След Золотого Оленя. Повесть

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1

Вернувшись в Киев, я первым делом позвонил Казанскому. Но, как и опасался, он снова встретил мой рассказ о том, что удалось выяснить в Днепропетровске, весьма скептически:

— Скилур Смирнов? Никогда не слышал про такого. И, судя по тому, что окрестил себя именем скифского царя, липовый он археолог, скорее какой-то авантюрист вроде Ставинского. Нет, знакомство с отставным следователем явно плохо на тебе сказывается, друг Всеволод. А теперь еще появился какой-то Андриевский со своими детскими воспоминаниями.

— Но он ведь сам назвал нам Ставинского и описал его, опознал потом по фотокарточке, которую раздобыл Клименко. Значит, Ставинский был знаком со Смирновым. По-моему, следует поискать в тех краях.

— Где? «Не то Григорьевка, не то Михайловка…» Очень точный адрес. Посмотри на карту, друг мой. В Днепропетровской области полно Михайловок. И в Запорожской, и в Кировоградской. Да, помнится, вы уже вели раскопки возле Михайловки, — ехидно добавил Казанский. — Отлично помню, присылал мне письмо, и на нем был штемпель: «Михайловка».

Я молчал, припомнив, что мы ведь действительно недавно вели раскопки возле Михайловки — в Томаковском районе.

— Ну что же? — насмешливо спросил Казанский. — Крыть нечем? То-то. Чего же нам с таким адресом лезть на земли, заведомо неврские, уже не скифские? Матвеевские сокровища — куда более точный компас. Так что брось эти кладоискательские идеи, займись, как положено серьезному ученому мужу, детальным изучением сделанных летом находок и сравни их с Матвеевскими: может, и обнаружатся схожие мотивы. А я в конце января или в феврале выберусь к вам, в Киев. Тогда все обсудим и наметим разведочный маршрут на лето. Может, действительно, стоит перенести поиски на левый берег, в район Запорожья. Кстати, там тоже полно Михайловок, — ехидно добавил он и положил трубку.

Н-да, спорить с ним нелегко.

Зайдя в институтскую библиотеку, я посмотрел карту Днепропетровской области. Михайловки действительно встречались чуть ли не в каждом районе. А ведь карта была не очень крупного масштаба. На ней, конечно, нанесены далеко не все, лишь самые большие села.

И возле Запорожья, на левом берегу Днепра, в самом деле, обнаружились целых три Михайловки.

Но были Михайловки и в тех краях, какие упоминал Андриевский, — за Лиховкой и Пятихатками…

Даже Савосин не одобрил моего желания перенести поиски севернее.

— Я согласен с Казанским, — покачал он головой. — Уж очень все это шатко и несолидно выглядит. Надо копать все подряд.

Начальству пока о своих сомнениях и колебаниях я говорить не решился, занялся текущими делами. А они оставляли мало времени на размышления о том, где же все-таки искать родину Золотого Оленя.

У тех, кто знаком с работой археологов лишь по сенсационным заметкам в газетах и очеркам в журналах, существует наивное представление, будто самое главное и захватывающее — раскопки, когда и совершаются открытия. На самом же деле раскопки занимают обычно всего полтора-два месяца летнего времени. Ну, еще месяц уходит на подготовку к экспедиции, а после нее месяца два — на обработку материалов, составление отчета. С отпуском это все равно занимает не более полугода.

Вторая же половина года целиком уходит на то, чтобы разобраться и понять, что именно ты раскопал. Чисто кабинетная работа: составление картотек, бесконечное перелистывание тысяч страниц в многочисленных книгах на разных языках в поисках аналогий и сравнение мельчайших деталей, которые так легко прозевать, если чуть ослабишь внимание, вычерчивание бесчисленных таблиц, схем, всякие расчеты — и размышления, размышления, от которых пухнет и кругом идет голова. И самые интересные открытия делаются чаще всего в тиши библиотечных залов и кабинетов.

Друзья и коллеги, как нарочно, всячески старались подкинуть мне пищи для размышлений и сомнений. Статья моя вышла, и дискуссия о Матвеевском кладе развернулась вовсю.

Многие поддерживали мою точку зрения, что племя «пеших», если его так пока называть условно, вело в основном оседлый образ жизни. Но были это скифы-пахари или скифы-земледельцы, мнения расходились.

Понятно, с особым вниманием изучал я доводы тех, кто тоже считал, что поиски нужно перенести севернее.

— Позвольте, а почему бы не поискать где-нибудь по берегам Псела или Сулы? — задавали вполне резонный вопрос некоторые. — Там ведь тоже попадаются в погребениях изображения не то оленей, не то лосей. Именно там ведь нашли головку оленя с лосиными чертами, на которую вроде бы похож наш красавец. И свиней там, кстати, разводили — то ли оседлые скифы, то ли подражавшие им в обычаях другие племена. При раскопках древних городищ под Воронежем кости свиней встречаются особенно часто.

Но в другой статье резонно возражали: кто доказал, будто в забавной сценке на вазе дерется с петухом именно домашний поросенок? Художник ведь мог изобразить и дикого кабанчика, пойманного охотниками для забавы детей.

Зоологи заявили, что вообще ответить точно на такой вопрос невозможно. Маленьких кабанчиков, отобранных от матери, легко приручить. И в то же время домашние свиньи, оказавшиеся на воле, даже сейчас быстро дичают и не только возвращаются к привычкам своих лесных сородичей, но и внешне становятся похожи на них.

Савосин прав, огорчился я. И опять думал о том, как трудно определить, где же искать родину Золотого Оленя, по одним лишь драгоценностям.

Об этом сетовали авторы многих заметок и друзья-археологи, присылавшие мне письма. Опять упоминались четыре горита, отштампованных с одной и той-же матрицы, а найденные в совсем разных и далеких друг от друга местах; весьма похожие ритуальные сосуды со сценками из быта скифских воинов — один из-под Воронежа, другой из Куль-Обы в Крыму; одинаковые погребения, раскопанные в Казахстане и в Перепетовке, под Киевом… Немножко разве утешало, что не я один, многие замечали у Золотого Оленя лосиные черты. Значит, они действительно были, а не только казались мне, как пытался уверить Олег Антонович. Не такой, выходит, уж это субъективный признак.

А один свердловский археолог, Караев, вдруг совершенно неожиданно обнаружил у нашего Оленя некоторое сходство с лепными фигурками зверей, которыми через много веков после исчезновения скифов талантливые русские мастера украсили замечательный храм Покрова-на-Нерли!

Влияние скифского звериного стиля на древнее русское искусство подметил еще давно профессор В.А.Городцов. Оно, несомненно, существует, несмотря на такую отдаленность во времени и в пространстве.

Но неужели и мой красавец так пленил древних мастеров, что они, копируя его из поколения в поколение, передавая как своеобразную эстафету от одного племени к другому, донесли через века неизменными его какие-то характерные черты, чтобы они отражались, словно, в зеркале, в чистых водах задумчивой, нежной Нерли далеко на севере, за Владимиром?

К письму был приложен рисунок. Судя по нему, сходство между нашим Оленем и лепными фигурками на карнизе стены замечательного храма было очевидное. Но, может, его невольно придал автор письма, подсознательно стараясь подтвердить свою гипотезу?

В некоторых письмах и даже статьях их авторы довольно ядовито замечали, что по нашему Золотому Оленю, дескать, вообще нельзя делать никаких выводов, поскольку это фальшивка, ловкая подделка Мирона Рачика. А подлинник, возможно, увезенный куда-то за границу, известен лишь по одной-единственной фотографии, так что нельзя судить, насколько копия точна. Не внес ли Рачик при ее изготовлении какой-нибудь отсебятины, это ведь с ним частенько бывало?..

Замечание справедливое.

В дискуссию включились зоологи и внесли еще больше разногласий и всяких сомнений. Ссылаясь на находки костей древних животных, они утверждали, будто и в лесостепи, где ныне шумит многолюдный Киев, в те давние времена водились даже северные олени. А лоси были распространены по всей степи, вплоть до предгорий Кавказа, где они встречались якобы еще в девятнадцатом веке. Так что по изображению нашего красавца, независимо от того, похож он, по мнению некоторых, на лося или нет, никаких выводов о том, где именно его сделали, строить нельзя: может, под Киевом, а возможно, на Кавказе. Или под Воронежем. Или в Крыму.

Но все же на севере, в лесостепи, лоси встречались, конечно, чаще, чем в степных краях, думал я, а благородные олени — реже. Копируя привозной скифский образец, местный мастер непроизвольно должен был придать благородному оленю, которого он никогда не видел, более привычные ему лосиные черты. И все, что смутно тревожило, беспокоило меня, не давало покоя, при таком толковании получало объяснение: и явная оседлость племени, сценки из быта которого были изображены на вазе; и лосинообразность нашего Оленя. Все-таки искать, наверное, следовало севернее. А кто уж там жил — невры или скифы-пахари, выяснится в ходе раскопок.

Где-то я однажды прочитал запомнившийся пример того, насколько трудно океанографам составлять карты морского дна по отдельным промерам в разных местах. Один французский исследователь это наглядно доказал простым остроумным опытом. Он вылепил из пластилина макет гор и равнин Франции, поместил его в аквариум и залил непрозрачной, темной жидкостью. Потом он предложил коллегам сделать промеры глубин с такой же чистотой, как при исследованиях сравнительно хорошо изученной Атлантики, и составить карту затопленной страны. Она оказалась весьма далекой от истины. Ни один из ученых даже не догадался, что под водой его родная страна…

Примерно так же ведем изучение прошлого и мы, только забрасывая лоты в глубины не океана, а времени. И потом пытаемся по разрозненным и случайным находкам восстановить во всем богатстве и сложности картину прежней жизни.

Поскольку никаких новых находок не прибавилось, а все по-прежнему сводилось к чисто субъективным мнениям и оценкам: «похож — непохож», дискуссия, к сожалению, носила довольно схоластический характер. Против каждой гипотезы тут же выдвигалось несколько возражений, не менее убедительных, но и столь же шатких. Я же, ломая голову над противоречивыми гипотезами и предложениями, терзался сомнениями. Да еще надо было, как обычно, читать лекции, проводить семинары, принимать экзамены…