13

Штурмхоф


— Ладно, Фредди, сделай мне макияж, чтобы умереть и не встать! — Флинг раскинула руки и рассмеялась. — Если честно, я не понимаю шумихи вокруг этого де Реснэ. Ты здесь все равно самый лучший художник!

"Приходится быть им", — подумал Фредерик. Он ежедневно гримировался под баронессу фон Штурм, это сумасбродное порождение причудливого европейского бомонда, и получалось у него это более чем успешно. Настолько, что майский выпуск французского варианта "Воуг", экземпляр которого сейчас лежал на туалетном столике XVIII столетия работы ЖУБЕРА, целую страницу посвятил цветному фотомонтажу с портретами двух интеркрасавиц на парижском смотре весенних моделей. Вот Фредерика и Флинг в первом ряду в зале для просмотров, рука об руку, две подружки; вот они ужинают в кафешантане в обществе кутюрье, рокк-звезд и европейских аристократов; а вот они на правах "заезжих звезд" небрежно шествуют по подиуму в нарядах от "ШАНЕЛЬ" и "ВЕРСАЧЕ". Поистине — стиль жизни двух безумно богатых милашек.

— Гримируй, малыш, гримируй!

— Тихо! Гений за работой! — Фредерик начал рыться в россыпи косметических красок и щеточек, в беспорядке наваленных на бесценный антикварный ТАБЛЬ А ТУАЛЕТ[15], походивший сейчас скорее на палитру вошедшего в раж импрессиониста.

Флинг, как длинношеяя жирафа, склонилась, чтобы увидеть себя в овальном зеркале, по бокам которого танцевали свой дикий танец обнаженные — если не считать позолоты — сатиры и нимфы. За все три сотни лет своего существования зеркалу вряд ли приходилось отражать два столь совершенных лица.

— Р-РАЗ! Мазок, еще мазок! Боже, вы только взгляните! Что я наделал! Моя карьера загублена на корню. Я кончился как художник, на мне можно спокойно ставить крест.

Они хихикали, изображая молоденьких манекенщиц, которых гримируют перед выходом на подиум.

— Придется записаться в очередь к хирургу, который делал пластическую операцию Шер. А теперь: РАЗ, ДВА, ТРИ! ФИГУРА ЗАМРИ!

Оттянули пальцами кожу к вискам, прищурились и стали похожи на двух хорошеньких то ли китаянок, то ли японок и весело расхохотались.

— А теперь поднять подбородок! Воспользуемся бальзамом.

Некоторые из фотомоделей использовали мазь-бальзам, чтобы сделать кожу более упругой перед съемкой крупным планом.

— Фредди, а все-таки, как ты думаешь, что я должна делать такого особенного, чтобы Кингмен сошел с ума от желания? — Флинг снова была серьезной. Фредди никак не удавалось втянуть ее в веселую игру.

— Хм… Все дело… в бороде! — Фредерик прижал длинный медовый локон Флинг к ее нижней губе. — Может быть, он любит бородатеньких женщин… а может, он вроде моего барона?

Флинг, широко раскрыв глаза, смотрела на него через зеркало.

— Не разделяю ваших подозрений, мой добрый друг. Только не Кингмен Беддл. Вы ошиблись номером, молодой человек.

— Боже, Флинг! Ты не могла бы объясняться не так высокопарно?

— Ладно. У меня нормальный муж, и мы собираемся произвести на свет бэби без твоей глупой чашки Петри.

— Без чашки, но не без фредерикова "Справочника по обольщению".

— Может, мне надеть вот такую черную кружевную ночную рубашку? — Она взяла в руки сидевшую в кресле куклу в короткой прозрачной кружевной рубашке и с двумя огромными черными атласными бантами.

Фредерик поморщил нос.

— Черный. Фи! Все ходят в черном. С утра до ночи — в черном. — За какие-то два года Фредерик успел превратиться в закоренелого европейского сноба.

— Тогда я должна идти как привесок к самой себе! Флакон духов с ногами. А на голове — пробка?

Фредерик поставил флакон "ШАНЕЛЬ № 3" ей на голову. Флинг усмехнулась.

— Согласна, согласна. Я женщина, я обольстительна. Я потрясаю воображение и благоухаю. — Флинг, глядя в зеркало, с идеальной точностью воспроизвела фотомодель с рекламного плаката "ШАНЕЛЬ № 5". — Смотри, я лед. Вдыхайте мой запах, но трогать не смейте. — Я — Катрин Денев.

— Чем-то похожая на меня, — поднял палец Фредерик. — Я предлагаю на ночь сменить аромат. В Нью-Йорке все до единого пахнут, как "ФЛИНГ!". Заходишь в переполненный лифт — так и шибает в нос этим запахом. Неужели ты думаешь, эти духи еще способны возбудить его? Они ему осточертели!

— Очень интересно! — Флинг захлопала ресницами. — А что ты можешь предложить?

— АЙН АУГЕНБЛИК[16], — как истинный ариец произнес Фредерик. Он явно делал успехи в своем немецком. — Кое-что из загашника баронессы.

И он вытащил из-под столика прямоугольную корзину с дюжиной пронумерованных пузырьков с наклейками фирмы "АНУК ФУРЕЛЬ", парижской парфюмерной компании.

Флинг протянула длинную руку и взяла один из флаконов.

— Ага!.. Мадам выбрала номер девятнадцать. Любимый номер баронессы.

— Р-РАЗ! — Флинг выпустила пузырек из рук и хихикнула.

— Может быть, мадам предпочитает нечто более духовное?

— Да, духовное, но главное — женское. Буду очень благодарна. — И она легким движением откинула назад волосы.

— Отлично, и как же именно желает пахнуть мадам?

— Как теплый мед в улье, как золотой рассвет на Багамах, как необузданная любовная страсть и как мать, родившая ребенка девять месяцев спустя, — по-кошачьи промурлыкала она.

— Черт, до смешного скромные запросы! Ладно, вот в вашем распоряжении целая корзина.

— Как насчет номера тринадцать? Это мой счастливый номер.

Они вместе раскупорили номер тринадцать, и их овеял аромат пачули с острова Суматра, сандалового дерева из Индии и мускатного шалфея из Северной Каролины, оттененный слабым запахом фиалки.

— М-м-м! Я уже вся дрожу от вожделения. — Флинг спрыснула на руку и провела по волосам.

— Осторожнее, сладкая моя. Это ведь подлинная парфюмерия, а не какая-то вонючая водичка, которую "Кармен" выдает за духи. Легкий мазок — и достаточно.

— Извини, — Флинг даже смутилась.

— Ладно! Ну, а теперь музыка. Для этой ночи обольщения я бы выбрал "Композицию для гитары" Мануэля де Фалья, пронизанную романтикой бесконечной испанской ночи. — Фредерик вставил компакт-диск в проигрыватель, работающий от батареек: в этом необъятном замке электропроводка и особенно розетки по-прежнему оставались проблемой из проблем. Тут же мягкие звуки классической гитары — знойные любовники, смуглые, позвякивающие кастаньетами танцорши — наполнили всю позолоченную в стиле барокко спальню, которой предстояло превратиться в арену обольщения вечно занятого бизнесом мужа Флинг.

Флинг и Фредерик, ни слова не говоря, будто сговорившись, бросились танцевать импровизированный танец-фламенко: покачивающий бедрами головорез-тореадор и его притопывающая каблуками и шуршащая платьем партнерша. Вечный сюжет из "Кармен".

Наконец, упав на огромную кровать, они зашлись хохотом. А эфирные переборы гитары плыли через открытое окно в парк, побуждая цветы раскрываться еще больше и цвести еще ярче.

— Хватит, хватит! Я уже чувствую себя обольщенной, так что дальше некуда. — И подражая Фредерику, Флинг бессильно уронила запястье на лоб.

— Но, сладкая моя, мы еще даже не приступили к уроку!

— О, для того, чтобы забеременеть, я готова на все, Фредди! Но, по правде, я уверена, что у меня все равно ничего не получится. Я совершенно не умею притворяться.

— Ты, может быть, и нет, но меня обучали лучшие мастера. Слушай меня внимательно, и дело будет в шляпе. — Он взял из вазы с фруктами два банана. На! — Он кинул ей один банан. — Садись ж гляди в оба.

— Ты берешь банан вот так. — Фредди обхватил банан за один конец. — Другой рукой берешь здесь и совершаешь непрерывные движения вверх-вниз. — Фредди снял кожуру с банана. — Для начала вставляешь банан в рот, проводишь губами для смазки, затем постепенно начинаешь втягивать и отпускать, потом мягким рывком медленно перемещаешь его дальше и дальше, пока он не коснется твоих миндалин и, наконец, даешь ему проскользнуть в горло.

Фредерик так увлекся, что не заметил, как Флинг, облизав банан, не выдержала и съела его.

— Черт возьми, Флинг, ты слопала банан! Ты ведь просто-напросто кастрировала Кингмена! Я отказываюсь давать советы при таком отношении к делу.

— Извини, Фредди, это вышло как-то само собой. — Она небрежно швырнула банановую кожуру на бесценный антикварный комод. — Давай еще раз станцуем фламенко. О-ЛЕ!


Калгари


Буффало, как ищейка, шел по следу. В лесной канадской глуши он должен был встретиться с парнем, у которого не было телефона и о котором не слышали иногда по нескольку лет, пока разъезжий лудильщик не заглядывал к нему, чтобы продать по случаю кастрюлю или котелок. И тем не менее Буффало несло туда.

Хижина оказалась убогим с виду, но весьма приспособленным для здешней жизни бревенчатым четырехугольным сараем, расположенным глубоко в лесу, милях в двенадцати от беддловского лесозавода. Буффало отмахал весь путь, держа цейссовский компас в руках, дабы невзначай не заблудиться. Он рассчитывал дойти до цели засветло, избежав ночной встречи с медведем или волками. Грабителей и крутых парней он не боялся, но хищники, да еще ночью, в лесу были слишком серьезным оппонентом для нью-йоркского фараона, вооруженного пистолетом "беретта" и значком полицейского. За спиной, в рюкзаке, лежали сигареты "ЛАККИ СТРАЙК", пиво и подростковые журнальчики.

— Время, парень, помни, что у тебя мало времени, — всю дорогу повторял Буффало, сам себе собеседник.

Штабеля бревен, забрызганные грязью, дымок, струящийся из жестяной трубы, значит, тот, кого он искал, дома. Остаток спуска с холма Буффало прошагал, крича "Привет!" и размахивая руками. Отшельники, как правило, не любят подозрительных чужаков и незваных гостей.

Буффало на всякий случай постоял в отдалении от хижины. Дым, струясь, проносился над его головой и уплывал в сторону заснеженных гор. Наконец дверь дома открылась, и на пороге показался глыбистый старик с обветренным, как скала, лицом. Он кивнул головой, приветствуя гостя.

Сержант Буффало Марчетти теперь уже уверенно зашагал к хибаре. Остановившись в двух шагах от старика, он положил пачку сигарет на пень и поднял воротник, защищаясь от вечерней свежести.

— Вы помните, как был убит Рой Беддл-младший? — спросил он старого лесоруба.

Теперь он не сомневался, что не зря проделал свой путь.


Аэропорт близ Мюнхена, Германия.


Колеса шасси зловеще заскрежетали по посадочной полосе, и Кингмен, подброшенный вверх, очнулся от глубокого тяжелого сна. Опять этот чертов кошмар! Он взглянул на рубашку в "Шарвэ" — насквозь мокрая. В этом знакомом до боли страшном сне он был все еще восьмилетним мальчишкой-зазывалой, торгующим вразнос и кричащим на пределе голосовых связок: "Холодное пиво! Хот-доги! Стрельба в тире! Не упустите возможность получить приз!"

И всегда одно и то же: баскетбольные кепи козырьком вверх, не в меру короткие штаны-чинос, открывающие на всеобщее обозрение разного цвета дырявые носки, запачканная кетчупом отцовская тенниска, перевязанная рваными вожжами из снаряженья пони. И этот наряд — единственный в гардеробе мальчугана, звать которого — Карни Эббл.

"Покупайте билеты, покупайте билеты! Несколько выстрелов в тире — и вы владелец игрушечного самолета!" — эти слова Кингмен не просто помнил, они сидели у него в печенках.

Лица в этом сне были как в кривых зеркалах в Комнате Смеха. А все стрелки в тире оказались японцами и вместо винтовок у них были видеокамеры. Когда маленький мальчишка, Карни Эббл, хотел повернуться и увидеть, как привычно валятся одна за другой утки, он смог сделать это, лишь превозмогая себя, с величайшим трудом, преодолевая каждый дюйм за час, а то и больше. Когда же он вновь посмотрел на японцев, теперь уже вооруженных винтовками, то увидел, что стреляют они вовсе не в уток. Они целились прямо в глаза сына Аврама Исаака. А другие, рукоятки которых сверкали драгоценными камнями, обрубали тому руки.

Рванув ворот рубашки, Кингмен, не расстегивая пуговицы, содрал ее с себя и швырнул в угол салона "Боинга-747" из летного парка "КИНГ-АЭР", который он приказал снарядить для своей частной поездки. "Совсем как Онассис, когда он владел "Олимпик Аэруэйз", — объяснял Кингмен вчера вечером в своем кабинете Арни Зельтцеру, пришедшему от этой идеи Кингмена в ужас.

Впечатления от ужина с Гордоном Солидом все еще давили на него. Зловещие предостережения Гордона ужаснули Беддла, но он не собирался отказываться от авиакомпании ради подростковых кошмаров или трагических совпадений. Даже для экономии. По сути, рассудил он, времена паршивой экономической конъюнктуры для таких, как он, являются поистине золотыми. В более благоприятные времена не приобретают по дешевке авиакомпании. Так что он правильно сделал, взяв кредит у Мишима. Теперь ему предстояло всего лишь найти способ вовремя выплатить проценты. А злоключения с сыном Аврама — что ж, бывают в жизни совпадения.

Никто и ничто не в состоянии лишить его собственной стаи серебряных птиц с надписью "КИНГАЭР" на сверкающих крыльях! Ему наплевать на эти дурацкие сны. Он создаст гигантскую всемирную империю, связанную воедино флотом из стройных самолетов, взлетающих и садящихся во всех деловых и коммерческих столицах земного шара. Он сейчас — "ГРАЖДАНИН КЕЙН", а "КИНГАЭР" — это его "Роузбад". И он добьется своего, даже если для этого придется протанцевать еще несколько туров с дьяволом. Ему не впервой танцевать эту смертельно опасную джигу. А все эти кошмары, уверял он себя, всего лишь следствие несварения желудка. Кингмен прошел в туалет и сунул два пальца в рот. "Вот и все решение проблем", — сказал он сам себе, вымыв руки.

Он надел свежую рубашку и пригладил волосы. Сойдя с трапа, он запрыгнул на заднее сиденье зеленого "мерседеса", который должен был доставить его прямиком в замок Штурмхоф.


Штурмхоф


Часовня была построена в какой-нибудь сотне ярдов от главного здания замка. Сейчас ее затоплял свет, струящийся через два яруса широких арочных диоклетиановых окон, расположенных по всей длине помпезно-пышной часовни в стиле барокко. По контрасту с белыми оштукатуренными пилястрами и портиками особенно ярко сияли красками потолочные фрески, изображающие видение Рождества Господня Св. Бернару, сцены семейной жизни Богородицы, — они занимали в общей сложности три "фонаря" — эркера нефа. Все эти предельно насыщенные красками и оттенками сцены на тему Рождества Христова были написаны в 1720 году Космосом Дамианом Асамом для единственного подлинно религиозного члена этой дьявольской семейки — Зигфрида фон Штурма. Как бы желая отгородиться от мирской суеты, художник создал свой собственный религиозный мир, разместившийся высоко над головами молящихся, вступавших, когда им вдруг взбредет в голову замолить грехи, под эти своды. Клубящиеся облака и горные ангелы вводили грешников в насыщенный светотенью мир, персонажами которого были младенец Христос, Дева Мария, ненавязчивый муж-плотник и блаженно-ошеломленная скотина, столпившаяся в хлеву.

Живописные фрески были обрамлены массивными золотыми рамками, на которых резвились круглолицые позолоченные ангелочки, пускавшие в свете утреннего солнца зайчиков по всей часовне. Такие же беломраморные ангелочки высовывали любопытные носы из позолоченных гротов или свисали с капителей высоких мраморных колонн, поддерживающих единственный широкий арочный проход к апсиде, оставляя открытым взору пышное, выполненное в стиле рококо распятие.

Кингмен Беддл сидел на четвертой от алтаря скамье, откуда мог свободно разглядывать диковинные шляпы трех главных участниц сего действа. Баронесса Фредерика фон Штурм представила на обозрение чудовищную, словно сошедшую со страниц фантастической книги доктора Сьюсса, шляпу трубочиста. Цилиндр был золотым, как и массивные ангелы над головой, и обернут два раза гигантским тюлевым шарфом, причудливо завязанным сзади и свисающим до земли, как свадебная вуаль королевы. На полях шляпы были прикреплены первые игрушки маленького барона: крохотные серебряные самолеты, парусники и автомобильчики, часть из которых свисала с полей, напоминая подвесные конструкции-мобили скульптурных работ Александра Колдера. Флинг, проявив большую скромность, взгромоздила на голову громадное колесо, будто от телеги, из ярко-оранжевой соломы, футов трех в диаметре; свисающие с него гирлянды из свежих эдельвейсов и бледно-розовых роз лишь подчеркивали безупречный профиль хозяйки. Надменнейшая в этой троице — Сириэлл де Реснэ — с большим риском для жизни окружающих удерживала на голове шляпу от Филиппа Моуделя — плетеную конструкцию в несколько футов высотой, ярко-красного цвета, украшенную фантастической комбинацией из перьев марабу. Шляпа эта чуть-чуть не доставала до новорожденного Христа на потолке часовни.

Ни "мать" в головном уборе от Кутюрье, ни обе крестные за все время церемонии не удосужились даже прикоснуться к младенцу, юному Вильгельму Фредерику фон Штурму. Вместо них дюжая молоденькая немка в венке из белых цветов, вплетенных в волосы, с восхитительным достоинством и скромностью прижимала наследника барона к крутой, пышной груди. Няня-кормилица, и — как уже выло известно Флинг — мать родившегося в чашке Петри сына барона. Малышка-барон казался ослепительным в своем белом пикейном крестильном платьице с расшитым воротником и рукавами из тяжелых шелковых лент. В этом платьице крестили всех новорожденных семейства фон Штурмов. Украшенный изумрудом византийский крест, висящий сейчас на розовой шейке младенца, надевали на всех мужчин-наследников, которых крестили в этой часовне аж с 1790 года. Изысканное платьице для "сыночка Фредди" стоимостью в несколько сот долларов, купленное Флинг в магазине "У кота в сапогах" на Мэдисон-авеню в Нью-Йорке, так и лежало в коробке нераспакованное среди прочих подарков, преподнесенных младенцу. Чета Беддлов недооценила, насколько прочны традиции немецкой аристократии. Особенно семьи Вольфганга фон Штурма, эксцентричного, но в то же время фанатично преданного семейным обычаям.

* * *

— Ну, не скандал ли это? Нет, вы видели что-нибудь подобное? И мы, по-вашему, должны все это покорно сносить и петь им осанну? — шептала в ухо Кингмену Оутси Уоррен. Что за скандал она имеет в виду? Скандал с этими шляпами? Забавный скандал с крестинами законного наследника, рожденного от двух мужчин? Его больше волновал скандал с пилотами из "КИНГАЭР", бастующими, пока он сидит себе в четвертом ряду в швабской часовне, поневоле став действующим лицом этого "безумного чаепития", где есть и шляпник, и мартовский заяц, и соня, и Алиса. Боже, какой еще скандал? Скандал с сыном Аврама Исаака, ослепленным и покалеченным безжалостными заимодавцами из Японии, которым сейчас должен сам Кингмен? А может быть, она о том, что через пару недель ему надо платить первый процентный взнос, и все это ради того, чтобы удержать свою бастующую авиакомпанию?

— О чем ты, Оутси? — прошептал Кингмен. Оутси была ближайшей подружкой Бидди Солид, но главное — женой Билла Уоррена, владельца "УЭСП" и председателя "Марин Мидленд Морган", второго по величине банка Нью-Йорка, в числе многих других отказавшегося протянуть руку помощи "КИНГАЭР УЭЙЗ". Что делать, слишком рискованный проект для старого добропорядочного банка.

— Нет, Кингмен, в самом деле! — Оутси сидела без шляпы и козыряла своим ранним загаром. — Флинг, конечно, хороша, пальчики оближешь, это так, но остальные…

Оутси приподняла голову, чтобы получше разглядеть первые три скамьи, где сидели европейские коронованные особы, султан, президенты и премьер-министры ряда европейских стран и почти все индустриальные короли Европы.

— Тебе следовало сидеть там! Тем более что Флинг — крестная, и какая крестная! — Оутси выпучила глаза, как при базедовой болезни. — Мы-то сами здесь лишь потому, что барон только что поместил два миллиарда в банк моего Билли, и Билли сказал, что если бы даже барон прижил законного наследника от горного козла, мы бы все равно обязательно присутствовали на крестинах.

Кингмен вежливо кивнул Билли через голову Оутси.

— И, разумеется, я обещал Сьюки подробно описать все запланированные по случаю празднества мероприятия. А что ты думаешь о Сириэлл де Реснэ и недавнем решении суда?.. О, взгляните, это уже султан! Не правда ли, он восхитителен?

— Сириэлл де Реснэ? Это которая же? — спросил Кинг рассеянно.

— О, это та, в шляпе, которая держится как большая птица марабу. Ну, конечно! Сириэлл была помолвлена с бароном до его недавней… э-э-э… женитьбы. Вообще-то бабенка не промах. Она только что выиграла судебную тяжбу, которая длилась несколько десятилетий, и теперь названа единственным душеприказчиком всего движимого и недвижимого имущества своего деда де Реснэ. Ну, знаете, Ван Гон, Монэ, Реснэ! Прибрала к рукам две сотни бесценных полотен, но при этом ни цента в кармане! Придется продать кой-что из свалившегося на нее наследства. Могу себе представить, что это будет! Она уже успела с превеликим трудом получить заем из банка Билли под залог некоторых своих полотен. Но это так, кстати. Не сомневаюсь, что теперь, после победы на процессе, она начнет распродавать картины по полдесятку в год. Боже, какой, однако, скандал!

Ребенок, лоб которого священник только что окропил святой водой, начал жалобно плакать. А Оутси без удержу трещала Кингмену на ухо:

— Последнюю из больших работ де Реснэ, выставлявшихся на аукционе, если помнишь, купил какой-то япошка. Пятьдесят два миллиона долларов.

Кингмен помнил.

— А теперь Сириэлл — законная наследница всей коллекции. Заграбастала целую кучу шедевров. Директора музеев днюют и ночуют у ее порога. Все, что я слышал о ней, просто отвратительно. — Оутси всегда отличалась высокой нравственностью. — Билли, собственно, и не рассчитывает на возврат займа. Он гораздо охотнее заполучил бы имущество де Реснэ.

Кингмен отлично помнил тот аукцион. Картину де Реснэ купил представитель Мишимы. Кинг собственными глазами видел ее в штаб-квартире Мишимы в Токио среди прочих трофеев.

Флинг, обернувшись, робко помахала Кингмену. Под широкими полями крестильной шляпы лицо ее казалось еще более ослепительным, чем неделю назад, когда он в последний раз видел ее. Обаяшка и только. Кингмен почувствовал знакомое шевеление плоти.

— Кингмен, ты женат на красивейшем в мире ребенке! — Оутси заметила их обмен приветствиями. — Если бы Брижит Бардо и Ален Делон родили ребенка, как раз получилась бы Флинг!

Тут Оутси сложила руки для молитвы и наконец заткнулась — Венский хор мальчиков запел очаровательный псалм из "КАРМИНА БУРАНА" Карла Орфа.

Кингмену предстояло еще отсидеть ленч в парке, уговорить барона подключиться к его авиакомпании (Флинг договорилась о деловой встрече на семь вечера), посетить бал, только тогда Флинг будет в его полном распоряжении. Он и Оутси на пару запели молитву, присоединяясь к хору. Алиллуя!


Парк барона требовал, вероятно, непрерывного и ежедневного ухода, настолько искусственным он выглядел: казалось, ни одной веточке на деревьях, ни одной травинке на газонах не разрешалось обгонять остальных. Во всепоглощающем стремлении хозяина замка доминировать над природой, держать ее под контролем, нашла воплощение чисто немецкая тяга к аккуратности и порядку. Парк был разбит по строго геометрическому плану и включал в себя тщательно подстриженные газоны, скульптурные гроты, цветники, причудливые аллеи фигурно подстриженных деревьев и ряды журчащих фонтанов, и все это соединялось прочерченными, как по линейке, посыпанными гравием дорожками.

Процессия гостей в экзотических головных уборах выстроилась около массивного фонтана, извергающего каскады воды поверх каменной своры охотничьих псов, вцепившихся в глотку такого же каменного оленя. Скульптурные изображения были выполнены так натурально, что взгляд невольно скользил вниз в поисках крови, расползающейся по медленно текущей воде.

Утащив Флинг от процессии, Кингмен поволок ее по кропленной солнцем аллее похожих, как близнецы, берез, в поисках пресловутого ЛЮСТХАУЗА[17], то бишь приюта влюбленных. Он тянул ее с такой торопливостью, что ей поневоле пришлось расстаться с гигантским колесом, так долго исполнявшим роль шляпы.

— Моя шляпа! — Она обернулась, смеясь, когда соломенный головной убор, зацепившись за ветку, упал на землю и покатился, как настоящее колесо.

— ……………я хотел ее!

— Ну, я могла бы предложить кое-что получше, — скорчила игривую гримаску Флинг.

— Тогда пойдем в мою гостиную… — Он затащил ее за темно-зеленую стену фигурно постриженных тисов.

— …Предложил паук мухе, — прокомментировала она и невинно захлопала ресницами, глядя на Кингмена.

— Сбрось туфли, ты в них выше меня.

— Я их потеряю здесь. — Стена из тисов оказалась всего лишь первой в лабиринте скульптурно изуродованных живых изгородей.

— Я бы тоже мог предложить кое-что получше. Давай потеряемся друг в друге.

— Небеса! — рассмеялась Флинг. — Мой занятный-для-всего-кроме-бизнеса муж превратился в козлоногого сатира.

— Я весь на взводе, с тех пор как ты уехала из Нью-Йорка. Чувствуешь?

— О, что-то твердое и настырное там, внизу.

— Душа моя, это то, что мне приходилось сдерживать. — Он повалил ее на сочную, еще не высохшую от росы траву, безнадежно портя ее платье. Она блаженно обняла его за шею, пока его руки скользили по ее бесконечным ногам. Он протолкнул свой нетерпеливый язык в ее рот и встретил самый благожелательный прием. После этого ей не нужны были все эти прихотливые приемы и способы обольщения. Их губы жадно вкушали вкус друг друга, он лег на ее бедра, от обнаженной кожи его отделяли только шелковистый шифон и габардин в искорку. Кинг запустил руки в лиф полупрозрачного платья, выпростал груди и жадно припал ртом к полным, спелым соскам. Лаская языком розовые венчики, он бормотал:

— Боже, у тебя такой нежный и тонкий вкус…

Он стянул с нее влажные трусики, запуская внутрь свои ищущие пальцы. Она сжала их так, что ему стало понятно: она сейчас готова ради него на все.

— О, Кингмен! — простонала она.

— Я тут.

Она услышала, как он расстегивает молнию брюк, и тяжело задышала в предвкушении.

— О, Кингмен, — пробормотала она, — у тебя такие нежные руки.

Она обвила его рукой, другой помогая ему снять брюки.

— Возьми меня в свой красивый рот, — потребовал он.

— Только в качестве закуски, мой милый. Я хочу чувствовать тебя везде. — "Я хочу иметь от тебя ребеночка", — подумала она. Она раздвинула губы и открытым ртом прошептала: — Кинг, нас арестуют.

— Кто?………..полицейские эти наци?

Ее смех замолк, когда она втянула его в свой рот. Она почувствовала, что он становится все больше и тверже, по мере того, как она поглощала его, следуя инструкциям Фредерика. Она оплела пальцами основание древка, мягко притянула его глубже к горлу, легко проводя языком и посасывая его. "Фредерик не мог ошибиться", — думала она. Она поглаживала и мяла языком его плоть, в тс время как его пальцы утонули в ее волосах. Оба были так сосредоточены на его удовольствии, что не услышали даже, как где-то в лесу упало дерево.

— О, Флинг! Это слишком хорошо. Я не могу держать больше.

"Все хорошо, муж мой, — подумала она. — У нас будет столько времени позже, ночью".

И она проглотила сладко-соленый вкус мужчины, которого обожала.

Мужчины, от которого вечером рассчитывала понести ребенка.


Нью-Йорк


Отмахав три пролета, сержант Буффало Марчетти добрался до квартиры друга, расположенной на Восемьдесят второй Западной улице, наискосок от полицейского участка. Родни и его подружка Линда ждали приятеля на ужин. Дела у Буффало шли как по маслу, но показывать Родни свои тяжелым трудом заработанные доказательства в кабинете окружного прокурора сержанту не захотелось. Дело было, что называется, "не для записок".

С девяти до пяти Родни был дотошным и въедливым помощником окружного прокурора, зарабатывающим хлеб насущный на ниве закона. Вечером же он становился носящимся сломя голову гурманом в синих джинсах. Челноком, снующим туда-сюда в заставленной медными кастрюлями кухне, с супрефектом в лице малышки Линды.

Родни, открывший дверь, держал в руках бутылку с "Брунелло ди Монтальчино", а из-за его спины, с кухни, доносились запахи томата, чеснока, свежих грибов, моззареллы и феттучине.

— Почти что вовремя, всего на час опоздал, — ухмыльнулся Родни. — Что, новые убийства в нашем Вавилоне?

— Да, одно серьезное, а кроме того труп в возрасте тридцати.

— Это мне нравится. Оптимальный возраст. Тридцать и ниже.

— На этот раз ты ошибаешься, трубадур уголовного кодекса. Убийство состоялось более тридцати лет назад.

— Ну, тогда он отпет и похоронен. Ничего менее интересного и придумать нельзя. — Родни откупорил бутылку — пахнуло запахом кремня и спелого винограда из Тоскани. Марчетти проследовал за ним на кухню.

— Труп-то может быть и мертвый, да вот убийца очень даже живой. — Марчетти вытряхнул на стол завернутую в какую-то прокурорскую бумагу салями. Изобретательная Линда, миловидная девушка со смуглой кожей капуцина и миндалевидными глазами, тут же подхватила ее и начала резать в салат.

— Не-е, если этот парень не совершает убийство раз в каждые тридцать лет, он мне абсолютно неинтересен. Мой реестр судебных дел и без того переполнен. На, возьми, Линда. — Родни передал ей бокал красного вина. — А как там твое дело с убийством маникюрши? Газеты прямо-таки тащатся от него.

— Ну, мне кажется, оно связано с тем самым преступлением, о котором я тебе говорю.

— О'кей. Выкладывай проверенные факты, чтобы можно было ставить вопрос на обсуждение. — Родни бросил свежего базилика в закипающую кастрюлю с плавающими в ней грибами и луком.

— Сценарий таков. Некий малый, взявшийся невесть откуда, пришедший на своих двоих из лесов, устраивается работать лесорубом. Очень славно управляется с другом-топором. Становится лучшим приятелем сына богатого лесозаводчика. В один миг они становятся не-разлей-вода, живут вместе в доме хозяев или в сторожках на лесоповале. Ни дать ни взять два брата. Малый без прошлого прокладывает себе дорожку в семью и, надо признать, проявляет недюжинную изворотливость в этом деле. И вот в один прекрасный день это самое происшествие. Никто, как он думает, ничего не видел. Сын хозяина оказывается распиленным пополам, а его лучший друг, якобы пытавшийся прийти на помощь, получает рубленую рану топором. Никто не может разобраться толком, что именно произошло, да и не пытается. Убитые горем родители, христиане-сцентисты, усыновляют раненого чужака, и все забыто, все быльем поросло, все шито-крыто. Они посылают его в колледж, дают ему кусок от своего лесного пирога.

— О, охотничья история в духе Пола Буньяна! — Родни посолил приправу. Буффало проигнорировал его выпад.

— Но, оказывается, настоящий сын лесозаводчика вел дневник. Последняя запись, датированная днем как раз накануне происшествия, показывает, что настоящий сын стоял перед типичной подростковой дилеммой, изливаемой в таких случаях на бумагу. Он догадался, что его лучший друг обкрадывает отца, вот те раз! Но ведь если он наябедничает, отец взашей выгонит его лучшего друга из лагеря, из дома, вычеркнет из их жизни. А вдруг он прав? Отпрыск набожного семейства, имеющего представления о чести и бесчестии, сынок решает поймать друга с поличным. Однако на следующий день он красиво распилен на две части на лесозаводе. Лесоруб, обнаруживший его тело, говорит теперь, что это не могло быть несчастным случаем. Говорит спустя треть века. По его словам, будущий приемный сын сам нанес себе рану топором.

— Почему он молчал до сих пор?

— Никто не спрашивал.

— А как же дневник оказался найденным только сейчас?

— Старый лесоруб, не разумеющий грамоте, обнаружил его, заглянув в сторожку, где жили парни, забрал и держал его у себя, даже не понимая, что это такое. Я думаю, что родители — не богобоязливые христиане, живущие в глуши канадских лесов, даже представить себе не могли, что это было убийство. Им такое и в голову не пришло!

— Так где же был этот изобличающий документ все это время?

— Я тебе сказал. В глубине лесов, в Канаде. Где старый буян-лесоруб хранит номера "Плейбоя".

— А тогда как же тебе удалось заполучить эту решающую улику?

— Я получил ее в обмен на два свежих номера "ХАСЛЕРА" с фотографиями шикарных девочек.

— Очень мило, Буффало. В самом деле, забавно. Пойдем в гостиную, салат готов.

Буффало, Родни и Линда уселись за стол. Родни продолжал задавать вопросы:

— Так что же собирается делать со всеми этими уликами нью-йоркский департамент полиции?

— Этот парень, вынырнувший из глуши канадских лесов, не оставил после себя никаких документов, кроме свидетельства об усыновлении. — Буффало поддел вилкой феттучине. — Он становится магнатом-лесозаводчиком, потом совершенно неожиданно женится на дочери владелицы поместья с Юга Штатов. Прием грубый, но безошибочный. Он поднахватался кой-каких манер, приобрел некоторую светскость и прикатил в Нью-Йорк, совсем как Джей Гоулд в пятидесятые годы прошлого века: полная неразборчивость в средствах, никаких моральных ограничений, — все как тогда, только на этот раз уже в середине восьмидесятых двадцатого века. Разумеется, он круто пошел в гору. Обзавелся собственным небоскребом.

Буффало поковырял вилкой в салате. Родни показалось, что все сказанное странным образом знакомо ему.

— Со стороны звучит как современная история про Золушку. — Линда работала редактором в журнале "Эснс".

— Детка, я забыл чесночный хлеб, будь добра…

— Разумеется. Между прочим, и пищу, и образ жизни я делаю по журналам, — улыбнулась Линда и унеслась в кухню.

— Буффало, что ты дальше намерен делать с этим материалом? Между нами.

— Я собираюсь с ним на вершину Беддл-Билдинга, но нуждаюсь в связи с этим в помощи окружного прокурора.

Родни уронил вилку и расплескал бокал "Монтальчино".

— Ты спятил, Буффало! Я и слышать об этом не желаю, пока ты не оформишь все официально. А потом преступление с таким сроком давности! Без прямых свидетелей и горюющих родственников, заинтересованных в иске дела, оно даже до суда не дойдет. Тем более если оно бьет по репутации богатейшего и известнейшего в Нью-Йорке финансового воротилы, окруженного армией адвокатов, у которых за плечами школа тяжб, не имеющая себе равных в Америке. Ты совершенно спятил! Единственное место, за которое можно уцепить такого крутого парня, как Кингмен Беддл, так это неуплата налогов, если такая имеет место быть. То, для чего мы использовали Рико! Кингмен Беддл! — Родни потряс головой. — Убийца с топором! Распиливатель тел! Ты натуральный псих!

— Ладно. Но у меня есть еще кой-какие интересные совпадения.

— Не желаю ничего слышать. Я не могу заниматься таким делом официально. — Родни отпихнул в сторону большой пакет, который протянул ему Буффало.

— Понимаешь, — прошептал он Буффало, — я знаком с Кингменом Беддлом.

— Что? Ты тайком работаешь на Беддла? — Марчетти чуть не потянулся за пистолетом.

— Не я, мой отец.

— Что, твой отец банкир, инвестор?

— Нет, мой отец швейцар у Кингмена Беддла. Я вырос на плантации его первой жены. — Последнее слово буквально застряло у Родни в горле.

Буффало онемел. Он ударил себя ладонью по лбу и откинулся на спинку стула.

— Надо ли это понимать так, как тебе не терпится перейти к спумони? — тут же прокомментировал Родни. У себя в кабинете прокурора Родни прослыл большой язвой. — Пойми, Буффало, я не хочу ссориться с тобой, но у меня есть кой-какие виды на карьеру, и я не хочу их с ходу растерять.

— Я уже спокоен. Просто я решил, что моя миссия — остановить этого человека. И тут вдруг узнаю, что твой отец — его слуга и, может быть, поверенный во всех его тайных делах…

— Давай начистоту. — Родни заглянул Буффало в глаза. — Мой отец не посвящен ни в какие секреты и сплетнями не занимается. Мой отец не работает на кабинет окружного прокурора. Если говорить всерьез, то он работает на Рендольфов, Рендольфов из Ричмонда. Кингменовскую экс-родню.

Он через стол потянулся за конвертом.

— Позволь взглянуть одним глазком. Не для записи.

Ун пьячере. — Буффало просиял.

Несколько минут Родни сосредоточенно изучал неофициальное досье сержанта на Кингмена Беддла и вдруг, откинув голову, взревел:

— Я так и знал! Проклятье, что все это неофициально, а сам я слишком щепетилен. С какой бы радостью я рассказал об этом моей матери.

Ева и ее сын — единственные в Боксвуде, кто заподозрил, что Кингмен — виргинец со следами краснозема под ногтями, а вовсе никакой не эмигрант из Канады.

— Этот парень — коренной виргинец, — заверил Родни.

— С чего ты взял?

— Взгляни на это свидетельство об усыновлении. — Он вытащил из папки фотокопию документа. — Кинг Картер становится Кингменом Беддлом.

Буффало, пока что ничего не понимая, кивнул в предвкушении, что сейчас до него дойдет.

— Я ничего не понимаю.

— Конечно, и не должен понимать. Послушай, если ты рос на луне, тебя наверняка не могли окружать портреты с изображением Джорджа Вашингтона, правда? Так и здесь. — Родни громко рассмеялся. — Стоунуолл Джексон, Джефферсон Дэвис, Роберт Ли, Кинг Картер — все это твои герои, если твое детство проходит в Ричмонде. Портреты Кинга Картера у нас в Виргинии так же обычны, как афиши с изображением Сильвестра Сталлоне в том районе, откуда родом ты.

Буффало был само внимание.

— Джексон, Дэвис и Ли — все они прославились как великие полководцы и политики. Роберт "Кинг" Картер прославился тем, что разбогател. Так вот кого Беддл выбрал себе в учителя!

— А что такого выдающегося сделал этот Картер?

— Да говорю же — разбогател. Картера начали звать "Кингом", "Королем", когда он у себя в Виргинии стал богаче короля Якова, правившего тогда Англией, так что ему пришлось разделить богатство между детьми. Плантация "Ширли", следующая за Боксвудом, была заложена Картерами в 1613 году. Любой школьник, живущий поблизости, хотя бы раз в жизни побывал на экскурсии на плантации "Ширли" и уж по крайней мере видел портрет и слышал сагу о богаче Кинге Картере. Вот это фокус! Кто бы мог подумать! Кинг Беддл, — он покачал головой, — хотел бы я знать, кто он на самом деле.

Того же хотелось и Буффало. Но не только знать.


Замок Штурмхоф, бал


В перерыве между крестинами и большим балом, назначенным на тот же вечер в замке, баронесса Фредерика фон Штурм успела перекрасить волосы и превратиться в ослепительную блондинку. Ровно в девять гостей собрали для очередной церемонии. Когда пробило половину десятого (если верить четырехстам бесценным антикварным часам, развешанным и расставленным по замку), появились барон и баронесса. Они торжественно спускались в главный зал, где за сорока столами — каждый на десять персон — уже сидели гости. Четыреста голов повернулись им навстречу. Фон Штурмы медленно ступали по чисто выметенным мраморным ступеням, освещенным факелами и свечами в канделябрах, явно теша свое тщеславие.

Затем баронесса встала на ковровой дорожке на две ступеньки ниже своего самодовольного и величественного супруга, молчаливо созерцающего гостей или жену — по усмотрению. Фредди — штучка европейской выпечки, стоял чуть ниже, грациозно изогнув лебединую спину: левая рука в атласной перчатке покоится на резных позолоченных перилах балюстрады, маленькая грудь, закутанная в нежный атлас голубого, цвета барвинка, платья, слегка касается шарфа и медалей на мундире мужа. Бальный наряд от Валентино был великолепен: изящно сидящий атласный короткий пиджак, доходящий до шуршащей, раздутой юбки-баллона из роскошного атласа, сзади — собранный в складки шлейф. Фредди помедлил, предоставив фотографам возможность снять себя в анфас и в профиль, кидая благоговейные влюбленные взоры на миллиардера-барона, благополучно пристроившегося двумя ступеньками выше, дабы казаться выше, чем на самом деле. Ясно, это была картина, которой суждено украсить собой первые страницы журналов "Пари матч", "Воуг" и "Хол", стремящихся раньше других запечатлеть трансформацию экстравагантной баронессы из брюнетки в блондинку в перерыве между ленчем и ужином. Европейская пресса обзовет ее сумасбродкой, но — элегантной, загадочной и, конечно, в первую очередь — седюисан — обворожительной. Лакеи в белых париках с подсвечниками в руках, стоявшие через каждые пять ступенек, могли расслышать донесшийся словно из чрева барона шепот: "Блондинки такие же шалуньи, майн либлинг[18]?" и дерзкий ответ Фредди: "Спроси меня об этом утром, май дарлинг[19]!"

Внятный шепот донесся от гостей, отразившись от трех гигантских шарообразных хрустальных люстр, висящих под золочеными арками гигантского зала.

Мон дье[20]! Ожерелье! Он подарил ей ожерелье королевы. — Сириэлл яростно раздавила о тарелку сигарету "Голуаз"[21]. Поданная закуска — белужья икра, обрамляющая окрашенное в золотистый цвет яйцо-пашот, — напоминала лебедя, плывущего, как по холодному высокогорному баварскому озеру, по тарелке из лазурита.

Кингмен, повернувшись, с тихим ужасом наблюдал это вопиющее надругательство. Сигарета в тарелке, о Боже! Однако крайне раздраженный итогами встречи с бароном и мучась от невозможности раньше времени покинуть ужин, он был рад встретить вольного стрелка в этом скопище супертяжеловесов от финансов и политики, восседающих на васильково-атласных зачехленных креслах с тесьмой и кистями размером с кисть маляра.

Да, встреча не удалась. Барон упорно не желал поддаваться на манипуляции с цифрами кингменовских экспертов и улещенья самого Беддла. Итак, барон не желает садиться с ним на одну доску. "Кингаэр" входит в пике.

— Я — единственная, кто имел бы право надеть на себя это ожерелье после королевы! — Сириэлл прикурила еще одну сигарету, швырнув спичку в лазурное вагнерианское озеро. — Это ожерелье принадлежало принцессе Александре Шлезвиг-Гольштейн-Зонденбург-Глюксбургской перед тем, как она стала королевой Англии. Году в 1890 дед Вольфи приобрел его. Он обожал драгоценности. Они были его страстью. Лучшие из них он носил сам. — Сириэлл с улыбкой чертовки повернулась к Беддлу.

Все, о чем смог подумать в ответ Кингмен, было: "Интересно, присутствует ли кто-нибудь из Шлезвиг-Голъштейн-Зонденбург-Глюксбургских на вечере, а если да, то не соблазнится ли он на предложение финансировать обанкротившуюся авиакомпанию?"

Кинг изучал барона, баронессу и ожерелье, пока чета хозяев шествовала по лестнице в зал. Ожерелье было украшено орнаментом в виде корон, для вящей убедительности. В нем, как сообщила Сириэлл, насчитывалось сто одиннадцать крупных безупречных морских жемчужин и две тысячи алмазов. Королевское достояние, в оправе, исполненное в византийском стиле. Несколько жемчужных ниток, вперемежку с нанизанными на них алмазами, на которых крепятся гирлянды из медальонов, инкрустированных морским жемчугом с солидными алмазами в центре. Все это творение ювелирного искусства обрамляло длинную шею Фредерики, бросая волшебный свет и делая хозяйку как бы продолжением этого произведения искусства. Две крупные грушевидные жемчужины свисали по краям, представляя собой такую ценность, что их застраховали отдельно от остального ожерелья, ниспадающего до несуществующих в природе Фредериковых грудей.

Кингмен уже успел выяснить, что соседка справа вряд ли станет для него утешением, поскольку сидящая там полуцарственная особа — она могла бы стать королевой Франции, если бы Марию-Антуанетту не обезглавили, а Наполеон не родился бы на свет, и т. д. и т. п. — бегло говорила по-французски, по-русски, по-итальянски, по-португальски, по-немецки и на хинди, но из всего английского знала лишь "о'кей". А потому Кингмен был обречен общаться со вздорной Фурией Сириэлл де Реснэ.

— И как только Вольфи в голову пришло жениться на таком барахле? — Сириэлл затушила бы третью за пять минут сигарету о тарелку Кингмена, если бы тот не изловчился поймать ее за руку, — сцена, немедленно отмеченная Оутси Уоррен, сидевшей за тем же столом наискосок. Приподняв брови и, без сомнения, сразу прикинув, как можно вписать этот эпизод в колонку Сьюки, она старалась не пропустить ни одного слова. — Баронесса! — она же просто мошенница!

Одна из андоррских принцесс, итальянский автомобильный магнат и французская кинозвезда, сидевшие за столом, обернулись, узнав в будущей мегере обманутую невесту барона, потеряли к происходящему всякий интерес: Сириэлл здесь была слишком хорошо известна.

— Знаете, эти гостевые карточки — издевательство надо мной и моим подарком! Баронесса нарочно оскорбила моего деда! — прошипела Сириэлл с весьма даже музыкальным французским акцентом. Она ткнула пальцем в миниатюрную картинку, копию "МАЛЬЧИКА В ГОЛУБОМ" де Реснэ в причудливой раме с ее именем, вписанным рукой художника в том месте, где обычно размещается табличка с названием картины и именем ее автора. На раме были проставлены также дата, название замка и имя младенца: Вильгельм Фредерик. И таких сувениров, броских напоминаний о событии, используемых одновременно как гостевые карты, с поразительным сходством имитирующих шедевр, оригинал которого был подарен Сириэлл ребенку Вольфи, здесь насчитывалось ни много ни мало четыре сотни.

— Эта шуточка — подлая и жестокая насмешка, чтоб вы знали. Все эти подделки, все до одной, нарисовал Отто Убельхор. Это пощечина! — Зажав между красных, налаченных, хищно загнутых ногтей горящую спичку, Сириэлл поднесла ее к убельхоровской подделке. — В голове не укладывается: копия шедевра де Реснэ — в качестве гостевой карточки!

Она подожгла карточку. Кингмен начал приходить в отчаяние. Необходимо было срочно сменить тему разговора.

— "Красное коварство"!

Сириэлл, подозрительно взглянув на него, защелкнула свою сумочку в виде медитирующего Будды, исполненную из листового золота, инкрустированного фальшивыми камнями.

— Вы пользуетесь карменовским лаком для ногтей "Красное коварство", ведь правда? — Он во второй раз прикоснулся к ее тонкому запястью.

— Ну, да. — Она одарила его улыбкой чеширского кота. — А как вы догадались?

— Я владелец "Кармен Косметикс", и это одна из тех штук, которые мы производим. Лак для ногтей.

Мощные звуки вагнеровской музыки заполнили зал. Вступил в действие оркестр, расположившийся на первом ярусе величественной лестницы. А Сириэлл уже приняла расслабленно-обольстительную позу.

— Какая острота глаза! — промурлыкала она. — Между прочим, я им пользуюсь и для педикюра.

— Вот! — Кингмен перевернул вверх ногами свой сувенир с имитацией картины де Реснэ и пододвинул Сириэлл ручку "Паша" от Картье. — Напишите ваше имя и адрес, и я пришлю вам ящик "Красного коварства". Я как раз приступаю сейчас к освоению европейского рынка, а пока что вам в Германии, вероятно, не так-то просто добывать этот лак.

Сириэлл откинула голову, демонстрируя свою длинную стройную шею, и кокетливо рассмеялась:

— Я живу не в Германии, но в любом случае можете послать мне лак в Париж или в Эз-сюр-Мер. Вы мне нравитесь, Кингмен. Вы отлично понимаете, где место таким подделкам, и не страдаете всеми этими мещанскими комплексами. Давайте поступим, как пещерные люди, и выцарапаем свое граффити на этом ничтожном холсте. — Когда она смеялась, ее шанелевские массивные сережки позвякивали, как колокольчики на ветру.

Француз охарактеризовал бы ее как рас[22], немец заявил бы, что она райн рассиг[23], проще говоря, она была породистой — определение, в равной степени применимое к лошадям, собакам и женщинам. Нервная и надменная, она в каждом своем проявлении казалась настолько аристократичной, что могла не задумываясь выбросить в мусорную корзину хорошие манеры и представления о вкусе и моде, исповедуемые средним классом. Кингмену она начинала казаться очень даже привлекательной. Сидеть рядом с ходячим скандалом — в этом есть что-то возбуждающее.

На Кингмена произвела сильное впечатление смена блюд: официанты в белых париках, рубашках с кружевными отворотами и атласных жилетах, как по команде, убрали первую смену блюд из-под правой руки гостей, в то время как слева их двойники в точно таких же нарядах поставили перед каждым гостем большую серебряную тарелку, накрытую серебряным колпаком. Когда все тарелки заняли свое место на всех сорока столах, официанты в белых лайковых перчатках театрально и торжественно одновременно сняли крышки, представив взору гостей новое яство. Европейская четкость! Кабачок, нафаршированный горячим с пылу с жару рисотто, увенчанный черной стружкой-трюфелями в кольце из сырков-горгонцола, и все это — на серебряной тарелке. Кингмен помедлил, чтобы посмотреть, какой вилкой воспользуется Сириэлл, но тут же решил, что лучше отказаться от этой мысли. Эта особа голубой крови с ее мятежным характером могла запросто съесть руками и фуа гра[24], а потому он не мудрствуя лукаво взял следующую по очередности вилку, как это было принято в свое время в Боксвуде. Как он и ожидал, Сириэлл быстро разочаровалась во втором блюде; ковырнув его, она прямо пальцами засунула в рот изрядный кусок трюфеля.

— Какое бездарное и дешевое меню. Точь-в-точь как эта самая Фредерика! — Движением глаз она велела Кингмену пододвинуться поближе. — Регарде[25], друг мой, автор-имитатор всех этих гостевых карточек ужинает в числе прочих гостей. Вон он, за соседним столом. С какой радостью я стала бы каннибальшей, и его увидела бы на своей тарелке. — Она облизнулась, и Кингмен заподозрил, что его соседка вовсе не шутит.

— И что же этот Отто, как-там-его-дальше-звать, сделал вам?

— Не мне. — Она скрестила два налаченных "Красным коварством" ногтя поверх сигареты. В Боксвуде курить между сменой блюд считалось верхом неприличия. Кингмену стало любопытно, что будет, если он закурит одну из своих сигар. Он тоже не был расположен есть рис из тыквы.

— В миру он мошенник. А вообще-то никто, всего лишь жалкий копиист. Копировать идеи другого человека, его палитру — это худший из всех возможных грехов. Даже убийца и тот похищает лишь жизнь, а имитатор похищает бессмертную душу! — Сириэлл постучала себя кулаком в грудь, туда, где, как она считала, располагается ее сердце. — Отто Убельхор только что вышел из тюрьмы. Слышали, вероятно, о том, как он подделал шесть полотен де Реснэ, а также несколько работ Ренуара и Ван Гога? Две из них попали аж в Метрополитен-музей, а остальные разошлись по самым значительным частным коллекциям мира. Эти новоявленные варвары, собиратели произведений искусства, оказались не в состоянии обнаружить подделку.

Она обернулась и кивнула головой в сторону Отто Убельхора.

— Он, должно быть, достаточно ловок, чтобы обвести вокруг пальца всех этих экспертов. И это при том, что любой мало-мальски сведущий искусствовед или хранитель музейной коллекции легко отличит подделку от подлинника.

Кингмен был совершенно очарован. С тех пор, как он начал заново творить себя и свою биографию, он, как никто другой, мог оценить всю прелесть высококлассной подделки.

Сириэлл взглянула на Кингмена с неодобрением.

— Это величайший мастер подделки на всем земном шаре. Когда он пишет под Ренуара, он использует те же пигменты, что и сам Ренуар. Отто смешивает краски так, чтобы они давали тот же оттенок, что и ренуаровские работы 1880 года. Даже холсты, которые он использует, натянуты на рамы в 1880-ом; он использует для этой цели оригинальные картины третьестепенных художников, соскабливает живопись и пишет заново, так что даже холст у него аутентичен. Соответствие историческому периоду и так далее, ну, вы меня понимаете! Он — худшая разновидность имитатора. У него не бывает ошибок, сомнений или метаний. Он творит свои поддельные шедевры не из любви к прекрасному, а ради чистогана!

— Если он настолько искусен, почему же он не напишет что-нибудь свое? — спросил заинтересованный Кингмен.

— Потому что он не имеет своих собственных мыслей или идей. Потому что нужно стать великим философом и великим мастером, прежде чем превратиться в великого художника. Потому что он не более чем ремесленник, такой же, как плотник или столяр.

Кингмен, повернувшись, украдкой взглянул на Отто Убельхора.

— У него, должно быть, куча денег? — Собственное финансовое неблагополучие продолжало глодать хозяина "Кингаэр".

Сириэлл начала терять терпение.

— Нет, нет и нет! Специалист по фальшивкам по определению не может иметь много денег. Пенки снимает тот, кто продает его продукцию. Сам имитатор получает только крохи с барского стола.

Сириэлл свела два "красно-коварных" ногтя, демонстрируя, как малы гонорары ненавистного ремесленника.

А Кингмен тут же произвел в голове расчеты. Мишима заплатил пятьдесят два миллиона долларов за крохотную картинку де Реснэ, художника, на котором он помешан. Продав Мишиме десять подделок под того же де Реснэ, выполненных этим Отто Убельхором, можно загрести полмиллиарда баксов и обеспечить высокий полет его дорогой "Кингаэр". Интересно, есть ли телефон Отто Убельхора в справочнике? Кингмен сразу повеселел, ему вдруг захотелось расцеловать Сириэлл де Реснэ.

Та же, вооружившись вилкой, расправлялась с третьим блюдом, единственным, которое она нашла аппетитным. Холодный угорь в виде туго натянутого лука на ложе из устриц. Как только Сириэлл прикончила свою порцию, Кингмен предложил ей свою. Но тут все джентльмены за столом неожиданно поднялись, заметив, что баронесса и Флинг встали.

Фредерика ощутила настоятельную потребность лично поприветствовать каждого гостя, дабы каждый смог еще раз лицезреть сногсшибательный наряд и ослепительные белые крашеные волосы. А поскольку барон не был расположен подниматься из-за стола, баронесса утащила за собой лучшую подругу — Флинг. Фредерика умышленно рассадила семейные пары по разным столам — обычай, показавшийся Флинг сегодня просто ужасным. Своих особых "фаворитов", Кингмена и Сириэлл, Фредди посадила вместе в надежде, что они благополучно отравят друг другу вечер.

Флинг казалась восхитительным золотистым видением в турнюре из тафты с бронзово-атласным отливом и гипюровым воротником.

— Все это так забавно, что я, пожалуй, буду каждый год заводить по ребенку!

Флинг восторженно загоготала, и Фредерика встревоженно замахала руками, как аист крыльями.

Глаза всех сидящих за столом дам были сейчас прикованы к сверкающему ряду жемчужин и алмазов на шее Фредерики, глаза джентльменов — к соблазнительной выемке между грудями Флинг.

— О, Сириэлл, дорогая, я так счастлива, что тебе понравился угорь! Надеюсь, он благополучно проскользнул в твое горло?

Сириэлл улыбнулась улыбкой змеи.

— Премиленькое ожерелье, Фредди! Это тоже копия, как и твои карточки для гостей?

Первой реакцией Фредерики было желание схватить тяжелую вазу с нежными розами "герцогиня Виндзорская" и крупными, размером с кулак, розами "мадам Помпадур" и обрушить все это на голову высокомерной Сириэлл. Но она не могла ставить барона в неудобное положение перед лицом всех его друзей по бизнесу и европейских политических лидеров. И потому Фредерика проявила истинно мужскую сдержанность.

— Я так счастлива, что суд разрешил тебе торговать полотнами твоего дедушки. Может быть, теперь ты наконец-то сможешь купить приличные сережки для твоих милых аристократических ушек. — И Фредерик поддел пальцами одну из цветных стеклянных люстрочек, украшавших мочки уха Сириэлл.

— У-у-у, эти кошечки сегодня вечером совсем вышли из берегов! — обняв мужа, прошептала ему на ухо Флинг. — Сегодня вечером я припасла для тебя сюрприз, мой дорогой. Я жду не дождусь, когда все это закончится и ты окажешься целиком в моей власти.

Флинг поцеловала Кингмена в щечку, немедленно сделав его предметом ревности и зависти окружающих мужчин.

— Можешь на меня рассчитывать, — приподнял он пальцем ее подбородок.

— Пойдем, Флинги, есть еще и другие гости. — Баронесса загребла Флинг, и две высоченные суперкрасавицы отчалили.

Сидевшая прямо напротив Кингмена Оутси безуспешно пыталась оставаться трезвой, чтобы не упустить ни одной мелочи для своего отчета Сьюки, но очередной бокал немецкого "Рислинга" доконал ее окончательно.

— Жена! — глуповато пояснил Кингмен собравшимся, пожал плечами и скользнул на свой стул, как раз успев к главному блюду — жареному барашку, куропаткам со свежими пурпурными виноградинками в клювах, цыплячьей грудке, залитой кисло-сладким соусом, и заливному, изображавшему герб фон Штурмов. И все это с гарниром из молодой картошки и карликовой моркови, выращенных в замковом огороде.

— Ваша жена необыкновенно мила в американском стиле, но у нее ужасный вкус на подруг. — Сириэлл знала, когда нужно делать выпад, а когда дать задний ход. Она откусила от своей моркови.

— Да, тут я ничего не смог поделать. Флинг и Фреди неразлучны как сиамские близнецы, не-разлей-вода!

— О, зато у вас, кажется, отменный вкус. Вы случайно не коллекционер картин? — Голос Сириэлл стал вдруг бархатным, как попка младенца Вильгельма Фредерика.

— Да. В данный момент я собираю современную скульптуру и иконы.

— О, ну да, вы же из свежеиспеченных!

— Но у меня есть друг, который бредит творениями вашего дедушки.

— Может быть, ваш друг смог бы в самом ближайшем будущем купить у меня что-нибудь?

Кингмен от Оутси узнал, что французский суд только что объявил Сириэлл единственной опекуншей дедова наследства, и тем самым был положен конец многолетней войне между кузинами, тетушками и незаконнорожденными наследниками. Женщина рядом с ним, образно говоря, сидела на куче полотен стоимостью миллиарда в два долларов.

— До сих пор нам не разрешали продать ни единой картины из наследия моего деда. — Она порылась в своей вечерней "буддистской" сумочке в поисках спичек.

Кингмен чиркнул зажигалкой в виде Беддл-Билдинга и дал ей прикурить очередную сигарету "Голуаз". А что, черт побери, не закурить ли и ему "Монте-Кристо"?

Оутси Уоррен уже, можно сказать, валялась лицом в тарелке. Она продегустировала четыре сорта вина, а ведь на очереди еще были "Лорран перье шампань", "Кюрве гран сьекль" и что-то еще.

— Все полотна де Реснэ, хранящиеся сейчас в музеях и частных коллекциях, проданы еще при жизни моего деда. Вот уже шестьдесят лет на аукционах не выставлялись какие-нибудь другие картины де Реснэ.

— До чего интригующе! Новые картины, доселе неизвестные миру! Вы уже решили, что будете продавать и кому?

— Все давно продумано и расписано. — Она глубоко затянулась сигаретой и выпустила дым через резные ноздри. — Но так тяжело будет расставаться с этими сокровищами, со всей этой красотой! Я ведь живу сейчас в доме деда на Лазурном берегу в окружении его самых великолепных работ, так что можете представить мои сомнения. Картины из детской серии, откуда "Мальчик в голубом", опошленный Фредерикой и Отто Убельхором, они все висят там. О, вам надо обязательно увидеть его парковую серию! Кстати, прямо над моей кроватью висит полотно из серии "Умиротворение".

Кингмен развернул стул и был теперь лицом к лицу с Сириэлл.

— Пресвятой Господь, какие же должны быть у них страховые премии? Наверняка каждая картина — это целое состояние?………..можно!

Уи[26]! Мне сказали, что особую ценность представляют "Ле жардэн" — "Сады". Последняя картина из этой серии пошла на аукционе за пятьдесят миллионов долларов. Разумеется, мои "Сады" больше размером и лучшего качества. Так что надеюсь, они пойдут за гораздо большую сумму.

Кингмен представил Сириэлл с золотыми миллиардами, висящими на ушах. В его голове немедленно сложился план. Постимпрессионистский сад за авиакомпанию. Мишима.

— Мне бы безумно хотелось взглянуть на ваши сады, — склонился к ней Кингмен.

Она изучающе смотрела ему прямо в глаза, потом вновь небрежно стряхнула пепел на шоколадный торт, изображающий замок Штурмхоф в миниатюре.

— Ладно. — Сириэлл, видимо, тоже все решила. — Вы сюда как добрались?

Она пустила кольцо дыма ему в лицо, прищурилась и, глядя в глаза Кингмену, облизала губы.

— Прилетел на лайнере компании "Кинг-аэр", — гордо ответил он. — Я только что купил себе авиакомпанию.

— Ладно, мистер Кинг Авиа, почему бы нам не слетать сегодня вечером во Францию, где я могла бы показать вам мои сокровища? — Сириэлл буквально сверлила его холодными наглыми глазами, — два озера дегтярно-черного цвета, со зрачками, расплавившимися в радужной оболочке. Кингмену не доводилось еще смотреть в такие жгучие глаза: неестественно черные, беспокойные, томные, с легким озорным блеском. Он почувствовал знакомое шевеление плоти.

— Я дам распоряжение пилотам. Пусть приготовят самолет к отлету.

— Вот и славно! — Она пригладила свой высокий шиньон. — Это место мне больше неинтересно. — Сириэлл рассмеялась.

— Если вы таким же славным окажетесь там, то я покажу вам свои собственные гравюры. — Она наклонилась и губами пощекотала его ухо. — Алор, месье ле руа! Этон муа![27]

Кингмену не нужно было знать французский, чтобы понять: Сириэлл де Реснэ предлагает ему "удивить ее".

* * *

Радостно-возбужденная Флинг брызнула капельку счастливого "тринадцатого номера" за каждое ушко и зажгла длинные конусообразные черные свечи. Затем вставила компакт-диск Мануэля де Фальи с его "Ночами испанских садов" в портативный проигрыватель и торопливо кинула последний взор в барочное зеркало.

Флинг на четверть дюйма сдвинула пояс-спагетти) своей белоснежной шелковой ночной рубашки от "Джози Натори". Безупречно! Обворожительно! Она нырнула в скользкие объятия черных с ярко-розовой каймой атласных простыней под роскошный парчовый балдахин и стала ждать, похожая на маяк посреди гладкой черноты моря.

Когда четыреста часов пробили три утра, она все еще ждала. Верхняя нота "номера тринадцатого" уже успела улетучиться. Флинг крутилась на простынях, благоухая теперь одной фиалкой. Одинокий белый маяк в черном бушующем море. В очередной раз сев в кровати, она скрестила ноги и вновь взглянула на дверь.

В пять тридцать Флинг молча выскользнула из комнаты, шлепая босыми ногами по мраморному полу. Может быть, какая-то часть гостей все еще кутит? Нет, даже слуги давно ретировались и сладко спят в своих постелях.

Флинг вдруг почувствовала себя оглушенной этой тишиной. В висках стучало, сердце бешено колотилось. Она все еще пыталась сдержать слезы: ведь Кингмен терпеть не может слез. Романтические переборы "Испанских ночей" де Фальи в который раз наполнили комнату, но Флинг эта музыка теперь казалась отвратительной. Она впала в отчаянье. Может быть, она что-то не так сделала? Может быть, она допустила какую-то промашку там, в саду? Комната закружилась, казалось, золотые бараны и львы злобно усмехаются. Ей ни в коем случае не следовало позволять Фредерику сажать Кингмена так далеко от нее. Господи, неужели Кингмен не понимает, как она любит его? Ведь ей даже трудно дышать, когда его нет рядом!

В семь тридцать, когда свет летнего солнца затопил комнату, заглушая свет прогоревших черных свечей, она услышала вопль боли и отчаяния, такой глубокий и страстный, что невольно содрогнулась от сочувствия… и лишь мгновение спустя поняла, что этот агонизирующий крик раненой души исторгся из ее собственной груди.

Флинг бросилась обратно на кровать, плача и всхлипывая, не в силах больше сдерживать себя. Кингмен не пришел. Она осталась одна в своем обольстительном наряде со слабым отзвуком протяжной басовой ноты петигренового масла, выделенного из горькой коры апельсинового дерева. И с исчезающим запахом фиалки.

Загрузка...