Слезы в оленьих пузырях

УНЬКА[8]

Осторожно ступает по моховой тропе олень. Он боком пятится от стволов, оберегая спящую в сумке Уньку.

Мать едет впереди, и нянькой у Уньки старая важенка. Когда на остановках заплачет Унька, важенка, качая ребенка, переступает передними ногами. И под шум ветра и таежного леса баюкает важенка Уньку. На ремне у сумы привязаны разные кисточки: они, болтаясь, развлекают Уньку. Выспавшаяся девочка, широко расставляя в качающейся сумке ножки, на ходу срывает ветви ели, пихты, кедра и лиственницы. Вдогонку вылетающим птицам Унька радостно хлопает в ладоши. Поиграв с лесными игрушками, свернувшись в суме калачиком, сладко засыпает Унька. Старая важенка слышит храп Уньки и еще осторожнее обходит наклонившиеся лесины.

В стойбище играет Унька с собаками и дергает за хвост пойманного лисенка.

Звериный след и птичьи полеты были с детства знакомы Уньке.

В зимние пурги она тянется ближе к огню, греясь засыпает. Свистящие полярные ветры баюкают Уньку, и, просыпаясь, она видит перед собой звериные шкуры, висящие под потолком, медвежьи лапы с когтями, шкурки гагар, луня, развешанные на стенах звероловные приборы, рыбачьи сети да охотничьи луки и ружья.

Отец рассказывал в чуме про свои охотничьи случаи.

Унька, смеясь, кувыркалась на притащенной в чум лосиной и медвежьей шкурах.

И чудные вещи для нас, не живущих лесной жизнью, иногда говорил отец.

— Слышу в чаще медвежий запах… Крадусь… медведь сидит у пня. Пень весь расщеплен… Медведь лапами оттягивает щепы и ухом слушает звук… Тут я его и убил у пня…

И Унька, как медведь-музыкант, тоже много раз играла на таких расщепленных пнях.

Десятки тысяч белок дробиной в глаз убил отец, много лисиц поймал в капканы, соболей в сети запутал, медведей рогатиной заколол.

Звериными шкурами можно выстлать, изукрасить целую долину перед дымным чумом.

И смерть отца была в лесу от зверя: нашли его мертвым под издохшим медведем. Поднял осенью из берлоги еще только залегшую медведицу; под левую лапу всадил рогатину. Была рослая, сильная медведица. Перекололось древко у рогатины. Уткнулся в медвежью грудь охотник, одной рукой за шерсть, другой всадил нож медведице, но лапой медведица содрала кожу со спины отца, кровь зверя и человека залила снег.

После смерти отца, семилетней, начала промышлять Унька. Первыми жертвами были рябчики, куропатки, тетерева, ушканы (зайцы), горностаи. В десять лет Унька уже таскалась с тяжелым отцовским ружьем и била белку в глаз.

Узкие, угольные глаза Уньки были красивы и остры. Пучеглазыми, „глаза по воробью“ зовут тунгусы русских. Понравилась Унька тунгусу из дальнего рода. Соблазнившись калымом, продала мать пятнадцатилетнюю Уньку в стойбище Хомолко.

Две косы Уньки спускались на грудь. Медные, серебряные кольца, бусы и кораллы звенели при движениях.

Унька приехала в чум жениха. Ее никто не встретил: она сама распрягла оленей и отпустила их в табун, вошла в чум и начала подкладывать дрова. Жених, выждав несколько минут, снял с себя верхнюю одежду, бросил невесте на колени, и она вынесла ее из чума.

Вот и вся свадьба Уньки, после которой она стала считаться хозяйкой дома и рабой мужа.

В тунгусское стойбище на маленьком плотике по бурной речушке с двумя сотрудниками приехал профессор Петров.

Тунгусы с Лены, Енисея знают профессора. Он полгода лазает по таежным рекам, речушкам, исследуя нетронутые богатства полярного круга. И еще — читает в Горном институте лекции.

На Дудинке, притоке Енисея, — платина, по Курейке — богатейшие залежи графита, на Алдане, Витиме, Мае — золото, и Туруханскому каменноугольному бассейну нет равного в мире.

Много неведомых горных хребтов, о которых знают только охотники, забираясь туда в погоне за ценным зверем. По-своему они называют горы и хребты: Олень-гора, Медведь-гора, Отец-гора.

Петров сказал охотникам:

— Надо мне пробраться на Соболиную гору.

— Жди снега, пойдешь на лыжах, — отвечали охотники.

— Зимой нельзя, летом надо землю смотреть, — настаивал профессор. Охотники мирно сосали трубки и отрицательно качали головами:

— Нет!

Только старик Климка нехотя сказал:

— Поди Уньку спроси.

Вечером, когда у костра сидел невеселый Петров, думая о провале экспедиции, опять пришел Климка.

— Верно говорю, если Унька не доведет, никто больше не возьмется: она там соболя каждый год промышляет.

— Кто это — Унька?

— Наша девка-охотница. Она замуж ходила, бабой была, шибко жила плохо, муж бил; сам оленину ел, ей кишки давал… Она убежала, опять девкой стала, промышляет ладно, зверь на нее идет.

Утром Петров пошел к Уньке.

У чума на профессора накинулась целая свора тощих, поджарых собак. Они, точно на зверя, щетинились и лаяли звонко. Унькины соболевые собаки по стойбищам дорого ценятся.

Из чума выскочила старуха и, зыкая, цепко хватала собак за хвосты и отбрасывала в стороны.

Смеялась сначала Унька, когда ее звал профессор проводить экспедицию на Соболиную гору.

— Мужики есть, лучше меня знают…

— Мужики не знают этих мест, на тебя указывают.

— Шибко плохо теперь итти, зимой хорошо…

— Нет, летом обязательно надо, — настаивал профессор.

— Оленем нельзя, тропы нет, так мало-мало можно…

Не теряя времени, на другой день, нагруженная инструментами и продовольствием, вышла экспедиция В тайге Унька никогда не плутала: по деревьям, по мху, по речкам выбирала прямую дорогу. Раскидывал профессор на остановках карту. Много рек, речек, болот нанесено, но Унька рассказывала больше.

На десятый день, ободранная, выпачканная в болотах, изъеденная лесным гнусом, дошла экспедиция до Соболь-горы.

Думала Унька: „Зачем беду люди испытывают?“

Рыла Унька вместе с другими ямы, доставала землю и тихо смеялась, когда профессор брал на ладошку землю и смотрел, насыпал в стеклянные трубочки. Казалось Уньке, что он лижет и нюхает песок. Подходила она к профессору и говорила:

— За зверем в тайгу далеко бежать надо, а земли везде много-много есть.

— Земли много, да земля разная. Вот тебе берданку надо, а ствол из железа, железо в земле, надо его искать, патрон к берданке тоже надо?

— Шибко надо, патронов мало…

— А патроны из меди, медь в земле; опять искать надо. А дробь из свинца, а свинец тоже в земле…

Унька, соглашаясь, говорила:

— Да, надо.

Когда, измученная работой, после обеда отдыхала экспедиция, Унька бежала стрелять к ужину рябчиков. Вечером Унька сидела у костра со старым, подклеенным, распухшим букварем. Она, тихо качаясь, вполголоса пела буквы, слова и фразы.

Все знали историю этого букваря. За пять первосортных белок выменяла у скупщика, который по специальному заказу привез для Уньки букварь, купленный, вероятно, на барахолке за пятак, так как в середине букваря было „Боже, царя храни“. Однажды вечером торжественно сожгли эту страницу, хотя сначала Уньке не хотелось вырывать страницу из своего жирного, пухлого букваря.

Кончила работу экспедиция. Унька повела другим путем, в вершину речки Виви. На берегу реки сказала Унька:

— Отсюда можно плыть в Нижнюю Тунгуску, а оттуда в Енисей.

Унька помогла строить плотик.

В последний вечер, у костра, профессор сказал Уньке:

— Поедем в большой город, учиться будешь.

Качала головой Унька:

— Учиться шибко хочу, только мать без меня пропадет… Шишка на кедре хорошая, белки много будет, промышлять буду, хлеба матери куплю.

На утро, прощаясь, профессор написал, как проехать в город.

Утром оттолкнула плот Унька.

Стреляли из ружей, махал шляпой профессор.

Когда скрылся плот, заплакала Унька. Слезы горячие, соленые, капали на губи; собака, точно понимая Уньку, прыгала на грудь и слизывала горячим языком Унькины слезы.

Настойчиво охотилась Унька в эту осень. Загоняла собак. Хорошая добыча: кроме белки, напромышляла несколько лисиц и соболей.

Через год, когда профессор после вечернего чая разбирался в дневниках новой экспедиции, задребезжал звонок.

В кабинет профессора вместе со струей холода вошли две девушки. Унька, блудившая по городу, — ведь это не так просто, как в лесу! — долго искала профессора. Люди чужие бежали торопливо, толкая ее, но, увидев среди толпы знакомое скуластое лицо с узенькими щелочками глаз, Унька бросилась к девушке и спросила о профессоре. Студентка-бурятка, знавшая профессора, довела до квартиры.

Уньку приняли в Томске на рабфак северных народностей.

После годичной учебы она писала: