Слишком много клоунов

12

Едва он закрыл за собой дверь вагона, как экспресс, следующий в Варшаву, дернулся, и уже через минуту Ольшак увидел из окна проплывающие мимо строения. Поезд, набирая скорость, миновал застекленные цехи нового комбината, а когда Ольшак на минутку вошел в купе, чтобы положить портфель на полку, и, возвратившись в коридор, мимоходом бросил взгляд в окно, то увидел уже только исчезающую башню релейной станции на Бернардинском холме. Инспектор вспомнил, что ничего не ел с утра, а утром успел только перехватить один бутерброд, так как спешил в жилконтору.

Вагон-ресторан был полон. Ольшак с трудом нашел свободное место за столиком, где, судя по обрывкам разговора, три снабженца «обмывали» заключенные в его городе сделки.

День был горячим. Едва увезли Козловского, как пришло известие из Варшавы, что багажные бирки, подобные найденной в машине Иоланты Каштель, выдавались пассажирам рейса № 114 Париж — Варшава третьего сентября, то есть за день до смерти Сельчика. Варшава сообщала, что этим рейсом прибыло сорок восемь человек, из которых двадцать девять задержались в Польше, а остальные после краткого пребывания на аэродроме проследовали дальше. Инспектору передали список двадцати девяти оставшихся пассажиров. Семеро французов, английская супружеская пара, американец, индус, остальные поляки. Кто-то из этих людей был в их городе, и, если верить Иоланте, самое позднее третьего сентября, так как она чужих в своей машине не возила. Сельчик иногда брал ее «сирену». В день смерти он вышел около девяти. Известно, что поехал на вокзал, может, именно, за этим пассажиром из самолета, который и обронил в машине Иоланты кусочек багажной бирки.

Ольшак вызвал Келку, изрядно подрастерявшего после встречи с Роваком былую самоуверенность, и послал его со списком по всем отелям города, не минуя даже пригородного кемпинга. Едва молодой человек вышел, как к инспектору ворвалась Марыся Клея и, не говоря ни слова, положила на стол фотокопию какого-то отпечатанного на машинке списка.

— Что это? — спросил Ольшак.

— Прошу прощения, что так поздно, шеф, но в лаборатории столько работы. Я дала им пленку в восемь, проявили только час назад. Фотография была еще мокрой, но я все-таки решила кое-что проверить. Не знаю, может, мне достанется за эту инициативу.

Ольшак, рассматривая снимок, одним ухом прислушивался к Марысиной болтовне. Что это? С первого взгляда видно, что это список магазинов, главным образом частных. Кое-что начинало проясняться.

— Ты нашла его у Махулевича?

— Да, шеф, правда, я не знала, имеет ли это какую-нибудь связь с нашим делом, но минуту назад Кулич рассказал мне о показаниях ювелира Броката, так что все одно к одному. Я испробовала свои способности фотолюбителя, когда мой поклонник решил угостить меня кофе.

В списке фигурировали сорок девять магазинов. Перед названием торгового предприятия или фамилией владельца, а также адреса стоял педантичный номер.

— Броката в этом списке нет, а Спавач есть, — заметил Ольшак. — Скорее всего это приобретатели игрушек. Так в чем заключалась твоя инициатива?

— Был у меня один план, и, по-моему, неплохой. Пока в лаборатории возились со снимками, я пошла в ГТИ и под разными предлогами взяла образцы шрифта всех трех машинок, которые там есть. — Марыся вынула из сумки и положила перед Ольшаком страницу машинописного текста. — Видите «е» и «т»? Эти литеры повреждены. В последнем номере «Криминалистического обозрения» мне попалась статья о сравнении машинописных шрифтов. Конечно, нужно будет послать на экспертизу, но мне кажется, что это и так не вызывает сомнения.

— Эта страничка, — спросил Ольшак, — отпечатана на машинке в комнате ревизоров?

— Да. Старый «ундервуд», который стоит в шкафу. Доступ к ней имеют только Ровак и Сельчик, то есть Сельчик уже не имеет к ней доступа.

— Молодец, — похвалил Ольшак. — А с Роваком разговаривала?

— Он был где-то на ревизии. Ключ от комнаты и шкафа я взяла у курьера. Шеф, — продолжала девушка, улыбаясь, — у меня еще одна мысль. Черный парик и солнечные очки не так уж трудно приобрести. У нас есть список сорока девяти покупателей клоунов. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Думаешь, удастся подработать немного денег для нашего отдела? Все равно мы с тобой их не увидим. Интересно, сколько они платят за тряпичную куклу? Полторы тысячи — это высшая или низшая ставка? Нужно посетить прежде всего государственные магазины. Частные интересуют меня сейчас меньше.

Когда Ольшак вышел из кабинета, то с удивлением обнаружил, что уже одиннадцатый час. Стоя выпил в секретариате четвертую за сегодняшнее утро чашку кофе.

В парке у пруда его поджидал Лясочак. Он мелко крошил булку и бросал оголодавшим карпам.

— Стоит их немножко подкормить, чтобы к сочельнику были жирными, — лукаво улыбнулся Лясочак. Он был в хорошем настроении, значит, что-то узнал.

— Если вас поймают, Лясочак, не рассчитывайте на мое заступничество.

Ольшак знал, что этот босяк придумал себе интересную забаву. Через брючную штанину он опускал в пруд леску, на конце которой был нацеплен крючок с наживкой. Когда какой-нибудь карп соблазнялся, Лясочак вытягивал его через дыру в кармане на берег. Но сейчас, особенно издали, все действия Лясочака выглядели совершенно безобидно: пожилой человек кормит рыбок в пруду.

— Шеф, — отозвался Лясочак, — это я только иногда, ради шутки. Ведь и у меня может быть хобби…

— Что у тебя нового?

— Узнал, где часы с датой. Стоило мне это восемь бигосов, два с половиной литра «Выборовой», не считая потерянного времени.

— Где эти часы?

— У Иренки, что ходит по вечерам в «Розу ветров». Помните, такая черная, высокая. Это стоит четвертинки, верно? А другую вы будете мне должны, когда я скажу, от кого она получила эти часы.

— Согласен.

Лясочак широко улыбнулся, обнажив выщербленные зубы, и от удовольствия потер руки.

— Эти часы Иренка получила от Зенона Бабули, ну, того ненормального, который за двадцать злотых даст любому в морду, — захихикал Лясочак.

— Бабуля?

Инспектор с трудом вспомнил приземистого человека с монгольскими чертами лица. Потомственный босяк, с которым, хотя и ловили его неоднократно, ничего нельзя было поделать, поскольку психиатры с удивительным единодушием признавали у него идиотизм. Он был слишком здоров, чтобы отправить его в сумасшедший дом, и одновременно достаточно невменяем, чтобы любой суд применял к нему чрезвычайно мягкие меры. Обремененный тяжелой наследственностью, алкоголик и сын алкоголиков, он никогда не работал больше двух часов в сутки, ибо запросы его были как у животного: сожрать что-нибудь и поспать. Бабуля был так насыщен алкоголем, что даже кружка пива валила его с ног.

— Бабуля у кого-то увел эти часы.

— Догадываюсь, что не купил, — сказал Ольшак. — Ну и что он тебе поведал?

— Выпил полкружки и начал нести какую-то ерунду. Вы же знаете, какой он: голова дурная, разум как у грудного ребенка. Говорит, жаль было их оставлять, что если бы они упали с девятого этажа, то наверняка бы разбились. Короче говоря, дурачок. Кто бы стал выбрасывать часы с девятого этажа?

У Ольшака было большое желание покинуть Лясочака и немедленно бежать в управление, но он не хотел, чтобы Лясочак догадался, какой важности информацию он только что сообщил. Поэтому инспектор поболтал с ним несколько минут, переменив тему, как будто история с часами его мало интересовала, спросил о серебре ювелира Броката, но Лясочак стал клясться и божиться, что не мог отыскать никаких следов и не знает, кто организовал кражу у ювелира.

— Может, это кто из любителей, — сказал Лясочак.

Ольшак оставил его у пруда, хотя был почти уверен, что Лясочак примется ловить карпов, но сейчас это его не волновало. Дело начинало проясняться. Бабуля, пожалевший часы, которые могут разбиться, упав с девятого зтажа, — это уже было кое-что.

Из машины, оставленной в одной из аллей парка, он соединился с управлением, поймал Кулича и приказал ему разослать людей на поиски Бабули. Конечно, найти его будет не так-то легко. Такие, как Бабуля, обычно нигде не прописаны, а если и прописаны, то редко их можно застать по указанному адресу. Придется перетрясти несколько притонов, прежде чем удастся его разыскать. Все это было известно Ольшаку, но его рассердило, когда Кулич заныл, что не знает, сможет ли он сделать это до ночи.

— Достань его хоть из-под земли, но он должен быть у меня сегодня.

Положив трубку радиотелефона, Ольшак приказал отвезти его в магазин Спавача.

От владельца частного магазина пахло, как всегда, лавандой, на нем был голубой галстук-бабочка в белый горошек и твидовый пиджак. Блондинки в магазине не было, и хозяин сам стоял за прилавком.

— Чем могу быть полезен, пан капитан?

— Пожалуйста, закройте магазин ненадолго, минут на десять. Нужно поговорить.

Ольшак заметил, что движения Спавача стали менее уверенными, и это обрадовало его, ибо хотя инспектор и не признавался, но он чувствовал себя не в своей тарелке, разговаривая с этим стареющим денди с ногтями, полированными и ухоженными, как у женщин.

— Вы ведь любите мартини, пан капитан, не так ли? Или что-нибудь покрепче?

— Благодарю, на этот раз у меня недолгий разговор, — Ольшак заметил, что клоун покоится на прежнем месте, и спросил прямо: — Сколько вы платите ежемесячно?

— Что вы имеете в виду? Налоги?

— На худой конец можно и так назвать. Так сколько вы платите в месяц за клоуна?

Спавач тяжело опустился на стул, не пытаясь уже разыгрывать из себя лорда. В одно мгновение он осунулся так, как будто этот вопрос выпустил из него весь воздух.

— Пан капитан… — начал он неуверенно.

— Сколько?! — почти выкрикнул Ольшак.

— Две.

— Каждый месяц?

— Вот уже три с половиной года.

— Так у вас уже довольно много этих игрушек?

— На полке сорок второй, — сказал Спавач хмуро. — А что было делать? Ведь меня шантажировали.

— Вы могли прийти в милицию. Мы поймали бы шантажистов, и все было бы в порядке.

Спавач молчал. И инспектор прекрасно понимал, что означало это молчание. Шантажистам было известно, что Спавач не пойдет в милицию, не может пойти, если не хочет, чтобы всплыли кое-какие его грешки. И грешки немалые, если он так послушно платил две тысячи злотых в месяц.

— Вы, конечно, не скажете, чем вам угрожали и что обещал шантажист сообщить в милицию, если вы вздумаете его выдать?

— Это была женщина.

— Брюнетка в темных очках?

— Да, она приносила клоунов. Она же пришла после ограбления. Но иногда звонил и мужчина.

— Значит, вас все-таки ограбили?

— Да, в мае. У меня были плохие обороты. Знаете, в это время года люди откладывают на отпуск, никто не покупает трикотажных вещей летом. Мертвый сезон. Я хотел платить меньше, но она не согласилась, и через несколько дней магазин обворовали. В ту ночь она позвонила, сообщила об ограблении и спросила, не изменил ли я своего решения. Я тотчас поехал в магазин, чтобы проверить: товара не хватало больше чем на двадцать тысяч злотых.

— И вы не подумали сообщить об этом в милицию?

Снова молчание. Спавач вынул из пачки американскую сигарету и, забыв о хороших манерах, не угостив Ольшака, глубоко затянулся.

— Утром женщина пришла и сказала, что мне все возвратят, а я заплачу десять тысяч «за науку», как она выразилась, и добавила, что они уважают аккуратных плательщиков.

— И все возвратили?

— Кроме двух или трех свитеров. Разумеется, я заплатил. А что оставалось делать?

— Недавно вы были в «Орбисе» со снабженцем завода искусственного волокна. Вы торгуете не только шерстяным трикотажем, не так ли?

Спавач съежился, как бы стараясь уменьшиться, оттянул бабочку, словно она его душила.

— У меня все накладные в порядке.

— И все же вы им платили. Скоро выясним почему. В ресторане с вами был еще кое-кто. Вы помните?

— Это мой старый знакомый.

— Который работает ревизором в ГТИ и зовется Тадеушем Роваком. Подумайте, кто мог знать о некоторых, скажем, нарушениях правил торговли, выявление которых причинило бы вам неприятности? Ваш магазин всегда ревизовал Ровак?

— О нет. Ревизоры ГТИ сменяются довольно часто. Только за последние два года это дело стабилизировалось, если можно так выразиться.

— Меня интересует как раз последнее время.

— Несколько лет назад приходил покойный Сель-чик. Могу вас заверить, что он ни разу не обнаружил у меня никаких нарушений. Если бы вы были с ним знакомы, вы бы знали, что этот скрупулезный человек не пропускал ничего. Торговые работники боялись его как огня. Когда он начал работать, некоторые пытались делать ему подарки, но Сельчик пригрозил, что, если это повторится, он передаст дело прокурору. Кажется, раз или два он выполнил свою угрозу.

— А ревизор Ровак не сообщал в милицию о попытках делать ему подарки? Или ему подарков не предлагали?

— Об этом я ничего не знаю. Я говорил уже вам, что Ровак мой старый знакомый. — К Спавачу постепенно возвращались спокойствие и уверенность.

— Думаю, что мы еще встретимся, пан Спавач. Очевидно, с вами захотят поговорить работники отдела борьбы с хозяйственными преступлениями. На всякий случай прошу вас не выезжать из города без нашего на то согласия.

— В чем меня подозревают?

— Мы уже говорили об этом. Сокрытие преступления — тоже преступление: это предусмотрено уголовным кодексом. Естественно, многое зависит от вашей откровенности. Всего хорошего, пан Спавач, — невольно Ольшак впал в тон сидящего против него человека. — Мне очень неприятно, что пришлось отнять у пана столько времени…

Рывок поезда на повороте вывел Ольшака из задумчивости. Три снабженца понизили голоса, рассказывая что-то друг другу шепотом и разражаясь смехом. Содержание одного анекдота, рассказанного чуть громче остальных, дошло до Ольшака, и он улыбнулся: ему еще не приходилось его слышать. Официант, передвигающийся по вагону с ловкостью канатоходца, убрал тарелку из-под супа и сразу же принес отбивную. Ольшак задумался: может ли он позволить себе еще одну чашку кофе? День сегодня выдался исключительно трудный, и поэтому инспектор решил заказать.

Когда он вернулся от Спавача, в управлении его уже поджидал Келка, проверявший в гостиницах по списку пассажиров рейса Париж — Варшава. У сержанта было довольное лицо — значит, вернулся не с пустыми руками.

Только один из пассажиров рейса № 114 посетил их город и останавливался в гостинице «Центральная». Номер зарезервировал Конрад Сельчик за два дня до приезда французского подданного Жана Ромбе.

Француз появился третьего числа около половины десятого. Счет оплатил на следующее утро купонами «Орбиса». В тот же день он покинул гостиницу. Портье припомнил, что вызывал для иностранца такси и что тот приказал отвезти его на вокзал.

Ольшак выслал срочную радиограмму в бюро регистрации иностранцев при Главном управлении в Варшаве и через два часа получил ответ, что Жан Ромбе остановился в гостинице «Европейская» и занимает № 37 на четвертом этаже…

Именно поэтому Ольшак едет сейчас в поезде. До отхода экспресса у него оставалось не более двадцати минут. Инспектор не успел даже позвонить Гражине, попросил только секретаршу сообщить ей, что вернется завтра утром.

Кофе, принесенный официантом-эквилибристом, неожиданно оказался хорошим. Ольшак пил его очень маленькими глотками, чтобы продлить удовольствие, и чувствовал, что с каждым глотком уходит сонное состояние, вызванное обильным обедом.

Что же общего у Жана Ромбе и Конрада Сельчика? Конечно, этот француз мог оказаться тем человеком в «смешных» ботинках, которые запечатлелись в памяти дворничихи, мывшей пол в лифте! Она видела эти ботинки в половине десятого, а поезд приходит в 21.07. Все сходится. Впрочем, связь между этими людьми не вызывает сомнений, ведь Сельчик заказывал номер. Неужели француз приезжал специально к Сельчику. А если да, то почему он ночевал в отеле?

Правда, в квартире Сельчика была одна довольно-таки узкая тахта, но в таком случае польское гостеприимство обязывало принять гостя в доме, а самому переночевать у кого-нибудь, ну хотя бы у Иоланты.

Кстати, об Иоланте. Почему она не вспоминала о приезде иностранца? Только сказала, что Сельчик посмотрел на часы, сорвался и убежал, прихватив ключ от машины. Сельчик был неразговорчивым и скрытным. Так она его охарактеризовала. Скрытным. Но ведь приезд иностранца — исключительное событие в жизни магистра экономики, а уж невеста должна была об этом знать.

Инспектор вернулся в купе. У него было только два попутчика: ксендз, занятый чтением требника, и пожилая женщина, с увлечением поглощавшая потрепанный детектив. Инспектор узнал обложку серии «Серебряный ключ» и подумал, что было бы интересно когда-нибудь прочитать в книге о деле, которое он обязан распутать, хотя он прекрасно понимал, что в ней все выглядело бы совсем по-другому. Вместо него, Ольшака, наверняка выступал бы элегантный детектив с трубкой, который с самого начала имел бы несколько версий, из коих выбрал бы наиболее правдоподобную и ошеломил бы читателя неожиданной концовкой. У него же нет никаких версий, сплошные сомнения и туманы, факты не увязываются, никакой логической конструкции в них усмотреть невозможно. И вообще, следствие развивается помимо его воли. Кажется, что кто-то руководит его действиями, а он всего лишь марионетка, паяц. Да, да, именно игрушечный клоун в чьих-то руках.

Когда он изучал обстоятельства смерти Сельчика, тряпичный клоун на тахте ничего ему не говорил. Правда, кукла выглядела какой-то лишней в вылизанной квартире магистра, но откуда могло быть известно, что у нее есть определенное назначение? Потом Козловский, необычное происшествие на вокзале и адрес: «Солдатская, девятый этаж». Так получилось, что парень хотел говорить именно с ним, в то время когда инспектор мысленно был на девятом этаже дома по Солдатской улице. А потом оказалось, что в записке вовсе не адрес Сельчика, а, предположим, Баси Кральской. Но вместо прояснения новое осложнение. Козловский дает девушке снотворное и выходит с ее ключами. И происходит это именно в ночь убийства, ибо Ольшак уже не сомневается, что это убийство.

Теперь еще этот Бабуля, пожалевший часы, которые могут разбиться при падении с девятого этажа. Лясочак решил, что Бабуля заговаривается. Кто станет выбрасывать часы с девятого этажа? Но Ольшак знает, что их могли выбросить вместе с владельцем. «Я отдал ключи Сташеку», — сказал Козловский, и больше инспектор ничего не успел от него узнать. Так кому же он передал эти ключи? Бабуле? Нет, имя Бабули — Зенон. Значит, кто-то, кого зовут Сташек, отдал их Бабуле. Тот вошел в квартиру и выбросил Конрада Сельчика из лоджии, предварительно сняв с него часы. Теоретически это возможно. Сельчик был довольно худощавый, весил шестьдесят пять — семьдесят килограммов, и Бабуля мог шутя перебросить его через барьер. Потом ему необходимо было выйти, но двери были заперты изнутри, даже цепочка заложена. Через лоджию и квартиру Кральской? Может, для этого и усыпил ее Козловский?

Это уже кое-как увязывается. Если бы не одна мелочь: прощальная записка самоубийцы. «Прошу никого не винить». И ошибки здесь быть не может — это почерк Сельчика. На большом листе бумаги вполне ясные буквы. Автор детективной повести облегчил бы себе дело, написав, что Сельчика, например, загипнотизировали. Ольшак не может себе этого позволить. У Керча и Стефаняка это не пройдет. Конечно, Сельчика можно было усыпить, тогда выбросить его на улицу не составляло бы труда, а обнаружить незначительную долю снотворного через несколько часов почти невозможно. Впрочем, опять эта записка. Выходит, что Сельчик написал ее, выпил снотворное и ждал, пока его кто-нибудь выбросит из окна? Чепуха!

Пожилая женщина напротив не выдержала и начала перелистывать последние страницы книги, чтобы узнать имя преступника. Ольшак многое бы дал за такую же возможность. Но последний раздел детектива, в котором он участвует, еще не написан. В архивах полиции многих стран лежат тонны никому не нужных дел. Дел, не раскрытых до конца. Иногда объяснение приходит само собой, много лет спустя, другие навсегда остаются загадкой. Может, и то дело, что ведет сейчас Ольшак, станет одним из таких?

Попробуем подойти к ним с другой стороны. Клоуны. Кто-то, очевидно, по роду своей службы, например, работая в ГТИ, получил материалы, обличающие многих торговцев и директоров магазинов. По крайней мере, сорока девяти из них. Но ведь список, найденный в квартире Махулевича, может быть неполным. Пытались же шантажировать ювелира Броката, которого в списке не было. Шантажист установил месячную дань, а клоуны были своего рода распиской. Клоуны и список свидетельствуют против Махулевича, но мог ли этот плейбой, гоняющийся за юбками и коллекционирующий пластинки битлзов, иметь материалы, оглашение которых представляло в невыгодном свете частных торговцев и директоров государственных магазинов? Список был напечатан на машинке, в комнате ревизоров ГТИ. След достаточно выразительный, значит, кто-то из них: Сельчик или Ровак. Любой из них знал довольно много, по крайней мере, мог знать такое, что приводило бы торговцев в трепет. Неужели неподкупный Сельчик начал что-то подозревать? Откуда у него клоун? А Ровак? Говорит, что хотел бы иметь большие деньги, а может, он уже имеет их? Почти пятьдесят коммерсантов, по полторы тысячи злотых с каждого, — это около семидесяти пяти тысяч ежемесячно, около миллиона в год. Как долго это продолжалось? Спавач платил три с половиной года, а другие? Нужно проверить.

Ровак действовал в подполье, у него была группа преданных людей. Может, он хотел повторить эксперимент, действовать на этот раз на свой страх и риск? Козловский мог быть одним из подручных. Его непонятный страх, неубедительное объяснение случая на вокзале и одновременно признание в краже со взломом, о которой милиция даже не подозревала, неужели все это только для того, чтобы укрыться в тюрьме? Чего он боится? И Ровак был тогда на вокзале. Кому Козловский отдал ключи? И снова круг замыкается на Бабуле и швейцарских часах, которые ему было жаль выбрасывать с девятого этажа. Но все это не объясняет записки, которую Сельчик написал перед смертью.

Очевидно, инспектор задремал, так как вдруг увидел направленное на него дуло автомата склонившегося Ровака и услышал его шепот:

— Я недолюбливаю типов с чересчур чистыми руками. Недолюбливаю, понимаешь?

Прошло несколько секунд, прежде чем Ольшак понял, что это не Ровак, а проводник, который трясет его за плечо.

— Ну и крепко же вы спите, — сказал проводник с завистью. — Уже подъезжаем к Варшаве.

У вокзала, как он и просил в телефонограмме в Главное управление, его ожидала милицейская «варшава». Упитанного человека средних лет с головой лысой, как яйцо, Ольшак знал. Они неоднократно сталкивались по работе.

— Привет, старик! — сказал капитан Беджицкий. — Я решил, может, на что-нибудь тебе пригожусь. Хочешь пощупать француза?

Беджицкий долгое время жил во Франции, его помощь могла оказаться неоценимой, ибо Ольшак до сих пор не имел времени даже подумать, что его знания французского языка исчерпываются несколькими словами, которые он произносил с ужасным акцентом.

— Благодарю, — Ольшак крепко пожал руку Беджицкого.

— Что же он у вас натворил? — спросил капитан. — Здесь он держится необычайно деликатно. Почти не выходит из гостиницы. Мы на всякий случай за ним незаметно наблюдали. Не знаем, зачем он тебе понадобился. Да, чуть не забыл! Прислали какие-то новые факты, установленные уже после твоего отъезда. Поезжай в «Европейскую», — обратился он к шоферу, одновременно протягивая Ольшаку свернутую телетайпную ленту.

Там значилось: «Француз появился в „Центральной“ около 21.30, оставил чемодан и вышел. Возвратился спустя полтора часа, портье проводил его наверх. В полночь француз позвонил администратору с просьбой прислать доктора, ибо почувствовал себя плохо. Вызвали „Скорую помощь“, которая прибыла в 0.22, что проверено по регистрационной книге. „Скорая“ пробыла у француза до 1.30. Врач определил у него почечные колики, сделал успокаивающий укол. В 9.00 француз заказал завтрак в номер и сразу после этого покинул гостиницу. Бабуля у нас, но с часами что-то крутит. Утверждает, что нашел их в трамвае за два дня до случая на Солдатской. Козловский пришел в себя в тюремной больнице, но доктор запретил с ним разговаривать. Машину высылаю к утреннему экспрессу. В случае перемен прошу уведомить. Поручик Кулич».

Деловой парень этот Кулич, времени зря не терял. Ольшак знает, сколько работы требует установление нескольких фактов, которые умещаются на полутора метрах телетайпной ленты. А Куличу хватает собственных неслужебных хлопот. Хотя бы эти близнецы, которые ожидают поручика дома.

Шофер с шиком затормозил у подъезда гостиницы.

— Вот и приехали. Пошли, браток, сейчас проверим, не забыл ли я французский.

Беджицкий повел Ольшака в мраморный холл отеля, обменялся несколькими словами с молодым человеком в замшевой куртке, с трубкой в зубах, склонившимся над «Нью-Йорк таймс», и вернулся к Ольшаку.

— Все в порядке, наш клиент у себя.