ведь такие трудные роды были! Да и новорожденных только сегодня кое как вымыла, подложила под грудь матери.

— Сосут?

— Вовсю! Аж мурлыкают, как котята.

— Кстати, Андреевна, как зовут мамашу? — спросил Мурутян Вику.

— Атка.

— Надо бы окрестить и барышень, а?

— Назовем условно Вера и Надежда, — предложил командир. — Хорошие имена! Как?

С ним все согласились.

— Но вот как мы повезем их?

— А если их всех троих хорошенько утеплить и повезти на санках? — спросил Мурутян.

— Разве только так, — с натяжкой согласилась Вика. — Но ведь это трудно — везти такой груз. У нас же еще хоть какое, но имущество.

— У нас еще аккумуляторы, спальные мешки, коврики и капот мотора, два ружья, — сообщил Житнев. — Все это необходимо в пути. Часть имущества понесем на горбу. Да и лыжи, думается, не будут очень тяжелыми. Они ведь широкие и пустотелые, из легкого металла. Они могут служить даже поплавками в случае необходимости…

— Уж не думаете ли вы, Арсений Степанович, что мы до лета будем все идти? — удивилась Вика. — Что же тогда с нами станет?

— Этого я не думаю, но весна подкарауливает нас каждую минуту. Дело даже не в этом. — Житнев развернул планшет. — Предположительный район посадки пока что будем считать вот этот. — Он очертил карандашом большой круг на карте. — Как видите, тут много речек, местность гористая. Пойдет вода, и нам пригодятся поплавки, а сейчас ничего не остается делать, как следовать только по руслу реки. В конце концов она должна привести нас к Тихому океану. А уж на побережье океана мы сумеем найти способ дать знать о себе.

Пока ужинали и вели разговор, Славик непрерывно зажимал ладонью глаза, то и дело вытирая платочком обильные слезы.

— Что, режет? — первым сообразил Мурутян.

— Ага, невозможно терпеть, — немного в нос, как это бывает при насморке, отвечал тот.

— Еще одна жертва нашей оплошности, — вздохнул Ашот. — Конечно, парень весь день на таком ярком снегу.

— Световое воспаление? — с удивлением спросила Вика.

— Оно самое, — ответил Мурутян. — Я недолго был на солнце, и то резь до сих пор не проходит, а он с утра до вечера.

— Так это же очень болезненно и даже опасно, — сообщила Вика. — Можно ж потерять зрение. Немедленно покой и холодные примочки на глаза, — как заправский врач, распоряжалась она.

Славика уложили в спальный мешок, Вика принесла банку снега, поставила рядом с ним и приказала все время охлаждать им марлю и держать ее на глазах.

— Ашот, подумай, как нам завтра смастерить для всех темные очки, — распорядился Житнев. — А сейчас всем спать. Через пять минут выключаю свет. Вика, твоим подопечным ничего не требуется?

— У них все в порядке. Мамаша хорошо покушала и сейчас спит.

Вторая ночь в замурованном самолете не была такой тихой, как первая. Ворочался, гремел банкой и стонал Славик, иногда начинал пищать какой-нибудь новорожденный, слышались вздохи и бормотание роженицы; она теперь знала, что произошло, и, по-видимому, переживала за детей. Да и Мурутян тоже опал не богатырским сном, его беспокоила резь в глазах. Только Вика, намаявшаяся за день с новорожденными, как залезла в спальный мешок, так больше и не пошевелилась.

Житнев спал чутко, прислушиваясь сквозь сон ко всем звукам, часто просыпался, подсвечивал часы фонариком, чтобы ориентироваться во времени. В последний раз проснулся около семи утра и уж больше не засыпал — вылез из мешка и тихонько вышел наружу.

Утро стояло пасмурное, по небу бежали с востока, со стороны океана, рваные клочья сизых туч, из них плавно сыпался мелкий, как пыль, снежок.

Дышалось легко, воздух был свеж, приятно холодил лицо. Житнев смотрел на уже примелькавшиеся стены каньона, на их суровое величие и красоту и думал о предстоящей дороге. Что-то она принесет? Какие опасности подстерегают их впереди? Нужно все тщательно продумать, предусмотреть возможные трудности. Потом смотрел в небо, затянутое бегущими тучами. Надолго ли они закроют землю? Ведь всякие поиски с воздуха сейчас бесполезны.

Тревожно и неуютно было на душе пилота.

…Они вышли в путь на следующий день рано утром.

Небо все так же было затянуто бегущими с востока тучами, было пасмурно и как-то гнетуще в самой природе. Каньон выглядел сумрачным, и от того еще более грандиозным.

— Прахом пойдут наши указатели, — сетовал Житнев, наблюдая, как мелкий снежок припорашивает самолет, откопанный из-под сугробов и закопченный масляной гарью, а также на стрелу — посредине каньона, выложенную из камней. — Пока погода прояснится, все это будет уже под снегом.

— Мы сделали все возможное, командир, — старался утешить его Мурутян.

Движущийся табор выглядел довольно живописно. Две широкие лыжины от самолета скорее походили на поплавки, соединенные подобно ката: марану с помостом из креплений крыльев. Поверх лежали элероны и рули управления стабилизатора, снятые с самолета. Посредине стояло пилотское кресло, и в нем восседала Атка, закутанная в теплое. У нее на коленях лежали переметные сумы — в них поместили закутанных в теплое Веру и Надежду. Лямки, а это были три стальных штуртроса со шлеями на концах, тащили Житнев, Мурутян и Славик. Воспаление глаз у Славика за полутора суток приутихло, и теперь он мог смотреть нормально через темный закопченный плексиглас — такие «очки» с подвязками были у каждого. Шествие замыкала Вика, она лопатой упиралась и подталкивала воз сзади.

Несмотря на кажущуюся неуклюжесть и массивность сооружения, лыжи легко скользили по снегу, люди шли без большого напряжения, к тому же река имела по ходу небольшой уклон, и это помогало тащить сани.

Примерно часа через полтора они подошли к порогу. Обсудив, как лучше спустить по нему сани, пилоты сделали так: вниз скатился Мурутян, сани повернули задом наперед; Житнев, Славик и Вика осторожно спустили их на тросах прямо в руки Мурутяна.

Атка, вначале серьезно испугавшаяся, пришла в истинный восторг, когда очутилась внизу. Потом туда с шумом и смехом скатились остальные.

И снова лямки через плечо; Вика — лопату под кресло, и табор двинулся дальше.

Вскоре, однако, поднялся встречный ветер, запуржило. Ветер все больше усиливался. Каньон загудел глухо и тревожно, казалось, что стонали его головокружительные обрывы. Идти стало труднее, час целый потребовался, чтобы пройти два километра, отделяющих первый порог от второго. Пока подошли к нему, в воздухе уже висела снежная круговерть. Видимость не превышала четырех-пяти метров.

— Какой высоты порог? — кричал возле уха Славика Житнев; гул пурга заглушал голоса.

— Раза в полтора, а то и больше, чем первый. Но он очень крутой.

— Спускаться опасно, — заключил командир. — Будем устраиваться где-нибудь под обрывом.

На поиски удобного места отправились пилоты. Вскоре они нашли неподалеку от порога удобную нишу — промоину у подножья обрыва. К тому же там было затишье. Из элеронов и рулей управления соорудили наружную стенку, обтянули капотом мотора, а сверху прислонили к ней лыжи, поставив их торчмя, и таким образом устроили кое-какую защиту от пурги. Ниша свободно вместила всех, и путники укрылись в ней.

8. КОНЕЦ ЛИ КАНЬОНА?

Ночью резко потеплело. С обрыва, нависающего над нишей, — убежищем наших путников, — зажурчала вода. Началось это под утро.

Первой закопошилась Атка; каждой матери присущ беспокойный сон. Зачмокали новорожденные вперебой, видно, она сразу приложила обеих к груди.

— Вода потекла, — сказала она как бы сама себе.

Эти ее слова услышали Житнев и Вика. Пилот включил фонарик. Проснулись Ашот и Славик.

— Подплываем? — спросил Ашот не то спросонья, не то в шутку.

— Подплываем, Ашот, — спокойно ответил Житнев. — Вылезь, пожалуйста, посмотри, что там делается. Возьми фонарь.

Ашот долго возился, пока выбрался из ниши. По шороху снега прослеживался каждый его шаг. Ашот бродил, бродил туда-сюда, топал ногой, пробуя, наверное, лед, потом влез в нишу.

— Плохо наше дело, командир, — произнес он, пробираясь на свое; место. — Снег пропитывается водой. Может, двинем вперед? Успеем выбраться по утренней зорьке в безопасное место. А то взойдет солнце, и тогда все поплывет.

Закряхтел Славик. Спросил без улыбки в голосе:

— Будем искать березу, чтобы из коры варить лапшу?

— Это еще впереди, — тоже серьезно ответил Житнев. — Это успеется. А пока — подъем!

Когда человек идет по неизведанному пути, его нельзя осуждать, если он испытывает, может быть, лишние тяготы. Потому что ошибается.

Пока наши путники вновь «монтировали» сани и прилаживали лямки, стало светать. Они шли почти по щиколотки в воде, напитавшей снег. Скоро головки унтов по самые голяшки намокли и набухли, как колоды. Мудрая эта обувь, оленьи обутки шерстью наружу. Шерсть обледенилась, вода почти не проникала сквозь шкуру, ноги оставались почти сухими.

Вскоре подошли к ледопаду, тому, что преградил им путь вчера вечером. По нему уже бежали прозрачные ручейки, образовавшие паутину мелких промоин. Высота — метров пятнадцать. Дальше река заметно шла под уклон. В сотне метров она упиралась в каменную стену. Летняя вода сильно подмыла подошву стены, выстругала под нею длинную нишу. Отсюда каньон круто заворачивал влево, поэтому невозможно было понять — куда он уходит и что приготовил путникам.

На этот раз спуск по ледопаду оказался потруднее, чем предыдущий, уклон оказался более крутым. Все изрядно вымокли, пока очутились внизу, особенно Ашот, спускавшийся первым: сразу же вначале спуска он упал на спину и в таком положении съезжал донизу. Пришлось снимать куртку и долго отжимать из нее воду. Зато благополучно спустили Атку с девочками, а это составляло главную заботу всех.

За ледопадом возок легко пополз по уклону, даже почти не требовалось усилий, чтобы тащить его.

Вот и изгиб каньона. Впереди — длинный прямой коридор, видимый примерно на километр. Река, припорошенная снегом, гладкая и ровная, как широкая дорога, покрытая белой простыней. Как раз в это время показалось солнце из-за верхней кромки правого обрыва. Тень обрыва на снегу казалась черной в сравнении с ослепительной белизной освещенной части реки. Все одели темные очки — нестерпимая белизна снега резала глаза. Снег на этом участке оказался рыхлым, глубоким и липким, как смола. Возок сразу отяжелел, будто в него положили камни. Мужчины до предела натянули лямки тросов. Вика изо всех сил подпирала лопатой сзади, но полозья едва двигались по снегу. Атка заметила все это, оказала:

— Не нада, я пешком пойду.

С этими славами она бережно уложила переметные сумы с новорожденными в кресло, сама сползла на снег.

Ей никто не возразил. Возок пошел легче, хотя полозья по-прежнему прилипали к снегу. Люди еле брели, утопая по колени в мокром снегу.

А солнце поднималось все выше, и его теплое дыхание все сильнее ощущалось в коридоре каньона. Напрягая все силы, Житнев натуженно говорил:

— Скорее надо преодолеть этот участок. Иначе придется плыть. Братцы, посильнее, посильнее…

Картина эта напоминала «Бурлаков» Репина. Мужчины почти лежали на лямках, наклоняясь вперед до крайнего предела. И, как тот юноша в картине «Бурлаки», что шел облегченно, Славик то и дело давал себе «послабинку», часто менял место лямки на плече — не привыкло плечо к нагрузке. Шаг, шаг, шаг… Всего на одну ступню. Капли пота уже падают с лица на снег. Пот застилает глаза, впереди видна только мутная белизна. То и дело кто-нибудь кидает в рот горсть снега: пересыхает горло. А расстояние, кажется, ничуть не сокращается. Солнце поднимается все выше,‘все теплее становится в каньоне.

Мужчины идут молча, тяжело дыша. Труднее всех дышит Славик. Он почти хрипит. Житнев не выдерживает, слушая его тяжелое дыхание.

— Брось, не тяни, — коротко говорит он.

Славик ослабил лямку и вдруг сел на снег, разрыдался.

— Что? Что с тобой? — Ашот стал трясти его за плечи. — Встань!

Славик сидел на снегу и истерично рыдал.

— Нервный шок, — заключил Житнев. — В сани его!

Славика поволокли к возку, стали устраивать в кресле.

— Не буду! — в истерике кричал тот. — Не хочу! Я не мальчик!

— Сиди, сопляк! — гаркнул на него Ашот. — По роже дам!

— Что вы, товарищ Мурутян?! — удивилась Вика.

— Его надо выбить из состояния шока, — объяснил второй пилот. — Такое бывало на альпинистских маршрутах… Со слабонервными…

Вика кинулась к санитарной сумке. Терла виски ватой, смоченной нашатырным спиртом, давала Славику что-то нюхать. Скоро он пришел в себя.

— Извините, — пробормотал он, — я, кажется, устал.

— Лежи на месте, — властно сказал Житнев. — Поехали!

Теперь возок тащили только пилоты. Сзади на последнем пределе сил его подталкивали Вика и Атка.

— Не могу! Не могу сидеть!

С этими словами Славик вывалился на снег, встал на моги и, качаясь, взялся за трос.

— Тяни спокойно, — приказал Житнев, — сильно не напрягайся. Поправь очки.

И снова — шаг, шаг, шаг, шаг…

— Что там впереди, Ашот? — вдруг спросил Житнев. — Фу, давайте передохнем. Это не звери там?

Ашот снял очки, долго смотрел вперед. Наконец коротко произнес:

— Валуны, командир. Обкатанные водой камни. Летом там перекат. Сейчас барьер для нас. Не знаю, как перелезем через этот барьер.

— Не понос, так золотуха, как говорит Андреевна, — в раздумье произнес Житнев.

За полдень путники дотащились до валунов. Между камнями уже пробивались ручьи, на виду вымывая снег между ними. У Житнева пробежали мурашки по спине, пока он разглядывал перекат. Страшно представить себе, что будет твориться здесь после вскрытия реки. А ведь вода вот-вот хлынет, как только напитает до критического предела всю массу снега, что скопился в каньоне.

— Что будем делать, командир? — спросил Мурутян, прервав тревожные думы Житнева.

— Выход один — перенести все на горбу через эти чертовы камни.

— Ну что ж, давай будем демонтировать наш вездеход.

На первый взгляд, протяженность переката не превышала полутораста — двухсот метров. Но дальше каньон снова уходил влево. Что он там приготовил путникам — неизвестно. Житнев быстро распределил обязанности: Ашоту нести переметные сумы с новорожденными да вдобавок вести под руку Атку. Славику поручили его собственный багаж. Вике — санитарная сумка, лопата и скатка тросов. Сам Житнев нагрузил на себя оба дробовика и остатки продовольствия и «НЗ» — неприкосновенный запас. Что касается остального имущества, то решено было, если окажется возможным, забрать потом лишь полозья самолета и растяжки. Все остальное — пилотское кресло и элероны — бросить.

Идти с поклажей по валунам — адовы муки. Подошвы то и дело скользят по мокрым осклизлым лбам камней, иногда нога заклинивается между боками окатышей и ее трудно вытащить оттуда. Шествие возглавлял Житнев, за ним вслед шагали Ашот и Атка; Славик и Вика замыкали колонну, шли рядом, держась друг за друга. Так удобнее, опираясь на соседа, ступая на обкатанный, как бараний лоб, камень. Житнев опирался на приклад ружья, шел уверенно и вскоре довольно далеко оторвался от спутников.

Вдруг он остановился, внимательно посмотрел вперед и отчаянно замахал руками, подзывая спутников. Едва они поравнялись с Житневым, как радостные возгласы раскатились эхом окрест. Каньон, сделав крутой поворот, заканчивался. Дальше начиналась широкая привольная долина, огражденная отвесным обрывом лишь справа. Слева от реки пологий склон, изрезанный такими же пологими мягкими долинами — распадками. Их темные прожилины уходили на запад к громадным высям заснеженных гор. То был Валагинский хребет, линия его ломаных вершин до каждого изгиба была хорошо знакома пилотам.

— Видишь, Ашот, где мы находимся? У черта на куличках!

— Да-а, занесло же нас, — сокрушенно сказал Ашот. Он щурил глаза, изучая линию хребта, подперевшего белесовато-синее чистейшее небо. — Это же до Тихого океана не меньше двухсот километров, а если учесть…

— Не будем отчаиваться, — перебил его Житнев. — Главное, вышли из этой чертовой ловушки, каньона. В конце концов, переждем распутицу на одном из увалов, видишь, сколько там кедрового стланика.

Действительно, на пологих увалах, отделяющих одну долину от другой, темнели огромные острова зарослей. Это был стелющийся кедр, непроходимые чащобы которого растут в горах Камчатки. Там, где они, там — жизнь. Источник ее, маленькие орешки, размером втрое меньше обычных кедровых орехов, почти как подсолнечные семечки.

— Итак, решение, — объявил Житнев. — Дойдем до первого распадка и сделаем большой привал, приведем себя в порядок.

Река шла теперь с еще большим уклоном. До первого распадка оставалось километра полтора-два.

— Если, конечно, не настигнет нас поток, — заметил Ашот. — Снег вон как подплывает.

Не могло быть и речи о том, чтобы возвращаться за имуществом, оставленным выше валунов, — надо было быстрее выбираться из русла реки, замкнутого каньоном. Поэтому они сейчас не стали отдыхать и минуты, а всей гурьбой дружно двинулись вперед.

Последнюю сотню метров они уже брели чуть ли не по колено в воде, напитавшей снег… Ноги у всех давно промокли. Мартовское солнце только перевалило через зенит, было жарко, снег кругом шуршал, оседал под его горячими лучами.

Но вот и первый распадок. Они добрались до зарослей кедровника и все сразу сели под его кущами. Пока что это было спасение.

9. ВСТРЕЧА НА ПЛАТО

— Ну что ж, Игорь, я готов, — прогудел Колодяжный, с трудом согнувшись в три погибели, просовываясь сквозь низенький вход в землянку.

— А может, все-таки возьмешь меня?

— О, оставь надежды! Во-первых, собакам тяжелее, не тот темп будет. Во-вторых, если найду бедолаг — одно место имею в запасе. А в-третьих, ты же знаешь, я не так четко ориентируюсь в сложной обстановке хаоса природы, если кто-нибудь находится рядом со мной. Не та сосредоточенность. Рассеиваюсь, понимаешь?

— Давно понимаю. Врожденная ущербность.

— Она самая.

— Ну и валяй. Давай хоть примерно уточним, когда вернешься?

— Будем ориентироваться на трое суток. А там покажет дело.

— Когда сообщить в институт, что ты уехал?

— Обязательно сегодня же на вечернем сеансе. Ну, Игорек, давай лапу. Погодка-то!.. Эх и промчусь!

Они крепко пожали руки друг другу.

— Куропаток и орешек не забудь.

— Оленя привезу! — лихо пообещал Колодяжный, вылезая из землянки и загораживая свет в дверном проеме.

Игорь последовал за другом и долго наблюдал, как собачья упряжка резво понеслась с места, подняв снежный вихрь. Он провожал взглядом нарту с согнувшимся на ней седоком до тех пор, пока она не скрылась за поворотом реки. На ослепительной белизне нетронутого мартовского снега осталась лишь темная бороздка полозьев нарты и собачьих ног…

Через час, примерно, упряжка достигла развилка: здесь сходились сразу три русла — два с севера и северо-запада и одно с юга. Колодяжный остановил собак, чтобы решить, по какому руслу ехать. В южном он бывал много раз, туда же накануне ушла упряжка, которую Колодяжный пытался догнать. Неоднократно бывал он и в крайнем, северном. Поэтому решил направиться по центральному притоку, уходящему на северо-запад, в сторону Валагинского хребта. К тому же берега здесь были более пологими, почти безлесными, поэтому, при необходимости, можно было легко подняться на увал и оттуда осматривать окрестности.

— Кучум, тах, тах!

Пес рванул лямку, и свора с места помчалась во всю прыть. Позади уже осталось километров десять, собачки заметно притомились и вскоре побежали легкой рысцой. Колодяжный уже присматривал удобное место для отдыха, как вдруг услышал два далеких еле уловимых выстрела оправа. Такое не часто бывает в этом безлюдном краю.

Колодяжный с ходу затормозил упряжку, сорвал с головы шлем, чтобы лучше слышать. Он долго вслушивался, затаив дыхание. Наконец, еще один выстрел.

Выбрав наиболее пологую часть склона, Никита погнал упряжку на левобережный увал. Потребовалось почти полчаса, пока он достиг вершины бугра. Перед Колодяжным теперь открылись широчайшие просторы плато, изъеденного мозаикой долин, испятнанного темными островами кедрового стланика и березняка. Приложив к глазам бинокль, он стал обшаривать взглядом каждый клочок плато.

Прямо на горбине увала, километрах в трех — собачья упряжка, она стоит на месте, рядом — человек. Он нагнулся, чем-то занят рядом с нартой.

Не раздумывая, Колодяжный погнал упряжку вперед. Уже за полкилометра он разглядел, что человек разделывает оленя, видны рога. И вот он рядом с неизвестным. Действительно, на окровавленном снегу лежала распластанная и почти разделанная оленья туша. Никита с ходу остановил собачек, воткнул остол в снег между полозьями.

— Здравствуйте! — громко сказал он.

— Здравствуйте.

Незнакомец выпрямился, повернул лицо в сторону подъехавшего.

— Андрей Гаврилович!.. — Колодяжный сбросил черные очки, соскочил с нарт. — Какими судьбами?!

— Тю! Зятек! Никита!

— Он самый.

— Скажи на милость! Вот так и встречаемся мы с тобой все время! На дорогах.

— А почему вы здесь?

— Трагедия, Никита. Дочку ищу.

— Вику?

— А то кого же. Самолет где-то упал. Она была на нем. Вся область ищет.

— Так это тот самый, санитарный?..

— А какой же.

— Так и я ищу…

— Значит, вместе будем искать. А на оленя не гляди. Волки загнали. Увидел, и за ними. Не успели задавить. Поранили сильно. Пришлось пристрелить. Вот и разделываю.

— Но как вы здесь появились?

— А через Валагинский хребет перевалил. Пошел прямиком от Мильково на восток, выбрал удобный перевал. Сообщали, что самолет потерялся где-то в сторону Тихого океана.

Колодяжного, Вику и ее отца — Андрея Гавриловича — связывали события, о которых следует рассказать.

Это случилось три года назад, тоже в марте. Никита Колодяжный ехал на своей упряжке из села Ключи, что в низовьях реки Камчатки, в Петропавловск.

Под вечер третьих суток, когда он был уже в Ганальской тундре на пути к селу Малка, загудели «востряки» — частокол могучих скал-останцев, шеренгой острых пик вставших по самой вершине Ганальского хребта.

Ганальская тундра… Смотри, путник, в оба, если даже небо ясное, нестерпимо голубое, а над заснеженными просторами властвует тишина! Обманчивым бывает этот первозданный покой. Вон, на востоке, поднялся к синему поднебесью могучий скалистый хребет, увенчанный по гребню длинной шеренгой натуральных каменных пик, кажущихся колоннадой огромных обелисков.

Это и есть Ганальские востряки.

А на противоположной стороне долины, на западе, хаотическая цепь заснеженных вершин Срединного Камчатского хребта…

Ганальская тундра — гигантский лоток, начинающийся на юге у села Начики и незаметной покатью спускающийся на северо-восток по широкой долине реки Камчатки до Тихого океана. В этой исполинской трубе, зажатой между двумя хребтами, бывают едва ли не самые жестокие пурги на Камчатке.

Ганальский хребет крутой стеной отгораживает равнинную тундру — долину реки Камчатки с востока.

Шум возник как-то сразу, в одну минуту, грозный, уходящий к небу и спускающийся на равнину тундры, будто сотни паровозов появились откуда-то внезапно, и вот уже приближаются, тяжело дыша и посвистывая на всех парах.

Никита знал из рассказов бывалых камчадалов об этом удивительном явлении природы: хребет как бы предупреждает о приближении свирепой мартовской пурги.

И пурга не заставила долго ждать себя — через хребет перевалила мрачная волна клубящихся снежных туч, вмиг застлала небо и саму тундру. Сразу стало темно, как в поздние сумерки. Дорога на виду исчезла, ее переметало и засыпало сверху снегом. И вот наступил момент, когда от нее не осталось никаких признаков.

Решение одно: остановиться, чтобы окончательно не сбиться с пути. Колодяжному не впервой приходилось бывать в подобных переплетах, и он недолго ломал голову над тем, что делать. Отвязав собачек, он вытащил из-под сиденья лопату и вырыл широкий окоп в снегу более чем метровой толщины. Вбил в землю металлические колышки и поставил палатку, свой дорожный дом, с которым никогда не расставался. Потом отрыл окоп для нарты и собачек, бросил каждой по одной юколе — сушеной горбуше. Забравшись в палатку, разжег примус, поставил чайник со снегом, открыл фартук в палатке для выхода керосиновых газов.

По тому, как все сильнее провисало полотно палатки, можно было судить о том, что снег окончательно засыпает ее. Несколько раз стряхивал Колодяжныйенег с марлевого окна-фартука, пока сготовил себе чай и выключил примус. Потом включил электрический фонарик и читал до тех пор, пока сон не сморил его. Часы показывали десять вечера.

Его разбудил далекий собачий лай. Никита сразу сообразил, что пурга прекратилась. С трудом откопавшись, он высунулся из палатки и был ослеплен солнечным светом: сияющий его шар только что оторвался от Ганальского хребта. Собачки, ночевавшие под снегом, уже повылезали из своих берлог и теперь мирно сидели, обернувшись к солнцу, и время от времени полаивали. По его расчетам, до Малков оставалось километров двадцать, и он решил не готовить завтрак. Быстро откопал нарту, свернул палатку и стал запрягать собачек, как вдруг услышал собачий лай далеко позади. Там километрах в двух тоже кто-то ночевал под снегом: маячили две человеческие фигуры, занятые тем же, чем и он, убирали палатку.

Колодяжный не стал ожидать их, погнал свою упряжку по снежной целине вдоль вешек, указывающих дорогу.

Не проехал он и получаса, как вдруг прямо за спиной услышал собачий хрип. Оглянулся, а позади рукой подать собачья упряжка. «Черта с два обставишь меня», — подумал Колодяжный и ошалело гикнул на собак. Кучум, наверное, по интонации голоса хозяина понял, что случилось нечто неладное. Он зверски оглянулся на свору, что-то рыкнул ей, и только снежный вихрь заклубился за нартой. Колодяжный сразу оторвался на сотню метров от задней упряжки.

В Малке он не остановился, пронесся чертом по главной улице села и скоро скрылся в тундре. Километрах в пяти от Малки осадил собачек, перевел их на мелкую рысь, то и дело оглядываясь назад, не бежит ли следом соперник. Постепенно забылся, занятый своими мыслями. Вдруг увидел, собачки забеспокоились, оглянулся’ а он вот, на «хвосте». На успел Никита что-либо сообразить, как соперник вихрем промчался рядом, оставив за собой лишь клубы снежной пыли. Только и успел заметить вулканолог, что в нарте сидело двое: впереди крупная фигура, позади — подросток. Оба в малицах — оленьих дошках с капюшонами.

Напрасно гнал своих усталых собачек Колодяжный, соперник умчался от него как от «стоящего».

До самых Начик, села, от которого до Петропавловска оставался один дневной перегон, не мог успокоиться Никита от такого посрамления. Кто же был тот каюр, который так лихо обставил Никиту?

Во время обгона он запомнил собак. При въезде в Начики Колодяжный сразу обнаружил их в одном из дворов. Остановил упряжку, зашел в дом. Здесь уже шумело застолье. Ввалившийся в комнату заснеженный бородач произвел на всех впечатление взорвавшейся бомбы, до того напористым был его вид.

— Извиняюсь за вторжение в честную компанию, — загремел его голос, — мне хозяина упряжки, что стоит во дворе.

— Ну, я хозяин, — немного оробело произнес крепко скроенный камчадал с широкими черными бровями и обветренным мужественным квадратным лицом. Взгляд его черных больших глаз вопросительно уставился в лицо бородача.

— Вы, конечно, извините меня, я вулканолог, — Никита назвал себя. — Просто из чисто спортивного интереса зашел. Это вы так лихо обставили меня сегодня в тундре?

За столом дружно рассмеялись. Помедлив с ответом, камчадал хитровато улыбнулся, сказал неопределенно:

— А я нескольких обставил. Вот не знаю только, которая упряжка ваша.

— Та, что чуть поперед вашей кочевала под снегом.

— A-а, вот оно что! — воскликнул камчадал. — Это тот, которого я попервам не мог догнать? Ясно дело. У вас отличный вожак. Хорошие собачки.

— А вы раздевайтесь, садитесь за стол, будьте гостам, — предложила румяная хозяйка. — Не побрезгуйте.

Камчатское гостеприимство… Едва ли можно сравнить его с чем-нибудь. Терпишь бедствие, все бросятся спасать тебя. Голоден, нужно отогреться, — едва ли не каждый разделит с тобой последний кусок хлеба или место у теплого очага. Колодяжный знал этот непреложный закон сурового края. Знал он и другое: приглашают, не жеманься, не откажи приглашающему! Иначе жестокое оскорбление нанесешь хозяину тепла и уюта.

Стакан горячительного Колодяжный принял без всякого жеманства. Опрокинул его, утер усы и бороду, лукаво оглядел всех и сильным движением послал в рот кусок вареной Горбуши.

Так он стал желанным гостем застолья.

В сумерки, когда обед закончился, Никита вывел камчадала под руку из избы. Познакомились: Андрей Гаврилович Иринархов. Охотник-промысловик. Пассажир — его дочка. Это та, курносенькая и бойкая черноглазка? Она самая.

— Она тоже, что ли, каюр?

— Нет, учится в фельдшерском училище. Кончает нонче.

Последний перегон до Петропавловска две упряжки шли след в след. Вика ехала с Колодяжным, у него нарта была менее загружена. Отсюда завязалась их дружба. Они потом много раз встречались в Петропавловске. Но бывало и так, что подолгу не виделись. Колодяжный никогда не забывал о Вике, где бы он ни был.

Поэтому встреча с Андреем Гавриловичем вернула его к той жизни, на которую не хватало у него времени. Вика… Милая, скромная, хорошая девушка. Неужели она погибла?

Никита вынул свой охотничий нож и принялся за разделку оленя, помогая Андрею Гавриловичу. Когда шкура была снята, мясо разделано, они присели на нарты.

— Ну и что будем делать? — спросил Колодяжный.

— Ты откуда приехал? — спросил в ответ Андрей Гаврилович.

Колодяжный объяснил.

— Значит, решим так, — раздумчиво сказал старый камчадал. — Поезжай к югу, я поеду на юго-запад. А дён через пять встретимся у твоего вулкана. Идет? Вот и хорошо. Валяй на Жупановский вулкан, а я к Бакинену. Бери половину оленя.

Они почаевали, закусывая свежей олениной, а во второй половине дня разъехались каждый по своему маршруту.

10. ПЛЕННИКИ ЛАВОВОГО ПЛАТО

Лавовое плато — один из самых удивительных географических районов Камчатского полуострова. Оно лежит между Валагинским хребтом на западе и Тихим океаном на востоке, между Центральным хребтом на юго-западе и Кроноцким полуостровом на северо-востоке. Само название «Лавовое» указывает на его вулканическое происхождение. Его седоглавые прародители видны там и тут на обозримом пространстве. Их конусы повисли в небе на северо-востоке — вулканы Кроноцкий, Кизимен, вдали — Безымянный, Толбачик, Ключевской. На юге и юго-западе — Карымский, Жупановский, подальше, чуть к западу — Авачинский и Корякская сопка. На востоке — Семлячик. А прямо к западу, на стыке перпендикулярно сошедшихся один к другому хребтов Валагинского и Центрального можно разглядеть остатки некогда разрушенного древнего вулкана Бикинен. Там видны лишь скалистые зазубрины останцев кратера, за которыми угадывается гигантская воронка — кальдера.

В пору своей молодости все эти вулканы вели бурный образ жизни. Век за веком извергали они лаву, та постепенно заполняла гигантскую чашу, обращенную амфитеатром к Тихому океану, и образовала здесь равнину. Теперь вулканы извергаются очень редко, и Лавовое плато больше не получает ощутимого пополнения. Его интенсивно размывают дожди, вешние воды и ледниковые стоки, на нем выросли леса и травы, поселились дикие животные.

Только человек еще не поселился. На всем огромном пространстве плато нет ни дорог, ни даже постоянных человеческих троп. Летом здесь ни проехать, ни пройти, плато изрезано каньонами, оврагами, распадками, по которым бегут потоки воды.

Житнев и Мурутян уже поняли, что находятся на Лавовом плато. Но вот в какой именно точке, пока еще не разобрались. Теперь, когда они вышли из каньона на сравнительно открытую местность, представилась возможность наконец определить точку, где они находятся.

Некоторое время путники молча полулежали на снегу у зарослей кедрового стланика, отдыхали после трудного перехода.

Кедровый стланик — истинное чудо природы. Родной брат могучего красавца лесов — кедра, кедровый стланик стал карликом, очутившись в трудной географической среде. В сущности, он стал похожим на кустарник — стелющейся формой кедра. Как он попал на Камчатку, до сих пор является загадкой. Как, впрочем, и ель, уникальная реликтовая роща которой некогда появилась тоже здесь, на Лавовом плато. По-видимому, их семена занесли сюда птицы. А может быть, явились и другие причины.

Как бы там ни было, кедровый стланик довольно широко распространен по всей Камчатке и Курильским островам, вплоть до самых южных.

Стланик — сущий источник жизни многих пернатых и четвероногих обитателей Лавового плато. Благороднейший это кустарник. Его непроходимые заросли, дебри укрывают от стужи и снега, от лютой камчатской пурги все живое. Природа придумала своеобразный дом, полный изобилия. Кедровыми орешками питаются все прьгзуны, от мыши и белки до зайца, все обитающие здесь птицы, от кедровки до сойки, куропатки и клеста, и даже такие звери, как медведь, северный олень и соболь лакомятся орешками.

Уже за добрую сотню метров от кедровника путники увидели заячьи следы, потом стали встречаться мелкие крестики лапок куропатки. У самого кедрача вдруг обнаружили совсем свежий след дикого северного оленя.

— Мы, кажется, спасены, командир, — говорит Мурутян, немного отдохнув. — Во всяком случае, нам не угрожает голодная смерть, видишь, сколько зверья тут.

— Ты подсчитал патроны к ружьям? — вместо ответа спросил Житнев.

— Девяносто два патрона.

— Это хорошо. — Помолчав, Житнев продолжал: — Слушай, Ашот, насколько я понимаю наше положение, мы сможем выйти к людям не раньше середины мая, почти через два месяца.

— Раньше, раньше, — решительно возразил Мурутян.

— Давай исходить из худшего варианта. Чем будем кормить наших барышень, Веру и Надежду?

— А для чего мать?

— Ну как ты не понимаешь, разве может Атка прокормить грудью двойню? Да еще в условиях, в которых мы находимся!

— Посильнее будем кормить мать. Отдавать ей все лучшее, что у нас будет. Стрелять куропаток, ловить зайцев. Возможно, добудем оленя…

— Тебе не приходилось пробовать сливки из кедровых орешек?

— Нет, не приходилось.

— Можно делать из них самые натуральные сливки — и по вкусу и по питательности. Значит, задача: пока мы здесь, надо собрать как можно больше орешков. Благо, в прошлом году кедрач хорошо плодоносил. Это раз. Второе: сейчас необходимо точно определить, где мы находимся, и только потом решать, что будем делать дальше. И без всякой суеты.

— Согласен, командир.

— И еще, ты знаешь, что такое снегоступы?

— Знаю. Этакие решетчатые лапти на ногах. Вроде теннисных ракеток.

— Они самые. Надо поделать каждому. Из кедровых прутьев. Тогда нам не так страшен будет рыхлый снег. А сейчас пошли на горку, попробуем определиться по карте, где мы сейчас находимся.

Они разговаривали вполголоса. Атка, Вика и Славик, казалось, спали. Все они лежали с закрытыми глазами, разморенные солнечным мартовским теплом. Славик даже похрапывал. Стоило, однако, Житневу встать, как Славик мгновенно вскочил, сказал бодро:

— Я тоже пойду с вами.

— Отдыхай, — грубовато сказал Мурутян.

— Почему вы мне не доверяете?! — почти истерично крикнул Славик.

— Тише, люди отдыхают, — спокойно осадил его Житнев. — Тебе тоже неплохо бы немного отдохнуть.

— А я не нужен? — доверительно спросил Славик.

— Пока нет. — В голосе Житнева послышалась теплота и добрая усмешка.

— Только честно?!

— Честно.

— Хорошо, буду отдыхать.

Пилоты обогнули заросли кедрового стланика и вышли на гребень увала. Это был, в сущности, отрог, который начинался где-то на восточном склоне Валагинского хребта и, изгибаясь меж распадками, подступал обрывом к самому берегу реки, что бежит из каньона. Идти было тяжело — ноги тонули в снегу по самые колени. Впереди шел Мурутян, след в след ему шагал Житнев.

Перед ними все шире открывалась захватывающая панорама снежных просторов, сине-белых далей дальних, вокруг в самом поднебесье висели сахарные головы вулканов, они напоминали — белые зонтики, подвешенные к небесному своду. Увал, на котором находились пилоты, был одним из множества отрогов Валагинского хребта, разделенных долинами. Все они спускались к речке, что вырвалась из каньона. Правобережный обрыв каньона заканчивался впереди километрах в полутора. Дальше речка шла по извилистой широкой долине и терялась в белизне плато.

— Стоп, Ашот, — сказал Житнев и остановился. — Все ясно. — Он открыл планшет, развернул карту. — Иди сюда, — позвал он второго пилота, присаживаясь на мягкий снег. — Видишь? — Он указал на восток, где за равнинной полосой плато все было сине. То был Тихий океан. — Теперь посмотри вон туда, — он указал на запад, где на синем экране неба четко вырисовывалась ломаная линия гор — Валагинский хребет. — А ну-ка, определись.

Мурутян долго рассматривал карту, потам мельком бросил взгляд на Валагинский хребет, пристально поглядел на плато, где оно сливалось с темной синью Тихого океана и сказал:

— Все ясно, командир. Мы находимся в самой юго-западной точке Лавового плато.

— Все точно, Ашот. Твое решение?

— Надо думать.

— Согласен с твоим решением.

Они сидели на снегу, упершись плечом в плечо. Думали, изучали карту, которая лежала на коленях Житнева.

— Можно сказать, командир? — внезапно выпалил Мурутян.

— Говори, что придумал.

— Первое — пробыть здесь два-три дня. Запастись кедровыми орешками, отдохнуть. Второе — визуальным порядком выбрать лучший маршрут к океану. Третье — подготовиться к трудному переходу. Четвертое — сходить за лыжами самолета. Они еще пригодятся нам, впереди вон какие снега…

— Подумаем, — перебил его Житнев. — Надо по снегу уходить отсюда, пока он не поплыл. А сейчас давай набросаем визуально маршрут, — Он снова уткнулся в карту. — Мы, кажется, находимся у истоков речки Жупайовки. — Житнев ткнул карандашом в одну из синих жилок на карте. — Если это так, то по долине реки, учитывая все ее извилины, нам предстоит топать до Тихоокеанского побережья, действительно, километров двести. В условиях бездорожья и весенней распутицы дело это, сам понимаешь.

— Да-а, командир, кажется, мы попали в переплет. — Мурутян тяжело вздохнул, с грустью глядя в бело-голубую даль плато.

— Главное, не отощать бы и не обессилеть. Семеро душ… А потому выработаем следующую тактику, — в тон ему продолжал его мысль Житнев. — На каждый день иметь запас любой еды, будь то кедровые орешки, мясо зверей или птиц. Поэтому главная задача не в том, чтобы спешить идти, а в том, чтобы добывать пропитание.

— Хорошо бы оленя или горного барана подбить, — мечтательно сказал Мурутян.

— Это дело маловероятное. Но вот научиться ловить зайцев и куропаток петлями вполне реальная штука. Я уже имею такой опыт. Медведь скоро выйдет из берлоги. Он тоже может стать нашей добычей. Здешний медведь — зверь беспечный. Ну что ж, Ашот, пойдем готовить убежище на ночь. — Он посмотрел на часы. — Уже половина четвертого.

Когда они вернулись к месту привала, здесь никого не было видно. Переметные сумы с новорожденными лежали на коврике. Под заросли уходил снежный тоннель. Там кто-то копошился, трещали ветки кедрача, из тоннеля вылетали комья снега. Ашот заглянул в тоннель и увидел там Славика, тот орудовал, как медведь.

— А где женщины?

— Пошли искать кедровые орешки.

— Что ты делаешь?

— Готовлю ночлег, — послышался из глубины голос Славика. — Мы же будем здесь ночевать? Посмотрите, какую пещеру делаю.

«Пещера» действительно выглядела уютным убежищем. Стволы и ветви кедрового стланика так плотно переплетались, что протиснуться между ними практически почти невозможно. Только в промежутках между отдельными кущами есть проходы. Сверху, где сплетаются ветви, стланик сплошь завален снегом. Славик как раз и подкапывал в снегу проход между такими кущами. Ветви кедрача смыкались вверху, образовав там глухую крышу, состоящую из хвои и снега.

Житнев залез к Славику, огляделся.

— Молодец, здорово придумано, — похвалил он паренька. — Бели еще проделать вверху отверстие для дымохода, получится совсем хорошо, можно всю ночь держать костер. Будет тепло, как в городской квартире.

— А я как раз об этом и думал, когда проектировал этот вигвам.

— Молодец, Славик, продолжай. — Житнев внимательно посмотрел на студента и добавил: — Если устал, отдохни.

— Что вы! Только разработался!

— Ну что ж, командир, пойдем и мы поищем кедровые шишки? — предложил Мурутян.

По следу, оставленному женщинами, они обогнули кедровник со стороны реки и вскоре увидели фигуры Атки и Вики.

— Ребята, сюда! — крикнула Вика. — Посмотрите, сколько здесь шишек.

Плодоносящий кустарник, оказывается, нашла Атка по крикам кедровок. Женщины уже набрали до полсумки шишек, похожих на обычные кедровые, только размером меньше раза в три.

— Зайца вспугнули, — сообщила Вика, — в нескольких шагах выскочил из-под кедрача, вон след, видите, как маханул. Ужасно перепугал нас.

— Командир, я побегу по следу, а? — попросил Мурутян.

— Ну, если уверен, что догонишь, валяй.

Все рассмеялись. А Мурутян, проверив заряды двустволки, неистово кинулся по следу, делая неуклюжие прыжки по глубокому снегу.

Собирать шишки оказалось делом нелегким. Словно удавы, переплелись у самой земли ветви кедрача. Плоды росли на уровне метров двух-трех от земли, по окраинам их оббили, по-видимому, олени и медведи, внизу — грызуны, вверху — кедровки и куропатки. И только где-то посередине зарослей, на уровне двух метров от земли, оставались изредка рассыпанные, как елочные игрушки, туго набитые семенами бронзовые чешуйчатые шишки размером в детский кулачок.

Житнев залезал в самые дебри зарослей, находил там где-то среди снега опору на сплетении ветвей кедрача и, ловко срывая шишки, бросал их женщинам. Солнце еще не успело лечь на зазубрины кальдеры вулкана Бикинен, это было около шести часов, а уж все нагрузились до отказа дарами кедрача. За это время издали несколько раз долетали звуки выстрелов — то Мурутян охотился. Вот он и сам. На его поясе висели заяц и две куропатки.

В сумерки они вернулись на бивак. Тут уже было готово убежище, сооруженное Славиком. В просторной пещере, со сводами из снега и кедрача могли уместиться человек десять. Земля была мягко устлана хвоей, в центре, через отверстие в снежной крыше просматривалось сапфировое вечернее небо. Посредине пещеры курился костер, распространяя ладановые запахи елового дымка.

— Вот теперь мы, кажется, отдохнем по-настоящему! — шумел Мурутян, оглядывая убежище.

В эту ночь и на самом деле все отдыхали особенно спокойно, отогрелись, хорошо спали. Даже новорожденные не пищали.

11. ЧЬЯ ЗЕМЛЯНКА?

До поздней ночи они не спали, мастерили снегоступы из прутьев кедрача и электропроводов самолета, которые они сняли, покидая машину. Улеглись спать только после того, как было связано десять снегоступов, по паре на каждого.

Мартовское утро наступает рано. Первой, по обыкновению, проснулась Атка. Житнев в полусне слышал, как она подкладывала к груди младенцев и те вкусно чмокали. Потом долго возилась с ними, наверное, перематывала, засовывала в переметные сумы — их спальные мешки. А потом хруст, хруст, хруст… Что это такое? А-а, ясно: грызет кедровые орешки, их много нажарили с вечера на костре. Но не глотает их, хорошо слышно, как сплевывает жвачку в кружку. Сколько же это будет продолжаться?

Когда сквозь дымовое отверстие из убежища ярко заголубело подсвеченное утром небо, все разом встали. По-видимому, давно уже не спали.

— Вроде бы в гостинице побывал, — первым заговорил Ашот. — Даже сны видел, как в детстве, розовые, собирал огромные гроздья винограда. А кругом солнце, смех, радости. Надо же присниться такому! Это к хорошему или к плохому?

— Виноград? Либо будешь пить вино, либо будешь виноват, — пошутил Житнев.

— Хм… Вина не предвидится, это ясно, а виноватым можно легко стать в моем положении.

— А может, нас найдут и, как спасенным, привезут вина? — серьезно предположил Славик.

— Все это мистика, — резковато сказал Житнев, натягивая унты. — Давайте вставать.

— А бутилочки у вас нет, дохтур? — спросила Атка Вику. — Я тут пожаваль еду деткам.

С этими словами она подняла кружку, почти полную жвачки.

— Деткам кормезка на целий день.

Вика достала из сумки новый полиэтиленовый мешочек, подала Атке.

— Перелейте сюда.

— Спасибо, дохтур. Я есе позую… — И она принялась усердно грызть орешки и собирать маслянистую жвачку теперь уже в мешочек.

Завтрак был коротким и не аппетитным, все потихоньку косились на Атку, отворачивались, когда она, согнувшись к мешочку, смачно жевала орешки.

— Это — жизнь, — буркнул Житнев, ни к кому не обращаясь. — Все мы обязаны своим существованием матери. А в материнстве не все так уж розово…

— Что будем предпринимать теперь, командир?

— Давайте решать. Я думаю так. Мы со Славиком отправимся за лыжами, пока приморозило. Тебе, Ашот, вместе с Викой надо насобирать еще орешков, а заодно, возможно, пострелять дичи.

— Принимается! — бодро согласился Мурутян.

Вылезли из-под крыши кедрового стланика — великолепного снежного убежища и ахнули: золотое весеннее утро вставало над просторами Лавового плато. Снежное приволье — земля и воздух розовели под ослепительным солнцем, только что вставшим над горизонтом. Линии гор и мозаика долин и распадков, грани темных пятен берез в правобережье реки и кедровых стлаников в левобережье выступали четно, будто вычерченные добросовестной рукой.

— Красотища! — восторженным полушепотом произнес Мурутян. — Это же и художник не нарисует.

— Да-а, не исключено, что ударит тепло? — ответил Житнев. — Надо поторапливаться, братцы.

Он посмотрел на часы и сказал:

— Ашот, сверим часы. На моих пять минут восьмого, так? В двенадцать ноль-ноль всем быть здесь. А теперь в путь. Мамаша, — крикнул он в снежный лаз Атке. — Вы готовьте еду детям и не беспокойтесь. Мы скоро вернемся.

— Хоросо, командир, — послышалось из глубины снежной пещеры. — Я буду с детками.

Слово «командир» она уже переняла у Ашота.

Житнев и Славик спустились к реке и по берегу направились вверх по ее течению туда, где был оставлен «возок» — лыжи самолета и пилотское кресло на них. Задача: вытащить их к стоянке, чтобы потом решить, брать их в дальнейший путь или бросить здесь. Все будет зависеть от состояния погоды. Вика и Ашот двинулись к дальним кущам кедрового стланика. Вике предстояло собрать как можно больше шишек, а Ашоту попробовать поохотиться.

— Оленя добуду! — пообещал он, кидая ружье на плечо. — А уж зайчишек и куропаток-то настреляю — это верно.

Утопая в снегу по колено, Мурутян пахал дорогу для Вики. Та старалась шагать след в след ему, пока не уплотнялся снег.

— Слушай, Вика, у тебя есть любимый человек? — бубнил под нос Мурутян.

— А зачем тебе это, Ашот?

— Чисто из любопытства.

— Излишним любопытством страдают больше женщины.

— Да-а?

— А ты об этом не знал?

— Нет, не знал. А я думал, что именно я самый любопытный.

— Наверное, не любопытный, а любопытствующий, — поправила его Вика.

— Да-да, именно любопытствующий. — Мурутян рассмеялся. — Ну так вот, меня всегда интересуют человеческие тайны, хитрости, загадки поведения. Хочется все открыть, разгадать и понять.

— А для чего?

— Просто интересно.

— Тебе надо бы стать писателем или психологом.

— Нет, мне надо найти девушку, в которую бы я влюбился.

— По-моему, влюбляются не в разгаданных, а в загадочных…

— Скажи, а что тебе больше всего нравится в мужчине?

— Самостоятельность. А еще — мужество.

— И это все? А красота?

— Так это и есть красота.

— Я имею в виду красоту лица и фигуры.

— Э-э, Ашот, такой красоты хоть отбавляй. Каждый по-своему красив. Если он молод и здоров, да еще имеет спортивную фигуру. Ты знаешь такое слово — «смазливый»?

— Ну, это, по-моему, то, что рисуют на игральных картах или на конфетных обертках.

— Пожалуй, правильно, именно на конфетных обертках. А развернешь, там вдруг окажется суррогатная начинка.

— Слюшай, Вика, а ты очень умный человек! Честное слово!

— Ашот, а ты читал роман Виктора Гюго «Собор Парижской богоматери»?

— В кино смотрел.

— Помнишь Квазимоду?

— Конечно. Это такой безобразный сторож собора.

— А душа?

— Да, душа красивая и добрая.

— Так вот, у меня есть свой Квазимода.

— Да-а? А как это?

— Очень просто. Человек светится изнутри. Красивый, добрый свет человеческой души.

— Я понимаю тебя, Вика. — Ашот долго молчал, думал о чем-то своем. — А ты бы не могла влюбиться в меня?

— Я уже влюблена, Ашот. В другого…

— В Арсения?

— Нет. В него бы я могла влюбиться, если бы не была влюблена раньше в другого.

— Но кто же этот счастливец?

— А ты не знаешь ело, Ашот. Да и зачем тебе знать это?

— Затем, чтобы знать, кому завидовать, — с улыбкой в голосе отвечал Мурутян.

— Не могу, Ашот, открыть тебе эту тайну. Я не уверена в том, что пользуюсь взаимностью.

— Скажи мне, ради бога! Я заставлю его полюбить тебя. Я расскажу ему, какая ты необыкновенная девушка!

— Спасибо, дорогой Ашот. Сама постараюсь доказать ему это.

Но вот и заросли кедрового стланика. Вика осталась здесь, а Мурутян, взяв ружье наперевес, зашагал дальше по увалу. Он истово, как собака-ищейка, вглядывался в каждый едва заметный след куропатки, зайца или лисицы, как бы принюхивался к ним. Возле одной куртинки кедрача поднял табунок куропаток, прямо из-под ног, выстрелил дуплетом в самый центр табунка и увидел, как три птицы плюхнулись в снег. Собрав добычу на пояс, долго стоял, стараясь разглядеть направление, в котором скрылись куропатки. Увидел темную кущу кедровника вдали и двинулся туда.

Ему пришлось карабкаться по крутому уклону вверх, там угадывался гребень увала. Так и есть: едва он достиг за, рослей, как увидел извилистую горбину. Вчера они с Житневым уже были на ней, но несколько ниже по склону, откуда обзор окрестностей был меньше. Сейчас он находился на более высокой отметке. Забыв о куропатках, Ашот устремился на горбину, хотелось поскорее увидеть, что за ней? Тяжело дыша, на пределе сил наконец выбрался наверх. Облегченно вздохнул: перед ним лежал необъятный простор. Дали равнин и долин, распадков и ложбинок, гигантские конусы вулканов в поднебесье там и тут — все это ошеломляло воображение. Мурутяну казалось, что он видит весь мир, а на востоке, в туманной голубизне, далеко-далеко угадывается Тихий океан.

Несколько минут стоял он в оцепенении, оглядывая простор. Прямо впереди, как бы наслаиваясь один на другой, спускались с ослепительно белого Валагинского хребта, заслонившего запад, извилистые отножины увалов, похожие на руки спрута. Они начинались где-то у самой вершины хребта, как бы отходили от туловища и, извиваясь, становясь все тоньше, подходили к белой ленте реки и тут обрывались, одни — полого, другие — невысокими утесами.

Ашот вдруг обратил внимание на дымок, курящийся километрах в двух на конце одной из отножин. Впился глазами в эту точку — не горячие ли это ключи? Ба, да там, кажется, и собачья упряжка. Избушки не видно, но дымок курится прямо из снега. Может быть, это землянка?

Как сумасшедший кинулся Ашот к своему стану. Время — половина двенадцатого, значит, скоро на стане появятся Житнев и Славик.

Добежав до кущи кедрового стланика, он крикнул Вике:

— Скорее ко мне!

— Что случилось, Ашот? — Вика вылезла из зарослей кедровника, широко открытыми глазами испуганно посмотрела на Мурутяна.

— Жилье рядом!

— Да что ты?!

— Своими глазами увидел. Дымок и собачья упряжка рядом.

— А может быть, это охотники?

— Все равно хорошо. Установим контакты с внешним миром.

Высоко поднимая ноги в рыхлом снегу, они изо всех сил пустились в сторону стана.

Житнев и Славик уже вернулись. Возле лаза в снежную пещеру стоял «возок» — спаренные самолетные лыжи с пилотским креслом на них. Выслушав Мурутяна, Житнев спросил:

— А ты хорошо разглядел все это, Ашот? У тебя не галлюцинации?

— За кого ты меня принимаешь, командир? Как на ладони!

— B таком случае завтра по морозу пораньше снимаемся. Сейчас идти трудно да и опасно. Пойдем по руслу. Я так понимаю, Ашот? Два с половиной километра?

— Да, примерно так.

— Значит, будем считать — два с половиной часа ходу.

12. НОВОЕ КОВАРСТВО РЕКИ

Назавтра, едва забрезжил рассвет, караван уже тронулся в путь. Пилотское кресло не стали брать с собой. Атка заявила, что теперь она будет идти, как и все. Переметные сумы с младенцами удобно уложили на спаренных самолетных лыжах. Возок стал гораздо легче, и мужчины тащили его без большого труда. К тому же идти помогали снегоступы. Хотя в них нельзя было шагать быстро, но зато они не тонули в снегу, а это намного облегчало ходьбу.

Однако же, когда идешь по неизвестному пути, не строй себе иллюзий относительно его легкости. Так оно получилось и с нашими путниками.

Стоило им обогнуть первый левобережный утес, за которым река делала крутую извилину, как лица всех стали унылыми. К этому времени совсем уже рассвело, утренний морозец крепчал, вот-вот должно было взойти солнце, в воздухе чуть ли не блестела прямо-таки кристальная прозрачность, все кругам виделось отлично, как-то особенно четко и выпукло. И потому новый валунный перекат, перегородивший реку между утесами, предстал ясно и зримо на всю длину почти на километр. За ночь потоки воды на валунах приморозило, сплошное их поле блестело серебряными шарами.

— Дальше хода нет, — отрешенно, как бы про себя, молвил Житнев. — Что будем делать, Ашот?

— Будем думать, командир?

— Присядем, отдохнем, — объявил Житнев.

Они расселись до бортам возка, тяжело дыша.

— Не понос, так золотуха, язви его, — тихо сказала Вика, и все рассмеялись ее излюбленной поговорке.

А подумать, поистине, было над чем. Справа еще продолжалась отвесная стена каньона, слева встал отвесный обрыв утеса. Именно им заканчивалась та самая отножина увала, с гребня которого Мурутян увидел дымок какого-то жилья. Идти по обледенелым валунам — дело безнадежное, скользко да и опасно в том случае, если лед растает и забурлит талая вода. Взбираться на увал с возком и грузом почти безнадежно, крутизна градусов в сорок пять и большая высота — метров триста.

— Предлагаю такое решение, — объявил Житнев после долгого раздумья, — вернуться назад, в распадок, где ночевали, и оттуда перевалить хребет, там более пологий подъем.

Так и было сделано. Пока они возвращались к месту ночлега, а потом поднимались на гребень первого увала, солнце поднялось почти к зениту, было около двенадцати часов дня.

— Ну, где твое «жилье»? — опросил Житнев Мурутяна. — Не видно даже никаких признаков.

— Вон там оно должно быть. — Ашот показал в направлении, где заканчивался у реки третий отсюда увал, пологий, сбегающий прямо к берегу.

— А вот там что? Видишь, дымок? — Он курился у подножия второго отсюда увала, почти у самой реки.

— Этого я не видел. Там был дым, а тут, по-моему, легкий парок.

— Наверное, ты что-то напутал, Ашот. — Житнев зорко вглядывался вдаль. Однако, спустимся туда.

Немедленно начали спуск в долину, в том направлении, где курился дым или пар. Вскоре разглядели — это был пар. Но ведь впереди еще один увал. Мурутян утверждал, что именно за ним видел дым.

Преодолев выступ бугра — он на время закрыл дымящуюся точку, — все сразу увидели огромную плешину — горячие ключи! Тотчас же оттуда поднялись два лебедя и взмыли вверх. Они направились на северо-восток, куда двигался караван.

— Зимуют на теплых ключах, — объяснил Ашот.

— Ясно, горячие ключи, зимуют, наверное, — молвил Житнев.

Так оно и оказалось, перед ними были горячие источники. Их насчитывается на Камчатке несколько сотен. Примерно на площади гектара вся земля парила. Тут и там дымили озерки, некоторые доходили до двадцати — тридцати метров в поперечнике. Не над всеми клубился пар. Иные даже имели небольшие забереги льда или белые подпаренные наплывы снега.

Часы показывали начало второго, когда караван остановился возле горячих источников.

— Ну и что будем делать дальше? — спросил Житнев.

— Преодолевать следующий бугор, — отвечал Мурутян.

— Нет, сначала пообедаем и отдохнем.

— А знаете что, — воскликнул Житнев после обеда, — вы все отдыхайте, а я пойду в разведку. Мне хочется убедиться — на самом ли деле впереди есть жилье.

Подъем на следующий увал оказался труднее, чем на предыдущий. Житнев более чем за час смог преодолеть его, шагая на снегоступах. Едва поднялся он на гребень и внимательно осмотрел окрестности, как сразу увидел за следующим увалом, у самой реки на откосе, дымок и собачью упряжку. Она была хорошо видна на белизне снега. Да, это было действительно жилье! До него оставалось примерно около километра. Надо было только пересечь долину.

Не раздумывая, Житнев зашагал вперед. В это время возле упряжки появился человек. Вскинув ружье, Житнев дважды разрядил его в воздух, почти дуплетом, первый и второй подряд. Потом заложил еще два патрона, приготовился сделать новые выстрелы. Теперь возле упряжки появился еще один. Они постояли с минуту. Потом окрылись куда-то. Житнев замер, стараясь все разглядеть. Вот они вновь показались. Житнев еще два раза выстрелил в воздух. И тут увидел нечто необычное: двое мгновенно исчезли, потом вскоре появились и снова куда-то скрылись. «Наверное, готовят помощь», — подумал пилот и присел на снег отдохнуть. Вскоре двое вновь появились возле собачьей упряжки, что-то быстро погрузили на нарты. А потом… потом случилось что-то невероятное. Собачья упряжка помчалась прочь, в противоположную сторону от Житнева.

Не веря своим глазам, пилот поднялся, долго наблюдал за удаляющейся упряжкой. Да, она уходила вниз по руслу реки.

«Что за чертовщина? — проговорил он про себя. — Почему? Надо разгадать это дело».

И он сколько было сил зашатал вперед. Почти час потребовалось на то, чтобы добраться до загадочного жилья. Перед ним предстала любопытная картина: в откосе крутого склона темнела припертая палкой дверь, поверх — снег, из него торчит жестяная труба. Весь снег вокруг двери истоптан, на нем там и тут видны красные пятна крови, а в одном месте, неподалеку от двери, весь снег пропитан кровью. Житнев осторожно убрал палку, подпирающую дверь, и открыл ее. Перед ним была темная, закопченная землянка, пол устлан сопревшей травой, справа и слева — топчаны, застланные сеном, посредине — стол из необтесанных жердочек, справа в углу — жестяная, прогорелая по бокам печь.

Оглядевшись в полумраке, пилот увидел в левом углу кучу сырых оленьих шкур. На них еще осталась свежая кровь. Поднял одну, другую и вдруг увидел оленьи рога, а потом и неободранную голову. Снова шкура, снова рога. А под нею, в рядок сложенные, оленьи неободранные голени с копытами.

— Все ясно, браконьеры, — проговорил про себя Житнев. — А убежище подходящее. Еще один великолепный перевалочный пункт, место для остановки.

Не теряя времени, он подпер дверь палкой, как это было до него, и двинулся в обратный путь.

Диск оранжевого слепящего солнца уже коснулся извилистой линии Валагинского хребта, когда Житнев вернулся к своим спутникам. Тут уже горел костер, на нем жарились на палках-вертелах разделанные тушки куропаток и зайца.

— Ну, что открыл, командир? — еще издали крикнул Ашот, орудуя у костра.

— Открыл чудо, — весело сообщил Житнев. — Притон браконьеров.

— Как так?

— Очень просто. Ты был прав, Ашот. Там действительно оказалось жилье. Землянка. Браконьеры жили. Сбежали. Дурак я, что стрелял. Надо было бы подойти тихо. Имели бы собачью упряжку.

— Так бы они и отдали ее тебе!

— Заставил бы! Сволочи. Я бы взял их за жабры.

— Ну хоть расскажи толком.

Житнев присел к костру, грея руки, подробно поведал о том, что увидел в землянке.

— Так слюшай, командир! Мы же можем прокоротать в ней до самого лета! Еды найдем, раз там олени.

— Подумаем, Ашот…

— Есть подумать, командир! А ты посмотри, что мы открыли. — Мурутян показал вверх на склоны увала. Оттуда текли из-под снега многочисленные ручьи, вливаясь в теплые источники низины.

— Ты не чувствуешь запаха керосина, командир? — Ашот хитрюще посмотрел на Житнева.

— Вообще-то, чувствуется. Но я думаю, что запах идет от лыж. Мы же выпустили прямо на них бензин и масло из мотора.

— А вот и не так! Керосин течет из-под земли!

— Да?! А где?

— Вот, иди сюда.

С этими словами Мурутян повел первого пилота к одному из источников.

— Вот, смотри. Здесь — сероводородный запах. Значит, вода проходит через серу. А вот возьми в ладонь. Чуешь запах?

— Керосин!

— Вот то-то и оно. Наберем?

— А во что и зачем?

— В полости лыж. А зачем? Об этом и гадать нечего, топливо там, где будет трудно разжигать костер.

— Смотрите, смотрите! — вдруг закричал Славик. Он указывал в сторону северо-востока, в небо. Там плавно летели два бело-розовых лебедя. Солнце только что опустилось за Валагинский хребет, но его лучи еще пронизывали верхние слои воздуха, где как раз парили лебеди. В этих лучах они и казались бело-розовыми, даже чуть оранжевыми. Лебеди стали кружиться над теплыми ключами, все более снижаясь. А вскоре просвистела крыльями над самой головой стайка уток.

— Да, помешали мы их зимовью, — произнес Житнев. — Зимовали здесь.

— Найдут себе ночевалку, — вмешалась Атка. — Они тут все знают, где ночевка устраивать.

Действительно, лебеди покружились над долиной и подались куда-то на северо-восток, откуда прилетели.

Сумерки наступали медленно. Чем внимательнее всматривался в окрестности Житнев, тем больше очаровывался этим удивительным уголком Лавового плато. Здесь была неописуемая мозаика колдобин, ручейков на каменистых обрывчиках, мелких озерков, кое-где по косогорам обегал сплошной поток воды в низину, напоминающую обычное болото. И это среди царства снегов, достигающих толщины в полтора-два метра!

А выше по склону долины — кедрачи. Стелющийся кедровник раскинулся островками, разделенными белизной снега.

— Где будем ночевать? — ни к кому не обращаясь, спросил Житнев.

— Я думаю, поближе к самому теплому месту, — первым высказался Мурутян.

— А если пойдет снег?

— Накроемся ковриками.

Так и было решено. Нашли самое теплое место на земле рядом с фуморолой — горячим ключом. Сюда снесли спальные мешки, коврики, взятые с самолета, капот с мотора.

— Дохтур, а мозно деток купать в теплый вода? — спросила Атка Вику.

— Гм… — Вика посмотрела на горячее болото. — Давайте вместе. Сделаем так. Вы будете чуть-чуть ополаскивать, обмывать, а я буду быстро завертывать их в простыни, обтирать и засовывать в спальный мешок.

Так и сделали. Мужчины смотрели на эту процедуру со страхом и вместе с тем с восторженным любопытством: как можно этак обращаться с такими крошками? Оказывается, можно. Скоро Вера и Надежда были водворены в свои опальные мешки — переметные сумы. Потом Ата прилегла к переметным сумам и стала по очереди кормить младенцев грудью.

— Братцы, а не помыться ли и нам, — предложил Житнев. — Ей богу, это здорово, принять ванну!

Мужчины ушли к какому-то озерку, и вскоре оттуда донеслось фырканье. По нему можно было судить об удовольствии, с которым мужчины принимали ванну. Они явились к костру свежие, взбодренные, шумливые. Потом туда же сходили женщины.

К этому времени младенцы уже крепко спали.

— Ну, а теперь план на завтра, — объявил Житнев. — Давайте решать, что будем делать? Я предлагаю выйти по морозу, чтобы — пораньше добраться до землянки браконьеров.

— Возражений нет, командир.

— Так и сделаем. А теперь спать.

13. ЗАГАДОЧНАЯ ЗЕМЛЯНКА

Как и накануне, караван вышел в путь спозаранку — едва стало светать.

Ночлег возле горячих ключей, ванны, принятые вчера, сказались на каждом. Все чувствовали себя отлично, проснувшись ранним утром.

А путь предстоял нелегкий. Впереди вставал самый высокий и крутой увал. Поднимать возок на такую крутизну и высоту было делом нелегким для мужчин. Расстояние в полкилометра до гребня они преодолевали почти два часа. Но вот и гребень. У всех захватило дух при виде панорамы, раскинувшейся перед ними. Только что поднялось из-за океана солнце, но не красное, как это часто бывает, а оранжевое. Облитые его светом снежные просторы, исполинские конусы вулканов, Валагинский хребет казались заглянцеванными червонным золотом.

Хорошо отдохнув на гребне, люди стали спускаться вниз. Теперь оказалась новая трудность — спускать сани по крутому склону; упусти их, и они стремительно помчатся в долину. Для страховки, Атка забрала переметные сумы с младенцами. Перекинув лямки через шею, она двинулась мелкими шажками, бережно прижимая к груди драгоценную ношу.

Опустились, благополучно. Подъем на последний увал не представлял большого труда — он был пологим и невысоким. И вот перед нашими путниками та самая землянка, у которой побывал Житнев. Теперь пришло время как следует оглядеться. Выше по склону, в сотне метров, нависали заросли кедровника. Но самое главное открытие оказалось за ближайшим взгорком. Им подсказали его лебеди, вдруг появившиеся в воздухе, видимо, те же самые, что поднялись вчера с горячих ключей. Первым кинулся туда Славик, туда, откуда они взлетели. Так и есть: огромная парящая темная плешина, окруженная снежными наплывами. Сквозь пар, стелющийся вокруг, поблескивало множество мелких озерков.

Пока мужчины осматривали горячие ключи, Вика и Атка растопили в землянке железную печурку, принялись разделывать головы и лодыжки оленей, таять снег в ведре, которое обнаружили под нарами.

И вот все собрались в землянке.

— Ясно, что здесь обитали браконьеры, — первым заговорил Мурутян.

— Возможно, — согласился Житнев. — Но вот вопрос: откуда они пришли сюда?

— Одно из двух, либо из Мильковекого района, из-за Валагинского хребта, либо с побережья Тихого океана, — безапелляционно заявил Ашот. Он раскрыл планшет и развернул карту. — Вот, смотри, командир, ни одного населенного пункта нет на Лавовом плато.

Пока они обсуждали обстановку, а женщины занимались печкой, таяли снег, мыли мясо, Славик куда-то исчез. И вот распахнулась дверь, в ее проеме появилась фигура Славика. Он был возбужден, лицо его сияло.

— Оленя нашел! — закричал он. — Целую тушу! Пойдемте, посмотрите.

Житнев и Мурутян кинулись за ним вслед. Славик полез на косогор, в который была врезана землянка.

— Смотрите!

Он принялся разгребать снег, и пилоты увидели там красную тушу оленя, только недавно освежеванную — без головы и без ног. Она еще слегка парилась.

— На полмесяца еды! — ликовал Ашот.

Тушу тотчас же приволокли к дверям землянки и принялись разделывать. Несколько кусков мяса сразу же заложили в ведро, где уже была натаяна вода.

— Шашлик сделаем! — объявил Ашот.

Вскоре возле землянки пылал костер из сушняка кедрового стланика. С профессиональной ловкостью орудовал возле него Ашот, на оструганные прутья он искусно насаживал кусочки мяса и укладывал их рядком на снегу. Когда образовались угли, Ашот разложил на них свои изделия, и вот уже запахло в воздухе аппетитным запахом жарева. Глотая слюнки, за ним с нетерпением наблюдали Житнев и Славик.

Они не особенно голодали за все эти дни трудного путешествия, но строго экономили продукты — в основном те, что были в «НЗ» — неприкосновенном запасе, да в переметных сумах Атки; каждому выдавалась ограниченная норма. Поэтому вволю не наедались. Теперь можно было поесть до отвала.

Едва они принялись за обжаренную оленину, как Вика крикнула:

— Человек! Смотрите, человек идет! — она указывала на реку.

Все обернулись туда. Примерно в километре вниз по течению реки действительно темнела на белизне снега человеческая фигура. Неизвестный медленно шел вверх по течению реки, заметно с трудом шагая в глубоком снегу. Прошло, наверное, полчаса, пока он подошел к обрыву увала, на котором находилась землянка. Вот он скрылся за ним, а потом появился уже со стороны горячих ключей. Мужчины вышли к нему навстречу.

Это был молодой рослый парень в оленьей малице с капюшоном, в оленьих унтах, обросший юношеской смоляной бородкой, с угрюмым горбоносым лицом, черными камчадальскими глазами. Он шагал устало, видимо, на последнем пределе сил.

— Здравствуйте, — печально приветствовал он незнакомцев и вдруг разрыдался.

— Что с вами? — Житнев первым кинулся к парню.

— Какое-то непонятное состояние, — скорее для себя проговорил Мурутян.

— Помогите спасти отца, — со стоном в голосе произнес парень.

— Да скажи ты толком! — не выдержал Ашот.

— Снежный обвал… — парень сел на снег и еще пуще разревелся.

— Завалило?.. — Житнев потряс его за плечи.

— Да…

— Далеко?

— Километрах в десяти.

— Что будем предпринимать? — Житнев оглядел друзей.

— Так спасать же надо! — закричал Славик.

— Не ары! — осадил его Мурутян. — Расскажи толком, что произошло? — обратился он к незнакомцу. — Встань!

Парень встал, вытер рукавицами слезы с обветренного лица.

— Снежный обвал рухнул на нарту, — объяснил он. — Я успел выскочить, а вся упряжка и отец оказались под обвалом.

— Это ваша землянка? — опросил Житнев.

— Отцова, давняя. Он постоянно охотится здесь.

— А почему после моего выстрела вы сбежали отсюда? — с жесткой ноткой в голосе спросил Житнев.

— Думали, что охотинспекция.

— Значит, браконьерствовали?

— Это все отец…

— Ну что ж, друзья, давайте собираться.

— Надо же дать отдохнуть парню, а заодно и подкрепиться в дорогу, — предложил Мурутян. — Дорога не близкая — десять километров. А ты заходи, парень, в землянку, полежи, отдохни. Как тебя зовут-то?

— Владик. Подкорытов, — проговорил парень и пошагал в землянку, улегся там на нарах.

Женщины со страхом и настороженностью смотрели на него, когда он лежал кверху лицом на сене, как мертвец, с закрытыми глазами, тяжело дышал.

Мурутян присел у его ног, спросил:

— Что там произошло у вас, почему попали под снежный обвал? Вы же опытные камчадалы, охотники.

— Отец выстрелил в горного барана, прыгал зверь по скалам впереди, — вяло объяснял Владик. — А папа вгорячах не заметил, что на высоком обрыве над нами нависает снежный козырек — карниз. Ну и рухнул он от сотрясения воздуха. Прямо на нас. Я успел отскочить, потому что стоял подальше от нарт, позади. А всю упряжку вместе с отцом завалило.

— Где ты работаешь?

— Студент. Учусь в Петропавловском пединституте. На втором курсе.

— Черти тебя понесли сюда, — мрачно резюмировал Ашот.

— А вы не самолет искали? — спросил Житнев.

— Какой самолет?

— Ну пропавший без вести?

— A-а, это про тот, что вертолетчик говорил. Он садился рядом.

— Что, искал самолет? — насторожился Житнев.

— Ага. Он с неделю назад был у нас.

— И что он говорил?

— Ну, что пропал без вести санитарный самолет, а он искал его.

— Вас просил искать?

— Не просил, а приказал от имени областной комиссии по спасению самолета.

— А что ж вы не искали?

— А где искать? Мы же ничего не знали о месте гибели самолета. Отец решил охотиться на оленей.

— А разрешение было? Лиценция? — придирчиво опросил Ашот.

— Не было.

— Значит, браконьерствовали?

— Ну конечно.

— Комсомолец?

— Да.

— И тебе не стыдно? — Ашот зло сузил глаза.

— Мне с самого начала было стыдно, но отец настоял. Из-за этого я умышленно опоздал возвратиться с каникул.

— Да-а, скверная история.

— Хуже не придумаешь, — согласился Славик.

Пока варилось мясо, Владик отдыхал. Потом уселись обедать. Духовитые куски мяса выложили на детскую клеенку, бульон по очереди отхлебывали из кружки и двух мисок, добытых Владиком из тайника под столом. Оттуда же были вытащены дне банки с солью и сухарями.

Хорошо подкрепившись, мужчины стали готовиться в путь.

— Лопата есть в землянке? — спросил Ашот Владика. — Чем будем откапывать? У нас только две.

— Лопата там, в нарте.

— А вот! — предложил Славик, прилаживая снегоступы к ногам. — Это же лопаты!

— Предложение дельное, — согласился Житнев. — А теперь в путь.

Был двенадцатый час дня, солнце грело по-мартовски, ослепительно яркое в белизне снега, почти горячее. Пришлось всем надеть темные очки, смонтированные еще на месте вынужденной посадки самолета. Снег увлажнился, снегоступы не тонули в нем. Поэтому идти было сравнительно легко. Шли все время по руслу реки. Стена каньона в правобережье все продолжалась. Тем не менее они достигали места обвала только в четвертом часу пополудни. Шли больше трех часов.

И вот картина, представшая их глазам: стометровый обрыв с небольшими уступами и отдельными березками, торчащими на них. Вверху многометровый обрез снежной стены на обрыве. Это место срыва лавины. А у подножия обрыва, в русле реки, рыхлая глыба снега, метров тридцати в длину и метров пяти в высоту. В сущности, это был снежный оползень, сорвавшийся с большой высоты.

— Где находится упряжка? — с ходу спросил Мурутян Владика. — Укажи точное место.

— Вот у этого края. — Владик указал на самое высокое место снежной осыпи.

И хотя после перехода пот заливал глаза каждому, все дружно взялись за раскопку снежной завали. Снегоступы не могли заменить лопат, но работа — плечом к плечу — хорошо спорилась. Вот и задник нарты, из-под нее видны красные лодыжки задних ног освежеванного оленя. А вскоре показался и край оленьей малицы, потом и горб хозяина нарты. Он не лежал, а сидел, согнувшись, как говорят, в три погибели, — голова почти касалась подогнутых коленей, упертых в передник нарт. Его дружно вытащили из снега и положили спиной неподалеку на открытом месте. Он был весь заснежен — горбоносое лицо, курчавая борода, кукуль на голове, прикрывавший лоб до самых бровей; все-таки виделось в его могучей фигуре, красивом рисунке лица что-то живое. Житнев охватил кисть левой руки, стал искать пульс.

— Жив! — воскликнул он. — Сердце работает!

Владик принялся обметать шапкой снег с лица и груди отца. Потом тер лицо и виски голыми ладонями. Там появилась краснота, стали подрагивать веки.

— Жив, папа… — почти шепотом выдохнул он. — Папа! Папа! — закричал Владик почти в истерике. — Проснись, ну проснись!

Но Подкорытов-старший пока не проявлял признаков жизни.

— Массажируй грудь, — приказал Мурутян. — Сними с него кукуль. А мы будем раскапывать упряжку.

Две первые собаки возле передника нарты были мертвыми. Дальше ременная шлейка упряжки круто заворачивала вправо, к подножью обрыва, снег там оказался рыхлее, чем с внешней стороны, и вот следующая пара собачек. Живы! Стали барахтаться, вылезать из снега. С них быстро сняли лямки, и псы резво выскочили на волю.

Живыми оказались и все остальные собаки. Возможно, это так или не так, но, наверное, Белкан спас их: он, судя по всему, кинулся к подножью обрыва, где удар снежной лавины был меньшим. Там оказалась почти пустота — снег был легким и рыхлым. Белкан вдруг сам пробился наружу сквозь его массу. Всех собак тотчас освободили от лямок. Они начали дружно отряхиваться от снега, зевать, а потом стали бегать трусцой, видимо, проминать закоченевшие ноги.

— Ожил! — вдруг заорал Владик. — Папа! Папа!

Все бросились к каюру. Тот широко открытыми, еще безумными, глазами смотрел на всех в упор, потом стал водить ими.

— Владик… — тихо проговорил он. — Пить…

Владик схватил горсть снега, открыл отцу рот, всыпал туда немного. Тот пожевал, полежал еще немного, а потом попытался подняться. Но сил не хватило, он снова откинулся на спину.

— Где больно? — спросил Житнев.

— Спину… — Он прикрыл глаза.

— Сильно?

— Да. Трудно подниматься.

— Перенести на нарты вас можно?

— А зачем?

— Отправить к врачу.

— Если можно, положите.

Пока собак запрягали в нарту, Подкорытов снова попытался встать. Но, посидев немного, опять отвалился на спину.

— Ох! Больно, — сказал он.

Его аккуратно положили в нарту.

— Гони к землянке, — велел Владику Житнев. — Там Вика посмотрит и решит, что надо делать. А мы постепенно дойдем.

— Баран там лежит, — сообщил Владик, показывая вниз по течению реки. — Если не забрать — утащут росомахи.

— Что будем делать, Ашот? — спросил Житнев Мурутяна.

— А нарта поднимет? — вместо ответа спросил Ашот Владика.

— Поднимет. Я буду бежать рядом с собачками.

Барана нашли в снегу метрах в пятидесяти ниже снежного обвала. Это был крупный самец-красавец, камчатский горный баран. Огромные, завитые в спирали назад ребристые рога. Отшлифованные копыта, жесткие широкие шершавые подошвы и пятки под ними — вот благодаря чему он так искусно цепляется за малейший каменный выступ, прыгая над головокружительными пропастями с камня на камень, с утеса на утес.

— И такую красоту надо было загубить, — думал вслух Ашот.

— Вот за это и наказала природа браконьера, — в тон ответил ему Житнев.

Когда приволокли барана к нарте, Подкорытов, морщась от боли, сказал:

— Надо отрезать голову и ноги, лишний груз. — И сам откинул голову назад.

Владик быстро сделал это и положил тушу барана в изголовье отца. Притянул ее к заднику нарты сыромятными ремнями.

— Можно ехать? — спросил он у Житнева.

— Валяй, — безразлично сказал тот, подвязывая снегоступы к ступням.

14. ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ

На закате солнца Житнев, Ашот и Славик вернулись в землянку, буквально на последнем пределе сил. Весь этот день на Лавовом плато стояла на редкость ясная, удивительно ясная и умеренно теплая погода. Житнев все время в пути опасался, что вот-вот хлынет вешняя вода из каньона. К счастью, этого не случилось. Напротив, снег даже как-то осел, уплотнился, снегоступы почти не тонули в нем.

Перед тем как подняться на взгорок, ведущий к землянке, они присели возле горячих ключей отдохнуть. В воздухе курился пар, пахло сероводородом, а точнее сказать — протухшим яйцом. Вдруг неподалеку послышался всплеск. Обернувшись на него, все сразу увидели в кисее пара двух лебедей, опустившихся на дальнее озерко.

— Пошли, — сказал Житнев, — не будем им мешать отдыхать. Это те, что летали между ключами, где мы ночевали, и этими. Хорошо, что их не убили браконьеры.

Мужчины поднялись к землянке. Там стояла мертвая тишина. Их встретила Вика у двери.

— Умер, — печально сообщила она.

— Кто?

— Отец этого парня, Владика.

Они тихо вошли в землянку. Здесь стоял полумрак. Слева на нарах, на тех, где утром отдыхал Владик, теперь лежал Подкорытов-старший. В сумерках было видно обострившееся бледное лицо со спокойно смеженными веками; оно уже чуть-чуть посинело. У ног покойника сидел сгорбившийся до колен Владик, положив лицо на крупные темные ладони.

Все сняли шапки, постояли с минуту молча.

— Ну, что будем делать дальше? — тихо спросил Житнев.

Ему никто не ответил.

— Ашот, что будем делать дальше? — повторил первый пилот, обращаясь, по своему обыкновению, к Мурутяну.

— Покойника надо вынести на снег, командир, так я думаю.

— Пожалуй, верно. Ты не возражаешь, Владик? — спросил он у Подкорытова-младшего.

— А что мне возражать? Ему теперь все равно…

Покойника переложили на коврик и осторожно вынесли из землянки; неподалеку от дверей его опустили, прикрыли вторым ковриком и тут оставили. Дали собакам корм — мясные оленьи обрезки и вернулись в землянку.

Тем временем женщины занимались печкой — калили ее вовсю. В землянке стояла жара, и потому дверь все время была открытой. Ужинали молча и молча улеглись спать. Пилоты и Вика в своих спальных мешках на полу, Атка с младенцами — на правых нарах, Славик и Владик — вдвоем на левых. Перед сном Житнев объявил:

— Вставать будем рано. Постарайтесь отдохнуть хорошенько.

На том все и уснули.

Но ранний, утренний подъем не состоялся — ночью ударила свирепая мартовская камчатская пурга. Все враз загудело во второй половине ночи — это все услышали. И когда стал пробиваться рассвет, то из землянки страшно было высунуться — вихри били в дверь, в окошко, сотрясали, кажется, саму землю.

Рассветало. Поднялись все разом. Дверь уже невозможно было отворить, ее засыпало снегом.

— Не понос, так золотуха, — проговорила Вика. Но теперь никто не смеялся, всех еще омрачала смерть Подкорытова и трагедия положения замурованных снегом в землянке. Вылезти наружу, разумеется, не составляло труда. Страшило другое — что ждет их? Март на исходе. Впереди еще длинная дорога до ближайшего жилья, в любую минуту может наступить резкое потепление, и снег обратится в сплошные потоки вешней воды. А это минимум на месяц распутье, когда невозможно ни пройти ни проехать по Лавовому плато. На вертолет рассчитывать было бесполезно. По-видимому, их давно перестали искать.

Пурга продолжалась двое суток. Все это время путники коротали за разговорами в землянке. Собакам отдали все, что оставалось от разделки оленей, вплоть до шкур. В остатке еще было два мешка юколы — сухих горбуш, обычной еды собачек. Но ее строго приберегали на будущее, на время пути — там уже нельзя кормить собак мясом. К тому же все подкорытовские собаки умели великолепно «мышковать» — добывать мышей в снегу, а их обычно очень много в кедровых стланиках.

Вакханалия пурги прекратилась к утру третьих суток. Нестерпимая белизна снега, яркость солнца — такое увидели наши путники, выбравшись из землянки, когда прекратился шум бурана.

— Прошу мужчин на совет, — объявил Житнев, когда все поразмялись на улице.

Все расселись вокруг импровизированного стола.

— Давайте, братцы, решать, — что нам делать дальше, — заговорил Житнев, потирая румяное, обросшее русой щетиной продолговатое благородное, только что вымытое снегом, лицо длинными ладонями.

— Надо пробиваться вперед, — запросто ответил Ашот.

— А если хлынет вода?

— Выроем землянку. Нас теперь четверо мужчин.

— Меня не считайте, я повезу папу хоронить домой, — глухо сказал Владик.

— Да-а, — раздумчиво прогудел Житнев и помолчал. — Может быть, прихватишь женщину с детьми?

— Это пожалуйста. Хотя собакам и будет трудно…

— А если людям трудно — тебя это касается?! — вскипел Мурутян.

— Не кричи, Ашот, — спокойно сказал Житнев.

— Нельзя же быть таким эгоистом! — не унимался второй пилот.

— У меня отец умер, вы это понимаете? — окрысился Владик. — Не могу же я бросить его здесь. Что мне скажет мать, когда я приеду без него?

Но как только сказали Атке, что она поедет в одной нарте с покойником, та в ужасе замахала руками.

— Нет-нет, ехать не буду! Мертвый вместе не могу с детками.

— Я не знаю, над чем вы ломаете голову, — вмешалась Вика. — А почему нам не уйти вместе с нартой всем? Упряжка так и так не сможет бежать. На нарту уложим все необходимое имущество и будем продвигаться потихоньку вперед. Зато все вместе, в случае бедствия будем помогать друг другу.

— Ты согласен на это? — спросил Житнев Владика.

— Согласен, — отрешенно ответил он.

Они начали собираться. Стоял утренний морозец, снег уплотнился после пурги так, что на передувах в нем даже не тонули ноги. Самый раз идти, да и собакам легко будет тащить тяжелую нарту.

Вдруг Славик закричал:

— Нарта! Смотрите! — и он показал рукой вниз по течению реки.

На ослепительной белизне снега, примерно в полутора километрах, четко темнела цепочка собачьей упряжки и нарты. Она бежала посредине речной полосы в сторону землянки. Затаив дыхание, все смотрели туда, ожидая ее приближения.

— Боже мой, — тихо проговорила Вика, когда упряжка находилась уже в нескольких сотнях метров, — неужели?

— Что такое, Вика? — заволновался Ашот. — Что-нибудь страшное?

— Да нет, Ашот, — Вика сжала румяные щеки своими детскими ладошками. — Кажется, наши собачки. Неужели папа?!

Упряжка скрылась за взгорком увала, но вскоре появилась из-за бугорка со стороны горячих ключей. Вика как сумасшедшая кинулась ей навстречу, широко раскинув руки, словно крылья, на которых готовилась взлететь.

— Па-а-па! Папочка!

Она почти налетела на упряжку. Вожак, по-видимому, угадал ее, кинулся к ней лапами грудь, принялся облизывать ее лицо, руки.

— Вика, дочка… — Каюр намертво всадил остол в снег впереди нарты, остановил упряжку, истово бросился к Вике. — Дочка, доченька ты моя, жива. — Он прижал ее голову к своей груди, гладил, приговаривал — Милая, жива, о господи, жива.

Все, наблюдавшие эту сцену, на минутку оцепенели. Только собачки ликовали вокруг, запутав шлейки и длинно высунув розовые языки, улыбчиво оскалив морды; каждой хотелось прорваться к каюру и Вике — к их любимым людям.

— Папочка, но откуда ты узнал, что мы здесь? — спрашивала Вика, когда все успокоились.

— Э-э, дочка, история длинная, — оббивая рукавицами снег с унтов, усмехаясь, отвечал Андрей Гаврилович, — потом расскажу. А сейчас давайте быстро разжигать костер. Здравствуйте, дорогие товарищи, — обратился он к стоящим у землянки. — Неделю ищу вас. Не один. Другие ищут. Надо развести костер, чтобы был дым, сообщить. Так договорились мы с товаришком.

Пока мужчины ходили к зарослям кедрача собирать сушняк, Андрей Гаврилович подошел к нарте Подкорытова.

— Что это? — спросил он, указывая на длинную фигуру, укрытую ковриками.

— Мертвый, — сообщила Вика.

— А кто?

— Подкорытова знал?

— А как же!

— Вот он.

— Ах ты, боже мой… Отчего же?

— Завалило снегом.

— Э-э, теперь все ясно. Это вот там? — он показал рукой вниз по течению реки. — Так я же там пережидал пургу. И там разгадал все — оттуда ушла нарта вверх, человеческие следы. Там лежали две мертвые собачки. По этим следам я и догадался, кто-то ушел вверх по реке. По этим соображениям и пошел сюда…

Вика рассказала отцу всю историю спасения Подкорытова.

— Да-а. — Андрей Гаврилович присел на нарту у ног покойника. — Жил лихо и помер лихо. Хваткий был мужик. Бывали с ним в крутых переделках. Похуже вчерашней пурги. Стойкий был мужчина.

Он прервался на минутку — мужчины с треском и шумом тащили сушняк со стороны кедрового стланика.

— Ну так вот, о самом главном, — продолжал он, закуривая сигарету. — Колодяжный тут. Тоже в поиске, — сообщил камчадал.

— Никита?! — Вика посмотрела на отца широко открытыми глазами.

— А то кто же!

Пока разжигали костер, Андрей Гаврилович дал собачкам по половине сушеной горбуши, достал из нарты мешок с олениной.

— Поди у вас с едой плохо? — спросил он дочку.

— Да нет, папа, — Вика показала на землянку. — Подкорытов набраконьерствовал…

— Э-э. Это он может. Выходит, за это и поплатился. Ишь ты, какого баранчика подвалил.

— Вот из-за него и поплатился жизнью, — сообщила Вика.

Вскоре у землянки заполыхал костер, сдобренный зелеными хвойными ветками; клубы черного дыма столбом взвились к небу.

— Хорош костерчик, — говорил Андрей Гаврилович, по привычке сладко протягивая ладони к огню, хотя, вообще-то, было уже довольно тепло на улице — солнце подходило к зениту и заметно прогрело воздух.

Наконец все собрались у огня, восхищенно смотрели вверх, в ясное небо, куда клубами уходил черный столб дыма.

— Ну так вот, братцы, — обратился Андрей Гаврилович ко всем. — Свою главную заботу я выполнил — нашел вас. Для этого припас из дома вот эту штуку.

С этими словами он извлек из мешка туго скрученный сверток, долго разматывал его, пока не раскутал бутылку спирта.

— Вот она! — торжествующе воскликнул камчадал и потряс ею в воздухе.

— Так некогда, папа, — вмешалась Вика, — упряжку надо отправлять с покойником…

— Так и пусть едут, — согласился отец.

— Пожалуй, это правильно, — вмешался Житнев. — Слушай, Славик, а может, ты поедешь с нартой? — предложил он студенту. — Вдвоем вы быстрее сможете пробраться к жилью. А там сообщите и о нас.

— Я — с удовольствием, — согласился Славик. — Ты, как, не возражаешь? — обратился он к Подкорытову-младшему.

— Да мне что, вдвоем будет даже легче, в случае чего…

— Ну, тогда собирайтесь, — распорядился Житнев. — Перекусите и быстро в путь, пока погода позволяет.

И снова собаки запряжены. Ребята выпили по нескольку глотков разведенного спирта, закрепили в нарте свой багаж, кроме туши барана — ее Житнев оставил у себя.

— Это пойдет в наш резерв, — объявил он. — До свидания.

И упряжка рванулась вниз по склону, к руслу реки. Ее долго провожали взглядами, пока она не скрылась за поворотом. Когда собаки бежали слишком быстро, кто-нибудь из парней или оба сразу присаживались на нарту, отдыхали, тогда упряжка умеряла бег. Потом снова спрыгивали, быстро шагали по бокам от нарты.

Упряжка скрылась за утесом увала, оставшиеся у землянки занялись своими делами. К этому времени Андрей Гаврилович внимательно осмотрел землянку, сходил к горячим ключам.

— Да-а, место здесь сподобное, — заключил он. — Жить можно. В случае чего, не страшно и переждать разлив. Хорошее место подобрал Подкорытов.

— И долго мы будем палить костер? — спросил его Житнев.

— Дак посмотрим, — ответил камчадал. — Должон ответить один, кто тоже ищет вас. Вот тогда и решим.

Появление Андрея Гавриловича было похоже на вторжение — он сразу взял в свои руки «командование», ни у кого не спрашивал мнений, решал все сам. И это естественно, он хорошо знал обстановку да еще был хозяином положения — имел собачью упряжку.

15. ВСТРЕЧА В ПУТИ

На сигнальный костер никто не отозвался до самого вечера.

— Либо что-то случилось с Никитой, либо он уехал к своему вулкану, — высказал предположение Андрей Гаврилович о Колодяжном. — Человек он аккуратный.

— Ну и что будем предпринимать? — спросил придирчиво Житнев камчадала.

— Завтра поутру двинемся в дорогу.

Чуть забрезжил рассвет назавтра, а уж караван был готов в путь.

— Сделаем так, — с хозяйской распорядительностью говорил Андрей Гаврилович, — женщины и дети будут сидеть в нарте, а мы, мужики, пойдем пешком.

С утра, как обычно, приморозило, снег хорошо уплотнился, поэтому идти было сравнительно легко — ноги лишь изредка проваливались в снег. Правда, попадались места, где наносы оказывались рыхлыми — это в затишье прибрежных утесов, — и тогда весь караван сразу оказывался в снежном плену. Часам к десяти они достигли обвала, что обрушился на упряжку Подкорытова. Здесь сделали короткий привал.

— Ну, вы тут пока отдохните, а я… — Андрей Гаврилович не договорил, раскопал в снегу двух собак, что погибли под обвалом, и унес их куда-то за утес. Через полчаса вернулся с двумя красными тушками и мехами. Заметив, что все смотрят на него, сказал как бы в оправдание:

— Чего добру-то пропадать?

И подсунул ношу под задник нарты.

— Пригодится, — коротко бросил он.

— Да-а, вот это настоящий хозяин природы, — про себя проговорил Житнев.

— А он всегда такой, — пояснила Вика.

После короткого завтрака путники двинулись в путь. Но едва обогнули последний утес в правобережье, как увидели собачью упряжку, мчащуюся им навстречу. Приблизившись на полусотню метров к встречным, каюр упряжки лихо всадил остол в снег у передка нарты: не хотел сближаться с встречной упряжкой, может завязаться драка между собаками.

— Никита?! — Андрей Гаврилович остановил свою нарту, сказал Вике: «Подержи собачек», а сам двинулся навстречу Колодяжному.

— Ну, паря, не ожидал… Куда же тебя черти унесли с Жупановской сопки? Ты че, видел ли костер?

— Так сколько же можно ждать, Андрей Гаврилович? Двое суток просидел там и отправился в землянку. А потом увидели мы с другом вчера под вечер черный клуб дыма в небе, сообразили, примерно где это и кто это, вот я сегодня с утра и кинулся сюда. Думал, что вы вызываете меня. А тут навстречу бежит упряжка, и возле нее два парня. Они-то и рассказали мне о вашей находке.

— Ну и слава богу, что все так получилось. А теперь пошли к моей уарте, поглядим, что там делается.

Вика с каким-то настороженным чувством издали наблюдала за разговором между отцом и Колодяжным. Она почти не слышала слов, старалась по жестам разгадать — о чем они там говорят, с нетерпением ждала, когда они пойдут сюда, к ним всем.

— Кто это? — спросил Мурутян еще при появлении незнакомца.

— Мой Квазимода… — почти шепотом ответила Вика. — Вулканолог.

— Почему Квазимода? — спросил Житнев. — Он ведь очень симпатичный человек.

— Это был у нас такой разговор, — сообщил Ашот, — просто шютка…

Мурутян очень внимательно наблюдал за Викой и приближающимся бородачом — Никитой Колодяжным; бросится ли, как ему казалось, кто-нибудь навстречу друг другу? Нет, этого не произошло. У Колодяжного — рот до ушей, горячие, чуть не до слез, глаза. У Вики закаменелое лицо, на глазах слезы.

— Ну, здорово были! — первым сказал Никита, когда они с Андреем Гавриловичем подошли к нарте.

— Здорово были, — прошептала Вика и шагнула навстречу Колодяжному.

Тот сгреб ее в охапку, коснулся лица губами, притянул к себе.

— Ну, вот и повстречались. — Андрей Гаврилович шлепнул рукавицу об рукавицу, сделал вид, что занимается собачками. — А теперь давайте держать совет. Пусть собачки пока отдохнут.

Они расселись на снегу. Первым заговорил Житнев.

— Я попрошу вас рассказать, — обратился он к Колодяжному, — о вашей базе, ее месте и возможностях связи с Петропавловском. И еще, что вам известно о поисках нашего самолета?

— Я начну с последнего вопроса. — Колодяжный зажал своей могучей ладонью бороду в кулак и стал рассказывать о том, как они с Храмцевым узнали о пропаже самолета от вертолетчика, садившегося возле их избушки.

— Теперь о возможностях связаться с Петропавловском, — продолжал он. — Батареи питания нашего передатчика окончательно иссякли, и мы не можем вызвать область. Действует только приемник. К тому же по графику Вулканологического института мы сейчас уже должны находиться в пути к Долине гейзеров, а оттуда двигаться к Тихоокеанскому побережью, в район поселка Жупаново. Там нас должен забрать вертолет или самолет «АН-2».

— Сколько километров от вашей избушки до Жупаново?

— По реке около двухсот километров, а через гейзеры, если идти по плато напрямик, немногим больше ста пятидесяти километров.

— Та-ак, — раздумывал вслух Житнев, — нас всего будет на две упряжки семь человек, не считая новорожденных. Трудно будет выходить… А тут еще со дня на день надо ждать резкого потепления, и тогда все поплывет.

— По многолетним данным метеослужбы, это случится через восемь — десять дней, — пояснил Колодяжный.

— Всяко бывает, — вставил реплику Андрей Гаврилович. — Бывало и раньше и позже…

— Что вы предлагаете, Андрей Гаврилович? — спросил Житнев камчадала.

— Поскорее спускаться по реке к Жупаново, — ответил тот, дымя трубкой. — В случае чего, переждем где-нибудь на берегу. К тому ж ребятам наказали, чтобы они сразу отбили телеграмму в Петропавловск или связались по телефону и сообщили о нас.

— Если сумеют добраться, — заметил Ашот.

— Это тоже верно, — согласился Андрей Гаврилович. — Ну а пока, что ж, будем двигаться до вашей избушки. Никита, — обратился он к Колодяжному, — ты возьми Вику на свою нарту и одного из товарищей летчиков. А остальные будут на моей нарте, мы пойдем вслед.

Было около часу дня, когда караван тронулся в путь. Солнце уже не то, чтобы грело, а натуральным образом припекало. Снег шуршал, оседая под утренней ледяной пленкой. Он заметно становился мокрым, поэтому нарты шли тяжело. Собачки, длинно высунув розовые языки, изо всех сил упирались в ременные шлейки. В нартах сидели только женщины. Мужчины бежали рядом, понукая собак и помогая им.

У передней нарты, в которой сидела Вика, бежали Колодяжный и Житнев, вторую, загруженную сильнее первой, подталкивали Андрей Гаврилович и Мурутян.

— Давайте рассчитывать на худшее, — говорил Житнев Колодяжному, — что нам отрежет распутица дорогу на Жупаново. Какие, возможности есть для того, чтобы выжить?

— Сила воли, выдержка и предприимчивость. — Колодяжный говорил решительно, в голосе звучали стальные нотки. — Я в пятнадцать лет начал партизанить на Украине. Там было потруднее да пострашнее. Враг кругом, голод, смерть подстерегает на каждом шагу. А у нас… Бог ты мой! Крышу над головой делай без опаски в любом месте, кругом много дичи, начиная от зайца, куропатки, кедровых орешков, вплоть до дикого оленя и горного барана. Что нам угрожает?!

— Но это слишком абстрактно, — возразил Житнев. — Я имею в виду конкретный план, так сказать, аварийный. У вас есть запасы продовольствия?

— Мешок сухарей, две пачки соли, килограмма два сахара и десятка два брикетов гороха и гречневой каши. Да еще почти полный мешок кедровых шишек. Если не полениться, можно каждый день добывать дичину. Пять мужиков! Это же силища!

— Очень хорошо. Как у вас с боеприпасами? — спросил Житнев.

— У нас два карабина и около ста патронов к ним.

— Это уже здорово! Скоро выйдет из берлоги медведь, а он в это время жирный. Одного медведя нам хватит на месяц, — думал вслух Житнев.

— Не забывайте еще рыбу, — напомнил Колодяжный, — здесь даже сейчас в теплых промоинах можно натаскать гольца. Удочки у нас есть.

Иной разговор шел у задней нарты.

— Ну, как твои детки, здоровы? — спрашивал Андрей Гаврилович Атку.

— Сдоровы, сдоровы, — отвечала та, лежа в нарте и прикрыв переметные сумы с дочками полой оленьей малицы. — Мы всехта так в тундре возили маленький детка.

— А молоко в грудях есть? — без обиняков спрашивал камчадал.

— Есть, есть маленько, — согласно отвечала эвенка. — Олеска кусай, молоко есть. Однако, орески кедровый зую, кормлю детка.

— Это хорошо.

Ашот с каким-то трепетным чувством слушал этот разговор. И думал: до чего же силен человек, когда он приспособлен к той среде, в которой живет и которую хорошо знает. Отними у него опыт и эти знания, и он погибнет. Не-ет, никак нельзя отрываться от природы-матери, кормящей тебя. Иначе ты не жилец в этом мире, окажись вот в таких условиях.

— А ты — грузин? — вдруг спросил Андрей Гаврилович Мурутяна, словно подслушав его мысли.

— Нет, армянин.

— Вот я вижу — кавказский ты человек. А че, паря, занесло сюда? Там же у вас на Кавказе благодатный климат…

— Сам попросился после окончания авиационного училища. Охота посмотреть другие земли.

— Это хорошо. Чем больше увидишь, тем больше узнаешь. Ну и как, не жалеешь?

— А чего жалеть. Это все пригодится в жизни, — объяснил Мурутян.

— Правильно говоришь, — одобрительно заключил Андрей Гаврилович. — Уж наперед, если что случится, ты будешь крепко стоять на ногах.

— К тому и стремлюсь.

Под вечер караван достиг землянки вулканологов, у подножья исполинского белоснежного конуса вулкана. Еще издали Колодяжный разглядел на белизне снега фигуру друга и коллеги Игоря Храмцева.

— Ну, паря, принимай гостей! — Слово «паря» он сегодня подхватил у Андрея Гавриловича. — Нашлись-таки бедолаги. Задача: приютить, обогреть, вдоволь накормить. Заваривай ведро каши!

Тонкий рисунок поэтического благородного лица Храмцева, окаймленного курчавой русой бородкой и жидковатыми усами, синь открытых добрых глаз — все таило хитрую улыбку.

— Успеем ли, — сказал он. — Час назад я принял радиограмму, что готовится вертолет на поиски нас по маршруту: избушка — Долина гейзеров. Мы срочно нужны в Петропавловске. Готовится международный конгресс вулканологов. Нужны срочные отчеты от нас.

— Ха-а! — заорал во все горло Колодяжный. — Все! Проблема выживаемости снимается.

Но в этот день вертолет не прилетел. Он появился лишь около десяти часов утра назавтра со стороны Тихого океана, с того направления, где находится Долина гейзеров. Это был Виктор. До вечера он вывез всех, в том числе и собак с нартами, в Петропавловск-Камчатский.