Сладкая горечь слез

Джо

Домой из аэропорта я приехала глубокой ночью. Ввалилась в квартиру, швырнула чемодан и пинком захлопнула дверь. Рухнула в постель в очередной наивной попытке уснуть. И в очередной раз не смогла — после таких операций сон невозможен. Промаявшись пару часов, побрела на кухню за чаем и за едой — я проголодалась. Еды, разумеется, не нашлось, и пришлось рыться в чемодане, отыскивая мюсли-батончик.

Дожидаясь свистка чайника, я начала разбирать почту, заботливо сложенную соседкой; милая женщина в мое отсутствие заодно поливала цветы — буйно разросшуюся зелень. Колин — просто сокровище, секретарша на пенсии, проработавшая всю жизнь на разных конгрессменов на Холме, она бдительно хранила мои интересы, проводя в моей квартире, пожалуй, больше времени, чем я сама.

Чайник вскипел. Я бросила чайный пакетик в кружку и, прихватив батончик, вернулась в гостиную. Включила телевизор. Выругалась. Белая рябь на экране. Должно быть, не оплачен счет за кабельное телевидение. И ведь уже не в первый раз — вечно забываю подписаться на автоматическую онлайн-оплату.

Устало запрокинув голову на спинку дивана, попыталась припомнить, что у меня имеется из фильмов. В сумке болтается телевизионная драма на урду, прихваченная в аэропорту Карачи. Но это работа — чтобы поддерживать язык в рабочем состоянии, во избежание неожиданностей в ходе операций. Отличный урду, без всяких субтитров. Многочасовая драма, сложные диалоги — тяжело в учении, легко в бою. Раньше мне очень нравилась экранизация «Источника» Айн Рэнд. Можно, конечно, поставить диск с телешоу на арабском, но и на это нет настроения.

На часах 4.45 утра, значит, на Западном побережье 1.45. Дэн давно спит. В прошлый раз, когда я позвонила среди ночи, он просто взбесился. В самом начале наших отношений он был влюблен в сам звук моего голоса, готов был просыпаться в любое время, лишь бы слышать его и разговаривать. После колледжа я переехала в Вашингтон, а он вернулся в Калифорнию, в Лос-Анджелес, и наша связь — приятная, целомудренная и христианская, практически без чувственной составляющей — оставляла все меньше шансов поближе узнать друг друга. В прошлом году он попытался было углубить отношения, даже заговаривал о браке.

Дэн требовал взаимных обязательств, но моя работа не позволяла строить какие-либо планы. Непонятно, как я вообще так долго продержалась. Уф, хорошо, что все закончилось. Я откусила от батончика, хлебнула чаю, а мысли по-прежнему блуждали вокруг событий минувшей операции.

Когда разведывательная служба «Артемида», частная оборонная структура, на которую я работала, пригласила меня по рекомендации профессора Кроули, я думала, что вместе со славными парнями буду ловить террористов, убивающих мирных американцев. Буду помогать в расследованиях и допросах, и плохие парни никогда больше не нападут на нас. Я не знала тогда того, что знаю сейчас: граница между добром и злом слишком размыта. Гораздо более отчетлива иная граница — между мы и они. Да, мы вынуждены были делать то, что делали. Но в душе моей было нечто такое, что дезориентировало и затрудняло роль, которую я вызвалась играть, мешало сохранять отстраненность — от того, что я видела, частью чего стала.

Я видела этих людей ’ — в капюшонах или с завязанными глазами; наблюдала, как вздрагивают они от клацанья ножниц, вспарывающих их одежду, пока им в уши не втыкали заглушки. Людей, лишенных зрения и слуха. Избитых, закованных в кандалы и цепи. Накачанных транквилизаторами — через прямую кишку. Страдающих недержанием.

Я видела такое всего несколько раз. В процессе «первоначальной подготовки» мне приходилось участвовать лишь в случае крайней необходимости. Оглушительная музыка, бесконечные приказы встать, сесть, ухватиться за решетку камеры. Боль и унижение не нуждаются в переводе. Иногда задание группы состояло в том, чтобы схватить людей на улице, доставить их в тюрьму в отдаленной стране, где они никогда не бывали и которой никогда не увидят. В другой раз нужно было только перевезти заключенного. Забрать его из одного круга ада и переместить в следующий. Часто, слишком часто объект бывал слом лен еще до того, как попадал в наши руки. Но порой я становилась свидетельницей процесса: на моих глазах человек терял способность сопротивляться. Однажды мы забирали арестанта из места, куда сами же доставили его несколько недель назад. Это был совершенно другой человек. И разница — ментальная и физическая — оказалась ужасной. Члены группы фотографировали — они всегда фотографируют. Увидев следы на его теле, я содрогнулась. Порезы и ожоги.

Не на такую работу я подписывалась. В начале моего последнего семестра в чикагском колледже профессор Даннетт, преподаватель урду, пригласил меня к себе.

— Интервью с теми агентами, которое устроил Кроули, — вы приняли предложение, Джо?

— Да. — Я удивилась, что он в курсе дела.

Он помолчал, задумчиво опустив подбородок в сложенные ладони.

— Не уверен, что эта работа подходит вам, Джо.

— Но… я просто хочу быть полезной своей стране. Чем могу.

— Вам объяснили, чем именно придется заниматься?

— Я буду работать переводчиком, — кивнула я. — По контракту с правительством. Им действительно не хватает людей. Во всех сферах. А я владею двумя редкими языками.

— Но что именно вы будете переводить? Прямо на поле боя?

— Нет. Разведывательная деятельность. Сейчас они проверяют мое прошлое. Для получения допуска к секретной работе. Это займет не меньше полугода, так что к работе я смогу приступить после получения диплома.

Мне не терпелось начать, и в эти последние месяцы я намеревалась втиснуть все, что еще не успела доделать.

— Разведывательная деятельность? То есть бумажная работа? Переписка? Или… непосредственные контакты?

Я пожала плечами.

— Вы ведь не собирались заниматься ничем подобным, Джо. Я помню, какие курсы вы изучали, и полагал, что в ваших планах — миссионерская деятельность.

— Именно так. Вот только миссия отныне изменилась.

Все менялось, и я тоже. Я понимала, что в этом грандиозном карточном пасьянсе я — никто. Всего лишь переводчик. Словарь в облике человека. Так я убеждала себя в самом начале, пытаясь избавиться от чувства ответственности за то, в чем принимала участие. Но закавыка в человеческой составляющей. Словарь в облике человека.

Мне не пришлось работать ни в одном из знаменитых мест — Гуантанамо, Баграм или Абу-Грейб. Моя деятельность проходила в тени. Сначала в тюремных камерах Пакистана. Иногда — в номере отеля. Разные страны, разные места — секретные явки. Названия некоторых из них уже начали появляться в газетах. Африка, Азия, Восточная Европа, прекрасные острова в Индийском океане.

В Пакистане я бывала не единожды. Чаще на севере, но и в Карачи тоже. Всякий раз, приземляясь в родном городе Садига, я вспоминала о нем. Глядя в иллюминатор на огни Карачи, я думала, не здесь ли он сейчас. По пути из аэропорта на секретную квартиру и обратно я разглядывала город сквозь тонированное стекло, как женщина сквозь покрывало паранджи, — урывками, частями, всегда в спешке, обычно в рассветные часы. Не знаю, смогу ли когда-нибудь увидеть то же самое при дневном свете.

Языковые навыки мои использовались довольно узко: я задавала вопросы, раз за разом, одни и те же. Переводить такие же одинаковые ответы и заявления не составляло труда. «Я не виновен. Нет! Это неправда. Это ложь. Кто вам это сказал? Я не знаю. Не понимаю, о чем вы говорите. Я не террорист. Я не плохой человек. Я хороший человек». Рыдания и крики я переводить не умела. Да и нужды в этом не было.

Откуда я могла знать? Плач и мольбы звучат одинаково, говорит человек правду или лжет. Люди, с которыми я работала, тоже не могли различить истину и ложь. Но думали, что могут. Они полагали, что боль и смятение отфильтруют правду. И щедро предлагали то и другое. Вместе с угрозами. Напоминая о детях, женах, родственниках, оставшихся на свободе.

Однажды я участвовала в допросе двух маленьких мальчиков. Шести и восьми лет. Отец их был крупной добычей. Задание состояло в том, чтобы получить от детей сведения, которые помогут убедить их отца, что они у нас и их жизнь в опасности. Их мать мы тоже задержали. Я изо всех сил старалась понять мальчишек и чтобы они поняли меня, но я не привыкла разговаривать с детьми. Никогда не забуду ужас на их лицах.

Когда мы закончили, дежурный офицер, посмотрев на меня, сказал:

— Не поддавайтесь очарованию этих наивных детских глазенок. Их отец — убийца и чудовище. А они — будущие убийцы. И не стоят слез, которые вот-вот прольются Из ваших девичьих глаз.

Я растерянно поднесла ладони к лицу. Надо же, а я и не заметила. Настолько была сосредоточена на выполнении задания — окаменела и застыла, полностью отстранившись от источника собственных слез.

На самом первом задании мои сослуживцы — правительственные чиновники, не военные — припомнили старую шутку: «Если мы расскажем тебе, на кого работаем, нам придется тебя убить», как будто и так не было понятно. Накануне вечером, в барселонском отеле, руководитель группы забросал меня советами:

— Не покупайся на все то дерьмо, которым они будут тебя пичкать. Они будут рыдать, орать, что ни в чем не виноваты. Взрослые мужики. Будут рыдать и вытирать сопли. Будь к этому готова. Они будут рассказывать душераздирающие истории. Про то, какую чудовищную ошибку мы совершаем. Помни, это не твоя забота. Твое дело — переводить. Объяснить им то, что мы велим сказать. И пересказать нам их ответ.

Остальные кивали, прикладываясь к стаканам с выпивкой. Я, широко раскрыв глаза, потягивала свою кока-колу и пыталась подготовиться. Утром за завтраком я предложила помолиться за успех нашей миссии. Парни дружно кивнули в знак одобрения. Я прикрыла глаза, склонила голову и заговорила:

— Господи, мы просим Тебя не оставлять нас, сопровождать в нашем задании, позволить нашим рукам стать Твоими руками, нашим словам — Твоими словами, свершить свой труд в согласии с Твоей волей. Во имя Иисуса, аминь.

«Аминь», — отозвались остальные. Здоровенные крепкие парни, не дураки выпить, перемежающие речь матом, доверились мне, вслушивались в мой дрожащий, напуганный, что-же-будет-дальше голос. После того первого задания я, глядя на них, вспоминала, на что способны эти люди. И сожалела о совместной молитве с ними. Но перед следующим заданием меня вновь попросили о молитве, а потом еще и еще. И я соглашалась, всякий раз не уверенная, что поступаю правильно.

Вы можете подумать, что я попросту не гожусь для этого дела. Не знаю, что можно сказать обо мне на том основании, что эти люди приняли меня в свой круг. Я ведь даже не лучшим образом справлялась со своей работой, не так хорошо, как местные контрактники — блестящие переводчики, по сравнению со мной. Думаю, мне гораздо больше доверяли. Просто потому, что я была не местной.

Несмотря на психологическую накачку и молитвы, и в тот первый раз, и впоследствии, невозможно подготовиться к таким операциям, как наши. Даже после дюжины миссий. Каждая из них была записана. Иногда в прямом смысле — на камеру, которую держал один из парней в маске. Но чаще — в моей памяти. В голове у меня скрывался виртуальный кинотеатр, где прокручивались одни и те же сцены. При этом я сама могла спокойно смотреть дома телевизор, хохотать над комедией. Или обедать с друзьями. Или слушать по телефону рассказ Дэна о прошедшем дне. Постоянным фоном шли кадры моего внутреннего фильма.

Как все же забавляется со мной память. В воспоминаниях точка зрения меняется. Маска, которую все мы надевали на время операции, соскальзывает, открывая меня натиску боли, ненависти, ярости тех, кого мы допрашивали. Но на лицах людей, вместе с которыми я работала, остаются все те же маски. В итоге мои ночные кошмары населяли лица насильников в лыжных масках, с ледяным злобным взглядом; они смотрят на меня, на заключенных, утративших человеческий облик. От этого кошмара я временами не в силах избавиться — как сейчас, дома, когда свежие воспоминания занимали место рядом с коллекцией прежних.

Четыре часа спустя зазвонил телефон.

Мой босс.

— Ты в порядке?

— Все нормально.

— Срок твоего контракта официально истек.

— Я в курсе. Два года позади. В забавах время летит незаметно.

— И?

— И — что?

— Брось, Джо, — устало вздохнул он. — Как насчет продления? Ты сказала, что подумаешь.

— Это ты сказал, что я должна подумать. Я сказала, что мне это неинтересно.

Еще один тяжкий вздох.

— Дело в деньгах? Я уполномочен предложить повышение.

— Нет, это не имеет отношения к деньгам.

— Перестань, Джо. Ты же понимаешь, это очень важно, ты нам необходима.

— Я не хочу этим заниматься. Я говорила тебе.

— Послушай, понимаю, это плохая шутка, но кто-то должен это делать. Это вопрос национальной безопасности.

Я решила, что лучшим ответом будет молчание. Он еще некоторое время побушевал, не замечая, что спорит сам с собой, пытаясь убедить меня передумать. Но в конце концов сдался, не преминув, правда, напомнить, чтобы я не забыла позвонить, если вдруг изменю решение.

Я слишком устала, чтобы подниматься с дивана, но была слишком издергана, чтобы повторять попытки уснуть. Чуть позже звякнул ключ, поворачиваясь в замке, чья-то рука включила свет.

С новой пачкой почты в руках на пороге появилась Колин, заметила меня и от неожиданности вскрикнула:

— Ой! Господи, вы напугали меня, Джо!

— Простите, Колин.

— Я не знала, что вы дома. Вот тут вчерашняя почта.

— Спасибо, Колин, заходите.

Колин положила почту на стол, прошла в гостиную.

— Когда вы вернулись?

— Вчера, очень поздно. Спасибо еще раз, Колин. Вы обо всем позаботились — цветы просто великолепны. Если бы я сама поливала их, думаю, они выглядели бы гораздо хуже.

— Это потому, что я с ними разговариваю. А вот вы выглядите утомленной.

— До мозга костей. Слишком устала, чтобы шевелиться. Хочу просто сидеть и ничего не делать.

— Бедная девочка! А вам, наверное, скоро опять на работу?

— Нет. Я уволилась.

— О. — Пауза. — Я положу ключи на стол, хорошо?

— Не стоит. Оставьте их у себя, Колин, если не возражаете. На следующей неделе я уезжаю домой, в Калифорнию, на День благодарения.

— Чудесно. Вы ведь давно не навещали родных, верно?

— Несколько месяцев. Но и тогда приезжала всего на пару дней, когда брат вернулся из Ирака. На этот раз планирую задержаться подольше. А может, и вообще окончательно перееду, чтобы растянуть сбережения, я ведь отныне официально безработная. А вы куда-нибудь собираетесь, Колин?

— Нет. Ко мне приедут дочь с детьми.

— О, так вам понадобится место для них. Не стесняйтесь, пользуйтесь моей квартирой.

— Благослови вас Господь, Джо.

— Я серьезно.

— Правда? Отличная мысль. Если не поместимся у меня, я обязательно воспользуюсь вашим предложением. Надеюсь, мы еще увидимся до вашего отъезда. Но если нет — передавайте от меня привет вашей семье. А брата крепко-крепко обнимите от моего имени!

— Обязательно.

Колин как-то видела Криса, он заезжал ко мне, еще до Ирака.

— Ну, увидимся. — Колин умчалась, унося с собой энергию радости.

Я просмотрела почту, достала чековую книжку, проверила счета. Позвонила в телевизионную компанию. Если бессонница затянется, мне понадобится кабельное телевидение.

День прошел. Я выбралась в магазин за продуктами. Позвонила Дэну. И маме с папой, и Крису. Мама всегда серьезно относилась к Дню благодарения. А нынче, впервые за долгое время, соберется все семейство. Приедет из Лос-Анджелеса Дядя Рон с семьей. Бабушка Фэйт вернется из очередной поездки — она сидела дома с того самого времени, как Крис отправился в Ирак, и вплоть до его возвращения.

К вечеру я разобрала вещи, затолкала новые диски с фильмами на урду и арабском в шкаф к остальным, прибралась, стерла пыль со всех горизонтальных поверхностей, постирала. Приняла горячую ванну. Сварила себе какао. И вновь устроилась на диване, с книжкой в руках. Но вскоре отложила ее, устав сражаться с собственными мыслями.

На этот раз сценарий изменился. Вместо целого парада образов — всего одно изумленное лицо. Его трудно было забыть из-за множества причин. В одном из домов Карачи мы рассчитывали поймать крупную рыбу — эту операцию даже показали в новостях. Все, схваченные там, представляли собой значительную ценность, и наши не скрывали радости. Арестовали нескольких действительно плохих парней. Большинство же просто застрелили во время рейда, а власти Пакистана не проявили никакой озабоченности по этому поводу. Остальные достались нам израненными и контуженными. Этот парень был ранен в бедро. Вдобавок его страшно избили. Он не мог ходить, его приходилось поддерживать с двух сторон.

Фазл; наши парни прозвали его Фаззи — сначала за глаза, а потом и в открытую. Это противоречило протоколу. Задержанных полагалось именовать лишь по номерам. Но в случае с Фаззи именно это правило всеми дружно нарушалось. Он был всего на несколько лет старше меня. И кое-что из его бормотания, обращенного скорее к самому себе, чем ко мне, задело натянутую струну воспоминаний — как déjà vu. Драматическое совпадение. Но оно должно было произойти.

И не имело отношения к тому, что хотели слышать члены нашей группы.

Мы вообще сомневались, нужен ли он нам. Мы совершали обычный предварительный обход камер тюремного блока в Карачи. Самая крупная рыбина, человек, чье имя появилось даже на первой полосе «Нью-Йорк таймс», говорил по-английски, так что меня к нему не вызывали. Мы задержались у камеры Фаззи, выясняя, что он делал в захваченном спецназом доме.

Один из пакистанских агентов пояснил, указывая на парня, которого вскоре все будут звать просто Фаззи:

— Этот не в себе. (Мы молча ждали дальнейших объяснений.) Он… у него плохо с головой. Идиот. Тхуповат. Как ребенок, Говорит, что он просто привратник. У него, не было оружия. Остальные говорят то же самое.

— То есть этот парень — охранник? — уточнил один из наших. — Да это его слабоумие — просто трюк. Обычные их штучки. Прикидываются, будто ничего не знают.

— Он не прикидывается, — покачал головой пакистанец. — Говорю вам, он точно тхупица. Вы ничего не добьетесь от бедолаги. Он не из этих. — И махнул рукой в сторону камеры, где сидели главари. — Он пакистанец, не араб.

Шеф группы некоторое время нерешительно разглядывал Фаззи. Обычно местные агенты не пытались разубеждать нас. Пакистанцы рады были отдать нам как можно больше заключенных. Прекрасный способ делать деньги, передавая террористов на попечение щедрых американских налогоплательщиков.

— Мы должны быть крайне внимательны, — произнес наконец шеф. — Нам все время твердят, что мы доставляем чересчур много бесполезного материала.

И тут я нарушила еще одно неписаное правило, произнеся вслух слово, о котором мы и помыслить не могли.

— Вы хотите сказать, что они… невиновны?

— Этого я не говорил! — рявкнул он.

— Послушайте, — вмешался один из спутников, — у нас приказ. Была крупная операция. Каждый обитатель этого дома может оказаться полезным. Даже этот жалкий идиот.

Вот так все и вышло.

Я переводила допросы Фаззи. Если он и прикидывался, то невероятно талантливо.

О чем бы его ни спрашивали, он всегда начинал с самого начала, причем лепетал настолько тихо, что приходилось склоняться к нему, чтобы расслышать.

— Когда я был маленьким, — бормотал он, — моя мама умерла. Мы были в большом городе. И она умерла. Я остался совсем один.

— Какого черта он там бормочет? — взорвался следователь — из тех, с кем я особенно не любила работать.

— Он говорит, что его мать умерла, когда он был совсем маленьким.

— Я что, по-вашему, долбаный Фрейд? Мне насрать на его мамашу. Спросите про его шефа. Спросите, встречался ли он с бен Ладеном.

Я подчинилась. Но Фаззи начал сначала, все так же еле слышно:

— Когда я был маленьким, моя мать умерла. Я был очень, очень маленьким. Мы были в большом городе. Очень большом. Мы вышли из дома. И она умерла. И я остался совсем один.

Следователь пришел в ярость. Фаззи здорово досталось от него. Но ничто не могло заставить его свернуть на интересующую военных тему. Нет, он вовсе не отказывался сотрудничать. Он, кажется, действительно не понимал, как можно рассказывать с середины. Он вынужден был начинать заново. После того как Фаззи несколько раз наказали за якобы отказ сотрудничать, следователи избрали новую тактику. Бедняге позволили говорить, как он хотел.

— Когда я был маленьким, моя мать умерла. Я был совсем маленьким. Мы были в большом городе. Я остался совсем один. Пришел дядя и сказал, что позаботится обо мне. Он отвел меня в школу.

— Что он сказал? — насторожился следователь. — Что-то про «мадрасса»[69]?

— Да, но это всего лишь «школа». Он говорит, что ходил в школу.

— Ага! Проклятая школа их джихада, вот что это такое! Спросите его! Где находилась эта школа? Выдавали им там оружие?

Я спросила Фаззи о школе, но теперь, из-за внезапного перерыва, он вынужден был вернуться к самому началу.

— Когда я был маленьким, моя мать умерла…

— Господи Иисусе! Этот идиот меня доконает! — Следователь в ярости вскинул кулаки, но почти мгновенно успокоился.

Фаззи же начал по новой. А я продолжила перевод.

— Дядя отвел меня в школу. Я там учился. Но в школе было плохо. Меня били. Я учился читать Коран. Дядя приходил ко мне иногда. Когда он узнал, что меня бьют, он сильно рассердился. Он отдал меня в другую школу. Он говорил, что на самом деле он мне не настоящий дядя. Он платил за мою учебу. Покупал мне одежду и книжки. Дядя был очень добрый. Дядя Шариф Мухаммад.

Я невольно запнулась. Я… я вспомнила имя.

— Что он сказал? — заволновался следователь. — Он назвал имя?

— Да, — нехотя выдавила я.

— Шариф Мухаммад?

— Да.

— Спросите, кто это такой, как они связаны.

— Он говорит, это его дядя, который заботился о нем после смерти матери.

Следователю немалых усилий стоило сдержать новый взрыв эмоций. Злобно выдохнув, он позволил Фаззи продолжить.

— Пойдите спросите его, — говорил Фаззи. — Найдите его. Шариф Мухаммад Чача мне поможет. Он всегда мне помогает, когда люди со мной плохо обходятся. Я знаю, он придет и спасет меня.

Наконец Фаззи добрался до той части своей биографии, которая нас интересовала. Он рассказал, что по окончании школы начал работать. Сменил несколько мест, а потом кто-то устроил его привратником в тот самый дом, что мы захватили.

— Я открывал ворота, когда приезжали люди. И закрывал ворота, когда люди уезжали.

— Какие люди?

— Не знаю.

Это было пределом мыслительных способностей Фаззи. С этого места он мог только вернуться к исходному пункту.

— Когда я был маленький, моя мать умерла…

Когда Фаззи во второй раз дошел до настоящего момента, следователь задал еще несколько вопросов, гораздо более мягким тоном, чем прежде. Прежде всего о заинтересовавшем их имени. Шариф Мухаммад.

Но Фаззи повторял, что это его дядя. Не настоящий дядя. Дядя, который о нем заботился.

Я нарушила правила еще раз, задав вопрос, не исходивший от следователя.

Тот злобно рявкнул:

— О чем это вы его спрашиваете?

— Я спросила, как умерла его мать.

— Только не провоцируйте опять этот бред! Кому какое дело до его проклятой матери? — Но тут же уточнил: — Ну и что он говорит?

Еще тише, чем Фаззи, я прошептала:

— Он сказал, что ее сбила машина.

Я продолжала работать, но мыслями уже была далеко. «Этого не может быть», — твердила я себе. Говорят, мир тесен. Но в Карачи четырнадцать миллионов жителей.

Это не может иметь отношения к Садигу. К моим карим глазам и истории, что кроется за этим.

От Фаззи все-таки отстали, но на свободу его не выпустили. Отправили в Гуантанамо-Бэй. А я осталась по уши в этом дерьме, размышляя о совпадениях, которые в моей системе ценностей называли словом Провидение, — Божественный план устройства Вселенной.

Через два дня мой начальник — бывший — позвонил опять:

— Что за игру ты затеяла, Джо?

— Не понимаю, о чем ты.

— Не пудри мне мозги! В Конторе получили запрос на доступ к секретным материалам, они начали проверять тебя и обнаружили, что ты работала у нас! Был жуткий скандал!

— Ах, вот как.

— Слушай, Джо, я понимаю, тебе несладко пришлось. Но это не причина переворачивать жизнь с ног на голову.

— Полагаю, вас это никоим образом не касается. Я приняла решение давно и подала заявление несколько месяцев назад.

— Нет, Джо, я этого так не оставлю. Нервный срыв — это одно. Но нельзя окончательно сходить с ума.

— Я вовсе не сошла с ума. Скорее, наоборот, обрела его. И нет у меня никакого нервного срыва. Я спокойна как никогда.

— Погоди. Понимаю, мы все возились в дерьме, некоторые из заданий были несколько… э-э… необычны. Слишком много Джона Уэйна и недостаточно Джимми Стюарта. Этого требовало время, но сейчас кое-что меняется. Надеюсь. К лучшему. Но ты не можешь все бросить и начать работать на другую сторону!

— Другую сторону?

— Именно так, черт побери, это называется, Джо!

— Я смотрю на проблему иначе.

— Ах, вот как? Что ж, удачи в оплате счетов!

Он явно хотел швырнуть трубку, но с мобильным телефоном этот номер не проходит.

Но кое в чем бывший шеф прав. Новая зарплата составит лишь небольшую часть от предыдущей, солидной страховки тоже не предвидится. Да и сама работа начнется не раньше чем через полгода — мое досье будут тщательно проверять, прежде чем предоставить допуск. Под другим углом зрения. И на этот раз они обязательно будут тянуть резину.

Стандартная Процедура Выжидания. Полезно подумать о таких вещах, прикидывая сумму собственного выкупа.

Следующий звонок поступил уже от моего нового шефа.

— Привет, Джо. Я просто так, поддержать. Запросы мы отправили.

Ее звали Шерил, адвокат.

— Да, я в курсе. Только что звонил мой бывший начальник, жутко орал.

— Правда? Впрочем, случай действительно необычный. Такой резкий поворот — от того, чем ты занималась раньше, к моей деятельности.

— Понимаю.

— Потребуется время, чтобы начать путь заново.

— Я готова.

— Ну и отлично. А что касается… другого вопроса…

Я поняла, что она имеет в виду. Моя новая начальница страдала некоторой паранойей насчет передачи информации по телефону. Она была уверена, что правительство прослушивает все разговоры. И возможно, не ошибалась.

— И что?

— Мы наводим справки, но пока новостей нет.

— Жаль.

— Это почти невозможно, Джо. Как играть в «угадайку». Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. Но я все время начеку, разговариваю с остальными адвокатами, может, кто-нибудь слышал… ой… черт возьми… э-э… о нем. Или занимался его делом. Как только что-нибудь узнаю, сразу сообщу. Тут кое-кого выпускали. Тот парень мог быть среди освобожденных. Но имен они не называют. — Если нас действительно прослушивали, Шерил никого не могла обмануть. — Ладно, не пропадай. Я буду тебе писать. И правда, Джо, я с нетерпением жду начала совместной работы.

— Я тоже.

— Надеюсь, это произойдет раньше, чем мы рассчитываем. Хотя и не зависит от нас. В странное время мы живем. Трагическое для каждого, кому есть дело до Конституции. У тебя все нормально с деньгами? Возможно, предстоит период долгих проволочек. Год или даже больше. Если хочешь, могу одолжить в счет будущей зарплаты.

— Пока все в порядке. Спасибо за все, Шерил.

Все недомолвки и хитрости преследовали единственную цель — сообщить мне, что пока не удалось отыскать никаких следов Фаззи. Я искренне надеялась, что он был среди выпущенных на свободу. Разумеется, парня вообще не должны были задерживать. Фаззи и стал одной из причин, по которой я выбрала работу именно с этим адвокатом: предложила свои услуги в качестве переводчика тем, кто зубами и когтями рвался на Гуантанамо, к своим клиентам, которым правительство отказало в праве на защиту. Но конечно, дело было не только в Фаззи. Я хотела попытаться исправить то, в чем участвовала, — не желала больше оправдывать зло благими намерениями. Фаззи лишь олицетворял реальный образ спасения, к которому я стремилась. Я тщательно все обдумала. Потом вытащила лэптоп и еще раз повторила попытку поиска, которую уже предпринимала прежде, после встречи с Фаззи. Насколько легко было отыскать Садига тогда, настолько же бесплодными оказались поиски сейчас. Что ж, существует иной путь. Путь, возвращающий меня к истории, — той истории, от которой я сбежала перед тем, как моя жизнь столь круто свернула с намеченного прежде пути — но уже в ином ракурсе. Стоит попытаться, раз уж история жизни Садига таким причудливым образом сплелась с моей собственной. По крайней мере, это вполне вероятное предположение, если принимать за чистую монету слова Фаззи, — но всегда остается шанс на простое совпадение. Это может оказаться совсем другой человек. Просто с такой же историей. И о нем заботился другой человек по имени Шариф Мухаммад, а не шофер Садига.

Я сняла с полки «Путь пилигрима». С заложенными между страницами рождественскими открытками от Тодда Роджерса. Всегда отдельная для каждого из детей — мамы и Дяди Рона, — все с тем же обратным адресом в Лос-Анджелесе, где мама его отыскала много лет назад. Дядя Рон встречался с Тоддом пару раз за это время, но мама — никогда. И я не собиралась. Моей целью был дом напротив — по описаниям мамы, желтый с белой отделкой. Надеюсь, она все еще живет там. Мать Садига, Дина. Бабушка, с которой я не знакома.

Дина

На звонок в дверь я почти не обратила внимания, составляла список покупок. Халяльная[70] индейка, крутоны для фарша, грибы, сельдерей, зефир, ямс, клюква — список ингредиентов для рецепта, который я никак не могу выучить. Первые Дни благодарения мы отмечали, когда Саба стала достаточно взрослой, чтобы желать настоящего праздника с индейкой. И я готовила индейку как салан[71] — кусочки птицы, а не вся целиком, обжаренные со специями: красный перец чили, чесночная паста, имбирь, шафран, кумин и кориандр. Вместо начинки у нас был рис, а вместо листьев салата — качумбер[72]. Мясо индейки оказалось жестким и жилистым — не понимаю, что американцы находят в этой неаппетитной птице. Позже, когда по настоянию Сабы наши Дни благодарения стали более «американизированными», я постепенно полюбила местную еду. Мягкий вкус ее казался любопытным, а стряпать гораздо проще — без долгой подготовки, дыма, чада, обжаривания масалы[73], что требовалось в нашей обычной кухне.

Список я составила, но по магазинам рассчитывала отправиться не раньше вечера. Покупать продукты в Рамазан днем, во время уразы[74], плохая идея. Тележка тут же заполняется кучей ерунды, которая по большей части остается несъеденной. В Рамазан глаза увеличиваются, а желудок-то сжимается. Я вздохнула. Рамазан и индейка. Кулинарный конфликт культур. Интересно, а можно подать фруктовый чаат[75]? А что, если добавить в чаат клюкву? Да, ураза дает о себе знать; надеюсь, очередному приятелю Сабы наше меню не покажется чересчур странным. Прошлый был просто отчаянным парнем, даже решился попробовать ачаар[76], когда Саба привела его к нам в гости на Рождество. Бедняжка осторожно, двумя пальцами, взял кусочек незрелого манго, маринованного в специях, аккуратно обглодал кисловатую мякоть и оливково-зеленую кожицу. Всего один кусочек куриной кхормы[77] — но мгновенно побагровел, закашлялся и едва не подавился. С тех пор я перестала щадить деликатные вкусы Сабиных гостей.

Умар тогда сказал:

— Как будто мало того, что мы вынуждены регулярно знакомиться с новыми парнями, так еще должны страдать от безвкусной еды?

У нас даже появилась своего рода забава. Сколько времени пройдет, прежде чем мальчик попросит воды? Мы с Умаром заключали шутливые пари.

— Ставлю на два кусочка.

— Ну нет, этому не занимать мужества. Думаю, продержится целых пять, — шептались мы, накрывая на стол, пока Саба показывала гостю дом и попутно затаскивала его в свою комнату целоваться.

Когда же за обедом парнишка тянулся за водой, Саба, как я когда-то, поучала:

— Нет-нет, от воды будет только хуже. Вот, лучше возьми йогурт.

А я всегда смеялась — забавно слушать, как твой ребенок повторяет твои собственные слова, усвоенные много лет назад.

Думаю, это единственное, чему Саба от меня научилась. Но я мирилась, это ведь наша дочь — с момента появления на свет и до появления в доме ее ухажеров, да и дальше, пожалуй! Каждый миг жизни с ней был радостью. Но может, хоть этот парень задержится. Я уже жду не дождусь внуков.

Звонок! Уже давно звенит, оказывается. Кто это такой бестактный, чтобы прийти без предупреждения? Или коммивояжер, или Свидетели Иеговы. У нас дома все всегда приходили без предупреждения. Хотя в последние годы в Пакистане меня никто не навещал. Поэтому здесь я поначалу открывала двери всем подряд. Даже приглашала в дом Свидетелей Иеговы. Но потом стало неудобно.

Любой, кто настолько уверен в себе и своих убеждениях, рискует попасть в неприятности. Сознаюсь, я восхищалась упорством этих людей, которые, зная, что, разглядев их в дверной глазок, хозяева яростно зарычат, все же не отступали: они звонили, стучали — понимая, что откроют им лишь отчаянно одинокие.

Впрочем, это могла быть посылка. У «Амазона» теперь есть курьерская доставка.

На пороге стояла молодая женщина. Никаких свертков в руках, никакой формы и квитанций. Брошюр и памфлетов тоже не наблюдается. Но было нечто в ее облике, что мгновенно меня успокоило, несмотря на отсутствие упомянутых вещей. Она пришла не для того, чтобы продать мне что-то. Она пришла получить.

Девушка сообщила, что она дочь Анжелы, — несколько неуверенно, с легкой вопросительной интонацией, словно сомневалась, помню ли я, кто такая Анжела.

— Дочь Анжелы?! О, входите, входите, — пригласила я. Анжела. Вот почему девушка показалась мне странно знакомой.

Она представилась как Джо. И замолчала, ожидая, что паузу заполню я. Я уступила, делая вид, что не замечаю односложности ее ответов — когда она вообще отвечала словами. Она разглядывала комнату и меня, мне даже стало неловко.

— Как поживает ваша мама? Хорошо себя чувствует? Она была очаровательной девушкой. Такой милой. Вы приехали навестить деда? Он живет вон там, через дорогу. Нет? Ко мне? Как это мило!

Я предложила ей сесть и продолжала, старательно скрывая раздражение, ведь девица только кивала, практически не произнося ни слова:

— Мы с вашей мамой были добрыми подругами. Каждый раз, приходя в библиотеку, я вспоминаю о ней. Она ведь работала в библиотеке, когда жила здесь, знаете? Она вам рассказывала? Да, мы дружили… Не хотите чаю? Мама рассказывала вам о моем чае, а? Тогда давайте я поставлю чайник, а вы посидите пока, я сейчас вернусь.

Я не пригласила ее в кухню со мной, как сделала бы при обычных обстоятельствах. С матерью Джо именно в кухне мы провели большую часть времени. Но в этом визите, в самой Джо что-то меня очень смущало. Едва отворилась дверь, я почувствовала себя объектом пристального наблюдения — каждое мое слово оценивалось и анализировалось. Не думаю, что она делала это осознанно — настороженно сохраняла дистанцию. Но все же странно. Явилась сюда, ко мне. «Зачем? Кто я ей?» — мучилась я вопросами, автоматически совершая привычные движения. Вскипятила воду, приготовила чай, нимало не беспокоясь, что гостья осталась без внимания, хотя обычно я не позволяла себе так нарушать правила вежливости.

Поставив перед ней поднос с чаем, я не стала объяснять, почему не пью сама, а в ответ на ее вопрос просто сказала, что уже пила чай сегодня. Не стоило вдаваться в подробности относительно моего поста. Это, полагаю, только усилило бы отчуждение между нами. И без того уже заметное.

— Вы не похожи на мать, — заметила я. И тут, едва произнеся эти слова, поняла, что показалось мне странным. Странно, что девушка кажется знакомой, но при этом совершенно не похожа на свою мать.

— Нет. — Она отпила глоток и спокойно сказала: — Я похожа на вашего сына.

Хорошо, что я постилась и в руках у меня не было чашки с чаем. Я бы обязательно выронила ее, и та разлетелась бы на множество осколков, как в индийской мелодраме.

Я долго, очень долго молчала — вспоминала, как Саба, ей тогда исполнилось восемь, рассказывала, что видела Садига в машине Анжелы. Я еще удивилась тогда, ведь ни он, ни она ни разу даже не намекнули, что дружат. Потом спросила:

— Садиг знает?

— Я встречалась с ним несколько лет назад.

— Он мне не рассказал.

Глупо прозвучало. Можно подумать, он вообще о чем-то рассказывает. Как будто я была той, кому он доверял, с кем делился своими тайнами; сын, при упоминании имени которого сердце мое по сей день разрывалось, как в тот день, когда мы расстались. Да, внешне у нас были нормальные отношения — лучше, чем прежде.

— Он куда-то собирался уезжать, когда мы виделись, — сказала Джо. — Вы не знаете, где он сейчас?

— Уезжать? Пожалуй, он всегда в дороге — туда или оттуда. Редко задерживается на одном месте, даже не успевает осознать, где именно находится. Но месяц назад мы с ним общались. Он здесь, в Штатах, в Бостоне. Но скоро вновь уезжает в Пакистан. У его деда удар.

Я старалась не пялиться на нее в упор, но ничего не могла с собой поделать. Да, девочка говорит абсолютную правду. Достаточно взглянуть на линию подбородка, скулы, глаза.

— Вы его разыскиваете? Хотите встретиться еще раз?

Она кивнула.

— Он… он обрадовался вам? Когда впервые увидел? Вы поговорили?

Еще один кивок:

— Да. Он рассказал о своем детстве. О том, как вы жили вместе. Про дом, террасу и фруктовое дерево. И сказку про обезьяну и крокодила.

— Правда? А я думала, он вычеркнул все из памяти. Считала, что все его воспоминания начинаются с момента нашей разлуки.

— Об этом он мне тоже рассказал. — Тон изменился, мягко побуждая меня продолжить. — Но почему вы расстались? Что стоит за этим?

Этот неприятный вопрос сам Садиг никогда не решался задать, — вопрос, который на время даже подорвал мою веру.

— Вам как рассказать, покороче или подлиннее?

Девушка прикрыла глаза, и это неожиданно поразило меня. Склонила голову, открыла глаза и посмотрела прямо мне в лицо.

— Подлиннее, пожалуйста.

— Но это очень длинная история. У вас есть время?

— Столько, сколько сможете мне уделить.

Перебирая возможные варианты начала, я ухватилась за самый безопасный.

Крокодил и обезьяна. Когда я была маленькой, папа часто рассказывал мне эту историю. Но его версия отличалась от той, что я рассказывала Садигу. В папиной сказке крокодила подбивала к предательству друга, обезьяны, его жадная жена. Она его обманывала, притворяясь больной, чтобы он исполнил ее желание — принес сердце обезьяны, якобы для исцеления. Но финал тот же. Мне было лет восемь или девять — больше, чем Садигу, когда его у меня отобрали, — и я объявила отцу, что мне не нравится эта сказка.

— Это неправильно, — сказала я. — Крокодил сам решил убить своего друга. При чем тут его жена? Вечно во всем обвиняют женщин!

— Вот как? — расхохотался отец. — Вот, значит, какие выводы ты делаешь?

— Ну да. Если мужчина плохо себя ведет по отношению к матери, это его жена виновата. Если мужчина груб со своей женой, виновата его мать. А сам мужчина за что-нибудь отвечает?

— Хм, отличный вопрос. Сказки рассказывают люди. И слушают их тоже люди. То, как человек рассказывает, кое-что говорит и о нем самом. Как и то, что именно он понимает, какие уроки выносит из рассказа, который слышит. А как бы ты рассказала эту сказку, Дина?

— Я? Я бы сказала, что крокодил сам был очень жадный. Что он никогда не был по-настоящему другом обезьяне. Он любил только фрукты, которые она ему давала.

— Ага. Но мне твоя версия не нравится.

— Не нравится?

— Совсем. Для меня прелесть этой сказки как раз в том, что крокодил и обезьяна смогли подружиться, пускай и ненадолго. Они превозмогли свое естество и предрассудки, в которых их воспитывали, — жить в страхе или жить ради потребления — и стали друзьями, несмотря ни на что.

— Но они ведь дружили недолго.

— Верно. Но это не имеет значения. Они ведь дружили. И для меня это самая важная часть сказки, я не хочу ее изменять.

Я поразмыслила минутку и согласилась:

— Ладно. А что, если искусителем крокодила станет его брат?

— Брат? Хорошо, это я согласен принять. Итак, новая сказка про обезьяну и крокодила. Версия Дины Иман.

— И твоя.

— О, ты разделишь славу со мной? Как это мило с твоей стороны, маленькая Дина. Хорошо, «Сказка про обезьяну и крокодила», версия Дины и Игбала Иман. Расскажем вместе? Я начинаю… Однажды…

Оттуда все и пошло. Мы с отцом дали друг другу разрешение изменять старые сказки, подвергать сомнению прежнее понимание. Обезьяны и крокодилы. Страх и жадность. Кто не становился жертвой искушений? И кто сумел подняться над ними?

К девяти годам я привыкла проводить время на террасе нашего дома. В соседском саду росло дерево джамун. Ты киваешь — Садиг рассказывал тебе про дерево? Но я-то говорю про времена задолго до его рождения. Тогда дерево было не таким высоким, а ветви его не такими толстыми. Садиг помнит, как фрукты падали с ветвей, затенявших часть террасы, и ему легко было до них дотянуться. Но в моем детстве верхушка дерева едва достигала края террасы. Чтобы достать плоды, мне приходилось перегибаться через оградку и подтягивать к себе непослушные ветви. Но опасность меня не останавливала. Фрукты были настолько вкусны, что стоили любого риска. И как-то раз, когда все плоды с ближайших ветвей были обобраны, я наклонилась больше, чем следовало, критическая точка была пройдена и закон гравитации вступил в силу. За миг до падения я услышала крик: «Осторожно! Берегись!» Детский голос, из сада внизу. Голос того, кто, оказавшись в нужном месте в нужное время, смягчил мое падение и спас от неминуемой гибели.

Мальчик, года на два старше меня, он играл под деревом и глянул вверх в тот момент, едва успев выкрикнуть предостережение. Я свалилась прямо на него, он своим телом смягчил силу удара, воздух с шумом вырвался из его легких, раздался треск ломающихся костей. Его домашние уже мчались к нам с воплями. «Умар! — кричала его мать. — Умар, сынок! Очнись!» Кто-то оттащил меня в сторону, и я увидела, что мальчик лежит без сознания, а нога и рука у него изогнуты так, что даже смотреть больно. Убедившись, что со мной все в порядке, его повезли в больницу, а меня под присмотром служанки отправили домой. Я жутко страдала от чувства вины, думала, что мальчик теперь наверняка умрет, и все из-за меня. Но нет, обошлось. Через несколько часов он вернулся домой, с загипсованными рукой и ногой. Папа ходил к соседям принести извинения от моего имени.

Вернувшись, он посмотрел на меня, на выражение моего лица и сказал:

— С ним все в порядке. Сломаны рука и нога. Но он поправится.

Я разрыдалась, а отец посадил меня к себе на колени, вытер слезы и даже попытался развеселить.

— Что ж, Дина, вот тебе и новый поворот старого сюжета. Обезьяна свалилась на крокодила, нанесла упреждающий удар, переломала ему кости и напугала, даже прежде чем бедняга успел задуматься о возможности сожрать ее сердце.

Но я разревелась еще громче. Папа же продолжал хохотать, пока я тоже не улыбнулась, поняв, что с мальчиком действительно все хорошо. Когда же слезы и смех стихли, я призналась:

— Я думала, он умер.

— Он тоже так думал, когда пришел в себя. Думал, что ты разбилась насмерть. И очень обрадовался, узнав, что переломал кости не напрасно.

Наши семьи были знакомы и прежде, но впервые общались так тесно. Когда я была маленькой, телефон был один на весь квартал, у наших соседей. И все, кому надо было позвонить, обращались к ним. Хозяйка дома, конечно, не была в восторге, и хотя все пытались заплатить за пользование телефоном, но миссис Юсуф — так звали мать мальчика — вечно ворчала и жаловалась. Если человек говорил по телефону, она стояла почти вплотную, так что слышала каждое слово, и нимало не смущалась этим. Все вздохнули с облегчением, когда и у других жителей квартала, менее злобных и более воспитанных, установили телефоны, но нашей семьи среди счастливчиков не оказалось.

Наши отношения с семейством Юсуф нельзя было назвать дружескими, хотя мы давным-давно пользовались телефоном других соседей, и тот факт, что отец пошел к ним с извинениями, значил совсем немало. Понимаешь, за несколько лет до этого в нашу дверь постучалась юная девушка, лет пятнадцати или шестнадцати, дочь прачки миссис Юсуф, и спросила, не возьмет ли моя мама ее в домработницы. В то время наша семья переживала период относительного благополучия в череде подъемов и спадов, порожденных деловыми авантюрами моего отца. И мама решила, что пора нанять вторую служанку, в подмогу старой Мэйси, которой все труднее было справляться со стиркой. Девушка прекрасно работала. Пока не наступил десятый день Мухаррама. Ты опять киваешь — Садиг рассказал тебе, что такое Мухаррам? И про суннитов и шиитов? Должна сказать, я очень удивлена. Впрочем, после стольких новостей моя способность удивляться несколько притупилась.

Итак, с наступлением Мухаррама девушка неожиданно попросила расчет. Мама, захваченная врасплох, принялась расспрашивать, в чем дело, не обидели ли мы ее. Девушка сказала, что все хорошо, но она должна, дескать, вернуться в свою деревню по неотложному делу. Каким-то образом мама выяснила, что миссис Юсуф рассказала девушке, что мы шииты.

— Это правда? — хотела знать бедняжка.

Мама подтвердила.

Девочка помолчала, а потом все-таки спросила, нерешительно так:

— Знаете, хозяйка моей мамы, дама из соседнего дома, говорит, что шииты отмечают великие жертвы в Ашуру, десятый день Мухаррама. Это тоже правда?

— Мы вспоминаем этот день, верно, — подтвердила мама. — Битву при Кербеле, когда внук Пророка Хусейн, его семья и близкие были уничтожены войсками тирана Язида.

Новая пауза, а потом безудержный поток слов:

— А еще эта дама хочет, чтобы я работала у них, вместе с мамой. Она сказала маме, что мне опасно тут, у вас, оставаться. Потому что в день Ашура шииты убивают детей. Убивают, варят и едят, как жертвоприношение. Я не поверила ей, Биби, но она все не отставала и все-таки убедила мою мать, и мама очень напугана. Хозяйка наговорила ей жутких вещей про вас, про шиитов. Сказала, что вы вообще не настоящие мусульмане, а порождение дьявола. И что вы едите суннитских детей.

Девушка очень хотела, чтобы ее переубедили. И маме это удалось. В нашей округе порой переманивали слуг. Наверное, миссис Юсуф полагала, что раз мать девушки уже работает у нее, то это дает ей право на интригу. Но злобные наговоры на нас, на нашу веру — это было слишком, выходило за всякие рамки. С тех пор мама при любом упоминании миссис Юсуф поджимала губы и гневно взмахивала рукой в направлении соседского дома, бросая: «Эта ваххабитка»[78]. Знаешь такое слово? Ну да, сейчас это распространенный термин. Для шиитов это слово всегда было эпитетом нетерпимости — так называли особенно враждебных суннитов. Большинство суннитов не из таких. Среди моих школьных подруг и других соседей фанатиков не было.

У истории есть, разумеется, и оборотная сторона. Даже сейчас мне неловко вспоминать, как каждый год в месяц Мухаррам город наполняли пронзительные вопли проповедей, доносившиеся из репродукторов на Солдатском базаре, — от шиитских призывов подскакивало давление у всех суннитов, живших в зоне слышимости. Проповеди откровенно враждебные — лишь слегка завуалированная злоба, направленная против первых трех халифов ислама, которых шииты считали узурпаторами, а сунниты — праведниками. Можешь себе представить? История давностью в тысячу четыреста лет определяет отношения между соседями в двадцатом веке? Нет, ты не можешь представить. Потому что у вас здесь история — мертвая. Она замкнута в учебниках, которые обязаны вызубривать школьники, и о ней мгновенно забывают, захлопнув книжку. В Пакистане каждая беседа, даже самая личная, отмечена трепещущим дыханием прошлого, словно овевающим тебя изнутри; каждое новое поколение заново отстаивает истины, выстраданные много веков назад.

Но я знала только, что противная соседская тетка нас не любит. Об этом и думала, когда на следующий день подглядывала, чем занимается женщина, наследника которой я нечаянно подвергла опасности. Скрывшись за парапетом террасы, я наблюдала, как госпожа Юсуф устроила сыночка в саду и принялась хлопотать над ним, носиться в дом и обратно — приносила то попить, то поесть, то книжку, чтобы он не скучал, то игрушку, чтобы отвлечь от боли в сломанных конечностях. Но он не жаловался. Наконец мамаша скрылась в доме, и мальчишка поудобнее устроился в своем кресле, чтобы вздремнуть, как велели. И тут заметил меня — я не успела улизнуть со своего наблюдательного пункта.

— Ты — девчонка со стены.

— Меня зовут Дина, — хмуро буркнула я. Кто знает, может, мальчишка думает о нас так же, как его мать?

— Привет, Дина Со Стены. Меня зовут Умар.

Умар. Суннитское имя — одного из тех зловредных халифов[79]. Ни один из шиитов никогда не даст своему сыну такого имени. Но говорил он вполне дружелюбно. Поразительно, особенно учитывая, что у него были все причины не испытывать ко мне симпатии.

— Мне жаль, что так получилось.

— Если бы тебе действительно было жаль, ты бы не стояла там, а то мне дурно от одной мысли, что ты опять свалишься.

Я виновато сделала шаг назад.

— Погоди! Вернись, а то теперь мне не видно тебя, Дина Со Стены.

Я подошла поближе, чтобы он мог меня видеть.

— Так лучше. Ну а фрукты достать удалось?

— Прости?

— Дело стоило такого риска, если тебе удалось добыть плоды джамун.

— А, да. Когда я свалилась, в руке у меня была полная горсть джамун. В суматохе я и не заметила, только когда домой пришла, увидела. Я их так сильно сдавила, что сок потек по рукаву. Мама даже подумала, что это кровь.

Он рассмеялся.

— Ты их хотя бы съела?

— He-а, не смогла. Уж очень плохо мне было.

— Да и раздавила все в лепешку.

— Ну да. И это тоже. Больно тебе?

— Чуть-чуть.

— Прости меня, Умар. И спасибо.

— За что это? — нахмурился он.

Я замялась, смущенная пафосом слов, которые все же решилась произнести вслух.

— За то, что спас мне жизнь.

— И что, я правда это сделал?

— Ну конечно! Если бы тебя там внизу не было, я бы упала прямо на землю! И наверняка разбилась бы насмерть!

— Кто бы мог подумать, что я такой герой?

— Герой? Я ничего подобного не говорила.

— Разве?

— Ну да. Ты случайно оказался под деревом. В правильном месте в нужное время.

— Или в неправильном, если принять во внимание сломанные кости. Но если ты так думаешь, значит, нет никаких причин благодарить меня, ведь так? Поскольку ты ничем мне не обязана.

— Э-э… я не это хотела сказать. Я просто имела в виду, что… ну, герой — это тот, кто сделал нечто большее, чем просто стоял под деревом и смягчил чье-то падение. Герой — он должен что-то сделать. А не просто оказаться.

— Откуда ты знаешь, что я ничего не сделал? Я предупредил тебя, так?

— Да, верно.

— И протянул руки, чтобы поймать тебя.

— Правда?

— Не знаю. Но вполне возможно. Да, точно, именно так я и поступил.

— Не верю.

— Ты мне не веришь?! Я спас тебе жизнь — по твоим же собственным словам, — а ты теперь обвиняешь меня во лжи?

На это мне нечего было возразить. В конце концов, я уже поблагодарила его.

— Кроме того, ты свалилась из-за своей собственной жадности. Вообще-то грубо и невежливо, когда человек, который упал с большой высоты, подвергает сомнению слова спасителя. Между прочим, я мог отойти в сторонку. И что бы тогда с тобой было? Лепешка.

— Об этом я не подумала. Тогда, пожалуй, тебя можно назвать героем. За то, что не отошел в сторонку. Если не сделать что-то, тоже считается. — Но я все еще сомневалась. — А почему ты не сделал? В смысле, не отошел?

— Я об этом и не думал. Времени не было. Но даже если бы у меня была возможность все обдумать, я все равно не отошел бы в сторону, Дина Со Стены. Я врос бы в землю, протянул руки и поймал тебя.

— Ладно… Спасибо тебе. За то, что спас мне жизнь.

Из дома вышла его мать, и я почла за лучшее юркнуть в укрытие, услышав:

— Почему ты смеешься?

Я затаила дыхание. Вдруг он меня выдаст и злобная тетка примется ругать за то, что болтаю с ее сыночком — шиитка, которая его покалечила.

— Книжка смешная.

На следующий день в то же самое время он вновь сидел в саду. Когда мать ушла в дом, он окликнул меня, каким-то чудом догадавшись, что я здесь.

— Расскажи мне что-нибудь, Дина Со Стены.

И я рассказала сказку про обезьяну и крокодила. Рассмешила, добавив слова моего папы про то, как обезьяна шлепнулась на крокодила, перепугав и прогнав его. Так началась наша дружба. Мы были детьми, просто соседями. Совсем маленькими, поэтому то, что он мальчик, а я — девочка, он — суннит, я — шиитка, не имело большого значения. Но тем не менее мы были достаточно разумны, чтобы понимать разделяющие нас границы и держать в тайне наши отношения. Без особого успеха, конечно, поскольку большая часть нашего общения проходила на пространстве между моей террасой и его садом и укрыться от наблюдателей не было никакой возможности, разве что мне постоянно нырять за парапет, что со временем я научилась делать довольно ловко. Однажды я замешкалась и успела заметить выражение лица его матери — ледяная ненависть. Вполне достаточно, чтобы впредь прятаться шустрее.

Обычный распорядок дня Умара ничем не отличался от жизни остальных мальчишек нашего квартала. Будучи мальчиком, он не был заперт в границах своего дома. Мальчишки могли бегать по улице, кататься на велосипеде, играть в крикет. Умар, конечно, был еще слишком мал, чтобы самостоятельно ездить на автобусе или рикше, ходить в кино и гулять по городу, как взрослые мальчишки. Но я-то могла без родителей ездить только в школу и обратно — на двухколесной тонге[80], которой правил специально для этого нанятый извозчик, — и всегда в сопровождении Мэйси. Мой мир, девчоночий, был гораздо меньше, чем его. Но теперь Умар тоже вынужден был торчать дома. И единственным товарищем ему оказалась я. К тому времени, как Умар выздоровел, наши ежедневные разговоры превратились в привычку. Он вернулся в свой большой мужской мир, но по-прежнему проводил дома все послеобеденное время. Со мной. Несколько месяцев никто ничего об этом не говорил. Но постепенно наша с Умаром дружба стала постоянной темой бесед моих родителей — бесконечные споры, все время сводившиеся к одному и тому же, с чего бы ни начинались.

— Дочь отбивается от рук, и ты ни слова не говоришь! Скоро все соседи только об этом и будут судачить! Это необходимо прекратить. Пока эта вахаббитка не нашла повод еще в чем-нибудь нас обвинить, — начинала мама, обращаясь к газете, которую отец держал перед собой. Она ждала ответа, постепенно теряя терпение. Не получив желаемой реакции, она продолжала, гораздо менее сдержанно: — Меня кто-нибудь слушает?!

— Я слушаю. Хотя стараюсь не слышать, — вздыхал папа, оставляя попытки спокойно почитать газету.

— Это необходимо прекратить, — заводила свое мама.

— Они всего лишь дети.

— Да, дети. Которые скоро станут взрослыми.

— Ты не дашь мне об этом забыть.

— И что ты намерен делать?

— Но ты же не хочешь, чтобы я поступил, как отец из какой-нибудь дурацкой трагической истории в древности? Почему-то часто упускают из внимания тот факт, что подобные родители обычно плохо кончают, хотя и остаются в анналах истории.

Мама на шутки не реагировала.

— Не время философствовать. Необходимо что-то делать.

— Чего ты от меня хочешь? Запретить им общаться? Опять же, вспомни историю — будет только хуже.

— Необходимо что-нибудь сделать. — Маму невозможно было отвлечь от главной темы.

— Необходимо? А что, если мы ничего не сделаем? Скорее всего, дружба, начавшаяся случайно, продержится еще какое-то время, а потом дети вырастут и все закончится само собой.

— А если нет? Что тогда?

— Не знаю. И у меня нет сил даже планировать подобные сражения, не то что вести их. В этой истории нам досталась роль старых родителей. И в итоге мы все равно проиграем.

— Это не смешно. Речь идет о будущем твоей дочери.

— Она еще ребенок.

— Сейчас — да. Но сейчас быстро становится потом — оглянуться не успеешь, старый ты упрямец. И милая детская «дружба террасы и сада» перерастет в сцену на балконе из «Ромео и Джульетты».

— Твои переживания по этому поводу не замедлят развития их отношений. И по-моему, проблема вовсе не в том, «когда». Проблема — «если».

— О-о! Неужели нельзя просто поговорить, без этих твоих словесных игр? Но хорошо — что ты ответишь в случае «если»!

— Не знаю. Возможно, поздравлю.

— Будь серьезнее! Мы и они — не одно и то же. Ты — ты будешь возражать, если — упаси Господь! — что-то произойдет в будущем?

— Есть множество вещей, которых я не одобряю. Дружба ни в коей мере к ним не относится.

Мама устало качала головой:

— Как это современно! Как рассудительно! Как удобно тебе жить в своих благородных благоразумных высях. И как нелегко нам, живущим в реальном мире, где здравый смысл — слишком большая роскошь. Как пища на нашем столе и одежда на наших телах.

Эта тема была маминым коньком в спорах, предшествовавших моей дружбе с Умаром.

— Да, да, все имеет свою цену. Дня не проходит, чтобы ты мне об этом не напомнила. Я куска не могу проглотить, не услышав о ценах на муку, картофель, лук, рис, баклажаны и окру. Других тем для беседы в этом доме нет, отвечал отец, следуя старому сценарию.

— Думаешь, я получаю от этого удовольствие? Думаешь, мне приятно быть единственной, кто пытается прочно стоять на земле? Кто-то должен быть реалистом. Кто-то должен заботиться о материальных вещах.

— Это обвинение, на которое я должен ответить? Почему мы не можем быть счастливы тем, что имеем, не тоскуя об утраченном?

— Ты думаешь, я несчастна? — тихо спрашивала мама.

— А разве нет?

— Нет, вовсе нет.

— Как же так? В свете того, что мы потеряли? — Обвиняющие нотки в папином голосе сменялись удивлением.

— У нас есть дом и наша дочь. У нас есть все, что нужно для жизни, и даже больше. Мне не на что жаловаться.

— Ты замечательная женщина. Прекрасная жена и мать. Не беспокойся ни о чем. Будущее само о себе позаботится.

О том, что наша семья была в прошлом богата, я узнала от Мэйси, старой служанки, которая работала в семье еще до Раздела. Мэйси любила порассуждать о роскоши былых времен.

— Ты не помнишь, Дина, как мой брат, Шариф Мухаммад, был нашим шофером. Это сейчас он работает у друга твоего отца. Да, у нас была машина. И повар. Большой дом, много слуг. Еще там, в Бомбее.

— А сколько слуг?

— Больше, чем я могу сосчитать. Богатый был дом.

— А что потом случилось?

— После Раздела все оставили там. Потому что он так велел. Старший брат твоего отца. Этот братец обманул твоего абу[81]. Сказал, мол, времена смутные, лучше пока вернуться в Пакистан только половине семьи. А другая половина пускай останется в Индии. Ненадолго — пока все не уладится. И отправил абу сюда. А все имущество забрал себе.

— Все-все?

— Ну, почти. Дал немножко денег — чтобы продержаться первое время. Но все остальное — дом, дело, собственность по всему Бомбею, — все, что он по справедливости должен был разделить с твоим отцом, оставил себе, предал своего младшего брата. Он с самого начала так задумал. Хотел убрать его с дороги.

— Как, наверное, страдал отец!

— И твоя мама тоже. Ей пришлось продать все свои украшения. Чтобы помочь мужу начать бизнес в Пакистане — аккумуляторный завод. Но он разорился. Потом завод купил Аббас Али Мубарак и дело наладилось. Он-то и нанял Шарифа Мухаммада. — Мэйси вздохнула: — Вот кто настоящий бизнесмен. Не то что твой отец, у которого аллергия на деньги.

Абу был мастером терять деньги — настоящий анти-Мидас. Он начинал одно дело за другим, разорялся до нитки, продавал бизнес — и потом наблюдал, как тот процветает в чужих руках. Год за годом, в самых разных областях — сталь, гуар[82], грузовые перевозки, текстиль — повторялась одна и та же история: большие надежды, разорение и грандиозные прибыли ровно после того, как предприятие продано другому владельцу.

Я задумалась, каково это — быть богатой.

— Мы были такие же богатые, как Дядя Аббас? — спросила я Мэйси.

— Никто не может быть богатым, как Дядя Аббас, Дина, — мрачно ответила она.

Аббас Али Мубарак был самым давним и самым близким другом отца. Всю жизнь, сколько я помнила, каждую неделю Дядя Аббас приходил к нам в гости. Его могучий бас, исходивший, казалось, из глубин необъятного живота, появлялся в обшарпанных дверях нашего дома раньше, чем он сам.

— Я бы позвонил, предупредил о своем приходе, друг мой, но, полагаю, вы все еще не урегулировали разногласия с телефонной компанией, а? — приветствовал он отца.

— Ты обидишь старого друга, Аббас, если вдруг начнешь соблюдать подобные церемонии. Современная техника не должна ограничивать свободу человека, его право на удовольствие от неожиданных гостей. И, отвечая на твой вопрос, — нет, бои с телефонной компанией в самом разгаре. На прошлой неделе они прислали нового человека, чьи запросы в отношении взяток, по крайней мере, более деликатны, чем бесстыжие требования его предшественника. Он хмыкал, мямлил, ходил вокруг да около и хотя бы из соображений приличия смущался. Даю ему неделю — через семь дней он полностью адаптируется к коррумпированному климату пакистанской бюрократической системы.

— Что ты надеешься доказать, Игбал? Если у тебя недостаточно денег, позволь дать эту взятку вместо тебя. Прими это как малое, абсолютно недостаточное, вознаграждение за все полезные советы, что ты мне давал.

— Странная форма благодарности, Аббас, если здесь вообще стоит о ней говорить. Подрывать те основы и принципы, которых я сознательно намерен держаться. Я не даю взяток. И тебе не советую.

— Вы слыхали, Рукайа Баби[83]? — обратился Дядя Аббас к маме, появившейся на пороге гостиной с чайным подносом в руках. — Слыхали, что предлагает мне ваш муж — садху[84]? Как вы живете с этим абсолютно непрактичным мужчиной?

Он принял предложенную чашку чая, добавил сахар, энергично размешал.

— Маленькие любезности — взятки, бакшиш[85], — это просто деловые издержки, плата за возможность заниматься бизнесом, Игбал. Всего лишь способ перераспределения богатства.

— Перераспределения богатства? Это распространение болезни — грязь с твоих рук марает все ладони, что ты пожимаешь.

— Не я создал этот мир, Игбал. Я просто принимаю его таким, каков он есть.

— Вот так ты себя оправдываешь? Я полагал, амбициозные мужчины вроде тебя начинают заниматься бизнесом, чтобы изменить мир.

— Ах, Игбал, друг мой, твое кислое ханжество было бы абсолютно непереносимо, если бы не сопровождалось сладостной, завораживающей мудростью твоих бизнес-прогнозов. — Дядя Аббас повернулся ко мне, всегда скрывавшейся в тени, откуда я с напряженным ожиданием наблюдала, как дядина рука тянется к карману, — вот как сейчас. — Известно ли тебе, маленькая Дина, что твой отец — пророк доходов, предсказатель прибылей? Блестящий человек — всем своим успехом я обязан ему. Если бы он не погубил окончательно бизнес с аккумуляторами, позволив обобрать себя, возвышенного и могучего, тем самым людям, которых он стремится спасти от моей испорченности, то никогда не продал бы его мне. С тех пор прошло много лет, и его советы были поистине золотыми, направляя меня в каждом из начинаний. Видишь, какие конфетки я тебе принес? — И вынимал из кармана пригоршню иностранных шоколадок, мягких и подтаявших в чуждом им климате, — долгожданное еженедельное лакомство. — Именно благодаря твоему папе я могу купить их. Вот кому следовало бы прислушаться к собственным советам — не к чепухе о реформах, заметь, но к практичным, дальновидным и проницательным рекомендациям, которыми он отказывается утолить собственный голод.

Обмен колкостями между приятелями был обычным делом — подобное возможно только для друзей с детства.

— Ты путаешь голод с жадностью, Аббас. От первого я, благодарение Господу, никогда не страдал. Грозный рев второго, согласен, отказываюсь питать, — с искренним удовлетворением вздыхал Абу.

— Ох, ладно. Но я твой должник. В этом-то никаких сомнений. А скажи-ка, Дина, — снова поворачивался ко мне Дядя Аббас, — сколько предложений о браке ты отвергла на этой неделе?

Наступал момент неминуемой расплаты за «Кэдберри», которые уже успевали покрыть шоколадным покрывалом мой язык и зубы, а пустые обертки скомкались в моей жадной детской ручонке, пренебрегшей наставлениями, что отец только что давал своему другу.

— Ты что, уже разделалась с шоколадом, Дина? — хохотал отец. — Если ты намерена встать в один ряд с теми, кого подкупает дядюшка, назначь хотя бы цену повыше, чем несколько мгновений удовольствия.

— О, оставь девочку в покое, Игбал. Она такая славная, твоя Дина. Держи еще, Бети[86]. Больше сладкого для сладенькой. — Рука-искусительница вновь погружалась в карман. — Как быстро растет девочка, Игбал, и какая она красавица. Не надейся, что она станет тебе опорой в старости, дружище. И не забывай — когда и в самом деле повалят брачные предложения, — что она уже просватана. Она будет чудесной невестой моему сыну, Акраму, — шутил он.

Но я была слишком мала, а остроты не выходили за рамки приличия, как и вторая порция шоколада, которая входила в меня уже с немалым трудом. Я была слишком мала, чтобы серьезно относиться к таким разговорам, но все равно хмурилась.

Сами мы редко наносили визиты Дяде Аббасу. Впрочем, в его доме собирались женщины на меджлисы в первые десять дней Мухаррама. Церемонии происходили по утрам, во время школьных занятий, поэтому я редко на них бывала. С его дочерью Асмой мы учились в одном классе, но не дружили. Она вообще была неприятной девчонкой. Дядя Аббас иногда приводил ее с собой к нам.

Я звала ее поиграть на террасе, а она отвечала противным тягучим голоском:

— Мне не разрешают играть на солнце. Мама говорит, у меня и без того слишком смуглая кожа. — Но следующие слова мгновенно гасили всякое желание сочувствовать. — Удивительно, что тебе позволяют. Ты ведь еще темнее, чем я, Дина.

В школе при ней всегда была служанка. В отличие от Мэйси, которая провожала меня только до ворот, дуэнья Асмы, айа[87], сопровождала ее и на школьном дворе, на переменах, повсюду следуя за девочкой с раскрытым зонтиком, защищая ее от солнца, словно особу королевской крови. Что, разумеется, не добавляло симпатии одноклассниц. Ее брат. Акрам, был совсем иного склада. Я, как и все девчонки в школе, знала его в лицо. И о репутации его была наслышана. Прежде, пока мы были помладше, он приходил забирать сестру из школы.

— Вот он, вот он, — шептались девчонки, глядя, как Акрам подъезжает в громадной американской машине, за рулем которой сидел Шариф Мухаммад Чача, брат Мэйси. — Наследный принц явился за своей сестрицей-принцессой.

Акрам слыл сорвиголовой и грубияном. Девчонки постарше, его ровесницы, чьи братья учились вместе с Акрамом, восхищались им. Нежно звали его «Акрам-чакрам»[88] — это слово происходит от «чакр», то есть «головокружение», — хихикали и строили ему глазки издалека. Девчонкам всегда нравятся мальчики, похожие на разбойников. Но он и в самом деле был разбойником. Его знаменитые школьные проказы выходили далеко за рамки банальных «лягушка в учительском столе» или «кнопка на стуле учителя» и достигали невиданных высот, вызывая хохот даже в нашей, женской школе.

Однажды он переоделся в старую рваную бурку[89], изображая сумасшедшую попрошайку. В таком виде он явился в свою школу, причитая, что пришел попросить милостыни у директора, напугал беднягу, преследуя его по пятам, при этом все время вопил, словно припадочный, — а все мальчишки, разумеется, собрались поглазеть на представление — пока в конце концов привратник не схватил и не вышвырнул «ее» вон. Оказавшись в безопасности, но все еще задыхаясь от гнева, директор углядел школьные ботинки, торчавшие из-под бурки изгнанной за ворота нищенки. Это был второй раз, когда Акрама исключили из лучшей мужской школы Карачи. Ходили слухи, подтвержденные Дядей Аббасом во время его еженедельного визита к отцу, что к тринадцати годам Акрама уже трижды выгоняли из разных школ.

Нам с Асмой было лет восемь-девять, когда Дядя Аббас объявил, что отправляет Акрама за границу, в Англию, в пансион.

— В пансион? — ужаснулась я.

В нашем мире пансионом всегда пугали — жуткое последнее средство, которое шло в ход, когда на непокорных больше не действовали угрозы выпороть. Для нас это была форма ссылки. По книгам и рассказам взрослых мы знали, что это изгнание в культуру тех, кто правил нами до Независимости[90], когда детей раджи[91] отправляли в холодную серую Англию, далеко от матери и айа, чтобы они стали настоящими англичанами. Но для детей, привыкших к тому, что мир вращается вокруг них, это абсолютно непостижимо.

Итак, Акрама отправили в изгнание, и девчонкам пришлось искать другие объекты для кокетства и восхищения.

Мне исполнилось двенадцать, и мама решила, что должна научить меня готовить. Каждый день после школы я помогала ей и Мэйси на кухне. Думаю, это была попытка убить двух птиц одним ударом. Занять меня делом и тем самым отвлечь от соседского сына.

— Это для твоего же блага, Дина. Пока мы не переехали в Карачи, я ничего не умела делать. Вообрази, даже воду для чая вскипятить не могла! Я выросла в семье, имевшей личного повара, и мать не представляла, что в моей жизни когда-нибудь будет иначе. Но ты должна быть готова к любому будущему. Кто знает, за кого ты выйдешь замуж? Будь он богат или беден — никогда не повредит умение управляться на кухне.

— Это правда, Ами? То, что рассказывает Мэйси? Что еще до моего рождения в Бомбее у нас был и повар, и машина с шофером? И большой дом? Мы были богаты?

— Да, это правда.

— Ты тоскуешь по богатству, Ами?

— Тоскую? Ну конечно, нет! Повар — о, он был очень хорош. Мог приготовить все, что угодно. У него получались восхитительные шаами кебабы[92], прямо таяли во рту. И китайские блюда он умел готовить — лапшу и блинчики. До того, как попасть в дом моего отца, он работал в одном из лучших отелей Бомбея. У нас бывали роскошные обеды — в Бомбее, — и все мало-мальски значительные люди приходили в гости и восхищались его кухней. Но этот первоклассный мастер никогда никого не подпускал близко, пока готовил, он так ревностно охранял свои рецепты, будто магические зелья. Помнишь, Мэйси, какой он был капризный? У меня годы ушли, чтобы понять, как он готовил те или иные блюда, — путем проб и ошибок, бесконечных попыток и изучения вкусов. Но нынешнее положение мне больше нравится. Я хозяйка в своей собственной кухне, пускай и скромной. Нет, я ни о чем не тоскую.

О том же самом я расспрашивала и отца.

— Абу? Мэйси говорит, что твой брат обманул тебя. Это правда?

Подняв голову от книги, отец нахмурился:

— Знаешь, Дина, что гласит старая бедуинская пословица? «Я — враг моим, братьям. Я и мои братья — враги двоюродным братьям. Я, мои братья, двоюродные братья и прочие родственники — враги всему миру». Это закон джунглей. Он действует, когда мир погружен в хаос. Наше дело — прекратить хаос, бороться с ним, сопротивляться дикости внутри нас. Проблема в том, что если ты следуешь закону джунглей, то всегда борешься против кого-то. Всегда найдется человек, готовый воспользоваться малейшим признаком наступления хаоса, чтобы оправдать падение в такой образ мышления. И мой брат, хотя мне больно такое говорить, один из таких людей. Раздел был временем хаоса. И он воспользовался шансом. Как многие другие — и до него, и после.

— Но это же нечестно! Почему ты не стал бороться, чтобы вернуть свое?

— Бороться? С собственным братом? Тогда я ничем не отличался бы от него и тоже жил по закону джунглей. Единственный способ быть выше чего-либо — действительно возвыситься. Единственный способ ответить неправедному — правда. Единственный способ победить несправедливость — быть справедливым.

Я пересказала маме слова Абу.

— Хм. Абу очень мудр. Но беда в том, что в реальном мире мудрость очень трудно отличить от глупости.

— Что ты такое говоришь, Ма?! Разве Абу глуп?!

— Я говорю, что большинство людей посчитали бы его именно таким.

— А ты?

— Нет, Дина, — вздохнула мама. — Ты ему этого не передавай, но… я считаю его мудрым человеком. Просто остальной мир безумен.

Мамины суждения чудесно совпадали с моими собственными воззрениями на мое положение в обществе, то есть в монастырской школе, где я училась. В школе иерархия: кто есть кто определялось в первую очередь тем, кто твой отец, как позже положение будет определяться тем, кто твой муж. В этом смысле Асма, дочь Дяди Аббаса, держалась в классе особняком. Но я никогда не стыдилась финансовых провалов своего отца, поскольку хотя быть богатым кое-что значило, но гораздо важнее было хорошо говорить по-английски — и в играх, и школьном статусе, да и вообще в Пакистане, коли на то пошло. Все уроки вели на английском. Среди моих одноклассниц к нуворишам относились те, чьи родители или вообще не говорили по-английски, или говорили на ломаном языке, над которым остальные тайком насмехались. Мы гордились тем, что изучали урду как второй язык. Представляешь? Тот факт, что я, как и мои родители, говорила на английском лучше, чем на урду, означал, что я принадлежу к школьной социальной элите, в которой были девочки и богаче, и беднее меня. К примеру, две были настолько бедны, что родители вынуждены были оставить их жить в школе, на попечении монашек.

В Карачи было несколько монастырских школ, и для мальчиков тоже, они считались лучшим источником образования за разумную цену. Да, странно сейчас вспоминать об этом. В смысле — о монахинях, которые нас учили. Нас, девочек, завораживало все, что с ними связано, — мы постоянно обсуждали их жизнь, приставали к одноклассницам, жившим при школе, с расспросами, что же происходит, когда занятия заканчиваются, известны ли им подробности частной жизни монашек, ведь те жили в кельях, расположенных позади школьных зданий, однако нас туда не пускали. И одежда у них была чудная — старомодные платки, прикрывавшие волосы, рясы до пола — ну, ты понимаешь, — скрывавшие очертания фигуры в массивных складках черной и белой ткани. Это вызывало неуемное любопытство относительно того, что скрывается под одеждой. Носят ли они бюстгальтеры? И вообще какое-то белье? Подобные вопросы неизменно порождали хихиканье — нормальная девчачья реакция. Наша форма была менее скромной: камиз плотно облегали тело, подчеркивая намечающуюся грудь, начавшую расцветать со вступлением в переходный возраст; в талии заужено, дабы имитировать «песочные часы» — фигуры актрис, которыми мы восхищались, вроде Вивьен Ли и Элизабет Тейлор. Дупатты нашей формы были накрахмалены и сложены узким шарфом, ничего не скрывавшим, а те, что носили дома, — скрученные ленты шифона, последний крик моды, — скрывали еще меньше.

Любопытство было взаимным. Помню, как с таким же напряженным интересом монахини терзали нас вопросами о нашей жизни дома: что мы едим, где покупаем продукты, как молимся, кто наши близкие?

Я была в числе тех редких учительских любимчиков, кому не пришлось прилагать никаких усилий для обретения статуса; своевольная и упрямая, я легкомысленно подходила к занятиям, кое-как все же перебираясь из класса в класс. Мои достижения относились скорее к социальной сфере, чем к академической.

В четырнадцать лет я сумела убедить матушку настоятельницу Борден — американку, директрису школы — позволить нам провести на большой перемене сбор средств для Благотворительного клуба. Одна девочка принесла проигрыватель, а остальные — свои любимые пластинки с рок-н-роллом. Моя подружка Рехана отвечала за исполнение заказанных мелодий — четыре анна[93] за песню. Едва зазвучали первые гитарные переборы «Тюремного рока», ноги сами понесли меня в центр школьного двора, я потащила за собой девчонок, и вот мы уже танцуем, даже не осознавая, что произошло, — парами, вихляя бедрами, мотая головами, в такт мятежному голосу Элвиса, подражая американским девицам, которых мы видели в кино. Игнорируя искусственные барьеры, разделявшие нас, в танцах участвовали почти все: богатые; бедные; христиане; индуисты, коренные жители провинции Карачи, чьи родители не вернулись в Индию после Раздела; мусульмане, сунниты и шииты, чьи разногласия обозначались только в период Мухаррама, и даже вкрапления персов — зороастрийцев.

Маленький ротик сестры Катерины, молодой ирландской монахини, недавно появившейся в школе, приобрел форму буквы «О» — бедняжка изумленно застыла при виде танцевального безумия, развернувшегося прямо перед ее глазами. Но потом, воровато оглянувшись, она заулыбалась. Судя по ритмичному подрагиванию подола ее одеяния, она определенно тоже пристукивала ногой. Мы протанцевали две или три песни, прежде чем радостные вопли и визги привлекли внимание матери настоятельницы. Она решительным шагом ворвалась на площадку, ухватила за ухо первую попавшуюся жертву, подтащила к проигрывателю и сдернула иглу с таким пронзительным скрежетом, что мы испуганно прикрыли ладошками уши. Я находилась в самом центре толпы девчонок, и обнаружить меня, как главного подстрекателя к «массовым беспорядкам», было почти невозможно. Но каким-то образом мать настоятельница наметанным глазом отыскала меня и грозно поманила пальцем. Я прошествовала к месту казни в гробовом молчании.

— Это ты просила разрешения на мероприятие. И на тебя я возлагаю ответственность за это невиданное безобразие, Дина. Думаю, я тоже отчасти виновата. Мне следовало тщательнее обдумать последствия.

Взгляд остановился на сестре Катерине, нервно заламывавшей руки. Сестра Катерина поспешила к настоятельнице, побледнев так, что веснушки на лице, и без того изумлявшие нас, стали еще заметнее. На миг показалось, что матушка ухватит за ухо и сестру Катерину, а останавливает ее лишь безопасный покров апостольника, под которым это ухо скрыто. Мы наблюдали, как обе удаляются в административное здание, а потом оставалось лишь ждать последствий, которые настигли нас минут двадцать спустя. Меня, Рехану и еще нескольких девочек вызвали к матушке настоятельнице. Расхаживая туда-сюда по кабинету, она долго читала нотации, итогом которых стало задание: к завтрашнему дню написать эссе на тему «О Достоинстве, Приличиях и Обязанностях изящного пола».

В другой раз проступок оказался достаточно серьезен для приглашения моего отца в кабинет настоятельницы. Дело было в Рамазан, месяц священного поста, когда мусульмане воздерживаются от пищи и питья в течение дня. В это же время в Карачи приехала английская крикетная команда, и Пакистан выигрывал. На пятый, последний, день матча мы с подругами решили, что пропустить финал немыслимо. Но — двадцать седьмой день Рамазана, самый главный у суннитов. У шиитов самым важным считался двадцать третий день, но для наших планов это не имело значения. Религиозный аспект был важен только для оправдания прогула — чего не сделаешь ради любимого крикета.

Мы и раньше прогуливали занятия. Однако, к несчастью, в этот раз предстояла контрольная работа, слишком важная, чтобы пропускать ее. Но мы понимали — если никто не явится в школу, контрольную отменят. Таким образом, мы затеяли массовый прогул, убедив и остальных девчонок из класса — под предлогом защиты религиозных воззрений. «Что эти монашки о себе воображают? — возмущенно восклицали мы, в обычное время тихие скромницы. — Назначать контрольную на святой день! А все потому, что они христианки и не уважают нашу веру! Назначать контрольную, не сверяясь с нашим календарем, — это произвол!» Шиитки из нашей маленькой шайки одобрительно подмигивали друг другу. Постепенно нам удалось уговорить всех девчонок. Тех же, кто не поддался на уговоры, мы запугали либо задобрили подарками, и они все равно остались дома. Среди тех, на кого мы пытались надавить, была, естественно, и Асма, дочь Дяди Аббаса, — единственная из класса, кто в тот день заявился в школу.

Матушка настоятельница была в бешенстве.

— На этот раз ты зашла чересчур далеко, Дина. Я хочу встретиться с твоим отцом. Не с матерью. Я знаю, как это у вас, девочек, происходит — мама потакает всем капризам, и только отец может наказать тебя так, как ты того заслуживаешь.

Возможно, по тем временам в сексизме ее требований не было ничего особенного. Но в глубине души я испытала глубочайшее облегчение. В нашей семье мама была гораздо строже, чем Абу. Когда он вернулся из школы, я набросилась с расспросами, что же сказала матушка.

— Мать настоятельница сказала, что ты замечательная девочка, Дина. Что с твоим интеллектом может соперничать только твоя высочайшая духовность. Ты прирожденный лидер. В этом и заключается проблема. Если бы ты захотела, могла стать лучшей ученицей в классе. Она просила меня помочь тебе сосредоточить — как это она сказала? — свои усилия на побуждении к добрым поступкам, а не к проказам, дабы стать примером для подражания, а не вожаком стаи.

Несмотря на все хлопоты, которые ты ей доставляешь, Дина, думаю, она искренне любит тебя. А еще она хвалила твой английский. Я рассказал, что ты очень любишь читать. Отныне она проследит, чтобы у тебя не было недостатка в книгах — из ее личной библиотеки.

От радости я захлопала в ладоши. Вместо наказания — награда. Школьная библиотека была отвратительно укомплектована. Помню, мы пришли в такой восторг, узнав, что из Америки прибыло множество ящиков с книгами — подарок от тамошних школьников. Дождаться не могли, когда можно будет распаковать посылки, расставить книги на полках. Но как же мы были разочарованы, когда заветный день наконец настал. Книжки оказались порваны, изрисованы, во многих недоставало страниц. Да и интересных книг среди них не было. Учителя заставили нас написать благодарственные письма, и мы, злобно бормоча себе под нос, выводили слова благодарности противным американским детям, которые считали, что рваные грязные книжки могут считаться подарком! И новость от матушки — это было грандиозно, ведь всем известно, что лучшие книги хранятся на полках в ее кабинете. Такой новостью нужно было срочно поделиться с Умаром. Но, прежде чем я помчалась на террасу, Абу успел все же испортить мне настроение:

— Не стоит слишком радоваться, Дина. Тебе придется писать эссе о каждой книге, которую она даст тебе почитать.

Да, Умар, соседский мальчишка. Семь лет, что прошли с тех пор, как я свалилась со стены, мы продолжали дружить. Все, о чем я думала, что чувствовала, неизменно достигало его ушей.

И свою детскую страсть, о которой Абу рассказал настоятельнице, я делила с ним.

— Страница? — окликал, бывало, Умар.

— Сто двадцать семь, — отзывалась я со своего насеста.

— Как это у тебя получилось так много? — жаловался он, листая книгу в поисках нужного места.

Мы читали книжки параллельно, зачитывая друг другу вслух любимые места. Одной из первых общих книг была «Алиса в стране чудес». «Маленьких женщин» Умар читать отказался, хотя слушал некоторое время, как я читаю вслух, прежде чем отомстить моим же оружием с помощью «Острова сокровищ» Стивенсона. Мы начали с Артура Конан Дойля, перешли к Агате Кристи и Эрлу Стенли Гарднеру; превосходили друг друга в самых диких предположениях и безрассудных пари о детективных развязках, которые менялись по мере развития сюжета, пока Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро, мисс Марпл и Перри Мэйсон не находили самого непредсказуемого преступника. У каждого из нас был свой экземпляр книжки, оба взятые напрокат у лоточника, еженедельно появлявшегося на нашей улице, — он давал в аренду комиксы за два анна, а книжки — за четыре. Это одна восьмая рупии с четвертью. Лоточник хорошо знал нас, поэтому привозил по два экземпляра, ведь мы не в силах были дождаться своей очереди, пока другой дочитает до конца. В один голос мы хохотали над гротескными шутками вудхаузовского Дживса, спасали мир от злодеев, чтобы править им вместе с Джеймсом Бондом Флеминга, которого мы прочли по настоянию Умара и за которого я отомстила «Унесенными ветром». Сомерсет Моэм увлек нас надолго. А потом пришло время русской литературы. Первой была «Анна Каренина». Я не могла простить героине, что она бросила ребенка в угоду саморазрушительной страсти. Потом случился «Доктор Живаго». Эта книга потрясла настолько, что мы даже купили себе по экземпляру.

Обсуждая «Живаго», мы вспомнили тему, возникшую в самый первый момент нашей дружбы, — герой ли Юрий или просто оказался в подходящий момент в подходящем месте? Или неподходящем, как посмотреть.

— Так ты считаешь, что неверность Юрия — это нормально? Но презираешь Анну Каренину? Не пойдет, Дина Со Стены. Сочувствовать одному и осуждать другого.

— Как ты можешь их сравнивать, Умар? Юрий — жертва судьбы и исторических событий. Анна — жертва самой себя.

— Значит, Анна не годится в героини, потому что сама выбрала направление собственной жизни? А Юрий — герой, потому что ни за что не отвечает? А, кстати, какой у нее-то был выбор? Она не меньшая жертва обстоятельств, чем Юрий.

— Брось, Умар, она потеряла семью вовсе не из-за войны и хаоса.

— Но она была женщиной. Она оставила жизнь, на которую была обречена. Ее страсть к Вронскому — первый случай, когда она получила возможность сделать собственный выбор.

— Но с Юрием все то же самое. Но только не он сделал этот выбор. Не сам решил отказаться от обязательств по отношению к семье. Он даже сумел сдержать порыв страсти. Сначала. До той поры, когда не осталось иного выхода — только сдаться на волю судьбы. Он поступил правильно, благородно — но все дороги оказались закрыты.

И когда это все же произошло, он не стал предаваться эгоистическому самокопанию. Он писал стихи. Его страсть к Ларе стала источником великого. Но даже тогда его жизнь была посвящена не только самому себе.

— Это сложный вопрос. Слишком сложный, чтобы обсуждать его на таком расстоянии. — Отец вышел на террасу совершенно неожиданно, я даже не слышала шагов.

Не так давно у него появилась новая привычка, по наущению мамы, конечно. Она отправляла его пить чай на террасе, чтобы присматривать за мной и предотвратить потенциальную опасность. Это оказалось страшной ошибкой. Абу не только не охладил пыл нашей дискуссии, но сделал то, чего мать никогда не допустила бы.

— Почему бы тебе не зайти на чашку чая, Умар? — окликнул отец с террасы. — Интересный спор лучше вести в нормальной беседе, негромко, а не орать через весь двор. Лоточникам на улице и так приходится нелегко, чтобы свести концы с концами, а тут еще надо соперничать с вашими воплями.

Сначала мы с Умаром удивились — настолько, что не могли вымолвить ни слова. Мы привыкли к расстоянию, разделявшему нас, и не готовы были разрушать препятствие. Но все же пришли в себя, и через несколько минут Умар уже стоял на террасе рядом с Абу и со мной. Спор, развивавшийся так естественно, угас; мы оба внезапно смутились в почти официальном присутствии моего отца.

Чтобы сгладить неловкость ситуации, я привычно поддразнила:

— Впервые после моего падения семь лет назад мы оказались так близко, Умар. Неудивительно, что ты притих. Наверное, пугает прошлый опыт — боишься, что я стану причиной сломанных костей!

Умар улыбнулся, в глазах блеснули искорки — с террасы я не могла бы их разглядеть.

Абу отправил меня в дом за чаем. Когда же я вернулась с подносом в руках, беседа уже лилась неудержимым потоком. Абу и Умар с головой ушли в обсуждение политических вопросов. Абу держал в руках мой экземпляр «Доктора Живаго». Хорошо, что я успела закончить, поскольку он явно намеревался взять книгу почитать.

Я протянула Умару чашку, а потом лишь наблюдала, как в ней стынет чай. День почти закончился, а они с Абу переходили от политики к истории, вспоминали Раздел и решения, послужившие его причиной, беспокоились, неизбежна ли война со страной, родной для обоих. Уже темнело, когда Абу произнес:

— Кажется, вы беседовали о поэзии. Извините, что я прервал ваш спор.

— Да-да. — Потянувшись за книгой, я невольно коснулась руки Умара. Пролистала до последней части, где Пастернак поместил стихи доктора Живаго. — Вот смотри, Умар. Вот это стихотворение, «Разлука», — мое любимое. Оно именно про то, что я имела в виду, когда говорила, что любовь Юрия к Ларе — нечто, случившееся помимо его воли. Особенно эта строфа:

Я вздохнула.

Умар долго молчал. Потом проговорил тихо:

— Мое любимое стихотворение — «Свадьба». Не такое романтичное, как твое. Оно о том, что означает жизнь.

Умар отобрал у меня книжку, нашел нужную страницу.

— Вот то, что мне нравится:

— «…Растворенье нас самих во всех других…» Хм. Красиво. Это красиво, — заметил Абу. — Знаешь, а стихотворение Умара мне понравилось больше, чем твое, Дина.

Но мы с Умаром отчего-то промолчали. А вскоре он ушел домой.

Мама, разумеется, вскипела, узнав, что поле боя переместилось и враг вошел в ворота дома. Пренебрегая Абу, который, по ее мнению, перешел на сторону зла, она обрушила всю ярость на меня.

Вечером, как обычно, она усадила меня в своей спальне, перед единственным нормальным зеркалом в доме, чтобы причесать и заплести на ночь волосы. Сегодня она дергала их определенно сильнее.

— Ну что мне делать с твоим отцом?! Пригласить мальчишку в дом, вместо того чтобы — вместо — уф![94] — вместо того чтобы сделать то, за чем его туда посылали.

— Чтобы отпугнуть его?

— Вот именно!

Я вздрогнула, голова дернулась назад, мучительно борясь с агрессией расчески.

— Но, мам, — ой! — почему его нужно отпугивать? Мы просто друзья!

— Друзья? Между мальчиком и девочкой не бывает дружбы. Кроме того, не стоит забывать, кто он и кто ты. И надо помнить, что люди могут подумать обо всем этом. Того и гляди пойдут слухи, что ты дружишь с мальчишкой. А вдобавок мальчишка этот — суннит. Его мать нас ненавидит. Что бы мы с твоим отцом ни думали, она никогда не одобрит брак своего сына с тобой.

— Мам! Я не собираюсь за него замуж!

— Успокойся! Ты вообще не соображаешь, чего хочешь! Ты всего лишь ребенок и не понимаешь, как устроен мир! А твой отец?! Да и он не лучше! Ведет себя как дитя малое.

Я наблюдала в зеркале, как она бормочет, разговаривая сама с собой; радовалась, что расческа наконец отложена в сторону и мама мягко перебирает мои волосы, укладывая пряди. Закончив, она опустила ладони мне на плечи, наклонилась, обнимая — нежно, но крепко.

— Взгляни на себя, Дина. — Она помедлила, внимательно изучая мое лицо, погладила по щеке, коснулась шеи. — Ты выросла и стала женщиной. У меня на глазах. Ты больше не ребенок.

— Но ты только что утверждала обратное.

— Да. Женщина, которая все еще ребенок. Подумай, Дина. Подумай, кто ты. И кем хочешь стать. Вы с ним не можете остаться просто друзьями. С мальчиком, одно имя которого защищает все, с чем мы не согласны. Рано или поздно ты выйдешь замуж, Иншалла[95]. Что ты скажешь мужу — что дружишь с другим мужчиной? Нет, это невозможно. И так не должно быть. Мужчины и женщины не могут дружить. Бас.

Она сказала «бас». Довольно.

А что отец? Вечером, закончив с прической, я зашла к нему пожелать спокойной ночи.

— Мне нравится этот мальчик, твой друг Умар, — сказал он. — Он благородный человек.

— Да, — согласилась я, вспоминая, что говорила мама.

— Твоя мама огорчена?

— Да, Абу. Просто вне себя от ярости.

Но вскоре выяснилось, что мамина ярость пропала зря. Когда на следующий день я поднялась на террасу, Умара нигде не было видно. И на следующий. И еще много недель.

Абу, который продолжал проводить время на террасе, — видимо, отбывая наказание за непростительную ошибку, — заметил:

— Похоже, твоя мама была не права. Я все же сумел отпугнуть его.

Отставив чашку с чаем, я опустилась на стул, который совсем недавно занимал Умар, и тихонько заплакала.

— Почему он на меня рассердился, Абу?

— С чего ты так решила?

— А почему он избегает меня?

— Возможно, это к лучшему, Дина, — задумчиво проговорил Абу. — Наверное, его матери удалось убедить его в том, что не получилось у твоей мамы. В том, что ваша дружба пустая блажь. Что она все равно прекратится со временем. И лучше сейчас, пока не стало слишком поздно.

— Слишком поздно?

— Да, ты ведь почти взрослая. Юная женщина. Будь разумна, Бети. Похоже, именно это пытается делать Умар.

— И это говоришь ты, Абу?

— Это тайна — только между нами. Может, это единственная практичная косточка во мне — твоя мама и не догадывается о ней. Дело в том, Дина, что вы с Умаром больше не дети. Мама права. Вы делитесь друг с другом не фруктами, а стихами. Пришло время расставаться с детством, прежде чем на смену сломанным костям не пришли разбитые сердца. Видимо, Умар достаточно мудр, чтобы понимать это. Последуй его примеру.

Вскоре я перестала украдкой высматривать Умара. Научилась читать в одиночестве. Но с поэзией дела обстояли не так просто. Стихами необходимо делиться. Читать их вслух. И это ушло из моей жизни. Только в Мухаррам я читала вслух — ноха, ритмические строки о жертве и трагедии. Их нельзя перевести на другой язык, ибо они — голос сердца и веры.

Прошел год. Я сидела на террасе с книгой, когда рядом появился отец, а следом за ним — Умар.

— Посмотри, кого я обнаружил у наших дверей, Дина. Старый приятель пришел к тебе в гости.

Я прекрасно помню, что читала в тот момент. «Убить пересмешника» Харпер Ли.

— Присаживайся, Умар. — Отец переводил взгляд с моего изменившегося лица на лицо Умара и все никак не садился рядом. Затем, вместо того чтобы отправить меня за чаем, предложил: — Пойду-ка я приготовлю нам чай.

— Что читаешь? — спросил Умар, когда папа ушел, и я молча продемонстрировала обложку книги, а сама уставилась на крышу соседнего дома. — Не хочешь разговаривать со мной, Дина Со Стены?

— А зачем мне это?

— Ты сердишься.

Я молчала.

— Что ж, я не виню тебя.

Я не отвечала, гадая, что привело его сюда сегодня и почему он так внезапно исчез год назад.

Долго гадать не пришлось.

— Я уезжаю, Дина.

Я не выдержала и посмотрела на него. Но только на секунду. Впрочем, вполне достаточно, чтобы заметить, как он изменился: легкая тень на лице — это пробивающаяся щетина, скулы резко очерчены, выражение лица жестче.

— Ты не спросишь куда?

Я лишь передернула плечами.

— В Америку, учиться. Но я не мог уехать, не попрощавшись.

— Когда человек прекращает здороваться, не вижу причин прощаться, — бросила я, не отводя взгляда от соседской крыши.

— Почему ты не смотришь на меня, Дина?

Я нехотя повернулась, посмотрела прямо в его глаза.

То, что я увидела, объяснило все: и почему он пропал, и почему пришел прощаться. Каждая женщина должна хотя бы раз в жизни пережить такой взгляд, обращенный к ней. Страсть, которую невозможно скрыть; любовь, которая не просто чувство, ибо она все изменяет и, как в стихах, что он читал мне, растворяет — как жертва, как дар. Я вспыхнула, и осознание случившегося пронизало все мое существо, каждую клеточку тела. Я любима. И в этой любви я ощутила красоту — свою собственную, неосознаваемую вплоть до нынешнего момента; и это новое понимание внезапно пробудило во мне осознание красоты мира вокруг. И не нужно было никаких слов.

Ты когда-нибудь переживала подобное, Джо? На тебя смотрели когда-нибудь с такой страстью, что она изменила тебя? Ты ощущала себя любимой и самой Любовью, с заглавной буквы? Ты напугана, словно не понимаешь, о чем я говорю, и это тебя смущает. Вот так и я ничего не могла вымолвить в ответ на взгляд Умара. Лишь беспомощно вскинула руку, останавливая слова, которые он не произнес. Он опустил глаза, но это не изменило уже состоявшегося.

— Я уезжаю, — повторил он. — Я… не могу просить тебя ждать. Я вообще ни о чем не могу тебя просить.

Папа поднялся к нам на террасу. Умар встал. Уходя, он не сказал «до свиданья». Я чувствовала себя так, что лучше бы он вообще не приходил, и в то же время испытывала невероятной глубины благодарность — за ту истину, что поняла. Важен каждый миг этой жизни. Но мы не всегда осознаем это. Мы расточаем мгновения нашей жизни, не осознавая их ценности, В этом —,главная трагедия бытия. Главная человеческая трагедия — стать жертвой чувства собственной незначимости.

Джо

Рассказ Дины закончился. В наступившем молчании я внезапно осознала, что она имела в виду, говоря о ценности каждого мгновения, — вот он, этот миг, здесь и сейчас. Глубоко вздохнув, я припомнила, что она сказала обо мне — что я кажусь напуганной. Как там прозвучал вопрос? «На тебя смотрели когда-нибудь с такой душевной страстью, что она изменила тебя, ты ощущала себя любимой и самой Любовью, с заглавной буквы?» Да, я испугалась, потому что знала ответ — пришедший из самых последних воспоминаний. Нет. Дэн никогда не смотрел на меня так. Хотя мне прекрасно известно это чувство, обращенное ко мне, — но с обратным знаком. На меня смотрели с таким глубоким душевным отвращением, что это изменило меня, — я была ненавидима, словно превратилась в саму Ненависть, с заглавной буквы. Достаточно было пары часов в обществе Дины, чтобы понять — она заслужила такой взгляд. И я пришла в ужас, поскольку взгляд, которым награждали меня, тоже был заслужен. Вопрос напомнил, зачем я пришла в этот дом, а то едва не позабыла, заслушавшись.

Повисшее было молчание нарушил скрежещущий звук открывающейся гаражной двери, возвращая нас обеих в реальность.

Дина глянула на часы, воскликнула:

— Ой, уже столько времени? Это Умар вернулся. А я еще не начинала готовить ифтар![97]

Хлопнула дверь автомобиля, открылась входная дверь, послышались шаги на лестнице. Я выпрямилась, в нетерпении ожидая увидеть лицо человека, смотревшего на Дину с такой страстью. Он замер на пороге, заметив меня.

Дина подскочила и затараторила:

— Умар, я даже не начала готовить ифтар. Понимаешь, ко мне неожиданно, пришла гостья. Умар, это Джо. Помнишь Анжелу? Падчерицу Конни? Она была моей подр… точнее, подругой Садига, — запнулась она и продолжила. — Ну вот, Джо — дочь Анжелы. Приехала в гости. А я все говорю и говорю.

Умар улыбнулся, все же входя в гостиную.

— О да. — Он протянул руку, крепко пожимая мою. — Конни и Дина — давние подруги. Не волнуйся, — обратился он к Дине. — До ифтар еще полчаса, я все приготовлю.

— Нет-нет, давай вместе.

Тут-то до меня дошло, о чем они говорят.

— Сейчас ведь Рамадан? Вы поститесь, Дина? — Я подумала про чай и печенье, что она подала мне. Так вот почему она не составила мне компанию. — Простите, что явилась так некстати. Я уже ухожу.

— За что простить? Как это — уходишь? Почему? Нет-нет! Останься, пожалуйста, останься на ужин. Мы только перейдем в кухню. Ты ведь не против посмотреть, как мы готовим? Идем, идем…

Приговаривая, Дина уже подталкивала меня в сторону кухни, приобняв за плечи. Она усадила меня, вымыла руки и принялась суетиться — выставила тарелки, блюда, достала продукты из холодильника, нож, разделочную доску. Умар помогал. Они двигались так быстро и слаженно, без лишних слов понимая друг друга, что даже не хотелось предлагать свою помощь — все равно что встревать в молчаливый танец, который люди давно танцуют вместе. Стоило бы предупредить Дину, что я говорю и понимаю на урду, на случай, если она в моем присутствии заговорит с Умаром на родном языке. Но в этом не было необходимости, она оказалась слишком вежлива, чтобы обсуждать что-то в моем присутствии.

Мне нравилось наблюдать за ними, я представляла, какими они были в детстве, в той истории, что поведала Дина. Влюбленные дети. Садиг об этом ничего не рассказывал. Возможно, не знал. Я обрадовалась приглашению Дины — невозможно было уйти сейчас, уж слишком заинтриговала меня история ее жизни. Я уже знала, что дальше начнутся крутые повороты судьбы. Ведь Садиг — старший сын Дины — родился от другого мужчины, не от Умара.

— В Пакистане последние минуты перед окончанием дневного поста кухня обычно полна пряных ароматов и аппетитных звуков. Пакора[98], самосы[99], кебабы[100]. Мы с Умаром этого уже стараемся не есть — приходится следить за холестерином, да и на пищеварение жареное действует убийственно. Особенно в нашем возрасте, а, Умар?

— Говори за себя, старушка, — игриво отозвался он. — Я бы не отказался от пакоры.

Он мимоходом нежно погладил ее по щеке, ослепительно улыбнулся — и она расцвела улыбкой в ответ.

— А где твоя мама, Джо?

— В Сан-Диего.

— Так она вернулась домой?

— Да.

— И…

— Вышла замуж. Моего отца зовут Джейк. Он работал у Тодда Роджерса.

Дина, обернувшись, пристально посмотрела на меня. Потом, кивнув, словно согласившись с чем-то, вернулась к работе — нарезала ломтиками бананы и яблоки, раскладывала их на тарелке, перемежая чем-то лиловым и коричневым.

— Она была слишком юна для замужества. Она счастлива?

— Да.

— У тебя есть младшие братья и сестры?

— Брат, Крис.

Интересно, расслышала ли она напряженные нотки в моем голосе? Сейчас я не была уверена, что имею право утаивать подробности насчет Криса, — в отличие от беседы с Садигом, где никакие сомнения меня не мучили. Но, что бы она ни расслышала, Дина не задала больше вопросов.

Удивительно, но спустя всего несколько минут стол буквально ломился от еды. Фрукты, аккуратные треугольные сэндвичи с мясом, тоненько нарезанными помидорами, сдобренные какой-то зеленой пастой, — мятное чатни[101], пояснила Дина — с обрезанной корочкой, как мама делала для Криса, страшного привереды. Нечто вроде бобового соуса — Дина сказала, это называется ноли. И карри с рисом.

Дина с Умаром одновременно поглядели на часы.

— Пора, — сказала она и обратилась ко мне: — Прости, мы выйдем на минутку, Джо. Время поста закончилось, но мы с Умаром хотели бы сначала произнести молитвы. После ужина мы будем слишком сытыми и ленивыми. Чувствуй себя как дома. Если проголодалась, не жди нас. Мы ненадолго.

Они поднялись наверх, а я вернулась в гостиную — рассмотреть фотографии на камине. Юный Садиг, со знакомым мне мрачным выражением лица. Пара его же фото — думаю, это точно он — маленький веселый мальчишка. На одном снимке он стоит у стены, над которой свисают ветви дерева, усыпанные маленькими темно-лиловыми плодами. Фотографии девочки — очевидно, дочери Дины, — разного возраста, отмечающие превращение из ребенка в женщину. Счастливую смеющуюся женщину с глазами, лучащимися радостью, — полная противоположность Садигу. Я прислушалась, ожидая звуков молитвы, — но нет, тишина. Я знала, как выглядит ритуал, совершаемый сейчас Диной и Умаром. И вновь вспомнила о том, что привело меня сюда, о невероятности моих подозрений. Но тем не менее я здесь. Действуя инстинктивно, не догадываясь, к чему это приведет, если окажется, что я права.

Первым спустился Умар, через несколько минут — Дина. Все вместе мы сели за стол. Дина предложила тарелку с фруктами сначала мне, потом Умару.

— Это такая традиция — заканчивать дневной пост финиками. Вот эти мои любимые, — и показала на коричневый плод, — они растут здесь, в Калифорнии. Сладкие, как шоколад. Будь внимательна, они с косточкой.

Я наблюдала, как они поднесли финики ко рту, что-то пошептали, прежде чем откусить. Очень торжественно сделали по глотку воды. А потом мы ужинали, молча передавая друг другу блюда. Я съела больше всех. Через некоторое время Дина отодвинулась от стола и обратилась к Умару:

— Сможешь сходить в магазин?

— Конечно.

— Смотри не пожалей потом. Список очень длинный. Я составила меню на послезавтра.

Умар улыбнулся:

— Ты говорила с Сабой?

— Ага.

— И как? Она назвала имя несчастного, которого приведет в этом году?

— Нет, она ведет себя очень таинственно.

— Хм. А как сегодняшние занятия? Кто-нибудь явился на урок в восемь утра?

— Представь себе, да. — И добавила, для меня: — Я преподаю в УКЛА[102]. Из-за Умара пришлось ввязаться в академический процесс. Саба пошла в старшую школу, а я вернулась к учебе. Стала бакалавром и продолжаю учиться. Сейчас преподаю на кафедре женских исследований. Рассказываю о жизни женщин Южной Азии, об исламской культуре и обычаях. А что твой день? — повернулась она к мужу.

— Как обычно. Куча бумаг, которые нужно привести в порядок. После занятий устроил разбирательство, выслушал стандартный набор объяснений от тех, кто не уложился в срок. С каждым годом они становятся все изобретательнее, надо сказать.

Дина расхохоталась.

— Умар — профессор, самый настоящий, не просто лектор вроде меня. Занимается русской литературой.

— Все из-за нее! — Обвиняющий палец Умара указал на жену. — Я приехал в Штаты изучать инженерное дело, как все правильные пакистанские студенты начала 1960-х. Но ее литературные привязанности, которыми она долбила меня еще в детстве, когда мы жили по соседству… (Я кивнула, давая понять, что в курсе.) Так вот, они сбили меня с пути истинного. На менее прибыльный, но приносящий гораздо больше удовлетворения.

Умар подхватил с блюда еще один финик, напоследок, поднялся и принялся убирать тарелки со стола.

— Постой, не надо, — остановила его Дина. — Я приберу, Джо мне поможет.

Я торопливо подскочила, собрала грязную посуду, сложила тарелки в посудомойку.

Дина суетилась рядом, накрывая пленкой блюда с остатками еды.

— Мы с Умаром еще поклюем вечерком. В Пакистане обычно после ифтар бывает плотный ужин. Но мы стараемся соблюдать диету.

Потом Дина приготовила чай. На этот раз она поставила чашку и для себя. Мы устроились в гостиной; я дождаться не могла продолжения истории. Она ведь наверняка отправила Умара в магазин, чтобы спокойно закончить рассказ.

— Муж Анжелы знает правду? Про тебя? — поинтересовалась она.

— Мой отец. — Я сама удивилась собственному вызывающему тону. — Да. Мама говорит, он с самого начала все знал. Но я никогда не спрашивала его об этом.

— Он старше ее.

Я кивнула.

— Он хороший отец?

— Очень.

— И твоя мама рассказала тебе всю правду? Когда ты была еще маленькой?

Вызывающий тон уступил место обороне.

— Нет. Я… сама узнала. Отчасти. Догадалась по цвету глаз.

— По цвету глаз?

И я все рассказала. И про Менделя. И про то, как потребовала правды от мамы перед отъездом в колледж.

— Выходит, если бы не цвет глаз, ты могла никогда не узнать, что Садиг — твой настоящий отец.

Я даже вздрогнула от такой формулировки.

Видимо, она заметила, потому что в следующем вопросе назвала его иначе.

— Когда ты встречалась с ним? С моим сыном?

— В девяносто восьмом.

— Он жил тогда в Чикаго? Но, говоришь, собирался уезжать?

— Да, вся квартира была заставлена коробками. И он сам сказал, что уезжает.

— Девяносто восьмой? Ну да, он собирался в Пакистан. Жениться. Даже пригласил меня на свадьбу. Я, конечно, собралась — много-много лет не была на родине — вместе с Сабой и Умаром. Но Садиг расторг помолвку, мы и вылететь из Америки не успели. Без всяких объяснений расторг.

Мы помолчали.

— Что ж, — вздохнула Дина. — Хочешь услышать, что было дальше? Не скучно?

— Как это может быть скучно? — Но тут я заметила, какой уставшей она выглядит. — Но… мне не хотелось бы навязываться. Хотя я и так уже достаточно навязчива. Вы устали? Может, мне зайти в другой раз?

— Нет, — ласково улыбнулась она. — Останься.

Дина теперь сидела гораздо ближе ко мне, чем прежде. Потянувшись, она коснулась моей щеки. Я не противилась.

— Знаешь, о чем я думала перед твоим приходом? Перед тем, как ты позвонила в дверь?

Я, разумеется, не догадывалась.

— Неважно, — усмехнулась она. — Все равно не поверишь. Ладно, на чем я остановилась?

— Умар уехал в Америку.

— Да, он уехал.

Дина отхлебнула чаю. А потом начала ровно с того места, где остановилась, снова вовлекая меня в историю своей жизни.

Дина

Через полгода после отъезда Умара в Америку умер мой отец, внезапно, от обширного инфаркта.

Мама едва пережила это — ритуальный траур с его многочисленными ограничениями ей не был в тягость. Она и в самом деле с трудом могла подняться с постели.

Из того времени помню только постоянный мрак и тоску. Денег у нас почти не было. Я бросила колледж за год до окончания и взяла на себя хозяйственные заботы. Вторую служанку пришлось рассчитать. Осталась только Мэйси, да и то несколько месяцев мы не могли ей платить.

Понимаю, это звучит странно, велика ли важность — иметь одну служанку вместо двух. Здесь у вас не принято иметь прислугу — по крайней мере, для большинства. Но в Пакистане в те времена жизнь была нелегкой, да и по сей день таковой остается. Стиркой занималась я, а стиральной машины в помощь не было. Специи, необходимые для приготовления еды, нужно было толочь вручную. Какие замечательные приправы я сейчас покупаю в индийском магазинчике — имбирно-чесночная паста, всяческие сухие смеси! Нам с Мэйси приходилось готовить все это своими руками, растирать пестиком в ступке. Заметь, никаких блендеров не было. Мы ведь принимаем как должное удобство здешних супермаркетов — чудесные продукты, упакованные и уже готовые к употреблению! Дома мы готовили йогурт сами и сами пастеризовали молоко. В Пакистане бывают «вегетарианские» дни, когда никто не ест мясо, его даже не продают на рынке, поскольку мясо можно готовить только свежим, в тот день, когда оно куплено. У нас был холодильник, но очень маленький, однако мы, как большинство жителей страны, все же придерживались обычаев и ели только парное мясо, так что «вегетарианские» дни были по-настоящему таковыми. Если вы, конечно, не богаты настолько, чтобы позволить себе курицу или рыбу.

Здесь, в этой стране, мы чрезвычайно далеки от того реального труда, который обеспечивает повседневное существование. Но даже когда я включаю бытовые приборы, я думаю о тех, кто их сделал. Я помню, откуда взялось то, чем я пользуюсь. Ведь так легко забыть, что фрукты и овощи, что я купила, кто-то собирал. Кто-то забивал животных, чью плоть мы едим, — даже если это происходило при помощи специальных машин. Кто-то сшил одежду. Долгое время я делала это сама. У нас была старенькая швейная машина, «Зингер», с педалью. Сегодня она, наверное, стоила бы кучу денег — как антиквариат.

Но мы не были нищими. У нас было электричество, водопровод, крыша над головой и мягкие постели. На столе у нас все же была пища — меньше, конечно, чем хотелось бы, и довольно простая. Но я не вправе жаловаться, поскольку работала я для себя и своей семьи. Мэйси и девочка, которая нам помогала, работали на чужих, — я о таком прежде и не задумывалась.

Помню, наблюдала как-то с террасы за детьми на улице — мальчиком лет двух и девочкой постарше, в красной тунике и мешковатых шароварах, таких грязных и вытертых, что и не разобрать, какого цвета они были раньше. На малыше только драная рубашонка, больше ничего. Он чуть приотстал, присел на корточки, справил нужду прямо на улице и побежал догонять сестру. Они шли к пятачку на углу, где сваливали мусор. Я смотрела, как они роются в отбросах, выискивая еду и полезные вещи, которые можно на еду обменять. Оба ребенка золотоволосые — красиво, казалось бы, а на самом деле признак недоедания. Подобные сцены были настолько обыденны, что даже отмечать их казалось странным. В Пакистане — да и во многих других странах, полагаю, — как бы тяжела ни была жизнь, всегда можно найти тех, кому гораздо хуже.

Дядя Аббас по-прежнему навещал нас, хотя реже, чем прежде. Это он занялся делами Абу и рассказал нам, что папины долги многократно превышают стоимость нашего имущества.

— Человек, который на него работал, — как и все остальные, прежние, — обобрал его до нитки, Рукайа Баби. Я сделаю, что могу, постараюсь разыскать его и привлечь к ответу. Но надежды на это мало.

Дядя Аббас одалживал нам деньги, ежемесячно, чтобы свести концы с концами и хотя бы выплатить жалованье Мэйси, но называть эту помощь займом было бы просто смешно, смешно, учитывая, что никаких шансов отдать долг у нас не было.

— Я хочу, чтобы вы были спокойны. Вы и Дина, — говорил Дядя Аббас. — Я с вами. Игбал был мне как брат. Заботиться о вас — мой почетный долг.

Но мама все равно не была спокойна. После его ухода она приговаривала, качая головой:

— Бескорыстной помощи не бывает.

Иногда Дядя Аббас приходил со своей женой Тетей Саидой, чего раньше не случалось. А однажды вместе с ними явился и их сын, тот самый Акрам-чакрам, вернувшийся из-за границы.

Уже на следующий день Дядя Аббас прислал человека — друга семьи — с предложением мне выйти замуж за его сына. Мне самой присутствовать при этом было неприлично, поэтому меня отослали из гостиной. Но гость вел себя так нервно, что я решила затаиться неподалеку и посмотреть, что будет. Я видела, как мама поджала губы, и понимала, почему она скорее испугана, чем рада за меня. Это было предложение, от которого нельзя отказаться.

Акрам, когда пришел, все время таращился на меня — огромными голодными глазищами, так что главная цель визита обрисовалась еще до официального предложения. Я же украдкой изучала его из-под опущенных ресниц. Длинный прямой нос — такой красивый! — совсем не похож на сестринский. Общие для обоих, Асмы и Акрама, черты гораздо гармоничнее выглядели на его лице, чем на ее. В облике брата, кроме прочего, присутствовал намак[103] — нечто, добавлявшее выразительности и блеска глазам, оживлявшее лицо, особенно когда он обращался ко мне. Ничего неподобающего — наблюдателей рядом было более чем достаточно, — но смелость, уверенность, с которой он держался, пробуждали симпатию к нему.

Посланец Дяди Аббаса начал с признания:

— Аббас-сахаб[104], разумеется, сознает, что — в свете недавней утраты вами мужа, его друга, — его предложение может показаться чересчур поспешным. Но мальчик готов жениться. Девочка достигла подходящего возраста. Он полагает, что нет причин откладывать будущее счастье из-за горя минувшего. Конечно, юноша и девушка должны познакомиться поближе, чтобы Дина сама могла принять решение. Только скажите — и Акрам придет к вам знакомиться.

На этих словах напряжение, застывшее в маминых глазах после смерти Абу, чуть спало. Губы одобрительно шевельнулись.

Гость ушел, я вернулась в гостиную и уселась в ожидании маминых объяснений. Я чувствовала, что она рада и встревожена. И понимала, как ей нелегко. Мы находились под ихсан[105] Дяди Аббаса, и это бремя тяжелее бремени обычного долга, поскольку приняли мы его на себя, побуждаемые дружескими чувствами, а их невозможно подсчитать и оценить, руководствуясь законами чести и уважения.

Мама молчала несколько часов. В молчании она встала на молитвенный коврик, воздела руки в призыве о помощи. Раздался стук в дверь.

— Кто это может быть в такое время? — Мама недовольно поднялась с коврика. — Мэйси! Посмотри, пожалуйста, кто там.

Спустя миг Мэйси уже входила в комнату в сопровождении Дяди Аббаса. Я тут же подскочила, собираясь выбежать из комнаты, попутно успев заметить выражение лица мамы — потрясенной, как и я, неслыханным нарушением этикета. Члены семьи жениха не должны подталкивать семью невесты к принятию решения, им не следует даже встречаться.

С первых слов Дядя Аббас дал понять, что осознает нарушение протокола.

— Простите меня. Понимаю, что выхожу за рамки традиции, но я должен поговорить с вами о важных вещах. — Он поднял руку, останавливая меня: — Нет, Дина, постой, не уходи. Постарайся на время забыть о скромности, которой требует от тебя нынешняя ситуация. Выслушай, что я намерен сказать твоей матери.

Он уселся в любимое кресло отца. Ма опустилась на диван, а я осталась стоять. В мою сторону Дядя Аббас не смотрел, и мне легче было справиться со смущением, ведь вопреки всем обычаям и правилам я находилась в одной комнате с мужчиной, который намерен в будущем стать моим свекром.

— Расслабься, Рукайа Баби. Я пришел не как отец Акрама, не защищать его и не убеждать в его достоинствах. Я пришел как друг Игбала — друг твоего покойного мужа, друг отца Дины. Я понимаю дилемму, порожденную визитом предыдущего гостя. Когда речь заходит о браке юноши и девушки, всегда возникают вопросы, на которые необходимо получить ответы. Но… я должен сказать еще и о том, что… мне нелегко об этом говорить… — Дядя Аббас умолк.

К его облегчению, появилась Мэйси с чаем. Позвякивание чашек на подносе привлекло внимание гостя, он обернулся и неестественно радостно воскликнул:

— Как поживаешь, Мэйси?

— Алхамдулиллах[106], Аббас-саит. Все хорошо, благодарю вас.

— А твой брат? Шариф Мухаммад? Скоро вернется? Знаешь, нам нелегко без него приходится.

— Вам виднее, Аббас-саит. За десять лет он впервые поехал домой повидаться с женой и родными.

— А ты? Не хочешь тоже съездить в Бомбей навестить семью?

— Не сейчас, Аббас-саит. Не могу оставить хозяйку одну в такое время.

Но стоило Мэйси выйти из комнаты, как прерванное ею неловкое молчание воцарилось вновь.

— Вы начали говорить о чем-то, Аббас Бхай[107]? — не выдержала мама. — О чем-то, что вам нелегко сказать?

Дядя Аббас поднял голову, словно только что вспомнил о нашем существовании. Открыл было рот, но так ничего и не произнес. И лишь после долгой паузы все же начал:

— Да, я вот о чем. Ситуация необычная — отношения, уже сложившиеся между нашими семьями, могут поставить вас в неловкое положение. Но надеюсь, вы сумеете преодолеть условность и отнестись к моему предложению как к предложению от любого другого человека.

Матери Акрама очень нравится Дина. Она внимательно присматривалась к ней, особенно в прошлый Мухаррам, и она восхищается ее красотой, учтивостью, скромностью, достоинством, с которым Дина читает ноха. Она хотела, чтобы Акрам встретился с Диной, она убеждена, что девушка идеально… э-э, подходит… что они прекрасно поладят. Именно она настояла, чтобы Акрам пришел вчера с нами. И Акрам был восхищен еще более, чем его мать.

Дядя Аббас все помешивал и помешивал свой чай. Затем поднял голову и взглянул на маму, как будто добрался до самой важной части беседы.

— Должен признаться, я согласен с Саидой — нет ничего более ценного, чем любовь достойной женщины. Я видел, как растет Дина, мне известна живость ее ума, ее искренность и сила характера, она сформировалась на моих глазах. Я знаю, как сильно любил ее отец. И понимаю, в каком трудном положении вы оказались. Я хочу, чтобы вы знали — ваш ответ никоим образом не повлияет на отношения между нами. Я останусь вашим другом. Буду продолжать защищать ваши интересы и интересы Дины, как если бы она была моей собственной дочерью. Я отец жениха, да. Но я всегда настолько дорожил дружбой с Игбалом, что не оскорблю памяти о ней, подталкивая вас к принятию решения на основании столь незначительных факторов, как статус и средства. Я друг отца Дины. Поэтому и пришел сегодня. Как защитник ее благополучия, точно так же, как благополучия моего сына. Если… в случае, если страстное желание и мечты моего сына осуществятся, она не просто станет его женой. Под кровом моего дома она обретет отцовскую любовь и защиту. Обещаю вам это.

— Благодарю вас, Аббас Бхай, за все, что сделали для нас, — ответила мама. — По законам дружбы, как вы сказали. И, поскольку вы пришли как друг отца Дины, я хотела бы задать вопрос.

— Прошу вас, спрашивайте без колебаний.

— Вы знаете Дину лучше, чем я — Акрама. Они действительно подходят друг другу? Будь вы на моем месте и знай все, что вам известно об обоих детях, могли бы вы сказать, что они созданы друг для друга?

Вместо ответа Дядя Аббас на миг прикрыл глаза, устало вздохнул. Затем, открыв глаза, молитвенно воздел ладони к небу:

— Иншалла[108].

Мама не сразу поняла, что это и был его ответ.

— Благодарю вас, Аббас Бхай, еще раз. За ваше доброе отношение к нам.

— Вам не за что благодарить меня, Рукайа Баби. Если у вас больше нет вопросов, я… пожалуй, пойду. Кхудахафнз[109].

И удалился.

— Какой странный визит, — задумчиво проговорила мама. — Зачем же он приходил? У тебя не создалось впечатления, Дина, что Дядя Аббас сказал совсем не то, что собирался сказать сначала?

— Не понимаю, о чем ты, мам, — нахмурилась я.

— Не понимаешь? Ну и ладно тогда. Мне просто показалось.

— Тебе грустно, мама?

— Грустно? Да нет, с чего бы? Мальчик, кажется, неплохой. Красивый, молодой.

— И богатый.

Мамины глаза сверкнули, но она кивнула:

— Да. И богатый. Из хорошей семьи, нам знакомой. Всем вокруг известной. Во всем городе не найдется дома, где не обрадовались бы такому предложению. Ни одна здравомыслящая семья от такого не откажется.

— Верно. Но ты отчего-то не рада, мамочка.

— Не то чтобы не рада. Просто мне нелегко. Ах, если бы отец был с нами. Благоразумие — не единственная важная вещь на свете. Ты должна быть очень осторожна, Дина, когда встретишься с этим юношей. Ты должна быть абсолютно уверена. Мы… не в самом лучшем положении. Не позволяй обстоятельствам повлиять на тебя. Ты должна понимать, что жизнь — не волшебная сказка. Выходя замуж, ты определяешь всю свою будущую жизнь.

— Да, мама.

— Если ты откажешь ему, будут и другие предложения.

— Да, мама.

Я дважды встречалась с Акрамом, прежде чем сказала «да». Но сделала это. Чтобы вытащить нас из мрака, в котором оказались после смерти Абу. Что бы ни говорила мама, наша история и в самом деле походила на волшебную сказку. За два свидания мое мнение об Акраме только укрепилось. Он — само очарование, настоящий принц — приезжал в роскошном американском автомобиле, почтительно целовал руку моей маме и всякий раз, устремляя взор на меня, благопристойно гасил вспыхивавшее в глазах пламя желания. Наконец его родители и сестра — сама недавно обрученная — были официально приглашены для получения ответа на предложение. Вместе с ними прибыли все ближайшие родственники, в том числе родня со стороны отца и мамы, которые не могли помогать нам в трудные времена, как Дядя Аббас. Подали шербет[110] — молоко, щедро сдобренное розовым сиропом и орехами, — сладость напитка по традиции намекает на ответ, которого ждут уже неделю; сладкий — вкус добрых вестей, вкус счастья. Мать Акрама, Тетушка Саида, сняла ожерелье со своей шеи и надела его на меня, торжественно подтверждая договор.

Через неделю нашу помолвку отпраздновали со всей пышностью, какой можно ожидать, если в брак вступает наследник большого состояния. Сразу же начались приготовления к свадьбе.

Свадьба Асмы состоялась раньше, и мы с Акрамом присутствовали на торжестве вместе, как пара, и, когда глаза наши встречались в толпе гостей, я чувствовала спокойствие, думая, что этот человек вскоре станет моим мужем.

Любила ли я его? Нет. Но формат устроенного родителями брака и не предполагает подобных чувств. Он мне нравился, мне приятно было его общество. Я его привлекала — и душой, и телом. В его глазах я читала, что нравлюсь ему, что он меня хочет, но это желание совершенно не походило на то, от которого перехватывало дыхание; на то, что я видела в глазах Умара, никогда не притязавшего на меня, в отличие от Акрама.

Да, конечно, я вспоминала об Умаре. Но лишь мимоходом. Когда в памяти всплывали сцены из детства, во многих из которых участвовал Абу, чье отсутствие я болезненно ощущала. Но детство ушло, как ему и положено.

Еще через два месяца, в дни свадебных торжеств, я наряжалась в тонкие ткани и украшала себя драгоценностями. Это было радостное и волнующее время. Счастливый Акрам с головой окунулся в многочисленные ритуалы и церемонии, заставляя мою маму, которой он оказывал почтение гораздо более рьяно, чем мне, весело улыбаться и даже хохотать. А я уж думала, после смерти Абу она совсем позабыла, как это делается. Одного этого было достаточно, чтобы пробудить во мне любовь.

За два дня до свадьбы в нашу дверь постучал Шариф Мухаммад Чача, шофер Дяди Аббаса.

Прежде чем встретиться со своей сестрой, Мэйси, он пожелал поговорить со мной.

— Шариф Мухаммад Чача! Вы вернулись из Бомбея! Как раз к свадьбе! — От собственного счастливого голоса я почувствовала себя еще счастливее.

Но Шариф Мухаммад Чача не улыбнулся в ответ. Лицо его словно окаменело, глаза застыли, уставившись на кафельные плитки пола.

— Что-то случилось, Шариф Мухаммад Чача?

Он качнул головой. Его серьезное лицо испугало меня.

— У вас дома все в порядке? Как ваша семья?

— Да, Дина Биби. Сестра сказала, вашей мамы нет дома.

— Она ушла в гости. Вы хотели с ней повидаться?

— Да. Нет. Я хочу поговорить с вами. И жалею, что не приехал раньше, Дина Биби, чтобы сказать вам то, что должен.

— Да в чем же дело, Шариф Мухаммад Чача? Расскажите!

— Дина Биби, я вернулся из Бомбея, и мне сказали, что вы выходите замуж. За сына моего саита[111], за Акрам-саита.

Я кивнула, ожидая продолжения.

— Дина Биби, вы не должны выходить за него.

— Что? Что вы такое говорите? Почему?

— Он… Акрам-саит… мне больно говорить это, Дина Биби. Они должны были вам рассказать. Но сестра говорит, они скрыли правду. Я понимаю, дурно говорить о сыне своего хозяина. То, что я должен вам сказать, никогда не говорил даже сестре, до сегодняшнего дня. Лучше бы она знала обо всем раньше. Хозяин был добр ко мне, я обязан ему свободой. Но, прежде чем прийти в его дом, я работал на вашего отца, Дина Биби. Это тоже имеет значение. Если бы ваш отец был жив, я пришел бы говорить с ним. Он никогда не допустил бы этого брака. Если бы знал то, что я скажу. Но его больше нет, и я обязан все рассказать вам. Дина Биби, Акрам-саит не годится вам в мужья. Он… он вообще не годится. Он нездоров. Болен на голову. Он сумасшедший, псих. Его отправили за границу, к знаменитым врачам. А теперь он вернулся. Вроде ему полегчало. Но вы все равно не должны выходить за него, Дина Биби. Не должны.

Я молчала. Что ответить? Как поверить в такое? Это не могло быть правдой. Шариф Мухаммад Чача ошибался. Должен был ошибаться. В моем голосе не осталось и тени счастья, искрившегося всего минуту назад. Твердо и холодно я заявила:

— Будьте осторожны, Шариф Мухаммад Чача, думайте, что говорите.

— Не просите подробностей. Не важно, что я понимаю, чего не понимаю. Важно только, что он нездоров. Когда я узнал, что они вам ничего не сказали, то сразу понял, что должен прийти и все вам рассказать.

В гробовом молчании я стояла на руинах волшебной сказки. Пытаясь сделать вид, что не слышала того, что услышала. До свадьбы оставалось два дня. Нет. Нет. Шариф Мухаммад Чача ошибся. Я знаю правду. Я знаю Акрама. В нем нет и намека на то, о чем твердит этот пожилой бородатый мужчина — в конце концов, просто слуга. Это клевета. Да, именно так.

— Шариф Мухаммад Чача, нет. Все, что вы сказали, — неправда. Я не знаю, почему вы это делаете. Что вы имеете против Дяди Аббаса, против Акрама. Но вы лжете. Ступайте прочь.

Немедленно. И не смейте никогда больше повторять то, что сказали мне. В противном случае я все расскажу вашему хозяину.

— Нет, Дина Биби, пожалуйста, не делайте этого. Я и так всем рисковал, придя к вам.

Чудовищным напряжением лицевых мышц смягчив тон, я согласилась:

— Хорошо. Не знаю, почему вы сказали то, что сказали. Но я никому не сообщу об этом, Шариф Мухаммад Чача. Только уходите. Представьте, что этого разговора никогда не было.

Стискивая в руке шапку, Шариф Мухаммад Чача бросил на меня последний молящий взгляд и ушел.

Мэйси тихонько подошла, встала рядом, положила руку мне на плечо и проговорила:

— Мой брат не лжец, Дина Биби. Он говорит правду. Вы должны обо всем рассказать маме. Пускай она решает.

— Нет! Нет, Мэйси. Будь что будет.

— Но… Дина Биби… ты не можешь сейчас спокойно подумать.

— Нет, Мэйси! Не рассказывай ей эти глупости. Да, вот именно — глупости! Он просто чего-то не понял. Держи язык за зубами.

Иногда я думаю, что случилось бы, ослушайся Мэйси моего приказа. Можно было все изменить? Захотела бы я этих перемен? Невозможно ответить! Такие вопросы медленно пожирают нас. Что, если бы Шариф Мухаммад Чача не пришел тогда? И я блаженствовала бы в неведении? Да, изображать невинную жертву было бы легче. Считать себя принцессой, обманом выданной замуж, — сама ни за что не согласилась бы! — и осознавать собственное бессилие и беспомощность. Но я никогда не была беспомощной — как бы ни хотелось так о себе думать. Как удобно было бы — обвинять кого угодно, кроме себя. Но, рассказав мне правду, Шариф Мухаммад Чача сделал меня участницей того, что произошло позже. Он спас меня, хотя считал, что потерпел поражение. Если бы меня обманули, я стала бы жертвой этого обмана. И Мэйси, и Шариф Мухаммад Чача выполнили мою просьбу — нет, приказ. Оба промолчали. Как и я.

В день свадьбы я несколько часов проторчала в салоне красоты — меня ублажали, прихорашивали и наряжали, как живую куклу, и в итоге сама себя не узнала в зеркале. На церемонии никках[112] я сидела на возвышении перед залом, заполненным женщинами, мехфил[113]; все необходимые документы уже были подписаны. Прежде чем мулла получил мое устное разрешение представлять меня и мои интересы — через щель в занавеске, по другую сторону которой и одновременно перед толпой мужчин сидел Акрам, — ко мне пробралась мать Акрама и зашептала прямо в ухо:

— Дина, дорогая, не знаю, говорили тебе об этом или нет. Но дважды в жизни женщины Аллах особенно внимательно прислушивается к ее молитвам. На свадьбе и когда она рожает дитя. Дина, прошу тебя, когда начнется никках, помолись за Акрама. За всех нас. О нашем здоровье и своем. И о здоровье Акрама. — Она нежно приподняла мой подбородок, заглядывая в глаза, которым вообще-то не положено было смотреть на других людей в день свадьбы. — Пожалуйста, Дина, прошу. Не забудь. Особенно о нем.

Я согласно кивнула, внезапно испугавшись самой возможности, что Шариф Мухаммад Чача сказал правду. Я испугалась, что уже дала согласие, подписав документы, которые держал в руках мулла.

Кто-то положил передо мной раскрытый Коран, велев не сводить глаз с нужной страницы. На запястье мама повязала мне четки, тасбих[114], цвета сухой почвы, вылепленные из глины Кербелы, где пролилась кровь Хусейна и его семьи, — мрачный контраст блестящим золотым браслетам, позвякивавшим в такт движениям моей руки. Все затихли, как только мой мулла и мулла Акрама начали диалог — по-арабски, а значит, непонятно мне, жениху и большинству гостей. Торжественное вступление окончилось, все женщины ринулись с поздравлениями и объятиями ко мне, маме и матери Акрама, восклицая мубарак[115]. Поздно было пугаться — я стала женой. В горе и в радости, как говорят в американских фильмах.

Ликующая родня проводила нас к уже знакомому американскому автомобилю, украшенному, как и я, цветами и всякой блестящей мишурой, за рулем сидел Шариф Мухаммад Чача; дальний родственник, игравший роль брата, которого у меня не было, держал над моей головой Коран в бархатном переплете. В сопровождении подружки невесты, еще одной родственницы, недавно вышедшей замуж, и друга Акрама, его двоюродного брата, нас отвезли в отель «Лакшери Бич», где гости уже собрались на праздничный обед. Здесь, на сцене, мать Акрама повязала мне на руку имам замин[116] — вышитую шелковую повязку с монетками внутри, которые позже следует раздать как милостыню. Вторую ленту повязала моя мама Акраму. Мы обменялись кольцами. Гости поднимались на сцену поздравить, пожелать счастья и сфотографироваться с нами.

— Та-ак, улы-ыбочку, — выпевал фотограф, щелкая камерой. Огромная старомодная вспышка ослепила меня сотни раз за этот вечер.

Ближе к концу приема мать Акрама пригласила мою маму присутствовать на церемонии ввода меня в новый дом, но мама отказалась, с трудом сдерживая слезы. Я готова была расплакаться вслед за ней, но подружка невесты вовремя подскочила с платочком. Мама отправилась домой в окружении внезапно образовавшейся толпы любящих родственников, возникших из небытия, едва новость о моей помолвке с сыном Аббаса Али Мубарака разнеслась по городу, — тех самых родственников, которые столь же внезапно исчезли со смертью отца, когда нам так нужна была их помощь.

В саду перед домом Дяди Аббаса была привязана белая козочка, которую Тетушка Саида — отныне я должна была называть ее Мама — велела нам с Акрамом потрогать. Потом козу принесут в жертву, а ее мясо раздадут беднякам; прикосновение к ней избавляло от сглаза. Я почти вступила на порог дома, когда вдруг почувствовала, что взлетаю вверх, на руках мужа.

— Акрам, что ты делаешь? Опусти ее немедленно! — завопила его мать.

— Это традиция, мама.

— Может, в Голливуде это и традиция, но не у нас!

Акрам все же перенес меня через порог и опустил уже внутри дома, отныне моего. За дверью ждал Дядя Аббас.

— Да неважно, Саида, — рассмеялся он. — Думаю, это хорошая традиция.

Нас проводили в гостиную, заполненную ближайшими родственниками и друзьями Акрама, усадили на диван. Передо мной поставили поднос с монетками в одну рупию, и я зачерпывала их обеими руками, раздавая гостям, дабы изобилие наполнило жизнь тех, кто теперь стал моей семьей. Родственники выстроились в очередь, чтобы вручить мне драгоценные подарки, которых и без того уже было множество. Слуги подали очередную партию закусок и напитков. Братья Акрама поддразнивали его, уговаривая есть побольше — сила и стойкость, мол, понадобятся ему в ближайшие часы. Наконец моя подружка и сестра Акрама, Асма, проводили меня в комнату, которая должна была стать спальней — его и моей.

Каждый предмет мебели был усыпан лепестками роз, словно дождем пролившихся на комод, уставленный французскими духами, и на изысканно застеленную огромную кровать. Воздух наполняли густые ароматы сандала и туберозы. Подружка с Асмой собрались выходить, тут за дверью послышались громкие голоса: братья Акрама буянили, отказываясь впускать его к невесте без выкупа. Акрам практически не торговался и почти сразу получил желанное разрешение, потом прикрыл за собой дверь, запер и повернулся лицом ко мне. На часах уже половина четвертого утра. Впервые мы остались наедине.

— Устала?

Мне трудно было смотреть на него, и я, разглядывая свои браслеты, робко качнула головой:

— Нет.

— И я нет. А вроде должен бы. Но — нет! Как нога? Тетушке следует впредь запретить надевать эти жуткие каблуки.

Я рассмеялась, вспомнив подружку его матери, которая, сердечно поздравляя нас, вонзила каблук-шпильку прямо мне в ногу. Я глазом не моргнула, но, едва тетка отошла, испустила тихий стон. Акрам склонился ко мне выяснить, что случилось, и сочувственно улыбнулся, когда я пробормотала объяснения.

— Дай-ка взгляну. — Он приподнял мою ногу, нежно расстегнул золотую сандалию, опустил мою стопу себе на колени. — Дина! Почему ты не сказала, что кровь идет!

От прикосновений его рук перехватывало дыхание. Пальцы гладили полоски засохшей крови, смешавшейся с ярко-красными узорами хны. Акрам принес влажное полотенце, обтер ранку. Потом резко выпрямился.

— Я ведь и должен сделать что-то в этом роде, да? Где тут вода? А, вот. — На столике рядом с комодом он обнаружил металлическую миску, принес воды из ванной. Вернувшись, опустился на колени, снял с меня вторую сандалию и омыл мне ноги. — Так, а сейчас что я должен сделать? Сохранить эту воду? Или разбрызгать ее по углам?

— Это такой обычай.

— Да, говорят, для баркат[117]. Для счастья и процветания. Что ж, должен признаться, мне нравится этот обычай. А дальше? Вымыть волосы? Потереть спинку в ванной? Как же мне нравятся все эти традиции!

— Ну нет! — Я хохотала уже во весь голос. — Больше никаких омовений.

— А в узорах на твоих ладонях спрятаны мои инициалы?

— Конечно.

Он взял мои руки в свои, но, вместо того чтобы рассмотреть их, придвинулся ко мне почти вплотную.

— У меня от волос пахнет бирьяни?[118] Одна из тетушек подошла ко мне сразу после обеда и положила мне руку на голову благословляя. Не думаю, что она вымыла руки после еды.

Я смеялась без остановки.

— Нет, никакой едой не пахнет.

— Грандиозная свадьба была, а? Сплетен хватит на много недель. Видала Тетушку Гюльназ? Как она вытаращилась на твои украшения, а потом ухватилась за ожерелье, прикидывая его вес? Я испугался, что она рухнет тебе на колени!

Я коснулась ожерелья — часть бриллиантового комплекта, который прислали мне вместе с нарядами за день до свадьбы.

Интересно, как выглядели мамины свадебные украшения — те самые, что она продала, дабы поддержать папин бизнес? Обычно украшения, подаренные на свадьбу, могут быть от обеих сторон. Но в данном случае пояснения не требовались, все знали, что наш источник доходов иссяк. Единственный подарок Акраму от нашей семьи — старые папины часы, отполированные и вычищенные, конечно, но все же подержанные. Я удивилась, увидев эти часы на его запястье, когда мы обменивались кольцами. Не представляла, что он будет носить такую скромную вещь, у него-то самого часы дорогие и роскошные.

Акрам вновь был на ногах, потащил меня куда-то.

— Ты уже рассмотрела комнату, пока я откупался от ребят? Еще нет? Тебе нравится мебель? Я сам заказывал.

Он принялся выдвигать ящики комода:

— Взгляни, что тут. — Распахнул дверцы шкафа, начал вытаскивать сари и джоры[119]. — А здесь твоя одежда. Почти все я выбирал сам.

Между прочим, тебе следует поблагодарить меня — видела бы ты старомодный хлам, который нравится моей матушке.

— Очень мило.

— А ванная, только погляди? — Он подвел меня к двери в ванную, нашу собственную, продемонстрировал всяческие приспособления, сплошь импортные, высоченные потолки, причудливый кафельный узор на полу. — Нравится?

— Да, очень красиво.

Я вспомнила длинную дорожку, ведущую через двор к нашей единственной ванной, с цементным полом, древней газовой колонкой, которая чаще ломалась, чем работала. Нам с Мэйси приходилось по очереди карабкаться на табуретку и зажигать газ. А чтобы полилась вода из цистерны наверху, надо было потянуть ржавую железную цепочку.

— Еще одно небольшое дело. — Акрам достал что-то из ящика комода. — Это тоже традиция, полагаю. Я должен вручить тебе брачный договор, прежде чем предъявлять права на тебя, — и лукаво подмигнул в сторону кровати.

— Что это? — Я недоуменно вертела в руках крошечную книжку, похожую на паспорт.

— Это твоя банковская книжка. Для счета, открытого на твое имя. Можешь убедиться, что баланс в порядке.

Сейчас передо мной был бизнесмен до мозга костей. Я не стала раскрывать книжечку.

— Дина, это твой мехер[120].

— Но… я… счет?

— Ты что, не читала никках-нама?[121] — рассмеялся он.

Ну да, это же тот документ, который я подписала перед свадьбой.

— Нет.

— Стыдно, Дина. Тебя что, не учили обязательно читать бумаги, прежде чем подписывать? Особенно то, что мелким шрифтом.

— Но…

Возразить нечего. Нужно было прочесть, прежде чем подписывать. Традиционный мехер — добрачное соглашение, которое должно обеспечить безопасность невесты на случай неудачного брака, — зачастую был лишь символическим. Но бывали исключения. Я слышала, как иногда отменяли свадьбы только из-за того, что семьи жениха и невесты не смогли договориться, что является справедливыми требованиями, а что — непомерными. Споры порой перерастали в открытую вражду. Среди моих знакомых девушек принято было «прощать» эти договоренности, чтобы в первую брачную ночь величественно заявить мужу: «Не беспокойся о том, что ты мне должен». И ничего подобного счету на свое имя я не ожидала.

Акрам, раскрыв книжку, указал на сумму счета, и я ахнула.

— Мой отец очень строго придерживается всех этих правил, Дина. Он считает, что к религиозным нормам нужно относиться серьезно. Эти деньги — твои. Делай с ними что хочешь.

Этих денег хватало, чтобы оплатить долги отца. Достаточно, чтобы мама — при условии определенной экономии — могла безбедно жить долгие годы. Я даже похолодела при этой мысли — я ведь могу отдать деньги ей.

— Спасибо, Акрам.

— Ты не должна благодарить за то, что по праву твое, — нежно проговорил Акрам, обнимая меня за плечи и глядя прямо в глаза. Я не выдержала его взгляда и потупилась. Отпустив меня, он подошел к проигрывателю в углу комнаты, которого я прежде не заметила. Перебирая стопку пластинок, вытащил одну, повернулся ко мне: — Любишь Пресли?

Он опустил иглу на диск, и комнату заполнили звуки «Я потрясен». Школа, матушка настоятельница — кажется, все это было жизнь назад…

Акрам жестом киногероя протянул руку, не оставляя сомнений в следующей реплике:

— Разрешите пригласить вас, миссис Мубарак?

Я впервые танцевала с мужчиной — быстро, потом медленно, вновь быстро, следуя ритму мелодии — неожиданно очаровательной прелюдии к тому, что должно было последовать. Музыка умолкла, он подвел меня к кровати, прилег рядом.

— А какая песня Элвиса нравится тебе больше всего?

— «Люби меня нежно».

— А можешь спеть для меня?

Я пела, а он целовал и ласкал меня, начиная сладкое путешествие к вершине брачного союза. Все мои страхи перед этим первым разом рассеялись как дым! Акрам был нежен, внимателен, искренен, а потом долго держал меня в объятиях.

Подобные моменты порождают иллюзию близости, и я, поддавшись ей, спросила:

— А тебе что больше всего нравится у Элвиса?

— «Деревянное сердце».

Он запел, слова песни звучали как искренняя молитва, от Акрама ко мне, хранительнице его сердца, и я чувствовала, как жизнь заполняет нежность и желание оберегать его.

Физическую близость слишком переоценивают; чем строже охраняют — а ведь девственность и непорочность оберегают свято, — тем больше ложных надежд. Физически я еще ни к кому в жизни не была настолько близка. Вот и поверила в то, что не могло быть правдой, — будто я понимаю мужчину, за которого вышла замуж, начинаю узнавать его, его сердце и разум, как и полагается жене. Я смогла забыть слова Шарифа Мухаммада Чачи, выдохнуть с облегчением впервые с тех пор, как он произнес их. Теперь-то я точно знала, что все это выдумки.

Но в действительности я ничего не знала. Абсолютно ничего.

В первые же дни нашей совместной жизни установился странный ритм. Самыми мучительными были утренние часы, когда Акрам с отцом работали. Вокруг меня крутилось слишком много прислуги, не оставляя шанса хоть что-нибудь делать самой. Свекровь по утрам не выходила из своей комнаты, завтрак и чай ей подавали прямо туда. Можно было бы наслаждаться чтением книг, на которые после смерти Абу у меня практически не было времени. Но ничего не выходило. Безделье приятно только по контрасту с работой. Днем я вместе с матерью Акрама принимала посетителей — выражала соболезнования или поздравляла с помолвками и свадьбами. Прежде мне никогда не приходилось выполнять подобные обязанности, общественная роль моей мамы не была столь значительна, и я была свободна от взрослых дел. Каждый день являлись просители — искатели щедрости Мубарака, — по большей части бывшие его работники, попавшие в трудную ситуацию.

Я с нетерпением ждала вечера, когда Акрам возвращался домой, всегда с подарками для меня — цветы, шоколад, духи, украшения. Мы с ним были почетными гостями на всех вечеринках города, и он с восторгом наряжал меня, осыпая драгоценностями. Ночью наша спальня становилась убежищем в недрах богатого замка, порядки которого оказались настолько чужды мне, что я и не надеялась когда-нибудь почувствовать себя здесь как дома. Но в спальне были только Акрам и я, далеко от остальных, и продолжалась сказка, начатая в первую ночь. Музыка, танцы, задушевные разговоры поначалу доставляли удовольствие. Однако как-то незаметно я научилась засыпать под звуки его голоса, все говорившего что-то или напевавшего вместе с бесконечными музыкальными записями. Через некоторое время я поняла: что-то не в порядке. Я засыпала, Акрам поднимался с постели и бродил по комнате. Возраст нашего брака измерялся уже не днями, но неделями, а метания его становились все безудержней. Он ночи напролет составлял планы нашего свадебного путешествия по Европе, на несколько месяцев. Порой будил меня, вытаскивал из постели, чтобы посмотреть на звезды или покататься по городу — в час, когда пустели даже вечно шумные улицы Карачи.

Я не понимала симптомов, которые уже заметила моя свекровь, бросавшая на сына все более и более встревоженные взгляды. Торопливая речь переросла в безумные монологи. Если я слишком уставала, чтобы составить ему пару, он танцевал в одиночестве, а я притворялась спящей. Через три месяца нашего брака я поняла две важные вещи: я беременна, и Шариф Мухаммад Чача сказал абсолютную правду.

Очень скоро я выучила, как официально называется недуг, терзавший Акрама. Маниакально-депрессивный психоз — сегодня это называют «биполярное расстройство» — в стадии гипервозбуждения. Я подслушала разговор между Акрамом и его отцом, происходивший на террасе.

— Ты что хочешь сказать? Ты перестал принимать лекарства?

— Я сказал то, что сказал.

— Но почему? Почему, Акрам? Тебе ведь стало гораздо лучше!

— Я был мертв, папа. Мое сердце умерло.

— Но, Акрам, ты же слышал, что сказал доктор. Опасно прекращать прием таблеток. Ты же знаешь, чем это может закончиться. Акрам, прошу тебя, будь благоразумен.

— Ты что, не понимаешь, папа? Я был мертвой куклой! Деревянной куклой с деревянным сердцем. Ни жизни, ни радости. Папа, у меня медовый месяц, я хочу почувствовать его, полностью. Прожить. С сердцем из плоти и крови. Живым и бьющимся, а не отупевшим от наркотиков. Опасно? Да что за жизнь без опасности, без риска?

— Акрам, прекрати. Умоляю тебя! Ты ведь знаешь, к чему это приведет. Ты понимаешь, что может случиться.

Они знали. Акрам и Дядя Аббас. Тетушка Саида и Асма. Но мне в голову не приходило, как низко может пасть Акрам со своих высот. Когда это все же произошло, потребовались радикальные меры. Для сына Аббаса Али Мубарака психиатра вызвали на дом. Он приехал с приборами, электрическими проводами, резиновыми лентами и помощниками. Акраму потребовалась терапия электрошоком. Курс занял несколько недель. Теперь никто не делал вид, что это для них неожиданность.

— Мы надеялись, — сказал Дядя Аббас, — что это никогда не повторится. Он так хорошо себя чувствовал.

— Я думала, женитьба положит конец его приступам, — всхлипывала Тетушка Саида, но в тоне ее звучали обвиняющие нотки.

Стена, что выросла между нами, осталась навсегда. В ее представлении именно я несла ответственность за случившееся. Я должна была стать лекарством для ее сына — одним из множества, что она пробовала за долгие годы, от лечения травами до хакимов[122], гипнотизеров и знахарей. И я, по ее мнению, не подействовала, как и все остальное.

Я потеряла счет сеансам электрошока, и Тетушка Саида сдалась, взмолившись в слезах:

— Довольно! Мы перепробовали все. Ничего не помогает. На этот раз вы сделаете то, о чем я прошу.

— Можно подумать, до сих пор мы этого не делали, — проворчал Дядя Аббас, не глядя на меня.

— Мы отвезем его в Кербелу. На зиарат[123]. Мы отправимся в паломничество, отдадим свои салам Имаму Хусейну, и он исцелит мальчика. Я точно знаю это! Если будем верить всей душой.

Дядя Аббас промолчал. Но через неделю все было готово к путешествию. Они — Дядя Аббас, Тетушка Саида и Акрам — поехали в Ирак, в Кербелу и Неджеф. Меня они с собой не взяли, поскольку я была беременна. И вместо свадебного путешествия я на время вернулась к маме.

Она все расспрашивала меня, что случилось. Но я молчала. Только общие факты, без подробностей.

— Они совершают паломничество в Кербелу. Я не могу поехать, я беременна.

Мама, вконец расстроенная и напуганная, отправила Мэйси к ее брату, Шарифу Мухаммаду, разузнать, что же я скрываю. И после этого не задавала больше вопросов.

Мой муж вернулся из паломничества, но все осталось по-прежнему. Сеансы электрошока следовали один за другим. Так много, что он потерял память. Я гладила его по щеке, но он не узнавал меня, не понимал, кто я такая. В конце концов Дядя Аббас отправил его в швейцарскую клинику, где Акрам лечился прежде. Мне было неуютно в чужом доме, и на время отсутствия мужа я переехала к маме, не обращая внимания на сплетни, которые наверняка пошли по городу.

Мне было безразлично, что говорят люди. Я никуда не выходила, ни с кем не встречалась. Только Асма несколько раз навещала меня. Она тоже ждала ребенка. Казалось бы, нам есть о чем поговорить. Но нет.

В тот день, когда я услышала, как мой ребенок, Садиг, шевельнулся в утробе, словно мягкие крылья птицы взмахнули внутри. Впервые за долгое время я почувствовала себя счастливой. Я была не одинока. И никогда не буду одинока, что бы ни случилось в жизни.

Акрам вернулся в Пакистан за несколько недель до рождения Садига. Я тоже вернулась в дом его родителей. Казалось, Акраму стало лучше, он опять улыбался. Но только не мне. Взгляд, обращенный ко мне, оставался чужим. В той комнате, где меньше года назад мы танцевали с Акрамом, я теперь спала одна. Он жил в своей прежней комнате, которая должна была стать детской для нашего малыша.

Приближались роды, и я переехала в дом мамы. Это традиция — вернуться в родительский дом и оставаться там еще сорок дней после родов. Невероятным облегчением было оказаться подальше от Акрама и его чужих глаз.

Родился Садиг, наполнив смыслом мою жизнь, и все остальное утратило важность. Пришли в гости Дядя Аббас и Тетушка Саида. В их доме жила Асма, за несколько недель до того родившая Джафара. Отец построил для нее и ее мужа новый дом, прямо напротив своего, чтобы дочери не пришлось жить по указке родителей мужа.

Перед началом Мухаррама Шариф Мухаммад Чача явился забрать нас с Садигом. Так уж вышло, что за время своего брака я провела в родительском доме больше времени, чем в доме мужа. Странно было возвращаться туда, но у меня не оставалось выбора. Вот-вот начнутся меджлисы у Тетушки Саиды. Она беспокоилась, что скажут люди, если невестки не окажется на месте. Как будто они уже не сказали все, что только возможно.

Тетушка Саида наняла айа, заботиться о Садиге.

— Пускай она займется ребенком. Ты должна заставить Акрама вспомнить. Это легче сделать без ребенка на руках.

Я не в силах была перенести это. Садиг принадлежал мне. Он тоже все понимал — плакал беспрерывно и успокаивался лишь у меня на руках.

Акрам начал общаться с родителями. Но ко мне был все так же безразличен. Садиг его нисколько не интересовал. Тетушка Саида пыталась напомнить, кто мы такие. Дядя Аббас говорил, что доктора в Швейцарии заверили его, мол, утрата памяти — всего лишь последствия длительной шоковой терапии, со временем память восстановится. Но это время все никак не наступало.

На второй день Мухаррама, когда я читала последние слова своей любимой ноха на женском меджлисе, в зал ворвался Акрам — мужчина посмел вторгнуться на женскую половину. Он, крайне возбужденный, искал что-то. Заметил меня, бросился в мою сторону и заорал:

— Твое отродье постоянно вопит!

В ту же секунду вперед выступила мать Акрама. Мысли отчетливо читались на ее лице, она в смятении. Как спасти ситуацию? Как остановить Акрама, не раскрывая его тайны? Но ее сомнения побудили Акрама продолжить — и перейти черту.

— Ступай и заткни младенца! А потом возьми его и убирайся туда, откуда пришла! Забирай свое отродье — неизвестно от кого рожденное — и уматывай из моего дома!

Я испуганно прикрыла ладонью рот, колени подкосились. Мама была рядом и видела все от начала до конца. Все женщины округи слышали, что сказал мой муж. Мама помогла мне подняться на ноги.

— Довольно, Дина. Хватит. Ступай забери сына. Мы уходим домой. На этот раз — навсегда.

Я была не одинока. Со мной был Садиг. Две недели спустя, через несколько дней после Ашуры, пришел Шариф Мухаммад Чача, сообщил, что Акрам умер. Повесился в роскошной ванной наших роскошных апартаментов.

Я, вдова в девятнадцать лет, отправилась в дом своего покойного мужа, где уже собрались люди выразить соболезнования. Среди них было немало тех, кто стал свидетелем моего унижения две недели назад. Тетушка Саида, вне себя от горя, кричала и велела мне убираться вон из ее дома. Точно как ее сын. Теперь я ее понимаю. Понимаю, что делает с людьми горе. Каким жадным оно становится, когда соединяется с горечью гнева и отторжения, каким слепым в поисках человека, которого можно обвинить. Я была просто удобной мишенью — выбранной без всякой причины или оснований.

Но я была не одинока. Со мной был Садиг.

Мама умерла, когда Садигу исполнилось восемь месяцев.

Но я не была одинока. Со мной был Садиг.

К нам часто заглядывал Дядя Аббас, уговаривая вернуться под их кров. Но я лишь повторила ему то, что сказала мама перед смертью. Что Абу хотел бы, чтобы я осталась одна. Что моя жизнь принадлежит только мне и больше никому. Со мной дар Господень. Который невозможно растратить. Я и помыслить не могла, что впоследствии Дядя Аббас использует имя Господа против меня. Что он уже советовался с муллами и юристами — а все они мужчины. И те подтвердили, что Садиг принадлежит ему. Что, отлучив ребенка от груди, я потеряю права на своего собственного сына.

Но ничего подобного он не произнес вслух. Мне он сказал:

— Я не могу заставить тебя, Дина, жить вместе с нами. Хотя так должно быть. Ты достаточно страдала. Но и мы тоже. Твоя свекровь утратила разум от горя, она была несправедлива к тебе. Нам всем нужно время, чтобы прийти в себя.

Он обещал дать мне время. И дал. Больше пяти лет. Должно быть, все эти годы вынашивал планы, мучительно разрываясь между чувством вины и горем. Между тем, что должен был мне и что хотел для себя. А хотел он отобрать своего внука, который принадлежал мне, что бы ни говорил мулла.

Как ни странно, но я была счастлива в те годы. Я жила в доме, где выросла, вместе с Садигом, в обществе одной лишь Мэйси. Каждую неделю я возила Садига к дедушке и бабушке. Никогда не ограничивала их прав, как бы больно мне ни было. Хотя, конечно, предпочла бы никогда не переступать порога их дома.

Я смирилась с едва прикрытой неприязнью и нападками Тетушки Саиды. К концу годичного траура она сумела проглотить обиду и все же навестила меня, а с началом Мухаррама уговорила прийти на ее меджлисы. Это был акт примирения после того, что произошло накануне смерти Акрама — не для меня, но для ее внука, законность рождения которого сам ее сын поставил под сомнение, отказавшись от него перед собранием свидетелей. Мое первое появление на меджлисе она превратила в грандиозное шоу, демонстративно обняв за плечи. Возможно, это и вправду изменило отношение некоторых женщин ко мне, не знаю. Я сторонилась их больше, чем они меня, общаясь с ними лишь посредством чтения ноха. Но это я делала из любви к Имаму и не нуждалась в их одобрении. Общее горе на меджлисах стирало все различия, и мне находилось место наравне со всеми.

Мне недостает этой силы женского сообщества. Здесь, в Америке, я много лет не могла найти замены ей, ведь в этой стране женщины должны входить в мечеть через боковую дверь, во время молитвы сидеть в самом дальнем углу, и все потому, что служба проходит одновременно для мужчин и женщин. В Пакистане наши собрания проходили в отдельном от мужчин месте, в отдельное время, нам ничего не надо было делить с ними — ни время, ни место, ни власть.

Там, где мы собирались, царил дух Биби Зейнаб — ты знаешь эту историю? Полностью? Про Кербелу? Садиг тебе и это рассказал? Это за Зейнаб пошли люди в день несчастья — Ашура. Она возглавила плененных женщин и детей, заботилась о них, говорила от их имени на суде перед тираном, и голос ее, отважный и сильный, взывал к справедливости.

Все пять лет, что мы с Садигом появлялись в доме свекрови — на меджлисах и просто с визитами, — я опрометчиво не замечала и не реагировала на «предупредительные» сигналы об опасности. Дядя Аббас и Тетушка. Саида часто жаловались, что Садиг чересчур зависим от меня, слишком привязан. Что это, мол, ненормально, что он боится дедушки с бабушкой и вообще других людей. Помню, как огорчился Дядя Аббас, когда Садиг безутешно расплакался, оказавшись на людях без меня. Это случилось во время Мухаррама. Садиг не смог участвовать в мужской процессии, он слишком испугался того, что увидел. Дядя Аббас заявил, что мальчик привык цепляться за мамину юбку. Дети, особенно мальчики, должны в конце концов выходить из лона матери и учиться выживать в реальном мире. Но я не понимала, к чему он клонит. Откуда мне было знать?

В день, когда вернулся Умар, мы с Садигом сидели на террасе. Я не подозревала, что происходящее в соседнем доме, в доме моего старого друга, может так повлиять на мою собственную жизнь, — я-то верила, нисколько не жалуясь на свое положение, что оно останется неизменным всегда. От Мэйси, которая услышала новости от прачки, работавшей у матери Умара — этой ваххабитки, как сердито говаривала моя мама, — я узнала, что Умар вернулся на полгода. Закончил учебу в Америке, получил должность профессора. Огромный успех. С любой точки зрения. Он все еще холост, и его мать стремится исправить положение, для чего он и приехал домой.

Я не общалась с ним. Ни в какой форме. Даже избегала террасы, пила чай в гостиной, предоставив Мэйси развешивать белье, хотя это было одной из моих любимых домашних обязанностей, ведь веревка натянута на террасе, где я провела в детстве столько счастливых часов. И конечно, была потрясена словами Дяди Аббаса, явившегося ко мне однажды утром, пока Садиг был в школе.

— Твоя соседка, миссис Юсуф, приходила ко мне, Дина.

— Моя соседка?

— Она в ярости. Впрочем, похоже, это ее обычное состояние.

— В ярости? На меня? Но за что?

— Она беспокоится, что ее сын примет импульсивное решение. Ты с ним знакома?

На миг я застыла.

— Раньше знала его, — выдавила наконец. — В детстве. С тех пор не встречалась.

Дядя Аббас внимательно изучал мое лицо. Но мне нечего было скрывать, и я смело смотрела прямо в глаза.

— Она говорит, он влюблен в тебя. Всегда был влюблен. Ты об этом знала?

— Он… — Воздух в легких внезапно закончился. — Она… но… это чушь! Я даже не разговаривала с ним! И с какой стати она заявилась к вам?

— Она полагает, что я смогу остановить ее сына. Предостеречь от ошибки. Судя по тому, что с ним происходит, парень готов к опрометчивым поступкам. Она надеется на мою помощь. И полагает, что я с ней соглашусь. Что я хотел бы любой ценой избежать брака вдовы своего сына с этим мужчиной, шиитки с суннитом.

— Вам следовало убедить ее, Дядя Аббас, что никакого риска нет, этого никогда не произойдет.

— А почему нет? Может, она права, Дина. Откуда тебе знать, что она ошибается? Парень влюблен, хочет жениться. А все эти шиитско-суннитские распри… — Дядя Аббас махнул рукой. — Я знал твоего отца достаточно хорошо, чтобы понимать — для него это не имело бы никакого значения. Особенно сейчас. Когда твой выбор более ограничен, чем прежде. Откуда ты знаешь, каковы действительные намерения этого человека?

— Абсолютно неважно, что я знаю. Этого не будет, Дядя Аббас. Говорю же вам, я с ним практически не знакома.

Долгое молчание прервал Дядя Аббас:

— Тем не менее. Следует принять во внимание ее слова. Но пускай не этот парень, другой. Ты не считаешь, Дина, что пора подумать о себе? Что ты уже и так от многого в жизни отказалась? Из-за ошибок других людей?

Что-то в тоне Дяди Аббаса встревожило меня.

— Тебе пора замуж, Дина. Пора жить дальше. Пришло время всем нам выйти из замкнутого круга и начать новую жизнь.

— Это обязательно?

— Да. Выходи замуж за этого человека, если он так хочет. Если нет, я найду тебе другого.

— Вы хотите, чтобы я вышла замуж? Не понимаю, какое это имеет отношение к вам.

— Все имеет отношение ко мне, Дина. Ты мать моего внука.

— У вас нет оснований для беспокойства, Дядя Аббас. Вся моя жизнь сосредоточена на Садите. Я никогда не поступлю вопреки его интересам. Его жизнь — моя жизнь.

— Нет, Дина. Его жизнь не принадлежит тебе. То, что произошло с тобой, несправедливо. Я обещал твоей матери. Еще до того, как ты согласилась выйти за моего сына. Что до тех пор, пока ты живешь под моим кровом, я буду защищать тебя, как собственную дочь. В итоге ты провела в моем доме совсем немного времени. Но все же я нарушил обещание — фактически уже в тот момент, когда давал его. Того, что случилось с тобой, я бы не хотел для Асмы. Окажись Асма в твоем положении, я хотел бы, чтобы она начала новую жизнь. Не в темнице прошлого — не в силах сбежать, сделать шаг вперед, к свободе. Каждый день я с горечью думаю о твоей судьбе, Дина. Мне горько и стыдно за то, что это я виноват в том, что стало с тобой. Ты живешь в полной изоляции от мира, как старуха. Я помню тебя юной, шустрой, веселой, когда жив был твой отец и позже, когда ты вошла невесткой в мой дом — цветущей, полной энергии, радости, надежд на будущее, которое я разрушил, даже не дав ему начаться. Я обманул тебя. Но ты все еще молода, Дина.

Я покачала головой, отвергая это утверждение, — я чувствовала себя гораздо старше своих лет. Знаешь, сколько мне было тогда? Двадцать четыре.

— Да, Дина, ты молода. Твой отец, мой друг, не желал бы видеть, как ты отвергаешь собственную жизнь, связывая себя обязательствами, которые следует возложить на плечи других людей.

— Дядя Аббас, не понимаю, о чем вы говорите. Вы убеждаете меня выйти замуж за человека, который живет в Америке? Уехать из Пакистана? И вы это позволите?

— Да, Дина. За кого ты меня принимаешь? Твое благо для меня важнее всего. Твое счастье.

— Нет, Дядя Аббас, я не намерена выходить замуж за Умара. (Дядя удивленно приподнял бровь.) Сына нашей соседки, — пояснила я, отчего-то покраснев. — И нет никаких оснований считать, что он сам этого желает.

— Не он, так другой, я же сказал. Я найду тебе мужа, Дина. Именно так поступил бы твой отец.

— Это бессмысленный разговор. Я не выйду замуж. Мне нужен только Садиг.

— Но Садиг не принадлежит тебе, Дина.

— Не понимаю, о чем вы, Дядя Аббас.

— Я не позволю использовать Садига как оправдание подобной жизни, больше похожей на смерть. Я так решил, ради твоего же блага. Садиг принадлежит семье своего отца. А ты свободна строить новую жизнь.

Тут-то я все поняла — ради чего на самом деле пришел Дядя Аббас. Это было как удар в живот, я согнулась от боли, слезы брызнули из глаз, горькие слезы гнева.

— Ради моего же блага?! Умоляю, говорите яснее, Дядя Аббас. Я хочу понять вас как можно точнее. Прежде чем начну действовать. Ваши слова — о раскаянии, о сочувствии — я неправильно их поняла? Вы намерены отобрать у меня Садига? Лишить его матери?!

— Это единственный способ, Дина. Каким бы жестоким он ни казался. Единственное решение. Законы Господа мудры. Закон гласит, что мальчик принадлежит моей семье — семье своего отца. Я пытался возражать, думал, что отобрать у тебя ребенка — это слишком жестоко. По правилам мальчик должен был вернуться к нам сразу, как только его отняли от груди. Теперь я понимаю, что так было бы разумнее и справедливее. По отношению ко всем. Сейчас я намерен исправить ошибку. Если этого не сделать, ты никогда не сможешь вести нормальную жизнь, погубишь свое будущее. Я не могу быть виновным еще и в этом, Дина.

— Законы Господа? Вы так это называете? Хотите отобрать у меня сына, вырвать мое сердце, живое, пульсирующее, из груди — и оправдываете свою жестокость именем Бога?

Дядя Аббас понурился.

— Умоляю, не делайте этого! Если нужно, я готова вернуться в ваш дом, жить под вашим кровом. Мы с Садигом переедем немедленно. Но не отбирайте у меня сына.

— Дина, это не решение проблемы. Если бы я заботился о себе, именно так и поступил бы. Но это не решит проблему твоего будущего, Дина. Садиг — часть твоего прошлого. Я не позволю тебе вернуться в наш дом — принести жертву на алтарь трагедии моего сына. Это несправедливо по отношению к тебе. То, что предлагаю я, — во имя твоего блага. Со временем ты поймешь. Я убежден, что поступаю правильно.

— Правильно? Отнимая у меня душу? Все, ради чего я живу и дышу? Я… я сделаю все, что вы велите. Дядя Аббас. Выйду замуж за кого скажете. Или не выйду. Как пожелаете! Но не отбирайте у меня Садига! Умоляю!

— Это самый лучший вариант, Дина. Я не могу позволить, чтобы мой внук вырос сыном другого человека. Он принадлежит моему роду. А ты должна идти дальше.

— Но… я… я буду бороться с вами, Дядя Аббас. У меня есть права…

— Ты вольна поступать, как хочешь, Дина. Но предупреждаю, сражаться со мной бессмысленно. Закон на моей стороне. Я не позволю тебе победить. Я в своем праве. И знаю это.

Прикрыв глаза, я представила, чем может закончиться эта борьба. Я — мать, одинокая, вдова — против человека масштаба Аббаса Али Мубарака. Голова закружилась при мысли о его власти и влиянии, а вдобавок я знала, как работает правосудие в Пакистане. Все звенья судебной системы подчинены богатым, пронизаны коррупцией. Этот человек, без зазрения совести бросивший мне в лицо имя Бога, наверняка подкупил судей, адвокатов, всех до последнего клерка ради удовлетворения своих притязаний. Он сказал правду. Результат любого поединка между ним и людьми, подобными мне, очевиден. И я в голос застонала.

— Сейчас я уйду, — поднялся на ноги Дядя Аббас. — Чтобы ты успокоилась. Но через несколько дней вернусь.

Уже на пороге добавил:

— Я не хотел, чтобы наша беседа пошла в таком направлении. Я не желаю войны между нами, Дина. Я всего лишь пытаюсь поступить правильно в ситуации, где нет абсолютно благоприятного выхода ни для кого из нас. Я желаю добра тебе, дитя мое, дабы расчистить путь к будущему, которое ты заслужила.

— Такого я не заслужила, Дядя Аббас. Я не заслужила, чтобы у меня отобрали сына, — еле слышно прохрипела я, но Дядя Аббас уже ушел.

Я обратилась к адвокату. Он объяснил, что, хотя дело трудное и займет много времени, шанс есть. Потом спросил о размерах моего банковского счета. И рассмеялся мне в лицо, когда я сообщила, кто мой свекор.

Я ходила и к Дяде Аббасу. В его контору. К нему домой. Я разговаривала с Тетушкой Саидой, взывая к ее материнскому сердцу. И даже с Асмой. Никто меня не слушал. Никому до меня не было дела.

Через две недели Дядя Аббас прислал машину за Садигом. Грозился полицией, если я буду препятствовать.

— Не надо, Дина. Не вынуждай меня впутывать посторонних в частное дело. Не превращай это в спектакль.

Что мне оставалось? Я не могла допустить, чтобы моего ребенка выволакивали из дома, как преступника. Я позволила Шарифу Мухаммаду Чача забрать его, хотя все во мне сопротивлялось. Я едва не сошла с ума в поисках выхода, но тщетно.

В тот день я умерла. Так, мертвая, ждала дня, когда его привезут повидаться. Когда привозили Садига, я возвращалась к жизни. На час, не более. Проходили недели за неделями. И было много, очень много дней, когда я ждала сына напрасно. Думаю, это тоже было частью плана. Оторвать ребенка от меня, отдалить. Я вновь пошла к Дяде Аббасу — напомнить об обещании, что Садиг будет навещать меня каждую неделю, как когда-то я возила его к дедушке и бабушке.

— Так будет лучше, Дина. Думаешь, я не понимаю, что причиняю тебе боль?

— Если бы понимали, не поступали бы так.

— Ты должна жить дальше. Ради собственного блага, Дина. Ради себя.

Мне не к кому было обратиться. Немногие оставшиеся родственники не желали связываться с такой персоной как Аббас Али Мубарак.

В отчаянии я листала английский перевод Корана, разыскивая, что там сказано об опеке над детьми. Ничего. Я пошла к мулле, представлявшему мои интересы на свадьбе.

— Бети, — покачал он головой, — это шариат. Закон Господа, с ним нельзя шутить.

— Но в Коране об этом ничего не сказано!

— Неважно. У нас есть толкования ученых людей.

— Ученых людей! И все они — мужчины!

— Ну разумеется! — изумился он. — Не думаешь ли ты, что женщина может определять, в чем состоит воля Бога? Мальчик принадлежит роду своего отца. Такова Божья воля.

Вернувшись домой, я наконец осознала правду. Я потеряла Садига. Вот теперь я осталась одна. Даже Бог покинул меня. Я достала ножницы и изрезала в клочья свой молитвенный коврик, в ярости от того, что Бог не пожелал явиться мне на помощь, проклиная Его за несправедливость. Я вела себя как безумная, да я и в самом деле сошла с ума — как раньше мой муж. Я перестала есть, перестала спать.

Разве объяснишь? А потом парень из соседнего дома, который спас мне жизнь в детстве, увидел, во что я превратилась — пустая оболочка человека, хрупкая скорлупка, готовая рассыпаться в любой момент. Мэйси, в ужасе отшатнувшись от обрывков ткани, в которые превратился мой коврик, тут же послала ему записку с соседской прачкой.

Я не помню, как все случилось. Он пришел и молча сел рядом. Просто создал пространство, в котором я могла существовать; пространство, отгородившее меня от безумия, в которое я проваливалась. Он приходил каждый день. Приносил книги, читал вслух. Я отдыхала в его присутствии, вспоминала прошлые времена.

Он навел справки и подтвердил то, что я уже знала. Ничего нельзя сделать, любые мои добродетели и доводы перевешиваются властью и богатством Дяди Аббаса. И я смирилась. Не с несправедливостью. Но со страданием. У меня не было выхода.

Окончательно сдавшись, я уступила и Умару. Согласилась выйти за него, уехать в Америку, оставив здесь все свое прошлое. Но в новой жизни зияла глубокая дыра, которую невозможно заполнить. Не скрытая от глаз, ничем не замаскированная. Я научилась сажать сад своей жизни вокруг нее. Иногда останавливаясь на самом краю и заглядывая внутрь. Часто, особенно вначале, я даже погружалась в эту мрачную яму, позволяя себе вновь ощутить боль от разлуки с сыном. Я могла бы остаться в Пакистане. Возможно, мне следовало так поступить. Но я не жалею, что уехала. Все, о чем я могла бы горевать, принадлежало другим людям.

Раскаяние в конце концов вернуло мне Садига. Но вернулся он совсем не тем мальчиком, которого я оставляла. Да и я уже не была той женщиной, у которой его отобрали, — мы стали чужими друг другу. Мой малыш рано возмужал, он был молчалив и угрюм. Жизнь, что я выстроила без него, совершенно не совпадала с его смутными воспоминаниями о матери, которая всегда принадлежала только ему.

Садиг прожил у нас всего год, так и не сумев приспособиться. Потом он уехал, все такой же чужой. Ты, Джо, живое подтверждение этому.

Стихли последние звуки моего рассказа. Умар вернулся, пока я еще говорила. Он тихонько разложил по местам продукты и удалился в свою комнату, жестом показав, что будет у себя в кабинете. Потом мы услышали, как он укладывается спать. Для меня время тоже было позднее, но, как ни странно, я не чувствовала усталости.

— А почему Садига прислали к вам? — спросила Джо. — Вам известно про несчастный случай?

Я кивнула, слегка удивившись.

— Да, я об этом знаю. Странно, что это и тебе известно.

— Он в Пакистане? — после короткой паузы поинтересовалась Джо.

— Насколько я знаю, да.

Мы добрались, кажется, до причины, которая привела ее сюда, — причины, выходящей за рамки простого желания послушать мою историю.

— Почему ты хочешь с ним встретиться?

— Я… это… это сложно объяснить. Но… то, что рассказал Садиг… я пыталась бежать этого. Связи. Очень трудно. Признать. Но теперь я понимаю, зачем это нужно. И… мне необходимо спросить его кое о чем. И кое о чем ему рассказать.

Я кивнула. Что бы это ни было, со мной она делиться не захотела.

Но я понимала ее. В конце концов, мы совершенно незнакомы.

— Я дам тебе телефон Садига.

— Спасибо. Вы с ним общаетесь? Регулярно? У вас все наладилось?

— Это зависит от того, что считать «наладилось». То, что утрачено, мы не сможем восполнить никогда. Но он очень почтительный сын. Звонит каждый месяц. Сообщает, где находится. Но я уже много лет не видела его. — Я вздохнула. — Можешь позвонить отсюда, если хочешь.

— То, что я должна сказать и о чем должна спросить, — это очень личное. Я сделаю это на месте, в Карачи. Надеюсь.

— Ты собираешься в Пакистан?

— Да.

Я почувствовала, как брови сами собой удивленно приподнимаются. И опускаются. Я взглянула на часы:

— Уже поздно. Ты живешь здесь, в Лос-Анджелесе?

— Нет, я живу в Вашингтоне.

— Где ты остановилась?

— Я собиралась поехать к родителям в Сан-Диего.

— Сейчас уже слишком поздно. Оставайся у нас, в гостевой. Когда Садиг жил здесь, это была его комната.

— Да, — согласилась Джо. — Я останусь. Спасибо вам.

— И еще, Джо. Когда ты поедешь в Пакистан, повидаться с Садигом… я поеду с тобой.