Сладкая жизнь

ЧАСТЬ 1

— Извините…

Она вдруг поняла, что это именно его ищет внизу куча милиционеров. Она их заметила издалека — еще когда прошли через детскую площадку и дом оказался в прямой видимости.

Может, кто-то и не сразу сообразил бы, что происходит, — но не она. Муж одно время частенько приносил домой кассеты, на которых такие вот парни в масках и с автоматами захватывали всяких там преступников, вытаскивали их из машин, опрокидывая на асфальт, или врывались в их квартиры, укладывая всех на пол. Муж специально ее звал к телевизору, всякий раз с гордостью произнося: «Работают наши», — и хотя ей неинтересно все это было, она смотрела. Ему и в голову не приходило, сколько у нее дел — у дочки уроки проверить, приготовить что-нибудь, стирка там, да и свои ученики, — а она не напоминала, как всегда, чувствуя, что ему хочется, чтобы она посмотрела. И как всегда, подыгрывала, делая то, что он хочет, — привычка, с которой удобнее жить.

И потому сейчас, возвращаясь со Светкой из школы и увидев снующих вдоль дома людей с оружием, сразу поняла, кто это и что кого-то ловят. Улыбнувшись про себя тому, что кто-то принял бы это за съемки фильма, а кто-то — за попытку государственного переворота, а она знает, что к чему. Мелькнула даже мысль обратиться к кому-нибудь из тех, кто ими руководит, — несколько человек стояли неподалеку от ее подъезда, совещаясь, явно начальники. А что, поинтересоваться, что происходит, заметив вскользь, что она жена генерала ФСБ, не простая смертная — короче, имеющая право знать, в чем дело, тем более что именно у ее дома происходит вот это непонятно что. Но передумала.

Она немного замедлила шаг у самого подъезда — Светка все косилась по сторонам, задавая кучу бестолковых вопросов, выдвигая версии об освобождении заложников, захваченных в их доме, или о террористах, засевших в одной из квартир, требующих миллион долларов, угрожающих взорвать дом вместе со всеми его обитателями. Вот вам современный ребенок, насмотревшийся телевизора, — ведь и вправду, какой канал ни включи, везде криминал, кровь и аварии. Она эти передачи терпеть не могла, но ей самой в какой-то момент стало интересно, отчего вся эта суета. Похоже было, что они потеряли кого-то, эти люди с оружием, и вот теперь ищут, не зная, где искать, пребывая в состоянии растерянности.

Да ладно, ну их. Настроение было не очень с самого утра, и чувствовала себя разбитой, и надоела до ужаса эта слякотная зима. Декабрь, до Нового года десять дней, а тут месиво под ногами. В институт надо было ко второй паре — своим ходом, естественно, потому что муж, и так редко подвозивший, сегодня уехал особенно рано. И почему-то не столь длинная дорога — троллейбус, а там на метро от «Полежаевской» до «Парка культуры», всего одна пересадка — показалась жутко утомительной. А с работы потом бегом в школу за Светкой — не хотелось лишний раз просить мать. Она сходила бы, конечно, она и так минимум три дня в неделю забирала Светку и держала до вечера у себя, но раз есть возможность сделать это самой, то уж лучше так.

Она успела заметить, как один из тех, кого она назвала про себя начальниками, покосился в ее сторону, даже движение сделал к ней, словно собираясь подойти и что-то сказать, — но она потянула Светку за собой. И, войдя в подъезд, почему-то обрадовалась тому, что лифт был на первом этаже, словно ждал. Но когда он остановился наконец на шестом и они со Светкой вышли, она пожалела, что не осталась там, внизу. Сразу заметив на лестничной площадке мужчину, стоявшего у окна между пролетами, напряженно посмотревшего на нее.

Она шагнула к своей двери — что там идти-то, два шага — и, впихнув в угол любопытную Светку, с интересом уставившуюся на незнакомца, запустила руку в сумочку, на ощупь отыскивая ключи и не выпуская мужчину из поля зрения.

— Извините…

Ей, наверное, впервые в жизни стало вот так вот страшно — как-то ужасно, абсолютно безысходно. Потому что она отчетливо поняла, что это именно его ищет внизу толпа вооруженных людей — а она, женщина, с ребенком вдобавок, оказалась с ним один на один. И оттого вздрогнула, услышав его голос, в котором не было ничего зловещего или угрожающего, который был вежливым и спокойным, но тем не менее пугающим.

Он спускался по ступенькам, к ней спускался, и она, не решаясь посмотреть ему в лицо, смотрела завороженно на лакированные туфли, такие неуместные, чужеродные на убогой плитке пола. И, шаря судорожно в сумочке, инстинктивно вспомнила про газовый баллончик, который на всякий случай таскала с собой, все время раздражаясь, потому что он мешался там и всегда лез в руки. А вот сейчас, когда он впервые понадобился, его там не оказалось, естественно. И вместо него рука вытащила ключи, и она, встав вполоборота к нему, одновременно закрывая собой высовывающуюся Светку, попыталась всунуть ключ в замок.

— Извините…

Она оглянулась, шокированная тем, что он уже на площадке — сразу ставшей жутко крошечной, тесной, неуютной, будто раньше она не замечала ее размеров. Он стоял в паре метров от нее и смотрел ей в глаза. Молодой мужчина, солидный на вид, в светлом пальто, в костюме, кажется, потому что галстук был виден. Он чуть улыбался — но она не верила этой улыбке, ей виделась осязаемо исходящая от него опасность, звучащая в голосе, струящаяся из глаз.

— Вы мне не поможете? Попал вот в идиотскую ситуацию… Все, что мне надо…

Она замотала головой, мазнув глазами по его лицу, толком ничего не увидев, но отводя их, глядя в пол у его ног, тыкая ключом в замок и не попадая — словно это была не ее дверь, которую она, кажется, могла открыть в кромешной тьме, и не ее ключ.

— Все, что мне надо, — это просидеть у вас ровно один час. — Он продолжал свой монолог ровным голосом, в котором не было ни страха и паники перед теми, кто искал его внизу, ни угрозы ей. — Вы же видите, я нормальный человек, не преступник…

Она изобразила на лице жалкую улыбку, безуспешно пытаясь показать, что оценила его шутку, и продолжая нервно царапать ключом по замку. Думая о том, что замка два и, даже если ей сейчас повезет и она откроет нижний, придется еще потом возиться с верхним.

— Если вы меня боитесь, то вы не правы. А за помощь я вам заплачу. Ну представьте — вы мне не поможете сейчас, они меня заберут ни за что, а вас потом будет совесть мучить. Вы же видите — я нормальный человек, бизнесмен, и я им нужен только затем, чтобы вытрясти из меня деньги. Вы же знаете, что такое милиция — те же бандиты, даже хуже. Лично я предпочту заплатить за помощь такой приятной женщине, нежели отдавать деньги этим п…

«П… Как он хотел назвать — придурками, что ли?» Гадание было неуместным, но ей почему-то было важно именно сейчас понять, что он хотел сказать, но не сказал, — прям-таки идефикс. Она все спрашивала себя, перебирая все известные ей ругательные слова на «п», зациклившись все же на «придурках». Отвлекшись от толкотни мыслей, только когда снизу послышались голоса и шум, будто кто-то — несколько человек — поднимался по лестнице. Она подумала, что это они, эти, в масках и с автоматами, догадались наконец проверить все подъезды. И он, конечно, тоже это слышал — не мог не слышать. Но говорил тем не менее абсолютно спокойно, и даже оттенок веселости был в голосе, словно ситуация его забавляла.

Она поняла наконец, что ничего у нее не получится — до тех пор, пока она будет коситься на него и прикрывать Светку, с замком ей не справиться. Ей стало неприятно от этого открытия, но приближавшиеся голоса внушали надежду. И она, неожиданно набравшись смелости, посмотрела наконец ему в лицо, собираясь сказать ему твердо, чтобы он оставил ее в покое, что она сейчас закричит.

И сказала бы, если бы увидела, что он боится, что он нервничает. Но у него на лице была легкая полуулыбка. А вот глаза… Она не могла описать точно, что увидела там, но ей показалось вдруг, что если она сейчас скажет «нет» или закричит, то он сделает что-то плохое. Ей и Светке. Будь она одна…

Она не могла решить, что хуже — впустить его или отказать. Отказывать было страшно — но ведь, окажись он в квартире, они станут его заложниками. Может, он маньяк какой-нибудь, сумасшедший, может, убил кого-то и так же легко убьет и ее? А с другой стороны, не впустишь — так могут потом отомстить.

Да, муж, конечно, многое может, он большой человек, он сможет их защитить — в этом она была убеждена. Но оптимизм ушел, потому что вдруг промелькнула перед глазами картина — как она приходит за Светкой в школу, а дочки нет, и она бегает по всему зданию, ищет ее и наконец находит кого-то, кто видел, что Светка уже ушла. И она бежит домой, подскальзываясь и даже упав один раз, но в квартире пусто, и она звонит всем ее подругам и бабушке и вдруг замечает мигающую кнопку автоответчика, нажимает на нее радостно и слышит замогильный голос, сообщающий, что ее дочь похищена. Или — или вообще никакого сообщения, зловещее молчание только. Страшное, трагичное, кричащее молчание, говорящее больше, чем тысяча слов.

Голоса приближались, они были примерно на уровне четвертого этажа, и сверху, с десятого, тоже, кажется, несколько человек двигались вниз. Каких-то две-три минуты и…

Интересно, почему он так себя ведет? Она только сейчас осознала, что он мог бы заставить ее открыть дверь — давно бы уже мог. Стоило ему извлечь из кармана нож или достать пистолет и навести его на Светку — она не сомневалась, что у него есть пистолет, — и она бы все сделала. Но он не доставал ничего, не грозил, он просто просил корректно. Так может…

Она вдруг вспомнила, как на тех кассетах, которые приносил муж, оперативники укладывали людей на землю, на одной из них они швыряли в огромную лужу такого же солидно одетого мужчину, ударив его при этом несколько раз, хотя он не сопротивлялся. Ей не было жаль того, кто был на кассете, и не было жаль этого, но он вел себя так вежливо и был так спокоен…

Она повернулась к нему спиной, быстро отпирая замки, вталкивая Светку в квартиру, поворачиваясь обратно к нему — так и не сделавшему к ней ни шага, по-прежнему стоявшему у лифта. Открыла рот, не зная, что сказать, пятясь внутрь, готовясь вот-вот захлопнуть дверь. И вдруг, удивляясь самой себе, произнесла тихо:

— Заходите…

— Ну ты даешь, Андрюха, — осуждающе произнес Кореец. Жесткое лицо и раскосые черные глаза сохраняли привычное равнодушное выражение, и голос был пустой, но Андрей, знавший его давно, осуждение почувствовал. — Ты ж не пацан, а купился на такую херню.

— Да ладно, Генах. — Он отмахнулся с улыбкой, призванной показать, что и в самом деле все в порядке. — Ты прикинь — нормальный ведь был коммерсант, столько дел сделали вместе. Ну не близкий, но лет пять-шесть его знаю — мне Вадюха его еще дал. Ну помнишь, как он делал — дает бригаде коммерсанта, чтобы с ним работали, не просто деньги сосали из него, а помогали там, вопросы снимали, сводили с другими, чтобы тот бабок побольше сделал, чтоб доля росла. Вот Вадюха мне и пацанам моим этого и дал. Ты его, может, помнишь — Герман, твой ровесник, наверно, черный, бородатый, фирма у него с итальянцами?

Он заметил, что Кореец не среагировал на примирительный тон, хотя мотнул головой, показывая, что понял, о ком речь, — и заторопился продолжить рассказ. Злясь на себя, что оправдывается — как, в натуре, школьник перед суровым учителем, хотя школу давно окончил и учителей и там не особо признавал, а уж дальше просто на х…й посылал, — и злясь немного на Генку, который прав, конечно, но все ж не повод, чтоб пихать, как пацану.

— Ну короче, я ему помогал, а потом сам знаешь — Вадюху убили, мы с тобой другие дела уже делали. А этот, Герман-то, сам звонил — лавэшки каждый месяц подгонял, ну и так, если вопросы какие вставали. Пару раз пацанов к нему посылал — отморозки на него наезжали, а с пацанами перетрут и отваливают тут же. А там ты в Штаты, я тут вместо тебя рулил — не до него было. А летом сам звонит, в офис, хер знает, как телефон разыскал, такой счастливый — прям близкий родственник, пидор конченый! Андрюша, сколько лет, хотел тебя в ресторан пригласить, есть разговор, и не виделись давно. Думал я ему сказать, что ты мне на хер сдался, но помнишь, как Вадюха учил — коммерсанта уважать надо. Ценить, если мужик нормальный, про семью знать, поздравлять, если там день рождения у дочки — он тогда больше денег даст, и проблем с ним не будет, и еще других тебе приведет. Ну помнишь?

Кореец кивнул мрачно — напоминая, что, пока жил тут, в отношении коммерсантов предпочитал другие методы общения.

— Ну короче, поехал я с ним в кабак, а он мне давай по ушам ездить. Ну ты, Андрей, поднялся, я всегда думал, что ты быстро вырастешь, еще когда тебе штуку в месяц платил и пацанам твоим по пятьсот баксов. Прикинь — вспомнил, пидор, как копейки мне давал. А че, в натуре, я ж в девяносто первом так и жил на эту штуку. Смех, да? Сейчас, бля, эта штука — так, херня, а тогда на месяц хватало, бешеные бабки ж были. Ну вот, по ушам мне ездит, я чую, хочет чего-то. Поет, какие мы друганы и, может, сейчас к телкам съездим, он все организует в шесть секунд. Я еще смотрю — все у него в порядке. «Таункар» новый, говорит, офис классный с охраной, дом хороший, ну, не на Рублевке, но где-то в приличном месте, — короче, нормально живет. Я, правда, пацанов специально спросил перед встречей — давно ж про него не слышал, надо ж выяснить, — а они говорят, средне у него дела, на братву регулярно отстегивает, но мало. Даже проверяли вроде, не лепит ли, не зажимает ли долю, но оказалось, просто бабок стал меньше колотить.

Ладно, говорю, давай отдохнем — только скажи сначала, чего хотел. Ну, он сопли пожевал, а потом колется — дела, мол, не очень шли в последнее время, готовил, мол, одну сделку, два года работал, теперь только руку протяни. Только загвоздка в последний момент возникла — надо двести штук срочно, налом, через три месяца отдам триста. Видит, что мне неинтересно, ну и дальше — закрутил, мол, бизнес с итальяшками, вложил все, что было, и занял еще, а две сотни на раскрутку бы пустить, а там к концу года прибыль на миллионы пойдет, только начать надо. А мне вроде и связываться неохота, но отдохнули супер, телки по высшему классу, да и пара лимонов не лишняя была бы…

— Может, и мне пару сотен отстегнешь, если телку найду? — с сарказмом полюбопытствовал Кореец.

— Да ладно, Генах. Не в телках дело. Помнишь Вадюхины принципы, мы их заветами Ильича называли? А я еще вспомнил, что раньше он нормально стоял, Герман этот, бабки делал хорошие, — ну и дал. На три месяца. Он сам так просил — через три месяца отдаю триста, а там приличная доля пойдет: первые полгода сотку в месяц получать будешь гарантированно, а там, мол, закрутится такое… Ну, я поверил вроде, бабки дал и забыл. А в октябре он мне звонит сам — извини, мол, итальяшки тянут, вот-вот все начнем. А уже через месяц я ему звоню — где деньги, друган? Да, мол, отдам через неделю, ты уж прости, сам знаешь, таможня, законов куча, надо б все похитрее, чтоб налогов поменьше, сожрут же всю прибыль. Нормально ж звучит — чего не поверить?

А тут ты звонишь из Штатов, я к тебе начал собираться, про этого забыл напрочь. А как раз когда тебя это, я ему и набрал — нам же теперь все бабки нужны, война, дело недешевое. Короче, набрал, секретарша чего-то тянет, ну, я ей в лоб — господин Семенов, мол, звонит, так что шефу передай, что лучше бы ему трубу-то взять, пока я лично не приехал. Подошел тут же, слушал, видать, по параллельному — мне казалось, дышит кто-то на линии, так мусорам я не нужен был вроде, значит, этот пидор прячется. Правда, базарит весело так, но я чую, что мозги е…ет, и в лом ему базар. Ну и говорю: затянул ты, братан, на три месяца с должком, так что до Нового года не отдашь — с тебя не три сотни, а четыре. И на счетчик ставлю, по десятке в день.

— Ты че, такое по телефону? — В ровном голосе Корейца, тяжелом и неспешном, снова зазвучало осуждение, и он замялся.

— Ну… да нет, я вроде не так сказал, ну, не совсем… Ну, это я тебе так, чтоб долго не тянуть — если все рассказывать, до утра тереть будем, а тебе ж отдыхать надо, Генах…

— Да ты за меня не беспокойся, я в порядке…

Кореец чуть повернулся на широкой кровати, меняя позу, и ничего не изменилось в лице — хотя Андрей не сомневался, что каждое движение причиняет ему жуткую боль.

— Ну короче, я… ну передал там через людей… — Он отвел глаза, потом снова вскинул их. — Ну ладно, чего ты — ну по телефону сказал. Сам видишь, че творится, вот и лажанулся. Да хер с ним, было ж уже.

Кореец помолчал, и это придало ему уверенности.

— А вчера он мне сам звонит — все, мол, готово, Андрей Юрьевич, извините за задержку, триста тысяч, как должен был. Только вот боюсь такие бабки по городу возить. Ну я че — подъеду, говорю, сам, раз ты такой опасливый. Ну и поехал. Подруливаю к офису, со мной пацанов два джипа — мы потом по делам еще собирались, да и ты сам сказал, чтоб охраны побольше, — и вдруг эти в масках, с автоматами. Лоханулись мусора — первым джип шел, я за ним, а за мной еще один. Первый джип к тротуару, а тут передо мной какой-то урод трогается — прикинь, стоял себе у тротуара и тут рванул на «Жигулях» под «бээмвуху» козел долбаный. Я по тормозам. И тут смотрю — из офиса и двух машин соседних рожи в масках несутся. Камуфляж, автоматы — все дела.

Подождали бы еще пару минут — мы бы вылезли, в офис зашли, тут и загибай ласты, особенно на передаче бабок. А эти как лохи — даже дорогу не перекрыли. Я, короче, руль влево, через сплошную на разворот — и на газ. Сам знаешь — примут не за что, кучу бабок отдашь, чтоб выпутаться. Они ж решили, что у этого лавэшек лом, раз с него три сотни трясут, вот и построили крышу. Че им — сунут наркоту в карман или в тачку, а то и ствол грязный, из которого вальнули кого-то. Это ж бляди натуральные…

Кореец покивал, и он приободрился.

— Ты ж знаешь, как с Цирулем было? Его берут, а на следующий день — на следующий, прикинь! — находят ствол в том плаще, в котором он был, за подкладку, мол, завалился! И все, хер че докажешь. Вообще в падлу стволы подкидывать, но через день, уже когда все бумаги составлены, — это ж е…нуться можно! Демократия, бля! Вадюха рассказывал, как раньше было: не могут доказать ничего, так отпускают. Да че, ты ж сам парился еще при красножопых — сам знаешь. А тут демократия, бля, — стволы через день после ареста находить! У вора! И ничего, так и сидел. А потом говорят, что умер, здоровье подвело — прикинь! Это ж как кому-то хотелось его убрать, а?!

— Бля, Андрюха, ты как пацан, в натуре. Ну кто сам за бабками ездит? Да я б пацанов даже не послал — пусть сам привозит. Ну ты даешь, в натуре! Все дела тебе отдал, ты ж в авторитете, Андрюха, а все как пацан. Небось ещё нюхнул, перед тем как ехать, — колись давай!

— Не, бля буду, никакого кокса! — выпалил поспешно, счастливый, что хоть тут чист. — Да ладно, дальше слушай. У этого на «Полежаевской» офис — хорошо не во дворах, хер бы ушел. А так район спокойный, машин немного, дорога, считай, пустая. Я на газ и к Серебряному бору — в центре сразу возьмут, ГАИ везде, пробки. А тут куда хочешь можно уйти — Крылатское, Кунцево, мест до хера. Я под мост, прямо за метро, а тут гаишники на «форде» перед светофором — тачками разжились, а сами на месте стоят, бабки стригут. Один выскакивает на дорогу, я думаю — все, если сейчас красный, х…й уеду. А там желтый. Ну я и дал — мусор назад прыгнул, навернулся вроде, я точно не видел. А метров через сто слышу сирены сзади — видать, и эти падлы чухнулись быстро, и ГАИ еще, полный комплект. А тут прямая к Серебряному, и светофоры есть, догонят быстро, суки. И я направо, во дворы — пусть на дороге ищут, а тут хер найдут. А они увидали как-то — я пока из дворов выезд искал, опять сирены рядом, а я в тупике. Бросил тачку и бегом. Свернул за угол, опять тупик, и дом стоит. Ну и чешу вдоль него, думаю, может, добегу сейчас до конца. Он длинный, сволочь, а там вроде еще один двор, а там, может, до дороги близко, тормозну кого-нибудь. И как почуял, что эти рядом, — место пустое, тихое, из-за угла, где я тачку оставил, вопли какие-то, и я в подъезд. Нажал на первую кнопку — шестерка выпала, люблю шестерку. Поднимаюсь и думаю — должно повезти, раз от этих сразу ушел и тут еще шестерка. Должно повезти…

Он замолчал, резко поворачиваясь к открывающейся двери, навстречу пышной блондинке в обтягивающем белом халатике, симпатичной такой, но простоватой.

— О, какие люди! — расплылся в улыбке. — Наташ, ты мертвого из могилы поднимешь. То-то я удивляюсь, что Геннадий так быстро оклемался. Вроде три дня в реанимации валялся, потом еще три дня под всякими капельницами — а сюда всего пять дней назад перевезли, а он за эти пять дней как новенький стал.

— Сплюньте, Андрей Юрьевич. — Девица стеснительно улыбнулась, хотя и видно было, что смущение ненатуральное.

Он оглядел ее внимательно, намеренно раздевающе.

— Да, Наташ, лучше лекарства для Геннадия не найти. Только не переусердствуй, ладно? И халатик подлиннее бы тебе — мистеру нагрузки противопоказаны, а ты вон входишь, а у него одеяло поднимается…

Он обернулся на Корейца, невозмутимого и непроницаемого, зная, что под этой маской кроется улыбка, и радуясь тому, что появление медсестры прервало разговор, который, возможно, дальше вести будет легче.

— А ты чего хотела-то, Наташ?

— Да я… Я узнать — может, что нужно? Попить или судно…

Кореец молча кивнул, и Наташка повернулась к Андрею спиной, низко склоняясь к лежащему на кровати. Слишком низко, как показалось Андрею, сразу представившему, как открывается в вырезе халатика ее большая грудь, посмотревшему со значением на оттопырившийся зад. У Корейца встал сейчас небось, не помочиться, — бабник известный, пол-Москвы перетрахал, пока в Штаты не свалил.

Он улыбнулся своим мыслям, не отводя от пышного по-негритянски зада глаз, думая, что, может, неплохо было бы сейчас подойти к ней сзади, приподнять халатик, стащить одним движением то, что под ним, и нагнуть ее так, чтобы поудобней ей было ртом делать Генке массаж, пока сам он побудет сзади. Стремно, конечно, — разойдешься, она дернется еще, а Генка раненый. Но она была бы только «за», в этом сомнений не было, — и Генка, наверное, тоже.

Мысли почему-то показались очень приятными — может, потому, что несколько часов назад избежал ареста и сидел сейчас в этом уютном загородном доме, а не в КПЗ.

— Как я тебе медсестру нашел, Генка? — поинтересовался, проводив взглядом намеренно повиливающую задом Наталью. — Ничего, а?

— Ну, — кивнул Кореец, улыбнувшись наконец, впервые с начала разговора. — А с горшком этим… Ты меня когда сюда привез, на койку уложили, и она тут со своей уткой. Е…нуться можно — здоровый мужик, а тут х…йню эту подкладывают, как под инвалида. Ну, кивнул — давай действуй, — а она стоит и на меня смотрит. И переворачивать начинает на бок — пыхтит, толкает, как нажала на шов, я чуть не отключился. Лежу, отдыхаю — а эта сама к пижаме руки тянет. Покопалась там и достает, и держит его так, словно в рот брать собралась, и глаза блестят, как у тебя после кокса…

— Да от твоего размера кто хочешь свихнется. — Андрей ухмыльнулся, намеренно не услышав фразы насчет кокаина и переводя разговор на другое. — Помнишь, как мы тогда с телками в сауну поперлись, на каждого по две взяли, — так ты всех четырех оприходовал. Я б тебе что хочешь доверил, только не бабу. Я сколько лавэшек тебе просадил, помнишь? По сколько мы тогда, по сотке ставили, что ли? Ну помнишь, когда на тачке твоей ездили и ты к автобусным остановкам подкатывал, если телка была нормальная? Хорошо я с тобой редко ездил — нищий бы был…

— Да ладно гнать-то, сам хорош. А эта, короче, держит его двумя руками и смотрит так — и в натуре забыла, зачем пришла. Я ей — нравится? Ой, извините, просто хотелось, чтоб вам поудобней было, все такое. А я ей — ты мне честно скажи, нравится? Отворачивается, но по роже вижу, что ей по кайфу. Ладно, думаю, один хер нельзя. Во бля — и рана-то чистая, врач сказал, повезло, не бывает так, что нож в спину, а ничего не задето, а один х…й проблемы. Когда он меня смотрел в последний раз — начал, что, мол, вскоре на ноги встанешь, недели три полежишь и как новенький, а я ему насчет телок. Не, говорит, рано, у тебя ж швы-то и сзади, и спереди, пару недель как минимум жди…

— Ну и нормалек. Она с тобой тут долго будет, — подхватил Андрей. — Че ей, полтинник баксов в день — для медсестры до хера и больше. Человек мой, ну у которого клиника своя, который мне ее дал, сам сказал, что полтинник в день — класс. Она за эти три недели тут заколотит больше, чем за три месяца, а заодно и потрахается вволю. Ей такой больной — одна радость…

— Да кончай, — отмахнулся Кореец. — Я ж так, прикалываюсь. Я ж тебе сказал — у меня своя в Штатах, хватит что попало иметь. Ты к делу, Андрюх, к делу…

— Ну а че к делу? Сижу в подъезде, там окна такие между пролетами, все внизу видно. Выглядываю аккуратно, вижу, эти вдоль дома бегают — неконкретно так. Смотрю, людей тормозят, которые мимо ходят, — видно, спрашивают, не видели ли. А я там торчу и прикидываю, что они побегают по округе и допрут, что не мог я никуда смыться, не успел бы. И начнут дом обшаривать — каждый подъезд. Звоню адвокату по мобильному — никого. Как всегда — когда нужен, так его нет. Пацанам звонить без толку — че, просить их приехать и по ментам начать шмалять? Жалко подставлять-то.

У меня с собой бабки были, трешка примерно, — думаю, может, вынут и отпустят? А потом смотрю, вроде больно много их там, тут трешкой не обойдешься. Тем более они, видать, решили, что, раз с Германа триста штук трясут, у него бабок лом, им всем хватит. Я посмеялся еще — думаю, ведь просекут через пару дней, что он пустой, они ж башку ему оторвут, пидору.

А у меня еще ствол с собой — с разрешением, все дела, ты ж знаешь. А потом прикинул, что, может, они решили валить, если дернусь, — сначала шмальнут, потом будут разбираться. Я, короче, ствол за мусоропровод засунул, двумя этажами выше, и обратно на шестой. Бляди эти все бегают внизу — чую, кранты. Думал по квартирам пройтись — помогите, мол, люди добрые — а потом решил, что один хер не пустят. Да и че говорить — пустите воды попить, не то так жрать хочется, что переночевать негде?

Кореец понимающе прикрыл глаза, и он замолчал, решив, что устал Генка, надо отдохнуть ему дать. И отвернулся, глядя в окно, а когда повернул голову через какое-то время, увидел, что тот выжидательно смотрит на него.

— Решил — кранты?

— Ну. Была мысль, что эти побегают под окнами и отвалят, — а вроде я минут двадцать уже в подъезде, а они все здесь кучкуются. И тут лифт снизу пошел. Я стремался долго у окна стоять — хер их знает, засекут еще — и не видел, кто вошел в подъезд-то. Стою между этажами, чтобы рвануть туда или туда, смотря где встанет. И точно — на шестом и встает. Женщина с дочкой — приятная такая, все дела. Ну, думаю, или она спасет, или менты примут. А я при костюме, при галстуке, пальто белое, рожу сделал посолидней — вспомнил, как интеллигентом был, три года ж в институте проучился. Она меня заметила, а я к ней спускаюсь и вежливо так — извините, мол. Вижу, она застремалась, дочку в угол запихнула, сама на меня косится и ключ в дверь…

Он задумался вдруг, не замечая, что взгляд Корейца, внимательно посмотревшего на него при слове «женщина» — не «баба», не «телка», а именно «женщина», — стал еще внимательнее. Задумался о том, что белая мебель в комнате и синяя лампа выглядят как-то по-больничному, и свет такой мертвенный на всем лежит, затягивая синей пленкой. О том, что делает Кореец, когда лежит тут один — непробиваемый, непроницаемый, как всегда, непонятно о чем размышляющий, — когда смотрит в окно, разграфляющее небо. О том, что он странно смотрится на глаженой белой простыне — сам белый становится, а золото на мощных руках поблескивает тускло и погребально. Только вот глаза те же — залитый в узкие щелки черный чугун.

— Ну и чего, Андрюха?

— Ну чего — пустила. Я и так, и так, снизу менты уже идут, сверху вроде тоже голоса слышны. А я ей все рассказываю — видите, мол, я нормальный человек по жизни, а эти сами знаете кто, а я не бесплатно, заплачу. Думал ей намекнуть, что не пустишь, мол, друганы мои на тебя обидятся, а у тебя ж ребенок, — и чего-то не стал. Рот уже открыл — а не стал. А тут она и впустила…

Вот такие дела, — продолжил, помолчав задумчиво. — Три часа у нее просидел, с телефона не слезал. Отзвонил кому надо, чтобы с мусорами решали, адвоката выцепил, чтоб готов был. А через три часа пацаны подъехали, покатались поблизости, а потом джип подогнали задом к подъезду, вплотную, — а я из двери прям в багажник, постелили мне там, чтоб почище. Обошлось, короче. Пацанов, которых приняли, отпустить должны к вечеру, завтра утром максимум. Говорят, час пролежали на снегу, эти их еще ногами пинали, они ж смелые, твари, когда их толпа. Тачку мусора забрали, точно поуродуют ее, падлы. Да и хер с ней, не моя ж, на время взял, все равно новую собирался брать. «Бээмвуха» один хер не новая — да и не люблю я их, я ж по «мерсам» больше. Вот закончится все — пятисотый возьму…

— А че с коммерсантом делать думаешь? — Голос Корейца звучал скучно, промежду прочим как бы спросил.

— Че с ним, крысой, делать? Валить пидора надо, че еще! Прикинь — меня бы приняли?

— Ну че ты гонишь, Андрюха! — тихо, но внушительно произнес Кореец. — Да с ним че случись, тебя ж примут. Тебе охрану ему нанять надо, тех же мусоров — есть завязки? Найми ему охрану, сам плати, месяц-два. Не меньше. А то эти, кто тебя принимать приезжал, просекут, что он пустой, и грохнут — а на тебя стрелку переведут. Понял? Да, так че с бабой этой, которая тебя впустила?

— А че с ней? Ничего. Посидел и ушел, — быстро ответил Андрей, явно комкая разговор, не замечая остановившихся на нем равнодушных глаз Корейца, в которых давно знающий его человек мог бы увидеть заинтересованность. — Да ладно, че о ней — больше не о чем, что ли?

— Доброе утро, Алла…

Сказано было тихо, но так неожиданно, что она вздрогнула, отшатываясь от машины, мимо которой проходила, из которой и донеслись слова.

— Извините, что напугал, — я не хотел…

Господи, опять этот тип! Она узнала его сразу, с первого взгляда, через секунду после того, как повернула голову к машине. Глупо было так себя вести, так пугаться, и она разозлилась на себя, а потом на него. Чего ему надо опять, на каком основании он караулит ее в полдесятого утра у подъезда? А если бы Сергей был дома и увидел это из окна? А что, вполне возможный вариант — он изредка остается дома или едет на работу попозже.

Правда, она прекрасно знала, что он никогда не смотрит в окно, когда она выходит, — он слишком занят, вечно думает о чем-то, вечно у него какие-то звонки, дела разные, — но сейчас почему-то решила, что он мог бы ни с того ни с сего изменить своей привычке и посмотреть на выходящую из подъезда жену. И что бы он подумал, интересно? Так что оставалось только радоваться, что сегодня он уехал как всегда, в восемь, захватив с собой Светку, чтобы закинуть ее по пути в школу.

— А, опять вы? Вам что, снова необходима моя помощь? — спросила язвительно, пряча испуг и последовавшую за ним злость, распаляясь от его кивка, которым он ответил на предложение о помощи. — А где же ваш почетный эскорт в масках — вот-вот появится? Я понимаю, что вам, наверное, у меня понравилось, но всему есть предел. К тому же я не в состоянии посвятить свою жизнь вашему спасению. У меня есть работа, ребенок и муж, так что, может, вам выбрать кого-нибудь другого, кто мог бы постоянно сидеть дома и прятать вас от милиции?

Она произнесла такой гневный монолог, а он улыбался. Сидел, опустив стекло, в большой черной машине, наверное, очень дорогой, и улыбался. И в улыбке не было обиды, и похоже было, что ему на самом деле весело — в отличие от нее. Она тут распиналась как дура — причем говорила так подчеркнуто вежливо, как обычно со студентами, с которыми привыкла держать дистанцию, выражаясь официально и порой даже, может, выспренно, — а он нагло улыбался.

— Кстати, а что вы вообще тут делаете?

— Дышу воздухом. Тихо тут у вас, воздух чистый, машины не ездят — вот приехал подзарядиться кислородом, врачи советуют.

Смотри какой остроумный! Ей захотелось сказать ему что-то такое — что-то такое едкое, что стерло бы улыбку с его лица. Которое кто-то, наверное, назвал бы интересным — Ольге, единственной подруге, с которой работали вместе, он бы точно понравился, — холеное, модно небритое, интеллигентное вроде, но одновременно наглое, с тенью самоуверенной ухмылки.

— Да, работа у вас нервная, о здоровье заботиться надо. Кстати, а бегать по чужим подъездам вам тоже врачи посоветовали?

Он неожиданно радостно кивнул, улыбка сделалась еще шире.

— Работа нервная, это точно. Но плюсы есть — с вами вот познакомился…

Сильный порыв ветра ударил ей в лицо, заставив схватиться рукой за чуть было не отправившуюся в свободный полет шляпу, и сумка тут же соскочила с плеча, и одна перчатка упала в снег, превращенный в грязь чьими-то шинами, может быть, даже его. Ей стало неприятно, потому что она была вынуждена проделывать перед ним столько неуклюжих лишних движений — а он наблюдал за этим, сидя в теплой машине, из которой чуть слышно доносилась музыка. И ни ветер, ни грязь его не беспокоили.

Ей вдруг надоел этот разговор. Впереди был длинный день, три пары в институте, а вечером еще два ученика один за другим — надоевшие до ужаса, но на преподавательскую зарплату не проживешь, а абитуриенты обеспечивали более-менее нормальный доход, выходило чуть ли не в полтора раза больше, чем у мужа. Так что три пары, потом два ученика, а сейчас еще надо было дойти до троллейбуса, а там доехать до метро, а там пройти минут десять по слабому снегу, прикрывшему кое-как предательский лед — так что совсем не до разговоров. Тем более с этим.

— Извините, мне пора.

Она повернулась сразу после сухих слов и пошла, чувствуя спиной, что он смотрит ей вслед. Смотрит, как она идет неуверенными мелкими шажками по изрытому оспинами скользкому тротуару, вытирая ладонью испачканную перчатку. Она почему-то была уверена, что он сейчас посигналит ей, требуя ее внимания, призывая остановиться. Словно она сопливая девчонка или какая-нибудь… с кем он еще может общаться? Про таких, как он, она слышала много — еще когда увидела на нем в подъезде белое пальто, поняла, что он не из бедных, совсем не из бедных, скорее новый русский какой-нибудь. Кто еще может позволить себе ходить в белом пальто?

Она о таком мечтала в свое время, лет пять назад еще или больше. Муж тогда по командировкам много ездил — говорил, что суточные небольшие, но и ей умудрялся привозить всего, и Светке. Вот она его и попросила как-то о белом пальто — сейчас уже не помнила, то ли в каком-то фильме увидела, то ли по телевизору на какой-то певице или актрисе. Оно тогда показалось символом роскоши, это пальто, синонимом женственности и элегантности, красоты и свободы, независимости и изящества.

Вот, целый гимн получился. Но это сейчас можно было смеяться, а тогда его хотелось так, как не хотелось ничего. И она выждала, когда Сергей собрался в очередную командировку, в Италию, кажется, и вечером ему сказала, накануне отлета. А он ее высмеял тогда — не грубо, конечно, просто сказал что-то типа «да ты, мать, рехнулась?» и начал объяснять, что по московской грязи только в белом пальто и ходить и что-то еще в том же роде. Было обидно, что мечту раскритиковали так безжалостно, — но наутро, уже после того как он уехал, она сказала себе, что он, конечно же, прав. Он всегда прав, и обижаться не стоит, потому что он мужчина, он более реалистичен. А вот воспоминания остались, хотя столько лет прошло.

Поэтому она и сделала сразу вывод, увидев этого в таком пальто. И сейчас, идя вдоль дома по узкой дорожке, на которой двум машинам не разминуться, мимо бесконечных дверей, больше напоминающих дыры, мимо облупленных дворовых качелей и полузасыпанных снегом кривых беседок, она вдруг подумала, что он едет за ней. Она идет, а он за ней едет, тоже вполне по-новорусски, неумно и дешево, и слишком броско — в фильме каком-то видела как раз такую сцену. Не любила она это современное кино — кругом кровь и секс, чернуха, как девчонки на кафедре говорят, — но как-то случайно посмотрела один фильм, как раз о новом русском и какой-то женщине. И лишний раз убедилась в том, что телевизор лучше не включать — и Светке не давать его смотреть, потому что ничего хорошего ребенок из этого не вынесет.

Что, интересно, подумают соседи, доведись им увидеть из окон, как за ней едет на машине какой-то новый русский? Правда, с соседями ни она, ни муж близко знакомы не были — так, кивали тем, кого знали в своем подъезде, и все. Она все же относила себя к элите — муж как-никак в КГБ, это сейчас звучит скромно, а раньше почет и уважение, но в любом случае генерал. Да и она не школьная учительница, а преподаватель Иняза, переименованного давно уже в Лингвистический университет. А дом у них был совсем не ведомственный, Бог их знает, кто они, эти соседи, — так что и мнение их не особо беспокоило.

Она быстро оглянулась, увидев, что его машина по-прежнему у ее подъезда. Что ж, по крайней мере на это у него ума хватило — чтоб не сигналить ей и подождать, пока она уйдет, а затем уехать самому. Это она оценила, тем более что выезд отсюда был все равно один, там, где она шла, — с другой стороны тупик, пешеходная дорожка, давно перегороженная бетонными плитами, чтобы не ездили тут.

Дорожка вывела на другую, перпендикулярную, пустынную и неуютную, по которой хозяевами разгуливали бездомные собаки и птеродактилево-хищные и жирные вороны, по которой вечно стлался дым от беспрестанно дымящейся помойки. Она всегда старалась пройти по ней побыстрее и сейчас ускорила шаг, чтобы выйти на проспект не через пять минут, а через четыре, чтобы пораньше увидеть троллейбусную остановку, пункт, так сказать, назначения.

Странный парень — то припирается нагло к дому, то сразу отстает, когда она говорит, что ей некогда. Зачем он приперся, хотелось бы знать? И чего ждал — что она расцветет от радости? Предложил бы хоть подвезти — она бы, естественно, отказалась, но мог бы из вежливости. Нет, правда странный — говорит воспитанно и грамотно, и лицо интеллигентное, но чувствуется в нем что-то такое…

Сапоги то и дело проскальзывали по припорошенному снегом льду, и она смотрела под ноги, не увидев, естественно, как большая черная машина проехала чуть вперед и затормозила, и вылезший из нее водитель встал у нее на дороге. Как раз там, где росли маленькие ненужные елочки, посаженные каким-то безвестным любителем природы.

— Может быть, я могу вас подвезти?

Она снова вздрогнула от неожиданности, как и в первый раз, снова разозлившись на себя за глупую реакцию — и на него.

— Нет, спасибо.

И, подняв глаза, увидела огромный букет красных роз, который он протягивал ей, и растерялась.

— Нет, нет, что вы…

«Господи, ну что ты как дура?! Взрослая женщина, сорок будет в следующем году, а ведешь себя как девочка!» Она не могла не признать, что чем-то он смущает ее, этот парень, — вроде молодой, лет тридцать, наверное, а умудряется каким-то образом ее смутить.

— Алла, так нельзя. Вы мне помогли, а деньги взять отказались. Я же не могу вас не отблагодарить. Красивые цветы для красивой женщины — что в этом плохого? Тем более Рождество сегодня — католическое, правда, но все равно праздник…

В голосе не было ни наглости, ни заигрывания — но твердость и уверенность в нем чувствовались. Стальной кулак в бархатной перчатке — так, кажется? Но то, что он сказал — про красивую женщину, — почему-то ей понравилось.

— Послушайте…

Она все еще придерживала одной рукой шляпу, и ветер рвал шарф и юбку, а он стоял и смотрел на нее, и тяжелые полы белого пальто едва шевелились. У нее чуть слезились глаза, и она еще подумала, что не очень стойкая тушь могла размазаться, лечь вокруг глаз грязными стариковскими синяками.

— Андрей, — вставил он. — Андрей.

— Послушайте, Андрей, оставьте меня в покое, — произнесла она резко, подумав о том, что такой, даже когда просит вежливо, дает понять, что отказывать ему не стоит. А ей все равно, кто он, — тем более что он не знает еще, кто ее муж. Может, сказать — разговариваете вы, любезный господин, с женой генерала ФСБ? Сразу убежит. Или, как Светка говорит — для понта покажет, что ему это безразлично, но тем не менее оперативно ретируется.

Он молчал, стоя перед ней, глядя на нее спокойно, и она смягчилась, вспомнив еще раз его слова по поводу красивой женщины — давно не слышанные, может, от мужа когда-то. Грубая лесть, понятно, но все же…

— Послушайте, Андрей. Мне ничего не надо, а к тому же я еду на работу, понимаете? Троллейбус, потом метро, кругом народ — а я с таким букетом.

— Ну так я вас подвезу, садитесь.

Она помотала головой, глядя ему в лицо, но не в глаза.

— Алла, вы меня не боитесь, надеюсь? Я же вам сказал — я не преступник, я бизнесмен. Поверьте, милиция бизнесменов трясет почище, чем все бандиты. Так что бояться меня не надо — я вас доставлю до вашей работы. Быстро, в целости и сохранности.

— А кто вам сказал, что я боюсь?

Она произнесла это гордо, едва не добавив, чья она жена, — но не добавила.

— Тем более. Так поехали?

Она посмотрела на цветы, на лед под ногами, на толпу на видимой уже остановке. Двадцать четвертое декабря, канун Рождества — с девчонками на кафедре всегда отмечали, кафедра английского языка как-никак, а сегодня она забыла совсем, закрутилась. А вчера она на работу не ходила и не позвонила никому, не узнала, не надо ли чего купить. Раз Рождество, значит, торт, даже два, или пирожные, и шампанского несколько бутылок — кому-то ведь это надо было купить. Надо же — забыть про Рождество!

Она решительно протянула руку.

— За цветы спасибо. И прощайте!

Он не настаивал, кивнул понимающе, и она была ему за это благодарна.

— Да, Алла, — окликнул он ее, когда она уже была к нему спиной, сделав несколько шагов. — Может быть… Может быть, сходим в ресторан — отметим, так сказать, мое спасение? Сегодня вечером, скажем? Или завтра?

Ей хотелось произнести что-то многозначительное — вроде того, что они слишком разные, чтобы ходить вместе в ресторан, что она не ходит в ресторан с такими, как он, что она предпочитает мужчин старше себя, что она слишком занята, чтобы ходить по ресторанам, потому что у нее есть семья и работа. Но все это показалось ей совсем неубедительным — может, потому, что все это было неправдой, потому что она не предпочитала никаких мужчин, а по ресторанам вообще не ходила, тысячу лет там не была, — и она постояла, задумавшись, а потом качнула головой и пошла вперед, не оборачиваясь. Веря, что он отстанет, и настраиваясь на привычную рутину, из которой он ее вытащил на мгновение — и в которую так хотелось побыстрее вернуться…

Андрей Семенов, известный в московском криминальном мире под кличкой Леший, посмотрел в спину удаляющейся женщине, подождал, пока она не перейдет через дорогу и не смешается со ждущей троллейбуса толпой. Мелькнула мысль, что, может, имеет смысл подождать минут пять и подъехать к остановке — должна понимать, что на двести двадцатом «мерсе», пусть и не с нуля, трехгодовалом, куда удобнее добираться до работы, чем на общественном транспорте.

«Боится, сто процентов боится, — подумал, усмехнувшись. — А чего бояться, нормальный человек же перед ней, не видит разве?» Он не сомневался, что произвел на нее впечатление цветами и сохранившимися остатками привитых в детстве хороших манер и что теперь, даже если она по-прежнему подозревает, что он вовсе не бизнесмен, уверенности у нее быть не может. Вот покажи ей Корейца, она бы с ходу заявила, что перед ней бандит — даже нынешний Кореец, американский такой, цивилизованный, а не тот громила в спортивном костюме и на вечно грязном джипе, каким был почти до самого отъезда в Штаты, — а по нему не поймешь.

Странновато как-то — всегда гордился своей, так сказать, профессией, никогда ее не стеснялся, наоборот, а когда-то, в самом начале, даже всегда и везде выставлял напоказ. А сейчас пытается скрыть, кто такой, — впервые пытается кому-то показать, что другой. Причем абсолютно чужой женщине, чье мнение ему, по идее, должно быть безразлично — как в принципе всегда было безразлично мнение подавляющего большинства.

Он еще раз посмотрел на остановку и, хотя не увидел ее — народу там было прилично, и все новые и новые подходили, а троллейбуса все не было, — подумал, что она-то его видит и наверняка смотрит в его сторону. Разве могло быть иначе? Но ему почему-то было немного жаль, что она отказалась поехать с ним, почему-то ему этого хотелось. Тоже странно — женщина как женщина, ничего особенного, и лет немало. И уж никак не в его вкусе — ему всегда нравились молодые, яркие, короче, те, кто привлекал всеобщее внимание. Особый кайф в этом был — трахать телку, которая нравится всем. Чтоб завидовали, чтоб понимали, что лучшее для него предназначено, для Андрея Семенова.

Но все же было жаль, что эта Алла отказалась поехать с ним — хотя на кой ему это надо, он не представлял. Чувство благодарности было ему не слишком свойственно — предложил ведь ей бабки, не взяла так не взяла, ее дело, хотя, судя по квартире, трешка бы ей совсем не помешала, — но что-то заставило приехать сегодня к ее дому, хотя, естественно, никакой уверенности в том, что он ее встретит, не было. Так что в принципе просто так заехал — утром себе сказал, что надо посмотреть еще раз на то место, где чуть-чуть не попал, потому что, если бы влип, херово было бы, особенно с учетом нынешней ситуации. Такой вот был официальный, так сказать, повод — а цветы купил на всякий случай.

Правда, цветов он женщинам не дарил лет несколько — но тут сказал себе, что случай особый. Еще долго раздумывал, взять охапку или один. Вспомнил, как на какой-то праздник Вадюха Ольге подарил одну розу. Смотрелось супер, длинная роза в ее руке, — необычно, потому супер. Вот и задумался, сколько взять, — но решил, что с одной может не понять, уж лучше побольше. И еще сказал телке, у которой покупал, чтобы упаковку эту ублюдочную сорвала на хер — фантики какие-то, бантики, мишура короче, несолидно.

Он все стоял на безлюдной почти дорожке, глядя в сторону остановки, но, словно почувствовав желание той, с кем говорил пять минут назад, побыстрее выкинуть его из головы, последовал ее примеру. Забывая о ней — и заодно о том, зачем все же приехал сюда, потому что не любил в себе копаться, — и возвращаясь к «мерседесу».

Он посмотрел в зеркало заднего вида, отметив, что пацаны указание выполнили правильно — джип с охраной, находящийся в начале Аллиного дома, пока он стоял у ее подъезда, медленно полз за ним, когда он выезжал, и сейчас, когда она ушла, парковался за «мерсом». Второй джип, темно-зеленый «чероки», стоял перед ним метрах в пяти. Охраны, бля, как у президента. И грамотно все сделали — она и не заметила, что он не один. Вообще не было желания их с собой брать — ни к чему, чтобы видели его с этой. Ладно бы там модель какая или просто броская красивая телка — пусть смотрят из машин да облизываются, пусть убедятся лишний раз, кто он такой, их старший.

Но чтобы кто-то видел его с ней, с Аллой, не хотелось. Специально даже пацанам сказал, когда сюда ехали, что надо отблагодарить ту, что спасла, — когда тормознул у «Октябрьского поля» и вышел за цветами, решил, что надо что-то им сказать, а то не поймут. Ненавидел объяснять свои действия, привык делать то, что хочется, еще с тех пор, как своя команда появилась, — и уж особенно с тех пор, как Кореец в Штаты отвалил и он главным стал.

Но все же молодцы пацаны, четко все сделали. А Генка все бубнит, что дисциплина ни к черту, распустил людей. А они молодцы, надо к Новому году деньжат подкинуть — им католическое Рождество по херу, как и ему самому, это Кореец о нем вчера напомнил. Он же иностранец натуральный, больше года уже как в Штатах живет — а у них там Рождество поважнее любого Нового года. Тем более с американкой живет — приятная девка, молодая, сразу видно, богатая. Ладно, надо будет устроить ему праздник — вечерком, после всех дел.

Выходить было лень, и он быстро достал мобильный, набирая номер.

— Сейчас в «Университетскую», там и похаваем. Все, вперед.

«Чероки» двинулся с места, и он медленно стартовал за ним, немного напрягаясь оттого, что нельзя поехать как всегда — обгоняя и подрезая всех и вся, не признавая никаких правил, кроме одного. Согласно которому ехать надо так, как тебе хочется. А теперь хер — Кореец настоял, чтобы он с охраной ездил, и, хотя пытался его переубедить, потом сдался. Кореец он и есть кореец, хитрый, черт, и осторожный — один джип впереди должен быть, один сзади, а ты, Андрюха, между ними, и чтобы не отрывались друг от друга. И ведь прав оказался — припаркуйся он тогда первым у офиса этого Германа, приняли бы, падлы, только так.

Может, навестить пидора? Он задумался всерьез, представляя, как вытянется рожа у этого урода, когда к нему в офис заявится тот, кого он сдал мусорам. Заманчивая идея, но если Кореец узнает… Достаточно того, что он сегодня уехал, пока тот спал, — первые три дня после того, как произошла эта история с Германом, так и сидел в доме в Переделкино, куда Генку перевез, и тот и слышать не хотел, что у Андрея дела. «Ты е…нулся, Андрюха, — тебя мусора ищут, а ты куда-то срываешься. Пошли кого-нибудь, и все дела. И про мобильный свой забудь, пусть пацаны другой возьмут».

С ним не поспоришь — так и сидел безвылазно. А сегодня смотался — решил, что хватит. Кореец озлобится, конечно, когда проснется, — ну да ничего, надо ему праздник вечерком устроить, он и отойдет. И причину придумать вескую для отсутствия. На самом-то деле смотался просто так, просто потому, что надоело сидеть на жопе, охота была покататься по городу, в кабаке попировать. Но ведь можно сказать, что дела были, надо ведь бабки зарабатывать. Это Кореец поймет, это важно — сейчас им все бабки нужны, какие можно поднять.

А Герман… Он даже не заметил, как пальцы стиснули руль, — рожа эта встала перед глазами. С красноватыми прожилками на носу, всклокоченной бородой. На «линкольне» ездит — а выглядит как свинья, рыло помятое, костюмчик узковатый, словно на сейле брал, где его размера не было, и кольцо бабье на мизинце, с камнем каким-то цветным. Он, кстати, и раньше такой был, Герман, неопрятный какой-то, и это презрение вызывало, потому что сам всегда огромное значение придавал внешнему виду.

Ладно, дойдут до него руки — лавэ он и так и так отдаст, а вот за то, что сдал мусорам, ответит уже не деньгами. Охрану он ему, правда, нанял по настоянию Корейца — позвонил человеку одному, комитетчику бывшему, Вадюхиному еще знакомому, объяснил примерно, что и как. Плати еще теперь за то, чтобы крыса эта спокойно по земле ходила. Ну ничего, потом вернет сполна.

Он отвлекся и выругался, едва не въехав в замедливший ход «чероки». Двести двадцатый «мерс», который забрал только сегодня утром — банкир один близкий подогнал, позвонил ему, сказал, что тачка нужна срочно хорошая и надежная, на пару недель, тот и подогнал тут же «мерс» с госномерами, — так и требовал вжать педаль газа в пол. Он вообще всем машинам предпочитал «мерсы» — как и Вадюха.

Когда Генка, улетая в Штаты, сказал, что Вадюхин «мерс» загнать хочет, трехсотый, купе, — чего, мол, ему в гараже гнить, и так год простоял, — он в него вцепился буквально. «Мерсу» почти четыре года было, но как новье, супертачка, со всеми наворотами — тем более что он знал чья, это было самым главным. Кореец ему начал, правда, — со своего деньги брать не хочу, да и примета херовая, Вадюху убили, когда он к этой тачке шел, — но он ему по ушам поездил, мол, не совсем для себя, в общем, херню какую-то наплел. И лавэшки ему всучил, сороковник баксов почти, хотя переплатил явно. Но чувствовал себя в нем — не передать.

А в начале ноября накрылся «мерс» — Вадюха-то на нем наездил за сто тысяч, ну и он добавил сотку, умудрился как-то за полтора года. И сказалось, видать, что год в гараже стоял, — автомат накрылся, и еще чего-то там. Поставил, короче, на стоянку к человеку одному — продавать жалко, память и ощущений масса, а ремонт встанет в треть новой тачки. Ну и взял у человека одного «бээмвуху» — не новье совсем, но ведь на время, пока не решит, что делать.

Зато теперь снова был на «мерсе», пусть и другом, и тем счастлив. Хотя что толку, что «мерс», — плестись-то приходится как на «Москвиче» каком-нибудь. Ну что это, в натуре, — восемьдесят километров в час, тем более по нормальной дороге, не по центру же! Хотя можно было бы уже и привыкнуть — почти месяц так ездит. Как из Штатов вернулся с Корейцем — так только с охраной. Нет, он и раньше, конечно, по делам почти всегда с пацанами мотался, но не так — сам гнал, а они за ним. Натуральных гонщиков из них сделал. А теперь…

Он взял с соседнего сиденья мобильный, быстро выстукивая пальцем нужные кнопки.

— Мелкий, это я. Как там у вас? Генка как? Сказал ему, что надо? Скажи, что я звонил, к вечеру вернусь, к восьми там, к девяти. Все, привет! Да, к Наталье не клеиться — знаю я вас, волков…

Во раздолье бабе — пятнадцать мужиков в доме. Правда, все при деле — Корейцева охрана, все с волынами, еще пять автоматов в доме и гранат х…ева туча. Не дай Бог мусора нагрянут — всех заметут. На волыны-то разрешение есть — еще при Корейце с одним охранным агентством завязались вплотную, стольким пацанам разрешение на стволы сделали, не сочтешь. На «калаш», правда, разрешений не дают, но уж больно стремная ситуация — случись что, «Макаровыми» не обойдешься.

А так не дом, крепость в натуре. Даже если узнают, суки, где Кореец, то не полезут, будут ждать, пока он сам не выйдет. Пусть ждут — Генке только выздороветь надо. Да и не узнают они — дом человека одного близкого, он его продавать собирался, бабки понадобились срочно. Но просьбу Лешего, конечно, уважил — тем более не бесплатно, пришлось пообещать аренду заплатить за то время, пока дом нужен будет. Одни расходы с этой войной — и этот х…ев Герман тут еще.

А Корейца из больницы забрали вовремя. В ночь с одиннадцатого на двенадцатое это случилось, в час примерно, а уже вечером тринадцатого позвонил кто-то в справочную больницы, спросил, не привозили ли человека одного, и описал Генку. Он, Леший, инструкции персоналу дал строгие, пробашлял и врачей, и регистратуру — не потому что думал, что кто-то будет выяснять, а просто чтоб от ментов скрыть. На хер нужно их внимание, а по идее, им же сообщать надо, ножевое ранение как-никак.

И хорошо что пробашлял, — девка в регистратуре тому, кто звонил, сказала, что выяснит, пусть через полчаса перезвонят, а сама его отыскала. Он же из больницы ни на шаг, и пацаны там день и ночь дежурили, на входе и на этаже, целая толпа. Короче, когда перезвонили, ответила, что не было таких, — а он сделал вывод, что надо Корейца срочно увозить.

Врач, правда, обалдел, когда он его спросил, когда Генку можно будет увезти, — когда его доставили, вообще думали, что не выживет Кореец. Хоть и здоровый сам, и привезли быстро, крови потерял дай Бог, таким тесаком в спину засадили, чуть не насквозь. Операция часа три шла — оказалось, не задето ничего, чудо спасло. В Корейца, кажется, хоть из танка стреляй — ни хера ему не будет. Но один черт под капельницей лежал в реанимации, да и потом. Так что врач, когда про перевозку услышал, чуть не е…нулся. Пришлось ему намекнуть, что так для здоровья пациента лучше будет.

Так и родилась идея с этим домом — случайно вспомнил, как близкий один спрашивал, не хочет ли кто купить дом в Переделкино. Кирпичный, двухэтажный, баня, гараж на две тачки, пристройка тоже кирпичная, хочешь для гостей, хочешь для охраны, все навороты почти. Ночью ему и отзвонил — врач сказал, что Корейцу лежать как минимум месяц, вот и предложил близкому дом в аренду сдать до конца января за пятерку баксов. Сначала трешку предложил, но тот ни в какую, приперло, видно, — а на пятерку, тем более вперед и налом, согласился сразу.

Так что он красавец, как всегда, оказался, Андрей Юрьевич Семенов. Дом нашел, наутро еще с одним близким связался, у того клиника своя частная, и к вечеру уже в доме все оборудование установили, которое нужно, все лекарства привезли и прочую херню. И Наташку заодно — договорившись, что врач каждый день приезжать будет. И пятнадцатого утром Корейца сюда и оттранспортировали.

А шестнадцатого в больницу люди какие-то наведались — причем так наведались, что мало не покажется. Двое ментов пришли, а с ними еще пяток рож — девка из регистратуры потом, когда он подъехал после ее звонка, сказала, что натуральные бандиты. И на него испуганно так посмотрела, вдруг спохватившись, что он, возможно, и сам такой. А он ничего, он не прореагировал. Она ему сразу после ухода этих отзвонила — он ей мобильный оставил, — и он приехал тут же с пацанами, не в клинику правда, в кабак неподалеку, чтоб не светиться.

И она пришла и нарассказывала — как завалились люди в гражданке, двое начали ксивами махать, а остальные ксив не доставали, не было видать. И рванули в реанимацию с ходу — все обшарили, всем допрос устроили натуральный, угрожали, что привлекут за то, что бандитов тут прячут за бабки, милиции не сообщая. Но вроде никто не раскололся — может, из-за лавэшек, потому что он всех пробашлял через главного врача, а может, потому, что боялись, что если расколются, так их менты дергать начнут. А может, боялись, что он узнает, — видели же, сколько пацанов он понавез для охраны, должны были понимать, что болтать не стоит.

Девка эта, кстати, Лена, смешная оказалась — дал ей пятьсот баксов, спасибо, мол, что позвонила, а она отнекиваться начала, говорить, что и так рада помочь, и если что, она еще позвонит. Понравился ей, видно, господин Семенов, раз бесплатно готова помочь, — но бабки ей все же всунул, прямо в сумочку и всунул, намекнув, что с радостью с ней еще раз в кабаке встретится, чуть попозже, когда приятель поправится. Ушла счастливая — а че, и бабки получила, и пообещали, что трахнут, когда случай представится. Грамотно все сделал — симпатии симпатиями, а деньги всем нужны. Прям как Вадюха учил — привязывать не только бабками, но и личными отношениями. Если мужик — пусть верит, что ты его кореш, если телка — пусть считает, что она тебе нравится, так надежней будет.

Так что Корейца он вовремя перевез. Эти сами бы в больницу не сунулись, увидели бы сразу, что охрана, застремались бы, но раз у них мусора есть свои, могли бы быть проблемы. А че — те вызвали бы какой-нибудь ОМОН, ворвались бы толпой с автоматами, пацанов бы повязали, а Корейца увезли бы куда-нибудь или свой патруль выставили бы у дверей. И все, могли бы кончить запросто, прям на койке.

Как они доперли, интересно? Ну послали к нему киллеров, троих причем, но ведь ни один не вернулся, двоих потом в подъезде нашли, третий исчез. Ну узнали они наутро, что такая вот вышла херня, что два трупа в подъезде и лужа крови, — но как узнали, что Кореец ранен? Он ведь вполне мог цел и невредим оказаться — или покойник. Непростые люди, видать, раз так быстро вычислили все. Ведь и по моргам его наверняка искали, и справки по своим каналам наводили, не слышал ли кто чего, не видел ли Корейца после одиннадцатого декабря, и так быстро в реанимацию наведались, с мусорами притом, всерьез.

Он вспомнил тот день, одиннадцатое. В шесть у них стрелка была в ресторане на Ленинградке — просто хотели выяснить аккуратно у людей, не они ли прикрывают тех, кто им нужен, тех, кто заказал убийство Яши Цейтлина, одного из самых-самых близких считай. И базар нормальный вышел, и те пообещали предметно разобраться и через пару дней сообщить. Вроде тоже не чужие люди-то, Славка Труба с бригадой — погоняла такая, потому что еще много лет назад с нефтяниками завязался, влез в долю и поднялся прилично на нефтяных бабках. Кореец Славку знал, пересекались как-то давно, а с Вадюхой у Славки отношения вообще были классные. Но это в прошлом, а сегодня дело другое, так что на всякий случай на стрелку приехали как в тир — кучу народу с собой взяли, считай человек двадцать с лишним, а те своих пацанов подтянули.

Однако мирный вышел разговор. Генка Славке рассказал про убийство Яши, про тот разговор, который у него был с человеком из Москвы перед убийством, и аккуратно так намекнул, что концы к тем людям ведут, с которыми Славка работает. По крайней мере покойному Яше так тот человек сказал, с которым он перед смертью встречался. А Труба кивал, особенно когда узнал, что Яшка Вадюхин близкий, — разберемся, мол, братва.

В общем, нормально так посидели. А потом в казино поехали, и Корейца он к дому привез считай уже почти в час ночи. Рановато было, тусоваться — так до утра, но Генка уж больно был деловит. Андрей ему еще возразил тогда: «Да че ты, Генах, гульнем нормально! Че суетиться, через пару дней все ясно будет, Славка ж сказал». Еще удивился, что Генка напряженный, — так по нему хрен чего поймешь, но он-то его уже знал дай Бог. То ли после убийства Яшки не отошел, то ли возвращение на родную, так сказать, землю его напрягло — не понять.

А на самом деле он чуял просто. Вадюха еще говорил, что Кореец как зверь, он чувствует больше, чем любой другой человек. Так и оказалось. Нормальная стрелка, нормальный день — и такой вот финал.

Да, где-то час был, когда они тормознули у того дома на Ленинском, где Андрей ему хату снял. Знал, что Корейцу нравится Ленинский, — он там квартиру снимал когда-то, и Вадюха там жил, и жена его Ольга, к которой Кореец заезжал частенько, после того как Вадюхи не стало, пока не убили ее через год после Вадюхиной смерти. Так что Андрей ему специально именно там хату заказал — из Лос-Анджелеса еще позвонил в Москву, сказал, чтобы нашли на Ленинском нормальную двухкомнатную квартиру, чтоб с евроремонтом, все дела. И джип, сказал, чтобы приготовили хороший — лучше «лендровер», у Корейца был когда-то такой, или «мерс» триста двадцатый, он на таком в Штатах катался. Генке он ничего не сказал, разумеется, — только в Москве. Тот улыбнулся даже — красавец Андрюха, в масть попал.

Так что, короче, тормознули у того дома на Ленинском — почти напротив Дома мебели. Ехали каждый на своей, и пацаны за ними — Генка сам попросил проводить. Андрею это еще странным показалось, решил, что отвык кореш от Москвы, расслабился в Штатах, а как вернулся, чересчур осторожничать стал. Если Генку не знать, хер чего просечешь — но он-то видел, как тот в казино на любое движение стоящих поблизости реагирует, как цепко оглядывает зал, выхватывая вновь появившихся, как рентгеном просвечивая. Вроде смотрит в одну точку, вроде игрой увлечен — а хер там, на самом деле сортирует всех, определяет, кто опасен, а кто нет.

Ну точно зверь — Вадюха говорил, он волны улавливает, которые от людей исходят, на расстоянии чувствует, кто боится, кто уверен, кого сломать можно, а кто может пулю всадить. Хохла, правда, не учуял — наверное, потому, что тот всегда рядом был, столько лет, кто ж ждал, что он таким пидором окажется. А в тот вечер чуял, что будет что-то. А он, Андрей, не понял — подумал с гордостью, что покруче Генки стал, потому что не тот уже Кореец.

Вот так и получилось все. Сам виноват — надо было сказать пацанам, чтоб Корейца до квартиры проводили, да не подумал, все ж нормально вроде было. Хорошо, отъехали не сразу — весь вечер нюхнуть хотелось, а при Генке не решался, тот против наркоты был категорически. То есть можно, конечно, было бы нюхнуть, он сам себе хозяин, не пацан ведь — но знал, что Кореец на ситуацию сошлется, нельзя, мол, сейчас.

И потому терпел, а тут Генка вошел в подъезд, и он его взглядом проводил, и вылез из «бээмвухи» своей семьсот тридцать пятой — той самой, которая теперь у мусоров была после неудавшегося захвата. Подошел к пацанам, сказал, что минут через пять тронутся обратно — пусть подождут, ему по мобильному надо связаться кое с кем и поговорить спокойно, чтоб не в дороге. И шел уже к «бээмвухе» обратно, предвкушая, как достанет сейчас из кармана припрятанный пакетик, и все запахи так остро чувствовались, и тишина пустынного двора прям звенела в ушах.

Поэтому и услышал что-то — звуки какие-то из подъезда — и обернулся, прислушиваясь, сделав шаг к двери чисто автоматически. И вдруг парень из подъезда выскочил — и застыл обалдело, увидев у входа три тачки. Лоханулись те, кто засаду устраивал, — надо ж было смотреть вниз, проверять, один вернулся Генка или нет, а эти облажались.

Он сразу просек, что не так что-то, — потому что этот, который из подъезда выскочил, задергался, заметался влево-вправо. Вышел бы спокойно, они бы и не просекли ничего — ну вышел человек, какая проблема, — а этот сам к себе внимание привлек. И ведь опытный был, сука, как выяснилось позже, — просто не ожидал, что так закончится все, думал, сразу завалят Корейца. Короче, пометался, урод, и ломанулся наконец за дом — они, оказывается, там тачку оставили. Он, Андрей, только крикнуть успел — фас! — а сам в подъезд метнулся, и несколько пацанов за ним.

Повезло, короче, что так все вышло, — кто-то из жильцов наверняка уже в мусарню звонил, потому что уж если он на улице что-то странное услышал, то те, кто в подъезде жил, должны были просечь, что стрельба идет. Так что приехали бы мусора, нашли бы Корейца и… и лучше не думать, что было бы тогда, столько бабок понадобилось бы, чтоб его вытащить, что представить сложно, да и вопрос, вытащили бы или нет. Он, правда, Корейцу документ сделал — загранпаспорт на липовую фамилию, — но докопались бы, суки, в итоге, что паспорт хоть и не поддельный, но купленный. Вот и вышло бы — гражданин ГИТА с криминальным российским прошлым возвращается в Москву и живет по липовым документам, и вдобавок убивает двоих киллеров, пришедших по его душу. Вот это была бы проблема.

Правда, вопрос еще, выжил бы Кореец, если бы сразу ему на помощь не пришли, — пока мусора бы его нашли, пока «скорая» бы приехала, мог и помереть. Когда лифт на пятом остановился, Андрей сразу Генку увидел — лежал прямо посреди площадки в луже крови. И два тела слева, метрах в трех, — у одного каша вместо лица, у второго две дырки в груди — Голубь успел посмотреть, проверял, не добить ли. Кореец стрелком всегда был супер, в тире на бабки всех хлопал — и Хохла, и Вадюху, и даже его, Андрея.

Потом оказалось, что когда он из лифта вышел, один из этих выстрелил сразу. То ли ждать устал, то ли нервничал — короче, поторопился, не дождался, пока Кореец к нему спиной повернется. У Генки квартира была от лифта направо, а эти слева стояли, чтоб как раз в спину шмалять. И главное, в упор стрелял-то, пидор, три метра каких-то, а промазал. Как Кореец успел волыну выхватить — вопрос, видно, и вправду ждал, что может что-то случиться, хотя потом признался, что сам удивился такой оперативности. Вроде в шесть стрелка была, а в час уже стреляют в подъезде — значит, давно знали, что он в Москве и зачем он здесь; значит, заранее выяснили, где живет; значит, стрелка тем нужна была, чтобы убедиться окончательно, что он знает, кого ищет, и знает за что, и настроен конкретно. И сразу отмашку и дали. Четко сработали, короче, — киллеры вот только подвели.

Короче, Кореец успел волыну выхватить — Андрей ему лично «ТТ» вручил на следующее утро после прилета, ствол чистый, естественно, безо всяких документов. Можно было бы «Макарова» с разрешением, но тогда надо российский паспорт делать, а это долго, месяц-полтора надо, чтобы документ сделали такой, что не прие…ешься. Так что дал ему «ТТ» — все равно один Генка не ездил, в том плане, что Андрей всегда рядом и минимум две машины с пацанами, от любых ментов отмазаться можно. Вадюха вон лет пять назад Корейца у мусоров выкупил. Тормознули тачку — не понравился им внедорожник гигантский и рожа небритая за рулем — и, видно, решили всерьез докопаться, чтоб побольше слупить. И помповое ружье нашли — сзади лежало под тряпками какими-то. Ну и все, кранты — мусора стволы повытаскивали, Корейцу ласты загнули и в мусарню.

А он хитрый, всю дорогу по ушам им ездил, что разрешение есть у него на это ружье, про охранную фирму и все такое — дайте, мол, со своего мобильного один звонок сделаю начальнику, чтоб привез мой документ, забыл, мол, в конторе. Ну те и дали — а он Вадюхе набрал. Выручай, начальник, забыл документ на ружье, а тут приняли за него как бандита какого, привези бумагу срочно в такое-то отделение. Ну Вадюха прилетел — как всегда, солидный, при костюме, натуральный президент США, всегда так выглядел. Отстегнул им пятеру, кажется, — и отпустили Генку, за бабки ж почти все можно решить, девяносто девять процентов вопросов снять можно.

А тут Кореец из этого самого «ТТ» две пули всадил в того, кто в него стрелял, а потом во второго. Говорит, что, когда ствол выхватывал, оба в него целились, просто один во второй раз выстрелить не успел, а у второго, видать, патрон в стволе перекосило. Каждый по две пули и получил — они все так стреляли, и Вадюха, и Кореец, и остальных пацанов так инструктировали, чтобы два раза подряд на курок нажимать, для верности. А третий на лестнице стоял, за лифтом, за Генкиной спиной, — Кореец говорит, что услышал шаги за спиной, когда шмалял во второго, только повернуться уже не успел. Чувствую, говорит, ожог, и ноги подгибаются, и падаю — и вроде в сознании, и боли вроде особой нет, а лежу как дурак и ничего сделать не могу.

Он, Андрей, когда Генку увидел на полу, решил, что все. Стоял и смотрел — и даже самому себе не хотел признаваться потом, что растерялся, потому что слишком уж неожиданно все случилось. Ведь такие, как он, не теряются — просто подумал, что Генке каюк, вот и тормознулся. И пацаны тоже — Голубь только к тем двоим метнулся, добить хотел, а некого было добивать. А как Голубь двинулся, он из ступора вышел — пацанам махнул, чтобы Генку хватали и в тачку несли, и в лифте уже понял, что жив Генка.

До больницы долетели в момент — благо тут же, на Ленинском. Хорошо, что народу никого, кроме дежурной смены, никто и не видел ничего. Пацаны, которые Генку несли, все в крови, и вся Генкина тачка тоже. Это он красавец, в натуре, — такая ситуация, а сообразил, что менты приедут вот-вот и нельзя Генкину тачку бросать, она им подозрительной покажется. В кого стреляли, хер выяснят — даже если допрут, что в того, кто жил в квартире сто восемнадцать, так квартиру снимали через людей, концов не найдешь. А вот с джипом — кто его знает. А нет тачки — и хер найдешь.

В общем, он сразу в реанимацию, к главному — тот Корейца сразу на операцию, а он отвел его в сторону, пока все к операции готовили, котлету баксов достал из кармана и объяснил вежливо так и интеллигентно, что человека надо спасти во что бы то ни стало. Тот, правда, в обиду — мы, мол, обязаны, при чем тут бабки, — но видно, что мужик умный, понимает все. Сам сказал, что, по идее, в милицию звонить надо, раз такое дело, — и только головой покачал понимающе, услышав от Андрея, что милиция тут ни при чем, тут же бытовая травма, упал человек неаккуратно, ну и угодил прям на острый камень.

Главный, короче, в операционную ушел — обещал выйти и сказать, как там и что, как только ясно будет, и своим команду дал, чтобы никто никому не звонил, чтобы никаких ментов. Прям при нем, при Андрее. Может, застремался, может, заработать очень хотелось. А может, и вспомнил Андрея — в девяносто третьем сюда Вадюху привезли после ранения, и Леший здесь был за старшего. У Корейца дела были, ему мотаться пришлось — а он здесь всем руководил и врача этого запомнил. Реанимацией женщина заведовала, а этот то ли зам ее, то ли основной хирург, типа того. Он ему, кстати, напомнил, когда Корейца привез, — был, мол, здесь у вас в таком-то году, одного близкого привозил. И тот кивнул, но вспомнил или нет — вопрос. У них тут за это время наверняка столько от братвы людей было — и все с охраной, все башляют, — что мог и забыть.

В общем, как всегда, на высоте оказался Андрей Юрьевич Семенов. Через час у больницы уже человек тридцать было — он лично всех расставил по местам, чтоб ни одна тварь не просочилась. Лично с персоналом пообщался, всех обошел вместе с тем врачом, когда тот из операционной вывалился, сказав, что все в порядке с Генкой, что жить будет, что каким-то чудом не задел ничего нож.

И того, кто в Корейца тесак вогнал, лично допросил. Вообще смех оказался: забыл о нем напрочь, когда Генку в крови увидел, а в больнице пацаны напомнили — чего, мол, с этим-то делать? Оказалось, что, когда он с людьми в подъезд рванул, пацаны из второго джипа того перехватили — по башке дали, отключили, связали и в тачку, назад, под тряпки всякие.

Так что порасспрашивали его — под утро уже. Отъехали от больницы и порасспрашивали как следует. Все рассказал — он лично его тем самым ножом и потыкал. Пацаны дурели, кажется, — не ждали такого, привыкли, что вечно чистенький Андрей Юрьевич, при костюме и галстуке, а тут человека тесаком тыкает. Всю обратную дорогу молчали, косились уважительно — впервые в такой вот ситуации его видели. Так-то мирно было все относительно, все дела в основном головой решались — а тут он им всем показал, что не только бизнесом может заниматься, не только разговоры разговаривать, но и человека на части резать и приказать пристрелить притом.

То, что кокс ему помог, никто и не просек. Он почти сразу нюхнул, как Генку на операцию увезли, — нервы успокоились, голова прояснилась, и такая энергия появилась, такой оптимизм, такая уверенность, что все на высшем уровне решил. А перед тем как того допрашивать, еще раз нюхнул — тайком от пацанов, как обычно. Вадюха учил, что у главного слабостей быть не должно — то есть иметь их можно, но знать об этом никому не надо. Так что он, когда уже приехали за город, чуть подзадержался в «бээмвухе» — в больницу позвонил, а потом нюхнул.

Так куда легче было допрос потом вести — вспомнил, как Кореец Хохла допрашивал при нем, как полетели в камин отрубленные топором пальцы, и подумал, что сам может не хуже. Не потому что жестокий — потому что за Генку. И пацанам урок надо было дать — чтобы видели, что, если что, Леший такое может, о чем они и не догадывались.

Да, мирно жили, с тех пор как он главным стал, полтора года считай, зато теперь… Война теперь, и, судя по всему, серьезная: Славка Труба — пацан непростой, и связей дай Бог у него. А тут еще Герман этот херов…

Долгая езда по прямой, способствовавшая размышлениям, закончилась — впереди идущий джип свернул к «Университетской», подъехал вплотную ко входу в ресторан. Четверо сидевших в «чероки» вышли, двое зашли внутрь, двое переместились поближе к «мерседесу», к которому подходили уже сзади люди из второго джина, «ниссана-патрол», внимательно оглядывая все припаркованные поблизости машины. Но он вылез, не дожидаясь, пока они подойдут, пока выйдут проверявшие ресторан пацаны.

«Выиграем, — сказал себе уверенно, отвлекаясь от мыслей. — Выиграем». Чтоб он, Андрей Семенов, — и не выиграл, тем более первую свою серьезную войну? Узнают, падлы, что Леший не фраер, что не просто так его Кореец за себя оставил, когда уехал. Все узнают, мало не покажется…

— Ну признавайся, Алка, богатого поклонника завела?

— Да ну тебя! — Она с улыбкой отмахнулась от Ольги, с которой работала вместе уже четырнадцатый год и считала своей подругой — вне работы, правда, не общаясь почти, разве что по телефону. — Мне что, проблем мало?

— Да брось, Ал, — не унималась та, с искренним удивлением и благоговейным восторгом разглядывая пышный красный букет. — Скажи еще, что муж подарил. Ты знаешь, сколько розы зимой стоят, тем более в таком количестве? Давай признавайся — где нашла и кто такой? Бизнесмен, наверное, — солидный, куча денег, дом на Рублевском шоссе, «мерседес», мобильный телефон, что там у них еще из атрибутов?

— Во сколько отмечать начнем? — Она неуклюже перевела разговор на другую тему, чувствуя себя неловко. Ольга не раз заводила такие вот беседы — про то, что женщине необходим любовник, чтобы молодеть, чтобы разнообразие в жизнь вносить, чтобы подарки дарил, и что Алле давно пора себе завести такого. «Пятнадцать лет с одним мужиком — рехнуться можно!» — любимая Ольгина фраза в ее адрес.

— В два, наверное, что тянуть. В час пятнадцать третья пара кончается — и вперед, накрывать. Да, слушай, я ж звонила тебе утром, хотела предупредить, чтобы ты к третьей приехала — нет у тебя второй сегодня, в деканате опять поменяли расписание, какую-то лекцию впихнули им перед сессией. А тебя не было уже. А у меня как назло все три пары. Да, с тебя сорок тысяч — вчера скидывались на общий стол, тебя не было, я за тебя отдала. Наташа обещала все купить, она к третьей паре приедет и все привезет — торты, шампанское, все что надо. У нее ж машина, ей удобнее всех. Ой, про цветы-то и забыли, их же надо в вазу поставить, а у нас такой и нет…

Ольга засуетилась, заполняя собой всю большую комнату, копаясь в шкафах, выбегая и снова возвращаясь, и не успокоилась, пока все розы не оказались в воде, рассредоточившись по столам и подоконнику, расцветив кафедру яркими пятнами. Наконец, успокоившись, уселась за свой стол, в отличие от строгого и пустого Аллиного заваленный всякой ерундой, плюхнув на него толстую, едва закрывающуюся косметичку. Как всегда, удивляя своей способностью подкрашиваться на работе и даже делать маникюр. Ну не успела дома, значит, так и ходи, на людях-то неприлично как-то — а Ольге все равно.

— Так откуда поклонник-то? Может, подскажешь место, где такие водятся? А то мужики наши институтские нищают, цветов, как раньше, никто не подарит — кто-то побогаче нужен…

— Ну вот и забери их себе, — произнесла равнодушно, чувствуя, что фраза вызвала внутренний протест, и, подавляя его, повторила: — Мне они все равно не нужны…

— Такую красоту?! — Ольга посмотрела на нее как на сумасшедшую. — И не подумаю! Или боишься, что муж увидит? Ну придумаешь что-нибудь — что студенты на зачет принесли или чего там еще… Ведь поверит, ты же верная жена, выше подозрений. Или — была верная?

— Оль, перестань.

— Ну что ты как девочка краснеешь? Ты, Алка, выглядишь классно, не знай я, что тебе тридцать девять, в жизнь бы не сказала, ну тридцать пять максимум дала бы. Я тебе давно говорила, что надо любовника завести, — наконец-то надумала. Тебя послушаешь — с работы домой, Светку забрать, уроки с ней сделать, на музыку отвести, Сергею ужин приготовить, одни заботы. Мама то, Светка се, Сергей то — а про себя никогда и ничего. Вечно одни дела да проблемы — ты уж прости меня, вся какая-то затраханная жизнью. А тут прямо расцвела. Нет, Алка, я серьезно — вон румянец какой, и глаза блестят. Еще вчера совсем другая была — а сегодня… Точно говорю — только познакомились. Угадала? Так где нашла-то его?

У Ольги в глазах и на лице был неподдельный интерес — она вообще жуткая любительница поболтать была, знала все про всех в институте и охотно делилась историями о том, кто за кем ухаживает, кто с кем спит, кто изменяет мужу, а кто жене. Вроде самой под сорок, на два года младше всего, а легкомысленная жутко. А с другой стороны, что ей — детей нет, не замужем, никаких забот. Кругленькая, веселая, смешливая, вечно заводящая краткосрочные романы и охотно делящаяся впечатлениями от очередного поклонника. Наверное, стоило бы оборвать ее пожестче — но ведь подруга.

— Ну все, Оля. — Она произнесла это корректно, но таким решительным тоном, каким принято было говорить со студентами, не понимающими хорошего отношения и пытающимися фамильярничать с преподавателями. Хватало таких, чуть ли не в каждой группе, — как правило, приятные внешне молодые люди, с гонором, умные и любящие поумничать, убежденные в собственной неотразимости и пытающиеся убедить себя и окружающих в том, что преподаватель перед их чарами устоять не способен.

Тон был Ольге знаком, это уж точно, и она не могла не понять, что разговор, по крайней мере на этот момент, и правда закончен. Хотя в том, что она к нему вернется, сомнений не было.

— Андреева, так реагировать может только женщина, изменяющая мужу или собирающаяся ему изменить — и одержимая угрызениями совести. — Несмотря на серьезность фразы, в ней чувствовалась спрятанная улыбка. — Поделилась бы — глядишь, полегче бы стало…

Алла промолчала, и Ольга с деланной укоризной покачала головой.

— Ну все, бай-бай, скрытная ты наша. А розы фантастические, можешь мне поверить…

Она смущенно отвернулась, когда Ольга без стеснения подтянула при ней колготки, и вздохнула с облегчением, когда та скрылась за дверью. Такое странное ощущение было, словно ей есть что скрывать, словно и вправду у нее, как любит выражаться Ольга, завелся ухажер. У нее! Смех, конечно, уж кто-кто, а Ольга должна понимать, что у нее такого никогда не будет — и никогда не было, между прочим, — а туда же. Неужели и вправду что-то заметно по ней после пятиминутного разговора с этим…

Она задумалась, не зная, как его назвать. Хотела сказать «парнем», молодой все же, лет на пять ее младше, а то и на десять, — но все же слишком солиден для такой вот характеристики. «Мужчина» — слишком официально, так теперь в транспорте говорят. Раньше говорили «товарищ» или «гражданин», а теперь «мужчина». Ей такое не нравилось — предпочитала говорить «вы», если уж приходилось к кому-то обращаться, — и не переносила, когда кто-то ее называл женщиной. Правда, «госпожа», если разобраться, еще хуже — дешевой претенциозностью попахивает.

«Ну хватит, разошлась — сразу видно, что филолог». Она улыбнулась, произнеся про себя эту фразу, окинула взглядом вмиг поярчавшую комнату, обычно тусклую. Старое здание, высокие потолки, и, хотя окно большое, зимой и осенью тут всегда царила полутьма, электричество жгли даже днем — а сейчас захотелось посидеть без света, потому что солнечные пятна маленьких букетов его заменяли.

Она встала из-за стола в углу, за которым всегда сидела, оказываясь на кафедре, пошла через всю комнату к выключателю, вернулась на место. Не замечая, что вместо привычных мыслей о работе, Светке, доме, Сергее, матери в голове крутятся совсем другие. Об этом… Как же его назвать? Ладно, пусть будет Андрей. Слишком лично — но, с другой стороны, нехорошо, наверное, называть его «этот» или «этот тип». Все же и вправду вел себя корректно — и благодарить пытался, и цветы вот подарил. Напугал, правда…

Она и в самом деле была ужасно испугана — когда он вошел за ней в квартиру и она закрыла дверь. В коридоре сразу стало жутко тесно — он стоял на коврике, постеленном у двери, вполоборота к ней, кажется, абсолютно равнодушный к тому, что голоса тех, кто приближался к их лестничной площадке сверху и снизу, были слышны совсем уже отчетливо. По крайней мере он не попытался, оттесняя ее, прильнуть к глазку или хотя бы прислушаться к тому, что происходит там, снаружи. И вместо этого безразлично стоял, спокойно глядя куда-то перед собой — то ли на книжные полки, вытянувшиеся во всю длину коридора, то ли на стену, увешанную эстампами.

Такое ощущение было, что это она к нему в гости пришла, а не он к ней. И ее, так еще до конца не осознавшую, что она зачем-то впустила в квартиру незнакомца, которого ловит огромное количество вооруженных милиционеров, это разозлило. Он еще стоял так неудобно, мешая ей пройти — и в момент вдруг стало страшно жарко в полушубке. И тут на нее накатил приступ раздражения.

— Света, быстро раздевайся и иди к себе. Ты меня слышишь?!

Она уже была готова выплеснуть остаток этого раздражения — весьма большой притом остаток — на него. Ей почему-то подумалось, что он скажет сейчас что-то вроде «ну зачем же вы так с ребенком?», или «а вы строгая», или «девочка ни в чем не виновата». Но он молчал, как бы не слыша, показывая, что его это не касается.

Дочь неохотно повиновалась, посмотрев на нее с укоризной, — молча сняла дубленку, бросив на тумбочку, особенно долго стаскивала сапоги, демонстрируя дырку на шерстяном носке, а этот все стоял, не давая ей, Алле, нормально раздеться и войти наконец по-настоящему в собственную квартиру.

— Вы не могли бы чуть посторониться? Я как-то не планировала стоять тут весь день.

Слова прозвучали намеренно резко, но он легко улыбнулся.

— Может, вы скажете, куда мне пройти? Тесный коридор, тут не разойдешься…

«Коридор ему тесный — ну и сидел бы на лестнице!» Она неловко протиснулась мимо него, представляя, какие следы оставят мокрые сапоги на не слишком светлой уже от времени, но и не темной все же дорожке, выстлавшей коридор. Все еще злясь на него, сняла наконец полушубок, почему-то вдруг напрягшись от мысли, что он смотрит, как она раздевается. Вроде не платье снимала, но все равно взгляд его вызвал ощущение неловкости — хотя она не могла быть уверена, что он смотрит на нее. И, спохватившись, что зачем-то повернулась к этому типу спиной — конечно, он вполне мог ударить ее по голове, даже когда она стояла к нему лицом, но повернуться спиной показалось куда рискованней и страшней, — резко развернулась к нему, зацепившись ногой за Светкин рюкзак и чуть пошатнувшись.

Он поддержал ее, быстро подставил руку, так, что она оказалась под ее локтем, она даже движения не заметила — и тут же отвел ее назад, продолжая улыбаться, скорее глазами, чем лицом.

— Идите на кухню — вон туда, налево. Извините за такой прием, но…

— Да все в порядке, — вставил он, не дав закончить фразу. Окончания не было, правда, подходящего, было лишь желание сказать что-то про незваных гостей, но теперь уже все равно не получилось. — Я вам тут наслежу.

Какой заботливый! Непроходящие злость и раздражение мешали, надо было заставить себя успокоиться, но уж больно нелепо как-то все это было — и толкотня в прихожей, и непонятное смущение свое, и неестественная неловкость в движениях, и то, что внезапно взмокла, словно в парилку вошла, а не в прохладную квартиру, в которой даже зимой всегда открывала форточки, так как убеждена была, что свежий воздух полезен.

— Ничего, проходите.

Он старательно вытер ноги — слишком старательно, на ее придирчивый взгляд. Шагнул к кухне — что там шагать, полметра от двери, и ты уже там — и остановился на пороге, расстегивая пальто и оглядываясь на нее. Естественно, заставая ее как раз в тот момент, когда она, нагнувшись, расстегивала сапоги — тут же поспешно распрямляясь, одергивая длинную юбку, чувствуя, как покраснело лицо. И оттого, что нагнулась, и оттого, что он застал ее в такой дурацкой позе.

Она вспомнила только сейчас, что в кухне бардак, причем жуткий. Сергей ел утром — он не каждое утро завтракал, но уж если завтракал, то основательно. Проходил недавно всех врачей — у него на работе чуть ли не два раза в год заставляли врачей проходить, чуть ли не в обязательном порядке, не важно, генерал ты или кто, — и ему сказали, что с желудком проблемы, питается неправильно, горячая пища нужна хотя бы два раза в день, и уж с утра обязательно. Он, надо сказать, к здоровью собственному всегда относился спокойно — в молодости спортом занимался, никогда не курил, выпивал редко и понемногу, — но тут совет воспринял всерьез.

Так ей и заявил — возраст, мол, мать, надо к врачам прислушиваться. И дня три в неделю готовил-таки себе завтрак — разводил горячим молоком овсянку и ел без аппетита, с видом страдающего непонятно за что мученика, оставляя после себя на столе пустую тарелку с остатками непрезентабельной субстанции и лужицы молока. Вроде и ел немного, но кухня превращалась в общественную столовую после бурного прилива посетителей. И вот сегодня как раз был такой день — но так не хотелось утром убирать этот привычный, но все же свинарник, что она даже кофе попила в комнате, оставив на кухне все так, как есть, до возвращения с работы.

— Ой, извините, там не убрано…

Она услышала, как виновато и жалко звучит то, что она говорит, и еще больше на него разозлилась. Впустила, спасла, можно сказать, так теперь еще и оправдывайся перед ним! Да хоть бы белье ее было разбросано по всей квартире — нечего стесняться, она ведь его не звала.

«Может, пригласить в комнату?» Мысль показалась спасительной, но ей не улыбалось, чтобы он ходил там в обуви, а предлагать ему тапки она как-то не решилась — ругая себя за эту нерешительность, но напоминая себе в то же время, что видок у тапок не очень. То есть для учеников они вполне подходили, старые Сергеевы тапки, но вот для такого солидно одетого типа в белом пальто вряд ли.

«Ну ты еще постесняйся, что у тебя обои в коридоре вытертые и дверной косяк безобразный!» Стальную дверь ставили пару месяцев назад, обрывали тут все и обдирали, Сергей собирался привести все в первоначальный вид, но так руки и не дошли. Она подумала, что, наверное, постороннему человеку, небедному тем более, многое может показаться убогим в ее квартире, которую она любила, — и это только добавило антипатии к гостю.

— Знаете, пройдите лучше в гостиную…

Она впустила его в самую свою любимую комнату, пройдя вперед, рывком сорвав со стула халат и полотенце, судорожно прикрыв ими лежащую на втором стуле ночную рубашку, скомкав все в тряпичный узел, запихнув его в едва закрывшееся нижнее отделение стенки, скрипнувшей противно дверцами. И только потом оглянулась, отметила, как он аккуратно кладет пальто на кресло, и вышла, прикрыв за собой наполовину стеклянные непрозрачные двери, сквозь которые можно было разглядеть очертания человека только при условии, что он подойдет к дверям вплотную.

И, тяжело и нервно дыша — хорошо хоть, ему этого не показала, говорила с ним спокойно, — вернулась в прихожую и избавилась наконец от сапог, едва не сломав резким рывком молнию. Все движения были дергаными, в голове метались мысли, внутри клокотала такая несвойственная ей злость, которую не в силах была сдержать даже откуда-то навалившаяся усталость. Она махнула рукой высунувшейся из своей комнаты Светке — иди обратно! — и быстро прошла на кухню, почти швырнув в мойку тарелку, вытерев со стола комки каши и лужи. Только тогда переведя дух.

«О Господи!» До нее только сейчас дошло, что она сделала. «Господи, ну и дура!» Впустить в квартиру какого-то бандита, преступника, убийцу, быть может, — и вдобавок усадить в ту комнату, где у нее хранились и драгоценности, и деньги! Ничего особо ценного, конечно, не было. Главные украшения — маленькие золотые сережки и очень тонкая золотая цепочка — были на ней, да и то недорогие, а остальное все так, бижутерия. Но зато там были деньги в томике Кортасара, целых девятьсот долларов, для нее сумма солидная, — специально откладывала, знала, что Сергей хочет машину поменять, взять новую взамен их стареньких уже «Жигулей». И вот теперь…

Она попыталась успокоить себя тем, что вряд ли он будет шарить по шкафам в поисках денег, — все же он показался ей достаточно нормальным и вел себя прилично. Но с другой стороны, не все же преступники обязательно должны быть низколобыми пустоглазыми детинами — она была не настолько глупа, чтобы в это верить. Да и если честно, она поняла сейчас, что толком его и не разглядела. Сначала, на лестничной клетке, была слишком испугана, чтобы разглядывать, а когда смотрела в его сторону, то только для того, чтобы контролировать как-то его движения, заметить, если он вдруг начнет приближаться. А здесь, в квартире, была слишком раздражена. Так что, может, не такой он и нормальный.

Она пошла обратно к гостиной, стараясь двигаться как можно бесшумнее, застыла в полушаге от двери, прислушиваясь, не слыша скрипа открываемых створок и выдвигаемых ящиков. Полная тишина.

— Ну что он там, мам? — Светкин шепот заставил ее вздрогнуть. На лице дочери было нескрываемое любопытство. — Что он там делает?

Алла приложила палец к губам и, уже не пряча звук шагов, пошла мимо двери к Светкиной комнате.

— Так, давай закройся тут и делай уроки!

— А обед, мам? Я есть хочу.

В голосе Светки звучала обида.

— Ну ладно, через полчаса, хорошо?

— Мам, давай проверим, что он там делает.

Светка шагнула к гостиной с явным намерением заглянуть в нее, а то и войти. Алла еле успела схватить ее за руку, рывком притянула к себе, втащила на кухню.

— Да ты в своем уме, Свет?! Ты видела, сколько милиции его ищет? Вон, посмотри!

Она подтолкнула дочку к окну, из которого отчетливо видны были все еще снующие вдоль дома люди с оружием.

— Поняла? Может, он… — Она запнулась, не зная, что сказать, но, кажется, и так переборщила. — Светка оглянулась на коридор неохотно и напряженно.

— Ты его пустила, потому что испугалась?

— А ты как думала? — Она говорила уже мягче, ей совсем не хотелось, чтобы дочь перепугалась всерьез.

— Слушай, мам, — произнесла Светка после некоторых раздумий. — Давай папе позвоним, а? Прям отсюда. Даже если он трубку в комнате возьмет, я ведь услышу и начну говорить так, что он не поймет ничего. Он же не знает, кто папа, правильно? А я наберу номер и крикну: «Пап, приезжай скорее, у нас бандит в квартире!» И тут же повешу трубку. Здорово придумала?

Мысль была наивной — но и разумной одновременно. Она не сомневалась, что Сергей бы тут же все решил — с его-то званием. Вот только сомневалась, что он поймет, что происходит. А если этот снимет трубку в комнате и услышит…

«Ох и дура!» Но с другой стороны, что она могла сделать — не пустить и рискнуть жизнью Светки и своей заодно? Что с того, что он говорил спокойно, — он бы так же спокойно мог их убить, что ему было терять? И недавнее опасение, что он может украсть все ее сбережения, уже не казалось таким страшным — черт с ним, пусть все забирает, лишь бы ушел.

Следующие полчаса прошли как в тумане. Она толком не соображала ничего, жутко суетилась, нервничала, разом пытаясь решить несколько задач — отвлечься от присутствия в доме опасного человека, не показать Светке, что боится сама, и стараться вести себя так, словно ничего не происходит. Она даже умудрилась все полчаса — пока чистила картошку, резала ее и закладывала во фритюрницу, ругая себя за то, что в доме, как всегда, нет продуктов, — о чем-то говорить со Светкой, обрушивавшей на мать, добровольно принявшую на себя роль слушательницы, кучу школьных историй. Что сказала учительница физики, а что математичка, кто в кого влюбился и кто с кем поругался — обычная галиматья, столь обожаемая Светкой, к которой она опять же обычно всерьез не прислушивалась. И только когда наконец Светка уселась за стол — вот что значит ребенок, только недавно был испуг на лице и в коридор выйти боялась, пришлось проводить ее руки помыть, а сейчас ест с аппетитом, как ни в чем не бывало, — вернулась мыслями к этому.

Из-за двери доносилось непонятное какое-то пиканье, а потом его голос, ровный, спокойный, но слишком тихий, чтобы что-нибудь расслышать. Потом он замолчал, и снова пиканье раздалось, и она еще подумала, что хорошо, что ей не пришла в голову идея снять трубку на кухне — вдруг он о чем-то там говорит о таком, и тут она услышит, и он догадается, и тогда… Только вот откуда это мелодичное пиканье, она не понимала. И вдруг осознала, что на самом деле страха в ней не так уж много — хотя за Светку, разумеется, боялась куда больше, чем за себя, — и ей очень важно увидеть все же его лицо, рассмотреть его повнимательнее. Столько лет работать преподавателем — это кое-что да значит, и она верила, что по его лицу сможет понять, кто он и на что способен. И постучала в дверь, отметив неестественность жеста, — и тут же вошла.

Комната, такая большая и просторная, сразу как-то съежилась из-за присутствия постороннего. И все минусы сразу вылезли наружу, до того не замечаемые толком, — отпоровшаяся снизу тусклая оранжевая занавеска, захватанный пальцами стеклянный журнальный столик, пыльное пианино в углу, заваленное Светкиной физкультурной формой, учебниками, ручками, газетными вырезками.

Он сидел в кресле — вроде так ей нравившемся и совсем недавно купленном, но сразу ставшем убогим из-за переброшенного через спинку белого пальто — к ней лицом, с телефонной трубкой в руках (она сразу поняла, что это мобильный телефон, могла бы раньше догадаться, просто ни у кого из знакомых таких не было, вот и не сообразила), — и встал, глядя ей в глаза своими светлыми глазами, тяжелыми и жесткими. И тут же улыбнулся легко, еле заметно, и во взгляде появился интерес, и он легче стал сразу, взгляд.

— Еще раз извините, что нарушил ваши планы…

Говорит чисто, грамотно, никакого акцента, значит, не приезжий. Это показалось ей обнадеживающим. Выше среднего роста, метр восемьдесят, наверное. Короткие светлые волосы, слегка небритый, но как-то аккуратно небритый — она от кого-то слышала, что это модно сейчас. Лицо интеллигентное, умное, ничего дебильно-преступного — можно даже сказать, приятное. Но всмотреться в него не удавалось — мешал его взгляд, ощутимо сковывающий, не отпускающий ее глаза.

— Вы не беспокойтесь, все неудобства я компенсирую, — продолжал он, кажется, пытаясь вытащить ее из молчания, кажется, желая что-то от нее услышать, и она сообразила наконец:

— Вам нужна ванная?

Слово «туалет» почему-то произнести не смогла.

Он мотнул головой.

— Нет, все в порядке. Но выпить чего-нибудь не отказался бы. Воды в смысле, — быстро добавил, заметив, как она перевела взгляд на застекленный бар, в котором хранились бутылки. Сергею вечно дарили коньяк, водку, даже бывало, что и виски, а он не пил толком — так что запас, с учетом нечастого появления в доме гостей, был приличным. — Или чая…

— Может, хотите кофе? — Поинтересовалась автоматически, просто потому, что сама обожала кофе, а к чаю была равнодушна. И вышла, снова закрывая за собой дверь и слыша доносящееся пиканье мобильного.

Наевшаяся Светка смотрела у себя в комнате телевизор, явно пользуясь тем, что матери не до нее. Ну просто помешалась на сериалах — всяких «Санта-Барбарах» или как их там еще. Дошла до того, что еще и на видео их записывала — якобы для бабушки, и привившей эту любовь, но главным образом для себя. Но в данном случае Алле это было только на руку — дочь, похоже, напрочь забыла о постороннем в доме, полностью уйдя в экран, оставив здесь лишь пустую оболочку, на секунду обернувшуюся на мать и тут же принявшую первоначальное положение.

Черная филипсовская кофеварка уютно заурчала, нагревая воду, готовясь погнать ее сквозь мелко помолотый кофе из благоухающей свежевскрытой пачки «Чибо», прятавшей аромат в вакууме упаковки — и вот теперь, когда этот самый вакуум оказался нарушен, щедро насыщавшей им все окружающее пространство. Запах этот, всегда любимый, никогда не приедающийся, успокаивал — а то ведь умудрилась чуть ли не перевернуть всю кухню в поисках кофе.

Вот что значит нервы — утром ведь пила, была где-то банка, в которую пересыпала остатки предыдущей пачки, но так ничего и не нашла. Хорошо, на запечатанную наткнулась — и едва не проткнула себе руку ножницами, когда ее открывала. Она, впрочем, и не собиралась скрывать от себя, что по-прежнему нервничает — раздражения, может, стало поменьше, а нервозность не ушла никуда, только усиливалась, потому что присутствие чужого человека в квартире тыкало, дергало, стукало со всех сторон. А от запаха кофе стало чуть полегче.

— Кстати, те, кто так хотел с вами познакомиться, кажется, решили отложить встречу. — Длинная фраза с оттенком сарказма вышла у нее легко и естественно, несмотря на нервы.

Он внимательно смотрел на нее, пока она ставила на стол маленькую чашку с ложечкой на блюдце, сахарницу и молочник.

— Спасибо. А вы разве не выпьете со мной?

Она пожала плечами и вернулась через минуту со своей чашкой. Глядя, как он делает глоток, кивает головой, оценив, видно, вкус. И ей это понравилось — равно как и то, что он не налил себе молока. Она сама любила именно такой кофе — крепкий, черный, сладкий, — и он, похоже, разделял ее вкусы.

— Вы знаете… — Он подыскивал подходящее слово, но не нашел и рассмеялся. — Представляете, я даже не знаю, как вас зовут…

— А… — Ей хотелось спросить, какая ему разница, но решила, что в данной ситуации лучше быть вежливой. — Алла.

— А я Андрей. Вы знаете, Алла, у вас прекрасный кофе. Я вам очень благодарен. После этой суеты выпить чашечку кофе в обществе красивой женщины — чего еще желать?

Точно, именно тогда он в первый раз сказал про красивую женщину, а не когда дарил цветы. Но тогда она не среагировала, она ждала его реакции на ее намек по поводу того, что можно бы уже и убраться. И, не дождавшись, посмотрела на часы.

— Я понимаю, что я, наверное, засиделся…

Она замотала головой. Ей стало неловко, что он прочитал ее мысли, хотя только что сама хотела, чтобы он все понял.

— Я понимаю, что я, наверное, засиделся, — повторил он. — Но дело в том, что если их не видно из окна, это вовсе не значит, что они ушли. Кстати, у вас дом так стоит — как в западне.

Телефон пискнул тихо, но требовательно, и он схватил со стола трубку, в который раз поразив ее быстротой и незаметностью движений, и резкой сменой выражения на ожесточившемся лице, и потяжелевшими и похолодевшими глазами.

— Да! Ничего не надо, я в порядке. Нет, не видно. Через… — Он посмотрел на свои часы, блеснувшие золотом. Она еще подумала, что, может быть, они и вправду золотые — по крайней мере одет он был хорошо, дорого, наверное, хотя она себя к специалистам в этой области не относила. Толстый темно-зеленый пиджак на трех пуговицах, черные брюки, блестящие черные туфли, голубая рубашка в светло-зеленую полоску и темно-красный галстук. Непривычное сочетание — Сергей всегда предпочитал комбинации потрадиционнее, черное с белым, черное с серым, а тут нестандартно, но интересно.

Она почувствовала на себе его взгляд — то есть он его и не отводил, просто она забыла о нем, пока его разглядывала, — и только тут подумала, что, раз он говорит, ей лучше выйти, чтобы не услышать то, чего слышать не надо. И даже огорчилась — только подумала о нем в первый раз что-то хорошее, полностью успокоившись и забыв как-то, зачем он здесь, как тут же позитив сменился негативом. Но ведь и в самом деле — он сюда вперся без приглашения, а она еще выходить должна, чтобы он мог разговаривать спокойно.

Она отметила, что ей так лучше — воспринимать его негативно, как что-то очень опасное, и не забывать ни на минуту, что, может, это опасное и хорошо выглядит, но опасности это не уменьшает.

— Вы говорите, я пойду. — Она встала и тут же села обратно, усаженная его жестом, таким вальяжным, успокаивающим, словно это она была у него в гостях.

— Точный адрес… — Он посмотрел на нее, и она поняла, и он повторил за ней название улицы и номер дома, и то, что подъезд последний, а потом начал объяснять, как к подъезду подъехать. — Короче, покрутитесь, посмотрите, что к чему. Сразу не подъезжайте, тачки бросьте на соседней улице, пройдите мимо дома, кругом обойдите — мусо… эти в форме были, в масках, слепой заметит. Подъезд весь, сверху донизу. Я там на седьмом за мусоропроводом оставил кое-что. Понял? Проверишь все — отзвони…

Все это время он не отводил глаз от ее лица, и она подумала, что он смотрит на ее реакцию и ей лучше показать, что она ничего не слышит, пьет кофе и думает о своем. Точно ведь бандит какой-то — впрочем, она ни на секунду не поверила, что он бизнесмен, ну может, только на долю секунды. Зато теперь, когда поприсутствовала при том, как он отдает приказы своей шайке, все стало ясно. И еще стало ясно, что за мусоропроводом он спрятал какие-то улики против себя, оружие, может, или…

— Вот видите, как бывает. — Он усмехнулся, словно прочитав ее мысли, даже хохотнул скорее, коротким, веселым таким смешком. — Занимаешься себе спокойно бизнесом, платишь налоги государству, а потом партнер тебя подводит и, чтобы долги не отдавать, натравливает на тебя милицию. А теперь вот приходится давать указания службе безопасности, чтобы все-таки не оказаться в милиции и не доказывать, что ты не бандит. Представляете, как удобно — вместо того чтобы отдавать долги, сообщаешь милиции, что у тебя вымогают деньги, и намекаешь, что отблагодаришь. А честный бизнесмен вынужден бегать по чужим подъездам и просить убежища. И даже красивая женщина, предоставившая ему это самое убежище, кажется, считает его бандитом, потому что уверена, что честные люди ни от кого не прячутся. Я угадал?

Она кивнула, улыбаясь в ответ, но без его легкости.

— Вы замужем?

Вопрос был настолько неожиданным, что она застыла, судорожно гадая, зачем ему это знать. Хочет быть в курсе, придет ли кто-нибудь в ближайшее время, — но зачем? Ответы выпрыгивали один за другим, неприятные и даже страшные, и она уворачивалась от них, ища тот, который бы ей понравился.

— Я хотел узнать, когда приходит с работы ваш муж, чтобы уйти до его прихода…

— Обычно в шесть. — Она сказала это уверенно, не задумываясь, и ложь прозвучала как правда. Сергей приходил изредка в семь или в восемь, но в основном не раньше девяти. И о своих планах относительно возвращения домой не сообщал — просто приезжал. На работе был или ездил к каким-то знакомым — она не знала. Сам он рассказывал редко, а она не расспрашивала, зная, что раз сам не сказал, то и вопросы ни к чему. Бывало даже, что он звонил и говорил, что поедет на дачу и там переночует, — летом обычно, да и весной и осенью такое случалось. — Да, в шесть…

— Так что у меня еще максимум полтора часа, — заключил он. — Еще раз извините, что нарушил ваши планы, — я сначала думал, что часа хватит, но боюсь, что… Я ведь не очень вам мешаю, Алла?

«Интересно, что он хочет услышать в ответ? Что он мне очень мешает с самого момента своего появления здесь? Или что я счастлива, что представилась возможность спасти преступника от милиции?» Хотя она не могла не признать: то, что он сказал про бизнесмена, прозвучало убедительно. Газет она, правда, не читала, хватало того, что Сергей время от времени произносил бурные монологи о политике, о положении в стране и в органах. И разумеется, периодически — хотя в последнее время все реже и реже — рассказывал какие-то связанные со службой истории, в которых зло неизменно наказывалось защитниками добра. А на кафедре Ольга любила пообсуждать прессу, иногда даже домой ей звонила и повествовала увлеченно о только прочитанной статье с неизменными «ты представляешь?». И мать ее просвещала — побольше, чем все вышеупомянутые. Ее эти разговоры мало интересовали, но что-то ведь откладывалось, и изложенная им ситуация была похожа на что-то уже слышанное.

— Вообще-то я только пришла с работы, — отрезала, не сдержавшись-таки. — Но…

— Вы работаете? — Он, похоже, удивился, и она удивилась его удивлению, и он это увидел. — Просто я подумал, что такая красивая женщина должна сидеть дома, заниматься собой и ребенком… И где вы, если не секрет?

Вспыхнувшее желание сказать ему какую-нибудь резкость погасло, залитое непонятным ей самой удовлетворением от комплимента.

— Представьте, что работаю. Преподаю английский. В Инязе. Слышали?

— Oh! Speak English, really? I too. Not fucking good…

— Me too, — поправила она автоматически. — He «I», а «me». А что касается «fucking», то это ненормативная лексика…

— Извините, я не хотел.

Оно прозвучало так по-студенчески, его извинение, что она невольно улыбнулась, еще больше расслабляясь. Почему-то то, что он произнес по-английски — эти несколько не слишком грамотных фраз с подобием американского акцента, — внушило ей, что он и вправду тот, за кого себя выдает. Ну зачем преступнику английский — иностранцев можно грабить и без знания языка.

— Может, дадите мне несколько уроков? Нет, серьезно — заплачу, сколько скажете. Не то вот был тут в Штатах, а без языка — сами понимаете…

Лучше бы он этого не говорил. Ей показалось, что он рисуется перед ней, хвастается, как мальчишка, собственной крутостью — Светкино слово, «крутость», из школы принесенное, — и ее это задело. Хотя бы потому, что сама она, преподавательница английского, четырнадцать лет уже работающая в ведущем языковом вузе, за границей не была ни разу. Сотням студентов и абитуриентов вдалбливала тексты про Лондон и Англию, Нью-Йорк и США, тот же Лондон, кажется, вообще знала получше любого путеводителя — а вот попасть туда так и не довелось.

Зато довелось спасти от милиции этого вот якобы бизнесмена, у которого в его тридцать или тридцать с небольшим и телефон мобильный, и денег, судя по всему, куча, и бизнес какой-то, и в Штаты он ездит. Не то чтобы сама жила плохо — она как раз верила, что живет хорошо, более чем, — но мальчишеское хвастовство не понравилось.

— Так как насчет уроков, Алла? Хотите, я могу целую группу собрать, офис есть, где заниматься, буду за вами машину присылать, а об оплате договоримся. Так как?

— Я подумаю. — Ответ прозвучал сухо — хотя она и знала, что не стоит так себя с ним вести, но ничего поделать с собой не могла. Она готова была поклясться, что он услышал эту сухость, но сделал вид, что не заметил, продолжая как ни в чем не бывало:

— А вы давно там, в Инязе? Там близкий человек у меня учился, потом крупным бизнесменом был по части всяких шоу. Вадим Ланский — не помните фамилию? Он карате занимался, выступал, вот за пропуски его и отчислили, но он потом закончил как-то. Не помните? Я думал, у вас там следят за теми, кто учился, — ну, в смысле отмечают, кто чего достиг. Он большой человек был, Ланский…

Она видела, что ему действительно очень важно, чтобы она вспомнила, — показалось даже, что, если она кивнет сейчас, он обрадованно завопит, несмотря на всю свою солидность. Но радостное ожидание на его лице сменилось деланной скорбью.

— О, простите, Алла, — пока бегал от этих, последние мозги, похоже, вытряс. Он же где-то в конце семидесятых там учился, он пятьдесят восьмого года — вы тогда, наверное, сами студенткой были.

Он замолчал, обрывая фразу, и поднес к уху зазвонивший мобильный, не давая ей ответить, что она не так уж молода, — зато предоставив ей возможность понять, что ей приятно сказанное им. Хотя всем его комплиментам она бы предпочла только одно — чтобы он поскорее ушел.

Желание сбылось еще через час — было почти без двадцати шесть, когда он кашлянул в коридоре, и она выскочила из Светкиной комнаты, где сидела тупо рядом с задремавшей перед телевизором дочкой. Этот стоял перед входной дверью, в пальто — она еще раз отметила, что пальто цвета сливок, почти белое, длинное, ворсистое. Сергей про таких говорил — «пижон», но у этого вид был такой, словно он не пижонил, словно для него это была обычная повседневная одежда, которую он и воспринимал просто как одежду.

— Вы уже?

Она не удержалась от нотки сарказма, оставшегося, по крайней мере внешне, незамеченным, но облегчения в ее голосе было больше, чем иронии.

— Мне жаль, что вы так рады моему уходу, Алла. — Он улыбался, хотя тон был серьезный. — Я вам очень признателен. Вот моя визитка — если вдруг вам понадобится помощь…

— В плане бизнеса?

Он усмехнулся, оценив юмор.

— А насчет компенсации за моральный ущерб…

Она так отчаянно замотала головой, что он, похоже, удивился. Наверное, глупо она себя повела — лишних денег нет, машину менять надо, так что могла бы взять, тем более что он ей и вправду был обязан, сам же сказал, что, если бы его арестовали, пришлось бы откупаться от милиции. Но все-гаки она по-другому была воспитана и даже в такое время, как нынешнее, предпочитала оставаться самой собой.

А к тому же пачка долларов в его руке, незаметно нырнувшей в карман и так же быстро вынырнувшей оттуда, показалась жутко толстой — и оттого пугающей. Она себе потом уже сказала, что абсолютно правильно сделала — может, деньги фальшивые, а может, помеченные. И если бы черт ее попутал взять — ну просто от растерянности, потому что так в жизни бы не взяла, — то потом могла бы в такую историю влипнуть и Сергея бы подвела. Ну представьте себе — жена генерала ФСБ расплачивается фальшивыми или помеченными долларами, которые, по ее словам, вручил ей в благодарность за спасение скрывшийся с ее помощью от милиции преступник.

Она все мотала головой, а он все стоял, чуть вытянув к ней руку с деньгами, — наверное, по-дурацки смотрелось со стороны. Была мысль сказать ему что-нибудь типа того, что вопреки его мнению есть вещи, за которые не берут денег, что не все покупается и продается. Но вовремя поняла, что это прозвучит банально и глупо, — к тому же он все равно не поймет. Он снова разозлил ее — своим предложением, — да и устала она ощущать его присутствие в квартире. Три часа дома, а ни в душ не сходила, ни, извините, в туалет, не говоря уже о том, что не поела и не приготовила ужин, — и все это из-за типа, который бегает от милиции, хвастается, как мальчишка, и вдобавок сует ей деньги, как какой-то шлюхе.

Сравнение со шлюхой было некорректным, но это она поняла только позже — а тогда, стараясь компенсировать как-то тот самый моральный ущерб, о котором он говорил, но масштабов которого не знал, просто посмотрела на него по-особому. Холодно, отстраненно и как бы свысока — как на забывшегося студента, которого надо поставить на место.

— До свидания.

Видимо, он услышал точку в голосе, потому что сунул пачку обратно в карман — к его чести, без радости, без поспешности — и чуть посторонился, давая ей возможность пройти к двери.

— Поверьте, Алла, я вам очень благодарен. И мне очень жаль, что мы познакомились при таких обстоятельствах.

Она обернулась к нему, глядя на него чуть удивленно и выжидательно, чувствуя, что он явно хотел сказать что-то еще, и взгляд его был очень серьезным, но потом смягчился.

— Может, вы меня выпустите?

Это, видимо, была шутка — но, на ее взгляд, опять неудачная, потому что она совсем не собиралась его задерживать.

— С удовольствием, — ляпнула вдруг, уже не думая о том, что он опасен, и распахивая дверь пошире. — С большим удовольствием.

Она ждала, что он выйдет, остановится и обернется так театрально, глядя на нее прощальным взором и давая ей возможность захлопнуть дверь прямо перед его носом. Позже уже, на следующий день, когда вспомнила все, подумала, что именно от страха была такая смелая — что все-таки боялась, значит, раз так странно себя вела, как-то по-глупому. А тогда — тогда он кивнул, и шагнул на площадку, и, не оборачиваясь, пошел вниз по лестнице. Просто взял и ушел.

Она закрыла дверь, чувствуя слабость во всем теле, только сейчас понимая, насколько сильным было напряжение все эти три часа. Однако сил подойти к окну у нее хватило. И хотя она не увидела, как ее недавний гость чуть ли не прыжком влетает в распахнутые задние двери огромного джипа, подогнанного вплотную к подъезду, — козырек мешал — сам джип она увидела. Равно как и то, что через пару минут — как раз столько ему надо было, чтобы спуститься пешком с шестого этажа, — джип резко рванул от подъезда, унося незваного гостя из ее жизни.

«Надеюсь, что навсегда», — подумала книжно, глядя в окно.

А оказалось…

— …Алла Михайловна, спать изволите?

Ярко вспыхнувший свет заставил вздрогнуть, равно как и знакомый, но непонятно откуда взявшийся голос.

— Господи, Наташ, ты меня напугала!

— Хватит спать, Ал, празднуем сегодня. — От Наташи, втащившей два здоровенных пакета, пахнуло улицей. — Ладно, сейчас за тортами еще спущусь — в машине оставила, так что минут десять еще можешь поспать. Смотрю на тебя и думаю: ведь точно говорят, что спать полезно, — ты сегодня лет на пять моложе выглядишь…

Наташа выскочила, а она встала и подошла к зеркалу, глядя на свое отражение, всматриваясь в него, такое знакомое, ища то, что якобы заметила в нем Ольга, а потом и Наталья. Не видя в нем абсолютно ничего нового — те же короткие, густые, жесткие темно-каштановые волосы, широко расставленные карие глаза, очень длинные тонкие брови, маленький подбородок, маленькая черная родинка на левой щеке, чуть вздернутая верхняя губа, открывающая ее гордость — до голубизны белые зубы, и чертова сеточка морщин вокруг глаз, заметная пока только ей, но тревожащая уже.

И тут же отвернулась, отвлекаясь от воспоминаний, подумав, что надо позвонить матери, чтобы забрала Светку из школы, и учеников попробовать отменить или в крайнем случае перенести на попозже — вдруг она не успеет вернуться.

И усмехнулась, вспомнив Ольгины слова насчет поклонников — столько дел, что только их и не хватало. Да и зачем они вообще нужны, эти поклонники?..

— Может, куда-нибудь сходим?

Он категорично мотнул головой, идя на нее, заставляя ее отступать к дивану, двусмысленно улыбаясь.

— Ну какой же ты, Андрей! Ну давай хоть поужинаем съездим, а потом вернемся…

— Времени нет, да и проблемы у меня — понимаешь, ни к чему особо по городу таскаться.

Она скорчила капризную физиономию, с деланным недовольством начала расстегивать джинсы.

— Сейчас еще скажешь, что приехал на час…

— На два. Разве нам не хватит? — поинтересовался весело.

— Похоже, что это все, что тебе от меня надо?

«А чего еще-то?» — хотелось спросить ему, но он сдержался. Неплохая баба Танька, модель, ноги от шеи растут, грудь упругая, хотя и маленькая, да и лицо красивое — по крайней мере когда ходил с ней в кабак, другие мужики на нее косились. Чуть в рыло одному не дал — не хера на чужую телку коситься. Но благодушный был, пожалел — а чего, пусть смотрят и завидуют.

Первый раз встретил ее в конце лета, близкий один познакомил. Так она еще недели две ломалась, цену набивала. Может, правда, у нее и на самом деле работы была куча, а может, гадала, кто он и чего с него получить можно. Все они одинаковы, бабы, — поначалу им просто приятно оттого, что ты на них внимание обратил, в кабак свозил на тачке хорошей, а потом начинают соображать, что получить можно за то, что в койку с тобой ляжет.

Ломалась, а он звонил все равно. Раз захотел трахнуть — надо трахнуть. Больше, конечно, не из желания — благо других хватало, пусть поднадоевших, зато проверенных, — а ради того, чтобы самому себе в который раз доказать, что все его желания должны осуществляться и ничего неосуществимого для него нет. В общем, трахнул ее недели через две — ничего, по кайфу. Даже какое-то время часть ее просьб выполнял — водил по кабакам, по которым просила, по казино да ночным клубам. Вроде и самому приятно встряхнуться, особенно когда классная телка рядом, и ей хорошо.

Даже квартиру ей снял — пожаловалась, что живет с мамой-папой, а те строгих нравов, молодая, мол, слишком, чтобы дома не ночевать. Ну, он тут же вопрос и решил — позвонил куда надо, и через пару дней была нормальная хата в центре, до Пушкинской два шага. Думал, и самому удобно будет — заехал когда хочешь, отымел да отвалил.

Но ведь наглая, сучка, — как все красивые молодые бабы такого плана, модели эти, манекенщицы. Начала намекать, что машина нужна новая, не то восьмерка у нее старая совсем, а вот «фольксваген» бы маленький, «поло». Ну сказал ей, что там видно будет, — и так поимела с него нормально, квартиру на полгода вперед оплатил, на мебель дал полторы штуки, это уж не говоря о расходах на кабаки и казино. Не то что денег жалко — что бабки, они и нужны, чтоб их тратить, и он охотно тратил, чтоб все видели, что есть они у него, — а подход такой начал утомлять. И так тебе деньгами помогают, видишь, что мужик не жмот, — так не суетись, поиграй как следует, любовь изобрази, ведь больше получишь в итоге. Так нет, надо все и сразу. С одной стороны, удобно, конечно, — этакий товарообмен, — но с другой стороны, она ведь еще и чувств каких-то требует, ухаживаний, внимания. А бабки и чувства — как-то не очень совместимо.

Танька стянула джинсы, потом майку, резко так, не глядя на него, стащила трусики.

— В душ пойдешь?

Злится, сучка, — или делает вид, что злится. А ведь когда хочет, специально долго раздевается, словно стриптиз исполняет, — его это всегда заводило. А тут злится. Да и хер с ней. Он же по конкретному делу приехал, так что на ее эмоции реагировать не собирался. С того дня, как с Корейцем все случилось, так ни разу и не трахнул никого. Да нет, даже побольше прошло, в последний раз был у одной знакомой, кажется, за пару дней до стрелки этой херовой. А сегодня, еще когда обедали в «Университетской», вдруг спохватился, вспоминая эту Аллу, что из-за всех дел даже про баб забыл. Хотя нечего было удивляться, столько суеты было с Корейцем, да и Герман, крыса, забот добавил.

Короче, с ходу набрал с мобильного одной подруге, а там пустота. И только тогда уже Таньке. Вот что значит утомила — вроде и вложил в нее бабок прилично, а первой все равно другой позвонил. И ведь капризничать еще начала — мол, сегодня Рождество, хотела по магазинам пройтись, посмотреть себе чего-нибудь, а вечером с девчонками из агентства планировала сходить куда-нибудь на дискотеку на всю ночь. Но он ей сказал весело, но категорично, что вечером пусть делает что хочет, а что касается дня…

— В ванную пойдешь?

Голая Танька — с высокой маленькой грудью, длиннющими ногами, ярко-белой кожей, особенно побелевшей с тех пор, как она перекрасила волосы в рыжий цвет, — заставила отвлечься от мыслей. Хороша, хотя и много в ней в последнее время паскудства. Он быстро разделся, небрежно сбросив в кресло дорогой «боссовский» костюм, шагнул к коридору, намереваясь принять душ, но, увидев, как она нагнулась, стоя к нему спиной, расстилая постель, изменил решение. Тихо подошел сзади, беря ее за небольшую круглую попку, чуть подталкивая вперед так, чтобы она опустилась на диван.

— Ну Андрей, подожди!

Он, не отпуская ее, смочил слюной пальцы, провел между ее ног, увлажняя, глубоко вошел и начал двигаться резко, но не спеша, под ее стоны. Которые сегодня показались не слишком естественными. И раньше было ощущение, что холодная девка — вроде старается в койке, но то ли молодая слишком, восемнадцать всего, то ли слишком много о бабках думает, но в любом случае кончает редко, если вообще кончает.

Он снова отвлекся, чувствуя, как из-за мыслей спадает напряжение, и переключился полностью на процесс, мощно и обильно кончив минут через пятнадцать, сразу после того, как услышал ее вскрик и сказал себе, что можно. И, отпустив Таньку, повалился рядом с ней на кровать.

— А ты говоришь — ресторан, — произнес через какое-то время, поймав себя на том, что бездумно смотрит в потолок. — Разве от ресторана такой кайф получишь? Слушай, у тебя минералка есть?

Танька с готовностью вскочила и через пару мгновений вернулась, держа в руках запотевший высокий стакан.

— Может, еще налить?

Он вдруг подумал, глядя ей в лицо — внимательно, но при этом улыбаясь, — что почему-то ее желание услужить кажется ему неискренним. То обижается, то готова взад-вперед за водой бегать. Вообще как-то странно сегодня получилось — вроде и не злила она его ничем, и приехал трахнуться, а не думать, а почему-то анализировал каждое ее слово, каждый жест.

Танька, словно прочитав его мысли, взяла из рук пустой стакан, поставила его у кровати и села на него сверху, целуя грудь, спускаясь ниже, замерев рыжей головой внизу живота, а потом задвигав ею с характерными мокрыми звуками. Мысли снова ушли, но недалеко, притаились где-то — может, поэтому она все старалась, а он все никак не мог кончить, думая о другом. И только усилием воли настроившись на секс, перегнулся, хватая ее за волосы, начиная двигаться навстречу, как всегда больше возбуждаясь от действия, а не от пассивного ожидания, которое ненавидел. И ухмылялся, слыша издаваемые Танькой звуки, понимая, что она задыхается, — но отпустил, только когда выплеснул все напряжение ей в горло.

— О-о-о! — выдохнула, облизываясь, улыбаясь с показной порочностью, — в фильме каком-то увидела, что ли? И тут же поинтересовалась деловито: — Может, принести что-нибудь? Пить не хочешь?

Он кивнул, глядя вслед удаляющейся Таньке. Странно, такой день был с утра классный, вырвался ведь после трехдневной отсидки, отдохнуть планировал — а тут чего-то не по кайфу. Полная голова мыслей — не до траханья. Не нравилось ему такое — когда мысли лезли в голову против его воли, без повода вроде, неуместно холодные и трезвые, ломающие все удовольствие.

Он перевернулся на бок — любимая после секса поза, на спине, когда расслабляешься полностью и еще какое-то время летаешь где-то, почти как после кокса, сейчас эффекта не давала. Внимательно посмотрел на появившуюся Таньку — с подносиком, на котором красовались два стакана и две маленькие бутылочки перье. Бережет фигуру — минералка, зелень, немного рыбы, немного вина, и то редко, ничего больше, ну разве что сигареты. Вот и сейчас, дав ему воды и проведя рукой по щеке — словно отметилась, — взяла пепельницу, села на кровать, бесстыдно скрестив длинные ноги, и закурила. Дым сигаретный ему не очень нравился, но привык, столько пацанов вокруг курило, что выхода не было, либо привыкай, либо дохни, — и потому никогда не возражал, если женщина курила.

— Андрюш, а я тут рекламу видела — насчет «фольксвагена-поло». Четырнадцать тысяч за новенький — совсем немного, правда? А красота! Представляешь, симпатюлечка такая маленькая, яркая, пухлая. Ну прелесть, глаз не отвести…

Танька прервала ход мыслей, он даже не сразу сообразил, что в словах ее есть подтекст. Покивал согласно, но по чуть затянувшейся паузе ее с ходу понял, что что-то не так. Уж кто-кто, а он искусством разговора владел дай Бог — учителя хорошие были, даже супер, и Вадюха, и Кореец, он у них вмиг все перенимал. Не просто учили, как лохов разводить, коммерсантов пугать и с братвой из других бригад на стрелке базарить, — на все это Кореец был великий мастер. Но и как с солидными людьми вести разговор, которых просто так на понт не возьмешь, как на свою сторону перетягивать тех, кто уже работает с другими, как добиваться своего, не прибегая к не то что явным, к завуалированным даже угрозам. Это как раз Вадюхина была специальность — натуральная дипломатия, которая Корейцу давалась тяжело, Корейцу напрячь куда проще было или с братвой перетереть.

А вот он, Леший, и то и другое освоил быстро. И в любом разговоре — кем бы ни был собеседник, пусть даже ничего не значащим случайным знакомым — инстинктивно уже отмечал все детали. Может, и ошибался порой — Кореец прав был, когда за Германа ему напихал, нельзя было так по телефону, — но сейчас точно что-то почувствовал.

— Ты уж лучше на «бээмвуху» копи, — бросил, намеренно делая вид, что намек прошел мимо ушей. — Родстер новый появился «бээмвэшный», вот это класс — куда там «фольксвагену». Да, чего с работой-то у тебя?

Танька не просекла маневра, обиженно надулась. Прозрачная в натуре, хрен чего умеет скрывать, если всерьез разозлится. Хитрая, но хитрость поверхностная — чуть что не по ее, эмоции наружу прут так, что не удержишь.

— Нормально, — обронила сухо, снова закуривая, выдыхая дым в его сторону, не в силах скрывать на лице выражение обиды, не замечая его внимательного, пусть и непрямого, взгляда.

«Красивая, сучка, — отметил он равнодушно. — Когда злится, особенно красивая. Пустая вот только…»

Он почему-то подумал об Алле, с которой встречался сегодня утром, — вроде взрослая баба, взрослая женщина, и не скажешь, что красивая, а что-то в ней есть, чего нет в этой вот молодой длинноногой сучке с высокой маленькой грудью. Непонятно откуда взявшаяся мысль удивила, и он отпихнул ее, сосредотачиваясь на Таньке, решив для себя, что надо сделать дело еще разок, а потом и ехать пора.

— Ладно, кончай дуться. С обиженными знаешь что делают? — улыбнулся широко, осененный идеей, которую породила сама Танька, не отреагировавшая на улыбку. — Сейчас покажу…

Он быстро, рывком сел, протянул руку, хватая ее за запястье, заставляя раздавить сигарету в большой глубокой пепельнице. Так же быстро перевернул, не обращая внимания на сопротивление, крепко держа одной рукой, ввел пальцы второй руки в липкое влагалище, сохранившее его сперму, и, обмазав себя, втиснулся в попку, на удивление широкую внутри. Танька вскрикнула — он знал, что ей не больно, делали это уже не раз, но, даже знай он, что ей больно, не обратил бы сейчас внимания, заслужила того, чтобы пострадать немного. Но она после проникновения уже не сопротивлялась, застыв, слегка подвывая до самого конца — в силу его настроя достаточно быстрого.

— Видишь, как плохо обиженной-то быть? — спросил, ухмыльнувшись, лежавшую ничком Таньку, когда перевел дыхание. Она не ответила и спустя десять минут, когда он вернулся из душа и плюхнулся, обмотанный полотенцем, в кресло, лежала в той же позе и молчала. Ждала, видно, что он что-нибудь скажет, забыв или не зная, что играть в молчанку он умеет куда лучше.

— Ладно, решим чего-нибудь с твоим «поло», — произнес наконец, тут же получив ожидаемый эффект. Танька перевернулась, в мгновение ока стерев с лица обиду, превратив ее в восторг, в котором была доля наигранности. — Не сейчас — есть проблемы кое-какие. Попозже порешаем, о'кей?

— О'кей, сэр! — В четкой английской фразе слышался энтузиазм и прежняя готовность служить, тут же сменившиеся заботой. — Серьезные проблемы, да, Андрюш?

— Да так, — отмахнулся он, никогда с женщиной ничего не обсуждавший и уж ради Таньки ни в коем случае не планировавший делать исключение. Она, конечно, знала, кто он, — примерно знала, да он и не скрывал, самая престижная профессия, между прочим. — Время нужно — все решим…

И, почувствовав, что фраза звучит для него, Андрея Семенова, как-то уныло, добавил: — У меня нерешаемых проблем нет…

— Ты такой… — Танька опустилась на колени, чуть поморщившись от последствий только что завершившегося акта, льстиво заглянула в глаза. — Ты ведь все можешь, правда, Андрюш?..

Он вдруг подумал, что, скажи она это еще пару недель назад, в прошлую встречу, например, фраза бы его купила, только так, — может, даже получила бы, сучка, все, что просит. Но сейчас…

— Да могу кое-что — не последний человек в этом городе…

Танька посидела еще перед ним, опустив подбородок на его колено и преданно смотря в лицо. И хотя ему показалось, что ей неудобно так вот сидеть, она застыла в этой позе на какое-то время, то ли изучая его, то ли пытаясь понять, правду ли он сказал насчет машины, то ли желая закрепить производимый эффект.

— Ты еще не торопишься?

Он не ответил и, только когда она вышла — выпорхнула, точнее, — из комнаты, ощутил, что настроение довольно поганое. Это редкость для него была — для всегда самоуверенного и оптимистичного в силу убежденности в собственном могуществе и в собственной значимости. И уж тем более сейчас такое вот настроение было неуместно — после того как поимел Таньку, к тому же после долгого для него воздержания. Без кайфа, правда, поимел — так, дурную сперму сбросил, потому и не хотелось больше, хотя в другой ситуации не торопился бы, растянул бы удовольствие и задержался бы еще, чтобы продолжить после перерыва. А сейчас решительно встал и начал одеваться. И, уже накинув пальто, приоткрыл дверь ванной.

— Ты уже? — Танька, выглянувшая из густо повисшего пара, не выглядела огорченной. — А я тебе совсем забыла сказать — этот «поло» из рекламы, там две подушки безопасности, и кондиционер, и даже вроде коробка автоматическая. Представляешь?

— Солидно. — Он изобразил на лице понимание и задумчивость. — Ну ладно, я позвоню, на днях позвоню.

И закрыл за собой дверь, не услышав преданного:

— Только надолго не пропадай, пожалуйста…

И на площадке уже, дожидаясь лифта, вспомнил, как, лежа в постели, сравнил Таньку с этой Аллой — и сравнение оказалось не в Танькину пользу, хотя, кажется, и в пользу Аллы доводов никаких не было.

«Да уж, Андрей Юрьевич, не хватало вам только сорокалетних трахать, — заметил самому себе с веселой укоризной, выходя из подъезда и садясь в работающий теплый «мерседес», прогретый по его указанию Лехой, которому позвонил, собираясь выходить от Таньки. — Для полного счастья только этого и не хватало…»

— В Переделкино, Андрей Юрьевич? — почтительно поинтересовался Леха, прежде чем вылезти из «мерса» и пересесть в джип к пацанам.

— Сейчас в одно место заскочим, — сказал, не объясняя, что надо пополнить запасы кокса, который нюхал в последний раз в тот день, когда ранили Корейца. — Короче, сейчас за мной, а оттуда в Переделкино…

Он посмотрел в зеркало заднего вида на собственное отражение, подмигнув самому себе. Мысль о кокаине подняла настроение — хотя ясно было, что если и удастся сегодня нюхнуть, то только после того, как Кореец заснет. И тут же вспомнил, что сегодня Рождество — надо взять чего-нибудь, Генку порадовать в его американский праздник, да и себя заодно. Надо оттянуться — давно пора, а то засиделись, вот и внутри херня какая-то, даже траханье толком не пошло.

«И ни при чем здесь Танька, — подумал напоследок, посмотрев на ее подъезд. — Ну стерва, ну хитрая — так зато в койке хороша, а в кабак с ней придешь, так все таращатся. А то, что бабок хочет за койку, — так они все такие…»

«Мерседес» нерешительно заерзал колесами по раскатанному льду и несколько секунд спустя плавно тронулся с места. Словно после короткого размышления — повиноваться или нет — признав в этом задумавшемся человеке того самого Лешего, которого вез сюда пару часов назад и который управлял им, тяжелым и величественным автомобилем, жестко и без колебаний и раздумий. И его сейчас надо было как можно быстрее и надежнее доставить туда, где его ждет удовольствие, которое не испортят никакие лишние и ненужные мысли…

Она вздрогнула, услышав звяканье ключа в замке, и поспешно выскочила в коридор, глядя на вошедшего Сергея — как всегда, молчаливого, как всегда, устало кивнувшего.

— Привет. Долго ты сегодня, я уж тебя заждалась.

Он посмотрел на нее немного удивленно — фраза действительно была странноватой, потому что он часто приходил поздно и слово «заждалась» могло бы относиться к самому началу совместной жизни, но уж никак не к сегодняшнему дню.

— Давай, быстро переодевайся — и за стол.

— Да ты что, мать! — Он, с тех пор как родилась Светка, начал ее так называть, матерью, и ей это не нравилось поначалу, но давно привыкла. — Времени-то уже. Чайку сделай — и хватит. Я на работе поел, да и поздно уже ужинать…

— Да никакого ужина. Просто посидим, выпьем немного. Все готово уже.

В голосе звучала не просьба, но смягченная категоричность, и он смотрел на нее с прежним удивлением. Но она смоделировала разговор заранее и отклоняться от плана не собиралась. Она знала, что он удивится тому, что она так себя ведет, и тому, что ждала. И ее настойчивому желанию отметить ничего для него не значащий праздник — хотя в принципе все праздники, кроме, может быть, собственного дня рождения и присвоения очередного звания, для него ничего не значили. Она знала и рассчитывала, что он сразу заметит, что она какая-то другая, — и оценит, и скажет что-нибудь, и… Вот что «и» — она не определилась.

Сергей стащил кожаную куртку, потоптался, снимая туфли. Ему, невысокому и достаточно массивному, лет пять назад начавшему полнеть и прилично прибавившему в весе, в крошечной прихожей было тесно, потому и процесс раздевания проходил долго.

— Что за событие?

— Рождество, между прочим. — Она почувствовала, что голос ее звучит неестественно весело. И тут же заметила, что он не понимает, о каком Рождестве речь. — Католическое. Разве не повод?

— Ты, мать, католичество приняла, что ли? — Он покачал головой, будто изумляясь ее причуде, и тут же спохватился: — Все понятно, на работе небось отмечали? То-то я смотрю, странная ты какая-то сегодня — хорошо отметили, видно…

Они едва разминулись в длинном и узком, суженном книжной стенкой коридоре, когда он прошел мимо нее в их спальню, служившую ему по совместительству кабинетом, стаскивая на ходу галстук. Она смотрела ему вслед, ожидая, что он обернется, чтобы еще раз посмотреть на непривычно ведущую себя жену, — но он не оглядывался. Она не огорчилась — слишком хорошее было настроение, чтобы обращать внимание на пустяки.

Она еще по пути из института специально купила в палатке у остановки шампанского, решив, что они вполне могли бы посидеть вдвоем вечером — все же праздник, да и состояние было такое приподнятое весь день, что жалко было его терять. Сергей, правда, к любителям шампанского не относился, но в доме имелся значительный запас подаренных ему водок, коньяков и виски — и не меньший запас даримых ей учениками шоколадных конфет.

Она еще подумала, не купить ли чего-нибудь вкусненького из еды, но предвидела, что он появится поздно и есть уже не станет. К тому же красная икра была в холодильнике, пара банок, и мясо копченое, купленное по бестолковости еще три дня назад. Так нередко с ней случалось — готовить некогда и неохота, проще заскочить в магазин и купить каких-нибудь копченостей. Вот и выходило, что часто покупала бессмысленно дорогие продукты, в итоге равнодушно съедаемые Сергеем, а чаще чуть менее равнодушной к еде Светкой. Так что в холодильнике при желании всегда можно было отыскать что-нибудь праздничное.

Так засиделись с девчонками, что еле к шести домой успела. Только вошла, как ученик позвонил в дверь. Всегда жутко непунктуальный, а тут вовремя заявился. Второго она отменила, с кафедры еще позвонила и перенесла на завтра, а этому не дозвонилась просто. И потому с ходу дала ему кучу заданий, а сама, не в силах сидеть на одном месте, бродила по комнате.

Хороший выдался день, давно таких не было. Начался, правда, не очень — с того, что заявился этот тип со своими цветами. Но с другой стороны, она не могла не признать, что день получился таким во многом благодаря ему. То есть он ее смутил, конечно, и цветы эти смутили, целая охапка, и в троллейбус она с ними еле влезла. И в метро на нее смотрели так, словно обладательница таких букетов должна ездить как минимум на такси, но уж никак не на общественном транспорте.

И девчонки надоели немного — и Ольга, и Наталья, и другие. То есть Ольга во всем была виновата — сначала один на один допытывалась, от кого цветы и не образумилась ли она наконец, не завела ли любовника, а потом при всех заявила, что цветы и мужчины делают женщину моложе лет на двадцать и Алла тому примером. Ну и началось. Сначала комплиментов наговорили, якобы и вправду помолодела в один день. А потом пошло — да кто, да откуда, да расскажи, и все такое. Все ж свои, чего стесняешься? Все и вправду свои — кафедра маленькая, коллектив тесный, ни одного мужика и восемь женщин от тридцати до пятидесяти, работают вместе сто лет, Наталья последней появилась, в девяносто втором, а после нее никого.

Ей почему-то это льстило поначалу — раньше отмахивалась от таких разговоров, а тут опять вела себя как дура. Примерно так же, как утром с этим. Только с ним она терялась и не знала, как себя вести, а тут начала улыбаться загадочно, словно Джоконда, и даже покраснела, кажется. Надо было что-то придумать, что-то сказать, пошутить как-нибудь, но ничего в голову не лезло. Ольга молодец все-таки — хоть и начала этот разговор, потом заметила, что ей не по себе, и громко предложила выпить, и тост произнесла в своем духе, про мужиков, и внимание от нее отвлекла. Она, правда, наконец промямлила, что цветы преподнес отец одного ученика, но неубедительно это было — ну с какой стати отцу ученика делать это ранним утром, да к тому же в Рождество? На Новый год — понятно, но тут-то?

В общем, слава Богу, от нее отстали — хотя тема осталась той же. Только на студентов перекинулись, — третий-четвертый курсы были у их кафедры, так что все знали, о ком речь, — кто с кем сидит на лекциях, кто по-прежнему ходит парой, а кто пару сменил, кто женился или вышел замуж, и на кого смотрит нагло тот или иной студент. В каждой группе попадался, как правило, какой-нибудь один, уверенный по молодости в своей неотразимости и посматривавший на преподавателей, особенно на более-менее молодых, этак со значением.

Тема, неоднократно обсуждавшаяся и раньше, ей, как правило, не очень нравилась — ей, вышедшей в двадцать четыре года замуж и других мужчин не знавшей, в таких ситуациях говорить было не о чем, разве что кивать да поддакивать. А тут она себя почувствовала в самой что ни на есть своей тарелке — и тема не смущала, и в разговоре участвовала, и от шампанского не отказывалась, тем более что опьянение, которого обычно опасалась, боясь утратить контроль, оказалось легким и ужасно приятным.

Она еще задумалась потом, по пути к метро, — шампанское шампанским, а привычка анализировать была сильнее, — с чего вдруг такой подъем? И ответила себе, поразмыслив, что праздник как-никак. И Новый год близко, и традиционное ожидание каких-то неясных перемен к лучшему — этим все и объясняется. Именно поэтому и оторвалась от повседневных проблем, от серых будней, и в самом деле почувствовав себя моложе. Так что тип этот надоедливый все же ее отблагодарил — сам о том не догадываясь.

А цветы она забрала с собой. Когда уже начала собираться домой, вспомнила, что, еще придя в институт, сказала Ольге, что пусть возьмет букет себе, если хочет, — и вдруг так жалко их стало. Уходили все вместе, и она все ждала, когда Ольга спросит еще раз, правда ли может их забрать, и останется только кивнуть, — и, уже одевшись, топталась у дверей, дожидаясь, пока все оденутся, и с тоской думая о том, что, даже если Ольга не вспомнит, ничего не изменится. Потому что в этом случае цветы придется просто оставить. Но та вспомнила.

— Ал, розы-то!

Она отмахнулась вяло, показывая, что они ей абсолютно неинтересны.

— Ал, прекрати, разве можно такую красоту оставлять?! Представьте, девчонки, — ей посреди зимы розы дарят, гигантскую охапку, на пару моих зарплат тянет, а она…

В общем, взяла — сделав вид, что просто уступает, притом неохотно, и тем самым, кажется, усилив Ольгины подозрения по поводу наличия любовника, да и у других вызвав, возможно, такие же мысли. Но даже не хотелось ругать себя за неестественное поведение, за то, что дала о себе повод подумать такое — это она-то! И дома, пока бестолковый Пашка — счастливый тем, что репетиторша его сегодня особенно не мучает, — что-то там писал, она быстро поставила их в огромную хрустальную вазу. А потом, внезапно испугавшись, что Сергей может поинтересоваться, откуда это взялось, поспешно унесла на кухню. А потом снова вернула в комнату, потому что ей захотелось, чтобы он их увидел — и не просто увидел, а спросил, откуда они. И тогда…

Она испытала сильное желание услышать от него то же, что слышала сегодня от девчонок, — что она так молодо выглядит, что она красивая, сексуальная, что… Она толком сама не знала, что хотела услышать, и даже забыла, — то ли сознательно, то ли от шампанского, — что муж никогда ничего такого ей не говорил. Ну может быть, давно, когда познакомились, когда только начали жить вместе, да и то не слишком часто — он всегда был сдержан на комплименты. Ее это обижало, ей казалось, что он постоянно должен говорить ей что-то приятное, — так, теоретические выкладки, потому что опыт общения с мужчинами отсутствовал, если не считать одного поклонника, который был недолгое время до Сергея, но с которым дальше пары десятков встреч и десятка поцелуев не зашло. А потом привыкла, что он именно такой, тем более что знала, что он ее любит, и искренне считала, что лучше мужа быть не может.

Вон ту же Ольгу послушаешь — она вечно мужиков меняет, опыт есть, — появился кто-то новый, наговорил кучу всего, остался на ночь-другую, а потом выясняется, что он любитель выпить, или за душой ничего нет, или же женат, или еще что-нибудь в таком роде. Вот недавно был у нее какой-то военный — она все восхищалась, что красавец мужчина, молодой седой полковник, будущий генерал, прошедший Афганистан и прочие горячие точки, вдовец опять же. И в постели якобы фантастичен — хотя, что это может означать, Алла себе слабо представляла, — и главное, восхищается ею, каждый раз заявляет, что без ума от нее, что такой женщины не встречал. А потом оказывается, что у него двое детей — живут у его матери в глубинке где-то, — и однокомнатная квартира в Подмосковье, и зарплата такая, что на еду не хватит, тем более он еще половину матери отсылает. Ну и что толку от его красивых слов?

За вечер она носила цветы из кухню в гостиную, наверное, раз десять, все никак не могла успокоиться. Хорошо, что Светка уселась перед телевизором — очередной сериал показывали, ее от них за уши не оттащишь — и сидела себе тихонько, не выходя, и там и заснула, прямо перед экраном. А она все металась, накрывала на стол — шампанское, водка для Сергея, рюмка и бокал, ножи и вилки, коробка конфет, — заранее нарезала хлеб, открыла банку икры и выложила в розетку масло, оставив его в холодильнике. Даже халат сняла — надев потертые синие джинсы и застиранную, белую почти джинсовую рубашку. И, прекрасно представляя, что Сергей придет уставший и с единственным желанием — посмотреть телевизор полчаса, может сделать пару звонков и лечь спать — составляла свой коварный, непонятно зачем, но почему-то очень нужный и важный план.

Она даже задумалась над тем, что сказать ему, когда он спросит про цветы. К ней приезжали периодически отцы учеников — некоторые так себе, черт знает кто, детям таких в престижном вузе вроде и делать нечего, а некоторые все из себя, хорошо одетые, явно богатые. У Ленки, которая ходила к ней по средам, такой был папаша — явно немаленький человек, при этом молодой, ее возраста примерно, под сорок, подтянутый, очень симпатичный, вежливый, внимательный.

Даже говорил как-то двусмысленно, словно хотел бы встретиться с ней в другой обстановке, хотя ей это совершенно не надо, да и ему, наверное, тоже. Но все же кучу комплиментов сделал — почти искренне удивился, что в Инязе такие молодые преподаватели, и заявил, что и сам бы не прочь вернуться в абитуриентский возраст, чтобы к такой «англичанке» походить, и все такое. За те десять с лишним лет, что она занималась репетиторством, несколько было таких папаш, и, хотя приезжали они редко, на первое занятие, как правило, и потом, чтобы отблагодарить, пару раз случалось так, что Сергей во время визита был дома. Но даже из комнаты не выходил, никакого интереса к визитерам не проявляя.

Короче, не ревновал совсем. Хотя, будь она другой, поводы бы были, еще сколько. Но она не была другой, и он тоже — и ее даже радовало, что он не ревнив, а то бы еще устраивал допросы через день, она про таких мужей слышала. Но вот сейчас ей хотелось легкого проявления ревности с его стороны — необъяснимо, но хотелось.

Может, рассказать ему про этого? Она представила, как улыбается в ответ на его вопрос — улыбка должна быть многозначительная и непонятная — и признается, что несколько дней назад произошла с ней такая вот история и сегодня этот парень приперся к дому с цветами. Идея показалась заманчивой, но, к счастью, быстро поняла, что лучше о нем не говорить. «Ты что, мать? Он же бандит наверняка, он бы тут взял вас со Светкой в заложники или черт знает чего натворил бы. Ну надо ж додуматься!»

Так бы и сказал — и слушать бы не стал, что она боялась закричать и позвать на помощь, испугалась за Светку. Заявил бы, что она обязана была заорать на весь подъезд — тот бы убежал; твердил бы, что она могла его карьеру загубить своим поступком, и в итоге вместо приятного вечера получилась бы такая ерунда. А это ей совсем не было надо.

Так что эту идею она отмела — еще раз похвалив Светку, которая первой сказала, что отцу лучше не говорить ничего. Она его побаивалась. Ей, Алле, казалось, что мужчина и должен быть таким, ей казалось, что, начни Сергей сюсюкать со Светкой, это было бы как-то по-бабьи. Но так, как вел себя он, тоже нельзя было. И хотя сама она всегда говорила дочке, что папа ее очень любит, просто сильно занят — и верила в это, и надеялась, что и Светка верит, — но порадовалась, услышав от дочери, что отцу про визит незнакомца рассказывать не стоит.

Так что она окончательно решила, что лучше промолчать, — но разговор смоделировала детально и именно потому сейчас извлекла из холодильника икру и шампанское и задумчиво оглядела накрытый розовой скатертью журнальный столик. И, развернув одно кресло так, чтобы, сидя в нем, не увидеть цветы было нельзя, быстро села в другое.

Сергей появился минут через пять — в спортивном костюме — опустился напротив, молча открывая шампанское, наполняя ее бокал, наливая себе рюмку водки.

— Слушай, может, тебе не надо? — Посмотрел на нее с шутливым сомнением. — Что-то ты сегодня не того — глаза блестят, праздники устраиваешь на ночь глядя. Напьешься ведь, буянить будешь, с утра голова пополам, а тебе на работу…

Банальная шутка и не смешная — уж кто-кто, а он знал, что она не любитель спиртного и максимум, на что способна — так это на бутылку сухого вина или шампанского, и то за долгий вечер. Но улыбнулась тем не менее, приподнимая бокал.

— За нас?

Муж молча одним глотком опустошил рюмку, намазал бутерброд, щедро усыпав масло яркими икринками, откинулся в кресле, жуя, глядя в никуда, думая о чем-то своем. Такое ощущение было, что он забыл о ней, — это было обычно в общем-то, она давно на такое не реагировала. Ну, может, обижалась изредка, но так, не всерьез — а вот сегодня…

— О Господи! — произнесла слишком громко, возвращая его внимание. — Аспирин-то…

— Аспирин? — Сергей смотрел на нее недоумевающе. — Кому?

— Да в розы надо кинуть — завянут ведь, а жалко. Тем более такой букет, такая красота, к тому же зимой. Правда жалко, да, Сереж?

Он посмотрел на цветы, сохраняя на лице такое знакомое ей отсутствующее выражение. И естественно, ничего не спросил — ни сразу, ни пока она как-то очень долго кидала в вазу таблетки. Не прошло — ей бы следовало это предвидеть.

— Кстати, Сереж, хотела тебя спросить, — начала она, не отчаиваясь, что часть плана не удалась. — Может, съездим куда-нибудь на Новый год? Ну что мы все дома да дома — который год уже. Помнишь, ты лет пять-шесть назад путевки брал в дом отдыха — ну, который недалеко, мы часа два всего, кажется, ехали? Помнишь, как здорово отметили тогда?

Он задумался, вспоминая, словно забыл, — но она не сомневалась, что он сейчас вспомнит, такое не забудешь. Старый корпус, вокруг лес, заваленный снегом, — и они туда приехали тридцать первого утром и гуляли полдня вдвоем, такого вообще тысячу лет не было. И Сергей шутил все время, отвлекся от привычных разговоров о работе и всяких бытовых проблем типа необходимости сделать ремонт на даче. И было так хорошо, так празднично, и ей даже показалось тогда, что они живут вместе совсем недолго, что это медовый месяц, которого в реальности у них не было, кстати. Наверное, подействовало именно то, что они так долго гуляли вдвоем, и никого вокруг, только лес и снег и проложенные кем-то отсутствующим дорожки, — и она ощущала себя куда более молодой, двадцатилетней, ну, двадцатипятилетней, и муж из сурового, замкнутого, вечно занятого и озабоченного своими делами человека превратился в того веселого молодого парня, каким был до свадьбы.

А потом они вернулись в номер, и Сергей лег вздремнуть, а она пошла в душ, чтобы согреться, и вышла в халате, и легла рядом, глядя на него, и он почувствовал взгляд, открыл глаза, притянул ее к себе и…

А к вечеру приехали Баландины — Сергеев институтский еще приятель, а ныне сослуживец, Володя, и Татьяна, его жена, тоже сдавшие ребенка бабушке. И они просидели вчетвером часов до пяти утра, и много смеялись, и вспоминали, и было весело, хотя мужчины нет-нет да переключались на работу. И днем еще погуляли, хотя Сергей перепил накануне и страдал слегка, — а вечером надо было ехать обратно в Москву. И жутко не хотелось уезжать, но пришлось. И тот Новый год в памяти сохранился до сих пор.

— А, это где мы с Баландиными были? — откликнулся наконец Сергей. — Ну и напились мы тогда…

Она сказала себе, что на самом деле он вспомнил абсолютно все — все то же, что и она, в тех же красках, с теми же запахами и ощущениями, — просто в силу того, что не любит говорить о личном, сказал именно то, что сказал.

— Так, может, съездим?

— Охота тащиться куда-то — чего нам, дома плохо? Да и вообще — может, на работу придется тридцать первого выйти, куда там ехать…

Он как-то с ходу утратил интерес к разговору — решив, видимо, что Аллиных странностей с него хватит, — и зевнул, дожевав очередной бутерброд.

— А помнишь, Сереж…

— Ладно, спать пора. — Он тяжело поднялся из кресла. — Надо пару звонков сделать, новости еще в двенадцать — пойду…

Даже это не могло испортить того подъема, на котором прожила весь день. Она чуть развернула кресло, глядя в окно, в холодную черноту, делая глоток шампанского, улыбаясь про себя. Ну конечно, он устает — с раннего утра до позднего вечера на работе, и еще звонки постоянные. И хотя иногда она думает, что он невнимательный, что никого, кроме себя, не любит, это не так совсем. Ну не дарит цветы, ну забывает про какие-то их даты типа годовщины свадьбы — но разве это главное?

Розы, фантастически красивые, ослепительно красные, даже в тускло освещенной комнате подсвечивали темноту за окном, делая ее насыщеннее и ярче. Странный тип — но за сегодняшний день следовало сказать ему спасибо. Впрочем, они квиты — она помогла ему тогда, пусть и не совсем по своей воле, а он своим букетом подарил ей сегодня такое настроение, тоже совершенно случайно, не догадываясь, какие эмоции преподносит ей в хрустящей фольге, не представляя, что весь день благодаря этим цветам она будет чувствовать себя молодой и беззаботной. Совсем другой.

Фужер опустел, и она подлила себе еще, ощущая себя очень комфортно в призрачно-слабом, невесомо-легком опьянении, готовом уйти, как только ее внутренняя расслабленность перейдет в собранность. Придвинулась вплотную к низкому подоконнику, глядя в холодную черноту, лопнувшую посередине, разрезанную пополам белеющей деревяшкой рамы, плещущую за стеклом, как густая тяжелая вода. Глядя на блестящую белую дорожку, на сумрачные тени деревьев, сугробы у подъезда, подпирающие их старенькую «шестерку», на фонарь, куском масла желто висящий над улочкой, — и снова возвращаясь в тот Новый год пяти- или шестилетней давности. А потом решительно встала и через полчаса, убрав все со стола и приняв душ, снимала халат, ложась рядом с то ли спящим, то ли дремлющим еще мужем — и после некоторого выжидания погладив его по груди. Сначала почти неощутимо, потом конкретнее.

— Ты что, мать?

Она прижалась к нему вместо ответа, не обращая внимания ни на вопрос, ни на то, что он продолжал лежать без движения. Подумала вдруг, что, наверное, надо было снять и ночную рубашку, когда ложилась, так бы он сразу все понял, — и, поспешно встав, исправила оплошность, радуясь, что в спальне темно, при свете она бы постеснялась раздеваться. И легла обратно, прижавшись еще теснее, гладя густые короткие волосы, прижавшись губами к груди.

Сергей раздраженно заворочался, приподнялся на локте.

— Ну что, Ал?

Она несмело провела пальцами по его животу вместо ответа, вдоль резинки трусов, и он, вздохнув тяжело и грустно, отвернулся, запуская руку под матрас, туда, где лежали презервативы.

— Нет, что-то с тобой сегодня точно не так…

Она лежала на спине, выжидая, прислушиваясь к недовольным шорохам, скринам и покашливаниям, не придавая значения окраске звуков. Потом пришли его руки, ласкающие полусонно и нестарательно, а затем он навалился на нее всем нелегким своим телом, проник внутрь, задвигался медленно, а затем все поспешнее, дыша тяжело и горячо. Она чуть постанывала в такт, уверенная с давних времен, что именно так должна вести себя женщина в постели — так, как делала в тот канувший в Лету Новый год, в который перенеслась сейчас. И тихо вскрикнула, когда он засуетился и тут же обмяк, — ей казалось, что ему нравится, когда она так делает.

— Я сама, — вскинулась предупредительно, беря у него из руки использованный презерватив. — Лежи, я сама.

Кое-как накинула халат, помогая себе одной рукой, — ходить голой по квартире даже ночью, даже когда все спят, она позволить себе не могла. Да и не дай Бог Светка проснется — в туалет захочет или попить — и столкнется с матерью в таком вот виде. Тщательно промыла слабо заполненный кусочек резины, прошла на кухню и после некоторых усилий засунула его на самое дно мусорного ведра. А когда вернулась, Сергей уже спал.

«А эти все про любовников, — подумала, вспоминая девчонок с кафедры и сегодняшний разговор за отмечанием Рождества. — Ну и кому они нужны? Может, тем, у кого мужа нет или у кого с мужем отношения не очень? Вот им — да…»

Было радостно и спокойно от мысли, что ей не нужны никакие мужчины, что она любит мужа, а муж любит ее, и живут они полноценной жизнью. И поставить эту жизнь под угрозу ради ненужных и стопроцентно неприятных ласк какого-то другого, чужого совсем мужчины — непозволительная глупость. На которую лично она не способна…

— …А он спит, Андрей Юрьевич. Я минут сорок назад зашла, а он спит…

Наташка смущенно улыбнулась, словно чувствовала себя виноватой в том, что Андрей, вернувшись, застал приятеля спящим. Молодец девка, помнит, кто бабки платит, и отрабатывает на совесть.

— Да, Андрей Юрьевич. Врач сегодня днем приезжал — Владимир Иванович, который каждый день приезжает, — жалел, что вас не застал.

Он посмотрел на нее вопросительно — вроде договорились с близким, который врача дал и Наташку, что рассчитаются потом, когда Кореец оклемается. Так чего ему надо-то, эскулапу херову, — ведь точно бабок хотел.

— Владимир Иванович говорит, что еще один специалист понадобится. Я всего не поняла — в общем, у Геннадия Николаевича приступы сильные головной боли, спазмы в мозгу, все из-за этого ранения. Мало того что спайки образовались, так еще и это. Владимир Иванович говорит, что опасно, мало ли что, и завтра с другим специалистом приедет. Ян Львович в курсе, но вы позвоните ему на всякий случай…

— И что, серьезно все? — переспросил недоверчиво. Кореец вроде на поправку шел уверенно, говорил, что все о'кей, и тут на тебе.

— Владимир Иванович говорит, что очень серьезно. Кучу препаратов принимать надо, и специалист нужен. Он сам не знал, в чем дело, — Геннадий Николаевич молчит же все время, его послушать, так давно все в порядке, а сегодня при враче чуть сознание не потерял. Врач сказал, что двигаться пора начинать, важно это, — так мы Геннадию Николаевичу подняться помогли, чтобы он сделал шагов пять, и еле удержали, когда он падать начал. Я так перепугалась, думала, что…

Андрей покачал головой задумчиво. Вполне в духе Корейца — он даже врачу не может сказать, что ему хреново. Ну натуральный азиат — хитрый, скрытный, весь в себе. В падлу ему, чтобы кто-то знал, как он себя чувствует. Надо будет напихать ему, чтоб не понтовался, — а то сам пихать мастак, а тут…

Хреново все это было — думал, что Кореец через пару недель на ноги встанет. По крайней мере Ян, тот близкий, у которого клиника своя, сказал, что так и будет, если без осложнений. Проблем херова туча, решать чего-то надо с Трубой и вообще, а Кореец твердит, чтобы без него и шагу не делали. Начнем, мол, как только поднимусь. А теперь, похоже, затягивается все, А затягивать стремно, вычислить могут запросто — знают ведь, что не добили Генку, значит, ищут. Ну, сюда-то, может, и не сунутся — посмотрят, увидят, сколько тут народу, поймут что со стволами. А получится у них телефон слушать, ну, может, вычислить номер как-то, — так и это херня, у всех мобильные, а по этому, кроме Наташки и врача, никто и не говорит. Но вот засаду устроить — это запросто. Им, конечно, Кореец нужен, но могут до кучи попробовать и его завалить. Да и пусть пробуют — им дороже встанет.

— Ну дела, — протянул расслабленно, совсем другим уже тоном. — А я-то думал американцу нашему праздник устроить. У них же Рождество сегодня отмечают — знаешь, оно для них важнее, чем Новый год. А теперь, выходит, ему и выпить-то нельзя?

— Наверное, нет… — Наташка смутилась снова, и он в который раз подумал, что, может, медсестра она и ничего, в том плане, что умеет судно подложить, давление померить и все такое, но врач из нее никогда не выйдет, не знает ни хера. — Вы позвоните Яну Львовичу, он все равно просил, заодно и проконсультирует насчет спиртного…

Он кивнул, набирая номер Яна. Дал отбой, услышав, что абонент не отвечает или временно недоступен. Поглядел на Наташку, топтавшуюся перед ним, — пухлую, грудастую, круглозадую, румяную, с примитивными завитушками на голове. Вот лафа ей — живет тут за городом, бабки хорошие получает, куча мужиков вокруг. Он, правда, пацанам сказал в самом начале, чтобы не лезли. Сама даст — дело другое, а так чтоб ни-ни. Не то пацаны звереют тут, наверное, без баб — разведут ее на групповуху, а у нее другие обязанности.

Надо им, кстати, Новый год тут организовать нормальный — места много, развлечься можно. Пусть сами кинут, кому дежурить, — десять человек всегда в доме, не считая тех пятерых пацанов, что с ним ездят. Вот пусть пятеро охраняют, а остальные отдыхают. Не, точно, надо будет жратвы хорошей заказать и выпивки — шашлык, может, какой-нибудь соорудить, мангал-то есть. Точно — за день послать пацанов на рынок, пусть мяса купят килограммов пятьдесят, замаринуют, а тридцать первого пусть за зеленью сгоняют и пивом — чтоб не напиваться, но чтоб всем по кайфу. И пусть нескольких телок снимут на братву, развлекутся. А то озвереют ведь вконец.

— Ну ладно. Ты меня позови, когда он проснется…

«Может, сейчас нюхнуть?» — подумал, поднявшись наверх, в свою комнату, и рука уже потянулась к внутреннему карману, к сразу почувствовавшемуся пакетику, до этого невесомому, а тут вмиг потяжелевшему. Нет, стремно — Кореец проснется вот-вот. И так озлобится, что уехал утром, пока он спал, и так будет пихать, говорить, что просил не сматывать никуда. Стремно — а если еще увидит, что Андрей под коксом, весь кайф обломает в натуре.

Пакетик оттягивал карман, толкался и пытался вылезти наружу, умоляя взять себя в руки, открыть, проделать ряд несложных манипуляций — и столько всего обещая взамен…

Бля, такой план был гладкий — сесть вдвоем, отметить Рождество, Генке налить чего-нибудь, специально вискаря купил и пива мексиканского, Кореец при нем в Штатах пил эту «Корону». А самому нюхнуть — при нем, естественно, в конце концов не пацан же, имеет право. Да Генка бы и не сказал ничего, праздник — дело святое, каждый отмечает, как хочет: кто вискарь глушит, кто коксом балуется.

Да хер с ним — может, пиво ему можно. Все равно отметим. Он успокоился, сказав себе это, быстро переоделся в спортивный костюм, аккуратно повесив цивильную одежду в шкаф. Неплохой домик — семь комнат, пристройка, где еще человек пять нормально жить могут. Купил бы себе — а чего, сбил бы цену, взял бы запросто, дом супер, место классное. Может, и имеет смысл — но потом, после всего. Сначала надо, чтобы Кореец на ноги встал, — а то пива ему покупаешь, а он, оказывается, от головной боли подыхает молча.

Андрей покачал головой, думая о приятеле — о друге даже. Сколько лет они уже рядом — считай, семь, даже восемь. Точно, в восемьдесят девятом и познакомились. Он как раз год назад из армии вернулся, Андрей, и маялся дурью, не зная, чем заняться. Отдыхал, короче, компенсировал два года армейской жизни. Попал ту да как идиот, в двадцать два года уже — а все отец, отказался помогать. Обиделся, видите ли, что сына выперли из института. Чего говорить, он старался, отец, — сначала в МГУ устроил на исторический, откуда отдыхающий по жизни Андрей Семенов вылетел, не сдав вторую сессию, а потом в историко-архивный. Три года кое-как протянул — а потом вышибли-таки, хорошо хоть третий курс засчитали, отец столько бегал, подмазывал кого-то, хотел, чтобы пусть хотя бы будет неполное высшее, с которым можно поступить куда-то еще. Не понимая, что сыну учиться лень.

Да разве до учебы тут, если надо перетрахать всех смазливых однокурсниц, которые сами рады залезть с ним в койку, и выпить как можно больше? Когда ходить в институт, если утром хочется спать, а днем поехать к очередной подруге — или вечером, предварительно посидев в каком-нибудь кабаке с приятелями?

Веселое было время, чего говорить, и не верилось, когда отец, разозлившись, заявил, что больше помогать не будет. Что ему еще делать, как не помогать единственному сыну и не снабжать того деньгами? Папа профессор, мама доцент, зарабатывали дай Бог — это сейчас он им подкидывает, а тогда они могли еще пятерых детей завести и жить не бедно. Трехкомнатная квартира на Юго-Западе, гигантская по тем временам, новенькие «Жигули», постоянные загранкомандировки отца, чеки в «Березку». Так что не верилось, когда отец — после того как пристроенный на факультет журналистики сынок ни разу не появился в университете, увлеченный романом с новой пассией и пьянками, и был изгнан как не допущенный до сессии — вдруг заявил, что больше ничего делать не будет. Сыну уже двадцать два, а в голове ветер — пусть армия научит жизни, авось поумнеет.

И ведь забрали, гады. Правда, отец внял-таки мольбам матери, нашел кого-то — хотя от того, что служба прошла в Германии, при штабе группы войск, было не легче. Не в каком-нибудь мотострелковом полку, конечно, — но и тут дедовщина была жуткая, повезло, что в свое время карате занимался. Так, конечно, через пень-колоду, но года четыре проходил. Нерегулярно, с перерывами на девиц и пьянки, нередко заявляясь в зал с похмелья или обессиленный спаррингами совсем другого рода. Тренер сокрушался не раз: «Тебе б по-настоящему тренироваться, Андрюха, ты б чемпионом был», — но Андрей его не слушал. Он и сам знал, что ему много дано, и стоит захотеть, как он в любом деле всего добьется — ведь протянул же почти три курса в архивном, садясь за учебники перед сессией и сдавая классно экзамены? Так и с карате — вроде тренировался нечасто и не всегда всерьез, а когда вставали в пары, соперникам мало не казалось. Потому что они задницей все брали, а он талантливый, ему с детства это внушали.

Так что в армии карате пригодилось — скандальчик, правда, вышел, когда он сержанта отделал, а потом и тех троих, что за него пришли разбираться, но благодаря все тем же отцовским связям замяли. Зато следующее происшествие — сожительство с женой одного полковника, который не вовремя пришел домой со службы и обнаружил в постели с собственной женой какого-то младшего сержанта, — замять не удалось. Он и сейчас помнил его лицо — красное, с выпученными глазами, с открытым ртом, куда воткнулась швабра густых усов, и себя, голого, впивающегося пальцами в белый зад стонущей полковничьей жены, через мгновение судорожно пытающейся прикрыться цветастыми простынями, вытирая измазанные спермой губы.

Последние полгода дослуживал в разведбате в десантной роте — прыжки, стрельбы, зал, затрахали по полной. Хорошо хоть, чуть ли не в первый день на занятиях по рукопашке урыл офицера-инструктора как щенка — к счастью, при комбате, иначе несдобровать бы. А так повезло — с утра до вчера, когда не было стрельб и прыжков, готовил личный состав для всяких там показательных выступлений.

А в восемьдесят восьмом вернулся — двадцать четыре года, в институт уже поздно, чего делать — не ясно. Отец устроил к какому-то знакомому, тот работы не требовал, просто поставил на ставку — на жизнь хватало, но особо не разгуляешься. Платили рублей двести, вроде звучит нормально, а по ресторанам, как в молодости, не походишь — это тогда можно было на стипендию несколько кабаков обойти, а тут цены стали такие, что закачаешься. Родителей просить надоело, чем заняться, не знал — и позвонил как-то сэнсэю. Тот вспомнил, к себе инструктором позвал — умудрился кооператив организовать физкультурный. Карате еще под запретом было, но сэнсэй говорил, что его отменят вот-вот — маскироваться не надо. Короче, желающих заниматься хватало, так что бабки капали, но мало опять же.

А хотелось, чтобы много. Чтобы хватало на нормальный отдых, чтобы можно было спокойно расслабляться в кабаках с девками. И одеться, конечно, — это он всегда любил. До армии отец чеки давал, в «Березке» было чего выбрать, и фарцовщики были знакомые — но теперь все подороже стоило. И тачку свою хотелось — до армии на отцовской иногда ездил, тот разрешал время от времени и сейчас предложил брать, когда надо, но хотелось свою. У родителей, правда, кроме него, никого не было, кого еще обеспечивать — но деньги у них брать перестал. Показалось, что несолидно, да и нужно было больше, чем они могли дать.

Тем более что раньше, до армии, он был одним из немногих — одет по-заграничному, и машиной отцовской мог попользоваться, и денег в кармане хватало, и вообще парень приятный, а с учетом всего вышеперечисленного так просто мечта любой девицы. А тут как-то поменялось все — натуральные лохи с бабками появились, на личных тачках, зарабатывающие лоховским своим трудом не меньше, чем его, Андреевы, мама с папой. Вот это не нравилось, хренова эта демократия — когда молодые пацаны его возраста чуть не каждый день шиковали по кабакам, в то время как он с его доходами чаще чем пару-тройку раз в месяц себе такого позволить не мог.

Чернышевский, короче, «Что делать?». Хрен его знает, что делать, — так тогда казалось. С лохами связываться снобизм не позволял — все же из профессорской семьи, не от сохи, чай, — а придумать что-нибудь самому сложновато было, да и лень, не привык. Привык к тем, старым временам, когда чувствовал себя королем даже в моменты изредка выпадавшего безденежья. А сейчас те же многочисленные знакомые девицы из обеспеченных семей, которые раньше были готовы лечь с ним в койку только потому, что он приятный парень, с юмором и язык подвешен — возможность сходить в ресторан или съездить на папину дачу на папиной же машине не так уж важна для них была, у их родителей тоже и машины были, и дачи, — они теперь все были замужем за преуспевающими делягами, дипломатами, внешторговцами или кем там еще, а не замужем, так в любовницах.

Одна ему и заявила, сучка, — раньше смотрела как на бога, готова была в рот в вонючем подъезде взять, лишь бы он захотел, а тут вся на понтах, «жигуль» свой: «Ты, Андрюша, такие надежды подавал…» Причем где сказала-то, сучка, — в койке. Натрахалась вволю и тут же одеваться начала — ты извини, мол, у меня дела, муж с работы скоро придет. А он ей — да ладно, останься еще на пару часов. Тут-то она ему и брякнула эту хреноту — в том смысле, что, если бы ты надежды эти оправдал, я бы все к черту послала и осталась бы, и на пару часов, и на ночь, и на год. Задела, сволочь, за живое — он ей и выдал, что таких предложений делать не собирался. Трахнуться еще разок — отчего ж, а вот о большем пусть не мечтает. Обиделась еще, дверью хлопнула. Хорошо хоть нашелся, что сказать, хохотал долго после ее ухода — отрицая, что слова ее хоть на мгновение, но задели.

Как и встреча с одним из херовых однокурсничков по архивному. Ладно был бы из тех, над кем потешался — зубрят, уроды, в то время как столько баб вокруг, — а тут бывший приятель, с которым пьянствовали на протяжении всех трех курсов, что Семенов пробыл студентом. Однако господин Семенов за бортом оказался, а этот карьеру сделал. Позвонил ему через пару месяцев, после того как вернулся, а тот важный такой, в горкоме комсомола какой-то пешкой, но пешкой не бедствующей, чего-то там с музыкой связанное, с организацией концертов. Все лепил, что время сейчас такое, что только подсуетиться надо, и что, если хочешь, попробую к себе пристроить, на хреновенькую какую-нибудь должностишку, зато перспективы…

Ну, он ему и высказал, что жопы начальские лизать не привык и вообще всех начальников имел в виду. Про себя подумав, что как был приятель шестеркой — в свое время Андрею в рот смотрел, за пивом бегал, за куревом там, лишь бы угодить, лишь бы соблаговолил душа институтской компании Андрюха к себе приблизить, на дачку пригласить на гулянку с девками или домой дефицитный тогда видак посмотреть, — так шестеркой и остался. Так что отказался — мол, работа не нужна, свои дела есть, и такие, что бабок лом.

Еще один был случай неприятный — уже через год где-то после того, как из армии пришел. Познакомился с девкой молодой — она к ним в зал ходила в абонементную группу. Лет семнадцать, вся из себя, грудь высокая, ноги длинные, блондинка — атас, короче. Да и одета так, что явно не из бедных. А сама блядовитая такая, сразу видно. Как только пришла, на первой же тренировке кокетничать начала, капризничать, когда не получалось чего-то, внимание его привлекать. Ну а он-то в этом плане не дурак, просек все сразу — и вскоре в шутку так предложил дать пару уроков на дому. А она ему прям в лицо: «Правда? Давайте тогда сегодня».

Вот и дал, благо она близко жила, минут пять ходьбы. Раз дал, два дал, а потом на ежедневные уроки перешел. Нравилась телка — до тех пор, пока не пригласил как-то к себе на дачу и не заехал на отцовской «семерке», брякнув сдуру, что не его машина, отца. «А я думала, каратисты побогаче живут», — протянула чуть разочарованно. Чуть не послал ее туда, где ей так нравилось, — а потом подумал, что она через часок и так там окажется. Но в итоге все равно послал — слишком много гонора, а у него своего хватало. Ну что ей, в рыло давать, когда она начинает ныть, что опять хочет в кабак, что надоело просто трахаться?

Но это так, мелочи. А вообще никаких особых проблем не было, конечно. И телки имелись — даже с учетом того, что лучших выбирал, на лишь бы кого ничего бы и не встало, — и жить было где, и шуршало кое-что в кармане. И себя особо не грыз — все впереди, что именно, жизнь покажет, не задумываться же в двадцать четыре о будущем? А в том, что все будет классно, лучше, чем у всех, сомнений не было — разве могло у него, Андрея Семенова, быть по-другому? Только вот очень-очень редко — ну очень редко, как в тех ситуациях, о которых вспомнил сейчас, — вдруг мелькала предательская мыслишка, что пора бы уже было настать тому классному будущему.

Вот тогда-то, как раз в тот день, когда он послал эту девку, — летом восемьдесят девятого, как раз накануне своего двадцатипятилетия, — он и познакомился с Корейцем. Точнее, не столько с ним, сколько с Ланским, с Вадюхой, у которого Кореец был правой рукой. Ланский уже тогда в авторитете был, вес имел солидный среди только нарождающейся братвы и бригаду свою, но предпочитал не чистой воды криминал, а в бизнес лез вовсю. Тогда, правда, не было особого легального бизнеса, в восемьдесят девятом — только-только появлялись кооперативы всякие и СП, акционерные всякие общества и прочие структуры, но нелегальный вовсю развивался, цеховики из подполья выходили постепенно. Этим Кореец занимался, дань там получать, с другими бригадами вопросы решать — а Ланский человек был умный, из хорошей семьи, как Андрей, с высшим образованием.

Ему вообще казалось всегда, что у них с Ланским много общего. Тот тоже каратист был, поизвестнее, правда, выступал даже еще до того, как карате запретили, и в криминальный мир попал благодаря карате. Давно еще, в начале восьмидесятых, у «Березки» работал, то ли ломщиков чеков охранял, то ли, наоборот, тряс их, сейчас не вспомнишь. Ну и прочими делами занимался, даже у одного вора был телохранителем, как-то на разборке за него забил руками и ногами пару человек, после чего по протекции этого вора и пошел вверх, хотя под ним работал недолго, предпочел отделиться, чтобы самому руководить. А по нему и предположить было нельзя, кто он такой, — интеллигентный, вежливый, воспитанный, хрен допрешь, что такой убить может. По крайней мере когда Андрей его в первый раз увидел, ему и голову не пришло, с кем говорит.

Точно, летом было, в конце июня, в субботу. По субботам у Андрея тренировок не было, в зал не приезжал, а тут оказался поблизости, ночевал в последний раз у этой дуры, а утром вышел, ну и завернул. Просто так, черт знает зачем. Может, потому что настроение было такое, после того как от нее ушел. А может, потому что знал, сэнсэй по субботам сауну организует, наезжает к нему народ всякий — и интересно стало, что за народ, когда у здания, у которого если и стояли машины, так максимум пара-тройка «Жигулей», заметил «мерседес».

Подержанный, правда, но «мерседес». Настоящий, синий, длинный, ухоженный такой, лоснящийся самодовольно, гордый. Как раз для него машина, для Андрея Семенова, это с первого взгляда было понятно. Так что, может, именно поэтому и зашел — посмотреть, кто же ездит на такой тачке. Убедиться, наверное, хотел, что какой-нибудь начальник или деляга солидный, немолодой такой, лет под сорок, а то и старше, подтверждающий немалым своим возрастом, что у него, Андрея, все впереди и свой «мерс» у него появится еще до того, как ему исполнится сорок, гораздо раньше.

— Сэнсэй, у тебя слет миллионеров сегодня, что ли? — поинтересовался, войдя в сауну, как бы не замечая еще троих парней, вышедших, судя по всему, из парной и жадно пивших чай из термосов. Он сразу решил, что «мерс» к ним никакого отношения не имеет — молодые слишком, — да и такое странное состояние было после этой девицы, непонятное. Может, даже конфликта хотелось — чтобы выплеснуть те эмоции, которые вызвал недавний разговор. — Ты спроси у них, где они «мерсы» берут, — я бы тоже не отказался…

И оглядел наконец собравшихся в привычной своей манере — дерзко, давая понять, что шутить с ним не надо. И вызов у него был в глазах — это ему с детства говорили, еще учителей в школе это бесило, а потом он взгляд свой довел до совершенства, передавая им, что лучше не смотреть ему в глаза, потому что тому, кто примет вызов, не повезет.

А тогда наткнулся на спокойный взгляд невысокого крепкого темноволосого парня — и почему-то соскользнул с него на следующего, здорового, чуть раскосого детину, смотревшего на Андрея вроде пусто и безразлично, но физиономия у него была такая мрачная, что безразличие было равносильно ненависти и обещанию убить. Третьего он тогда не запомнил — скажи ему тогда, какую роль сыграет этот третий в его судьбе, он был бы повнимательнее. А так не запомнился Серега Хохол — ну совсем.

— А что, купить хочешь «мерседес»? — поинтересовался тот, спокойный, разряжая напрягшуюся обстановку.

— Да конечно, хочу — если бы еще знать, где денег на него заработать…

— Ну заработаешь, приходи, продам, — заметил тот, отводя от Андрея глаза и возвращаясь к разговору, прерванному с его появлением.

— Ты б лучше сказал, где заработать…

Тишина повисла в сауне после этих слов — фраза была явно лишней и показалась не слишком корректной не только присутствующим, но даже тому, кто ее произнес. Просто не понравилось, что на него перестали обращать внимание, слишком гордый был, и потому она вырвалась автоматически, эта фраза. Что ж, внимание он себе вернул — только сейчас показалось, что без него можно было обойтись. Он, конечно, не знал, что это за типы, но похоже было, что с ними связываться не стоило. Однако его это не огорчило — даже наоборот.

— Ладно, Андрей, ты иди, — засуетился сэнсэй, то ли приходя на помощь, то ли пытаясь избавить от его общества своих гостей. — Когда у тебя тренировка, в понедельник в два? Давай, жду!

Он постоял еще, глядя перед собой, ни на кого конкретно, — трусом никогда не был, так что в помощи сейчас не нуждался, — а потом повернулся не спеша, направляясь к двери.

— Дерзкий пацан, — услышал сзади негромкий голос того, кто говорил про «мерс». — Кто такой-то?

Сэнсэй в понедельник молчал, о субботней встрече не напоминал, а в пятницу сказал вдруг:

— Завтра в сауну приходи — поговорить с тобой хотят…

И отвернулся, не уточняя, кто именно этого хочет и что это за люди — хотя Андрею и так уже было понятно.

Вот так и началось все. Посидели в сауне с теми двумя, которые ему и запомнились, — с тем спокойным и вторым, раскосым, — а потом продолжили разговор в ресторане. Никто золотых гор не сулил, «мерседесов» не обещал — наоборот, предлагали чуть ли не армейскую жизнь, с командирами и дисциплиной посуровее, чем военная, потому что сразу было ясно, что с этими не пошутишь. Но по жизни отдыхающий Семенов, ничего не планировавший и в будущее не смотревший, что-то почувствовал во всем этом — почему-то ему, прошедшему через три института и ничем так и не заинтересовавшемуся, показалось, что это его. И уже на следующий день он вышел из подъезда и сел на переднее пассажирское сиденье подкатившей к подъезду новенькой «семерки», за рулем которой сидел как раз Кореец…

— Андрей Юрьевич, Геннадий Николаевич проснулся! — Вид у Наташки был такой радостный, словно пацаны только что оттрахали ее всем кагалом. — Вас зовет!

— Долго жить будет, — констатировал он, провожая взглядом тающую в воздухе «семерку». — Ведь меня еще переживет — как думаешь, Наташка?

— Да Господь с вами, Андрей Юрьевич…

Он не услышал ее слов, не увидел недоумения на ее лице, автоматически повторив про себя — «ведь меня еще переживет». Не придавая этим словам абсолютно никакого значения…

Даже в кухне, даже сквозь шум воды, бьющейся о составленную в мойку посуду, было слышно, как работает в гостиной телевизор и как мать со Светкой обсуждают происходящее — что-то там по исхудавшую Долину, располневшего Киркорова, помолодевшую Пугачеву. Ну прям подруги — с разницей в возрасте в пятьдесят лет. Вот точно говорят — старый как малый. Так что нечего удивляться, что у матери со Светкой всегда есть о чем поговорить — да хотя бы о тех же сериалах, которые обе обожают. Светка их на видео записывает, потом бабушке относит, вместе смотрят по второму разу, хотя вроде уже все наизусть запомнили.

Два часа — а праздник, похоже, уже позади. Она и посуду-то пошла мыть просто потому, что делать было нечего. Так всегда получалось в Новый год — в лучшем случае в одиннадцать садились за стол, а то и в десять, потому что Сергей начинал подгонять, заявлял, что голоден, в итоге залезал в холодильник и потом к еде уже интереса не проявлял, сидел скучный и уходил к себе быстро. Тут вроде убедила его подождать, благо поздно пришел, — ровно в одиннадцать пятнадцать сели, но все равно к полпервому есть никому уже не хотелось. А ведь наготовила всего кучу — одних салатов штук пять, и мясо запекла с сыром и луком, не говоря уже о холодных закусках типа колбасы с ветчиной.

Ненавидела процесс готовки, но положено ведь, пришлось пересилить себя. И зачем — ничего толком не съели, больше половины и осталось. Еле распихала все по банкам, еле разместила банки в холодильнике. Единственный плюс — в ближайшие дня три не надо думать о том, чем накормить Светку.

В общем, все как всегда. Даже подумалось вдруг, что не было никакого смысла в том, чтобы доставать с антресолей искусственную елку и игрушки, а потом украшать ее вместе с дочкой разноцветными немецкими шарами, блестящими и шершавыми, и гирляндами маленьких лампочек, мигавших сейчас в комнате весело и празднично.

— Ал, ты куда ушла? Концерт ведь пропустишь!

Как будто ей был интересен этот концерт — «Старые песни о главном», так вроде. Если честно, то она бы предпочла, чтобы и Светке надоело слушать эти вопли и завывания и она захотела бы спать, — тогда и мать бы ушла, можно было бы посидеть одной, выпить вдумчиво чашечку хорошего кофе. Специально купила жутко вкусный и жутко дорогой сорт — «Айриш Крим», — с фантастическим запахом и таким же вкусом, но питие такого кофе требовало если и не одиночества, то как минимум тишины и спокойствия.

— Ал, ну где ты там?!

Она намеренно не отозвалась, тщательно перемывая тарелки и салатницы, вытирая их медленно и старательно — и думая о своем. О том, что этот Новый год похож на практически все предыдущие, что были у них с Сергеем в последние десять лет, если не считать той пяти-шестилетней давности поездки в дом отдыха. О том, что в принципе она может заранее сказать, как пройдет следующий Новый год, если со всеми все будет в порядке. И о том, что привычная жизнь, которой она всегда была довольна, сегодня, сейчас кажется ей до ужаса муторной и скучной.

Мысль, которую она гнала от себя почти весь вечер и которая прорвалась-таки сквозь никогда не подводившую внутреннюю защиту, четко выстроившись в голове, не понравилась. Да и не было бы таких мыслей, если бы не этот…

Ну все, хватит! Она быстро убрала чистую посуду и, достав торт, пошла на звук телевизора, словно веря, что он заглушит, подавит то ненужное и крамольное, что вертится сейчас в ее голове.

— Ну что, будем пить чай? Свет, иди поставь чайник, а я тут пока все приготовлю.

— Ну мам! — возмущенно протянула Светка, всем видом давая понять, что отвлекать ее от телевизора подло и безнравственно.

— Да оставь ее, Ал, пусть посмотрит, — вмешалась мать. — Ты сама бы с нами посидела. Не то все бегаешь, а тут такое интересное показывают. Да, а Сергей-то где?

— Ну как где — спит, — ответила устало, думая, что процедура отмечания Нового года в их доме настолько традиционна, что можно было ничего не спрашивать.

— Что, уже? Даже «спокойной ночи» не сказал! Ну что за человек! Посидел чуть-чуть — и к себе. И ведь каждый праздник так, словно с чужими встречает, — поел молча, выпил пару рюмок, вышел будто на минуту и пропал…

Алла укоризненно посмотрела на мать, показывая глазами на Светку — при ней-то ни к чему. Но та не унималась.

— Помнишь, генерала получил, сколько народу у вас было, чуть не три дня отмечали — так он до поздней ночи на ногах, и ничего. Вот всегда так: посторонние приходят, он готов сколько угодно сидеть, а как с собственной семьей…

— Ладно, пойду чай поставлю.

Мать обиженно замолчала, прерванная на полуслове. Сама виновата, ну чего говорить об одном и том же? Вроде и сварливой ее не назовешь, и склочной тоже, и на маразматичку не похожа. Всегда помочь готова, со Светкой постоянно выручает, и вообще молодец, такая активная для своих шестидесяти двух — а вот Сергей ее вечно возмущает. И при этом ведь гордится, что муж дочери — генерал ФСБ, Алла сама слышала, как она подругам об этом говорит по телефону, да и вообще никогда не забывает напомнить окружающим о том, кто ее зять. И тем не менее Сергеева манера вставать и уходить смотреть телевизор или спать, никому не сказав ни слова, ее задевает.

Разве сложно понять, что он такой занятой человек, что у него куча работы, что он ею живет? Она ведь это давно поняла — и привыкла к мужниным манерам, которые кому-то могли показаться бестактными и даже хамскими, при том что человек интеллигентный. Ну скучно ему за столом с женщинами — ну и что? Причем ведь мать знает, как его разговорить — стоит только спросить о политике и ситуации в стране, и Сергея не остановить, сколько угодно будет рассуждать. А мать такая — спросит, а потом вроде и недовольна, что он такой категоричный и поучающий, начинает перебивать, а ему это не нравится и он к разговору интерес теряет и быстро перебирается в спальню-кабинет, к компьютеру или телевизору. А то и в постель.

Господи, да разве это главное — сколько муж сидит с женой и дочкой за столом? Главное, что любит, а то, что работа на первом месте, так это понятно. Не случайно ведь столького добился — пришел в ФСБ, КГБ тогда еще, после армии, умудрился институт заочно закончить, дослужился до генерала. Естественно, что он целыми днями на работе пропадал и пропадает — просто так должности не дают.

Тогда, когда Сергею генерала дали, Ольга, узнав, заметила, что раньше генерал КГБ был такой величиной, что подумать страшно, а в наше время звание получить куда легче, да и не значит оно ничего. Не в обиду сказала, не намереваясь задеть — все же подруги. Да и Алла специально всем всегда показывала, что в работе мужа ничего не понимает и ею не интересуется. Но на самом-то деле все было по-другому, и она тогда на Ольгу разозлилась, сказав себе, что завидует ей подруга. Потому что сама, хоть и умудрилась пару раз замужем побывать и кучу мужиков сменить, тем не менее перманентно одна. И от такого мужа, как Сергей, не то что не отказалась бы — молилась бы на него.

Позже уже подумала, что Ольга, наверное, права была — у самой отец был генералом кагэбэшным, от него и квартира ей осталась огромная, четырехкомнатная, с высоченными потолками, в самом центре. И дача гигантская, не какой-нибудь садовый участок на шесть соток, а на века построенный дом и кусок соснового леса в придачу. И судя по фотографиям, существовала семья весьма небедно. А они с Сергеем особо никогда не роскошествовали — считай, шесть лет жили с его родителями, пока он квартиру не получил.

Сколько раз ему говорила за последние два года, что ему, генералу, должны предоставить служебную дачу, — ни в какую. «Да ты что, мать, ну зачем нам служебная? Своя же есть — живи все лето. Или ты что — хочешь круглый год за городом обитать? А до работы как будешь добираться? Мне тебя возить некогда».

Во всем он такой — и был, и есть, и будет. Старенькая «шестерка» его устраивает — да и купили-то всего пять лет назад, когда он полковником был. До того доходит, что он даже служебную машину редко вызывает — ездит на своей, хотя она ломается постоянно и он под ней порой все выходные проводит, когда они ему выпадают, выходные. Как-то заикнулась, что неплохо бы съездить отдохнуть куда-нибудь за границу — да хоть в Турцию какую-нибудь, потому что обидно дожить до почти сорока лет и так никуда и не съездить, — так он изумился просто. Тебе что, на даче плохо? Как будто не знает, что ей плохо — на клочке земли в двухстах километрах от Москвы. Но он, кажется, и об этом не догадался за столько лет — не до этого ему.

А с деньгами и вправду не очень, раньше было лучше, лет десять назад. Зарплаты были неплохие, да Сергей еще в течение пары лет постоянно по заграницам мотался, привозил кучу всего ей и Светке, недорогого, естественно, на командировочные не разгуляешься. Правда, привозил не то, что заказывала, а то, что сам выбирал, — белое пальто, к примеру, так и не привез. А сейчас генеральская зарплата, смешно сказать, меньше, чем она репетиторством зарабатывает.

«Господи, да о чем я?!» Она спохватилась, что для Нового года мысли и в самом деле не очень — да и для любого другого дня. Да, есть сложности и проблемы — но у кого их нет? А ей жаловаться нечего — все обуты-одеты, машина есть, дача есть, с голоду совсем не умирают. А значит, сейчас, в Новый год, следует сказать себе, что все здорово и не надо лучше. Дай Бог, чтобы так все было и дальше, на том же уровне, — и ничего больше не надо.

Она почувствовала себя лучше, после того как произнесла про себя эти слова — высказала эту всегда, в самые трудные минуты, успокаивающую, возвращающую уверенность мысль. Все здорово — и пусть и дальше будет так, как есть. А то, что Новый год показался немного скучным, неудивительно. После Рождества пару дней пребывала во взвинченном состоянии, как девочка, которой комплиментов наговорили, вот и устала с непривычки от всех этих эмоций. Да и суеты хватило — Светка полугодие заканчивала, пришлось в гимназию сходить к математичке и физичке, просить, чтобы четверки поставили. В институте предсессионная суматоха, и еще магазины, и готовить пришлось. Выдохлась, короче, — вот и все.

Да ну их, эти мысли. Она попыталась вернуть себе праздничное настроение, улыбнулась усилием воли, чувствуя, что улыбка, задержавшись на лице, становится вполне естественной. И вернулась в комнату, быстро расставив чашки и тарелочки с тортом вокруг крошечной золотой елки, установленной в самом центре стола.

— Все, за стол! — скомандовала громко и снова напряглась, когда мать спросила, показывая на желтую в золотой горошек коробку с духами, стоящую на полке:

— Красивые. Неужели Сергей подарил?

Вот дернул же черт выставить ее сюда! А все потому, что забыла про мать. Сергей, разумеется, не заметил, а мать ничего не пропускает.

— Да нет, там, в институте, — ответила туманно, надеясь, что та отстанет. — Торт вкусный, правда?

— Супер! — выпалила с набитым ртом Светка, закашлялась, поперхнувшись, и бабушка отвлеклась, заботливо хлопая внучку по спине, подсовывая ей чашку с чаем. Неугомонная, честное слово. Сегодня мать почему-то особенно утомила разговорами. И о том, что ей, Алле, при таком муже, вечно пропадающем на работе, следовало бы почаще ходить к кому-нибудь в гости и развлекаться самой, а не хоронить себя заживо. И о том, что Сергей мог бы быть повнимательнее и сделать всем пустяковые хотя бы подарки. Ведь сказала ей, что он еще в начале декабря купил Светке десяток кассет с фильмами, о которых та давно просила, а ей принес кофеварку, ярко-красную, «Крупс», на две маленькие чашечки. И не страшно, что кофеварка у нее есть — прошлым летом подарили родители поступившего в институт ученика. Главное — внимание, а кофеварка в конце концов может пригодиться, да на даче хотя бы.

Бабушка с внучкой снова сосредоточились на телевизоре, и она тихо вышла на кухню, заварив кофе, густой аромат которого пополз по квартире. И вернулась обратно, подойдя зачем-то к окну и посмотрев вниз, на пустую дорожку перед домом и спящие на тротуаре машины.

Да, вот уже девяносто седьмой наступил — тот самый девяносто седьмой, в августе которого ей исполнится сорок. Почему-то ее в последнее время, с прошлого дня рождения, очень тревожил этот факт — то, что ей будет сорок. Ну дата как дата — но две цифры, когда она вспоминала о них, представлялись огромными, давящими, зловеще-черными, вытянувшимися в бетонный многокилометровый забор. Словно за ними ее не ждало ничего хорошего, словно с их приходом в ее жизни что-то должно было кончиться, словно после сорока сама жизнь должна будет серьезно измениться, и совсем не в лучшую сторону.

Она не раз говорила самой себе, что все это чушь — разумеется, она стареет, и ничего такого в этом нет. В конце концов снова стать двадцатилетней невозможно — да и не было в ее жизни ничего особенного в двадцать лет, разве что беззаботность, безответственность, легкость, отсутствие проблем. Зато сейчас были успокоенность, устроенность, любящий муж, умная, здоровая дочь. А молодость — что в ней хорошего? Может, только то, что праздники были более веселыми?

— Скучаешь, Ал? — поинтересовалась вдруг мать, которой, кажется, телепатия никогда не была свойственна. — Я тебе говорю — хватит дома сидеть, сходила бы куда-нибудь. Ну, не может он — сходи одна. Знакомых мало, что ли? Вон у соседки моей сын с женой внука ей на ночь подкинули, а сами гулять поехали. Твои-то небось институтские тоже по-человечески отмечают, а ты все в четырех стенах…

Господи, как будто она не могла пойти куда-нибудь, если бы захотела. Баландины звали в гости, Ольга тоже приглашала, заявив, что ждет ее со своим новым поклонником. И этот еще…

Вот хватает наглости — ведь дала ему понять в прошлый раз, чтобы оставил ее в покое. И цветы-то взяла, чтобы отстал, и была уверена, что больше он не появится. А сегодня утром, когда отводила Светку к матери, и, выйдя из подъезда, увидела большую черную машину типа той, на которой он приезжал, подумала, что просто похожая. Вернулась домой, схватила сумку и быстро выскочила, торопясь на консультацию, — и тут опять он. Она даже решила, что ошиблась, когда проходила мимо машины и услышала знакомый голос:

— С наступающим вас, Алла…

Она так растерялась, что только и выдавила:

— Вас тоже.

Он вышел, вставая перед ней — в том же белом пальто, с той же уверенной улыбкой. Две его отличительные особенности, запомнившиеся ей с самого первого момента, как его увидела.

— Может быть…

— Извините. Я очень спешу…

Она уже позже решила, что была слишком резка с ним, но с другой стороны, она и вправду торопилась — и его появление застало ее врасплох, потому что… Потому что она не ждала, что он еще появится.

— Я могу вас подвезти. Представляете, сколько народу сейчас в транспорте — а тут гарантированная доставка до места, со всеми удобствами.

Он стоял у нее на пути, как бы и не мешая идти дальше, но и одновременно не давая уйти.

— Послушайте, что вам от меня надо? — Она произнесла это преподавательским таким, жестким тоном, не глядя ему в лицо. Думая только о том, что надо поскорее уходить, потому что ей все это не нравится. Может, потому, что, посмотревшись в зеркало перед выходом из квартиры, заметила под глазами темные мешки и показалось, что бледно очень выглядит — но не было уже времени менять макияж, да и было бы, она бы ничего не изменила, верная принципу «пусть будет так, как есть». А вот сейчас об этом жалела.

— Честно?

Он как-то так спросил, что она подняла голову, встречаясь с его глазами.

— Честно!

— Если честно, я хотел пригласить вас куда-нибудь отметить праздник.

Она хотела сказать, что это невозможно, что у нее муж и ребенок и вообще ему не следовало сюда приезжать — но вырвалось другое, язвительное:

— Интересно, куда?

— Куда захотите. Ресторан, казино, клуб какой-нибудь — на ваш вкус.

— Послушайте, я не понимаю, — начала она, и вправду не понимая, зачем он куда-то ее приглашает, но он перебил:

— Раз так, то давайте я хотя бы довезу вас. Вам куда?

Она категорично мотнула головой, шагнула мимо него.

— Ну почему женщины такие жестокие? Неужели так сложно осчастливить человека в праздник, доехать с ним до работы, хотя бы до метро, подарить ему незабываемые воспоминания, которыми он будет наслаждаться весь следующий год…

Это прозвучало так… так не по его, что она остановилась, повернулась, улыбаясь в ответ на улыбку.

— Ну если только до метро…

В машине вкусно пахло, и кожаное сиденье после матерчатого жигулевского показалось необычно мягким, и мотор урчал сыто и тихо, и панель мигала разноцветными огоньками. Какой-то другой мир, незнакомый, но не пугающий, фантастически комфортный — в общем, ирреальный.

Он придержал дверцу, пока она садилась, закрыл ее аккуратно, сел рядом, обогнув машину. Посмотрел внимательно на нее, но она, почувствовав взгляд, смотрела перед собой. А потом, взглянув вниз, быстро поджала ноги — сапоги, почти новые, купленные всего-то два года назад, такие уютные и теплые, показались старыми и убогими — и поправила на коленях юбку.

— Куда прикажете?

— До «Полежаевской».

Он кивнул, передвинул какой-то рычаг внизу — и черная громадина легко, без судорожного хрипа и нелепых рывков, поползла вперед. Она делала вид, что изучает машину — хотя в машинах не разбиралась и они ей были неинтересны, — потому что иначе надо было бы о чем-то говорить. И не заметила, как в конце дома к автомобилю пристроились два джипа, приклеились словно.

— А дочка у вас симпатичная, — заметил он неожиданно. — Сколько ей?

Она вздрогнула, испугавшись вопроса, и покраснела услышав:

— Алла, за кого вы меня принимаете?

— Да я не…

— Я понял. — Он так охотно согласился, что румянец на щеках стал еще жарче. — Бандит и насильник, охотящийся на больших дядей и маленьких девочек. Не могу сказать, что вы мне польстили. Ну почему, если человек ездит на «мерседесе», значит, он ужасно плохой? Скажите, если я пересяду на «Жигули», я наконец покажусь вам хорошим?

Она поняла вдруг, что это и есть тот самый хваленый «мерседес», ставший уже притчей во языцех, каким-то символом прямо. Когда она слышала на работе или от Сергея это название, с соответствующим оттенком, естественно, то сразу представляла нечто невероятное — типа унитаза из золота. А это была просто красивая машина — без бара, холодильника, телевизора, просто очень комфортная, роскошно отделанная внутри и снаружи. И все.

— Не думаю, что для вас это так важно…

Он промолчал, и она покосилась на него, увидев на лице все ту же улыбку.

— Вы на работу? Может, я подожду, пока вы закончите? Новый год можно начать отмечать днем, а потом я вас отвезу домой. Обещаю вести себя прилично — не напиваться, не колоться, не приставать, не сквернословить, не стрелять в официантов, барменов и крупье, не давить потом прохожих, не уезжать от милиции и опять же не скрываться в вашем подъезде. Идет?

Она рассмеялась — легко и естественно, потому что ей и в самом деле стало смешно.

— Так что насчет моего предложения, Алла?

«А почему бы и нет?» Консультация максимум на час, в двенадцать-полпервого она уже свободна, и что такого в том, что она съездит с ним куда-нибудь? Мысль показалась логичной и приятной — но она тут же спохватилась, беря себя в руки, переносясь из этого ирреального мира в мир реальный, в котором ей нечего было делать рядом с этим.

Так не хотелось уходить даже мысленно из этой большой теплой уютной машины, подчеркивающей свою обособленность затемненными стеклами — и расслабившей ее настолько, что какие-то идиотские мысли полезли в голову насчет ресторана. Она сказала себе, что прежде всего не надо было вообще к нему садиться, и, заледенев внутренне, покачала головой, зная, что он увидит этот жест.

— Жаль. — Он сказал это спокойно и вполне искренне, словно вправду сожалел. — Может быть, в другой раз — завтра, послезавтра?

— Нет, я же вам уже говорила. — Она отвернулась от него, глядя в окно, злясь на себя за неспособность выбрать правильную линию поведения, — и на него, конечно, тоже. Метро показалось справа, четко обозначив незажженной днем буквой «М» границу между двумя мирами. И она подумала почему-то, что сейчас он намеренно проедет мимо, как бы не заметив, и будет ждать, не заметит ли она, и если она заметит, будет деланно сокрушаться, говоря, что теперь придется довезти ее до самого института. И будет всю дорогу уговаривать передумать насчет ресторана. Но он притормозил, в который раз опровергнув ее представления о нем. И она растерялась даже, не ожидая этого, уже готовая дать себя довезти до Иняза.

— Спасибо, что довезли, — произнесла наконец. — Спасибо — и с Новым годом.

— Взаимно.

Он сделал движение, и что-то мягко опустилось ей на колени — ярко-желтая коробка в золотой горошек. Она резко раздвинула ноги, и это глупо было — ну что он, собственно, мог положить ей на колени? — и, наверное, не слишком пристойно, но коробка все равно не скатилась на пол, зацепившись прямоугольным своим телом за край пальто.

— Алла, это ужасно, — произнес он с насмешливой укоризной. — Мало того, что вы отказываетесь отметить со мной Новый год, мало того, что не даете довезти вас до работы, так даже духи не хотите взять.

— Нет-нет, я не могу! — Она ненавидела себя в эту минуту за вырывавшийся из нее лепет и его — за то, что она лепетала в его присутствии.

— Жаль, мне показалось, что они бы вам пошли. Представляете, я вчера вечером в «Пассаже» весь отдел на уши поставил. Кучу тестеров перенюхал, домой приехал, а от меня пахнет так, словно я в перестрелку в парфюмерном попал. — Он говорил, весело глядя на нее, явно пытаясь ее расслабить, заставить сменить тон. — Еле доехал, между прочим, — надышался, как токсикоман. Они бы правда вам пошли. Диор, «Дольче вита» — все говорят, что очень хорошие.

— И кто это говорит — ваши знакомые девушки? Кстати, может, вы скажете наконец, что вам от меня надо — тем более что у вас, в чем я не сомневаюсь, масса консультантов женского пола по духам, женскому поведению и… и многим другим вопросам?

Она не контролировала себя, и вела себя как дура, и говорила совсем не то, что сказала бы, будь она в спокойном состоянии. И когда он тихо рассмеялся, резко повернулась к дверце, отыскивая ручку, желая выскочить побыстрее и перестать наконец быть той идиоткой, которая все это ему сказала и испугалась духов так, словно это была бомба.

— Я помогу. — Он перегнулся, не касаясь ее, открывая дверцу, но она не выходила почему-то. — А насчет консультантов вы правы — их хватает. Но я хотя бы не женат — а вот вы замужем…

— Так что вам от меня надо? — Ответ на вопрос, заданный повторно, казался ей сейчас очень важным.

— Вы красивая женщина, Алла, и вы мне нравитесь. — Она повернулась к нему и потому увидела, что улыбка на его лице стала чуть послабее и что говорил он серьезно. — И мне было бы очень приятно куда-нибудь с вами сходить. Намного приятнее, чем с моими, как вы говорите, многочисленными консультантами. Так что мне жаль, что вы отказались — но тем не менее рад был вас увидеть. До свидания…

— Прощайте!

Она вылезла из машины, опять не заметив прилипших к «мерседесу» джипов. И пошла к метро не оглядываясь. Но не спеша — не торопясь пересечь обозначенную буквой «М» границу, не торопясь оказаться в своем реальном мире, который не был настолько уютен и сказочен, как тот мир, из которого только что ушла. И она остановилась перед лестницей, покосилась краем глаза на дорогу — увидев, что «мерседес», не дождавшись, пока она исчезнет из виду, резко кидается в толпу шарахающихся от него машин. И уже в вагоне обнаружила, что держит в руке желтую коробочку в золотой горошек.

Она всю дорогу до института пыталась понять, что с ней такое происходит, собственно, в чем причина стервозно-нервно-глупого поведения? Она точно знала, что не боится его — дело не в страхе, тем более что ей все больше казалось, что он и вправду бизнесмен, а вовсе никакой не бандит. И неприятен он ей не был — она не испытывала к нему неприязни, брезгливости, отвращения. Просто было в нем что-то такое, что выбивало ее из колеи, заставляло терять неколебимое прежде внутреннее равновесие. Может, именно то, что он оказывал ей такое пристальное внимание?

У нее не было мужчин, кроме мужа, и никто к ней никогда не приставал вот так, если не считать какого-то полупьяного дурака, привязавшегося года три назад в троллейбусе, несшего ахинею и отвязавшегося, только когда она встала и вышла. Ну были так называемые ухажеры — из числа институтских преподавателей, человека три-четыре за все долгие годы ее работы в Инязе, но они лишь оказывали ей знаки внимания, ненавязчиво, ненастойчиво, и отпадали сами собой, понимая, видимо, что ей это не нужно.

Может, действительно именно в этом было дело — он был навязчив, но не бестактен, настойчив, но не чересчур, комплименты были откровенные, но не глупые. К этому она не привыкла, она никогда не реагировала на мужчин, и мужское внимание было ей в принципе безразлично — и сейчас, столкнувшись с ним, она не знала, как себя вести.

— Да он тебе просто нравится, — заявила Ольга, когда начала допытываться, от кого духи, и получила ответ. Тоже странный был поступок — выставить их на стол, придя на работу. Знала, что Ольга наверняка увидит и начнет задавать вопросы, и ведь не хотелось ничего объяснять, но выставила их зачем-то, и Ольга, конечно, спросила и настаивала, и Алла нехотя как бы рассказала ей историю про молодого парня, который не дает ей покоя, приезжая к дому то с цветами, то с духами, и все зовет куда-то — но вроде понял наконец, что ей это совершенно не нужно.

— Он тебе нравится. Точно, можешь мне поверить. — Ольга сказала это безапелляционно, с видом искушенной в амурных делах дамы, каковой и являлась в общем-то — но Алла, безапелляционности не любившая, равно как и того, что кто-то по-своему истолковывает ее поведение, не обиделась. — Слушай, а может, ты влюбилась, а? У меня так бывало — появляется рядом мужик, вроде ничего в нем такого, вроде даже злит чем-то, а потом понимаю, что влюбилась как девчонка, потому и злит. Нет, Ал, я серьезно…

— Да Господь с тобой, Оль. — Она отмахнулась от нее со смехом. — Ну разве похоже, что я могу в кого-то влюбиться? Нет уж, увольте…

Ольгин вопрос действительно показался ей смешным — кроме мужа, никто из мужчин ей никогда не нравился. Ну могла отметить, что приятный, что держится солидно и одет хорошо, но максимум, что он мог вызвать, так это симпатию. А насчет того, чтобы влюбляться — это для нее было слишком сильно. Она и к Сергею ничего такого не чувствовала, когда выходила за него замуж, — это его была инициатива, он влюбился. Да и дальше, если задуматься, ничего такого не испытывала к нему — знала, что он ее любит, что у них хорошая, крепкая семья, этого было достаточно. И даже ни разу не задалась вопросом, могло бы быть ей лучше с кем-то, — слишком абстрактно.

— Ну, значит, он в тебя влюбился, — сообщила, подумав немного, Ольга. — Или хочет? А что, запросто — ты у нас хоть куда, на тебя и студенты косятся, и наши институтские мужики сколько с тобой заигрывали. Увидел — и захотел, обычное дело…

— Оль, да он младше меня лет на десять!

— Много ты понимаешь! — Подруга села на любимого конька, и остановить ее уже было невозможно. — Что, по-твоему, только молодых хотят, что ли? Да что ты краснеешь — никто ж тебя не заставляет с ним сразу в постель ложиться. Пусть подарки дарит, по ресторанам водит — а там посмотришь. Молодой человек-то явно не из бедных — духи, между прочим, сто долларов стоят, муж такие небось не подарит. И цветов он тебе тогда преподнес баксов на пятьдесят, если не больше. И машина дорогая, иномарка. У таких, как он, девиц молодых — только пальцем помани. Им что — урод, не урод, бандит, не бандит, лишь бы деньги были. А он к тебе приезжает — значит, нравишься ты ему. А что — зрелая женщина, в самом соку, можно сказать. Видишь, духи какие двусмысленные подарил — «Дольче вита», «Сладкая жизнь». Как тебе намек?

Слава Богу, пора было на консультацию, а Ольга уходила, она свою уже провела, — а то бы разглагольствовала на эту тему битый час. Да ну ее, Ольгу, — лет немало, а одни глупости в голове, сразу видно, что ни мужа, ни детей. А этот — этот совсем не в ее вкусе и слишком молодой. И что бы он там ни хотел, никакая сладкая жизнь ей не нужна — потому что та жизнь, которой она живет, ее вполне устраивает.

Но сейчас, в три часа ночи, она снова вспомнила утреннюю встречу и разговор с Ольгой и вдруг подумала о том, что и в самом деле могла бы с ним куда-нибудь сходить, тем более что это ее ни к чему не обязывало. И что именно из-за его появления праздник показался ей скучным — потому что подсознательно она думала о том, что вполне могла бы встретить Новый год совсем по-другому. Ну не с ним, естественно, с Сергеем — где-нибудь вне дома, не важно где.

Ей жутко не нравились эти мысли. И она в который раз повторила себе, что очень любит свою квартиру, и мужа, и дочь, и все их праздники — пусть и вправду немного скучноватые и обыденные, но тем не менее родные и свои. А сладкая жизнь — на черта она ей нужна? Да и что это такое — сладкая жизнь?

И, вспомнив, что так и не загадала никакого желания, когда били с телеэкрана куранты, — если честно, давным-давно уже ничего не загадывала, потому что вышла из того возраста, когда верят в осуществление загаданных желаний, да и ничего такого сверхъестественного от жизни не хотела, — сделала это сейчас. Загадав, чтобы этот тип никогда больше не появлялся — ни-ког-да…

— А у меня первый нормальный Новый год был, как в Москву перебрался. — Кореец поднес к губам бутылку пива и, сделав глоток, медленно и аккуратно поставил ее рядом с креслом на пол, так что видно было, что движение дается ему нелегко, хоть он это и скрывает. — А до этого одна х…йня была. Не, на зоне как-то нажрался — года полтора уже отсидел тогда. Старому — ну тому вору, который меня за себя оставил, когда откинулся, — ханки передали, я и нажрался с непривычки, чуть не сдох. А еще — когда вышел и домой вернулся, за мной как раз тридцатого декабря мусора пришли — а я в окно, двоих вырубил, что у дома дежурили, и свалил. Новый год в машине встречал, с дальнобойщиком одним…

— Послезавтра к Вадюхе съезжу, — произнес после паузы Андрей. Он пожалел уже, что начал этот разговор. Махнул граммов двести виски — пришлось с пацанами принять немного за праздник — вот и расслабился. Подумал, что впервые Новый год встречает в таких вот нолевых, можно сказать, условиях, и ни с того ни с сего вдруг вспомнил, какими были Новые года в детстве.

Обычно к бабушке ездили — она строгая такая была, неулыбчивая, хотя единственного внука обожала, и квартира у нее была огромная, на Смоленской, трехкомнатная. С такими высокими потолками, что, если приходилось у нее ночевать, он подолгу не мог заснуть, лежа на спине и пытаясь увидеть что-то в далекой черноте над собой. А на Новый год отец всякий раз покупал ей самую большую елку, и все равно она не доставала до потолка. И игрушек на ней помещалось огромное количество — старых, очень красивых, причудливых, у родителей таких не было. И еще под самой большой елкой скрывалась куча подарков — он специально всматривался всякий раз, перед тем как его укладывали спать, но там ничего не было, длинные густые иголки прятали все.

А вот утром… Чего там только не обнаруживалось утром — железная дорога, какой не было ни у кого из приятелей по детскому саду или школе, разноцветные солдатики, каких не увидишь в «Детском мире», машинки, рыцарский замок и всякие прочие чудеса.

Короче, ни с того ни с сего вспомнилось — и начал вдруг рассказывать об этом Корейцу. Забыв, что это у него, Андрея, было обеспеченное детство, богатые по тем временам мама с папой, любовь, забота и вечные подарки по поводам и без. А Кореец совсем другой, он из глубинки, из какой-то дыры под Кемеровом, что ли, мать — уборщица в школе, папаша — рабочий на заводе, вечно пьяный. Кореец давно еще рассказал — в тот год, когда рулил тут после смерти Вадюхи перед своим отъездом в Штаты, сказав Андрею, что хочет оставить его вместо себя, и они автоматически стали самыми близкими.

Вот тогда они как-то махнули прилично, Кореец и рассказал. И Андрей слушал внимательно, удивляясь откровенности всегда скрытного кореша. Про то, как тот рано начал заниматься боксом, поняв, что это единственный способ свалить из заброшенного городишки. Про то, как по вечерам после тренировок шатался по разбитым и стремным улицам во главе компании таких же пацанов — отличаясь от них не только тем, что был сильнее, умнее и хитрее, за что и стал главным, но и тем, что они курили вовсю с малолетства и жрали водку, а Кореец не пил, для него бокс был важнее. Недаром стал чемпионом России среди юниоров.

Генка рассказывал еще, что девок любил и они его, а женился на однокласснице. Которая привлекла именно тем, что не трахалась ни с кем, что училась хорошо — словом, была другая. Прямо сразу после окончания школы и женился. А денег не хватало — ну и связался со взрослыми уже бандитами, которые давно к себе звали. Тем более что боксу это не мешало, они поощряли только, что пацан не водку жрет, а в зал ходит. А потом сел Генка — стоял на стреме, когда магазин брали, а мимо дружинники шли, ну и докопались. Он их и уложил в два удара — а один помер потом.

Выяснилось, правда, что под градусом приличным были мусорские помощники, и мусора, просекшие, в чем дело, Корейца вообще предлагали отпустить, если сдаст тех, кто магазин взял. Но тот, понятно, в несознанку — и девять лет в итоге, от звонка до звонка. В авторитеты вышел — вор, выходя, его смотрящим сделал, тоже на вора прикинуться предлагал, рекомендации давал. Видать, родственную душу увидел — а Корейцу хотя и близки были понятия, но все же решил, что, раз сел молодым на такой срок, надо хоть после зоны хорошо пожить, для себя лично. И мотанул домой. И за старое взялся. И чуть-чуть опять не попал через пару месяцев, еле свалил. И толком-то жить начал уже здесь, в Москве, после того как с Вадюхой случайно познакомился.

А он, Андрей, ему начал про слюнявое детство лепить, про бабушкины подарки. Лажанулся, в натуре.

Кореец молча потянулся за бутылкой «Короны». Андрей специально пацанов озадачил, помня, что Генка его в Штатах пил. Генка, впрочем, не особо выпить-то любитель — но пиву даже обрадовался, видно, озверел уже от лежания, уколов и таблеток и особой еды, всякого мягкого, протертого, жидкого. И бутылку опустошил в два глотка, потянувшись к новой. Их у него штук пять у кресла стояло — все заранее открытые, у каждой лимон в горлышке, по-американски так.

— Проверь пацанов — если эти пробили, могут заявиться сегодня…

Андрей кивнул охотно — минут двадцать уже искал повод выйти, и тут он наконец появился. Но, оказавшись за дверью, пошел не к выходу, а наверх, в комнату, в которой обосновался, как только переехали сюда. Быстро достал из кармана висевшего в шкафу пальто пакетик, сложил пополам стодолларовую бумажку, повозился чуть-чуть, действуя аккуратно и быстро, вставил ее в ноздрю, зажимая другую и делая резкий вдох. И так же быстро повторил операцию. Доза, конечно, была невелика, пары дорожек хватало минут на двадцать — тридцать кайфа, но кокс всегда накладывался на спиртное, усиливая эффект. А к тому же куда было торопиться — вся ночь впереди. По крайней мере сейчас, после дозы, давшей, как всегда, резкий подъем, показалось, что спать он сегодня не будет, а отметит праздник как полагается.

— Ну что, Голубь, тишина?

Пашка Голубь, здоровенный бычина, прибившийся к Андрею еще в девяносто первом, можно сказать, самый первый боец его личной бригады, осклабился.

— Да полный порядок. Пацаны там, в домике гостевом, оттуда до ворот ближе, видно лучше, а я тут с Мелким. Он жрать готовить пошел — повар такой, что в любом ресторане с руками оторвут. Да ты не волнуйся, сам знаешь — через забор х…й перелезешь, да и в ворота так не войдешь, если кто сунется, перешмаляем только так.

Дом и правда был как крепость — к тому же обнесен двухметровым, а то и повыше, каменным забором. Так что беспокоиться было не за что — но Кореец всегда говорил, что лучше перебдеть, чем недобдеть.

— Смотри только, чтоб не нажрались.

— Обижаешь, пацаны дело знают.

— Ладно, в двенадцать по соточке махнем. А завтра возьмешь их и съездишь куда-нибудь отметишь. Только дел не натвори, знаю я тебя…

Он подмигнул Голубю, пошел обратно к комнате Корейца. Время было только пол-одиннадцатого, а такое ощущение, что глубокая ночь. Может, потому, что в доме тихо — в девять еще отпустил восьмерых, решив, что семи человек для охраны хватит. Плюс он сам еще и Кореец — точно хватит. Это было бы, конечно, лишнее, если бы кто рискнул, — на стрельбу менты бы приехали, и объясняй им потом, кто и зачем сюда лез. Ни автоматов, ни гранат не нашли бы — все вроде под рукой, но спрятано так хитро, что хер найдешь, предметный шмон нужен. Но внимание привлекать все равно нечего. Да плюс Генка раненый — по нему, может, и не просечешь, может, болеет, но в комнате столько всякой херни медицинской, что сразу понятно. Не, ну их, мусоров, подальше — хер отвяжешься быстро. Даже если бабок дашь, они ж на стрельбу реагировать обязаны. А уж если завалить кого из тех, кто полезет — вообще зае…ешься отмазываться.

Впрочем, сомнений в том, что сюда никто не полезет, почти не было — ну не идиоты же. Поэтому в девять сказал пацанам, чтобы ехали — и завтра к девяти вернулись, а лучше пораньше. И Наташку отпустил — до двенадцати Сама сказала, что ей только к родителям съездить, чтобы не беспокоились, а больного, в смысле Генку, она на ночь оставить не может. Он еще подумал, что молодец телка — дал бабок на тачку, чтобы обратно вернулась, до Москвы-то ее пацаны докинули. А сейчас при мысли о Наташке испытал возбуждение — кокаин всегда так действовал, что жутко трахаться хотелось. Даже мысль о том, что она здесь не для траханья, а по работе и что ему худые нравятся, а не такие, как она, в голову не пришла.

— Слушай. А я вот все думаю… — произнес, возвращаясь и падая в кресло напротив, беря стакан с виски и делая глоток. Через полчаса после дозы начинался спад, и усталость легкая чувствовалась, и подъем сменялся если и не падением, то по крайней мере расположенностью к философским размышлениям, но никак не к действиям. — Второго три года уже будет — прикинь. И два как Ольку…

— Ты, когда поедешь, пацанов побольше возьми, — неожиданно жестко произнес Кореец. — Ху…вые шутки, Андрюха, — мотаешься х…й знает где, подставляешься ведь, а дело с серьезными людьми имеем. Это со мной они облажались, а второй раз не ошибутся.

Он вспомнил узкую дорожку, ведущую к Аллиному подъезду вдоль длинного дома — еще в первый раз показавшуюся ему ловушкой, потому что заканчивалась она тупиком и при всем желании никуда там на тачке не деться. Натуральная ловушка. С Демьяна Бедного сворачиваешь на боковую улочку, обсаженную деревьями, такими разросшимися, что даже зимой за каждым спрятаться можно — а там еще поворот и по дорожке до самого конца. Если захотят завалить и будут пасти — лучше места не придумаешь. Подстерегут, когда от нее выезжает, у начала дома или у выезда на ту улочку, что к Демьяна Бедного ведет. Там пусто, машин никаких, людей мало, деревья вокруг. Ладно, пусть попробуют — тем более ездить туда смысла больше не имело.

— Да ладно. Я ж не один, а дела все равно делать надо. — Он посмотрел на Корейца, гадая, не знает ли тот, куда он ездит. Вроде пацаны-то его, Лешего, Кореец вроде как бы и не местный — но тем не менее, еще как только Генка вернулся, он заметил, с каким уважением смотрят на него пацаны, заметил, что ведут себя так, словно Кореец, вернувшись, автоматически стал главным. Ну, может, не совсем так — просто Генка для них типа легенды, особенно для молодых. Но все равно могли случайно сказать, что два раза уже старший ездил к тому дому, в котором прятался от мусоров, и ждал ту женщину, у которой и спрятался тогда, — и придется объяснять Корейцу, зачем без явной нужды таскался в город, когда такая ситуация. Генка в курсе был, что он и отсюда мог всем руководить — мобильный под рукой, пацаны, кого сюда не задействовал, ездят, куда он скажет, так что как бы и смысла в Москву мотаться не было. Но Кореец тактично промолчал, словно понимал, о чем думает Андрей.

— Слушай, Генах, я ж про другое начал — про Вадюху с Олькой. Его ж второго, верно, а когда он умер, уже начало первого было, то есть третье, — а отмечаем почему-то второго…

Вопрос был риторический, и Кореец не ответил, и по опустевшим глазам Андрею показалось, что он там, во втором января девяносто четвертого. И быстро нырнул за ним туда. Он тогда на старой своей квартире съемной, в Раменках, с телкой одной сидел — лежал, точнее. Ленка, кажется, худенькая, темная — он с ней у ЛИС'Са познакомился накануне, а второго сходил с ней днем в кабак, вернулись только часов в пять и сразу в койку. Он кончил уже к тому моменту пару раз, но как будто ни разу — телка молодая, умелая, страстная, тело супер, орет, царапается. Ну полный улет. В общем, акт в самом разгаре был — и тут мобильный. Он его не сразу услышал — так увлекся, но звонил настырный кто-то, отказывавшийся верить в то, что ему не ответят. Раз, второй, третий — и он, осознав, что перезвонят сейчас еще, в три секунды довел телку до оргазма и кончил сам, мощно и глубоко, крепко сжимая горячее содрогающееся тело. И выдохнул только: «Ну что за падла в такой момент!» И тут мобильный зазвонил снова.

Хохол это был, сразу слышно, что нервный. Сказал, что всем сбор у Склифа, и он переспросил еще — шутишь, Серега? И услышал, что Вадюха ранен, а в больнице никого, только Кореец на подъезде, а он сам, Хохол, минутах в сорока. И Андрей тут же начал одеваться, даже в душ не пошел, забыл, что мокрый насквозь, и про телку забыл. Вспомнил, только когда она спросила обиженно: «Тебе не понравилось?» Но не объяснять же ей. Заорал, чтобы одевалась быстро, так она обиделась, такая вот чувствительная. Чуть не пинками подгонял, сунул на лестничной клетке двадцать баксов на такси и даже лифта не стал дожидаться, пешком вниз побежал.

А позвонил ей потом через месяц где-то — многие тогда на дно залегли, не знали, откуда и за что прилетело, боялись, что и их, а он с Корейцем везде мотался, искали концы, кто мог такое сделать. Позвонил, короче, а она даже разговаривать не хочет. Жалко, телка классная была — но не рассказывать же, почему и как. Потом как-то увидел ее, летом уже, в «Титанике» — любительница, видать, потусоваться — заметил, что и она его увидела и косится, ждет, видно, что подойдет. И он бы и подошел — но вдруг подумал с мрачным смешком, что сейчас повезет ее к себе, а тут опять не дай Бог звонок по поводу кого-нибудь из близких. И не стал.

Кажется, где-то полдевятого он уже в Склифе был — запомнил потому, что все время на часы смотрел, пока гнал. Гололед жуткий, а у него «мерс» без зимней резины, поленился поставить, а тачка легкая, заносит. Прилетел — у входа в реанимацию несколько Генкиных пацанов, чужой хер пройдет. И наверху тоже свои, начиная от лифта. Всех уже забашляли, все куплены, никто ни слова по поводу того, что по больнице куча народу бродит.

А наверху первое, что увидел, — Ольгу в испачканной кровью белой шубке и руку ее в кармане, что-то сжимающую до побеления. Когда понял, что это ствол, даже обалдел. Кореец потом сказал, что она у Вадюхи волыну вытащила, когда он упал, боялась, что добивать придут, и села у дверей в операционную с пистолетом. Хорошо, Генка успел еще до приезда ментов ее вниз отвести, к себе в машину — и там ствол и оставили. Она, кстати, его забрала потом, не зная, что ровно через год после Вадюхи ее убьют, а Кореец потом из этого ствола завалит того, кто и его, и ее заказал.

Глоток виски, наслоившись на выпитое уже и на кокс, разогнал рябь, настроив память на максимальную четкость. Хохол, уверенный такой, говорящий всем, кто был поблизости — наверху, на этаже, самые близкие были, — что все нормально. Что за те бабки, что он врачам пообещал, они Вадюху с того света вытащат. Кореец, мрачный, давящий в себе ярость, готовый прямо сейчас ехать к тому, кого подозревает, и валить на месте — и при этом почти не отходящий от Ольги, бледной, молчаливой, почему-то не плачущей, в забрызганном кровью белом полушубке, с пятнами крови на руках и лице. Такая странная пара была — она, ушедшая в себя, ничего не видящая и не слышащая, невысокая красивая блондинка, и Кореец, высокий, широченный, черноволосый, раскосый, кипящий яростью, периодически матерящийся по мобильному.

И еще лица — Вовка Каратист, Моня, Учитель, Серега Каскадер, Рэкс, другие близкие, растерянные, обалдевшие, потому что не ждали, потому что внезапно все случилось. Вадюха только из Штатов вернулся накануне, полтора месяца отсутствовал, а перед Штатами месяц почти лежал после ранения, выздоравливал. Делами почти не занимался лично, только указания давал. Причем того, кто тогда его заказал, когда ранили, — того не было уже. Был пидор один, коммерсант, не нравилось ему, что Вадюха его в бизнесе потеснил, вот и заказал лохам каким-то. Нашли его, в Италии нашли, взяли зама его, он и рассказал, где шеф. Улетел отдыхать с телкой, чтоб на него не подумали — несильная хитрость, — а за ним Кореец полетел, с Лехой Памятником, был у него такой, погонялу дали потому, что многих завалил, у Немца сейчас правая рука. Так что, короче, не стало коммерсанта.

А Вадюха перед Новым годом как раз вернулся, на праздники охрану отпустил на три дня, чтоб отдохнули. Новый год они с Ольгой вдвоем дома сидели, первого все в клубе гуляли, а второго у них с Ольгой годовщина была. И когда второго вечером из ресторана выходили, прямо перед ними «девятка» тормознула и с двух автоматов… Как еще Ольга цела осталась — непонятно. Там арка такая узкая и длинная от дверей кабака к переулку, эти два рожка выпустили, на стенах живого места не осталось — а ее даже рикошет не задел.

Это ему Хохол сообщил уже после того, как менты уехали, а до этого никто толком не знал ничего, Ольга только Корейцу рассказать успела. А остальные бродили в непонятке, какие-то слухи друг другу пересказывая, пока менты не отвалили. Они все Ольгу расспрашивали, Кореец им еще сказал, что не хера к ней лезть, не видят разве, что с ней. Зло сказал, а те в ответ бубнят, что надо, мол, ну он и бросил в воздух, что мусор и есть мусор. Менты окрысились, хорошо, он сам рядом оказался, вмешался, а то, не ровен час, Кореец бы в морду дал самому настырному мусорку, который все к Ольге лез. «Так я не понял, жена вы ему или не жена?» Неужели, бля, не видишь? Нет, лезет. А когда Генка сказал: «Да отвали ты, в натуре!» — понтанулся. Повезло ему, что он, Андрей, рядом оказался — он-то Корейца знал, видел, что тот готов кого угодно валить или долбить, только дай зацепку.

А когда мусора смотали, он сначала к Корейцу кинулся — что было-то, мол? — но тот сидел на корточках перед Ольгой, молча абсолютно. Ну и тогда к Хохлу — тот уже знал от Ольги, что Вадюха, вместо того чтобы падать или назад бежать в кабак — шанс был, можно было попробовать добежать, — ствол выхватил и пошел на этих. Одного завалил, одного ранил и еще колесо им пробил — и это при том, что ранен уже был, Ольга видела, как в него попали в самом начале. А он шел на них и стрелял, и из восьми выстрелов четыре в точку. Менты потом в переулке соседнем «девятку» нашли с пробитым колесом, трупом сзади с двумя дырками и кровью на водительском сиденье и с двумя «калашами».

А эти его уже последней очередью добили, Хохол сказал — всего пять попаданий. Но все хреновые — в грудь, в лицо, в щеку в смысле, и три в живот. Он, Андрей, еще подумал, какой красавец Вадюха — не побежал, не упал, не присел. А как в «Человеке со шрамом», который ему жутко нравился, — в полный рост и до конца.

У него даже дрожь по телу пробежала, передернулся весь, замер от внутреннего восторга, подумав, что Вадюха на вид такой интеллигентный, такой вежливый, а пришел момент… Чувствовался в нем стержень стальной, такой, что хрен согнешь, и даже время его не смягчило. Андрея рядом не было, когда Вадюха лично с кем-то разбирался, когда двух черных замочил на разборке, — он появился позже, когда Ланский уже руки в ход не пускал, уже не было нужды, потому что бригада боевиков была, готовая кому угодно голову свернуть.

Но как Вадюха разговаривает с тем, кто не прав, он слышал — спокойно, безэмоционально, равнодушно даже, с длинными паузами, наполненными тяжелой тишиной. Даже Кореец, девять лет парившийся, признавал, что и на него Вадюха мог словами страху нагнать. Но вот пришел момент, и бизнесмен чистенький и аккуратненький, на банкира похожий или на политика, не побежал, не спрятался — хотя уж наверное, жить хотелось — а пошел на пули, стреляя хладнокровно, зная, что конец, и его не боясь…

Потом врач вышел. Сказал, кровь нужна, много крови, какой-то группы, не осталась она в памяти, нечастой, в общем. Ольга очнулась тут же — встала, как автомат, подошла, сказала, что у нее такая. Тут Кореец ее опять отвел в сторону и усадил, а она ему твердила одно и то же, а он не верил. Потом рассказал, что Ольга и сама не знала, какая у нее группа — а выяснилось, позже уже, что та же. А тогда нашли из своих пару человек или троих даже. А еще через час где-то снова врач появился, к Корейцу подошел — хоть Хохол башлял, врачи все Корейца сразу за главного приняли, самый страшный он был на вид. Сказал, что Вадюха процентов на девяносто выживет — но инвалидом останется, что-то с кровью там, вроде потому что поел, уже переваривалось там все, они ж долго сидели. В общем, заражение или еще что, непонятно.

Пацаны вообще приуныли, а он смотрел, как Кореец к Ольге возвращается, к стулу на котором она сидела, и говорит с ней, слова хирурга передает, а она слушает молча. И все равно ни слезинки, ничего. Сильная оказалась — он ее зауважал тогда еще больше. Особенно когда она минут через пять ушла и быстро вернулась — уже без пятен красных на лице и руках. Вот выдержка — ей говорят, что муж инвалидом останется, а она себя в порядок привела и ждет дальше. Потом уже, после похорон, мудак какой-то ляпнул — вдова хоть бы поплакала, а то как бревно — так Генка ему чуть башку не снес.

Оттащил в сторону и ствол к черепу — ты слез хочешь, сука, посмотрим, как твоя жена плакать будет. Мудак этот, из хохловских, кстати, кто-то, белый стал как снег на кладбище, — Хохол за него заступился, еле уговорил, Генка бы его прям там оставил.

Он, когда сам услышал про слова врача, вниз пошел, на воздух. Там толпа пацанов, человек пятьдесят, с вопросами накинулись, сказал им, что вроде вылезет Вадюха, а сам к себе в машину залез, у него там пакетик с коксом был под ковриком. До этого пробовал всего один раз, а тут купил специально, чтобы с телкой нюхнуть, потому что слышал, что секс под кайфом вообще отпад. Но так у них и не дошло до того, чтобы нюхнуть, — и теперь нюхнул сам, и такой прилив ярости ощутил, что рванул обратно к Корейцу и в сторону отвел. И начал говорить, что сегодня же надо валить тех, кто это сделал, Генка знает наверняка кто, и не хера тут сидеть, дело надо делать, чтоб запомнили, падлы, чтобы умылись кровью. И Кореец кивал мрачно, не удивляясь припадку, и сказал только: «Погоди, брат, все сделаем».

А потом он вдруг иссяк. Говорил-говорил, злоба лилась и на пол брызгала, а тут стух враз — и снова ушел вниз, и вспоминал Вадюху, здорового, уверенного, так высоко поднявшегося, и не мог представить его похудевшим и постаревшим, в инвалидной коляске. Вспоминал, как тот поднял его, Андрея, и именно из-за него он стал тем, кем стал, — авторитетом, имеющим собственную бригаду и приличный кусок и будущее. Если б не Вадюха, нашел бы он себя? Сейчас, 31 января 1996-го, он ответил себе, что, конечно, нашел бы, — но тогда сказал, что нет. Что Вадюха сделал для него больше, чем мама с папой — они родили, а Вадюха путь показал и вел по нему за собой.

Он тогда поклялся себе, что Вадюху не оставит никогда — и не важно, что врачи пугают с этой инвалидностью. Он все бабки отдаст, свои личные, всех напряжет, достанет сколько надо, лимон, два. И все сделает, чтобы его на ноги поставить. Но даже если не получится, все равно будет рядом. Всегда.

Кокаин растворился полностью, и пришедший на смену подъему спад тоже кончился. «Вытащим, — так он подумал напоследок, вылезая из машины. — Бля буду, вытащим». И внизу и наверху такое же настроение царило, может, никто не улыбался, но все уже уверенные были, потому что хирург еще раз выходил, сказал, что вот-вот закончится все. А он сам решил из больницы ни на шаг — знал, что Кореец оставит охрану, и думал сказать ему, что он лично старшим останется. И пока Вадюха не выздоровеет, будет тут — и отлучится, только если Кореец выяснит, кто виноват, чтобы кончить падлу. Хохол уже звонил кому-то, кто с «кремлевкой» связан, договаривался о том, чтоб Вадюху туда перевезти, как только можно будет, и кричал в трубку, что любые бабки даст, но чтобы лучший специалист тут был в течение часа, самый лучший, и получит сколько попросит, бабки не проблема.

Он, Андрей, себя чувствительным никогда не считал — он же бандит, какие на х…й чувства. Но в ту ночь в Склифе чуть не опозорился — когда в очередной раз вышел хирург, но не пошел ни к кому, просто встал у двери операционной и, косясь на Ольгу, покачал головой, желтый весь, сгорбившийся, пустой какой-то. И он все понял сразу — и когда врач вдруг раздвоился, резко отвернулся к окну, рукавом пальто вытирая слезы. Не поворачиваясь, потому что вместо вытертых пришли новые, а за ними еще. Сжал кулаки, выдохнул сильно, по-каратистски, давя из себя воздух, напрягаясь и расслабляясь, а потом решительно повернулся.

Слава Богу, на него никто не смотрел — Ольга так же сидела, в шаге от нее стоял Кореец, Хохол говорил с врачом, не говорил даже, орал, а тот молчал просто, нечего было ему сказать. Потом выяснилось, что сердце у Вадюхи остановилось — лекаря считали, что все, вытащили на сто процентов, а сердце встало. Ольга права была, наверное, — не хотел он быть инвалидом, потому и ушел. Иначе как — спортсмен, здоровый мужик, молодой, тридцать пять всего, не пил, курил минимум, и то сигары, никогда на здоровье не жаловался, с чего бы встало сердце?

А Хохол орал, и Генка ему сказал — оставь его, Серега, он ни при чем. И обратно к Ольге повернулся. Каскадер к лифту пошел, Каратист с Моней стояли тупо, как по башке шарахнутые, остальные не запомнились. А он, видя все как в замедленной съемке, напрягался как мог — слезы близко были, с трудом удерживал. Плакал последний раз хер знает когда, в первом классе может, — а тут никак не мог сосредоточиться, собраться. И тогда быстро зашел в туалет, сыпанул остатки кокса в бумажку стодолларовую, прямо там размял, ее сплющив, так вот не по правилам. Но когда вышел, ни о каких слезах речь уже не шла.

Потом Кореец ему сказал, чтобы поручил своим пацанам «мерс» к дому отогнать, а сам на его джипе за ним ехал. Это еще где-то через час было, потому что Хохол все это время бегал, выяснял насчет морга и похорон, звонил кому-то, выдергивая из постелей, организовывал все, сука. Когда спустились вниз — Кореец рядом с ровно идущей Ольгой, все такой же спокойной, и он за ними, — братва вся там была, команды ждали. А Генка им сказал только — все, пацаны, нет Вадюхи — и прошел сквозь них, сел в Вадюхин «мерс» за руль, усадив рядом Ольгу, и, кинув Андрею ключи от своего «лэндкрузера», тронулся не спеша.

Они у Ольги часа три посидели — пока Генка не убедил ее, что спать пора. Она так и не заплакала и не спрашивала ничего. Только когда Кореец ей полный стакан вискаря налил, и себе, и Андрею, и поднял свой стакан, сказала: «Он бы инвалидом жить не стал». Просто сказала, ни к кому не обращаясь. А так сидели молча, курили Вадюхины сигары, задымив всю комнату, и вискарь пился, как вода. И Андрею казалось, что он кино смотрит, потому что все очень ярко было и в то же время нереально, потому что не могло такого быть, не должно было.

А потом она заснула. И они вышли из квартиры и спустились к джипу, за которым стояли две тачки с самыми близкими Генкиными людьми. И Кореец сказал им, чтоб сидели тут до утра, им самим отъехать надо, обратно в Склиф, и, уже когда «тойота» двинулась от дома, он его спросил: «Куда, Генах?» И Кореец улыбнулся жутко — так, что он протрезвел сразу. «Надо крови попить, брат, — только вдвоем, на всех не хватит, да и не все хотят», — так он сказал.

Андрей только позже понял, что той вспышкой ярости в больнице сильно расположил к себе Корейца — хотя начинал под ним, но последние годы под Хохлом работал, Вадюха распорядился, сказал, что у Андрея башка варит дай Бог, так что пусть делает бабки, а не отнимает. Андрей и сам к Хохлу больше тяготел, все-таки считал себя по уровню повыше быков и отморозков, что у Генки в бригаде были, — все сидевшие, половина в наколках, беспредельщики и в работе, и в отдыхе, зондеркоманда, как Ланский их называл. А тут получилось так, что после Вадюхи именно он стал для Генки самым близким — а Генка для него.

Часа четыре было, когда приехали в район Арбата, припарковавшись у какого-то дома. Он, Андрей, в прострации находился, не задаваясь вопросом, чего и кого ждут, — он все еще был в больнице, и, только когда в очередной раз зазвонил Генкин телефон, поинтересовался по окончании разговора, чего, собственно, ждем. Ему и в голову не приходило, что Кореец, внешне невозмутимый, всегда жутко осторожный и расчетливый, решил лично завалить того, кого подозревал, — собственноручно, приехав прямо к дому на своей машине, без сопровождения.

— Да Магу ждем, — спокойно ответил Кореец. — Знаешь его? Ну зверь, Мага? Ну не знаешь, так слышал. Авторитетный, в воры метит. Ну вот его и ждем — разговор есть. Он обычно к пяти приезжает из казино — тачки его нет, значит, подъедет вот-вот. Любит Мага поиграть — вот и поиграем.

И всунул в руку — настояв, чтобы Андрей не снимал перчаток, — ствол. Сказав, что на всякий случай. Он с водилой иногда, Мага, а тот вооружен.

Не получилось разговора. То есть начало было — когда мужик вылез из припарковавшегося сзади «линкольна» и двинул к подъезду, один почему-то, Кореец, кивнув Андрею, чтобы выходил, его окликнул. Сказал что-то вроде: «Ну ты и гуляешь, заждались уже, а тебе тут Вадюха Ланский просил кой-чего передать», — а дальше, выхватив черт знает откуда взявшийся помповик, шмальнул в упор. Может, сразу насмерть, а может, нет — того на стену кинуло, каша вместо лица, — но Андрей, разбуженный выстрелом, вернувшийся из больницы в реальность, остервенело всаживал пулю за пулей в развороченную помповиком рожу, пока Кореец не выбил у него из руки опустевший уже ствол и не потянул за собой…

Как чувствовал себя — сейчас не вспомнишь. Запомнил только, что Кореец протянул: «Красавец ты, брат», — как-то по-новому, уважительно, словно не ждал от него такого. И еще запомнил, как добавил Генка, что у Вадюхи с Магой конфликт был года полтора назад, Мага даже людям грозился, что под Вадюху работу закажет, — вот он на него и подумал первым делом.

— Так, может, мы не того? — так он его тогда спросил. А Кореец ответил только:

— Может, того, может, и нет. Один х…й было за что валить пидора этого. Похороним Вадьку, разберемся, кто виноват, — скольких надо, стольких и отшмаляем…

…Он отмел эти мысли, сосредотачиваясь на другом. На том, с чего начал вспоминать. И все силился понять, почему дата смерти — второе января, если, когда врач вышел и сказал, что все, было уже третье. Точно, он специально посмотрел на часы, у него тогда хорошие были, «Монблан», за две с лишним штуки, — и на них то ли две минуты первого было, то ли три…

Дверь тихонько скрипнула, и он сунул руку под мышку, забыв, что переоделся, дернувшись так резко, что уронил стакан.

— Ой, извините. Я просто узнать, как Геннадий Николаевич себя чувствует. — Наташка пыталась выглядеть виноватой, но не получалось у нее, приподнято-праздничный был у нее вид. — Все нормально у вас? Там ребята уже приготовили все, я им помогла, в маленький домик тоже уже поесть отнесли. Давайте я здесь для вас накрою быстренько — до Нового года двадцать минут осталось. Или вы устали?

Андрей встал решительно, косясь на задумчивого, видно, то же самое вспоминавшего Генку, подмигнул Наташке. Говоря себе, что мысли на сегодня кончились, отдыхать пора.

— Ребятам расслабляться нельзя, Наташ, — а нам с Геннадием положено. И тебе с нами — чтоб ребят не отвлекала и больного контролировала. Давай накрывай — чтоб в десять минут уложилась. — И, вспомнив, что думал о ней после кокса, добавил с ухмылкой: — Мы тут тебе подарок приготовили — премию денежную. А ты нам что подаришь?

Засыпая, он сказал себе, что праздник удался. Даже с учетом того, что прошел не в кабаке, не в казино, а в этом доме. Еда, кстати, была получше, чем в кабаке, — накануне полсупермаркета скупили, бабок отдали побольше, чем за любой ресторанный стол. Понятно, что по-настоящему — в смысле, помимо жратвы, — из десяти присутствующих расслаблялись лишь трое. Зато расслабились как полагается — они с Генкой, видно, устали от не самых легких воспоминаний, о чем-то другом базарили, Наташка не мешала. А потом и сама разошлась. Выпила прилично, две бутылки шампанского итальянского, и только хихикала, когда они ее подкалывали по поводу обязанностей медсестры, в которые не может не входить всесторонняя забота о здоровье пациента, и что она должна им сказать, можно ли Генке сексом заниматься в его состоянии, потому что есть соображения, что именно из-за отсутствия женщин он никак оклематься не может.

— Не, Наташ, давай скажи нам четко — в порядке все у Генки или нет? — настаивал он. — Давай-давай, проведи осмотр. Ты же врач, считай, Наташ, а это пациент, чего тут такого? Ну давай…

Наташка все хихикала, но уже потише и поопасливее как-то. Но глаза горели, нравилась ей затея. Встала перед Генкой на колени, извлекла здоровенный член из пижамных штанов (Кореец, кстати, злобился, когда Андрей ему пижаму привез — в «Хьюго Боссе» купил, между прочим, триста двадцать баксов выложил, когда врач сказал, что это лучшая одежда, самая удобная) и замерла в нерешительности.

— Не, Наташ, это не дело. — Он рассмеялся, удивляясь, что Кореец чего-то тянет. Странный стал после своей Америки — приехал, он ему сразу предложил телок снять, так тот отказался. Считай, с конца ноября здесь — и ни разу. И это Генка, который до отъезда перетрахал пол-Москвы. Стал его подкалывать — а тот вдруг заявил, что надоели все, у него своя супер, так что до возвращения и подождать можно. Он чуть со стула не упал — но переспросил, решил, что понял не так. Кореец повторять не стал, отмахнулся. А он подумал только про себя, что не представляет, что такого в этой американке, если Генка, у которого на каждую смазливую телку вставал и по три часа не падал, вдруг от всего отказался ради какой-то худой черноволосой девицы, красивой, в общем, но с очень жестким лицом.

Наташка медлила.

— Наташ, ну ты боишься его, что ли? — продолжил в том же тоне. — Ну возьми в руки, осмотри там как следует — а если Генка возбудится, прячь скорей обратно, а то беда. Ты думаешь, почему он лежит-то здесь? Шерше ля фам…

Наташка сидела к нему полубоком, и он видел, как завороженно она смотрит на то, что держит в руках, — ему в детстве говорили, что так кролики на удава смотрят. У Генки встал уже, гигантский красный член маячил перед Наташкиным лицом, и она оглянулась нерешительно на Андрея.

— Да все в порядке вроде, Андрей Юрьевич…

— Да ну вас, — бросил он с улыбкой. — Плохо у вас с юмором. Ладно, пойду ребят проверю, через полчаса вернусь. И чтоб без меня тут ни-ни…

Ровно через полчаса вернулся — но заходить не стал. Потрепался с Голубем, сидевшим в холле перед входной дверью, махнул с ним еще. Голубь молодец, дисциплину сечет, только после уговоров согласился на пятьдесят граммов — завтра, мол, компенсирую, не проблема. Дал ему пятерку, чтобы завтра с пацанами гульнули — заслужили, пусть оторвутся после новогоднего дежурства. А потом в гостиную пошел, здоровенный зал такой в центре дома, с камином, заставленным какими-то медными статуэтками, с огромными напольными часами в углу, красным ковром, выстлавшим паркетный пол, и сел в кресло, налив себе еще вискаря и льда кинув. Виски хорошее, «Блэк лейбл», Вадюхин любимый между прочим, — из-за Вадюхи и сам пить его начал, до этого коньяк предпочитал. В камине дрова потрескивали — Мелкий научился разжигать с одной спички, — а он смаковал виски и даже за сигарой сходил к себе наверх, опять же по-Вадюхиному так, и вдыхал густой дым. В какой-то момент признавшись себе, что в принципе ни в виски, ни в сигарах ничего такого нет — и если бы не Ланский…

— Он заснул, Андрей Юрьевич…

Губы у нее были жирные, блестели прямо, и он сказал себе, что грамотно ее развел, сделав Генке подарок.

— Ну и класс, — усмехнулся, подавив желание спросить, не утомила ли она Генку вконец. — Может, кофе сделаешь — и если хочешь, там шампанское в холодильнике еще. А если устала, иди спать — начало пятого уже…

Пока она отсутствовала — сначала остатки жратвы выносила на цыпочках из Генкиной комнаты, потом кофе варила, — он отхлебывал молча вискарь, глядя в огонь. Думая о том, что, после того как они разберутся с Трубой, авторитет его, Андрея, станет еще выше — все узнают, что он не только бабки может делать, но и разбираться по-крутому с теми, кто встал на пути. Даже с такими, как Славка с мощной его бригадой. Кореец уедет — а он останется, и все заслуги общие его заслугами и станут. И еще подумал, что это лучшее желание, которое можно загадать в Новый год, — ну разве что…

Он не додумал, потому что появилась Наташка. И пил кофе, а потом нюхнул еще, улетев так, что не сразу сообразил, кто это, когда, уже выйдя из душа и упав в постель, увидел в дверях комнаты явно женский силуэт. И только когда рядом село крупное горячее тело и спросило: «Можно, Андрей Юрьевич?» — он допер наконец и вместо ответа потянул его на себя.

Вот такая вот выдалась концовка праздника — вдобавок затяжная. От кокса с вискарем никак не мог кончить, трахая ненасытную Наташку часа два, то так, то этак переворачивая, то сюда, то туда входя, промокнув насквозь, до последнего волоска, стискивая скользкое от пота тело, стонущее, визжащее, то требовательное, то просительное. И вырубился, когда кончил наконец ей в пышный зад — просто потому, что он был уже, чем все остальное, и трение соответственно было сильнее. И, отключаясь, подумал, что праздник удался. И лучшего варианта отмечания придумать было нельзя…

Она выглянула в окно, пристально всматриваясь в дорожку перед домом, а потом туда, вправо, куда она уходила. Тихо, пусто, не считая неспешно бредущей женщины с коляской, одни лишь полузасыпанные машины.

— Мам, мы что, гостей ждем?

Светка подкралась в привычной своей манере, совсем неслышно, заставив ее вздрогнуть.

— Ну сколько тебе можно говорить… — начала она раздраженно, но, спохватившись, смягчила тон. — Ты так меня когда-нибудь до инфаркта доведешь, честное слово…

— А я думала, мы гостей ждем. — Светка, великий психолог, жутко хитрая для своих лет, слов матери будто и не слышала. Ведь ребенок совсем — тринадцать всего, высокая, худенькая, ни груди, ничего, лицо детское, симпатичненькое такое, видно, что хорошенькой будет. А вот глаза взрослые.

— Господи, Свет, какие гости, с чего ты взяла вдруг? — Она даже задумалась, что, может, и вправду забыла, может, Сергей говорил, что второго кто-то может заехать, а она забыла. А Светка запомнила.

— Мам, ну ты что, в самом деле, прикидываешься, — обиженно протянула дочь. — Папа дома, я дома — а ты целый день у окна стоишь. Как ни загляну сюда, ты все у окна…

Она растерялась, понимая, что Светка права, наверное, — и в самом деле периодически подходила к окну, смотрела на улицу, не отдавая себе отчета, что хочет там увидеть, на подсознании. Но Светка ждала, и она, покопавшись в списке правильных ответов, нашла более-менее подходящий.

— Просто красиво там. Ты посмотри, какая красота — все в снегу, машины, деревья, вообще все. На проспекте лужи наверняка, грязь — а у нас тут как за городом…

Огромный кусок земли перед окном — от их дома до следующего, стоящего напротив, трехэтажной желтой школы, было метров пятьсот — семьсот — и вправду был весь засыпан. Лишь кто-то протоптал перпендикулярную дорожку, ведущую к школе, — тоненькую, беспомощно вытянувшуюся посреди разбавленного маленькой детской площадкой и редкими деревьями снежного пространства.

Светка лениво выглянула в окно. Посмотрела недоверчиво на мать, а потом даже некоторое превосходство появилось во взгляде. Словно поняла, что та что-то скрывает.

— Ну-ну, — бросила через плечо, выходя из комнаты. — Наслаждайся…

Алла быстро отошла от окна, потопталась по комнате, вышла на кухню, заряжая кофеварку. Вроде пусто в квартире — Светка у себя телевизор смотрит, муж у себя, тоже у телевизора или за компьютером, а может, и спит даже, — а не расслабишься, напряжение какое-то в воздухе. Так всегда бывало, когда Сергей долго был дома, — вчера уже к вечеру оно появилось, напряжение, а сегодня, когда он почему-то не поехал никуда, только усилилось.

Столько лет вместе, но, если вдруг он проводил дома больше, чем пять-шесть часов, она начинала чувствовать себя неуютно. Он был идеален, когда уходил рано на работу, возвращался поздно вечером и быстро ложился спать, перебросившись с ней парой слов — говорить толком было не о чем — ему были неинтересны ее проблемы, да она и не делилась ими никогда, давно это поняв. Пыталась когда-то, но слышала в ответ, что занимается пустяками, отвлекает его от жутко важных дел, и сделала вывод.

Нет, она далека была от того, чтобы его критиковать. Наоборот даже — гордилась им, и восхищалась, и с трудом скрывала эмоции, когда то в Светкиной школе, то на работе ей говорили, что видели Сергея по телевизору. Скажи ей кто, что она тщеславна, не поверила бы, решила бы, что из зависти говорят, и, может, именно потому, чтобы ничего такого не услышать, всегда делала вид, что успехи мужа ей безразличны.

Она искренне считала, что он большой человек, талантливый, одаренный, но с годами стала замечать, что читать его материалы ей не хочется, равно как и смотреть передачи. Слишком много своих забот — работа, ученики, Светка, дом. Забот, от которых он дистанцировался. Но тем не менее она не считала, что они отдаляются друг от друга, живя вместе скорее по привычке, — просто взрослые люди, у каждого свои дела. Как у всех, в общем. Однако стоило ему остаться дома на день или не дай Бог два…

Он сам не любитель был сидеть дома — даже противник. Ей иногда казалось, что именно поэтому он любит командировки, задерживается на работе и даже в выходные, если на работу не надо, находит себе дела — то едет к кому-нибудь, то лежит род вечно ломающейся машиной, то навещает отца.

Но вот сегодня день выпал неудачный. На работу он почему-то не поехал — она, понятно, не спросила почему, — а позавтракав, заявил, что надо съездить поздравить одного человека. Оделся быстро, бросил, что к вечеру будет, спустился вниз, а минут через пятьдесят вернулся обратно, весь в мокром снегу и злой, притащив севший аккумулятор. Как раз когда она, решив с толком использовать свободное время, поставила на плиту бак с бельем — чего в присутствии Сергея делать было нельзя, — окончательно испортив ему настроение. И себе заодно.

Это в одиннадцать было, а сейчас часы показывали семнадцать сорок — вот, считай, и день почти прошел, и никакого ощущения праздника, только усталость. И можно утешиться лишь тем, что завтра на работу, пересдача зачета.

А в комнате так приятно пахло елкой — пусть и пластиковая, но был у нее свой запах, праздничный такой — и свечками, которые по Светкиному настоянию жгли в Новый год. И мигали лампочки на елке, бросая разноцветные блики то на коричневое пианино, то на незамысловатую картинку в блестящей рамке, то на пока не завядшие, но уже полностью распустившиеся розы, в этом полумраке багрово-черные. Но почему-то вымученно и устало мигали.

Кофеварка зашипела зловеще, заполняя маленькую белую чашку с красным узором тягучей черной жидкостью, и она еле успела выключить ее, потому что опять прилипла к окну. «Господи, медом там тебе намазано, что ли?» — поинтересовалась язвительно, вспоминая Светкины слова и осознавая, что дочь права, что она и в самом деле постоянно стоит у окна, хотя ничего особенного за ним не видит. И, верная привычке анализировать собственные поступки и мысли, ушла в себя, ища ответ.

Ну конечно, в этом все и дело — она смотрит в окно именно потому, что боится, что припрется этот и снова будет стоять и ждать ее. «А может, наоборот — не боишься, а ждешь?» — спросила, как спросила бы Ольга, и отмахнулась. «Ну разумеется, жду — с замиранием сердца…»

Кофе пах так необычно — напоминая о предновогоднем настроении, когда покупала его, именно из-за запаха, не посмотрев на высокую цену, предвкушая праздник, который стоит расходов. А вышло не очень — то есть сам Новый год прошел как всегда, и, выйди она вчера на работу или отправься они куда-нибудь в гости, состояние было бы совсем иным. Но с другой стороны…

Она вспомнила, как в позапрошлом году примерно в это же время, сразу после Нового года, отправились в гости к ее однокурснице. Сергея уговаривать пришлось — ни подруга ему не нравилась, ни ее муж. Может, потому, что ни его работа, ни его должность никакого впечатления на них не производили. Но она его убедила, и они поехали в старый дом в центре с приклеенным к нему стеклянным лифтом, — и там так здорово было, в этой маленькой квартирке, где хозяева, несмотря на кучу гостей, сумели устроить настоящий фуршет. Канапе, бокалы с шампанским, группки толкущихся людей, так светски и празднично — она была в восторге. А вот муж — нет.

Он, как всегда, попытался привлечь к себе внимание, рассуждая громко о политике, но его не слушал никто, все предпочитали говорить о другом, и он замолчал недовольно и всем видом показывал, как ему скучно тут, в компании пустых, на его взгляд, людей. И ей пришлось попрощаться и выслушивать его упреки по пути — и финальную фразу, что к своим знакомым ей лучше ходить одной.

Так что нет, с гостями бы не вышло ничего. А одна — куда бы она могла пойти одна? Может, надо было согласиться и сходить с этим в ресторан? Она поморщилась скептически, но с каждым глотком мысль эта казалась все более нормальной и естественной. Ведь не было бы в этом ничего такого — ну хочет человек ее отблагодарить, приглашает, так почему нет? Посидела бы в другой обстановке, вне дома — все разнообразие. Ведь не была нигде уже тысячу лет.

Раньше с Сергеем периодически выходили в свет — на какие-то презентации, в гости к его приятелям. Правда, когда начинала собираться, нервничала, доставая из шкафа одну вещь за другой, меряя, испытывая неудовлетворение от собственного вида, снова переодеваясь. Но в итоге подбирала приличный наряд — и была весьма собой довольна.

И массу ощущений получала в итоге, особенно когда за столом оказывался кто-нибудь известный. Как-то на презентации одна телеведущая сидела рядом, и хотя Алла так ни слова ей и не сказала, — просто не решилась, — потом вспоминала это долго, и всякий раз, видя ту по телевизору, улыбалась ей как старой хорошей знакомой. Лестно было, что они с Сергеем оказываются в таких вот компаниях — высший свет, можно сказать.

А потом как-то кончилось все — за последние два года, может, раза три выбирались куда-то, и все. А вдвоем они и раньше никуда не ходили — не с их зарплатами по ресторанам гулять. Этот тип, конечно, не из тех, с кем они с мужем общались, но, с другой стороны, и выглядит прилично, и говорит вполне грамотно, получше иных коллег-преподавателей, так что с таким показаться где-то совсем не стыдно.

Она представила себя в ресторане — ну, скажем, в Доме журналиста, где была с Сергеем на чьем-то юбилее в позапрошлом году, — и этого рядом. И он не показался чем-то слишком инородным — наоборот. Ну и что, что новый русский, — по крайней мере при ней не прикуривал от стодолларовых купюр, не звенел многочисленными перстнями и бриллиантами, не менял «мерседес» из-за того, что в нем заполнились все пепельницы. И вообще не делал ничего из того, что о них, новых русских, рассказывают в анекдотах. Так что, может, не стоило так категорично ему отказывать — и вести себя при этом как малолетняя девчонка.

Интересно, кто он такой — кто у него родители, где учился, кем и где работает? И еще ей стало интересно, где такой, как он, справляет Новый год. Она вспомнила, что он говорил про казино или ночной клуб, сразу представив себе сборище нуворишей, напяливших на себя нелепо выглядящие на них смокинги, и их безвкусных жен в бриллиантах и мехах. Да, с ее гардеробом ей там делать нечего. Да и не в гардеробе дело — ей вообще там делать было бы нечего, потому что она другая.

Да нет, ее уже почти не злило, что кто-то ворует и купается в роскоши, в то время как ее муж, генерал ФСБ, между прочим, и она, его жена, ничего такого позволить себе не могут. Даже за границу съездить хотя бы раз в жизни, не говоря уже о большем. Были поначалу, когда только пришла в Иняз, комплексы по поводу того, что перед ней сидит студентка с несколькими золотыми кольцами на пальцах, сопливая девчонка, вся заслуга которой — папа-мидовец или внешторговец, а у нее, преподавательницы, кроме обручального кольца, никаких украшений нет. А потом привыкла — слишком много было таких студенток, приходивших в институт в норковых шубках, встречаемых после занятий молодыми людьми на машинах, в то время как она сама ехала домой на метро.

Вот тогда и пришла к выводу, что, если на всех обращать внимание, с ума сойти можно. И заодно решила, что должна выглядеть строго, поэтому никакие модные шмотки ей не нужны. Так удобнее было — и тогда, и сейчас.

И хотя сейчас могла бы купить себе что-нибудь такое — все же ученики доход давали, — но тратить на себя большие деньги, на одежду тем более, представлялось излишеством. Тем более что находились другие, более важные расходы — на постоянный ремонт машины, на репетитора по физике для Светки, и квартиру надо было бы обновить, преобразить слегка, косметически, а то уже похожа бог знает на что.

О чем она только не думала, пытаясь отвлечься, — но мысль о том, что сейчас она могла бы сидеть не дома, а где-нибудь в красивом, уютном месте, не уходила. Она не верила во всю эту ерунду, которую плела Ольга, — хочет, влюбился, влюбилась. Просто пытается отблагодарить за то, что она спасла его, — и только.

Да, сидела бы сейчас в ресторане, этот шутил бы — ему удалось пару раз за короткое время ее рассмешить, значит, с чувством юмора у него было в порядке. А она пила бы хорошее красное вино — ну какое-нибудь очень хорошее, не важно, в винах она не разбиралась. И в музыке не разбиралась — но обязательно играла бы какая-нибудь музыка, какая угодно, главное, тихая. А она сидела бы в…

«И в чем бы ты сидела? В зеленом платье, которому уже лет десять? Или в шерстяном костюме, в котором на работу ходишь? Или, может быть, в летнем черном пиджаке с цветастой юбкой — больше-то у тебя толком ничего нет, а для таких мест, в которых этот бывает, для них что-то особенное надо. И кстати, о чем бы ты с ним разговаривала — о ценах на «мерседесы» или о проблемах воспитания тринадцатилетней дочери, которая не желает учить физику, предпочитая бесконечно смотреть «Санта-Барбару»?»

Да нет, все это глупости, никуда бы она с ним не пошла. Если бы не затянувшиеся праздники, и в голову бы такое не пришло — представить себя с ним в ресторане. Недаром ведь загадала желание в Новый год, чтобы этот тип больше не появлялся — потому что ей это совсем не нужно. Поэтому и смотрит сегодня целый день в окно — боясь, что он припрется. И еще вдруг поднимется в квартиру — с такого станется.

Она задумалась, не услышав подкравшейся Светки, не сразу среагировав на ее полуудивленную-полувозмущенную реплику:

— Мам, ты опять у окна!..

— …не, я чисто за себя. Если бы не он, не Вадюха… — Костя Немец замялся, вспомнив, видно, что за столом — столами, точнее — не только братва. А может, от эмоций — он на наркоту подсел уже давно, и нюхал, и кололся даже, хотя и не часто, так что не исключено, что ширнулся в машине, перед тем как войти в кабак. А наркота, она эмоции усиливает, это Андрей по себе знал. И не удивился, увидев, что глаза у Немца блестят, — на поминках он вообще рыдал, орал на весь ресторан, что найдет пидоров из-под земли и умирать они будут долго. Еле успокоили. Кореец его успокоил — потому, что Ольга за столом тогда сидела, и Вадюхина мать, и слева были люди, в смысле не от братвы.

— Короче, пацаны, если бы не Вадюха… — Немец скомкал фразу, не стал объяснять, что, если бы не Ланский, завалили бы его давно. Андрей эту историю знал — Костюха как-то по пьяни в кабаке шуметь начал, а там вор один сидел за соседним столом, покойный уже, Вася Картежник — по делам ноль, просто со связями, считай, чуть не двадцать лет у хозяина провел. Ну и подходит, короче, к Немцу человек, говорит, что простите, мол, уважаемые люди по соседству очень просят вас не выражаться громко. А Немец его и послал. Другой подходит, пожестче уже разговор, а Костюха за волыну — завалю щас всех, мне что вор, что не вор, и все понятия до одного места. Немец не один был, толпа с ним — так что до разбора не дошло. А потом Вадюха от кого-то узнает, что вор этот пожаловался кому надо и под Немца работу заказали.

Немец вроде и не особо свой был, с Вадюхой не корешился, с бригадой таких же отморозков, как сам, беспредельничал вовсю, но Ланский политик был, хитрый, умный, с людьми работать умел. Забил Немцу встречу, объяснил, что и как, — внушил, короче, что, сколько ни понтуйся, завалят на хер, но выход найти можно. А потом с Картежником встретился и за Немца перетер — пьян был пацан, вину признает, но есть смягчающее обстоятельство, брата у него убили совсем недавно. Короче, отмазал — так Немец, никого над собой не признававший, под него ушел, с Генкой работал, всякие вопросы решал щекотливые. Потом уже снова обособился, когда Кореец в Штаты уехал…

— За Вадьку! — закончил Немец недлинную речь, опрокинул полный фужер, подавая пример по меньшей мере семидесяти человекам, сидевшим в зале, и опустился на стул рядом с Андреем, протягивая руку к тарелке.

Виски — он специально официанту сказал, чтобы «Блэк лейбл» лично ему принес, так солиднее, чем водку пить, — покатилось вниз, отогревая замерзшее тело. Вроде и не так холодно на улице, а за те два с лишним часа, что провел на кладбище, окоченел. Надо было одеться потеплее — но настолько давно уже ходил только в костюме, что несерьезно было облачаться во что-то походное типа джинсов и свитера с теплыми ботинками в придачу. Тем более что из Переделкино ехал, а Кореец настоятельно просил домой не заезжать, просто на всякий случай.

А когда похороны были — вот тогда был вообще жуткий холод. Он, естественно, в рубашке с галстуком, в белом пальто, в тонких ботинках. Тогда часа четыре простояли на Ваганьково, к двенадцати, кажется, сбор был, в час отпевание началось в церкви, он не пошел, не любил все это, да и народу там набилось — не протолкнуться, так на улице и стоял. А после отпевания переместились к могиле. Пока гроб донесли, пока священник приперся, пока молитвы читал — в общем, поминки начали в полпятого, а то и в пять.

И хотя на кладбище холода не чувствовал, не до того было, потом в ресторане ощутил, что превратился в сосульку. Несколько пацанов воспаление легких подхватили — хорошо хоть, его пронесло. Хитрый Кореец в толстенной кожаной куртке приехал, вообще по максимуму утеплился, ему хоть бы что — а он, Андрей, еле рюмку удерживал в одеревеневших пальцах.

«Понты дороже денег», — повторил по себя коронную Вадюхину фразу. Холод, не холод — выглядеть надо по высшему разряду. Чтобы сразу ясно было, что ты не отморозок какой, а солидный, уважаемый человек. Он даже чувствовал тогда себя по-другому в официальной одежде — словно он не на похороны старшего пришел, а на похороны равного ему человека. Да и оделся так потому, что знал, что именно так оделся бы Ланский. Которому, не признаваясь в этом себе, подражал подсознательно, перенимая манеру одеваться, манеру говорить, привычки — те же сигары, виски, одежду от Хьюго Босса, любовь к «мерсам», золото от Картье, японские рестораны. Вадюха всегда выделялся — и на кладбище ему показалось, что точно так же выделяется сейчас он. И, выделяясь, куда больше похож на продолжателя Вадюхиного дела, чем любой из собравшихся здесь.

— Ты прикинь, Андрюх, — я на стрелку приезжаю, коммерсанта моего напрягли, ну я сказал, чтоб мне звонили, стрелку им забил у Лужников. Сам с волыной, как положено, пацаны с волынами, черные уже ждут. И тут мусора — стукнул кто-то. Приняли, короче. Волына — хер с ней, разрешение есть, а у меня ширево в тачке. А на следующий день выпускают — гуляй, бродяга, повезло тебе. Выхожу, а на улице Вадюха — прикинь?

Немец продолжал рассказывать давно известные Андрею случаи, потом кто-то произносил очередной тост, и он автоматически поднял рюмку, не прислушиваясь. Вспоминая тот морозный день, и валившийся с неба снег, и толпу человек в сто пятьдесят — двести, а то и больше. Это ведь еще не все пришли — ясно было, что менты пасти будут, на камеру всех снимать, они ведь, суки, не дадут нормально похоронить человека. Так что многие ночью приезжали в церковь — он там был с Корейцем, Хохлом, еще несколькими близкими и с Ольгой, разумеется, всю ночь там и пробыли. В течение ночи человек пятнадцать приехали, а если свиты их считать, то сотни полторы-две. Роспись был, Иваныч, и другие такого же уровня. Чечен даже один приехал, Муса, в большом авторитете у них. А еще куча народу просто позвонили и извинились — Корейцу звонили, говорили, что пойти, мол, не можем, проблемы с мусорами, но на девять дней обязательно.

И все равно толпа на кладбище была — дорожки на Ваганьково узенькие, и хотя могила почти на перекрестке получилась, братва чуть не полкладбища перекрыла, не пройти. Да, в основном братва была — хотя и коммерсанты приехали некоторые, и от шоу-бизнеса, в котором Вадюха серьезно крутился, несколько человек присутствовали, остальные застремались, видать. Но даже из тех гражданских, кто на могиле появился, на поминки вообще единицы пришли, хотя от кладбища до ресторана езды пять минут. А кто пришел, смотался быстро, увидев, что тут братва гуляет — солидная, но братва.

Кабак тогда сняли весь — наверное, человек на сто с лишним. А потом, уже вечером, своей компанией в другой кабак уехали. И Немец, кстати, был — Генка ему дал эмоции выплеснуть, а потом с него слово взял, что успокоится. Кореец, Хохол, Андрей, Немец, Каратист с Каскадером, Учитель, Моня — самые близкие, в общем. И Ольга с ними. Хохол предложил ее домой отвезти — ну чего, мол, таскать ее с собой будем, ей и так тяжело, да и у нас свои базары, — но Кореец сказал, что кто-кто, а она поехать обязана.

«Ты е…нулся, Серега? Ты ж знаешь, что она из-за Вадюхи от родителей ушла. Девка одна осталась, жена нашего самого близкого, а ты гонишь тут!» — так он примерно сказал. И Хохол тут же начал объяснять, что это он так, не о себе ж печется. В общем, с ней и поехали. И он, Андрей, время от времени глядя на нее внимательно, думал, что такого никогда не видел — двадцать лет ей, а никаких слез, никаких истерик, сидит спокойно, говорит ровно, выпивает почти как все, а не пьянеет. Выдержка такая, что у немногих пацанов встретишь, — Вадюхина школа, сразу видно.

Но вообще он тогда в основном думал о другом. Не о том, что Ланского больше нет — в это не верилось как-то. Не о том, что делать теперь — хотя знал ведь случаи, когда после смерти старшего между своими раздел начинался и до стрельбы даже доходило. А о том, что он должен стать тем, кем был Вадюха. Не просто должен — обязан. Вадюха ушел, а он остался — чтобы стать таким же. Пусть не сразу, но обязательно.

Мысль эта пришла ему в голову на кладбище — когда он стоял молча и отстраненно, ни с кем не разговаривая, не в силах поверить, что Ланского больше нет, в то время как он так отчетливо стоит перед глазами, словно только что отошел и сейчас вернется. В натуре живая картинка была — Вадюха в белом пальто, точь-в-точь таком, как на Андрее было на кладбище. Года за два до этого он Вадюху в этом пальто увидел, узнал, где купил, и помчался и взял такое же, хотя даже не его размер был, но один черт взял — заставил их подшивать, «Хьюго Босс» в конце концов, восемьсот баксов, пусть постараются.

В общем, он стоял так, вспоминал, слушал вполуха священника. Смотрел, не видя толком никого, на толпу — думая о том, что он похож на Вадюху больше, чем все остальные. И не только потому, что одет почти как он, — потому что много у них все-таки было общего. Оба из интеллигентных обеспеченных семей, оба в институте учились — Вадюха, правда, окончил кое-как, то ли вечерний, то ли заочный, — оба карате занимались, оба тяготели больше к бизнесу. Ланский, пройдя через разборки, стрелки и мусарни — полгода просидел в Бутырке, еле вылез, — от них отошел, совсем высоко уже был. И он, Андрей, на разборках бывал, и на стрелках стремных, и бизнесменов напрягал, и рожи бил, и в перестрелку попал как-то — и тоже уже над этим поднялся. И пусть у Вадюхи было все более круто — но он и начал раньше.

Он думал так, а потом нащупал в кармане пальто сигару — Ланский дал первого января. Он к нему заехал тридцать первого ненадолго, вечером, часов в восемь, вместе с Хохлом — там уже Кореец у него сидел, — ну и махнули чуть-чуть. И Вадюха закурил, и он тоже взял сигару из деревянной коробки и, неумело щелкнув обрезалкой, долго выпускал ароматный дым. Не докурил, конечно, уж больно здоровая, а ломать ее в пепельнице не хотелось — чтоб никто не подумал, что он просто понтанулся, — так что взял с собой и выкинул из окна машины. А первого в клубе одном гуляли, и Вадюха сам ему сигару дал, в металлическом футляре, — и отказываться не хотелось, но и курить желания не было. И сейчас, на кладбище, заметив, что многие курят, потому что кончилась уже служба, извлек ее, зубами откусил кончик — так Шварценеггер в каком-то фильме делал — и сказал Голубю, чтобы дал прикурить.

Он знал, что народ на него сразу начнет коситься и кто-то подумает, что, понтуется, мол, пацан. Но ему это до одного места было — пусть думают что хотят, а если кто рискнет чего сказать, так пожалеет. Он стоял, как всегда, гордо, подняв голову, расправив плечи, и втягивал дым, зажав сигару между большим и указательным пальцами. И вдруг сказал себе, что обязан дать Вадюхе клятву — прямо сейчас. Клятву в том, что продолжит его дело, сделает все, чтобы не допустить разлада, сплотить пацанов. И Ольге будет помогать всем, чем надо, и памятник поставит, даже если все свои бабки понадобится отдать.

А потом обратился к Вадюхе — не беспокойся, брат, все сделаю как положено. И в момент почувствовал себя другим — более взрослым, более авторитетным, более деловым. Почувствовал себя человеком, имеющим большой вес и большую ответственность, знающим, что в любой момент кто угодно может заказать под него работу, но продолжающим делать свое дело, об этом не думая. Идущим на самый верх — и обязанным дойти…

— Чего заскучал, Андрюх?

На стуле слева вместо девшегося куда-то Немца оказался Серега Каскадер, старый кореш, пришедший в команду чуть позже его, Андрея.

— Похороны вспоминал. Помнишь, мороз какой был?

Серега кивнул, покосился на вискарь. На столах стояла водка, только перед ним виски — и Каскадер, видать, только что это заметил, хотя недалеко где-то сидел, на самых близких один большой стол был. Что-то скептическое промелькнуло по его лицу — но сказал только:

— Да как забудешь…

Переменился Серега, то все в спортивных костюмах ходил или джинсовых, а тут прям банкир. Растут люди. Серега и в самом деле каскадером был, трюки исполнял, на тачке в основном, на которой мог такое выделывать, что никому и не снилось. А потом чего-то херово стало с кино, и он к Вадюхе пришел, когда-то пересекался с ним по карате еще, давно. С молодыми пацанами в зале занимался, Ольгу учил стрелять и тачку водить, одно время Вадюху возил, после того как его ранили, — в общем, не особо при делах был. А сейчас переменился, вырос — на кладбище на новеньком «рэйндж ровере» прикатил, костюм от Версаче, золотишко на пальцах появилось — напомнишь, что водилой был, обидится ведь.

— Тебя не слышно чего-то, Андрюх, — не звонишь, пропал куда-то. Как там Кореец-то, видишь его? Я думал, он прилетит…

Он впервые задумался, почему Кореец настаивал, чтобы он никому ничего не говорил о его приезде, мол, если столкнемся — одно дело, а так ни к чему. И вдруг подумал, что Серега, может, знает что-то, и херово получается, — и решил уйти от прямого ответа.

— У нас же Яшку убили, слышал? Ну кореш был Вадюхин, в Штатах жил, у нас с ним бизнес был — Кореец там, а я тут. А в ноябре завалили Яшку…

— А мы тут с Вовкой в Америку собрались — весной, в марте где-то, — равнодушно произнес Каскадер, показывая как бы, что у него дела свои, а чужие по херу. — Я тебе наберу тогда, возьму Генкин номер — думали встретиться с ним, давно не виделись. Ладно, давай махнем, что ль, за Вадюху…

Каскадер капнул себе чуть-чуть виски, начал наливать Андрею, посмотрев вопросительно — сколько, мол? — а выпив, зацепил вилкой кусок ветчины.

— У вас-то чего? — Вопрос был задан из вежливости, и Серега это, кажется, понял.

— Да все нормалек. Давай, может, завтра-послезавтра пообедаем где-нибудь — Вовка с тобой встретиться хотел, тоже говорит, что крутой стал Андрюха, старых корешей забыл. Вовка перетереть хотел по проблеме одной — тут мы с банкиром базарили, помнишь банк, где Вадюха учредителем был, куда Кореец тебя потом впихнул? Короче, там он задолжал кое-кому, мы его чуть напрягли, а он нам на тебя кивать начал. Ну вот Вовка и хотел предупредить — чтоб ты банкира-то воспитал. А то ведь…

— А то что?

Каскадер замолчал улыбаясь. Вот тебе и кореша! — Плотненько так подступают, что уронишь — тут же подберут. Да еще и откусить норовят кусок. Как в воду глядел тогда у Вадюхи на поминках.

— Так ты ответь — а то что?

— Ты че, Андрюх, мы ж свои…

Каскадер улыбался, немного с вызовом, хотя видно было, что ему неудобно вести этот разговор, что сам предложил Каратисту с ним, Андреем, перетереть, зная, что Вовка будет куда менее деликатен. И сказать явно хотел еще что-то — но тут зазвонил телефон. Глядя вслед Сереге, кивнувшему ему и двинувшему к выходу, туда, где потише, чтоб удобнее разговаривать, он вспомнил ту свою клятву, данную Ланскому. Не очень получилось ее выполнить — старался, сделал что мог, но не все получилось. Первый год ничего было, Кореец рулил вместо Вадюхи, пацаны все тут же были, все кореша, общее дело делали — хотя ему уже тогда казалось, что без Вадюхи стало чуть по-другому, ведь именно он всех сплачивал, склеивал вместе. А после него рассыхаться начало все.

Не сразу, конечно. Поначалу чуть ли не вообще стали ближе, чем при нем, смерть его заставила потеснее сбиться. А вот после того как поставили памятник…

Это как раз в день рождения Вадима было, шестого октября. Встретились тогда на кладбище, толпа, правда, поменьше, чем на похоронах, чужих почти не было. Потом в кабак, как всегда, потом в другой, в японский, который Ланский любил, а потом Кореец сказал, чтоб за ним ехал, дело есть, только сначала надо Ольгу проводить до дома, мало ли чего. Проводили, а после мотанули в кабак один неподалеку. И Кореец такой разговор завел, словно узнал как-то про его клятву, — хотя, конечно, сыграло роль то, что они Магу вместе шмальнули.

Генка обычно хитро так говорил, по-своему, по-азиатски, обтекаемо — а тут почти все в лоб. Что подумывает в Штаты махнуть на какое-то время, не сейчас, летом, может. Потому что есть одно дело, которое Вадюха не закончил, — надо снять тот фильм, который он мечтал сделать. Он когда перед смертью в Штатах был, связи все наладил — осталось только бабки загнать, и вперед.

А он поинтересовался у Корейца, сколько ж это иметь надо — и услышал, что Вадюха все бабки, что зарабатывал, в Штаты перегонял, потому и жил довольно скромно, хотя миллионером был. Не только свои перегонял, но и людей нашел, кто вложиться был готов, — а теперь хер его знает, где эти бабки. Ни документов не осталось, ничего, тридцать лимонов, считай, исчезли — но об этом сейчас голова болеть не должна, найдутся. Тем более что приятель старый Вадюхин, Яша, который уехал туда уже лет десять с лишним назад, прилично там поднялся — так что бабки не проблема, к тому же Яшка предложил бизнес организовать, чтобы Кореец в Нью-Йорке им занимался, а кто-то в Москве.

Так что дело не в деньгах, а в том, чтобы взяться за это, а так как он Яшке помогал, летал к нему несколько раз с Ланским, когда у него там проблемы возникали, да и отсюда решали кое-какие вопросы, Яшка его и зовет. И сколько времени это займет — бизнес наладить и проконтролировать, чтобы фильм вышел, — хер его знает.

— Ты свалить, что ль, хочешь, Генах? — спросил Корейца, зная, что тот не ответит прямо, уйдет. Это так странно было — что Генка, которому все заграницы всегда были по фигу, который без братвы, кабаков и терок, кажется, три часа прожить не мог, вдруг собрался куда-то ехать.

И Кореец не ответил — сказал только, что все это под вопросом, да и не навсегда уедет, ну, может, на полгода. Но рулить кому-то здесь надо все равно. А Хохол чистый бизнесмен, нравится ему это, получается у него, и все прочие вопросы ему малоинтересны, тем более что он, кажется, сам подумывает о том, чтобы свалить, прикупил себе уже кое-что в Штатах, да и гражданство скоро будет, они с ним вместе оформляют по Вадюхиному совету. Но об этом свистеть не стоит — конфиденциальный разговор.

— Короче, Андрюха, ты пацан нормальный, правильный. Я тебе помогу, познакомлю с кем надо, концы отдам — у Вадюхи и у комитетчиков, и у мусоров люди были, и вообще завязок выше крыши. Да и я, даже если уеду, один хер рядом буду — чего там лететь-то из Нью-Йорка. Короче — потянешь?

Все, конечно, звучало не так, по-другому — но так запомнилось. И еще запомнилось, что он кивнул поспешно, понимая, что приходит тот час, о котором он тогда думал на кладбище у Ланского. И не сомневаясь, что не только оправдает надежды Корейца, но еще и их превзойдет. Потому что ведь не случайно именно ему Генка это предложил, а не тому же Каратисту или Немцу — потому что никто не годится на эту должность так, как годится он.

Ну и началось. Кореец таскал с собой везде, с братвой серьезной знакомил, как бы показывая, что Андрей — ближайший его человек, чтоб не просто как бригадира воспринимали, а как авторитета. Связи отдавал, которые остались от Вадюхи — хотя слишком многие с ним ушли, многие после его смерти ни с кем другим дел иметь не захотели. А меньше чем через три месяца после этого разговора Ольгу убили и с Хохлом все это было. Первого января девяносто пятого в нее стреляли, а в конце января Кореец свалил.

Не насовсем — приезжал еще в феврале и в марте, потом летом объявился надолго, и все. Звонил регулярно, раз в неделю, говорил, что дел до хера, фильм таки начали снимать, да и бизнес время отнимает. Сам больше в Москве не появлялся, Андрей к нему пару раз летал — не к нему то есть, не в Лос-Анджелес, а в Нью-Йорк, где Яша жил, там встречались. Кореец всегда спрашивал, как дела, не позвонить ли кому, не нужна ли помощь, но он отнекивался всегда. Верил, что сам справится — и даже получше, чем сделал бы это Генка, по-Вадюхиному. И считай, полтора года здесь рулил без него.

Наверное, Кореец был виноват — быстро так все произошло, в смысле свалил неожиданно, в момент. При нем никто на сторону и не рыпался, боялись его и уважали, да и удобно было вместе работать: у одного проблема — тут же толпа подъезжает ее решать. А потом началось. С Каратиста и началось — он вроде нормально воспринял, что Андрей за Корейца остался, пересекались постоянно все вместе, кто в авторитете, базарили за дела. А в октябре на Вадюхин день рождения на кладбище встретились, приехали сюда же, а потом Каратист начал Учителю предъявлять, в том плане, что Учитель со своими оптовый рынок целиком забрал под себя, а надо бы поделиться, потому что при Ланском они с него вместе получали.

Гнилой такой был базар, ну он им и сказал, что не время сейчас и не место, завтра встретимся в другой обстановке и разберемся. А Каратист ему — на хер мне разводящий, сам разберусь. Намекнул, короче, что Андрей для него не авторитет.

А назавтра встретились-таки. Там он и заявил, что решил сам по себе работать. Прости, мол, Андрюха, если надо, помогу, звони всегда. А в остальном так: что мое — то мое, кто полезет, завалю. Свой не свой — один х…й, мое не трогать.

Наверное, надо было тормознуть его тогда, всех собрать, у кого свои бригады, и тормознуть — а еще лучше было Корейцу позвонить, чтобы прилетел или по телефону с Каратистом перетер бы. Тот бы застремался против Генки идти — но в падлу было звонить, сам не пацан, самому надо было решить. Еще через день встретились в кабаке, начал Вовку увещевать, а тот ни в какую — мол, мы с тобой, Андрюха, кореша, надо будет, помогу, но в дела мои не лезь. Так и расстались.

Кореец бы жестко с ним поступил, это точно. Когда рассказал Генке месяц назад, когда вместе в Москву вернулись, тот только покивал. Но Андрей-то знал, что Генка бы наказал за такое — мог бы и шмальнуть. Надо было самому — к Немцу обратиться или к другим людям, — но не решился на себя такое брать, думал, образумится Вовка. Хер там.

Потом Моня начал отходить — не спеша так. Пропадал куда-то, где-то крутился. Потом в Солнцево оказался, он же сам оттуда, так и остался с ними. А Учителя застрелили — вскоре после второй Вадюхиной годовщины, в конце января девяносто шестого. Из кабака выходил с двумя пацанами, а из припаркованной тачки очередь. И концов не найдешь. Он сам на Каратиста грешил — они раньше с Учителем вась-вась были, Вадюха им общие дела давал, у обоих бригады были небольшие, а вместе сила, вот на пару и работали. Вовка, правда, на кладбище был, лавэ на поминки подогнал, а потом и на памятник, но разве это о чем-то говорит?

Да даже Немец сам по себе стал. То есть когда нужда была, на все стрелки приезжал — но больше свои дела крутил. А чего ему, вся Корейцева бригада беспредельщиков под ним оказалась, Генка ему на откуп связи свои оставил уральские, по металлу, — ну Немец и поднялся. Остался близким, но так чтоб слушаться — этого не было.

— Андрей, ты похавай, — тихо посоветовал справа Голубь. — А то сидишь, не ешь ничего — горячее уже остыло. Или думаешь, Мелкий лучше приготовит? Я ему сказал, чтобы с утра сгонял купил всего и чтоб к семи все готово было — что в семь сядем помянуть Вадюху. Все вместе, с Генкой…

— Ну там и поем. — Он отодвинул от себя тарелку, оглядывая зал. Третья годовщина, а народу толпа — поменьше, конечно, чем на поминках, но все же. Красавец был Вадюха, со всеми общий язык находил, и уважали его больше, чем боялись, — хотя те, кто общий язык искать не хотел, вскоре знакомились с Корейцем и его командой. Три года прошло — а приходят. И дальше будут приходить. А есть могилы на том же Ваганьково, да и на других кладбищах — вроде памятник стоит солидный, а сразу видно, что не ходит сюда никто. И даже в день смерти, может, собирается десяток человек, и все. Похоронили, на памятник скинулись и забыли — обычное дело. А тут…

Он Корейцу уже здесь, когда из Штатов прилетели, рассказал, как все обстоит, — примерно, не до конца. Генка выслушал молча, пару раз, может, вопросы задавал, и никаких комментариев — вообще ничего не сказал. И показалось, что жалеет Генка, что именно его за себя оставил, что он уверен сейчас, другой справился бы лучше.

И это задело, просто жутко. Кореец ни слова не произнес, но он в молчании его чувствовал, что тот о нем думает. Не говорит ничего просто потому, что кореша — и потому, что Андрей ему сейчас нужен. А на самом деле думает, что доверил такое дело человеку, а тот прое…ал все, что можно прое…ать. Потому что фраер он в натуре, интеллигентик, которому и пост бригадира не по плечу был. Он вспомнил, какая злоба у него возникла тогда против Генки — но тут же и прошла, потому что сам себе сказал, что не прав. Но докажет Генке, кто он такой, — на деле докажет, благо случай подвернулся, благо Кореец здесь. Докажет заодно, что нет его вины в том, что все так получилось, — он должен был выше подняться, до Вадюхиного уровня. В конце концов он не из глухой провинции был, как Кореец и большинство братвы, и семья у него была другая, и поумнее был, чем многие, в нем все было, что было в Ланском, — просто пока так ситуация сложилась, что не проявил себя по-настоящему.

И еще он тогда сказал себе, успокаиваясь, как всегда, сам возвращая себе уверенность в собственных способностях, что все, в общем, не так уж и плохо. То есть кто-то может подумать, что плохо — у Вадюхи, считай, целая империя была, Кореец ее в целости и сохранности передал, а при нем, Андрее, осталось от нее всего ничего. Какие-то куски после смерти Ланского сами отвалились — там его связи были нужны, он сам, а без него все рухнуло. Что-то свои же растащили — как Каратист, и Моня, и Учитель покойный, и по мелочи пацаны уровнем поменьше. Что-то осталось у тех, с кем Вадюха в плотном контакте работал, — у солнцевских, у кунцевских, у других.

Совместные были дела, а как Вадюхи не стало, они сами продолжили, и туда просто так не сунешься, не заявишь, что, мол, нашего старшего доля, отдайте. Кореец мог бы — а без него никак. Хотя не исключено, что Ланского долю Кореец как раз и получает — потому и мер не предпринимал, что ему отстегивали втихую, и сейчас отстегивают. Он же про все Вадюхины дела знал, всегда и везде был рядом.

Мысль эта пришла ему в голову впервые — и не понравилась, но он отмел ее сейчас, решив, что, как бы там ни было, Генкины лавэшки считать западло. В конце концов сам долю ему пересылает на Кипр — каждый месяц бешеные бабки, — и если Генка еще с кого снимает, никого это трахать не должно, он в конце концов уже в авторитете был, когда Андрей еще в армии служил, и девять лет зону хавал, заслужил, в общем.

Он вдруг спросил себя, что думают о нем эти, кто сидит за столом. Что облажался, не справился, потому что чистый фраерок, у которого одни понты? На кладбище три года назад крестного отца из себя строил, в белом пальто у могилы стоял, сигару курил, подражая тому, чей гроб только что в землю опустили, — а получилось, что просто понтовался…

— Слышь, я к машине схожу — сигару забыл, а что-то курить охота, — бросил Голубю. — А ты знаешь чего — как халдей объявится, скажи, чтобы льда притащил и стакан вместо рюмки, не то вискарь теплый не очень идет…

А через пятнадцать минут, вернувшись, он чувствовал себя совсем по-другому. Застыл у входа в зал, озирая собравшихся, заключая финально, что бы ни думали они о нем сейчас, скоро поймут, что ошибались. Потому что пришел его момент, и он и войну с Трубой выиграет, и решит потом вопросы с остальными. Сам ли, вместе с Генкой — не важно. Важно, что ни одна падла уже не скажет, что у Лешего одни понты. А кто скажет или подумает…

— Андрюх, ты бы сказал тост-то, — шепнул Голубь, уловивший перемену в настроении, но Андрей и сам уже поднимался, крепко сжимая в руке стакан с вискарем.

— Что сказать хотел, братва… — Он обвел глазами зал, видя недоумение на некоторых лицах, понимая, что так говорить не надо, не только свои здесь. Но уже не в силах был остановиться, чувствуя распирающую изнутри энергию и жуткую уверенность, остановив на несколько секунд взгляд, в котором читались агрессия и вызов, на Каратисте и сидевшем рядом с ним Сереге. — Вадюха многого добился — дай Бог каждому так. Три года как его нет — кого-то из нас, из тех, кто с ним рядом был, тоже не стало, кто-то уехал, знаете, о ком речь. А кто-то себя крутее всех крутых почувствовал, сам начал дела делать, забыв, с кем начинал и откуда вышел, близких отодвинув, потому что больше бабок захотелось…

Он увидел краем глаза, как Голубь дергается, видно, почувствовав продолжение фразы, но остановить не решается.

— …Дорог, конечно, в жизни много — каждый сам свою выбирает. Вадюха вот по прямой шел и кучу людей за собой вел, делил все, что находил, — потому и три года спустя после его смерти столько нас собирается. А кто-то после его смерти по кривой двинул — там народу мало и собрать побольше можно. Деньги оно, конечно, дело хорошее — только вот кривые дорожки в плохие места заводят и обрываются резко. А деньги на том свете — кому они нужны?..

— Красавец, — взревел Немец, вскакивая с поднятой рюмкой. — Красавец, Андрюха! За Вадюху, пацаны!

Андрей медленно поднес ко рту стакан, проглотил содержимое. Не слыша, как льдинки звякнули о зубы, глядя на Каратиста, продолжая смотреть ему в лицо даже после того, как тот отвел глаза, потянувшись к стоявшей перед ним тарелке. И только тогда сел, доставая из кармана пиджака сигару, и, откусив кончик, наклонился к протянутой Голубем зажигалке…