След в пустыне

СЛЕД В ПУСТЫНЕ

Пуля звонко ударила в металлическую коробку радиостанции, со стороны бархана, поросшего саксаулом, донесся выстрел.

Старшина Андросов инстинктивно ткнулся головой в приклад автомата, обжигая руки о раскаленный песок, рванул к себе брезентовые ремни рации.

Лежавший в десяти шагах от Андросова Курбан повернул голову, увидел похожую на черного паука дыру в алюминиевой коробке и перед лицом Андросова — выбеленные солнцем ребра верблюда, павшего в давние времена на караванной тропе. Из-за наметенного ветром песка, присыпавшего остов верблюда, виднелся рукав стеганого туркменского халата, в который, чтобы не спугнуть раньше времени нарушителя, оделся старшина. На мгновение Курбан увидел его перекосившееся, словно от зубной боли, загорелое до черноты лицо, блеснувшие белки глаз — Андросов тут же укрылся за бугром в небольшой лощине.

Курбану до слез стало жаль рацию. Но человек, за которым они гнались от самых отрогов Копет-Дага, был здесь. Стоит его задержать — и конец этому жестокому, изнурительному походу. Курбан снова припал к прикладу винтовки, всматриваясь в гребень бархана.

Он еще и стрелять толком не умел, да и служил в армии всего второй месяц, но в решительную минуту готов был нажать спуск.

Пустыня дышала жаром, как жерло печи. Перед глазами плыли красные круги, Курбану показалось, что саксаул на бархане, словно скелет, поднял к небу костлявые руки и плывет в потоках раскаленного воздуха.

— Нургельдыев! — услышал Курбан окрик и увидел, как Андросов махнул ему рукой. Это значило: «Заходи с тыла, брать живьем».

Не сразу расставшись с прикрывавшим его бугорком, Курбан осторожно отполз в сторону, скользнул в низинку.

Теперь он не видел ни гребня, ни бархана, ни куста саксаула. Переползая от укрытия к укрытию, обжигая руки, добрался до ложбины, закрывавшей его от обстрела, и, перебегая, достиг наконец обратного склона бархана.

Гулко раздался одиночный автоматный выстрел. Это стрелял Андросов, отвлекая внимание на себя. Выстрел означал приказ ему, Курбану, немедленно двигаться вперед.

Чувствуя все возрастающую дрожь в руках, сжимая винтовку, Курбан, словно ящерица, пополз по склону бархана, не спуская глаз с видневшихся из-за гребня тонких веток саксаула.

В жгучем мареве, струившемся над раскаленным песком, ему почудился рядом с кустом силуэт стрелка с направленной в его сторону винтовкой.

Курбан припал к песку, напряженно всматриваясь в гребень бархана. Здесь, на склоне, он был отличной мишенью: спрятаться негде.

Снова донесся выстрел Андросова.

Второй!.. Еще раз выстрелит — и Курбан должен будет брать живьем нарушителя. Как это удастся сделать, он не знал. Был бы с ними радист Пономарчук, может, что-нибудь и придумали, но вчера у Пономарчука от нестерпимой жары пошла носом кровь, и несколько часов подряд ее никак не могли остановить. Пришлось отправить Пономарчука со встречным караваном обратно на заставу.

Курбан подумал, почему у Пономарчука от жары носом кровь пошла, почему у него никогда не идет? Почему Пономарчук едет сейчас домой на верблюде, песни поет, а он, Курбан, должен лезть под пули? Но ему тут же стало совестно: старшине Андросу, как он называл Андросова, наверное, никогда не пришли бы в голову такие мысли.

Останавливаясь каждую минуту, Курбан полз по склону бархана. Пот горячими ручьями стекал из-под папахи, в голове стучало, перед глазами маячили сухие веточки саксаула, торчащие из-за гребня. Только бы не оглянулся лазутчик, не вздумал бы посмотреть, что делается у него за спиной.

Донесся еще один выстрел Андросова, третий, приказывающий идти и брать вооруженного нарушителя.

Курбан припал на секунду к горячему песку, поднялся на ноги и в несколько прыжков добрался до вершины, за которой прятался враг. Упав на песок, мгновенно осмотрелся, где же лазутчик, и увидел распластавшегося на склоне бархана человека в туркменской папахе, армейских защитного цвета брюках, легких чарыках.

— Бросай оружие, стрелять буду! — не давая опомниться, крикнул Курбан по-туркменски.

В следующую секунду он так и замер от удивления, раскрыв рот, но поспешил спрятаться, чтобы лазутчик его не узнал. Перед ним был Меджид, Меджид Мухамедниязов, хорошо знакомый парень из соседнего аула. Это были его черные узкие глаза, плоский нос, прямой, словно прорубленный топором, рот. До войны Курбан чуть ли не дружил с Меджидом из-за его сестры Зори.

Какую-то долю секунды Курбан думал, что обознался: земляк почти в один день с ним, в начале войны, был призван в армию и должен воевать сейчас где-то на Западном фронте. Но нет, он не ошибся: в его сторону смотрели глаза Меджида.

«Папаха видна, — мелькнула мысль, — еще мгновение — и Меджид выстрелит». Не успел Курбан что-нибудь решить, как рядом с ним неизвестно откуда появилась широкая костлявая фигура Андросова, страшного в своем халате с развевающимися, словно крылья, полами. Один прыжок — и Андросов всей тяжестью навалился на Меджида.

Тупо грохнул выстрел, зазвенело в ушах, винтовка Меджида ткнулась в песок. На лбу у Курбана выступил холодный пот. Опоздай старшина — пуля Меджида сидела бы в Курбане.

— Шакал вонючий! — выругался он, бросаясь на помощь старшине.

Странное снаряжение валялось вокруг — наполовину местное, туркменское, наполовину армейское: кувшин для чая, две солдатские фляги с водой, вещевой мешок и в глиняном горшке расковырянный складным ножом коурмак — приготовленная в дорогу обжаренная и залитая салом баранина. Курбан убедился, что вокруг никого не было: Меджид Мухамедниязов «гулял Кара-Кумы» один. Но почему? Разве Меджид тот самый диверсант, за которым гнались они со старшиной от границы? Курбан никогда не замечал, чтобы Меджид вел себя, как иностранный шпион. Как могли завербовать его немцы, когда живет он за три тысячи километров от фронта? Или они с Андросом потеряли след того, главного нарушителя, которого очень важно поймать, и случайно наткнулись на Меджида?

Курбан вспомнил, что говорил ему начальник заставы. «Нургельдыев, — сказал он, — вам поручается очень важное задание. Вы идете со старшиной Андросовым не только как солдат, но и как проводник-переводчик. От вас зависит успех операции…»

Разве мог Курбан обмануть доверие начальника? Не зря он гордился, что попал в пограничную часть. Шутка сказать, Курбан Нургельдыев — и солдат, и проводник, и переводчик. Вот тебе и проводник, когда след потерял, вместо беркута шакала поймал…

Курбан прикрыл глаза и вспомнил весь стокилометровый путь по пескам под палящим солнцем. Нигде, ни в одном месте не сбились они с Андросом со следа. Даже поднявшийся вчера ветер не очень им помешал: на песке все-таки видны были полузасыпанные, уходившие на север отпечатки ног.

Может быть, он ошибся, и этот стрелявший в него лазутчик совсем не Мухамедниязов, а именно тот, кого они искали?

Задержанный лежал, уткнувшись в песок плечом, подняв кверху связанные за спиной руки. Лица его не было видно.

— Пускай отойдет, помял я его немного, — перехватив взгляд Курбана, сказал Андросов, с удовольствием вытирая лоб папахой и снова нахлобучивая ее на мокрые щетинистые волосы. У него был вид человека, сделавшего трудную работу и получившего право выкурить папиросу.

Он потянулся к карману, где лежал кисет. Курбан сел рядом и тоже вытер папахой пот. У него еще дрожали руки: опоздай Андрос всего на секунду, не было бы Курбана в живых. И как только Андрос успел подняться на бархан?

— Иди посмотри верблюдов да захвати там мой автомат, — встав на ноги и начиная обыскивать задержанного, сказал старшина.

Он аккуратно выложил на песок завернутые в платок бумаги, наверное деньги и документы, четыре обоймы патронов, складной нож, спички, папиросы и разную карманную мелочь: булавку, пуговицы, нитки, деревянную коробочку с солью. В пустыне соль необходима, Курбан знал это с детства.

Решив пока не говорить старшине, что знает Меджида, Курбан съехал вниз по склону бархана, увязая в песке, подошел к тому месту, где час назад лежали они в укрытии и гадали, с какого бархана их обстреляли.

Автомат Андросова был надежно привязан брючным ремнем к торчавшим из песка ребрам верблюда, от спускового крючка тянулась антенна радиостанции — медный витой провод, за который Андросов дергал, чтобы выстрелить, а сам поднимался к гребню вслед за Курбаном, чтобы в решительную минуту прийти ему на помощь.

Качая головой и прищелкивая языком, удивляясь, как все придумал Андрос и как решился броситься на противника с голыми руками, Курбан отвязал автомат и, поднявшись на соседний бархан, увидел дремлющих неподалеку жующих колючку верблюдов.

Самый старый из них — Яшка с темным подгрудком и густой длинной шерстью у основания ног, в белом полотняном налобнике — обладал неприятной особенностью: когда это казалось ему необходимым, ловко плевался.

Курбан уже прикидывал, с какой стороны подойти к Яшке, как вдруг услышал громкие восклицания и ругань старшины.

Схватив двумя руками задержанного ими человека, Андросов стукал его спиной о склон бархана. Старшина казался таким огорченным и расстроенным, будто его в чем-то жестоко обманули. Уж теперь-то Курбан мог без ошибки сказать, что в руках у Андросова был Меджид Мухамедниязов. Но больше всего Курбана удивило, что и Меджид принялся во все горло ругаться по-русски. Вид у него тоже был огорченный.

— Старшина, что делаешь, отвечать будем! — крикнул Курбан.

В ту же минуту его увидел и, как понял Курбан, сразу узнал Меджид. Недоверие и надежда отразились на его лице. Он хотел было что-то сказать, но старшина так тряхнул Меджида, что он едва не прикусил язык.

— Говори фамилию, — зарычал Андросов, не в силах скрыть свое огорчение.

— Не имеешь права, старшина, — услышав, как назвали Андросова, воскликнул Меджид. — Я Мухамедниязов! Думаешь, если ты старшина, можешь солдата бить? Почему руки связал? Почему по голове ударил?

Меджид делал вид, что не знает Курбана, и Курбан по непонятным причинам тоже ничем не выдал, что знает Меджида. Он увидел: Андросов смущен, дав волю рукам.

— Старшина, объясни, почему такое? — спросил Курбан.

— Да не тот, ну понимаешь, не тот, кого искали… Вот они, его бумажки!

В руках у Андросова была справка о том, что Меджид Мухамедниязов действительно красноармеец такой-то части. Справка дана для предоставления льгот Мухамедниязовой Фатиме — матери Меджида.

— Старшина, — развел руками Курбан. Он хотел сказать, что это еще не причина трясти человека за душу.

— Послушал бы, что он сказал, — не отпуская Меджида, отозвался Андросов. — «Салам, говорит, здравствуй. Москва капут. Я, говорит, такой, как ты, война кончал, домой гулял…» Вот тебе Москва! — Андросов сложил внушительный кукиш и ткнул его под нос Меджиду.

— Я так не говорил, — завизжал Меджид. — Я так тебя спросил. Смотрю, папаха, винтовка, борода, сам худой, на меня напал. Думал, есть хочешь, думал, ты домой гулял!

— Ты мне говори, — гневно повел бровью Андросов, — зачем здесь оказался?

— Мало-мало отпуск был, часть догонял, заблудился…

Андросов, поморщившись, оттолкнул Меджида, безнадежно махнул рукой.

— И на такого вот сопливого щенка время ушло, — процедил он сквозь зубы. Поднявшись на верхушку бархана, осмотрел мертвую равнину.

Значит, настоящий диверсант, пока они возились с Меджидом, оторвался от них на добрый десяток километров и уходит теперь все дальше на север, потешаясь про себя, как ловко одурачил пограничников. Ждали они из-за кордона агента германской разведки по имени Гасан-оглы, а поймали Меджида. А может быть, подумал Курбан, Меджид Мухамедниязов — сообщник Гасан-оглы и нарочно, чтобы их задержать, морочит им головы?

Андросов поднял валявшуюся неподалеку винтовку задержанного.

— Вот она, новенькая! Сорок первого года рождения, — с сердцем сказал он, — этой винтовкой надо на фронте фрицев бить, а он ее в пустыню приволок.

Вытащив затвор и сунув его в карман, широко шагая по склону бархана, утопая в песке почти до колен, он спустился вниз, к тому месту, откуда они подходили к Меджиду. Курбан молча направился вслед за ним.

Солнце поднималось к зениту и нестерпимо жгло даже сквозь ватный туркменский халат. У Курбана пот струился по лицу в три ручья. Красноватая мгла стояла перед глазами, но вдруг совсем недалеко, казалось, за ближайшими барханами, заблестело озеро с наклонившимися к воде деревьями. Беленький домик стоял в тенистой прохладе зеленых кущ, над домиком поднимались высокие пирамидальные тополя. Изображение дрожало в горячем струящемся воздухе, возникало и пропадало вновь, манило свежестью и прохладой.

Курбан мотнул головой, отмахиваясь от наваждения, с грустью провел языком по пересохшим губам.

До горизонта тянулись, словно застывшие морские волны, гряды барханов, во все стороны, сколько видел глаз, одни безжизненные рыжие холмы песку — ни человека, ни зверя, ни птицы. До Уюк-Тюбе — ближайшего колодца — еще километров двадцать, да и то неизвестно, есть ли там вода, а в запасе всего несколько литров.

Андросов рассматривал на склоне цепочку следов, полузасыпанных рыхлым песком. Курбан приблизился к нему и тоже стал смотреть на отпечатки в песке.

— Вот, — вытянул руку Андросов.

Курбан ничего не видел. Песок в этом месте был такой же гладкий, как и повсюду вокруг.

— Иди за мной, — приказал старшина, направляясь в сторону от следа, проложенного Меджидом.

Они отошли метров на двести, и Курбан с удивлением увидел начавшийся прямо посреди пустыни след. Он даже посмотрел вверх, как будто нарушитель мог упасть сюда с неба.

— Обманул нас с тобой Гасан-оглы, — сказал Андросов. — Навел на след этого, как его, Мухамеда, что ли, а сам в сторону и каждый отпечаток за собой заровнял. Теперь, поди, уж к Уюк-Тюбе подходит… Вот смотри, гасановский почерк…

Курбан наклонился к следу, стараясь вспомнить все, чему учил его Андросов.

Отпечатки шли друг за другом на малом расстоянии, значит, Гасан-оглы не очень спешил, а скорее всего устал. Песок в ямках по цвету почти не отличался от нетронутого, значит, прошел он здесь довольно давно, солнце успело высушить следы. Курбан сравнил его следы со своими собственными. Ноги Гасан-оглы утопали глубже, значит, шел он с грузом, направление держал на север, наверно, к единственному на десятки километров колодцу Уюк-Тюбе. Курбан и это понял: каблуком песок сносится внутрь отпечатка, носком выбрасывается вперед.

В сторону от бархана уходил тот самый след, по которому шли они от границы. Андросов не ошибся: перед ними снова был «почерк» Гасан-оглы.

— Давай сюда верблюдов! — скомандовал Андросов.

— Солнце над головой, старшина, Гасан, смотри, шел всю ночь и все угро, сейчас отдыхать будет, — возразил Курбан.

Выйти в полуденные часы усталыми, без воды, значило почти наверняка получить солнечный удар. У старшины, должно быть, и сейчас в голове все мутится. Курбан родился в этой пустыне, ему жара привычна. Но как держится Андрос, северный человек, у которого на родине лесов и озер больше, чем песков в Кара-Кумах?

Старшина глянул на раскаленную пустыню, покачал головой:

— Гасану можно отдыхать, нам нельзя, надо идти…

И снова потянулся маленький караван через барханы и плотные солончаки, и снова кругом только палящий зной, коричневые бугры песку, с унылым однообразием уходящие к горизонту, да на гребнях скелеты высушенного зноем саксаула.

Курбана раздирали самые противоречивые мысли. Андроса он знает всего два месяца, а Меджида — с самого детства. Какой он ни есть, а все-таки земляк, свой человек. Привезут они Меджида на заставу, сдадут под стражу, будет его судить военный трибунал. Что сестра Меджида Зоря скажет? «Ты моего брата погубил», — скажет. Прощай тогда Зоря, никогда уже не будет его женой… А старая Фатима? Разве она простит, что он, Курбан, поймал в пустыне ее сына? Но, с другой стороны, не подоспей вовремя Андрос, может, не было бы теперь Курбана в живых, пристрелил бы его Меджид, как джейрана.

Обо всем этом раздумывал Курбан, развязывая путы верблюдов, проверяя седла и поклажу, об этом же думал, когда они двинулись дальше: впереди на Яшке Меджид со связанными руками, за ним Курбан и позади всех старшина.

Яшка, не желая идти в такую жару, непрерывно ревел, брызгая слюной и высовывая язык. Меджид совсем истомился и безвольно мотал головой из стороны в сторону. Оглядываясь назад, Курбан видел, каким усилием воли заставлял себя держаться в седле Андрос, словно от того, поймают они Гасан-оглы или не поймают, зависели судьбы войны.

Мерно и валко идут верблюды, шаг за шагом поднимаясь на гребни, спускаясь в низины, пересекая твердые, как цемент, солончаки — такыры.

Курбан вспомнил радиста Пономарчука, всегда проводившего политинформации. Международный империализм, — говорил Пономарчук, — только и ждет, чтобы растерялся хоть один советский пограничник. Этого достаточно, чтобы в образовавшуюся брешь сразу же проник диверсант. Конечно, Андрос не растеряется, а вот он, Курбан, неизвестно, оправдает ли доверие начальника заставы?

Курбан стал думать о старшине, чтобы не думать о Меджиде. Но рано или поздно Меджид все равно с ним заговорит и потребует помощи. Как посмеет Курбан нарушить закон и не помочь земляку и единоплеменнику?

Раскаленное до белого сияния солнце слепило глаза. Все тело сковывала тяжелая дрема. Медленно и неуклонно продвигался караван вперед и вперед, туда, куда вел едва заметный, исчезающий на солончаках след Гасан-оглы.

— Послушай, ата, не видал человека среднего роста, прихрамывает на правую ногу, несет большой мешок, идет на север? — перевел Курбан вопрос старшины и подивился, как это Андрос узнал внешность Гасан-оглы.

Величавый старик в высокой белой папахе, с белой бородой, неторопливый в движениях, с достоинством восседал на ишачке и молча смотрел на Курбана строгими печальными глазами, из которых одна за другой катились старческие слезы.

Курбан повторил свой вопрос; старик, прикрыв веки, проговорил несколько слов.

— Что он сказал? — нетерпеливо спросил Андросов.

— Сына убили, с фронта похоронная пришла, — перевел Курбан и в знак печали и уважения к чужому горю наклонил голову.

— Спроси у него еще раз, не видел ли он Гасан-оглы? — едва держась на ногах, приказал Андросов, ненавидящим взглядом окидывая все прилегающее к колодцу пространство.

Мимо них шли и шли к водопою тысячи овец, блея и тряся курдюками, поднимая облака бурой пыли. Солнце, скрываясь за горизонтом, тонуло в пыльной мгле. Быстро надвигались сумерки. Нечего было и думать отыскать след Гасан-оглы в темноте, на этой выбитой тысячами и десятками тысяч овечьих копыт земле.

— Был человек, — наконец ответил старик, — спрашивал дорогу к колодцу Кара-Таш. Очень устал. Не знаю, как дойдет…

— Зачем Кара-Таш? Кара-Таш совсем в другой стороне! — воскликнул Курбан.

Андросов сердито глянул на Курбана: пограничник не должен выдавать свои мысли.

— Бояр хорошо знал дорогу на Кара-Таш, за полдня бы дошли, — пробормотал старик.

Курбан быстро перевел его слова.

— О сыне говорит, — добавил он.

Старик указал в сторону Мухамедниязова, сидевшего на земле со связанными за спиной руками.

— В чем его вина? — спросил он.

— Кончал война, домой гулял, — считая, что так будет понятнее, на ломаном русском языке ответил Андросов.

Прикрыв глаза в знак того, что понял, старик неторопливо тронул пятками своего ишака. Ишак повернул и направился к разгоравшемуся неподалеку костру, который уже развели, чтобы сварить ужин, мальчишки-подпаски.

Остановившись перед сидевшим у тюков связанным Меджидом, старый чабан с презрением плюнул в его сторону.

Курбан вздрогнул, как будто плевок предназначался ему.

Война пришла и сюда, в пустыню, за тысячи километров от фронта. Каково было этому пастуху получить известие о гибели сына и видеть труса, бежавшего с фронта?

— Послушай, отец, — окликнул старика Андросов, — возьми, что хочешь, дай твоего ишака хоть на час.

Старик спросил, зачем русскому человеку нужен ишак, и когда узнал, что Андросов — пограничник, молча сошел на землю.

Андросов хотел объехать колодец по широкому кругу, чтобы на нетронутом песке найти потерянный след.

— Какой след, старшина, — попробовал отговорить его Курбан. Он видел, что Андросов вот-вот повалится от усталости.

— А луна-то вон какая, хоть газеты читай, — ответил тот, едва взбираясь на упитанного ишачка, покрытого кошмой.

— Охраняй задержанного, головой отвечаешь, — сказал старшина и, проверив, надежно ли связаны руки Меджида, поехал от колодца в сторону, противоположную той, откуда пришли овцы.

Курбан решил заняться делом: запастись водой, напоить верблюдов, сварить ужин. Теперь уже он не мог избежать разговора с Меджидом и нарочно задержался у колодца, добывая воду.

Привязав к Яшкиной сбруе длинную веревку, он отгонял верблюда на сотню метров, пока у края полуобвалившегося колодца не появлялось наполненное водой брезентовое ведро. Тощие сухопарые подпаски, черные, как головешки, дружно вытаскивали ведро, с удовольствием помогая Курбану, решив, что и он тоже большой военный начальник.

Напоив верблюдов и наполнив фляги, Курбан притащил охапку веток и корней саксаула, которые наломал по пути, стал разжигать костер. Саксаул вспыхнул, как порох, сразу приблизив подступавшие к огню сумерки.

Собрав сухой верблюжий помет, Курбан подбросил его в огонь, подвесил над костром котелок с водой.

Он надеялся, что Меджид уснет, но, взглянув на лежащего у тюков земляка, невольно вздрогнул: Меджид следил за ним внимательными, лихорадочно блестевшими глазами.

— Курбан, не развяжешь руки, брат не оставит ни одного Нургельдыева в живых, — проговорил Меджид.

Сделав вид, будто ничего не слыхал, Курбан разостлал на песке кошму, раскинул над нею полог, приготавливая постель для себя и Андросова.

Ни скорпион, ни фаланга — ядовитый паук — ни за что на кошму не полезут. Вся эта нечисть панически боится запаха шерсти, потому что овцы охотятся за фалангами и преспокойно их едят как лекарство. Курбан готовил постель на двоих, нисколько не заботясь о Меджиде. Больше того, он достал длинный волосяной аркан и разложил его по замкнутому кругу, потыкав палкой в песок, чтобы случайно не оказалась поблизости гюрза или небольшая, но стремительная, подпрыгивающая в воздух на полтора метра змея-стрелка.

Меджид презрительно наблюдал за ним. На девой руке Курбана не хватало безымянного пальца. Курбан на всю жизнь запомнил тот день, когда, словно иглы, зубы змеи впились ему в палец. Он вскрикнул: «Гюрза!», из кибитки выбежала с топором в руке мать, увидев две капельки крови на пальце сына, отрубила ему палец и сама лишилась чувств. Помедли мать минуту — пришлось бы рубить всю руку, полчаса — не было бы его в живых. С той поры Курбан очень осторожно устраивался на ночлег, над чем сейчас зло смеялся Меджид.

— Курбан, если ты меня не развяжешь, клянусь, тебя опять укусит гюрза!

— Замолчи, Меджид! Не могу я тебя развязать! Какой ишак кричал: «Домой иду, войну кончал!» — ты или я?

— А зачем папаху надел? — огрызнулся Меджид. — Я думал, свои!

— Какие свои? Кто такие для тебя свои? — возмутился Курбан. — Язык змеи и хвост шакала ты, Меджид, не хочу больше говорить!

— Ты сам ишак, Курбан.

— Почему я ишак?

— Потому… Думаешь, немцы взяли Москву и дальше не пойдут? Через неделю здесь будут. А что ты скажешь тогда? Что немецкого разведчика в пустыне ловил? Думаешь, я не знаю, зачем вы здесь? И еще раз ты дурак, Курбан.

— Почему я еще раз дурак?

— Потому что твой старшина умнее тебя, на ишаке в Кара-Кумы поехал, а ты здесь сидишь. Если умный ты, развяжи руки, другом будешь, уйдем к колодцу Аджарали, там Зоря и мать, Зорю тебе отдам, свадьбу сыграем, братом будешь… Хоть бы поесть дал…

Молча протягивая Меджиду кусочки жареной баранины из его же запасов, Курбан раздумывал над этими словами. А что, если Меджид прав?..

Курбан представил на миг усталое худощавое лицо Андроса, который давно исчерпал свои силы и держался только на нервах и железной воле. Курбану стало стыдно. Разве Андрос слушал бы ядовитые слова Меджида? Да он бы его так тряхнул, что выскочила бы из Меджида его подлая душа.

— Ты шакал и сын шакала, Меджид! Не хочу больше слушать! — воскликнул Курбан.

— Ну погоди, собака!

— Сам собака!

— Тьфу! — плюнул Меджид.

— Тьфу! — плюнул и Курбан.

Андросова все не было. Едкий дым кизячного костра столбом поднимался к небу, закрывал собой полную яркую луну. Курбан, едва справляясь с одолевавшей его тяжелой дремой, подбросил в огонь веток саксаула, пламя вспыхнуло, осветив лежавших на песке верблюдов, полог и край расстеленной кошмы, сваленные в кучу вещмешки и тюки с продуктами и, наконец, связанного Меджида, злобно сверкавшего глазами.

Уголок видимого Курбану глаза Меджида, отражая красноватые отблески костра, горел алым светом. Курбан поежился.

Меджид отвел взгляд и уставился в огонь, как будто увидел там свое спасение.

Курбан снова подбросил в пламя саксаула, поправил разгоревшиеся кизяки. Одна головешка откатилась от костра на целый метр, но у Курбана не было никакого желания взять и бросить ее в огонь: все его существо просило отдыха. Если бы Курбан не опирался обеими руками на винтовку, он бы давно уже свалился на песок и уснул мертвым сном.

Какую-то секунду он еще раздумывал, правду ли сказал Меджид, что немцы взяли Москву и скоро будут здесь, потом перед глазами его замелькали круги, он увидел небольшое озеро, окруженное деревьями, белый дом, отражающийся в спокойной глади, потом откуда-то выплыло прекрасное лицо Зори Мухамедниязовой. То приближаясь, то удаляясь, оно смотрело на него осуждающим взглядом и словно качалось на волнах в струящемся горячем мареве. Зоря наклонилась, взяла Курбана жесткой рукой за плечо и крикнула грубым мужским голосом:

— Нургельдыев!

Курбан вздрогнул и проснулся.

Старшина Андросов держал его за плечо. Меджид спал у самого костра, подернувшегося пеплом; звучно пережевывая жвачку, дремали верблюды.

— Ты что это вздумал спать на посту, вот я тебя под трибунал! — воскликнул Андросов, но Курбан заметил, что старшина, несмотря на крайнюю усталость, чем-то очень доволен.

«Неужели нашел?» — подумал Курбан, а вслух сказал: — Очень долго ходил, старшина, а я и не спал, совсем мало-мало задремал.

— Вот я тебе дам «задремал»! Вставай-ка — след!

Лицо Курбана само собой расплылось в радостную улыбку. Сон с него как рукой сняло. Пока он здесь разговаривал с Меджидом, а потом дремал, старшина отыскал в пустыне след Гасан-оглы. В это трудно было поверить, но Курбан поверил. Найти след человека, именно того, за кем они гнались, при лунном свете, на земле, вытоптанной тысячами овец, — сделать это мог только старшина Андрос. И если бы Андрос сказал ему, что завтра они отправятся на луну, Курбан, наверное, и в это бы поверил.

Вскочив на ноги, он, едва не потеряв равновесие спросонья, смущенный и счастливый, бросился собираться в путь.

— Что это вы в костер оба залезли, замерзли, что ли? — поднимая пинками верблюдов и торопливо приторачивая вьюки, спросил Андросов.

Курбан не сразу понял, о чем говорит старшина, но потом увидел, что Меджид вполз почти в самый костер и сейчас все еще спал в неловкой позе на спине с подвернутыми под поясницу связанными руками.

Когда Курбан наклонился, чтобы скатать кошму, он увидел внимательный, направленный на него взгляд Меджида.

Какое-то новое выражение появилось у Меджида на лице, наглое и самоуверенное. Улучив момент, когда Андросов отошел к верблюдам, он быстро проговорил:

— Курбан, как отъедем, бросай старшину, пойдешь со мной к Аджарали, не пойдешь — плохо тебе будет…

— Ты еще грозить? — возмутился Курбан.

— Что там такое? — донесся голос Андросова.

— Ехать не хочет, спать хочет, — ответил Курбан и подумал, зачем они с Андросом здесь? Два малознакомых друг другу человека посреди пустыни, у затерянного в песках колодца и с ними дезертир, но свой и даже близкий человек, Меджид. Зачем попался им на дороге Меджид?.. Где-то далеко люди, селения, города и еще дальше фронт, о котором Курбан только слышал. Если бы старшина не гнался за Гасаном третьи сутки без отдыха и сна, Курбан, может, и не знал бы, как трудно бывает на передовой. Узенький мостик перекинулся к ним от фронта. Здесь тоже шла война, и, как говорил Пономарчук, не менее важная, чем на Западе. Кто знает, что за птица этот неуловимый Гасан-оглы, может быть, очень важный шпион?

В лунном свете виднелось сгрудившееся у колодца стадо, на небе сияли спустившиеся, казалось, к самым барханам крупные звезды. Кругом тишина, слышно, как начинает повевать, шурша песчинками, предрассветный ветерок. Спят пастухи, спит стадо, только изредка зарычит или коротко взлает собака, отгоняя зверя, да повиснет в воздухе на высокой ноте плач шакала. И снова все тихо.

До рассвета было еще далеко, когда маленький караван снова двинулся в путь. Прошел час, и еще один час, позади остались и колодец, и люди, и стадо. И опять вокруг лишь полная неверных теней пустыня. На десятки километров ни одного живого существа. Курбан почувствовал, как где-то внутри него началась противная дрожь — приближалось холодное утро.

Мелкие капельки росы, словно изморосью, покрыли прицел винтовки. На росе отсветы зари, все шире охватывающей восточную часть неба.

Стуча зубами от холода, не в силах унять дрожь, сотрясавшую его, Курбан следил за гребнями двух ближайших барханов, куда ушел Андросов в обход стана Гасан-оглы.

Никто не мог им помочь: вокруг ни души, если не считать захваченного ими Меджида, оставленного возле верблюдов.

«Головой отвечаешь!» — вспомнил Курбан слова старшины о Меджиде. В ту же секунду метрах в ста от Курбана появился широкий приземистый человек, пригибаясь, пробежал несколько шагов, быстро обернулся, выбросил руку с маузером. В барханах гулко прокатился выстрел.

Гасан-оглы! Андросов гонит его в сторону Курбана. Еще несколько минут — и Курбан должен будет стрелять, но так, чтобы не убить Гасана, захватить живьем…

Гасан-оглы не зря считался опытным лазутчиком. Он и не думал убегать, а, обогнув бархан, как кошка, вскарабкался на него сбоку, выжидая появления Андросова. Курбан едва не крикнул, но вспомнил, что старшина строго-настрого приказал ему молчать, чтобы не вспугнуть врага.

Вдруг он увидел, как Андросов, приподнявшись над гребнем бархана, замер, глядя туда, где они оставили верблюдов.

— Нургельдыев! — донесся его предостерегающий крик.

Курбан с испугом оглянулся: Меджид, спешно освобождаясь от веревок, развалившихся на обрывки с обугленными концами, поднимал верблюда пинками в живот. «Уходит! Веревки пережег на костре и уходит!»

Снова грохнул маузер. Взмахнув руками, зашатался Андросов и, задержавшись на секунду, полоснув перед собой очередью из автомата, повалился на песок.

Гасан-оглы, словно шар перекати-поля, скользнул за бархан. Растерявшийся Курбан вскочил на ноги, не зная, догонять ли ему Гасана или спешить на помощь Андросову, и тут же увидел, что Меджид, оставив верблюда, широкими скачками бежит к автомату старшины.

Курбан выстрелил и промахнулся. Он обрадовался своему промаху. Убить земляка, почти односельчанина — такого не простит ему ни один человек в родной округе. Пролить кровь брата запрещает закон. Этим выстрелом Курбан убил бы свою будущую жизнь с Зорей.

Меджид продолжал бежать к автомату старшины, втянув голову в плечи, далеко выбрасывая вязнущие в песке ноги.

А что сделает Меджид, если схватит автомат? Прикончит Андроса и уйдет с Гасаном к тем самым врагам, которые убили сына чабана, убивают и жгут тысячи ни в чем не повинных людей. И разве Меджид не грозил убить его, если Курбан не развяжет веревки? Меджид, как шакал, спасал свою шкуру. Андрос спас его, Курбана, Андрос не жалеет своей жизни, чтоб защитить родную землю от врагов…

Собрав всю волю, Курбан навел мушку на то место, где лежал автомат, и, когда добежавший Меджид схватил его, нажал спуск.

— Курбан!.. Собака Курбан, — донесся ликующий и в то же время плачущий голос Меджида. Прижав автомат к животу, Меджид направил его в сторону старшины, оседая к склону бархана.

Курбан поймал на мушку соскальзывавшую куда-то фигуру Меджида и еще раз выстрелил.

Страшной тяжестью навалилась тишина. Не было видно ни Андросова, ни Гасан-оглы, ни Меджида, только доносился топот уходившего от перестрелки, скачущего по плотному солончаку — такыру верблюда.

Куда идти? За Гасан-оглы? А если жив старшина и в эту минуту еще можно его спасти? Где Меджид? Попал ли он в него? Или стоит подняться, и Меджид уложит его из автомата?

Какие-то короткие мгновения, решая, что делать, Курбан оставался на месте, затем вскочил и бросился напрямик к Андросову.

Алая кровь залила лицо старшины, лежал он навзничь, раскинув руки. Над ухом зияла, словно разрезанная ножом, широкая рана.

Неподалеку от Андросова уткнулся головой в песок Меджид Мухамедниязов, брат Зори.

Стараясь не смотреть на Меджида, Курбан упал на песок рядом со старшиной, приложил ухо к его груди и едва не вскрикнул от радости. Сердце Андросова билось гулко и ровно. Услышав эти толчки, Курбан сорвал с пояса флягу и вылил почти всю воду на лицо и грудь старшины, принялся торопливо бинтовать ему голову, оглядываясь на гребни барханов, за которые по-прежнему уходил цепочкой след Гасан-оглы.

Андросов застонал, отстранил его и, схватившись обеими руками за голову, сел.

— Где Гасан? — выкрикнул он, поднимаясь на ноги, обматывая распустившимся бинтом голову. — Где Гасан-оглы?

— Старшина, я думал… — начал было Курбан, но Андросов, не слушая его, подобрал автомат, бормоча ругательства, чтобы подбодрить себя, зашагал вниз по склону, нагибаясь временами к следам Гасан-оглы.

Курбан виновато поплелся за ним, старшина обернулся, и Курбан увидел его страшное от напряжения, залитое кровью лицо.

— Марш!

Курбан ускорил шаги, почти побежал рядом со сбивчивыми, почему-то петляющими следами Гасан-оглы.

Поднявшись на бархан, он присел от неожиданности: у склона следующей гряды сидел, обхватив ногу, бородатый, мрачного вида человек в надвинутой на самые брови папахе. В нескольких шагах от него валялся маузер.

— Старшина, сюда! — радостно воскликнул Курбан, увидев, как Гасан-оглы поднимает вверх руки.

…К стану возвращались втроем. Впереди, волоча раненую ногу, морщась от боли, шел угрюмый, не проронивший ни слова Гасан-оглы, за ним — с белым, покрытым крупными каплями пота лицом Андросов и поддерживавший его Курбан.

У лежавшего на песке неподвижного Меджида все трое остановились. Кому нужна была его жизнь? Что сделал он, чтобы люди вспомнили о нем? Только спасал свою шкуру и бесславно погиб, как напишет в отчете Андросов, «при попытке к бегству».

Рукава халата Меджида были прожжены в нескольких местах, следы ожогов виднелись на руке, сжимавшей горсть песку.

— А за сон на посту тебе все-таки придется сидеть на гауптвахте, — рассматривая руки Меджида, проговорил Андросов.

— Ладно, старшина, сажай, — согласился Курбан. — Плохой человек был, шакал человек, — сказал он и, тяжело вздохнув, добавил: — Однако сестру, мамку жалко…

Лицо Андросова выразило минутное сожаление. Молчал и опустившийся на песок, бережно, словно драгоценность, придерживавший раненую ногу Гасан-оглы.

Солнце палило немилосердно, а надо было заниматься раной Гасана, ловить убежавшего верблюда, собираться в дальний обратный путь.