Глава четвертая

Люсьен

Я должен был догадаться. Обязан. Когда Мами́ написала, что я нужен ей, и срочно, я бросил все дела и бегом ринулся ей на помощь. Я ведь знал – сейчас время ее чаепития с Эммой. Но о чем я мог думать – это о том, что Эмма могла пострадать, споткнуться или, черт подери, упасть с холма.

Смехотворно. Ну и придурок.

Все стало очевидным, когда я практически выбежал на террасу и обнаружил свою бабушку, Сэла и Эмму сидящими в явной безопасности и спокойствии. Эмма взглянула на меня, а затем отвела взгляд, словно смущенная. Наверное, это было… из-за меня. Потому что всем стало ясно – моя хитрая бабушка надула меня.

Возникла загвоздка. Я мог бы развернуться и уйти, но это стало бы сигналом для Эммы, будто я не хочу находиться рядом с ней. И это было недопустимо. Я мог пытаться избегать ее, но не хотел быть грубым.

Подходя к столу, я почти испытывал боль. Эта женщина будто повернула какой-то выключатель в моем теле, заставив меня реагировать на каждое ее движение. Она вздохнула, и я это заметил, черт возьми.

– Мами́, – обратился я к своей коварной бабушке, – ты звала.

Она совсем не раскаивалась.

– А, да. Время пить кофе. Присаживайся.

Я клацнул зубами до боли в челюсти, подавил раздражение и занял свободное место напротив Эммы. Мами́ хватило хитрости не посадить меня рядом с ней, чтобы я не мог притвориться, будто Эммы здесь нет. Она усадила меня так, чтобы я ее видел. И, вашу мать, хотел ее.

Эмма оглядывалась по сторонам, словно оценивая обстановку и соображая, как действовать. Я не винил ее. Это неловко – оказаться втянутым в чужие схемы.

Моя бабушка – зло во плоти. Я всегда это знал. Черт, меня всегда забавляло, когда она обращала свои злобные силы против других, и, наверное, по этой самой причине я мучился на этом адском чаепитии. Карма – та еще стерва.

Я посмотрел на путь отступления. Шансов сбежать было мало.

Мами́ обратила свой орлиный взор на меня.

– Титу́, твоя чашка.

Подавив вздох, я протянул ей хрупкую фарфоровую кофейную чашку, которая казалась слишком маленькой для моей руки и могла разбиться от одного неверного движения.

Синие глаза оттенка индиго остановились на мне, золотые дугообразные брови изящно приподнялись.

– Титу́? Это твое прозвище? Ты не похож на Титу́.

Сэл хихикнул, подавившись кофе, а Эмма – черт возьми, даже имя у нее милое – скривилась, будто ей только сейчас пришло в голову, что, возможно, она груба.

Мами́ рассмеялась добрым и нежным смехом.

– В некотором смысле это означает «маленький мальчик».

Глаза Эммы расширились, когда ее взгляд метнулся к моему телу. В груди вспыхнуло пламя. Я проигнорировал это. Но пропустить мимо ушей легкую хрипотцу в ее голосе не смог.

– Маленький мальчик?

Я в аду.

Мами́ снисходительно улыбнулась.

– Ну, какое-то время он был маленьким.

– Должно быть, когда ему было два года, – добавил Сэл вполголоса.

Я бросил на него взгляд, и он подмигнул мне, прежде чем послать воздушный поцелуй.

– Два? – Мами́ покачала головой, а затем отхлебнула кофе. – Нет. Мой Титу́ был маленьким довольно долго. Только когда он начал играть… – Она прервалась так резко, что чуть не задохнулась, ее белоснежная кожа побледнела еще сильнее.

Внутри меня все сжалось и перекрутилось. Я почти привык к этому ощущению, теперь это случалось так часто. Лучше почти не стало.

Маленькая морщинка пробежала между бровями Эммы, когда она поняла, что что-то не так. Но Мами́ быстро собралась и натянула на лицо широкую улыбку.

– Играть, бегать и так далее. Это, должно быть, пробудило в нем желание расти. И, кстати об аппетитах, давайте поедим. Эмма, дорогая, ты просто обязана попробовать что-нибудь из этого.

Мами́ нравилось предоставлять богатый выбор угощений: на столе стояли различные макароны[24], тарелка сдобного печенья, наполовину пропитанного горько-сладким гана́шем[25], пирожные с апельсиновыми цукатами и кардамоном и мой личный фаворит – Париж-Брест[26] с малиной.

Эмма колебалась, разглядывая различные подносы, расставленные на столе. Ее глаза остекленели, розовые губы раскрылись с тихим выдохом. Тоска и похоть слились воедино. И вот так просто я завелся.

Иисусе. Эта кофейная церемония когда-нибудь закончится?

– О, я не… – Эмма замерла, вступив в явный конфликт с желанием съесть сладкое. Все ясно. В течение сезона и на тренировках за нашим рационом строго следили. Фитнес был всем, и у тренеров возникали особые идеи о том, как достичь нужного телосложения. Я не питал иллюзий: в Голливуде дерьмовые и завышенные требования, особенно к женщинам.

Мами́ положила руку на тонкое запястье Эммы.

– Знаешь, раньше я была моделью.

– Правда? – Эмма слегка покачала головой. – Я не удивлена. Вы прекрасны.

Мами́ никогда не отличалась скромностью, если дело касалось ее внешности, но роль она исполняла великолепно.

– До чего же ты милая.

– Просто говорю правду.

Комплимент от одной потрясающей женщины для другой, предположил я.

– Это было в шестидесятых и семидесятых годах. – Мами́ выбрала кардамоновый пирог и аккуратно поставила кусочек в центр своей тарелки, словно он произведение искусства. – Все должны были быть худыми, как палка. Предполагалось, что люди станут жить на воде и сигаретах, – сказала Мами́ с некоторой резкостью, но в ее голосе присутствовала и дразнящая нотка.

Преувеличение – часть ее лексикона. Некоторых это сбивало с толку, поскольку они никогда не знали, говорит ли она серьезно. Эти люди никогда не получали второго приглашения.

Эмма, однако, усмехнулась.

– Я не пробовала сигаретную диету. Не уверена, что мои легкие выдержали бы.

– Конечно, нет. Держи их розовыми и здоровыми, дорогая.

– Я постараюсь.

Я не хотел думать ни о чем розовом или здоровом, относящемся к Эмме. Хмыкнув, я потянулся за ванильно-вишневым макароном. Эмма заметила – казалось, она все поняла обо мне, так же как и я о ней, – и быстро отвела взгляд. Как и я, она пыталась игнорировать проблему. Почему-то от этого стало только хуже.

– Но что такое жизнь без еды? – продолжила Мами́, пожимая плечами. – Не та, в которой я хочу жить. Поэтому… – Она хлопнула ладонью по столу. – …вот что нужно делать. Выбрать что-то одно на пробу и насладиться. Есть лакомство сто́ит медленно, позволяя вкусам играть на языке. А завтра? – Она снова беззаботно повела плечами. – Если почувствуешь, что тебе абсолютно необходимо что-то сделать для поддержания фигуры, соверши длительную пробежку в гору. Или, может, просто представь, что делаешь это, а затем продолжи свой день. Я бы так и поступила.

Эмма засмеялась. И каждый волосок на моем теле поднялся. Господи, ее смех действовал на меня каждый раз, когда я его слышал. Тот самый смех из спальни. Который ожидаешь услышать после классного утреннего ленивого траха, когда все вышло вяло и не слишком горячо, и вы смеетесь просто ради удовольствия. Я проглотил кусок макарона, и он чуть не застрял в горле. Понятия не имею, почему именно эта аналогия пришла мне на ум. У меня точно никогда не было такого утра. Я никогда ни с кем не расслаблялся настолько, чтобы достигнуть подобного дзена.

Но образ застрял в голове. Я увидел ее в солнечном свете: золотые волосы разметались по моей смятой подушке, губы припухшие и мягкие. Проведя рукой по лицу, я попытался собраться. Нет уж, нельзя думать об этом. Взгляд Сэла столкнулся с моим, и выглядел он так, словно находился примерно в двух секундах от того, чтобы расхохотаться до упаду. Ага. Он точно знал, как сильно на меня повлияла эта ситуация.

– Только представьте, а? – сказала Эмма, все еще улыбаясь.

Я знал, что она говорила об упражнениях, но мой вновь обретенный сексуальный инстинкт воспринимал это по-другому, и я продолжал представлять нас в постели. Адский ад.

Мами́ снова пожала плечами.

– Как и сама жизнь, еда предназначена для наслаждения. Никогда нельзя вступать с ней в войну, ведь мы редко побеждаем.

Улыбка Эммы походила на сияние солнца.

Я отвернулся и сфокусировался на Мами́. Она уговаривала Эмму выбрать пирожное. Впервые за все время в моем животе свернулся клубок нервов. Люди ели то, что я готовил, в течение многих лет. Мне было все равно, что они думают об этом. Выпечка и готовка – хобби, которыми я занимался только для себя и больше ни для кого. И все же, вот он я, желаю произвести впечатление на женщину с помощью приготовленных мною вкусностей.

Эмма прикусила щеку изнутри, и на ней появилась небольшая ямочка. С таким взволнованным выражением лица она походила на милого ребенка.

– М-м-м. Я даже не знаю. Все выглядит таким вкусным. – Она оторвала взгляд от угощений и оглядела всех нас. – Что посоветуете?

Сэл принялся ратовать за печенье. Мами́ начала предлагать торт.

– Брест[27]. – Слово вырвалось у меня изо рта рычащей командой.

Дерьмо.

Глаза Эммы расширились.

– Что, прости?

Сэл усмехнулся.

Ерзая на стуле, я боролся с желанием сбежать.

Ни при каких обстоятельствах не думай о ее голой груди, придурок.

Да уж, слишком поздно.

– Париж-Брест. – Дернув головой, я кивнул на пирожное в форме колеса. – Это десерт, названный в честь велогонки на рубеже девятнадцатого века.

– Ах. – Она покраснела. Так мило. – Верно. Брест.

– Он очень вкусный, – сказала Мами́, прекрасно скрыв свое веселье. – Заварное тесто – знаешь, как в эклерах, – и начинка из крема пралине, а сверху свежая малина.

– О да, пожалуйста.

Прежде чем Мами́ успела потянуться за сервировочным ножом, это сделал я. Ничего не мог с собой поделать. Если Эмма собиралась съесть что-то созданное мною, я намеревался обслужить ее сам.

Даже если наблюдение за тем, как она ест, в итоге прикончило бы меня.

Она взялась за край стола, будто пытаясь удержать себя от того, чтобы преждевременно не схватиться за тарелку. Жадная девчонка.

Мой член это одобрил. Пожалуй, даже слишком.

Настолько спокойно, насколько мог, я подал ей кусочек, добавив немного малины, а после обслужил еще и Сэла, чтобы чем-то занять руки. Они казались такими огромными, такими неуклюжими – из-за женщины ростом пять футов шесть дюймов[28].

Все мои попытки игнорировать Эмму оказались сплошным притворством. В ту же секунду, когда она подняла ложку, я сделал глубокий вдох, наблюдая, как ее розовые губки размыкаются, мельком увидел ее язык. Кусочек пирожного скользнул ей в рот, и она застонала.

Этот звук обвился вокруг моего члена, сжал мои яйца горячей хваткой. Я тоже чуть не застонал. Я знал, каков на вкус десерт у нее во рту, насколько гладким ощущается крем на ее языке. Это был мой крем. Я сделал его. Мои руки доставили ей это удовольствие, знала она об этом или нет. Ее стоны предназначались мне.

На меня нахлынул прилив энергии, и голова немного закружилась.

Она сунула в рот еще одну ложку с десертом. Медленно. Смакуя. Ее веки опустились. Ресницы затрепетали, и она вздохнула.

Святые угодники.

За столом повисла тишина, и Эмма остановилась, смущенно оглядываясь по сторонам. Затем слизнула с уголка рта золотистую крошку – она определенно собиралась меня убить.

– Извините. Это невероятно вкусно.

По всему телу пронеслось удовлетворение, чистое и прохладное, будто свежий лед. Мне хотелось взять эту ложку и начать кормить ее. Заставить ее стонать снова и снова. Дерьмо.

Заворчав, я положил себе кусок кардамонового пирога. Если бы я сейчас съел Брест, то, вероятно, кончил бы прямо в штаны.

– Где вы покупаете десерты? – спросила Эмма Мами́.

– О, я не покупаю, – ответила она. – Они домашние.

– Правда? – Эмма положила в рот малину. – Вы восхитительный пекарь.

Я бросил на Мами́ быстрый предостерегающий взгляд, поэтому она просто отхлебнула кофе и неопределенно хмыкнула. Да, я был трусом и не хотел, чтобы Эмма узнала, что она ест то, что я приготовил. Я… стеснялся этого.

Сэл наблюдал за нами все время, явно находя мой дискомфорт чертовски забавным. Но вместо того, чтобы толкнуть меня под автобус, он бросил мне спасательный круг – вероятно, потому, что жил на моей территории и не хотел спать с одним открытым глазом.

– Мами́ обладает множеством талантов. – Он поставил пустую кофейную чашку и потянулся за бокалом для шампанского. – Она научила меня шить.

– Это правда, – подтвердила Мами́. – Он был милым маленьким мальчиком, пробирался в мою гримерку, чтобы поиграть с моими платьями, пока его отец работал тут.

– Папа – бизнес-менеджер Амалии, – объяснил Сэл.

– Однажды, – продолжила Мами́, – Сальвадор случайно разорвал Halston[29].

– Ох, – взвыл Сэл, закрывая лицо руками. – Это было винтажное золотое вечернее платье из ламе́[30].

Я понятия не имел, что это значит, но, судя по выражению лица Эммы, она крайне сочувствовала Сэлу.

Мами нежно рассмеялась.

– Он так расстроился из-за этого, что я решила научить его, как все восстановить.

– И никогда такого не повторять, – улыбнулся Сэл. – Она подарила мне Halston на шестнадцатый день рождения.

Эмма положила подбородок на сцепленные руки.

– Вы надели его?

– К сожалению, тогда я еще не был готов к подобному. А к тому времени, когда осмелился, эта штука не налезала на мои бедра. Оно до сих пор висит у меня в шкафу. Можешь попробовать вырвать его из моих хладных, мертвых рук.

Эмма снова засмеялась. А я запихнул в рот еще один макарон. Вероятно, я собрался вывалиться из-за стола, объевшись сладостями, но лучше так, чем пялиться на Эмму влюбленными глазами, как идиот.

– Я была счастлива иметь рядом человека, разделявшего мою любовь к моде, – сказала Мами́. – Увы, мой милый Титу́ этим совсем не интересовался.

– Откуда ты знаешь, Мами́? – Я взял еще один макарон. – Ты ведь никогда не спрашивала.

– Ну, теперь бы могла. – Она игриво шлепнула меня по руке.

Уголок моего рта приподнялся.

– Слишком поздно. Я оскорблен и уже не заинтересован.

– Дерзкий мальчишка. – Мами́ усмехнулась, а затем сморщила носик.

Эмма наблюдала за нами своими зоркими глазами.

– Вы двое очень близки, – сказала она, когда наши взгляды встретились.

– Мы были близки даже до смерти моих родителей.

Если Мами́ и удивилась тому, что я рассказал Эмме о родителях, то не подала виду. Она с нежностью посмотрела на меня затуманенными глазами. Я мог бы смягчиться из-за этого взгляда. Но потом вспомнил ее назойливое вмешательство в мою личную жизнь. Я бросил на Мами́ косой взгляд.

– В детстве она читала мне сказки на ночь.

Мами́ внезапно заинтересовалась несуразными коктейльными кольцами[31] на своих пальцах. Неужели она действительно думала, что я забуду маленькую уловку, которая привела меня сюда?

Я переключил внимание на Эмму.

– Моей любимой была «Мальчик, который кричал «Волк!»[32].

Губы Эммы дернулись, в глазах засиял свет, и я вдруг понял, что реагирую на это так, будто этот свет льется прямиком на мою душу, расширяя пустующую пещеру внутри ее. Я боролся с улыбкой, яростно боролся, ведь все, чего я хотел, – это широко улыбнуться и рассмеяться вместе с ней.

– Она напугала меня до смерти, – мягко продолжил я, – и я больше никогда не вводил никого в заблуждение.

– О, ну ладно, – весело пожурила меня Мами́. – Считай, что наказал меня. А теперь заткнись и ешь свой пирог. Будь хорошим мальчиком, ага?

Смешок вырвался из меня прежде, чем я успел сдержать его. Чертовски хорошее ощущение. Мне стало легче, когда я увидел Эмму: ее губы приоткрылись, словно в изумлении, а голубые глаза сверкнули. А затем она улыбнулась мне, словно я сделал ее день лучше, просто рассмеявшись.

Улыбка пронзила меня в самое нутро, и на секунду я забыл, как дышать. Единственный раз, когда я чувствовал себя так, – когда я летел надо льдом, петляя между защитниками, и легким движением запястья отправил шайбу в сетку.

На меня обрушились горе и утрата, такие холодные и темные. Воспоминания выбили из меня смех, и я поймал себя на том, что спешно вскакиваю на ноги, гремя посудой. Кровь прилила к голове, горло болезненно сжалось. Мой голос звучал будто издалека, когда я пробормотал отстойное:

– Прошу меня извинить. Нужно вернуться к работе.

А затем я бросился прочь, зная, что все они смотрят на меня, и чувствуя себя полным идиотом. Я не мог найти в себе силы беспокоиться об этом в тот момент. Лишь в одном я был уверен: мне нужно держаться подальше от Эммы Марон.

* * *

Мами выследила меня часом позднее. Это оказалось несложно – я был на кухне. Когда хоккей ушел из моей жизни, кухня стала моим убежищем, единственным местом, которое по-прежнему казалось мне знакомым и чистым. Здесь я полностью контролировал ситуацию. Здесь я все еще был королем.

Я не оторвался от разделывания лимона Мейера[33]. В уничтожении фруктов есть определенное удовлетворение.

– Что готовишь? – спросила Мами́, подходя к длинной мраморной столешнице. Учитывая, что отец Мами́, мой прадедушка, обучал меня, она точно знала, как много значит для меня выпечка и что мне нужно, чтобы вернуться к ней. В тот день, когда я возвратился в Роузмонт, разбитый и поверженный, она чуть ли не силой затолкала меня на кухню и велела приступать к работе. С тех пор я готовил для нее и Сэла.

– Лимонный тарт[34].

Мами́ посмотрела на двенадцать маленьких формочек, которые я приготовил.

– Маленькие тарталетки. Вкусно.

Я хмыкнул. Сначала я сделал тарталетки, а после начал заниматься тестом, которое планировал оставить в холодильнике на ночь. Я экспериментировал с булочками для завтрака, и, похоже, метод сработал. Хотя тесто оказалось весьма привередливым. В один день все удавалось на ура, а во второй – не удавалось вовсе.

И все же я бы предпочел работать с тестом, взять от этого занятия… немного энергии. А тарталетки… ну, их нужно было сделать.

– Прошу прощения, что ушел так внезапно.

Эти слова принесли боль, но многие вещи делали это.

Мами́ без осуждения цокнула.

– Понимаю. Хотя, возможно, наша гостья могла не понять.

Наша гостья. Мои внутренности неприятно перевернулись. Во мне было шесть футов четыре дюйма роста и двести двадцать фунтов костей и мышц. Мужчины боялись встретиться со мной лицом к лицу. А я убегал от женщины ростом пять футов шесть дюймов, которую мог поднять одной рукой, как будто моя задница была в огне.

Что она подумала обо мне? Я схватил еще один лимон, надрезал его и раздавил над ситом голой рукой. Яркий, свежий цитрусовый запах заполонил мои легкие. Ей нравится запах лимонов. Эмма сказала, что они напоминают ей о счастье.

На кухне было тепло от печей, в которых я пек багеты. На плите кипел ужин, выделяя аромат запеченных в вине овощей и тимьяна. Обычно я находил удовольствие в этих вещах, но не сегодня.

– Ты считаешь, я должен перед ней извиниться, не так ли? – выпалил я.

Мами́ долго смотрела на меня, а затем вздохнула.

– Только если хочешь. Неискренние извинения ничего не сто́ят.

– Я сделаю это, – сказал я, концентрируясь на лимонах. – Но особого желания нет.

Она рассмеялась, положив холодную руку на мое плечо.

– Ах, Титу́, твоя откровенность прекрасна. Никогда не меняйся.

– Хм-м.

– Оставь пока все как есть. Может, позже…

– Мами́, – я отложил лимон и повернулся к ней, – ты должна прекратить эту чушь со сватовством.

– Сватовством?

Я посмотрел на нее долгим взглядом.

– Я серьезно. Мне сейчас не нужны отношения.

Мысль о том, чтобы открыться кому-то, тем более тому, кто может завладеть моим сердцем и, следовательно, разбить его, заставила мой желудок сжаться.

Я держался подальше от женщин с тех пор, как Кассандра ушла меньше чем через месяц после того, как я бросил игру. Она предельно ясно дала понять: мое положение в хоккее – это то, что она ценила. С другой стороны, я был в таком раздрае тогда, так что тоже должен взять на себя некоторую вину за расставание. Со мной было совсем непросто находиться рядом. Я огорчился, когда она ушла, но не скучал по ней, и это говорит о многом. Я стал тем самым человеком: поверхностным типом, который желает кого-то не за то, кто он есть, а лишь за то, что этот человек облегчает ему жизнь.

– Кто говорит об отношениях? – возразила Мами́, будто это совсем не то, что она замыслила. – Я просто думаю, что тебе не помешала бы компания кого-то твоего возраста.

– Сэл моего возраста, – заметил я, лишь бы поддразнить ее.

– И, если бы ты на самом деле проводил с ним время, может, я бы так и не волновалась.

– Мы достаточно много времени проводим вместе. Он говорит мне, что хочет поесть, а я говорю ему не оставлять обувь у бассейна.

Сколько раз я спотыкался об эти его чертовы фиолетовые сабо… Я уже был готов бросить их ему в голову, если это повторится.

– О, ну конечно, весьма глубокие разговоры. – Она фыркнула, затем протерла столешницу, будто пытаясь отчистить ее. Мое рабочее место было безупречным. – Эмма другая.

Неужто.

– Возможно, ты смог бы найти с ней связь.

– Найти связь?

– Да, связь, – хмыкнула Мами́. – Она тоже немного потерялась в жизни.

– Мами́… – Я устало провел рукой по лицу. – Я не немного потерялся в жизни. Я… – Разбит. Я закрыл рот и схватил коробку яиц и миску. – Я не тот человек, которым был. Его просто… больше нет. А тот, кто остался на его месте, не самый лучший вариант для разумной женщины.

Яйцо ударилось о стенку миски, и я осторожно открыл его, сосредоточившись на отделении бледного белка от темно-золотистого желтка.

– Головные боли, разочарование, ярость, апатия. Я пытаюсь контролировать все это, но оно все равно со мной. Не подталкивай ее ко мне. Она заслуживает больше, чем я когда-либо смогу ей дать, Мами́.

Я не видел, как бабушка шевельнулась, но внезапно ее хрупкие руки обвились вокруг моей талии. Она обняла меня сзади, уперев голову в мою спину.

– Титу́. Мой ангел.

Я закрыл глаза, чувствуя себя ужасно близко к тому, чтобы расплакаться. Я не плачу. Даже когда мне сказали, что с хоккеем покончено, я не проронил ни слезинки. Но я нуждался в том, чтобы она поняла.

– Я потерял все, что хоть что-то значило для меня.

Мами́ удивительно сильно и яростно стиснула меня в объятиях.

– Ты здесь. И ты жив. – Она отпрянула и посмотрела на меня сердитым взглядом. – Может, сейчас ты ощущаешь пустоту. Но ты жив. И это все, что имеет значение.

В этом и состояла проблема. Я мог бы остаться в спорте, который любил всем сердцем. И рискнуть умереть. Я выбрал жизнь, но не ощущал ее. Тренировочный лагерь собирался стартовать через несколько недель. Это знание зияло черной дырой в моей груди.

Выдохнув, я разбил еще одно яйцо.

– Я здесь, – согласился я. – И этого пока должно быть достаточно.

Она что-то промычала, и звук вышел неприятно похожим на мои собственные уклончивые «хм-м».

– Я больше не буду на тебя давить, Титу́. Только имей в виду, что здесь теперь живет молодая женщина, которая тоже одинока и не уверена в жизни.

Как будто я мог об этом забыть.

Загрузка...