Слава КВКИУ!

Посвящается нашему начальнику курса бесконечно уважаемому незабвенному Петру Пантелеевичу Титову

1

Вот и всё! – непроизвольно подвелись итоги последним событиям. – Скоро самолёт окажется в воздухе, и чужая жизнь, к которой я тактично прикасался в течение трёх скорбных дней, покатится без меня, как без меня она обходилась почти полвека.

Но теперь меня больше удивило, до чего же легко я стал ворочать уже не отдельными годами, как раньше, а целыми десятилетиями! Вернулся обратно, будто полвека зачеркнув! Надо же! Неужели, совсем древним стал!

Конечно, такое грустно замечать на незаконченной дистанции. Грустно! Но думать об уходе пока категорически не хочется и, тем более, готовиться к нему. Ведь решил же я когда-то с завидной принципиальностью, для себя решил, что человек должен жить, пока он социально активен, пока он нужен окружающим. Но если стал всем в тягость, то на возраст можно даже не смотреть. По всему выходит, пришла пора…

Но у меня, слава богу, есть ещё кое-какие силёнки, да и аргументы, чтобы задержаться в этом мире хоть на несколько лет, а может, и десятилетий. Я ведь многое пока тяну на себе, а семейству своему вообще, так сказать, жизненно необходим. Ещё не обуза – скорее, буксир!

И ладно об этом! Никто ведь и не торопит! А когда действительно мой вопрос будет решаться всерьёз, так всё равно без согласования со мной обойдутся.

Такие вот дела!

А сюда, в Казань, много раз остро тянула тоска по собственной молодости. Очень уж хотелось в знакомых местах согреть душу воспоминаниями трудных, и всё же вполне счастливых пяти лет. Только в бесконечной гонке моих будней это никогда не получалось. А на днях рванул без долгих сборов. Старый друг…

Мы же всегда надрывали жилы. Во всех делах спешили, как на пожар. Мы постоянно что-то созидали! Надеялись, будто самое великое дело своими руками вершили, коммунизм строили! Светлое будущее для всех честных людей! И для этого никогда не щадили себя, словно и впрямь не подозревали о той неизбежности, которая стороной никого не обходит. Все мы были из одного теста, только оно оказалось на удивление недолговечным! Потому теперь всё чаще слышим – то один, то другой…

Вот и ты, родная, уж прости, отговаривала меня со скрываемым испугом, уговаривала не лететь. Боялась, как бы что в дороге… Я понимаю – ты знаешь, что мы уже не те, когда всё давалось легко и просто, да еще и не на блины ведь позвали. Всё меняется в нашей жизни! Хорошо хоть, всегда в лучшую сторону!

Думаю, понимаете, что шучу! Далеко не всегда!

Но здесь точка в моей нынешней роли поставлена, и я, внутренне опустошенный, хотя и стараюсь не вгонять себя в транс, покидаю Казань. Так ничего, в общем-то, не вспомнил, ничего нового не узнал и даже не увидел того прежнего, к чему все эти годы тянулось сердце.

Казалось, почему же? Ведь целых три дня…

Странный вопрос! Кому он в голову только мог прийти? Не для того же прилетал!

А следующему приезду уже не быть – к чему дипломатическое лукавство? Из моих болезней хоть пасьянс выкладывай! Жаль, конечно, что ничего не удалось здесь поглядеть! Будто и не прилетал! Но ничего не поделать!

И однокашников маловато осталось. Надеялся хоть в пути заглушить тоску, погрузившись в новизну дорожной жизни, но, конечно же, ничего из этого не вышло. Так и давят воспоминания. Так и давят! Каждая ночь – это же отдельное сражение. Сражение с бессонницей, с воспоминаниями, с раскаянием и сожалением, с всякими моксарелами и корвалолами. И все они постепенно меня одолевают и мною овладевают! Диалектика!

Эх, тоска, тоска! Вспомнилось бы сейчас что-то жизнерадостное! Что-то жизнеутверждающее! Такие воспоминания только и полезны! Но любые приятности нас покидают, когда они особенно нужны. А остаются и долбят, безжалостно долбят сознание лишь самые тяжёлые, самые скорбные воспоминания. Вот их и стереть бы навсегда! Но кто подскажет, кому это удалось?

«Ладно! – подумалось мне. – Обойду-ка я этого врага с фланга! Может, и перехитрю добивающую меня тоску, покопавшись в отвлечённых пустяках! Во всякой ерунде! Время и пройдёт, а оно само собой многое из памяти изымет».

Возьму для начала великого мудреца Дарвина… Прав он был или нет? Часто в последнее время что-то его критикуют. Думаю, напрасно цепляются. Прав всё же старина оказался, как бы его не клевали! Работает-таки эволюция! Ещё как работает!

Но и у меня к Чарльзу есть претензии.

Например, современного человека, по всему видать, всё же не природа создала! В этом вопросе старик, кажется, промахнулся. Зря он всё живое под общий знаменатель подвёл. Эволюция, думаю, взяла уже готового человека, да и долепила, приспособив к местным условиям! Наверное, смогла бы и сама сделать всё с нуля, было бы времени больше, – не бог весть, какая сложность, этот человек! Он лишь сам о себе и мнит, будто самый, самый, а на деле – кому угодно уступает! Конечно! Никак не летает, слабо бегает, под водой немногое умеет, обоняние и слух – хуже некуда! Только объемом своего мозга и гордится, но даже в этом проиграл пещерному неандертальцу! Так или иначе, но природа в развитии человека – «царя природы» – не столь многого и достигла!

Не стану скромничать, я неплохо знаком с различными гипотезами происхождения человека. Мне эта тема всегда была интересна. Но ведь ни одна гипотеза не подтверждена археологическими находками. Ведь так и не обнаружены промежуточные существа между обезьяной и человеком. Вроде они и должны быть, да не находятся! И, скорее всего потому, что их никогда и не было.

Иначе говоря, все официальные гипотезы вполне могут оказаться ошибочными. Рассыпаются умозрительные гипотезы, построенные лишь в чьём-то воображении!

После осознания такого факта современная наука, будто лбом в стену упёрлась! Только и ждёт теперь, когда же последний неандерталец к ней на конференцию явится и сам разъяснит, как же всё происходило в действительности! Даже человекообразных обезьян изучать всему ученому содружеству запретили. Оказалось-то, что эти обезьяны тоже весьма не правы! Они продолжают эволюционировать! Однако, что совсем уж скверно, в неправильном, то есть, в обратном направлении! Получается, будто человек с его гипотезами, для них и не авторитет совсем, и идут они куда-то мимо, как бы ни при чём! Сами по себе! А Дарвин такого поворота не предусмотрел!

Всем понятно, что большой конфуз настиг современную науку! Ей, конечно, стыдно, но объяснить своё состояние она пока не может и не желает, потому многое держит от нас под запретом!

Но мне кажется, не сама наука в утайках виновата, а ей объяснять кем-то весьма влиятельным запрещено! Потому сия наука на многое закрывает наши глаза и тем самым поворачивает наше сознание в угодную кому-то неправильную сторону. Чтобы мы ни в чём не смогли разобраться!

В общем, та ещё у нас наука! Та ещё! И не стоит на неё молиться, будто она-то всё знает и работает на нас!

Зачем таблицу Менделеева без объяснений переиначили? Зачем первым элементом водород поставили, а не эфир, как было у автора? Зачем об эфире, из которого Менделеев предлагал черпать бесплатную космическую энергию, вообще говорить запретили? Менделеев же изучение эфира считал важнейшим делом своей жизни и посвятил ему несколько своих книг! Зачем же Менделеева с его эфиром вдруг высмеяли? Разве по-научному это! А то, что вместо эфира всучили дорожающую нефть, работающую в единой связке с долларом, разве по-научному!

Зачем нам фокусника Теслу подсунули? Ведь после этого клоуна ни одного чертежа, ни одной схемы, ни одного расчёта не осталось! Так у инженеров не бывает! Но как же тогда этот липовый гений свои дивные электростанции строил и прочие энергетические чудеса творил? Явно, подставной он! Артист! До него всё это было открыто и известно, хотя и не всем! Только избранным! А уже избранные от остальных скрывали!

А чего стоит прохвост Эйнштейн с его теорией, которая на практике совершенно не работает? То есть, как и те гипотезы о происхождении человека. Ничего не подтверждается! Чепуха выходит, а не великая теория! А гений подставной! Но во всём мире не просто как-то, а государственными актами строжайше запрещено даже сомневаться в этой липе! И любого ученого, нарушившего запрет, немедленно подвергнут уничтожающей обструкции.

А великий Леонардо из города Винчи? Нам даже из художника великого мастера на все руки и на все века слепили! Судя по всему, ему благодарное человечество всюду памятники должно ставить! Нет, однако, памятников! Не заслужил, выходит? Или забыли поставить?

А такая наука как история, которую, лишь спятив, можно наукой называть! Она что собой представляет? Из неё же во все стороны ослиные уши торчат! Сплошные вымыслы, легенды, перевёртыши, сокрытие многих интересных находок, открывающих глаза на истину!

Вообще-то после объединения всего мне известного, выясненного вопреки этой странной науке, уже не удивляет, что некоторые факты, тщательно затираемые современной наукой, позволяют предположить, будто нынешние люди появились на своих местах совсем недавно. Понимаю, что нам смешно об этом думать, но получается, будто всего пару веков назад. Современные люди появились на руинах другой земной внезапно погибшей, но очень высокоразвитой цивилизации, и стали всё откапывать, стали кое-что восстанавливать из того, что им досталось. А теперь всё это выдают за свои достижения, за свою собственную Древнеримскую или Древнегреческую историю!

Вполне возможно, что всякие Леонардо и Ньютоны «открывали» то, что находили в руинах, и после осмысливания сразу становились великими? Но для поддержания свалившегося на них величия, истину, конечно, следовало похоронить. И это было просто! Это и было сделано! Участники истинных событий давно в могилах, а последующим поколениям мозги сначала прочистили, а потом чепухой заполнили! И всё! Не осталось в этой научной истории истины ни на грамм! Теперь кому-то можно всем любые сказки впаривать, извлекая для себя определенную выгоду! Ведь копаться в этих сказках тем, кто весь день только и думает, как бы прокормиться, некогда!

Ну, вот! Повеселился! Разнёс современную науку в пух и прах, и сразу полегчало! Хоть тяжелые воспоминания слегка оттеснил! А без липовой науки мы все как-нибудь обойдемся! Мы ведь и сами с усами! А почему бы не так?!

Вот мне, например, с годами всё чаще представляется, будто всё живое на Земле, кроме человека, создала действительно природа. Это не моя, это общепринятая идея. И я против нее ничего не имею! И даже понимаю, как трудно природе это дело далось! Ведь всё с нуля начинала! Без материалов, без запчастей, без планов и без чертежей!

Однако же справилась! И много чего на Земле сотворила и натворила! Но далее всё-таки потрудилась не она! Думаю всё же, не она обезьян дотянула до уровня современного человека. В этом деле постарался неизвестный нам, но крайне заинтересованный в создании помощников внешний разум.

Я, разумеется, догадываюсь, что подумали бы обо мне, если бы я решился публично рассказать о моих совершенно ненаучных догадках! Сразу бы с иронией навалились на меня (ведь всем им ясно – бредит человек!): «И что это за внешний разум? И кого вы конкретно в этой роли видите? Неужели бога? Тогда с вами всё ясно – вы не материалист! И потому, какой между нами может быть диалог?!»

Конечно, чтобы меня не заклевали, чтобы не посчитали за сумасшедшего, пришлось бы мне с народом объясниться, не очень его разогревая.

И тогда я бы сознался, что и сам многого не знаю и не понимаю! Но работаю!

Вы сами-то, господа ученые материалисты, можете объяснить, как когда-то из космической пустоты, из ничего образовалось нечто в виде галактик, звёзд, планет? Где же в то время прятался закон сохранения? Большой взрыв! Это же туфта не лучше промысла божьего!

Не вяжется и у вас! Только вы эти моменты стыдливо прикрываете от всех, как и церковь прикрывает свои нестыковочки!

Как и где, скажите мне, если только не в бреду немощного мозга, способна существовать бесконечность и вечность?

Я понимаю, что бесконечным может быть кольцо! Или иная замкнутая фигура! Но вы же навязываете нам иную бесконечность – во все стороны! Чем же эта невообразимая задача отличается от любой теологической задачи, где бог существует одновременно в трёх лицах? Такое ведь тоже человеку в нормальном состоянии не понять! Потому как тоже придумано для оболванивания людей! Как и ваши бесконечности во все стороны, и вечности! Раз человек это представить не может, значит, он начинает считать себя дурачком, потому слушает «умных» учёных, а уж они ему расскажут, постараются…

А внешний разум? Он ведь, верь в это или не верь, часто обнаруживает себя каким-нибудь косвенным образом! Потому он есть, и его можно смело обсуждать всерьёз! Его от этого не убудет! Он однозначно есть! Но что он собой представляет и где он пребывает – это пока, как говорят, не нашего ума дело!

Но я так думаю, что внешний разум однозначно материален. Это не досужие выдумки! И никакой он ни дух! И светящихся божественных нимбов над ним вы не обнаружите! Скорее всего, он очень далёкого внеземного происхождения. Потому, понятное дело, значительно разумнее всех нынешних людей, вместе взятых. Конечно же, он или они, если их много, почти всё знают о нашем мире и о нас, и всё умеют! Нас они в развитии опередили, примерно, как мы папуасов или ослов! Если даже не больше!

Кстати, кому-то может показаться забавным, но внешний разум, если у кого-то появится такое желание, можно вполне называть Богом или Создателем! В общем-то, религия его нам именно в таком качестве и преподносила всегда! Правда, из этого не следует, будто религия не лжёт во всём остальном! Видимо, простое совпадение понятий! Некая накладка явлений!

И всё-таки, если я и не сошёл с ума, то нечто невозможное, если даже не божественное, со мной всё же происходит!

Судите сами! Ведь чудеса! Как я под конец своей атеистической жизни сам пришёл к осмеиваемому наукой и мной выводу, будто человек создан кем-то извне?! А если так, то почему же, в самом деле, не назвать того, кто это сотворил, уважительно Богом или Создателем! При этом он всё равно (или они) материален! Не какой-то там святой дух, а самый обыкновенный инопланетный человек, только с несравнимо более высоким уровнем всякого развития, нежели мы.

Признаюсь, что я и сам над собой посмеиваюсь, когда развиваю эту невыясненную до конца тему! Ведь смею рассуждать так, будто бога за бороду ухватил! А это всего лишь шаткая гипотеза! Я и сам нахожу в ней слабые места, но кто предложит нечто лучше моего?

Мне нравится развивать свои гипотезы! Мне всегда это интересно делать, хотя я не доверяю их содержание широкой публике! Но опять отклонился в сторону!

Почему же мне вздумалось, будто человек – это продукт Создателя, а не матушки-природы?

Так ведь очень просто это! Судите сами! Если не Создатель, то кто? Ясное дело, остаётся всё валить на природу! Вот только она, скажу я вам то, в чём сам совершенно уверен, сделала бы всё, лишь бы живые существа, ее любимые дети, жили вечно. Вечно!

Для этого природа и внедрила во всё живое особый механизм обновления! Ведь каждая клеточка любого живого организма с течением времени хотя и стареет, но своевременно заменяется молодой, потому весь организм будто остаётся прежним. Потому у природы любое существо если уж когда-то бы умирало, то только не от старости.

Но пока, несмотря на столь мудрые ухищрения природы, вечно жить у нас не всегда получается! Почему?

Да потому, что есть внешний разум или Создатель! Он всё решил по-своему! И он оказался сильнее неорганизованной природы! Она сдалась!

А он сразу всему назначил свой предельный срок существования! Как только наступает этот срок, Создателем же назначенный, то клетки перестают обновляться. Этим запускается одряхление организма. Как результат, появляется слабосилие, наваливаются неизлечимые болезни, слабеет память, зрение, слух и сообразительность. И всем становится ясно, что наступила пора бедолаге исчезать!

Знать бы нам, в чём состоит тот вредоносный механизм старения? И какие часы его запускают? Поломать бы их по-тихому! А кто подаёт команду? Можно ли с ним договориться? Ещё мне интересно, что же отмеряет людям срок? И зачем? Неужели мы этот механизм с рождения в себе носим? А как от него избавиться? Он где в нас сидит, почему не тикает!

Вопросов много. Потому судите мою гипотезу, как хотите, или свою предлагайте, но надо же, в конце концов, нам себя и своё существо понять! Надо во всём том, чем науке заниматься кто-то запретил, самим разобраться!

Как я догадываюсь, Создатели однажды, без приглашения заявившись на Землю, без промедления приспособили ее под свою лабораторию. Хотя они и всемогущие Боги, но в многочисленных и толковых помощниках, выполнявших трудоёмкую черновую работу, нуждались.

В качестве заготовки для таких помощников Создателю, если он с собой готовых людей не привёз, более всего подошли обезьяны, но лишь в качестве первоначального сырья. Ведь они весьма туповаты для выполнения интеллектуальных заданий! И не приучены работать, то есть, долго и кропотливо реализовывать определенные технологии! И нуждаются в постоянном пристальном контроле! И конституция их тела, особенно, ладони и пальцы, плохо приспособлены для тонкой работы. Но не крокодила же Создателю выбирать! С ним еще больше пришлось бы возиться!

Итак, выбор пал на обезьян! Но и их пришлось значительно модернизировать, да так, как природа до сих пор ни с одной из них не поступила! Не смогла!

Даже для Создателей та модернизация оказалось делом сложным. Потому они и стали экспериментировать, чтобы получить людей, приспособленных к определенной работе.

Вылепить универсального работника, пригодного для любого дела, видимо, не сразу удалось. Или не захотелось. Ведь универсал должен знать и уметь более остальных, стало быть, ему некоторый интеллект нужен. Потому и контроль над ним понадобится более пристальный. Как бы ему нечто дурное в голову не взбрело! Универсал еще и мнить о себе начнёт сверх всякой меры! Носись потом с его нелепым тщеславием! Зачем лишние хлопоты?

Поначалу Создателей больше интересовало качество живого материала, нежели количество! Размножением экземпляров, доведённых до нужного уровня, поручили заняться самим людям. Но в процессе опытов у Создателей появилось немало промежуточных вариантов: негры, желтокожие, белые и прочие. Они все получались разными! Только внешне схожими, но даже в устройстве внутренних органов сильно отличались. И кровь у всех разная.

Зачем эти сложности природе с ее единственным механизмом совершенствования – с эволюцией? А создатели вынуждены были широко экспериментировать! Они создавали для себя наиболее пригодные варианты работников.

До сих пор у каждой расы видны свои особенности. Чёрные обладают выносливостью и силой, которой не бывает у белых. Желтокожие невероятно работоспособны и экономичны. Съев жменьку рисовых зёрен, они способны работать тридцать часов в сутки без перерыва! Зато среди негров и желтых не бывает гениев!

Но я отвлёкся.

Природа действительно не стала бы убивать свои творения, но для Создателей люди всегда считались расходным материалом, пригодным для конкретной работы, а не для вечной и счастливой жизни! Потому Создатели задумали человеческий материал периодически обновлять, чтобы он не особо развивал свой интеллект. Смерть для этого – наилучший автоматический регулятор! И перенаселения на планете не случится, если люди слишком увлекутся!

Ну и что с того? – обязательно спросили бы меня. – Что с того, что мы являемся продуктом непонятного внешнего разума? Пусть он даже сам Бог!

И тогда я ответил бы так. Если мы стали продуктом или изделием внешнего разума или Создателя, то он и теперь должен наблюдать за порядком в своей земной лаборатории. И на всей планете, которую считает не нашей, а своей. Ведь это логично?

Вполне!

Вот и выходит, что Создатель за нами наблюдает, если, конечно, не улетел за пределы видимости! А если он здесь, то пусть уж начнёт поскорее и на нашей планете свою генеральную уборку! Пусть выполнит божественные обязанности Всевышнего! Пусть уберёт накопившийся мусор, который сами люди убрать оказались не в состоянии!

В общем-то, давно пора этим заняться! Такой вертеп на Земле учинили алчные людишки, созданные когда-то для чёрной работы, что, того гляди, всю планету загубят!

Знать бы только окончательный замысел Создателя. А вдруг тот замысел нам не понравится? А если Создатель смотрит на нас не иначе, как некие фермеры на своих свиней, которые достигли известного возраста?

2

Справа, подняв подлокотник между креслами, переплелась любвеобильная парочка. Здесь она обосновалась ещё до меня, и с тех пор, пожалуй, застыла в демонстрационном поцелуе, будто загипсованная. Даже девушке с веслом, красующейся в любом районном парке, далеко до этих «раскрепощенных» чудиков!

Понятное дело! Их как тесто на дрожжах распирает потребность выделиться, а чем – из-за интеллектуальной ограниченности они не знают! Культурёшки маловато, как заметил однажды мой знакомый! Из пещеры и звериных шкур – да в самолёт!

Они теперь совсем другие, нежели мы были в их возрасте! Да и как иначе? Как иначе, если они погружены в радикально изменившуюся жизненную среду. У них нет войны! Нет голода! Нет денег! Но появилось много свободного времени. Появились теледебилизоры с присущим им культом насилия и растления. Появилось много соблазнов. Одни телефоны и компьютеры чего стоят?!

Изменение сути молодых – это их реакция на изменение содержания и условий жизни. Теперь за одну человеческую жизнь всё много раз кувыркается вверх дном.

То, знаете ли, лишь в крестьянских семьях когда-то любые работы из года в год оставались неизменными. Потому не менялись и орудия труда, не менялись жизненные цели семьи. И они всегда совпадали с целями каждого ее члена – только бы выжить! Не было ни нормальных школ, ни доступных институтов. Любое образование передавалось, только как жизненный опыт от старших. Оттого ветеранам особое почитание полагалось. А нынешняя молодежь кнопки шустрее нас нажимает, потому мы для них – лохи! А сами-то они считают от излишней простоты, будто бога за бороду ухватили. А носом-то тычутся, да шишки себе набивают! Потому что прервалась вековая связь поколений.

Это очень плохо! Весь опыт народный без пользы улетучивается. Вынуждает молодых каждый раз начинать свой путь сначала! Но даже не в том главная беда! Если наши молодые мораль и нравственность своего народа не усвоят, а так сегодня и происходит под внешним воздействием, то сами они ее породить ни за что не смогут! Потому человечеству обязательно придёт конец! Без морали и нравственности оно очень скоро выродится в животных. Или того хуже – в беспощадных и кровожадных зверей, которых в народе принято называть фашистами! Не все, конечно, но таких окажется вполне достаточно, чтобы всех остальных со временем сожрать!

Что это со мной? Неужели старческое брюзжание? Капризное нежелание приспосабливаться к изменениям реальности?

Да, нет же! Зря волнуюсь! Всего-то стремление понять, что именно меняется, почему оно меняется, и во что это может вылиться? Только такие вопросы могут дать главный ответ, что же делать? Бороться с изменениями, как с огромным злом для планеты, или принимать их?

Помнишь, родная моя? В юности нашу жизнь наполняло нечто иное. Действительно помнишь?

Ведь мы не считали себя особенными – тогда многие были такими же, – но уж только не нынешними.

Мы больше считались с мнением окружавших нас людей. Мы больше гордились своей страной и ее придуманной историей. Для нас святым было понятие Родина. Мы верили, что дальше только нам придётся сохранять и развивать свою землю. Мы не признавали эгоизм. Мы верили в дружбу и не считали секс любовью. У нас и слова-то столь гаденького и любимого сегодня не было. А любовь мы понимали как уважение и обожание. Нынешней молодёжи так жить не удаётся! Они смеются над нашими «пережитками»!

Помню, разъехавшись по разным городам и вузам сразу после окончания школы, мы будто надвое разорвались, поскольку до тех пор ещё не расставались никогда. В мучительной разлуке, которая нас проверяла на прочность, наша жизнь тянулась долгих полгода.

Но в канун 68-го ты не выдержала и, бросив важные дела и учебные долги, метнулась ко мне за тридевять земель. Трудно даже оценить силу того твоего героического порыва! Из знойного Ашхабада – в ледяную Казань, преодолевая огромные трудности стремительного перелета туда и обратно! Всего несколько дней в запасе, а расстояния, а билеты, а деньги! Ты и тогда была героем!

Твоими усилиями мы, хотя и немного, но побыли вместе, и опять были счастливы. И потом на новогоднем вечере в Доме офицеров, куда мне посчастливилось с помощью начальника курса достать пригласительные билеты, я безуспешно искал уголок, чтобы уединиться с тобой, такой обворожительной, любимой и любящей, чтобы всего-то обнять, всего-то прижаться, ощутить твоё родное волнующее тепло. Но всюду были люди! Мы при них не могли!

Помнишь, как гремели на всю округу наши сердца? Мы наполнялись трепетом от простых прикосновений. Мы были счастливы украденными у правильного течения жизни мгновениями, зная, что скоро разлука опять придавит нас, но ничего себе не позволяли. Моя ответственность за твою судьбу была подлинной, не на словах. Я не мог рисковать твоей судьбой. Это сегодня появились какие-то позорные «гражданские» браки. То есть, люди живут вместе, а ответственности перед собой, друг перед другом и перед детьми не несут! Как такое возможно?! Только и остаётся признать, что это и есть самый настоящий брак! В худшем смысле слова! Мужикам без совести это, может, и выгодно, пристраиваться, а женщинам-то каково… И где женская честь осталась? Где мозги, наконец?! Где семья? Такими действиями все они, молодёжь, не свои судьбы решают, а свою страну под корень подрубают! Семья всему основа, а не пресловутый успех или то, что они теперь называют любовью. Позорники!

Совсем не пытаюсь тебя и себя водрузить на пьедестал. Хотя мы неплохо бы смотрелись! Прямо как монумент Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Но зачем нам это? Тем более, теперь, когда и наш золотой юбилей остался в прошлом! Просто хочу как-то понятнее для себя самого выразить, что мы были другими! Почему-то совсем другими. Но это не означало, что мы были безликими, одинаковыми или неинтересными.

А о том, о прошлом… К чему лицемерить? Кое-где и тогда допускалось обниматься и целоваться у всех на виду. Тем более, в часы всеобщего веселья, когда всё гудело в Новый год.

Но мы даже тогда стеснялись посторонних глаз. И только вдали от людей всё, что имелось у нас нашего, открывалось нам, и только нам. Мы берегли всё это от всех, и никто не смог бы на него взглянуть даже самым добрым взглядом. Мы берегли наш с тобой мир, и иначе не умели и не хотели!

Может, мы с тобой уже тогда устарели со своими архаическими правилами? Пусть даже так, но ни о чём не жалею и извиняться не хочу! Не за что!

3

На трёх креслах впереди обосновалась молодая семья, но за высокими спинками никого из них я не видел. Лишь иногда, при повороте головы к супруге, меж подголовников мелькала короткая стрижка мужчины, видимо, офицера. Впрочем, почему же офицер? Сегодня большинство парней стрижётся под лысых.

Его жена, не замолкая, мило щебетала, нешуточно волнуясь по каждому пустяку. Ей непременно следовало знать всё. И который час? И как скоро включится вентиляция; неужели только в полёте? И прилетит ли самолёт вовремя? И кто их будет встречать? И разорится ли теперь свекровь хоть на маленький букетик? И надёжный ли им попался самолёт? И стоит ли заранее попросить пакет?

Правда, не проявляя эгоцентрической напористости, она всё это проговаривала мужу тихонько, стараясь не привлекать к себе внимания со стороны. А «Стрижка» терпеливо отвечал на каждый вопрос с той ласковой усмешкой, которая выдавала абсолютное обожание и прощение за всё, что угодно.

А третье кресло, которое передо мной и у окошка, досталось егозе лет пяти-шести. Она уже успела вывернуться наизнанку, чтобы заглянуть в моё пространство, протиснув ко мне голову сначала с одной стороны своего кресла, а потом и с другой. Но я ее пока не интересовал. Как говорится, и, слава богу!

Но возможности девчушки воздействовать на окружающих я недооценил. Очень скоро она заработала как маленький вулкан с торчащим хвостиком волос, перехваченных бантом. Пока двигатели не гудели, было слышно, как мощным потоком сыпались на родителей ее вопросы. Она успешно повторяла натуру своей беспокойной матери! Но родители отвечали редко – не успевали, да их дочке ответы и не требовались. Ей нравилось лишь задавать вопросы:

– А зачем самолеты расправляют крылья, если они ими не машут, как птицы?

– Так ведь редко кому удаётся летать без крыльев! – успел поделиться мудростью отец. – Разве что во сне!

– Да, да! – радостно поддержала девочка. – Во сне крылья не нужны! Я без них летаю! Зато во сне ноги не бегут! Как вареные макароны делаются!

Судя по всему, в тот момент мама задумала усадить дочку, чтобы пристегнуть ее к креслу, поскольку засветилось соответствующее табло, но егоза не сдавалась, изворачиваясь во все стороны. Попутно она продолжала выяснять:

– А почему самолёт куда-то бежит, бежит, только потом взлетает, а воробышек – прыг, скок, и его уже нет?

– Так ведь самолёт очень большой! Ему скакать как воробышку трудно! – доходчиво объяснила мама.

– А красивая тётя, которая нас конфетками угостила, всегда в этом самолётике летает?

– Пожалуй! – подтвердил папа.

– И она билеты тоже долго, как и мы, в кассе достаёт? – не угомонилась девочка.

– Так ты её и спроси! – предложил папа.

– Только когда конфетки закончатся! – согласилась девочка. – Тогда позову и спрошу! И не волнуйтесь! Сказать «пожалуйста» я не забуду! – и сразу без паузы опять. – А почему пузырьки в моём стакане не тонут?

– Потому что очень лёгкие, вот и всплывают! – посмеялась мама.

– Всегда легкие? – уточнила егоза.

– Ну конечно, всегда! – подтвердила мама.

– А как же их в стакане утопили? – не унималась дочь.

– Всё, Дашенька! Помолчи хоть немного, а то самолёт не взлетит! – решил остановить поток вопросов папа.

Не тут-то было! Её здоровое любопытство, казалось, не иссякнет никогда:

– А если он не взлетит, мы на поезде поедем? А если летчики забудут моторы на земле?

– Тогда точно придётся возвращаться! – ответила мама, смеясь.

– А как наш лётчик дорогу в Москву знает? Он что же, в воздухе ее видит?

– Конечно! – подтвердил папа.

– Ты не обманываешь? Ведь на воздухе дорога совсем без краёв!

– Всё равно он знает! – выразила уверенность мама.

– А если станет темно?

– Дашенька, летчик всегда смотрит по специальным приборам… – принялся деловито объяснять папа, но дочка не дослушала:

– Понятно, понятно! На тех приборах крупно написано: «Если налево полетишь, в Москву прилетишь! А если прямо, то… Тогда куда? – заставила загрустить родителей Даша.

– А как мне быть, если я захочу на воздух? – не унималась дочка. – Надо летчику сказать, да? А разве он меня без вас выпустит? Он на ключ закрылся или просто так? Надо постучать к нему, да? А если он испугается и потому забудет дорогу?

4

Мой самолёт вырулил на взлётную полосу и затаился перед тем, как врезаться в небо. Потом напрягся, сильно загудел моторами, задрожал огромным серебристым телом и побежал изо всех сил.

Всё чаще застонали от ударов стыки бетонных плит, но мой «Ту» оставил их в покое, резко задрав прозрачный нос, он устремился в высоту, оставив внизу множество земных проблем, оставив позади себя мою Казань.

За несколько взлётных секунд я не успел разглядеть зону отчуждения вдоль взлетной полосы. А с нею у меня многое связано. Что осталось только в воспоминаниях. Но формировались они не в современном, большом и красивом, а ещё в старом аэропорту очень старой и сплошь деревянной Казани с чудовищно грязной главной улицей Николая Баумана, на которую без стеснения жители выливали помои.

У меня всё было ещё в том аэропорту, который от крашенного кирпичного сарая отличался, пожалуй, лишь затейливым украшением на крыше – маленькой остроконечной башенкой.

Раньше аэродром вплотную примыкал к окраине Казани и к ряду капитальных казарм военного авиационно-технического училища. Те казармы, краснея кирпичом в три этажа, казались махинами среди одноэтажных лачуг местных жителей.

От казарм до аэродрома, где курсанты сутками напролёт осваивали свои самолеты, лишь бы поскорее на фронт, было рукой подать. Значит, меньше времени тратилось на суету. И всё равно, иной раз даже на обед не ходили, лишь бы закончить запланированное в срок.

А после войны Никита Хрущёв взялся громить нашу военную авиацию с ещё большим усердием, нежели когда-то это делал проклятый Геринг со своим люфтваффе. Именно тогда на базе красных казарм основали военное училище ракетных войск стратегического назначения.

Стратегов Хрущёв любил, потому денег для них не жалели, и училище получилось почти образцовым, если судить по его преподавательскому составу, учебно-материальной базе и программам обучения. Оно давало курсантам самое передовое инженерное образование. И очень скоро выпускники демонстрировали его в войсках своей инженерной хваткой и умением разбираться в премудростях действительно сложной техники.

Заодно такие же училища, приравненные к военным инженерным академиям, появились в Ростове, Перми, Коломне и Саратове.

То казанское ракетное училище проработало всего несколько лет, и его опять перепрофилировали. В общем-то, в нем продолжали учиться ракетчики, но уже сухопутчики. Их ракеты были поменьше, но сухопутчикам, как говорят, и их хватало за глаза.

За пять лет курсантов превращали в лейтенантов. И они для обеспечения боевой готовности ракетных дивизионов и бригад разъезжались туда, где дислоцировались советские сухопутные войска, в том числе, и за границу, что не выпускали из виду местные красавицы.

Впрочем, кому теперь это интересно?

5

В то чудесное время мы ещё были курсантами ракетного училища. Для физической тренировки командиры регулярно развлекали нас кроссами. Прямо вдоль взлётной полосы аэродрома. Он к тому времени уже стал пассажирским.

Выровненная местность хорошо подходила для забегов. Но для них совсем не подходил я, поскольку не был рождён «лосем». Это для них, человекообразных, промчаться, что один, что три километра на пятерку труда не составляло. Меня же такие мероприятия сражали наповал ещё до их начала.

Меня заранее трясло от предчувствия самых неприятных последствий дикого перенапряжения. И настроение портилось уже от ожидания чрезмерных нагрузок! Во мне задолго до старта погибало всё – от пяток до макушки, – и оставшиеся чудом нервы взрывали меня как динамит, только тронь!

Но при всём желании это поймёт лишь тот счастливец, которому пришлось самому испытать, что такое армейский кросс. Да еще в военной робе! Ещё и в сапогах!

Объясняю новичкам! Дистанция в тысячу метров трудна уже потому, что требует почти такой же скорости, как на стометровке, но финиш-то в десять раз дальше! Считай, десять стометровок без отдыха! Пожалуй, на галерах бывало легче!

Впрочем, болтать можно всякое, видя кросс со стороны, но если ты не рождён спринтером, а тебя впутали в это поганое дело, пытать станут до смерти! И не рассчитывай, будто четыре минуты до финиша, это пустяк! Не думай, будто как-то перетерпишь, будто как-то соберёшься, как-то сконцентрируешься…

Скажу тебе так! Извивайся, как угодно, но до самого финиша, а, может, даже до смерти, каждая секундочка покажется тебе сущим адом. И только тогда, возможно, ты поймёшь, что такое настоящий курсантский кросс!

Но даже с полным пониманием сути вопроса, тебе придётся ещё много раз, убивая себя, нажимать и нажимать. Даже если ступни в тяжёлых подкованных сапогах с первого шага нальются горячей тяжестью, и никак не поднять бедро! И ты с первых шагов будешь тяжело задыхаться, наполняя горящие лёгкие живительным кислородом, которого тебе всё равно не хватит. И почти реальные вилы вонзятся в правый бок. И острый привкус металла появится во рту, как результат нехватки в крови не кислорода, а углекислого газа. И густая слюна, всасываемая с мощным воздушным потоком, того гляди, перекроет твою глотку и задушит насмерть. Но чтобы сплюнуть, сил у тебя не хватит, потому что они полностью уйдут в ноги! Да и дыхание к тому времени собьётся. И сердце, вполне вероятно, не выдержит чрезмерной нагрузки!

С комплексом таких проблем в норматив не уложиться. Потому тебя ждёт двойка, презрение товарищей и повторение полного спектра уже известных тебе адских мук!

На дистанции, бывает, так и хочется завыть из последних сил: «Люди! Кому же это надо? Ведь не всем дано!»

Но воплям на трассе никто не внемлет! А требовать на финише продолжают от всех! Потому для многих спортивные кроссы превращались в нечеловеческую пытку! И для меня.

С непривычки, конечно!

6

Но это всё – про километр! А чтобы уложиться в войсковой норматив на трёх км, потребуется не столько скорость, сколько лошадиная выносливость и воля.

Понятно, что на трёшке темп чуть ниже, зато до отказа нагружаются не только легкие и ноги, но даже волосы! И все насилия над собой продолжаются в три раза дольше! Хотя бы потому, что тех метров на пути к финишу становится тоже в три раза больше! Но кажется, будто во сто крат!

На трёх км без крепкой воли делать нечего, даже если ты лось! Что говорить, если признанный спринтер, гепард, и тот в таком темпе не протянет более двухсот метров, жалея себя!

А бедному курсанту любые дистанции должны быть нипочём! Что на скорость, что на выносливость! И всем проверяющим, в общем-то, плевать, что твой внутренний голос вопит на издохе, взывает к милосердию!

Тот голос приходилось в себе глушить! Курсант ни за что не должен ему верить! Он должен рвать жилы, задыхаться, перегреваться, но только не сдаваться!

Хлюпики с длинной дистанции сходили сразу. И потом брели вдоль неё униженно, понимая, кто они такие, раз уж уступили своей слабости, раз уж не смогли! А для самооправдания они демонстративно хватались за правый бок и сплевывали в сторону, будто испытали всё по полной.

Когда-то им придётся понять, что нет другого способа осилить дистанцию, кроме как силой своей воли многократно повторять все мучения с возрастающим напряжением. Хотя бы во время утренней зарядки. Или в какой-нибудь спортивной секции. Но обязательно бегать, бегать и бегать. В противном случае, придётся долго носить обидное для самолюбия клеймо – хлюпик.

Но те, кто упорен, кто не жалеет себя, когда-то преодолеют все трудности, даже не родившись лосями! Не жалея себя, всегда добиваются большего!

Иначе в армии нельзя! Иначе не стать мужчинами!

7

Даже самый здравый совет остаётся всего-то теорией, поскольку напрягает организм не разговор, а физическое действие. Нам же приходилось бежать ещё и с уклоном вверх. И пусть для ревущего от дурной мощи самолёта тот уклон едва заметен, но не для нас же! Нам и без него было тошно!

Помню, мы всякий раз, даже понимая бесполезность своей затеи, пытались склонить начальника курса капитана Титова Петра Пантелеевича к старту в противоположную сторону, то есть, под горку. Бесполезно! Он всегда отшучивался:

– Тяжело в ученье, привычнее в бою!

– Легко в бою! – неосторожно поправлял кто-то из нас.

– Вот видите! – только и посмеивался Петр Пантелеевич, отец наш родной, между прочим. – Всё и сами знаете! Потому – приготовиться! Теперь – на старт! Внимание! Марш…

И по этой команде наш взвод принимался подкованными сапогами в ритме каждого шага колотить землю. Постепенно мы вытягивались в разреженную струнку. Впереди, как всегда, бежали наши лоси. За них цеплялись другие, кто хотел так же, но едва ли долго мог. А в хвосте, всё больше отставая, уже пыхтели те, кто продвигался вперёд на голой воле. Медленно или слишком медленно, но всё-таки топал вперёд. А рядом с отставшими курсантами неизменно пыхтел Генка Панкратов, наш заместитель командира взвода. Он лосем тоже не числился, но отстававших всегда подгонял и воодушевлял. Это ему же потом перед начальством за каждого отдуваться:

– Нажимай! Нажимай, говорю! Погода-то чудесная! Нажимай, не сдавайся!

А ведь ему было трудно, как и нам. Да и о погоде Генка обычно привирал. Она выпадала нам либо холодная, либо ветреная, так что многие на кроссах простывали, потом хрипели бронхами, температурили из-за обожженных и воспаленных легких.

Но бывала погода и жаркой, и безветренной вдобавок. Тогда на дистанции мы пылали и дыханием, и телом, словно жерла доменных печей. А под дождиком, даже слабым, на бегу мгновенно промокали! Потом наш пот высыхал с влагой дождя, создавая пелёночный или младенческий запах. А ведь помыться можно было лишь в нашем казарменном умывальнике, где двадцать кранов и ледяная вода. Зимой вообще приходилось заботиться, чтобы курильщики на ночь не оставили открытой форточку. Тогда даже батареи отопления размораживались, не только краны! И какой температуры была у нас вода? И не захочешь, станешь моржом!

Впрочем, и без метеосюрпризов нам хватало неприятностей! Например, не было случая, чтобы нас не нагонял взлетающий самолёт, дымящий тоннами сожженного керосина! Тот дым сбивал дыхание, портил нашу кровь, но мы всё равно его глотали, лишь бы уложиться в норматив! Так надо!

Зато становилось смешно, когда к каждому иллюминатору припадали лица пассажиров. Ещё бы им не радоваться, глядя на нас! Столько сумасшедших сразу! И все бегут, бог весть, зачем!

А немыслимо чадящий самолёт легко обгонял нас и напоследок поддавал так, что мы надрывно кашляли, сбивались с темпа, но были обречены бежать и напрягаться.

Вот такими были наши кроссы вдоль взлётной полосы!

Однако ж, странное дело! Когда за спиной остались десятки лет без тех кроссов, все подробности вспоминаются без желчи, лишь с доброй улыбкой. И даже с гордостью за себя, мол, как ни было тяжело, но мы же не отступили! Мы выдержали всё. Много чего выдержали, закалившись на будущее. Выдержали главное – экзамен на соответствие тому непростому для страны времени. И экзамен на соответствие выбранному нами самими делу.

8

Зимой мы продолжали бегать вдоль той же взлётной полосы, будь она неладна, только уже на лыжах. За самый горизонт зачем-то убегали! Километров на десять, а иногда и дальше. Потому дистанцию нам закольцовывали. Поначалу она поднималась вверх, мимо взлётной полосы, мимо антенн радарных установок, без сна качающихся и вращающихся, а после половины пути, где наши номера переписывал какой-нибудь преподаватель с кафедры физподготовки, устремлялась обратно, к желанному финишу, где хоть какой-то покой!

Когда организовывали массовые забеги, то есть, в масштабе всего училища, измотанных бегунов на старте-финише поджидал духовой оркестр. Он даже в мороз бодро дудел что-нибудь весёленькое, хотя губы у музыкантов легко примерзали к мундштукам, и сбивал измотанных бегунов с налаженного ритма.

Зато потом, если удалось отдышаться, можно было из армейского термоса кружками хлебать обжигающий сладкий чай с лимонной кислотой. Сколько угодно! И это становилось признаком заслуженной райской жизни!

9

– Ой, мамочка! Посмотри же скорее! Там настоящий человечек! Совсем как муравьишка! – возбужденный голос Даши, глядевшей в иллюминатор, вернул меня в действительность. – Мама? Это Мальчик-спальчик? Или он притворяется? Ой! Ещё маленькая машинка к нему едет! У них там всё сделано будто настоящее, да?

10

Помню, многих в училище удивляло, что я поступал в него из далекого Туркменистана. Меня поначалу воспринимали с подозрением, как замаскированного басмача или ахалтекинца. Это забавляло, поскольку выдавало вопиющую неосведомлённость вчерашних школьников в национальных вопросах собственной страны. Об ахалтекинской породе они даже не слыхивали! И бог с ними! По мне выходило, будто не я, а они свалились с Марса!

Я действительно много лет прожил в центре грозной пустыни Каракумы.

Никто не представлял, что и там не всегда жара! В феврале недели две такой колотун случался, что зубы сами собой лязгали. Всего градусов пять мороза, но они равнозначны двадцати в средней полосе. Без снега, зато и с ветрами, которые с вездесущим песочком устраивали страшную жизнь, ведь тёплой одежды из экономии не покупали. Всего-то две недели – переживём! И действительно, новогодние каникулы я с друзьями по традиции проводил на крыше. Отлично загорали, раздевшись до трусов! В Казани мне завидовали и не верили, по простоте своей, считая, будто такое возможно лишь в Африке. «Ну, да! – возражал я. – Плохо вы Африку знаете!»

Остальное время в Каракумах было замечательным! Всегда особой голубизны небо и, если даже не тепло, то жарко. Понятно, почему мой организм естественным образом приспособился к тем условиям. И лыж там, отродясь, никто не видел.

Но в училище это воспринималось как моя личная неприспособленность к нормальным для северян условиям! И никто не хотел понять, что для моего несчастного организма эти условия совершенно не нормальные! Они – ужасные! Но никто обо мне не заботился! И никто не делал скидку на необходимость акклиматизации, на то, что мгновенно она не происходит. Меня бросили в сражение с морозом без минимальной подготовки!

Наиболее трагично это вышло в один из самых чёрных дней моей жизни. Мне пришлось на общих основаниях взвалить на плечо военные лыжи (с непривычки казалось, будто это два брёвна с заостренными носами) и в строю взвода направиться к трассе. К той самой трассе, о которой я уже вспоминал.

Душу и тело леденил нарастающий страх и мороз, парализующий своими объятиями!

11

Ещё накануне я перенервничал из-за неопределенности задачи. Я плохо спал, поскольку безнадежно пытался понять, за счёт чего же движется лыжник? Каким образом можно отталкиваться, если лыжи всегда ступают параллельно и вперёд? Без практического опыта это понять было невозможно.

О, боже! Я никогда не вставал на дрова! Правда, мальчишкой немного катался на чужих роликовых коньках! Но то же было летом, когда тепло! И с коньками, в общем-то, всё мне понятно. Поставил ногу под углом к движению – оттолкнулся, поехал. Потом так же поставил другую – оттолкнулся, поехал. И – до бесконечности, только ноги менять не забывай! А от чего отталкиваться на диковинных дровах? Шутники утверждали, будто их стоит в лыжню поставить, а куда надо ехать, они сами знают!

Врали, конечно! Понятно, что как-то отталкиваться всё же придётся, но как, если лыжи проскальзывают?

Поначалу я думал, будто надо отталкиваться палками, однако в кино увидел мастеров-лыжников вообще без палок. Очевидно, секрет не в них. К утру я так и не разобрался, а спрашивать не стал, чтобы не засмеяли! Наделся, всё решится само собой на старте. Ведь побегут же все, – так же побегу и я!

Но природа против меня встала на дыбы. Определяющим врагом оказался мороз.

12

Климат в Казани никогда не отличался справедливостью – две зимы в году и лишь одно лето! Абсурд!

Первая зима приходила в самом начале года. Это был январь, потом февраль, а за ними и весь март. Много позже наступала робкая весна и настоящее жаркое лето. Но и в конце мая в оврагах ещё сохранялось немало снега. А прекрасное лето долго не задерживалось, поскольку совсем скоро в жизнь вторгалась вторая зима – ноябрь и декабрь! Две зимы в году – это уже чересчур!

В общем, со всех сторон, куда ни глянь, одна зима и только зима, а, значит, сильные холода и крепкие морозы! Лето – только в воспоминаниях! Ну, и скажите мне после этого, как можно всю жизнь прожить в Казани?! Точно так же, как в холодильнике!

Ещё утром, когда в продуваемых шинельках мы выстроились перед казармой для проверки готовности с лыжами и креплениями, похожими на сбрую лошадей, мои руки безнадёжно окоченели. В таком случае они ещё и зверски болят! Мне сразу расхотелось ставить рекорды. Мне вообще никогда не хотелось становиться лыжником! Заставили!

Со слезинками, выступавшими от боли и замерзавшими на ресницах, я в тот момент более всего жалел, что все лыжники мира вольны в подборе рукавиц на свой вкус, и только курсанты обделены даже в этом. Ещё осенью нам выдали вязаные машинным способом двухслойные перчатки коричневого цвета – в них-то и следовало тужить до весны. Если, конечно, они сами до неё доживут! И редко у кого доживали!

Южанин в тех толстых, но слабо согревающих перчатках чувствовал себя как без них. Пальцы, начиная с кончиков, быстро отмерзали до пугающего побеления, но согревать военные руки в карманах считалось тяжким грехом!

Что там лыжи?! Даже во время коротких переходов из одного учебного корпуса в другой, мои пальцы замерзали так, что писать наотрез отказывались. Я отогревал их, зажав между ног, приходя в норму едва ли не через час, но лекторы меня не ждали.

Если замерзать приходилось долго, а такое во время занятий на местности случалось часто, то надо мной будто страшный суд вершился! Каждый раз! Мороз скрючивал меня и вдоль, и поперёк! А затем уничтожал по частям и целиком! Из носа тонкой струйкой стекала лишняя вода, называемая конденсатом! Отмораживались не только пальцы рук, но и пальцы ног, хотя прятались они в портянках и сапогах. И даже уши повисали, словно тушки магазинных кальмаров! И нос предательски белел! И щёки тоже часто сдавались! Я же тогда не сомневался, что вечное кипение в котле намного предпочтительнее, нежели однократное промерзание насквозь! В аду, хоть и в мучениях, но всё-таки останешься живым, а на морозе быстро околеешь!

Скоро я на практике познал, что отмороженные уши не только болят. И с них не только лоскутами сползает погибшая в моих муках кожа, но они фантастически разбухают, они тяжелеют, потому раскачиваются как у африканского слона! Я раньше и не предполагал, что отмороженные уши выглядят как крылья! Их увесистые колебания приходилось ощущать с каждым шагом, и мне казалось, будто сзади кто-то скрытно подбирался!

О! Как же я жалел битых французов в то холодное время! Всех – до единого! Их и бить-то не приходилось – они сами собой загибались от холода! Лично я, проверив это на себе, считаю, что на всей планете трудно найти человека более несчастного, нежели насквозь промёрзший бедняга.

Но меня никто не понимал! Почему?

Так никто не верил, судя по себе, будто при каких-то пятнадцати градусах можно так быстро и сильно коченеть. Не находя понимания, я никогда и не жаловался, и помощи не просил, решив для себя, что моей немилосердной судьбой мне предписано погибать молча и в одиночку!

13

Тем не менее, моя проблема совсем не была шуточной, как кому-то казалось. И не только я, в конце концов, замерзал даже при слабом морозе. Замерзали и другие южане, но северяне нас в упор не замечали!

А ведь мы страдали не из-за своей изнеженности, а из-за неверных настроек организма. Во мне, например, точно знаю, какой-то термостат за много лет приспособился к жарким условиям пустыни, где я долго жил, а в Казани условия оказались иными. Термостату следовало срочно менять настройки, но быстро в нас это не происходит.

Потому организм, по привычке считая, будто я всё ещё пребываю в жарком климате, слишком малую часть энергии от потребляемой мною пищи превращал в тепло. В пустыне этого хватило бы с лихвой, но только не в Казани! Только не лютой зимой.

И моя кровь, недостаточно подогретая для местного холода, обделяла теплом леденеющие ноги, руки, уши, нос и открытую кожу. Эта кровь, как главный переносчик тепла в организме, возвращалась к сердцу более охлаждённой, нежели допускалось здоровым телом. Потому и внутренние органы не добирали тепла. И, значит, все химические и биологические реакции, определяющие моё существование, значительно тормозились. И, как следствие, ещё меньше вырабатывалось тепла. И температура тела снижалась ещё больше. И так далее, вплоть до нуля!

Ну, не напрасно же температуру тела считают критерием здоровья! Не зря же придумали для ее замера градусники, которые нам, чуть что, суют подмышку! Измерили температуру тела – и сразу всё понятно! Болен человек! А если температура совсем низкая, тогда что? На это врачи не реагировали. А сегодня как?

И ещё. У остывающей крови быстро и весьма существенно возрастает вязкость. В итоге, сердцу становится не по силам продавливать ее, густую, особенно, в тончайшие капилляры пальцев рук и ног, ушей, носа, глаз, мозга. Оставшись без крови, они в первую очередь лишаются тепла, кислорода и питания, без чего существовать не могут. Потому на холоде клетки замёрзших органов задыхаются, холодеют и отмирают. Это заметно даже внешне. Без крови они белеют.

Вывод-то прост, но кому он был интересен: «Замерзающий человек вовсе не капризничает, проявляя якобы своё неумение терпеть зимние неприятности. Замерзание – это ничуть не неприятность! Это – самая настоящая медленная гибель. Уговорами или приказами околевающего бедолагу спасти невозможно! Его можно лишь отогреть!»

14

А я всегда терпел систематическое переохлаждение и только терпел, зарабатывая себе всякие циститы и не только. Иного выхода у меня и не было. Я терпел и приспосабливался, как только мог, не видя иных вариантов. И ведь правильно делал, поскольку в то ужасное для меня время мой организм ускоренно привыкал к новым условиям. И постепенно я, действуя со своим организмом заодно, достиг кое-каких успехов.

Действуя по собственной методике, я старался при любом морозе как можно дольше обходиться без перчаток. И руки действительно привыкали к холоду. Так или иначе, но во вторую зиму я страдал от морозов значительно меньше, чем в первую.

15

Но продолжу о моём лыжном дебюте. Во время первого и столь памятного лыжного кросса я промёрз настолько, что стал прозрачным! Если бы мои мозги, несмотря на переохлаждение, ещё могли соображать, то они пришли бы к одному – наступал мой конец!

Пока я дотащил «дрова», они несколько раз свалились с плеча, поскольку придерживать их замерзшими пальцами я не мог. Дрова, будто специально, каждый раз распадались на составляющие – одна лыжа летела вправо, другая катилась влево, отдельно выворачивали руки палки. А поскольку всё происходило в плотном строю, то кто-то налетал на мои причиндалы, кто-то из-за них падал, кто-то с испугу шарахался в сторону и сам образовывал новые завалы, в которых всегда вспоминали меня, разве что не хвалили. У окоченевшего тела сил для ответа не находилось, ведь в состоянии льда никто не может оставаться полноценным организмом.

В общем, мне доставалось со всех сторон! И всякий раз приходилось заново утрясать деревянное барахло в одну кучу, как-то приспосабливать её на плече и ковылять вслед за всеми.

Между тем, пальцы превратились в безжизненные крюки. Они давно не шевелились! И даже нос, пожалуй, отмёрз. И снаружи! И изнутри! В лёд превратились и слёзы моих немыслимых мучений, слепив ресницы так, что я не видел, куда бреду. Перед собой я различал лишь бесформенные ореолы и шевеления!

Абсолютно уверен, что представить и оценить мои беды человеку, лично не пережившему весь их ужас, совершенно невозможно! Тут никакое кино не поможет! Никакой Амундсен! Нужно только самому…

16

По аналогии, но аналогии обратной, в памяти возник забавный случай.

Помню, в один из жарких июльских дней на одесском пляже «Лонжерон», когда всё живое стремилось поскорее плюхнуться в воду, по соседству со мной разместились три лиловых кубинских негра. Они не раздевались и не купались. Они лишь задумчиво глядели на горизонт и, наверно, подогревшись как у себя на родине, сильно по ней тосковали.

«Ну, понятно, почему они за горизонт пытаются заглянуть – тоскуют! Но почему не раздеваются? – размышлял я. – Чтобы не шокировать загорающий народ шоколадным загаром? Стесняются, пожалуй!»

Но я давно от сведущих людей знал, что чернокожие – народ абсолютно бесцеремонный! Стесняться чего-то, они в принципе не способны. Потому всегда ведут себя хамовато и нагло.

Разговорившись с экстравагантными соседями о том, да о сём, я поинтересовался, почему же они сидят, не купаются:

– Жарко ведь! И вода прогрелась до двадцати! – подзадорил я их. – Не каждый день в Одессе такое чудо случается! Да и акулы у нас съедобные, если даже встретите!

Они засмеялись и сознались, что сегодня всё-таки прохладно, а вода почти ледяная. У себя в Гаване они купаются, если ее температура выше тридцати!

Признаюсь, неграм я тогда не сочувствовал. На одесском пляже они казались очень смешными. Столь тёплой воды в Одессе ещё не бывало. За нею следовало в баню ходить!

Точно так же смешным, как те негры, казался своим товарищам и я, поскольку они никак не могли признать, что во мне действительно всё насквозь промерзает! Заодно они удивлялись и моим причудам с «дровами». Подумаешь – диковинная проблема! Встал на них, и побежал! И зачем мудрить?

А я проклинал разрумяненных любителей русской зимы всех подряд! Они же, как один, – полноценные лицемеры! Ну, какой человек в здравом уме, объясните мне, сможет любить мороз, если сам насмерть замерзает? Это купчишкам нравилось навеселе, в медвежьих тулупах и в валенках, изображать распахнутую настежь русскую душу! Если бы разок промёрзли как я, поглядел бы я на их дешёвый оптимизм! Потому на мороз их и надо выдворить! Для пробы! На крепкий мороз-морозище! И тогда, я полагаю, они и меня вполне поймут! И про любовь свою к русскому морозу басни петь перестанут! Ещё и проклинать его, душегуба, как и я, станут!

17

Вблизи старта нас перестроили в две шеренги. Командир взвода старший лейтенант Володин, классный мужик и образцовый офицер, велел снять шинели и аккуратно уложить их рядом, чтобы в линеечку.

Все самостоятельно готовились, то есть, закрепляли лыжи на сапогах, каким-то странным образом, по их же словам, попадали в мазь и вообще, бог знает, чем занимались. Кто не успел ранее, запихивали в брюки припасённые газеты, чтобы по ходу не разморозить свою систему. Испытанный курсантский приём.

К тому времени я только внешне оставался живым, а справиться в таком состоянии с лыжной сбруей было невозможно. Её толстые брезентовые ремни следовало подогнать по длине сапога, прогоняя те ремни туда-сюда сквозь острую металлическую пряжку. Муторная работа даже в идеальных условиях! Но мои пальцы не шевелились даже сами по себе, даже без нагрузки, а мои глаза сквозь льдинки слёз мало что видели! Я сдался судьбе на милость. Я превратился в битого француза!

Но очень скоро мои неунывающие товарищи, закончив последние приготовления, возбужденно, будто застоявшиеся кони перед свадьбой, пересмеивались и, встав на лыжи, энергично ими стучали и елозили на месте. Они, весело переговаривались между собой, волновались, будто не «попали в мазь», и теперь разъезжали ее, пританцовывая на снегу.

«Что за мазь? – лишь удивлялся я. – И как в неё можно не попасть?»

Кажется, все, кроме меня, были не только готовы к старту, но и радовались ему! Все рвались в бой! Все, кроме меня! Я знал, что этот бой станет для меня последним.

Даже не пытаясь совладать со сбруей, понимая, что всё равно погибну, я воткнул в неё сапоги, как в домашние тапочки. Пальцы ног давно скукожились. В тот миг я согласился бы нырнуть в котёл с кипящей смолой, лишь бы согреться! Я представлял собой некий балласт с лыжным номером, чуть живой, но уже бесполезный!

Старший лейтенант Володин, оценив общую готовность, перестроил всех в одну шеренгу и весёлым тоном, выдыхая клубы пара, напутствовал:

– Не забудьте отметиться на развороте! И расправьте свои номера! Лучше расправьте, чтобы их легко прочитали и записали! И кровь из носу, но первые разряды мне привозите! Готовы? Тогда – на старт! Подъезжайте!

Все приблизились к черте, обозначенной по краям флажками, потолкались, чтобы втиснуться в первый ряд, и замерли в ожидании команды. Я как-то пристроился за всеми, чтобы никому не мешать. Мои глаза мало что видели, выдавая радужные круги, слипшиеся с ресницами.

Почти сразу прозвучал протяжный вопль: «Внима-а-ание! Ма-а-арш!»

В тот же момент я через вибрации грунта ощутил остервенелый деревянный топот и отчаянное стремление взбудораженной человеческой массы вырваться вперед! Пинаясь палками и локтями, все бросились с накатанной площадки к единственной колее, по которой и следовало далее бежать. Я им не мешал, оставаясь сзади.

С первых шагов обозначились «лоси». Теперь я различал, как они, наклоняясь почти до земли, энергично выпрямлялись в пояснице, отталкиваясь обеими палками, и оттого мощно разгонялись, оставляя остальных всё дальше за своей спиной. Отставшие часто сучили ногами, пыхтели, как могли, и тоже старались ускоряться.

Я всё ещё не понимал, что делать, дабы не отстать от взвода, потому всем телом дернулся за ним. Жаль только, мои лыжи не поняли этого манёвра, переплелись, и я оказался в снегу. Надо мной кто-то обидно ругнулся, неаккуратно перескочив через меня, и помчался дальше.

Уткнувшись в плотный снег, я поцарапал нос и утратил пространственную ориентацию. Потом долго соображал, как же подняться, если длинные лыжи на ногах торчали в разные стороны, словно противотанковые ежи!

Боже мой, даже палками себе не помочь! Если бы на них опереться, если бы уже стоял, но лёжа, они сами становились обузой. К тому же одна палка своим кольцом намертво захватила лыжу.

Я догадался, что погиб! Меня раздавила безысходность! Наконец, можно было не вставать… Погибшим это делать ни к чему!

Всё же я затрепыхался, чтобы прочувствовать своё новое состояние! И даже приподнялся, и даже разглядел, как у меня перед носом, устремляясь вдаль, поочерёдно заелозили две чужие лыжи. На одной белой краской коряво было нанесено: «Не уверен…». А на другой: «Не обгоняй!»

Я и не собирался! Потому опять свалился на бок! И, отдохнув, долго боролся с непослушными лыжами, будто перевернутый на спину жук! И лёжа мечтал отъехать или отползти от старта так далеко, чтобы стать незаметным, чтобы больше не позориться!

Но нет худа без добра! Оказалось, что я слегка согрелся. С чего бы это? Только руки по-прежнему оставались чужими.

Бесполезные палки волочились по лыжне за счёт ремешков, зато освободившиеся ладони я засунул в карманы брюк. В них оказалось слегка теплее. Но такое решение таило угрозы. Палки поочерёдно переплетались с лыжами, и я нырял носом в снег. Потом… В общем, зачем подробно воспроизводить все мои муки? Итак, всем понятно!

Но кое-в-чём я всё же разобрался, поскольку худо-бедно, но удалился от старта, пожалуй, на полкилометра! Прогресс налицо! Кто-то впереди продолжал маячить белым номером, но догнать его мне не светило. По крайней мере, не сегодня. А разворота, где смогли бы срисовать мой номер, мне вообще не видать. Разве, через месяц, если в пути не замерзну. Внутренне я приготовился к тому, что за сход с дистанции Володин меня покарает, но что я мог поделать? Такова, видно, моя судьба! Без вариантов!

Наконец, незначительный пригорок визуально закрыл меня от старта, и я расслабился, едва не оставшись из-за перенапряжения без спины, перестал шагать. И принял решение. Раз уж мне не суждено дотянуть до разворота, то подожду-ка я своих ребят здесь. А там будет видно, как жить дальше! Не расстреляют же меня, в самом деле!

Я успокоился и огляделся. На бугре продолжала вертеться параболическая антенна с надписью «Тесла». Её будку разукрасили бело-красными полосами. Чтобы наши лыжники случайно не наскочили? В будке, конечно, тепло, но там другая напасть – коварное излучение. Приходилось держаться подальше.

Чуть впереди безмятежно отдыхали трое однокурсников из взвода, стартовавшего до меня. Они призывно мотали в небе лыжными палками, приглашая к себе, но наши настроения вряд ли были совместимы – я ощущал себя битым французом, а они – беззаботными курортниками.

Рядом мощно прорычал серебристый Ту-134, набирая скорость. От него расходилась морозная волна, искрясь снежинками. Только потом донеслись раскаты реактивных двигателей, а их копоть новым слоем рассеялась по снегу.

К окошкам с интересом припали, показывая на нас пальцами, полные счастья пассажиры. Им, как и мне, очень хотелось домой, но их-то желания скоро сбудутся, я же вконец замёрзну здесь с прикрученными к ногам дровами.

Тоска резанула душу! Хотя бы мама почувствовала, что творят с ее сыном!

Понятное дело, она не почувствовала. Она на двух сковородках, как обычно, пекла любимые мной блины. И как после такого, скажите мне, курсанту не тосковать о нормальной человеческой жизни?

18

От последних воспоминаний в мозгу застряла памятная дата. Конечно, тогда было 13 июля 67-го года. Крохотный вокзал маленького, жаркого, но с очень низкой влажностью курортного городка Байрам-Али. Я, наконец, вырвался из рук плакавшей матери, чтобы не зареветь самому, и укрылся в вагоне увозившего меня поезда.

Мама-то сердцем знала, что я уезжал от нее навсегда. Уезжал, чтобы встроиться во взрослую жизнь. Я же тогда ровным счётом ничего не понимал, но не хотел ничьих слёз. Ещё что-нибудь подумают! В голове варилась странная каша. Ещё была надежда, будто всё происходившее – это просто так… Как бывает после сна, – лишь глаза раскроются, и всё окажется по-прежнему, всё на своих местах. Всё знакомо и любимо!

А было мне тогда полных семнадцать лет и полтора месяца сверху. Столько же набрал в 43-м мой отец, когда его призвали на фронт, почти полностью поглотивший предыдущие призывы. И отец уходил от плачущей матери, моей бабушки. И тоже – навсегда.

Впрочем, у него вышло не так уж скорбно, как у большинства. После войны он несколько раз возвращался домой, но только в отпуск. А из родного дома тогда тоже выпорхнул навсегда! Как раз в тот военный день.

И я потом не раз прилетал в родительский дом на каникулы. Но для матери это становилось лишь радостным эпизодом в ее жизни. Это совсем другое для нее, нежели она ждала, потому что родной птенец давно оказался вне ее опеки. Очень уж неожиданно он оперился и вылетел из-под её крыла! Теперь она не имеет на него прежнего влияния, да и он смотрит на нее теперь как на мать, а не на прежнюю маму, которая когда-то составляла весь его мир.

19

Пока мы сдавали четыре вступительных экзамена с одним днём подготовки перед каждым из них, нас усиленно эксплуатировали при появлении таких возможностей, но готовиться давали. Никто и не возражал. Нам было даже интересно.

Например, как-то раз нас построили, отсчитали человек сто и повезли на комбинат «Оргсинтез», самый крупный не только в нашей стране, но и в Европе. Его тогда только готовили к пуску, потому нам, разумеется, доверили самое важное – подметать плоскую крышу одного из цехов. И мы обомлели от его размеров. Лишь ввиду подлинной бесхозяйственности и расточительности, как нам казалось, на той крыше не устроили аэродром или хотя бы несколько футбольных полей.

Но мы свою задачу решили на совесть. Четыре больших самосвала вывозили строительный мусор, который с нашей помощью спустили вниз по специальному жёлобу!

Но не это главное! Не мусор и не крыша врезались в память после посещения комбината, а то, как нас туда везли!

Вполне по-военному везли. Организованно! На открытых однотипных грузовиках по путанной окружной дороге вокруг города. А мы жадно регистрировали в памяти ускользающие впечатления.

И вдруг! Чудо действительно произошло вдруг, но продолжалось долго! Нам показалось, будто всю земную атмосферу подменили насыщенным яблочным ароматом. Будто нас вперемешку с теми яблоками утрамбовали в одной корзине!

И это представлялось настолько же удивительным и внезапным, как и обыденным, что мы даже устыдились своих восторгов! Настигнутые яблочным ударом, мы продолжали мчаться и молчать, внешне не проявляя удивления, а запах продолжал нас атаковать, не отставая! Каждую секунду…

Знаю, что сегодня кто угодно ухмыльнётся, мол, и что же в том необычного? Ну, яблоки! Пусть даже очень много яблок! Что же, вы их до того никогда не видели? Или не знаете, как чудесно пахнут некоторые сорта? Ну, запах – и что с того?

Такие люди нас не поймут! Дело-то было не в запахе! Совсем не в нём!

Ни в какой сказке, ни в каком сне, я даже не мечтал встретить подобный аромат с таким фантастическим размахом! Чтобы на всю округу! Чтобы четверть часа он преследовал нас, мчащихся мимо! Невероятно!

В общем-то, мне уже приходилось как-то собирать урожай в яблоневом колхозном саду, но даже там запах по носу не бил! И только вдоль шоссе под Казанью, где тянулись даже не огромные колхозные сады, а обычные на вид неказистые дачки, прячущиеся за почерневшими от времени дощатыми заборами, встретилось это феноменальное чудо!

Одна дачка за другой! Одна за другой! Заборы, заборчики! Дачи, дачки! И всё! Никаких огромных садов! Лишь скромные разрозненные участки, садики, деревья! Так откуда же взялся этот бесконечный запах аппетитных яблок! Неужели за дачными заборами больше ничего не росло?

Может, из нас не все тогда вполне осознали, что встретились с подлинным чудом! Пожалуй, где-то в Индии или Никарагуа, где жителям не в радость даже экзотические бананы и обезьяны, оно показалось бы заурядным, но ведь не в средней полосе…

Я и сегодня помню то наше коллективное потрясение! И совсем не запах яблок помню, а то, как мы бесконечно ехали и ехали, и жадно вдыхали, и вдыхали аромат… А он не исчезал километр за километром! В нём заключалось удивительное и непознанное нами чудо природы. В нём было острое ощущение новой необычной для нас жизни, была тщательно маскируемая нами тоска по родному дому и близким людям, по свободе, которой мы надолго лишимся, сдавшись по собственной воле в военное училище.

Что-то внутри меня тогда дрогнуло: «А всё ли я правильно делаю? По тому ли пути решил идти всю жизнь? Не разочаруюсь ли? Выдержу ли? Не стану ли потом переигрывать судьбу заново, будто кто-то выделит мне дополнительные годы жизни?»

20

Второй раз нас привезли уже в реальный, хотя и земной рай. Именно так тогда я это и воспринял.

Только представьте. На узкую полосу песчаного берега Волги тонким слоем ласково накатывают легчайшие волны. Даже не волны, а зеленоватые струйки ластящейся к ногам воды. Исполнив ритуальный танец, струйки отступают по разглаженному ими же песку. Чудный запах мелкой рыбёшки, серебрящейся в солнечных бликах, перемешивается с запахом смолы огромных сосен, вцепившихся в берег разветвленными жилами своих корней. Высокие шапки хвои таинственно шумят. Другой берег едва различим в толстой дымке многих километров.

Просто сказка! И в этом природном великолепии догадались разбить международный молодёжный лагерь «Волга». К нашему приезду он оказался почти готов к приёму первых гостей. Оставались лишь некоторые штрихи, которые нам и предстояло торопливо нанести на эту красоту своими руками.

Не знаю, кого куда (мы тогда плохо знали друг друга и даже считались конкурентами в вопросе поступления), но меня сразу определили на работу в кафе. Оно поместилось в прозрачном легком здании с крышей в виде ракушки голубоватого цвета. Всё было красиво, удобно и современно. Впрочем, мне немедля посоветовали не пялиться по сторонам, а вместе с тамошним электриком Толей поскорее подключить к сети всевозможные светильники в баре, а ещё – соковыжималки, миксеры, электрические чайники, кофемолки, печки, духовки и даже не знаю, что!

Воспользовавшись столь ответственным заданием, я попросил принести корзину ананасов и два кг мороженого – чтобы испытать соковыжималки и миксеры. Моей просьбе вняли, что-то записали в блокноте и обнадежили: «Ага! Ждите!»

Когда я справился с большей частью работы, так и не испытав оборудования из-за отсутствия ананасов, меня в связи с временным отсутствием каких-то электротехнических штуковин отпустили на перекур.

У Волги, которая в этом месте казалась мелкой и ручной речушкой, было спокойно и красиво. Буквально в десятке шажков от кафе едва заметные колебания воды и лучи солнца, объединившись на песчаном дне, рисовали причудливые узоры. Приятный запах сосновой смолы, любимый мною с детства, склонял к лености. Сидеть бы там всегда и вдыхать полной грудью тот дивный хвойный воздух. Под ногами трещали давно раскрывшиеся сосновые шишки, а юркие мальки стремительно шныряли на мелководье.

Удивительная простота природы здесь превратилась в красоту, которая бесконечно расширялась во все стороны, и приятный запах гниющих водорослей дополнял милую сердцу картину, делавшую меня беспомощным от внезапно раздавившего душу счастья.

То и впрямь был настоящий рай! А, может, просто сказка, сотворенная людьми и местной природой!

Но и сказка возводилась не для нас! Не для курсантов, доставленных сюда на день и для ускоренного наведения марафета, а для приезжей иностранной молодёжи! Нас умело оттесняли от этой красоты то ли неведомые нам обстоятельства, то ли наши собственные планы на военное будущее, то ли полное отсутствие справедливости на Земле. Знаете ли, очень обидно становилось оттого, что в жизни каждому уготовано нечто своё, но совсем не то, что ему хочется!

И тогда, обессиленный этой милой красотой, предназначенной не нам, присел я на песочек, облизанный тишайшей Волгой, разулся, опустил в воду ступни, и так мне тошно сделалось от внезапно пережитого, что не описать! Непосильная тоска прямо-таки придавила. Хоть плачь, хоть криком кричи от всей этой непонятности, безнадёги, бесправия, безысходности и прочувствованного вдруг своего сиротства и ненужности. Рядом текла иная жизнь. И мне тоже хотелось в неё. Но такой исход совершенно исключался. А почему, собственно говоря?

Я уехал из дома недавно, меньше месяца прошло, а обратно тянуло уже до умопомрачения. Особенно, ночью, когда служба оставляла в покое. Так и бросил бы всё здесь, а сам метнулся обратно, домой! Штыки в землю! Бери шинель! Всё к чертям! Судите, как хотите! Надоело! Впереди всё непонятно! Справлюсь ли! Удержусь ли? Устал!

Но что-то подсказывало: «Раскисать нельзя! Надо работать! Когда плотно занят, как-то забываешься. Тогда живёшь, а не стонешь!»

Вот и электрик Толя что-то принёс, машет мне рукой:

– Что, друг? Превратился в яблочное повидло? Я тебя понимаю – в таком раю только экзотические фрукты и кушать, а не метлой махать! Но производственный план – самый важный план! Умойся в Волге, и через минуту – вперед! К новым вершинам европейского социализма!

«Шутник! Но он-то сейчас почти дома! Значит, не сирота казанская, как я. И едкие сомнения в правильности выбранного курса его, как видно, едва ли гложут!»

21

Однажды всех нас, абитуриентов (так называли претендентов на зачисление в училище), беспорядочным строем (на другой мы были не способны) отвели в клуб. То было большое краснокирпичное здание в три этажа. В нём самым важным, конечно, был огромный зрительный зал.

Сначала перед нами выступил весьма скромный и немногословный летчик-испытатель герой Советского Союза Георгий Мосолов, которого я давно знал, благодаря его мировым рекордам высоты и скорости. Этим все тогда гордились! Я же авиацией, как и вообще техникой, интересовался с малых лет. А теперь увидел Мосолова таким, каким он был в жизни. Признаться, это произвело сильное впечатление. Ещё бы! Герой! Рекордсмен! Биография! Легенда!

Тяжелая авиационная авария поставила крест на его лётной карьере и военной службе. И все лишь удивлялись, как он вообще остался жив в ситуации, когда на высоте около тридцати километров с самолёта сорвало защитный колпак кабины. Лётчики называют его фонарём. Произошла разгерметизация. Мосолова чем-то улетающим сильно искалечило, однако сильнейшая воля позволила ему спастись.

Мы тогда проводили аналогию между ним и Алексеем Маресьевым. В те годы герои пользовались огромным уважением народа. Тогда наш народ знал Героям цену! Это потом он качественно изменился сам, а вместе с тем перестал почитать и тех, на кого ему по-прежнему следовало равняться.

Говорил Мосолов негромко. Мы понимали – ему тяжело. Помогал микрофон. Можно было издалека заметить, что части черепа на лысой голове у него нет! Ужас! Вместо нее вибрировала, будто мембрана кожа, провисшая в травмированных местах. Смотреть на это было жутковато, даже заставляло отводить глаза для передышки, но сама травма становилась вещественным доказательством того, что мы видим не придуманного, а настоящего героя и, в то же время, обыкновенного смертного человека, как и мы. Но мы-то не герои.

Кто-то сегодня, пожалуй, нас не поймёт, но я сознаюсь – впечатление от встречи было сильным. Ведь Герой обращался именно к нам! Он говорил для нас, хотя кем мы для него были? Обычными безликими мальчишками, которые ничем великим себя пока не проявили? Да и проявим ли когда-то, большой вопрос.

Но ещё много дней потом лётчик Мосолов мне вспоминался. Он будто сам вопросы мне задавал: «А как бы поступил ты, с проломленной головой в полуразвалившемся самолёте, истекая кровью? И вообще, как ты считаешь, спасать себя – это подвиг или простое стремление выжить? А если прибавить спасение самолёта? Стоило ли его спасать, когда сам буквально обнимаешься со смертью? Присягу ты пока не принимал, это я знаю, но всё-таки спрошу: а что такое воинский долг, ты как его понимаешь? А понимаешь ли, что свой долг ты обязан выполнять до конца, даже едва живой? До последнего шевеления! Разве не так было на фронте? Но я ведь, по большому счёту, и не мог поступить иначе – у меня просто не было другого выхода, кроме как стараться выжить! И мне неудобно теперь, когда люди превозносят меня как Героя! Ведь в своем представлении я остался самым обыкновенным лётчиком, который всего-то старался выполнить полётное задание. Такой я и есть. Я лишь старался посадить машину, чтобы на земле можно было разобраться в причинах аварии. Никакого героизма в своих действиях не вижу! Это – всего лишь моя работа! Сложная, иногда опасная, но работа, которую кто-то для страны, для вас, для всех нас должен делать! Я готов рассказать вам, мальчишкам, которые скоро везде заменят нас, всю правду того полёта, но она предельно проста, а вы ждёте от меня захватывающей героической истории. Я мог бы ее придумать, но это будет не честно! Вы должны узнавать от старших настоящую жизнь, а не придуманную!»

После того, как начальник политического отдела училища полковник Дыбалин поблагодарил Георгия Мосолова за интересную беседу и вручил ему букет цветов, на сцену поднялся для разрядки училищный духовой оркестр. В занимательной форме его дирижёр и начальник рассказал нам о каждом музыкальном инструменте, сразу же демонстрируя его в действии. Фагот, тромбон, свирель, литавры! Что раньше я мог о них сказать, но после того рассказа хоть немного ориентировался.

Потом нам мастерски исполнили фрагменты наиболее известной и популярной классической музыки. Пожалуй, впервые я почувствовал сильнейшее воздействие оркестра на людей. Менялась музыка, менялось и настроение. То она текла нежно, расслабляя меня, то бурно и восторженно! То напрягала таинственностью, будто жилы вытягивала, то переполняла тревогой и страхом! Потом воодушевляла и поднимала на немедленные подвиги, вселяла уверенность и силу! Здорово! И интересно.

Заодно мы узнали, что училищный оркестр, ставший в скором времени вполне нашим, уже лауреат многочисленных конкурсов и премий, которые я и запомнить не успел. Но некоторая гордость за «наше» училище во мне уже зародилась. Я, как и все, пожалуй, стал понимать, что чужие достижения в какой-то степени уже воспринимаются нами как собственные. И если я поступлю в училище, то стану причастен к ним более, нежели теперь. По всему выходило, что теперь и от меня потребуются какие-то достижения, которые прославят училище. Но что я могу? Пока – ничего!

22

Мигом пронеслись три напряженные недели, сдавленные в неразделимый сознанием серый комок напряженных дней. За это время внутри меня кое-что перегорело, а снаружи что-то притёрлось! Я слегка успокоил свои нервы, перетерпел, нацелился.

А как только оказался среди зачисленных в училище трёхсот везунчиков, всех нас без раскачки взяли в такой плотный оборот, что самому теперь не верится.

Первые полгода не то чтобы скучать, но не хватало времени, чтобы на завтрашние занятия авторучку чернилами заправить…

Теперь в это трудно поверить, но так и было! То тяжелое время сегодня вспоминается с улыбкой.

Поначалу мы почти непрерывно подвергались истязаниям, которые обобщенно назывались курсом молодого бойца. То была адская смесь первоначального военного обучения с всевозможными пытками днем и ночью! Были ранние подъемы и непривычные утренние зарядки. Были очереди в туалет и умывальник, спешка всюду, неумелая подшивка подворотничков и занятия весь день. Были вечерние поверки, до которых трудно дотянуть, не заснув на ходу. Было капание на мозги новоиспеченных командиров отделений, преисполненных собственного достоинства, и их крикливые команды «становись», «подтянись»… Ну, да! Нам недоставало лишь одной команды – «утопись!»

Припоминается, как наш командир взвода старший лейтенант Володин, он же – курсовой офицер, – проводил на плацу занятие по теме: «Строевые приёмы с оружием».

Всё было нам в новинку, всё непросто, всё утомительно, всё тяжело и физически, и психологически!

Когда те приемы выполнял сам Володин, демонстрируя их нам, на него было приятно поглядеть, насколько всё получалось чётко, красиво, без сучка и задоринки. Но когда пытались повторить мы, то сразу всплывала наша полная беспомощность и неуклюжесть. Мы ничего не умели. Мы быстро уставали. Мы нервничали, не успевали, злились друг на друга, срываясь в мелочах. Всё опостылело, но нас держали крепко, потому приходилось учиться, приходилось успевать, приходилось овладевать!

И вдруг ко всем нашим неприятностям еще и дождь полил. Не ливень, но все равно, самый настоящий летний дождик. Под таким долго не простоять – промочит насквозь.

А наш Володин даже бровью не повёл, хотя стоял под тем же дождём, что и мы! И нам не позволил шелохнуться:

– «Смирно! Стыдно военнослужащему от дождика раскисать! Продолжаем занятия! Ремень… Отпустить! Чётче, товарищи курсанты! Чётче! Резче! Фиксируйте крайние положения! Самостоятельно принимайте положение «смирно». И – не шевелись!

В ходе строевых занятий мы не принадлежали себе. Нашей воли в нас будто и не было – мы подчинялись командам командира взвода, подчинялись еще не закрепившемуся в нас долгу, подчинялись неизвестно зачем придуманной дисциплине.

И как будто не было ничего удивительного в том, что мы уже не обращали внимания на непрекращающийся дождь! Ну, и что с того, что продолжался он, основательно поливая нас, ведь мы так и продолжали выполнять диковинные приёмы с автоматами, изредка сдувая с носа зависшие на нём капли влаги, поскольку руки постоянно заняты.

«На ремень! На грудь! Оружие – положить! В ружьё! Ремень – отпустить, ремень – подтянуть! Оружие – за спину…»

А дождь, между тем, не кончался. Уже на плацу асфальт почернел, а потом покрылся лужицами с разрастающимися в них кольцами. Видимо, надолго он за нас взялся! Мы нешуточно промокли. Сначала неприятно потекло за ворот с фуражек, с ушей, потом капли зависали на носу и срывались с него во время резких движений с автоматом. Но вытираться-то нельзя! Недопустимо совершать даже лёгкие движения, не связанные с выполнением оружейных приёмов!

Все видели, конечно, как на парадах военнослужащие стоят, не шелохнувшись. Вот и мы также!

Скоро к спине приклеилась гимнастёрка и майка под ней, хотя плечи под толстыми погонами остались островками сухости. Вода в избытке затекала даже в рукава…

Но мы дождались короткого перерыва, когда дождь заметно ослаб.

Тогда наш Володин в потемневшем от влаги кителе скомандовал: «Взвод! Разойдись!»

Как же хотелось сразу присесть или прислониться к чему-то уставшей спиной, но плац всегда пуст, как чисто поле, а с него далеко не убежишь! Да и Володин может специально потренировать, как он обычно и поступал, поддерживая в нас внутреннее напряжение.

Чуть что, сразу команда: «Взвод! В две шеренги становись!» Попробуй не успеть на своё место. Будет тренировать снова и снова, пока не научишься. Но не тебя одного, а всех. Потому товарищи хорошо понимали, из-за кого они испытывали дополнительные мучения. Понимали, кому должны быть благодарны!

Учитывая это, мы горохом раскатились в разные стороны, особо не удаляясь и пребывая в готовности опять занять своё место в строю. И вдруг удивились, и даже рассмеялись, сами не понимая, от чего нам, промокшим до нитки, стало так весело?

Просто там, где только что мы стояли, посреди мокрого асфальта и луж, остались наши четкие сухие следы! Ровно тридцать шесть крохотных сухих площадок! След к следу! В две струнки! А вокруг мокрый асфальт, разогретый показавшимся солнцем, уже интенсивно парил. Так же парили и мы своими гимнастёрками защитного цвета. В таких же воевали наши отцы и деды!

Кто-то скажет, пустячок! Пожалуй, что так!

Что уж там! Дождик, сухие следы, мокрые гимнастёрки, оружейные приёмы! Смешно!

Но всё это врезалось в душу и в память как символ нашего первого преодоления себя. Ведь на гражданке от дождя мы со смехом бросились бы, куда придётся, а теперь…

А теперь, вон они, наши сухие следы на асфальте! Наши первые следы в большой истории страны, которую мы впредь обязаны защищать! А пока мы со смехом дивились этим следам, постепенно становясь другими, приспосабливая своё индивидуальное существо к новой роли в большой Советской Армии!

На следующий день, сразу после интенсивной тактической подготовки, старший лейтенант Володин опять дрессировал нас, но уже без оружия, как и полагалось по расписанию занятий. Потому строевые приёмы мы осваивали не на училищном плацу, а на заасфальтированной площадке рядом со своей казармой.

Тот день уходящего казанского лета выдался очень жарким. Более остальных это чувствовали мы, надрываясь и вышагивая то в одиночку, то шеренгами по четыре, то взводным строем. Наши гимнастерки в характерных местах потемнели от пота. Володин всех основательно загонял, называя это издевательство сколачиванием подразделения и добиваясь полного взаимопонимания и однообразия наших движений.

Возможно, подразделение от его действий и впрямь сколачивалось в нечто более плотное, но мы едва не разваливались на части от усталости, от жары, от тяжелых черных сапог, которые солнце с лёгкостью превращало в индивидуальные печки для пылающих от жара ног. А ещё сползающие портянки, в кровь натирающие ноги… Ладно, о них – потом!

Но даже в мучительной жизни курсантов случались просветы. Это мы поняли, когда заметили приближение знакомого старичка в белом фартуке. Только ему разрешалось торговать на территории училища то пирожками, то вкуснейшими беляшами, почти домашними, даже мороженым.

Старичок с напряжением толкал в нашу сторону обычную для городов того времени тележку-термос. Именно из таких тележек мы когда-то покупали волшебного вкуса мороженое. И вот оно само приближалось к нам, будто в сказке. Но нам-то как быть? У нас ведь строевая подготовка! Мы в строю… Из него по своему желанию не выйдешь!

Володин, молодец, как специально подгадал под нас, объявив перерыв. Мы облепили тележку. Старичок справлялся шустро, и мы вмиг получили своё эскимо, отсчитав ему по двадцать две копейки серебром и медью.

Боже мой! Забытый шоколадно-сливочный вкус! Осколок притягательной гражданской жизни!

Потянулись минутки блаженства, мигом вернувшие нас в счастливое прошлое.

Всё рухнуло внезапно! И ничего не поделаешь, раз уж раздалась въевшаяся в нашу печень команда Володина: «Взвод! Закончить перерыв! В две шеренги… Становись!»

«Боже мой!» – лихорадочно обдумывали мы свои действия.

Никто из штатских этого понять не в силах! Но и мы не знали, как нам быть? Следовало броситься к месту построения и без суеты занять своё место.

Но мороженое то здесь причём? Как быть с ним, ведь оно едва распечатано? Не выбрасывать же? Может, где-то пристроить на время? И жалко! И дорого для нас, еще не получивших даже первого своего денежного содержания в должности курсантов – семь рублей восемьдесят копеек.

В нашем сознании тогда никак не укладывалось, что мороженое можно выбросить!

Какое-то мгновение тридцать шесть одетых в военную форму мальчишек растерянно переглядывались, оглядывались на Володина (неужели не шутит?!), который будто и не понимал их терзаний, их душевных мук. И, уже самостоятельно подчиняясь тому служебному долгу, который через некоторое время станет самой их сущностью, дрогнули…

Кто-то в сердцах первым швырнул мороженое в бак с дымящимися окурками. Потом туда же полетели и остальные порции. Кто-то ещё тянул время, старался лизнуть про запас и чуток задержаться на фоне остальных. Но раздалась команда «Равняйсь!» И пришлось броситься в строй…

Кажется, тогда мы отбросили не столько своё несъеденное мороженное, сколько безответственное до тех пор отрочество. И потому начинали понимать нечто самое главное в жизни достойных мужчин. Уже готовились ради него жертвовать для начала своими житейскими радостями, а потом, если придётся, и жизнью. В этом состоит одна из многих особенностей выбранной нами профессии! Приходилось привыкать!

В третий памятный раз наши услуги понадобились в Вахитовском районе Казани. Почти рядом с ракетным училищем. Тогда у входа в Центральный парк культуры и отдыха имени Горького городские власти готовили открытие монумента «Павшим за советскую власть».

По смысловой трактовке монумент казался необычно смелым. Хотя бы тем, что фигура раненного полураздетого человека была представлена лежащей. Он из последних сил тянулся к светлому будущему, указывая впереди себя вытянутой вперед рукой. Сразу представлялось, будто умирающий от ран боец просит соотечественников быть достойными погибших за светлое будущее героев.

Казалось бы, по такому поводу ёрничать не пристало, однако быстро нашлись острословы, не со злости, возможно, переименовавшие монумент – «Все вы там будете!»

Дело в том, что вытянутая рука указывала на кладбище, вплотную примыкавшее к парку.

В общем-то, намёк оказался достаточно прозрачным, хотя и неправдоподобным, ведь на том кладбище давно не осталось свободного места. Но именно на нём в марте 1962 года первоначально был захоронен Василий Сталин. Изощренная хрущёвская клевета на его отца коснулась и сына. В Казани Василия только окончательно добили, хотя травили долгие годы. Официально всё выставили в выгодном для Хрущёва свете.

Даже зная в подробностях, что Василий в своей жизни накуролесил немало, мне его и теперь жаль. Хотя и в нравственном плане он не годился на роль идеала, и пил, иной раз, изрядно, но, несмотря ни на что, оставил после себя немало достойных свершений, которые гнилой человек, каким был сам Хрущёв и оба его сына, не совершил бы никогда.

В Казань же Василия Хрущёв сослал после им же организованной восьмилетней отсидки в различных тюрьмах. Всегда не под своим именем, а под номером и в одиночных камерах, что особенно мучительно. Сослал не смирившегося, поскольку Василий так и не прекратил заявлять повсюду, что Хрущёв является убийцей его отца, убийцей Сталина! Но сажать за это было нельзя, ведь Василий не лгал! В его словах заключалась истинная правда!

Потому восемь тюремных лет Василий отсидел в отместку Хрущёва великому вождю. Именно столько военный трибунал во время войны назначил сыну Хрущёва, когда тот, хотя и непреднамеренно, но застрелил своего товарища-офицера. Застрелил его, пребывая в пьяном виде.

По всему выходило, что Никита Хрущёв всё же отомстил Сталину! Отомстил хотя бы посмертно! Пусть не в полной мере, ибо хрущёвского отпрыска за измену расстреляли, а расстрелять Василия Джугашвили (все документы ему принудительно переделали на эту фамилию) Хрущёв так и не решился, хотя очень хотел. Василия не расстреляли, но потом подло отравили. Как и отца. А по стране распространили слухи, будто Василий сам виноват – очередной раз перепил сверх всякой меры.

Пардон, я удалился от темы! Вернусь-ка я к монументу «Павшим за советскую власть».

Моя связь с ним образовалась, когда мы с товарищами убирали вокруг монумента прилегающую территорию. Всё было, как всегда в подобных случаях. Подметали, вывозили строительный мусор, мраморную крошку и прочее.

Однако, шутки ради, я несколько возвысил свою роль. Но и не лгал, интригуя некоторых знакомых, будто к монументу имею самое непосредственное отношение. Будто в определённой мере я являюсь соавтором архитектора Василия Маликова.

Это всегда срабатывало! Всегда и всех крайне удивляло, вызывало ко мне дополнительный интерес и уважение, а потом, когда я сознавался, в чем именно состояло моё соавторство, все веселились. Розыгрыш неизменно удавался. Мне всё прощали.

23

Коль уж я надумал нумеровать давние наши «подвиги», то четвертый раз, а потом и пятый, и даже шестой, мы кропотливо готовили к покраске огромные ферменные мачты. Потом на них, правда, не нашими усилиями, взгромоздили секции из мощных прожекторов.

Такие же мачты с множеством прожекторов можно встретить на всех железнодорожных станциях. Но наши мачты разместились в четырёх углах училищного стадиона, чтобы зимними вечерами освещать каток. Его заливали на весь овал стадиона! Потому он казался невероятно большим.

Там под хорошую музыку, разносящуюся на всю округу, весело кружилась вся молодёжь нашего района. И мы, разумеется, тоже иногда катались, если удавалось сбежать с обязательной самоподготовки. Невозможно было упускать возможность познакомиться с девчатами, когда они все сразу собирались на нашем катке! Правда, нам всегда мешало еще одно препятствие. На весь взвод имелось всего две пары коньков с ботинками, на размер которых приходилось закрывать глаза.

Но вернусь в настоящее.

Вчера, сразу после захоронения товарища, я улучшил момент и спросил идущего рядом бывшего сослуживца, чтобы поддержать разговор, как там поживает наше ракетное? Ответ оказался неожиданным:

– А никак не поживает! – в сердцах отрезал собеседник. – Училище ведь готовило советских офицеров! А когда появились всякие президенты, то они всё советское уничтожали! Наше училище даже не закрыли, его снесли до основания! Выкорчевали! И каток пошёл туда же! Всё советское, ненавистное им, пошло под корень! Изничтожили! Чтобы молодёжь не догадывалась, какой великой у них могла быть родина! А опустошенную территорию, лишенную человеческой жизни, сдали своим лизоблюдам под высотки. Теперь они бабло там наваривают! Будто сам не знаешь! Или мы с тобой в разных колониях живём?

Раньше для нас такие понятия как Родина, земля, страна и государство сливались в нечто единое, трудно различимое. Мы над этим не особенно и задумывались, потому что нам и не надо было об этом думать. Всё вокруг было нашим, общим, своим! Всё было родным!

Теперь всё иначе. Нашей осталась лишь земля, потому что в ней нас, возможно, ещё похоронят. А всё остальное – оно для нас теперь чужое! Нашу Родину растерзали и уничтожили, а государство стало не то огромной ворующей у себя же бандой, не то, как коллега только что сказал, иностранной колонией. Конечно же, и бандой, и колонией.

И я не нахожу оснований, чтобы к этому добавить хоть что-то обнадеживающее! Благодаря документам, подписанным Горбачёвым на Мальте, мы действительно стали жить в колонии. Многие этого не замечают. Впрочем, ровно так происходит и в Германии, и в Японии. Да и во всей Европе. Мозги продули, и люди не сознают ещё того, в чём именно они кувыркаются, зарывшись в свои мелкие житейские проблемы. Они продолжают считать, будто рабы непременно должны быть в наручниках и в кандалах! Но новые буржуи теперь экономят даже на этом! Одна у них задача – закопать почти всех, ибо производство во всём мире сворачивается в плановом порядке, и рабы как работники больше не нужны. Останутся лишь немногочисленные слуги паразитов!

Странно, что в этой ситуации у кого-то поворачивается язык, чтобы очередной раз опорочить Сталина! Боже мой! Что за люди живут в среде нашего большого и многонационального народа с весьма тяжелой историей последних столетий?

Ведь только Сталин и сделал их людьми, да еще и обеспечил принадлежность к великому народу! И только он сумел превратить вековую колонию, которую только негодяи и болваны до сих пор называют великой Россией, в великую самостоятельную державу, в СССР! В первое государство не для жирующих на людской крови паразитов, а в страну свободных людей, строящих счастливое будущее для всех без исключения своих советских детей!

Казалось, этот народ и после Сталина должен был продолжать его великое дело, для себя продолжать, для своих детей, но без Сталина он народом сразу быть перестал. И теперь мало отличается от быстро тающего стада баранов, в котором промышляет стая озверевших алчных шакалов!

Это обидно! Это стыдно и унизительно, но великий народ обязан ежеминутно доказывать своё величие великими делами, а не трибунными декларациями отщепенцев! Обязан доказывать, а не ждать, когда в его величие поверят шакалы, жаждущие его плоти!

Сегодня, когда вспоминаю о нашем «великом» народе, мне кажется, будто опять он станет народом не ранее, чем найдёт в себе честь и силы вернуть прежние названия городам-героям Сталинграду и Ленинграду, переименованным в нечто несуразное из самых подлых побуждений врагами народа! Но пока наш народ, сильно поглупевший в последнее время, считает это полной ерундой, недостойной его внимания.

Может, это и ерунда, поскольку она – лишь обязательное начало восстановления своего величия, как народа, а дальнейшее укрепление заявленного величия потребует, куда больших разумений, усилий, жертв и, главное, великих свершений!

24

Но опять вернусь к финалу первого лыжного кросса. Первого, разумеется, в моей жизни.

Долго я грустил тогда за пригорком, делающим меня незаметным со старта. Следил за работой «Теслы», поджидал своих товарищей-лыжников. От внезапно свалившегося безделья мне даже взгрустнулось. До острой боли в сердце. Хоть плачь, да ведь не поможет!

К тому же я заметил, что Володька Селин, один из наших лосей, уже прошёл всю дистанцию и теперь рвётся к финишу. Красиво идет. «Умеют же люди!». А на пятки ему наступает Толька Клименков. Мощности в нём, будто в тракторе, но тяжеловат, потому хрипит, сопит, но разве его остановишь? В метрах двадцати держится Толька Щуплецов, да так красиво идёт, что его размашистым безукоризненным шагом можно лишь любоваться. Прирождённый лось!

Вот я и подумал тогда, что пришло моё время. С моей-то скоростью, если я за самых последних ребят зацеплюсь, то на финише к вечеру буду! Потому пора из засады выходить и двигать «дрова» в известном всем направлении.

Вышел я на лыжню вслед за промчавшимися с ветерком товарищами и уже собрался в путь, да слышу сзади раздраженный окрик:

– Лыжню!

Я тогда лыжных порядков не знал. Ясное дело, первый раз выступал. Потому с лыжни не убрался. «Да и почему я должен? Тебе же надо! Сам-то прёшь так, что любой танк позавидует! Вот и объезжай, зараза! Не трамвай – с рельсов не сойдёшь!»

А позади опять резко, уже зло и чуть ли не в спину мне:

– Лыжню! Лыжню! Твою мать!

Не успел я посторониться, да и не очень-то хотел, как мощный толчок в зад отправил меня носом в снег. И хотя подобное положение в тот день было привычным, но выходить из него с достоинством я ещё не научился. Пока крутился, барахтался, переворачивая свои «дрова» в нужное положение, опять слышу сзади знакомую песню:

– Лыжню!

Тут уж я отполз, насколько смог, но палка на лыжне осталась. Слышу хруст. Конец нашёл мою палку. А с одной, рекордов мне не поставить! Правда, жалеть о том я не стал!

Пока снег с ушей стряхивал, слышу вопль протяжным срывающимся голосом:

– Лыжню-ю-ю-ю!

Ну, думаю, если каждому условия создавать, до финиша мне не добраться. Не пущу больше никого! Что за несправедливость! Сильный слабому обязан помогать, а здесь слабого все гоняют! Несправедливо!

Пока искал правду, получил новый пинок в зад и устно – весьма насыщенное эмоциями пожелание. И опять я трепыхался в снегу. Все лыжи поперёк! Шапку пришлось палкой подтягивать. А в ней увесистая порция снега! Но спорт – он такой, сильных только выжимает, а слабых засушивает! Слабаки спорту не нужны!

Не стал я на весь мир обижаться, натянул шапку с остатками снега и хотел вернуться на лыжню, да только опять сзади всё то же…

В общем, каждому понятно, что оказался я в некой очереди, и мне в ней места не нашлось!

Но ведь и я не лыком шит! Как-никак, а часть дистанции самостоятельно прошлёпал-таки, потому понял кое-что в этом лыжном деле! Вот уже и финиш красной растяжкой в глазах рябит, и оркестр мазуркой по ушам дубасит.

Тут-то я и сообразил, что рановато финиширую. Совсем уж рановато! Ещё подумают, будто я лось! Но кто поверит, что с первого раза первый разряд сделал тот, кто едва ногами сучит?

И что мне оставалось? Не задний же ход включать?!

Продолжал чуть медленнее пилить, отталкиваясь одной палкой, но к финишу-то и к позору своему, всё равно приближался чересчур уж быстро. Беда! Но и отсидеться уже негде. Хоть обратно поворачивай!

Оглянулся я с надеждой на чудо. Вижу, – догоняет меня большая группа наших. Тогда и пришло спасительное решение. Ударил я себя по переносице ребром ладони, да, видно, пожалел.

«Когда не надо, кровь сама хлыщет, а теперь не допросишься! Больно, конечно, по замёрзшему носу, но как иначе?»

Стукнул ещё раз. Она и пошла, горячая!

Тогда принялся я елозить ногами, уже что было силы. Приноровился в итоге. Голову назад запрокидывал, чтобы кровь экономить, но когда оркестр в мою честь загремел, дернулся я-таки на радостях и который раз в лыжах запутался. Вскочил сразу, будто спешить мне надо, и давай ногами топать! Рвусь к финишу, будто Тузик с цепи! Оркестр помогает, работает, может, даже для меня одного! Почёт и уважение!

И сзади никто не мешал. Никто не рявкал, подавай ему лыжню! Потом мне объяснили, оказалось перед самым финишем лыжню можно не уступать.

За десяток метров до него я рухнул, весь в крови. На встречающих это произвело сильное впечатление. Сразу меня подняли, довели под руки до финишной черты и зафиксировали моё почти рекордное время. И санинструктор подоспел. Уложил меня, сунул нашатырь под нос, удалил кровоподтёки ваткой со спиртом. Всё – как положено!

Отлежался я в сторонке на санитарном матрасе, пока интерес ко мне не угас, да заковылял к термосу, чтобы горячего чаю хлебнуть. Очень уж хотелось. Только тогда и заметил, что как-то согрелся. Даже пальцы ожили! Чудеса, да и только! Может, кровопускание помогло? Но самое главное, для чего оно пригодилось, – оно смыло мой позор! Совсем никто не воспринимал меня как дезертира, сошедшего с дистанции! Никто не расстреливал!

Когда взвод собрался, все отдышались и чайку пивнули, захотелось нам в казарму.

Стали собираться. Просунул я одну лыжу в крепление другой, как все это делали, туда же пристроил и сохранившуюся палку, а тут, как раз, старший лейтенант Володин построение объявил.

Вижу, он, нет-нет, да поглядывает в мою сторону. Сначала я думал, будто беспокоится о моём состоянии, но скоро догадался, что всё не так, ведь слишком хитро улыбается!

«Теперь точно при всех опозорит! – думаю. – Потом никогда не отмоюсь!»

Сержант Панкратов доложил Володину о наличии людей и готовности. Он по-доброму усмехнулся, поздравил нас с первым финишем, смягчив строгости военных ритуалов, и объявил, что хоть одно хорошее дело нами уже сделано! Точных результатов забега пока нет, но теперь ясно, что все постарались! Не уронили ни честь взвода, не свою собственную!

– Помните, – добавил Володин, – как я перед стартом всех призывал, чтоб кровь из носу, но первый разряд сделать… И кое-кто это воспринял чересчур буквально!

Наши ребята, видевшие меня на финише, засмеялись, а командир взвода продолжил, одобрительно поглядывая в мою сторону:

– Прекрасный дебют! Едва ни первый разряд! Такими темпами скоро и мастеров сделаем!

Теперь уже все поглядели на меня, понимая эту похвалу каждый по-своему, а я совсем растерялся. «Какой уж там первый разряд, если за бугром отлежался! Скоро об этом все узнают! Как говорится, что скажут в коллективе? Какой позор!»

– Сержант Панкратов, ведите взвод в казарму! До обеда всем можно отдыхать! – скомандовал Володин.

25

Разложив всё по местам, мы расслабились, занимаясь, кто чем. Я подгадал момент, когда из канцелярии выйдут все, кроме Володина, и постучался:

– Товарищ старший лейтенант, разрешите войти?

– А! Герой дня! – с улыбкой приветствовал меня командир взвода. – Проходи и садись поближе! – пригласил он. – Кровь-то перестала идти? Часто у тебя такое?

Я не стал садиться и отвечать на его вопросы, а сразу взял быка за рога:

– Товарищ старший лейтенант, я вас обманул… Я на развороте не отмечался. Не добежал… – моя воля с каждой секундой размягчалась, но всё-таки я свалил с себя эту тяжесть.

– Я знаю! – подтвердил Виктор Александрович, не проявляя эмоций, будто мои слова вообще не имели никакого значения.

– Тогда зачем так… Ещё и героем обозвали!

– Ты садись… Садись к столу! – опять пригласил командир взвода и продолжил, видя, что я не шелохнулся. – Ладно уж, стой, если не набегался! – я дернулся от его насмешки, но он примирительно махнул рукой. – Ты же из Байрам-Али призывался? Там ещё наша 111-я ракетная бригада дислоцируется! Верно? И в Каракумах лыж, конечно, никогда не видел? Так ведь? Вот я и подозреваю, что ты там мог на верблюдах кататься, но не на лыжах! Так?

У меня отлегло. «Он всё правильно понял!»

– В общем-то, и на верблюдах не пришлось! – засмеялся я.

– И в этом не повезло? – весело среагировал командир. – Пустяки! Ещё наверстаешь! А на сегодня тебе достаточно и такого результата! – утвердительно произнёс Володин. – Не унывай! Наша служба всему научит! Но к лыжам и к морозу привыкать придётся! Надо закаляться! Сегодня всего-то пятнадцать, но скоро ударит двадцать пять. А потом и все сорок! А ты не пугайся – многие на моих глазах привыкали. Сам ведь знаешь, сколько твоих товарищей из Краснодара поступали и, так называемого Прохладного, где тоже зимы не бывает. Полгода обычно всем хватает, если по тёплым щелям не прятаться! Значит, и тебе хватит! Как сам-то думаешь?

Я неопределенно пожал плечами, но теперь-то я знал, что мне делать дальше.

26

Поначалу мы не представляли, и представить не могли, насколько же нам повезло с командирами! Думали, будто в армии везде всё одинаково, всё по уставу, везде, как и у нас. Теперь радуюсь вполне искренне. И восхищаюсь не памятниками, а живыми людьми, которые нас на совесть воспитывали и учили! Строго к нам относились, но человечно воспитывали и правильному учили!

А ведь командиры, между прочим, тоже люди! И бывают они очень разными. Им тоже свойственны самые различные качества, в том числе, глупо это скрывать, не очень привлекательные.

Ну, а подчиненным приходиться лишь мечтать, чтобы командир оказался настоящим человеком. Именно это во всех ситуациях остаётся самым главным качеством для любого командира.

Но при спокойном течении жизни сложно разобраться, кто есть кто? Кто на что способен? Кто и как поведёт себя в сложной и опасной ситуации?

Людям несведущим, ну тем, которые искренне верят, будто вооруженные силы созданы для красивых парадов, всегда кажется, будто любые воинские подразделения, части и соединения сплочены, монолитны, управляемы и готовы в любой момент вступить в бой… И так далее.

Для большинства штатских все военные кажутся оловянными солдатиками. Одинаковыми и послушными, разве что, живыми и активными!

Я часто встречался с такими представлениями об армии. Многим почему-то кажется, будто любого человека достаточно переодеть в военную робу, и он сам станет военнослужащим всей своей сутью. Но всё не так! Не понимаю, кто заражает общество таким примитивизмом? Но он распространён. Население не понимает, что мало призывника переодеть, мало его даже обучить! Всегда остаётся вопрос:

«А станет ли он воевать за отечество?»

Обычно думают, будто это произойдёт автоматически. А как же иначе? Ведь есть командиры – они якобы заставят! Впрочем, подобный примитивизм и поверхностное понимание (скорее, непонимание) теперь заметны во всех сферах жизни. Не только в военной. Общество деградирует, что ли?

А ведь вооруженные силы – это, прежде всего, люди! Люди с их индивидуальными настроениями, убеждениями, принципами, проблемами, наклонностями, привычками, желаниями и нежеланиями! Неужели они все мечтают воевать, убивать и быть убитыми, или даже просто гарцевать на парадах, словно размалеванные кони на цирковых аренах? Нет, конечно! Но их об этом и не спрашивают. Их заставляют! Им внушают, что так надо!

Но неужели это всех призывников убеждает? Не уверен! Но считается, будто так и есть! Однако любые заблуждения всегда приводят хотя бы к разочарованиям. Часто с тяжелыми последствиями.

И вот уже призывники собраны в воинские коллективы (иногда очень крупные). И в каждом назначен свой руководитель, за всё и за всех отвечающий. Всё это – почти как на гражданке.

Но воинские коллективы помимо обычных задач, проблем и целей всегда имеют еще и весьма специфические задачи, проблемы и цели – военные. Причём они, решаемые, как правило, в бескомпромиссной и кровавой борьбе, значительно опаснее, труднее и сложнее, нежели любые гражданские.

Истинные военные люди к этому приучены. Они стремятся разрешать любые конфликты преимущественно силой. А это уже – бой! Или даже сражение! Это – не мирная беседа! В бою о гражданской безмятежности думать не приходится.

К чему я столько наворотил? Только к тому, чтобы показать – в боевой ситуации роль самого незначительного, самого рядового военного человека значительно выше, нежели она у любого даже самого крупного штатского руководителя. А уж что говорить о командире?!

Именно от командира подчас зависит всё! Он может обеспечить успех боя в проигрышной ситуации, но может привести к поражению даже в случае явного преимущества! И если командир на своей должности несостоятелен, если не справляется, не может подчинить воинский коллектив интересам победы, то гибель и самого коллектива становится неминуемой. Вопрос времени. Причем, приходится смотреть шире. Гибель вполне может угрожать и другим подразделениям и соединениям. На войне всё тесно увязано и взаимообусловлено. Значительно сильнее, нежели в обычной жизни.

Мораль проста и, казалось бы, она вполне очевидна! Не должно быть командиров, которые не «на высоте»! Вряд ли противник позволит что-то исправить со второй попытки! А непоправимые ошибки часто стоят настолько дорого, что их просто нельзя допускать, не подвергая риску потерять всё и вся!