Слезовыжималка

4

Любовь — это одно. Но драматические сценарии в моей голове всегда шептали о другом. Драма — не то, о чем читаешь в газетах, не то, когда собака снова обмочила коврик. Моя драма была настоящим корнем трагедий. Чтобы отыскать такую драму, пришлось бы посмотреть телевизор или пролистать журнал в поисках знаменитости, чья личная жизнь выплыла на поверхность.

Интересно, чем сейчас занимается Джулия Робертс? С мужем болтает? Подстригает ногти? Подыскивает няню? Вспоминает Кифера, Лайла, Лайама или Бенджамена [14]? Лежит в шезлонге у бассейна и читает новый сценарий? Где сейчас Джулия? О чем думает? Что ее волнует?

Мне всегда хотелось притягивать внимание тысяч — если не миллионов, — стать объектом всеобщего внимания, заставить людей мучиться от любопытства. Так что там этот Эван Улмер? Что он задумал? Кому-то интересно это знать, кому-то, кроме родственников и ограниченного круга друзей.

Вот что поражает… ну ладно, вот что поражает меня: на свете есть всего одна Джулия Роберте. Богиня, к которой не подойти, голос в пустыне, который зовет тебя в обетованную жизнь — однако тебе никогда не достичь этой жизни. Как она может быть одна?Она же повсюду: в журналах, в телепрограммах, в кино, каждую ночь она снится ста двадцати трем американцам. Уж точно не одному. Один — это неудачник какой-то, одиночка в пустом мире, а рядом еще один неудачник, который любит первого только потому, что жизнь с ним обошлась точно так же.

Ну да, на свете всего один Эван Улмер. Это должно меня утешить?

Недели через две после похищения мы с Бобом привыкли каждый вечер смотреть телевизор. Отчасти для того, чтобы следить за ходом расследования, но по большей части просто удовольствия ради. (То же самое верно и для книг. Удовольствие — вот основной raison d’etre всей литературы.) Иногда Боб одновременно тренировался на беговой дорожке, хотя чаще просто садился в кресло по свою сторону заграждения, а я сидел по другую сторону сетки. В эти минуты мы походили на семью. Мерцание телеэкрана придавало обстановке определенный уют. Если подумать (а во время рекламных роликов мой взгляд частенько задерживался на импровизированной библиотеке, которую я соорудил для Боба), сам процесс чтения начинал казаться чем-то из области солипсизма.

Смотрели мы всегда новости: информационные выпуски, еженедельные тележурналы, аналитические программы. Порой, устав от этих образчиков телевидения в реальном времени, мы включали сериал про полицейских или повтор шоу Опры. Пару раз мы попали на выпуски «Встать, суд идет: развод», и Боб рассказал, как на него повлияло расставание родителей. (Когда мы стали обсуждать моих родителей, я признался, что мечтал, чтобы они развелись.) Комедии и «мыльные оперы» мы не смотрели.

Только вот по поводу переключения каналов мы не сошлись во мнениях. Я постоянно щелкал пультом, считая, что вот-вот попадется хорошая передача. Боб предпочитал терпеливо пережидать рекламные ролики в надежде, что из программы выйдет что-нибудь путное. Я купил второй пульт, и с того времени мы постоянно перебивали друг друга, нажимая стрелочки «вверх» и «вниз». Иногда каналы так и скакали туда-сюда. Со временем мы выработали довольно гуманный подход. Я получал удовольствие от этих маленьких пикировок, думаю, Боб тоже — хоть я у него и не спрашивал.

Однажды — эксперимента ради, никак не в качестве провокации — я прижал кнопку и заставил каналы сменяться каждые несколько секунд. Кадры мелькали так быстро, что невозможно было ничего понять. И все же мне нравилась мешанина из образов. Боб веселил меня, отвечая на фразы ведущих в телешоу. Логично. Когда ведущий смотрит в камеру, это вполне сойдет за визуальный контакт.

— Где ты берешь идеи?

Я задал Промис этот вопрос, когда застегивал куртку и смотрел на молнию. Мы пришли в парк в центре Сэндхерста и присели на зеленую скамейку. Стояла середина мая, но на улице было довольно холодно.

— Для книг? Откуда я знаю… Иногда идей полно, а иногда их совсем нет. Сейчас, например, у меня творческий кризис.

— А из жизни ты сюжеты берешь?

— В каком смысле из жизни?

Я не сразу заглотил наживку, однако через какое-то время понял, что Боб считает дни и не упускает возможности упомянуть их точное количество с момента похищения. Казалось, он старается напомнить мне о моей преступной натуре. Он знал о моей былой религиозности и, наверное, полагал, что отсутствие веры не отменяет грехов. Понятное дело, Боб не ведал о моем пресвитерианском воспитании — предназначение, видимость веры и прочие зыбкие места в болоте догмы оставались для него загадкой.

Как бы там ни было, я оценил его расчеты, хотя сам в математике силен не был. Я не привык вешать на стены и на холодильник календари, а ведь именно так большинство людей ведут счет дням.

— В каком смысле из жизни?

— Ну вот отсюда, например.

Я оторвал взгляд от Промис и махнул рукой в сторону парка. На той стороне дорожки в песочнице играли дети, рядом судачили их матери и няньки. Девочка в слишком длинном желтом дождевике пыталась вырыть ямку розовым пластмассовым совочком. Совочек падал у нее из рук, и каждый раз, прежде чем поднять его, девочка удивленно смотрела себе под ноги, словно не понимая, как он там очутился.

— Описания у меня плохо выходят, — призналась Промис. — Как-то раз я попробовала описать своего пса — в качестве упражнения.

— У тебя есть пес?

— Да, Ганс. Толком ничего не получилось. Ну не выходят у меня описания. Я чаще беру вещь из жизни в качестве источника вдохновения. Я говорила, что раньше рисовала?

— Нет.

— Пейзажи в основном. — Промис провела рукой по воздуху, словно делая мазок воображаемой кистью. — Может, когда вернусь в Нью-Йорк, снова начну. Короче, иногда над книгой я так же работаю. Смотрю на какую-нибудь вещь — на необычную брошку или там на мамину фотографию — и пишу о ней. Я использую эти вещи, но не копирую их. Описания у меня никудышные.

— А что у тебя хорошо выходит?

Ее губы изогнулись в улыбке. В этом было что-то странное, однако я не мог определить, что именно. Я задавал вопрос вполне серьезно, но потом посмотрел на улыбку Промис, на ее губы (ведь именно на них я видел улыбку) — и потерял нить рассуждений. У меня закружилась голова, я чуть придвинулся к собеседнице, склонился к ее губам… Нет, нельзя сказать, что я не хотел ее целовать. Я ее поцеловал, не спорю.

Поначалу поцелуй вышел довольно неуверенный. Наши губы встретились, языки соприкоснулись, словно руки влюбленных в темной пещере, и тут мои мысли вновь вернулись в русло сомнений. Интересно, так ли поступали все остальные? (А может, дальше поцелуев она не заходила и искала своего мужчину?) А потом мне стало все равно. Я расслабился и полностью отдался поцелую. Наши губы жили какой-то отдельной жизнью. Я погрузился в медленный ритм движений. Мне было тепло, даже горячо, возможно, все из-за холодной воды. Да, Промис отлично целовалась. («Повторенье — мать ученья», — говаривал отец.) Поцелуй — импровизация для двоих, но тут Промис задавала направление, а мне оставалось следовать ее указаниям.

Наконец мы отстранились друг от друга.

— Привет, — сказала она — так, будто нас только что представил общий знакомый.

— Привет.

Мы улыбнулись, а потом одновременно оглянулись на песочницу.

— Значит, ты нанимал агента?

— Даже двух, — ответил я.

— Так это же здорово! — Боб включил беговую дорожку и пошел по движущейся ленте.

— Что, два лучше, чем один?

— Я имел в виду…

— А ты думал, что я полный неудачник? — Я облокотился на сетку и попытался представить себе, каково это — быть еще менее успешным.

— Я хотел сказать…

— Нет, Боб, я парень, который нанял агента, агент попытался продать книгу, книгу никто не купил, вот агент и сделал ручкой. Было приятно познакомиться и все такое.

— Ты плохо выбрал агента, — тоном прожженного рекламщика заявил Боб. — А может, книга попала не к тому редактору. Не повезло. Само собой ничего не получится. Легко никому не бывает.

— Моника Санчес. — Я выговорил имя и выжидательно уставился на Боба.

— Хороший агент. Я ее знаю.

— Да, а она знает тебя. Мою книгу она предлагала тебе.

— Моника… — Боб ошарашенно смотрел прямо перед собой и все перебирал хилыми голенями, пытаясь хоть как-то согнать жир с бедер. — Моника — твой агент?

— Она была моим агентом. Не путай времена.

— И я читал твою книгу? — Его голос звучал почти заискивающе, будто он говорил с ребенком. А новый плюшевый мишка тебе нравится? Из-за жужжания тренажера я с трудом разбирал слова.

— Ты думаешь…

— И ты до сих пор молчал?

— Ты думаешь, я тебя просто так выбрал? Спичку вытянул?

— А что я сказал? Ну, о твоей рукописи…

— Когда писал вежливый отказ? Сам знаешь, похвалил стиль, внутренний мир главного героя. Отметил ограниченную точку зрения, подчеркнул, что роман страдает некоторой агорафобией. Спасибо, что ознакомили нас со своей рукописью. Искренне ваш, Роберт Партноу. Моника подождала три недели, а потом сказала, что мне лучше поискать другой вариант.

— Очень жаль, — проговорил Боб.

Я откашлялся и посмотрел на холодильник в углу. Вдвое меньше обычного, зато вдвое мощнее, по крайней мере именно так говорил продавец. Кожаный портфель Боба так и лежал прямо на холодильнике.

— Эван, если честно, я не помню, о чем твоя книга. Расскажи.

— У одной женщины из Милуоки агорафобия. У этой женщины есть обезьяна.

— Нуда, — кивнул Боб, все еще продолжая идти по дорожке, — помню-помню. Милуоки, обезьяна…

— Обезьяну звали Сесил.

— Я не читал твою книгу. Ее читала одна из моих ассистенток, Мелани. А потом мы ее обсудили.

Боб увеличил скорость на тренажере. Похоже, воспоминания о моей книге вывели его из себя. Захотел от меня сбежать? Жалкая попытка, но она помогла мне сообразить, что Боб так и не смог привыкнуть к боли. Наверное, он к ней никогда не привыкнет. Да, он стал больше тренироваться, но помогло ли это взрастить внутренний стержень? Интересно, он вообще понимал, какой вес ему предстоит сбросить?

— И долго вы ее обсуждали?

— Наверное…

— Только честно.

— Ладно, честно. Пару минут. От силы минут пять.

— А зачем вообще было о ней говорить?

— Такой у нас порядок. Я выслушиваю отчет. В данном случае отчет Мелани. У меня, само собой, есть письменный вариант, но…

— Большой отчет?

— Как правило, с полстранички.

Кажется, я задел Боба за живое.

— Если только книга не представляет собой что-то особенное. А иногда нам трудно решить.

— Так она составила отчет и…

— Представила его мне. В устной форме.

— А письмо? — не унимался я.

— Наверное, она и письмо сочинила. А я подписал.

— Ты вообще его читал?

— Конечно, читал. — Боб потянулся за полотенцем и вытер лоб.

— Врешь, — бросил я.

— Нет. — Боб смотрел поверх моей головы. — Я всегда читаю то, что подписываю.

— Рукопись, Боб… Ты ее не читал. И Мелани не читала.

— Может, она и пролистала…

— Я не посылал тебе рукопись. — Я раскинул руки, словно пытаясь остановить машину на пустынной дороге.

— Ты же сказал…

— Знаю. Я все придумал.

— Так это ты врешь!

— Да, Боб, в некотором смысле.

— А сам роман ты вообще написал?

— Про женщину из Милуоки и обезьянку по имени Сесил? А как ты думаешь?

Мы одновременно оглянулись на песочницу. Мне было интересно, видели ли дети наш поцелуй. А их родители и няньки?

— Если с описаниями у тебя туго, скажи, что тебе удается. — Я решил вернуться к первоначальной теме разговора.

— В литературе? Как правило, диалог. Иногда мысли персонажей. Может, мне стоит переехать в Амхерст, стать старой девой и писать стихи?.. А тебе что удается?

— Немногое. — Я поколебался, но все же решил открыться. — Мне вообще тяжело работать.

— В смысле — каждый день?

— Да, — кивнул я. — Если честно, у меня довольно долго был творческий кризис. До последнего времени. Порой нелегко приходилось.

— А сейчас ты что пишешь? — Промис быстро шагнула ко мне и поцеловала в щеку.

Она сделала это так, будто собиралась сорваться с места и бежать. Ее движение навело меня на мысли о магазинных кражах.

— Начал недавно одну вещь, — улыбнулся я. — Рассказ. А может, и роман.

— О чем? — Промис рассмеялась и покачала головой. — Глупый вопрос, знаю. Извини. Мама и ее друзья все время меня спрашивают, а я не знаю, что ответить.

— Я пишу о человеке, который похитил другого человека, — ответил я и тут же понял: общие слова.

Сюжет, конечно, не старый как мир, но что-то вроде. Неудачник похищает успешного героя и пытается завладеть его волшебством. Прозрение? Нет никакого волшебства, все дело в упорстве.

— Он держит пленника в подвале, — добавил я. — В клетке.

— Как зверя, — кивнула Промис.

— Клетка довольно большая, вроде тюремной камеры. Там беговая дорожка, чтобы упражняться, и этот, как его, пластмассовый туалет…

— Биотуалет?

— Точно.

Подсказка Промис значила столь же много, сколь и ее жадный поцелуй минуту назад.

— А зачем?

— И как это?

— Почему ты спрашиваешь? — Боб удивился. — Тебе что, интересно?

— А какая тебе разница, интересно мне или нет?

Боб покачал головой, закатил глаза и отложил на колени раскрытый «Ньюсуик». На обложке женщина в лабораторном халате и защитных очках щипцами держала обычную хозяйственную губку. Заголовок гласил: «Безмолвные убийцы».

— Как спать с мужчиной вместо женщины? Ничего особенного. По крайней мере мне так кажется. Порой даже хочется, чтобы разница была более очевидна.

— Выходит, ты бисексуал?

— Выходит, так.

— Выходит?

— На самом деле все не так просто. Словно ты одновременно гомосексуалиста гетеросексуал — по отдельности, а не одновременно. Трудно объяснить. Я как бы разделен на две части.

— Я тоже, — хмуро признался я, раздумывая о внутреннем делении и о моих собственных ста семи противоречиях, среди коих способность мило беседовать с узником, которого я же сам посадил в клетку. Я вполне мог оценить всю странность ситуации.

— А сам-то ты? Какая у тебя ориентация?

Странный вопрос, подумалось мне. Неужели кто-то может специально выбрать ориентацию? Вопрос Боба ассоциировался у меня с оружием, а не с женщинами. Сначала я представил себе пистолет, приставленный к голове. Постепенно пистолет в моем воображении трансформировался в палец — ежедневное напоминание о том, что сначала надо подумать, а уж потом действовать. Не глупи. Любимая фраза моего отца. Когда сын-подросток выводил его из себя, он обычно приставлял палец к голове, чтобы воззвать к моему рассудку. Подумай!

— В последнее время я ориентируюсь в основном на себя, — ответил я наконец.

Боб кивнул, и я принял это за знак одобрения. Когда тебя загнали в угол — в профессиональном или личном смысле, — лучше всего положиться на себя. Конечно, это не так, по крайней мере не совсем так, но в своем ответе я опирался на опыт долгих лет, когда до меня никому не было дела.

— А зачем?

— Что зачем?

— Зачем твоему герою кого-то похищать?

— Он его не совсем похитил. Скорее взял в плен. Тебе никогда не хотелось кого-нибудь взять в плен?

— Вроде нет, — покачала головой Промис. Она обернулась к песочнице посмотреть на девочку с розовым совочком, и ее темные волосы взметнулись вокруг головы. — Когда я была маленькая, я много думала о похищениях. Наверное, в газете что-то вычитала. Воображала, что какой-то странный тип меня похищает и не отпускает домой, а я становлюсь все старше и старше. Мама сдается, перестает меня искать, а мою комнату превращает в кабинет, о котором всегда мечтала. А потом я сбегаю.

— Каким образом?

— Не помню. Очаровываю его, вроде как не сержусь… Он начинает мне доверять или что-то вроде того. А потом я втыкаю нож ему в глаз.

Я представил себе эту боль — глазное яблоко, растерзанное кухонным ножом. Оно лежит у меня в ладони, свисает на тоненькой склизкой ниточке. Интересно, что хуже — эта боль или боль от предательства Промис?

— А ты читал в газете…

— Неужели так плохо быть похищенным? Вот, скажем, ты уже выросла. И похититель не придурок какой-нибудь, а нормальный парень, разрешает книги читать, писать, смотреть телевизор и все такое.

— Так все в твоем романе?

— В повести.

— Похоже на киносценарий, — заметила Промис. — «Король комедии». Любимый фильм моих родителей. С Джерри Льюисом.

— Ага, и с Робертом де Ниро.

Я беспричинно улыбнулся, пытаясь не обижаться на ее слова. С таким же успехом Промис могла бы сказать: «У меня как-то был парень — совсем как ты».

— Может, тебе стоило бы похитить меня? Попробовать, как это.

— Предложение серьезное?

— Просто подумалось, — ответила Промис. — Я верю в опору на реальный опыт.

— Писать надо о том, что хорошо знаешь. — Я тщательно выговаривал каждое слово, а сам следил за реакцией Промис.

— Куда ты смотришь? — Она нахмурилась и потупила взгляд.

— На твой рот. Смотрю, как ты произносишь слова. В основном на твой язык.

— Дрянной мальчишка.

Она выпалила это так быстро, что поначалу я даже не разобрал. Наверное, потому что Промис не похожа на девушку, которая будет говорить «дрянной».

— Можно вопрос? — Промис подняла глаза. — Ладно, знаю, я и так уже задала вопрос.

— Валяй.

— На самом деле у меня два вопроса. Можно?

Промис улыбнулась, и это окончательно меня покорило. Я понял, почему на меня так действует ее улыбка: она улыбалась глазами. Конечно, уголки губ поднимались вверх, но улыбка была во взгляде.

— На первый вопрос отвечай не раздумывая. Ты поцеловал меня просто так или зачем-то?

— Зачем-то? — Я попытался выиграть время. — Да. Потому что мне захотелось. Потому что мне уже давно хотелось тебя поцеловать. И надоело гадать, хочется ли тебе того же.

— Ага. Значит, усталость, — кивнула Промис и снова улыбнулась. — И какой же у похитителя мотив?

— Это и есть твой второй вопрос?

— Да. Мотив — в твоем романе.

— Вот это я и пытаюсь понять, — пожаловался я. — Никак не придумаю, просто с ума схожу.

— Знаешь, у меня когда-то тоже были амбиции, — признался Боб.

— Я никогда не думал, что у тебя их нет.

— Я о писательстве.

— О писательстве?

— Хотел стать писателем, — продолжал Боб. — Как ты. — Он ткнул в меня пальцем.

— Ты сочинял?

— Пытался. Окончил колледж. Стал редактором маленького литературного журнала в Принстоне. В то время я хотел писать романы.

— И что же случилось?

— Переехал в Нью-Йорк, снял квартиру и неделями пялился на чистый лист. А потом, как нетрудно догадаться, пришел в издательское дело. Так получилось. Понимаешь…

— Случайно.

— Точно. Не слишком оригинальная история.

— Я об этом думал, — признался я. — Пару раз. Хотел стать помощником редактора. Покрутиться в деле.

— Вот видишь, у нас много общего.

— Хочешь верь, хочешь нет, за юридическую редактуру больше платят.

— Верю.

В приемной у доктора Мендельсона на Двенадцатой улице за Челси я заговорил о головной боли и о лекарстве, которое мне рекомендовала сестра. Я несколько раз повторил, что сестре оно очень помогло. Я надеялся, что раньше не рассказывал о братьях и сестрах, а вернее, об их отсутствии. Врач кивал, прикрыв глаза. Я ему надоел? Да нет, просто он мне сочувствовал. Из ушей у доктора Мендельсона торчали клоки седых волос. Раньше их не было, или я просто не замечал?

— А в остальном как вы себя чувствуете?

— Нормально.

— Депрессия…

— Прошла, — быстро ответил я, стараясь скрыть торжество в голосе.

Триумф в вопросе преодоления депрессии мог служить признаком рецидива. Я сосредоточил взгляд на собственных ногах, свел колени и продолжил играть свою роль в фильме с одним-единственным актером.

— Хорошо… Это хорошо. Как вам в Сэндхерсте?

— Там спокойно. И красиво.

— Я все думаю, может, стоит туда за покупками ездить? Жена, правда, предпочитает Хэмптоне [15]. Да и дети тоже…

— Там пляж есть… — Я пожал плечами.

— Значит, так: как только начнет темнеть в глазах, сразу же принимайте имитрекс. — Врач вернулся к своей роли и повертел у меня перед глазами перьевую ручку. — Должно помочь.

— Спасибо.

— А раньше болей не было?

— В детстве были, потом прошли. — Я вспомнил, как Боб рассказывал о своих первых годах в издательском деле. От редактуры ужасно болели глаза. Он чудом не заработал хроническую мигрень. — А теперь вот снова появились.

— Да, такое бывает. В детстве многое проходит. — Мендельсон засунул ручку в нагрудный карманчик халата.

Я вышел на улицу и не устоял перед искушением: представил, что я Роберт Партноу. Так иногда выходишь из кино, щуришься от солнца и воображаешь, что ты — главный герой фильма. Я соврал, поиграл с настоящими фактами. У меня в кармане свеженький рецепт, карьера в самом разгаре, жена, любовник по имени Ллойд. И вот я иду по улице… Да, жизнь своеобразная штука, но во всем есть изнанка и положительная сторона. Жизнь — ключ к успешному сочинению. Так говорил Роберт Партноу. Пока я смотрел, как Боб тренируется на беговой дорожке, я заметил, что он немного подпрыгивает при ходьбе. Подъем идет вверх, думаешь, что сейчас он опустит ногу, а он поднимает ее еще выше. Я попробовал повторить его походку и понять, как он это делает.

На поезд до Сэндхерста я сел уже самим собой. (Обычно это считается признаком психического здоровья. В моем случае все не так.) Я постоянно думал о Промис — ее язык, губы, все ее тело разворачивалось в моем воображение соблазнительной картой желания. Я понял, что боюсь.

— Ты повсюду, — сказал я.

Я свернул журнал в трубочку и просунул сквозь сетку. Раньше я старался оградить Боба от новостей, которые его касались. Зачем? Нас ведь объединяла жажда известий, вера в то, что завтра будет совсем другой день. Нас будоражили изменения. А то, что героем новостей был сам Боб, удваивало интерес. Куда мне до этого с моим романом про плен, особенно учитывая требования, которые Боб предъявлял к книгам. Реальность отодвигала литературу на второй план; сочинительство смахивало на поцелуй с матерью, когда целовать совсем уж некого.

— Повсюду? — Боб приподнял брови. — Да нет же, я здесь, в заплесневелой темнице. Я здесь уже шестнадцать дней.

От такой трактовки меня передернуло. Темница? Ладно, допустим. Но заплесневелая? Это меня никоим образом не устраивало, особенно в свете последней покупки. Я раздобыл четыре ароматические свечи и установил очистители воздуха — а все ради того, чтобы избавиться от запаха, которого сам я не чувствовал. Что еще можно было поделать?

— Что это? — Боб взял протянутый журнал.

— «Пипл». Тут репортаж про Ллойда. Фотография: он в красном свитере, сидит в гостиной, рядом собака, больше всего похожая на грызуна, а вокруг столько кричащих ваз с цветами, что любой скукожится.

— Эван… — Боб оторвался от обложки. — Запомни: в настоящей жизни никто не будет «скукоживаться». А собаку зовут Бикси, это мопс. Чем тебе не нравится красный свитер?

— Кошмар любой нормальной жены, — скривился я.