Слава богу, не убили

Глава 14

— Я имею право на адвоката? — с ходу осведомился Кирилл.

— Че, кино насмотрелся? — приподнял скудные бровки Игорь. — На хера те адвокат?

Предложенное начало им явно не понравилось.

— Я имею на него право?

Опер, сидевший на этот раз боком к столу и лицом к Кириллу, в уже знакомой манере резко подался вперед, упершись мосластыми кулаками в бедра:

— Право у тебя, чухно, сейчас одно: чистосердечно сознаваться. Понял?

Кирилла обдало вполне отчетливым перегаром. Прежняя муть во взгляде, маленький безвольный кривоватый рот, слегка приоткрытый…

— Нет.

— Не-ет? — в эдаком сочувственном изумлении задрал Игорь брови еще выше. — Че, объяснить тебе? — продолжал таращить округленные глаза. — Мозги прочистить?

— Сознаваться мне не в чем, — Кирилл старался говорить абсолютно ровно. — Я никого не убивал.

— Ты убил Амарова восемнадцатого сентября. Ножом, — Шалагин смотрел Кириллу в глаза и от прямого его взгляда, уверенного тона, от сочетания всего этого со смыслом произносимого у Кирилла возникло ощущение, как в скоростном лифте на спуске. — Ты его шантажировал, угрожал обвинить в мошенничестве. Требовал несколько миллионов долларов кэшем. Амаров собирался обналичить их в Рязани в «Росеврокредите». В последний момент ты понял, что твоим шантажом он собирается воспользоваться, чтобы самому свалить с деньгами, а все стрелы перевести на тебя. Ты ему предъявил, он тебя послал — как там было? Он на тебя напал, ты отбивался…

Кирилл оторопело слушал его, не в силах понять, верит ли сам следователь в то, что говорит. Не может быть — не совсем же он псих… Но почему он рассчитывает, что я в этом признаюсь?.. Или он рассчитывает на что-то другое?.. На всякий случай он сказал — мягко и терпеливо, как дауну:

— Ничего такого не было. Последний раз я видел Амарова за неделю с небольшим до отъезда в Британию, в день, когда он меня привез в Рязань. Я никого не убивал…

— Было, — абсолютно убежденно заверил Шалагин. — Именно так и было. Ты свалил в Англию, но когда тебя оттуда выслали, понял, что лучший выход для тебя — во всем сознаться. Ты полностью раскаиваешься в содеянном и сотрудничаешь со следственными органами. Суд все это учтет и назначит тебе минимальное наказание…

Да нет — он это всерьез. Совершенно всерьез. Вообще, все, что происходит, — все тотально, безнадежно всерьез, и подспудное ожидание, что бред вот-вот закончится, кто-то где-то наконец сообразит, что с тебя взять нечего, и отпустит подобру-поздорову… это ожидание тебе следовало подавить давным-давно, прав был Миша… Кирилл все понимал — и по-прежнему не мог поверить.

— Ты, наверное, еще сомневаешься, что ты по-любому попал? Да? — перегнулся к нему через стол следователь с извиняющей улыбочкой. — Думаешь: «Улик против меня недостаточно, меня могут выпустить»? Вот про это, скажу тебе, сразу забудь. Я тебе устрою очняк… считай, — он бросил взгляд куда-то в угол под потолок и принялся загибать пальцы: — С Пенязем, с Гурвичем, с Демьяхой, с Котовым, с Валерой этим твоим, с Рябининой, с Саяпиным, кого забыл?.. Все они покажут, что ты спрашивал про Моталина-Амарова, причем хотел такую информацию, с помощью которой его можно шантажировать. Или, думаешь, Пенязь тебя отмазывать станет — которого за этот его «ЦППБ» прижать в любой момент можно? Или кто — Валера с его крадеными базами? Или эта отсосайка Рябинина?.. Не думаешь ведь?.. — он откинулся на спинку. — Дальше. Амарова убили поздно вечером восемнадцатого, а уже утром девятнадцатого ты идешь в турагентство и требуешь у операторши билет на ближайший рейс в Англию, все равно куда, лишь бы побыстрее. И берешь на билет в долг у сестры и у Тишнина. Что подтверждается соответствующими показаниями. Да, улики косвенные, но чтоб на полном основании закрыть тебя в СИЗО — вот так хватит. А в СИЗО, родной, — он снова улыбнулся, печально-печально, и даже головой чуть помотал, — ты будешь отдыхать столько и в таком шоколаде, что возьмешь на себя все висяки за последние десять лет. Тогда ты пойдешь по сто пятой, части второй лет так на восемнадцать — причем уже в «Столыпина» погрузишься, скорее всего, с гранулемами в легких и с наколкой на губе или на жопе. Знаешь, что это означает?.. И если ты вообще доживешь до звонка — то это будут восемнадцать лет в петушатнике… Или! — он разом сменил скорбно-элегический тон на энергично-деловитый и снова подался вперед. — Ты пишешь явку с повинной, указываешь, не знаю, что действовал в порядке самообороны. Сотрудничаешь со следствием, признаешься, раскаиваешься и идешь по части первой. Прокурор просит для тебя минимальное наказание — шесть лет. В принципе, имеешь хороший шанс вообще на условняк. Но даже если зона — право на УДО по тяжкой статье ты получаешь после отбытия половины срока, то есть через три года по-любому спокойняк бухаешь на воле и шворишь баб… Выбирай, — он пожал плечами.

«Ну да, — нервно ухмыльнулся про себя Кирилл. — За конченого придурка меня держишь?.. С пола поднять срок за убийство… Щас…» Он чувствовал, что во рту и в глотке у него все ссохлось.

— Только выбирай быстро, — добавил Шалагин. — Тебе обвинение пора предъявлять. А какое — это зависит от тебя. И мера пресечения, между прочим, тоже. Пока расклад у тебя однозначный: суд избирает заключение под стражу, и дня через три ты уже на Первомайском, в хате с босотой. Но! Прокуратура может ходатайствовать о твоем освобождении под подписку. И тогда до суда ты гуляешь на свободе… Ну?

Он смотрел на Кирилла нетерпеливо, хотя в целом почти доброжелательно — как педагог, подсказывающий ответ впавшему в ступор ученику. От этого вполне человеческого взгляда у Кирилла опять возникло ощущение, что нечеловеческое его требовение — все-таки розыгрыш, и даже неуверенная улыбка готова была замаячить на Кирилловых губах… Он не знал, что делать и что говорить.

— Слушай! — не выдержал Шалагин. — Я вообще злой. Но пока я те добром предлагаю. Еще предлагаю, потом не буду, ты меня и так утомил… — он снова помолчал, глядя на Кирилла все более раздраженно. — Кому скачуха нужна? Мне? Че я тебя фаловать должен, как телку на минет?

— Я никого не убивал.

Следователь с опером переглянулись. Игорь цапнул мобилу, ткнул кнопку, другую:

— Ну… Ага, — смотрел он при этом на Кирилла. — Зайди, — отключился. Его нетерпеливая деловитость прыснула на Кирилловы кишки ледяным.

Следователь, наоборот, потерял вдруг к задержанному интерес, захлопнул, не выключая, свой ноутбук и очистил кабинет. Кирилл остался вдвоем с опером, но на последнего старался не смотреть — хотя мент по-прежнему не отрывал от него быковатого, настойчивого и все равно при этом какого-то мутно-отрешенного взгляда. Оба молчали. Открылась дверь, вошел приземистый парень в штатском — уже где-то виденный, кажется, но не представлявшийся. Без всякого выражения глянул на Кирилла, ни слова никому ни говоря, направился в угол и, придвинув стул, сел там.

— Ты реально тупой, а? — поинтересовался наконец Игорь. — Или у тебя здоровья немерено? Может, со мной поделишься?

Кирилл по-прежнему не смотрел на него, косясь то в пол, то на дверь.

— Че, — чуть нырнул головой Игорь, — хуй проглотил?

— Я. Никого. Не убивал, — размеренно произнес Кирилл, изучая ребро стола, — и все же рефлекторно поднял глаза, когда опер сразу после его слов резко двинул стул, вскакивая с внезапным проворством. Одновременно, не глядя на Кирилла и словно думая о сугубо постороннем, в углу встал коренастый парень; чем-то железно звякнул. Наручниками. Кирилл даже не успел толком подумать, что это они, может, все-таки просто на испуг берут… — Коренастый, зайдя сзади, решительно, едва не вывихнув суставы, заломил ему обе руки за спинку стула; плечи яростно свело, жесткие кольца вгрызлись в самые кости запястий; и в тот же миг Игорь, подприсев, коротко врезал Кириллу ниже диафрагмы. Тот даже пресс напрячь не успел. Громко то ли икнул, то ли ахнул; весь воздух разом вышел из него, как из прихлопнутого доской воздушного шарика, и обратно не вернулся.

— Че, в отказ, да? — заорал, наклоняясь вплотную, обдавая перегаром, Игорь. — В отказ уходим? Че, такой непримиримый? Матерый вор не въебаться? Какой ты матерый, ты будешь обосновывать на параше, когда тебя туда засунут башкой твоей умной и по тухлой вене проедутся. Молчим? Молчать будем, да?! — не дав ни секунды на ответ, он грохнул в его скулу пухлым пудовым кулаком: голову Кирилла, в которой дружно лязгнули какие-то стеклянные осколки, чуть не сорвало с позвоночника.

— Пишешь, сука? — опер слегка нагнулся над ним, заслонив все своей тушей, опершись на отставленную правую ногу и картинно отведя руку, немного даже трясущуюся, словно в нетерпении. — Ну?!

— Я ничего…

О.

Пробел-затемнение-пауза. Не надо все хватит не надо больше… Он разинул рот, захлопнул, ничего не сумев сказать — а дальше ему и не дали.

Рядом зашелестело, и тут же Кирилл ослеп совсем. Что-то нещадно передавило шею, он попытался вдохнуть, рот немедленно залепило снаружи тем самым шелестящим. Это Коренастый натянул ему на башку черный полиэтиленовый пакет и сжал руками горло. Кирилл задергал ногами (больше было нечем), мучительно проталкивая в себя какие-то остатки воздуха — но Игорь шарахнул в грудь (аж стул затрещал), в живот, и еще, еще, туго и глухо, как в грушу, выколачивая из него последний кислород. Полиэтилен всосался глубоко в разинутую пасть, Кирилл уже чистой судорогой лицевых мышц стиснул челюсти, завозил зубами по зубам, перетирая вместе с ними тонкий материал. Но тут зубы хряпнули (показалось: все разом), в рот плеснуло соляным раствором. Следующий удар взорвался в носу, затем в солнечном сплетении, дыхание прервалось окончательно и сознание вроде бы куда-то кувыркнулось…

Нет… раздумало…

Тут оказалось, что клещей на глотке больше нет, а воздух через прогрызенную в пакете дыру поступает. Кирилл трудно и болезненно кашлял, часто, мелко, шурша полиэтиленом, дышал — и все никак не мог толком вдохнуть. Хлюпнул носом (больно!)… выплюнул на подбородок пару сгустков…

— Или ты, блядь, всяких советов умных начитался, а? — ревел Игорь ему в ухо. — Начитался в Интернете? Подготовился? Все эти сраные советы, как вести себя на допросе: на вопросы не отвечайте, следователю не верьте, адвоката требуйте? Щас тебе будет тут Интернет. Тут у нас Интернет один. Вот это вот — наш Интернет…

Что-то присосалось к Кирилловой груди и пронзительное, до остановки сердца, ощущение вздернуло его вверх и вбок, будто лихо подсеченную рыбину с крючком в самом средостении. Потом он куда-то планировал, не чувствуя себя, не понимая, что ему кричат. «Электрошокер!» — дошло, наконец. Но едва вернулась способность соображать, последовал новый тычок шокером: не вышибающий даже дух, а выдирающий — из каждой клетки.

— …в пресс-хату? Легко! Знаешь, что там с такими делают, представляешь вообще? Хоть примерно? Ты же готовился, читал все! Передумаешь ты там быстро, но я те уже ничем не помогу. Так что думай сейчас. Думай, блядь, думай, если ты умный такой!..

— Ладно, ты понимаешь, что отсюда ты на СИЗО поедешь? — вступил следователь Шалагин — вернувшийся, оказывается. Этот был спокоен, подчеркнуто внятен. — А там будет не как здесь. Там в камере будет сорок, или восемьдесят, или сто уголовников. И если я захочу, вся тюрьма уже будет знать, что ты идешь по серийному изнасилованию малолетних. Тебя в первой же хате будут час пиздить без остановки, вообще без остановки, потом обоссут на дальняке, а когда ты сможешь промычать хоть два слова и пожаловаться ментам, тебя, так и быть, переведут в другую хату. И там начнется все по новой. А потом в следующей. И все, на весь срок ты в опущенке. Тебя даже пиздить будут только ногами, чтоб не законтачиться. Потому что петуха касаться можно только ногой или хуем… Ты мне верь, верь!.. — он, видимо, нагнулся к Кириллу, как бы тоже заводясь.

Из носа, отчаянно, тупо ноющего, натекло на грудь — Кирилл чувствовал мокрое и теплое, словно горчичник. Слезы, подсыхая, стягивали щеки. Он как мог боролся с тошнотой, головокружением, невесомостью — все это то отступало, то, снова приближаясь, тянуло в темный вязкий водоворот.

— …А можно к тубикам тебя закинуть. Или к глиномесам спидозным. На тубзоне сдохнуть хочешь?..

Пакет вдруг шумно сорвался с головы. Кирилл заморгал. Ментов видно не было, а прокурор стоял над Кирилловым стулом, опершись рукой о его спинку:

— …Ты не смотри на меня, не смотри, я те не баба твоя! Ты мне помогай! Хули я должен о тебе заботиться, ты объяснишь мне? Хули я тут о тебе забочусь, пока ты кобенишься? Ты че, так и не понял, что тебе предлагают? — внезапно снова успокоившись, он заглянул Кириллу в глаза. — Не понял? Ты отсюда можешь домой пойти, к девке своей. Или тебе больше нравится на дальняке дрочить?.. Я не отморозок, пойми, — тон его стал почти проникновенным. — Че мне, приятно, что ли, тут тебя прессовать, нюхать твой пердеж с подливой?.. Только почему я должен тебе помогать, если ты мне не помогаешь? Скажешь мне, а?

— Шшо я долшен штелать? — Кирилл сам себя с трудом расслышал. Язык все время попадал в дыры, в обильной соленой слюне прощупывалось костяное крошево.

— Что? Сотрудничать со следствием! — он встал перед Кириллом, опершись рукой на стол.

…Рот и подбородок в теплом клею, майка промокла даже на животе.

— Как?

— Вот так, — Шалагин взял со стола ручку и покачал ею перед Кирилловым носом. — Пишешь: «Явка с повинной… Я, такой-то, восемнадцатого сентября прошлого года в городе Рязани на улице Старозаводской нанес ножевое ранение Вардану Амарову… — стоя к Кириллу боком и не глядя на него, следак перебирал лежащее на столе. Словно невзначай подобрал какую-то недлинную штуку, цилиндрический обрубок. Шокер. — …Поняв, что совершил, в целях избежания ответственности я решил воспользоваться особенностями внешности Амарова и сымитировать преступление по мотивам национальной ненависти, совершенное группой лиц…»

Рук давно не было. И почему-то плохо стало видно — не сразу Кирилл догадался, что просто теперь у него заплыл и второй глаз.

— …Короче, что писать, я тебе скажу, не парься. Ты ставишь дату и подпись и на суде подтверждаешь свои показания. Получаешь минимальный срок… — он, наконец, повернулся к Кириллу. — Ну, поехали?

— Требую адвоката…

Следак щедро и открыто, как в оптимистичном комсомольском фильме, ему улыбнулся — и вдруг, ни слова ни говоря, повернулся и снова вышел из кабинета, громко захлопнув дверь. Кирилл прикрыл глаза, покряхтел, поелозил на стуле — но так было еще больней. Все было больно: сидеть неподвижно, шевелиться, дышать, стонать, терпеть…

В какой-то момент — нескоро — до него дошло и показалось невозможным: совсем рядом, буквально в нескольких метрах, за зарешеченным, полуприкрытым грязными жалюзи стеклопакетом с открытой форточкой шла самая обыкновенная, как ни в чем не бывало, жизнь — гудели моторы, гомонили птицы, долбил пневмомолоток, а из какого-то дальнего окна или автомобиля под разухабистую музычку слащаво-хамоватый голосок вопил: «А я готов расцеловать город Суо-очи! А шашлычок под коньячок вкусно уо-очень!..»

Мелькнула мысль, что она, жизнь, вообще-то едина по обе стороны стеклопакета, равно обыкновенна, что работяги на битом асфальте и датые вахлаки со своей попсенью не менее и не более закономерны для нее, чем измордованный лох в ментовском кабинете… — но мозги в мучительной неподвижности, казалось, затекали не хуже рук: думать Кирилл не мог. Как не смог бы даже приблизительно сказать, сколько пробыл один: сознание слегка отодвинулось — не совсем отключилось, но зависло на какой-то грани, в чем-то вроде полусна с неотчетливыми галлюцинациями.

Он очнулся, когда дверь шумно распахнулась и в кабинет нетерпеливо ввалились друг за другом Игорь и Коренастый. Молча, решительно, глядя на него, приблизились: Игорь впереди… Его бессмысленно-целеустремленная здоровенная харя в те полторы-две секунды, что Кирилл на нее смотрел, отразилась где-то очень глубоко в памяти, в детской еще, картинкой, которую он не успел не то что осмыслить — зафиксировать… Не останавливаясь, Игорь с неправдоподобной для такого слона быстротой махнул правой ногой — удар в грудь опрокинул Кирилла навзничь вместе с развалившимся от этого стулом. Он приложился затылком об пол и утонул. Лишь на поверхности непроницаемо-черного водоема, уже неразличимое им снизу, миг-другой колыхалось, пока не растворилось, упущенное воспоминание: поразившая во время похода с матерью на центральный колхозный рынок висящая в мясном павильоне, на стенке, на крюке, отрубленная свиная башка — зажмуренная, с вислыми ушами, с широкой пятачиной, мощное коническое рыло мыльного цвета и ослизлое на вид…

Наружу его выволокла боль, страшная, но в первый момент неопределимая. Чей-то огромный пыльный туфель был перед глазами, в далекой дали в горячем банном мареве плавали ножка стола, угол серого сейфа. Кирилл захрипел, чувствуя, как рвутся суставы конечностей. Руки его оставались скованы сзади, а теперь между них пытались просунуть согнутые в коленях Кирилловы же ноги — по-прежнему без единого слова, только сосредоточенно сопя. Он понял, что больше не может, что сейчас, сейчас! сейчас!! сдохнет…

Он подыхал и воскресал. Подыхал и воскресал. И то, и другое — от боли. Считать эти скачки, считать время, вообще соображать сил не осталось очень быстро. Он никогда не подозревал, что способен испытывать ТАКОЕ — и так долго. И при этом почему-то никак, никак, НУ НИКАК не умирать окончательно…

Оказывается, нет ничего жутче бессмертия.

Потом на него, лежащего на полу ничком, носом в стертые, перемазанные кровавой жижей коричневые квадраты линолеума, сел сверху один из оперов, выкрутил ему назад правую руку, а второй, заклещив ее запястье, стал сжимать неподконтрольные Кириллу пальцы на каких-то продолговатых предметах: раз, другой, третий…

— Ну все, бля, твои пальчики теперь на орудиях преступления… — пыхтел он в процессе работы. — Теперь тебе пятнаха автоматом, все… Но если подпишешь чистосердечные и если мы будем дико добрые — лет пять тебе скостим и к кочегарам сажать не станем… Ну че?.. Че ты молчишь, гондовня, ты писать будешь?!

Кириллу задирали скованные руки к голове, стискивали сквозь джинсы пальцами яйца, совали в спину шокером:

— Сколько ты терпеть надеешься, а? Тебя десять дней можно даже без предъявления обвинения тут держать! Ты тут станешь и петухом, и кастратом, и инвалидом первой группы. Можешь потом до усрачки жаловаться в суд по правам человека…

Кирилл орал, сипел, икал — пока ему под морду не запихали какую-то грязную тряпку. На затылок с силой нажали, отчего Кирилл в очередной раз перестал дышать, — и снова рванули вверх руки.

Погружение.

Всплытие.

Голоса.

— Кто чемпион Белоруссии?

— Кто — «БАТЭ»!..

— Это они играют с «Ювентусом»?

— Ну. В Минске.

— Просрут бульбаши.

— Ну понятно, просрут. «Реалу» в гостях просрали два-ноль.

— А че «Реал»?

— «Реал» в Питере с «Зенитом» играет. Если выиграет «Зенит», «Ювентус» — первый в группе.

— Этот очнулся.

— Угу.

— Давай его опускать, — тоном выше, подчеркнутоделовито.

Вдвоем Кирилла подняли (центрифуга в черепе), подтащили к стене и ткнули разбитым лицом в штукатурку. Ноги разъезжались; его, матерясь, придерживали. Чьи-то руки просунулись под живот, разодрали молнию на джинсах и в пару рывков стянули их вместе с трусами к коленям. От удара справа по пояснице — резиновой, кажется, дубинкой — Кирилл переломился и его бросили животом на стоящий у стены низкий сейф. Дубинка закачалась перед носом.

— Вот этим вот мы тебя щас выебем, видишь? Видишь? По самые гланды щас тебе засунем. Костя, снимай на мобилу, на тюрьме разошлем…

Настойчивые резиновые пинки в ягодицы. Пятерней за волосы:

— Последний раз, сука, спрашиваю: будешь писать?

— Ммм…

— Что?!

Мертвое свиное рыло, зажмуренное и мыльное.

— Нет…

Тряпку на морду и дубинкой поперек задницы, с оттяжкой. Еще, еще, и по локтям, и по икрам. И шокером — в яйца…

— …Думаешь, мы про мать твою ничего не знаем? Балдаева Надежда Сергеевна. Хочешь, она будет на твоем месте?..

Он, оказывается, уже сидел на полу — прислоненный к сейфу. Из голого паха несло мочой. Игорь лениво развалился на стуле, а Коренастый прохаживался мимо Кирилла, помавая демократизатором (грозно, но без всякого уже азарта).

— …Про сестру твою не знаем? — продолжал Игорь (если бы Кирилл еще был способен воспринимать интонации, он легко различил бы усталое равнодушие). — Улица Осипенко, двенадцать-двадцать восемь, организатор-методист в РУО…

Он обернулся на звук открываемой двери. Это следователь Шалагин зашел. Без интереса посмотрел на оперов и Кирилла, уселся боком на стол. Игорь нехотя подался на стуле вперед:

— Веришь, что завтра же мы ее задерживаем и находим у нее два пакета травы — с понятыми, с протоколом?.. Вот тут, в соседнем кабинете мы будем ебать ее впятером — а ты будешь на это смотреть. По нескольку кругов. Одновременно будем в рот и в жопу ее ебать. Этого хочешь, да? — механически изобразил он истерику. — Я спросил: да?!

— Инн…

— Че?!..

— Нет…

Прерывистое, со всхлипом, дыхание. Вращающаяся темень подступает снизу.

— Ну так будешь писать явку с повинной? — с надеждой.

— Я не убивал никого…

Сварочная вспышка: дубинкой по колену. Атмосферные разряды, один за другим — в густых, черных, удушливых облаках (в это густое-черное тебя рвет пузыристым и липким). И ничего не кончается, никогдааааааа (голоса давно нет)… Никогда… Никогда…

Как он оказался в камере, он не запомнил.

…И снова останавливается дыхание: ты распахиваешь глаза (едва раздвигаешь веки), но почти ничего не видишь и не понимаешь, что это за придавленный свет сорокаваттки, что за стены в ключей «шубе», лишь судорожно, с натугой, со стонущим оханьем и дергающим кашлем, морщась от искрения в тесной зацементированной груди, глотаешь и отхаркиваешь тяжелую духоту — тебя немедленно и нещадно мутит, стены заваливаются, ты зажмуриваешься, и в затылке тут же вышибает дверь в пустоту, в которую ты опрокидываешься, опрокидываешься в вязкой неконтролируемой панике, и трудно сообразить, что бояться нечего, не упадешь: надо просто расслабиться, откинуться, почувствовать спиной крутой, удобный, упругий травянистый откос, распластаться на нем и не шевелясь, отрешась от тела, смотреть, смотреть, смотреть, как бесшумные тени облаков быстро и бесконечно скользят по голым склонам, по бело-зеленой траве, бежевым проплешинам, коричневым пятнам сухих кустиков, серым каменным осыпям, черным скальным буграм, по ядовито-желтой пене какой-то повсеместной здесь колючки, цветущей в конце апреля, по пересекающимся шнуркам тропинок, по крошечным фигуркам, карабкающимся к очередному viewing point’у, по кофейного цвета стенам и асфальтового цвета крышам города внизу и вдали, по полировке кажущегося неровным залива еще дальше, по темным кучкам островов, по булавочным сухогрузам — к сливающимся с толстыми складками туч холмам противоположного, более подразумеваемого, чем видимого, берега. Залив называется Firth of Forth, или Abhainn Dhubh на языке аборигенов, это вроде бы означает «Черная река», хотя он вовсе не черный, а тускло-синий, невнятного, с металлической нотой оттенка. Еле слышный рокочущий гул, вроде далекого-далекого грома, поднимается от города, шелестит в ушах мелко теребящий сухие травинки ветер, да тоненьким пунктиром дотягивается из невидимого и неопределимого источника губная гармошка…

Адвокат Саша был молод (младше Кирилла), жизнерадостен и нагловат.

— Ну, можешь, конечно, написать жалобу, — пожал он без энтузиазма плечами. — Но скажу тебе сразу, толку от этого не будет. Синяки спишут на сопротивление при задержании. Вон, в протокол задержания же записаны «ссадины на лице и туловище». И вообще, поверь, менты с врачами договориться умеют… А жизнь себе испортишь — этот же следователь будет на тебе потом отрываться…

Карие глазки ощупывали клиента деловито. Если вид того и произвел на Сашу впечатление, он это никак не выдал.

— Я знаю, Кирилл, что ты думаешь. Что положняковый адвокат всегда заодно со следователем и все такое… Я не буду тратить время, тебя разубеждать — я тебе просто обрисую твою ситуацию, как она сейчас выглядит. Сейчас ты подозреваемый, а по закону в течение десяти дней, то есть не позже следующего понедельника, тебе должны предъявить обвинение и избрать меру пресечения. Давай говорить реально, да? У тебя или твоих родных есть бабки судье? Много тысяч долларов? Ну вот, значит, с твоей статьей тебе по-любому выходит кича, я ничего не смогу сделать. Между прочим, имей в виду, что это дико редко бывает — чтобы следователь тебе сам предлагал под подписку. Я имею в виду — чтобы бесплатно. На самом деле — можешь мне не верить, — но тебе вообще дико повезло, что он такое предлагает…

— Так шшо, предложение в силе? — вяло удивился Кирилл.

— Ну да, я с ним только что говорил.

— А ему-то это защем? — раздутые губы по-прежнему едва слушались.

— Да пойми, он же тоже человек. Что, ты один у него такой? Знаешь, сколько дел на нем сейчас? Да ему проще договориться с тобой по-хорошему. Что, ментам, что ли, нравится тебя бить? Ты не думай, что все менты бескорыстные садисты. Они это делают, потому что им раскрытие нужно. Конечно, лучше они укатают тебя по-хорошему на явку с повинной, чем опять будут отбивать об тебя руки, ставить тебя на растяжку — чтобы ты потом писал жалобы, или чтобы тебе пришлось вызывать «скорую», чтобы на них самих еще заводили УД… Только ты тоже помни, что им все-таки проще выбить из тебя чистуху «палочкой-выручалочкой», чем искать доказательства, когда ты в глухом отказе…

Адвокат, мать твою… И это нагло-пофигистическое выражение на морде: ну мы же все всё понимаем… Какие-то вообще границы у их цинизма есть?.. Нет — и тебе это прекрасно известно. Мы же и правда все всё понимаем…

— Пощему он думает, шшо я не сбегу?.. — Кирилл болезненно закашлялся.

— Ну он же не первый день работает. Он же умеет разбираться в людях. Он видит, что ты же не дурак, что ты способен оценить ситуацию. Ты ж сам знаешь: ну куда ты побежишь? За границу? Политубежища в Лондоне просить? Так у тебя невъезд туда пять лет… — он улыбнулся: типа подколол.

— А если я всем расскашу, шшо он меня вынудил написать это признание?

— Блин, Кирилл, ну кому ты это расскажешь? Кому ты нужен? Ты политик, что ли? Кто за тебя впряжется? А эта песня: «меня вынудили себя оговорить» — она такая, блин, старая, никто ее слушать не будет…

— То есть он уверен, шшо я щестно припрусь на суд, зная, шшо оттуда с гарантией пойду по этапу?

— Еще раз тебе говорю: он видит, что ты не дурак. И я вижу, что ты не дурак. Давай посмотрим твою ситуацию. Бабок для следователя, прокурора, судьи, как мы понимаем, у тебя нет. Забыли. Значит, твой выбор: либо ты уходишь в отказ, тебе предъявляют сто пятую, часть вторую — а это, между прочим, от восьми до двадцати. Или ты делаешь, как он предложил, он выходит в суд с самым мягким обвинением — а рассматривать более тяжкое, чем предложил следователь, судья все равно права не имеет. Повезет тебе — вообще ботву стричь не придется, условным сроком отделаешься. Но даже если дадут реальный — все-таки «крепкая» статья — через три года ты освобождаешься с гарантией. Это в худшем случае. Ты ж знаешь: зоны переполнены, людей там никому держать не выгодно и выпускают при первой возможности. Растлители малолетних выходят через год-полтора — новых растлевать. Так что если в отрицалово там не подашься, — он подмигнул, — вообще не заметишь, как срок пролетит. И, главное, не забывай: на зоне гораздо легче, чем в тюрьме. Все зэки знают: хуже всего — тюрьма. Представь себе камеру на тридцать шконок, где сидит, точнее, в основном стоит сто или больше человек. Где температура никогда не бывает ниже сорока градусов. И дикая влажность от пота, от кипяченой воды, от стираной одежды и простыней всяких. Где спят посменно или вообще не спят сутками. Где по полсуток ты не можешь посидеть хотя бы пары минут. И никакой вентиляции, и вонь от дючки, от обуви, от дешевого курева, и вши, и клопы, и тараканы, и крысы, и что хочешь… Туберкулез, гепатит, дезинтерия, чесотка, гнойные язвы… — в Сашиной речи Кириллу слышалось уже неподдельное вдохновение. — А ты же первоход: ты вот представляешь, например, как себя вести, когда ты в камере? На вопросы как отвечать, чтоб просто опущенным не стать? Думаешь, для этого голубым надо быть? Вот, скажем, зададут тебе вопрос про женщину твою, ты скажешь, конечно, что она у тебя на воле есть; тебя спросят, как у вас все бывает, делает ли она тебе минет, целуешь ли ты ее после этого? И стоит тебе хотя бы про это рассказать — все, тебя уже могут объявить петухом и тут же опустить на дубке. С одним пацаном так и было, реальный случай, я могу сто — таких, и других, и всяких — привести. И не советую сильно полагаться на воровские понятия; что, мол, беспредела сами арестанты не допускают. Или все эти разговоры, что сейчас уже не насилуют, «ножом и хуем не наказывать», всякое такое… Забросят тебя на хату, где кумовские рулят, кто сам стучал или крысятничал, — а они, чтоб на зону не попасть, сделают с тобой все, что менты скажут. И потом ты уже нигде не оправдаешься, ни в другой хате, ни на зоне: опущенный, даже по беспределу — он уже навсегда опущенный… — Саша замолк, как бы сам себя осадив. — И вот это все, Кирилл, — это даже не запугивание, а самая обычная реальность… я надеюсь, это-то ты понимаешь?.. Оно тебе надо?..

— Не сбежит он у тебя? — сварливо поинтересовался Денисыч.

— Не сбежит, — хмыкнул Шалагин. — Опера с ним так поработали, что он еще долго никуда не побежит… Тут такое дело еще… — добавил он после паузы. — Балдаев совсем дебила включает, но на самом деле, похоже, он, когда на Пенязя этого работал, кому-то стучал. Может, он и к Пенязю не просто так пришел за полгода до всей этой истории…

Начальник смотрел на него подозрительно.

— Надо его вообще колоть? — спросил Шалагин.

— Ну так не под протокол же… Конечно, коли.