Сломленные

Оливия Миддлтон заботится обо мне, в этом я уверен. Она не хочет, чтобы я пострадал, и даже больше — она хочет, чтобы я выздоровел. Но ей не всё равно не из-за меня, не из-за того, кем я являюсь на самом деле. И по причинам, неподдающимся объяснению, это больнее, чем нога и окровавленный нос вместе взятые.

Я слышу шорох, когда она встаёт, но не открываю глаза, даже когда за её спиной тихо закрывается дверь. Видимо, терпение, чтобы сидеть с жалким инвалидом, имеет границы.

Я делаю огромный глоток скотча, убеждая себя, что мне насрать. Убеждая себя, что хочу побыть один, что мне нужно привыкнуть к одиночеству. Хотя отчасти я в ужасе от мысли, что, если она уедет — когда она уедет, — уединение перестанет быть передышкой. Оно станет обычным одиночеством.

Пятью минутами позже дверь снова открывается. Я не смотрю на неё, пока она приближается. Не хочу, чтобы она прочла в моём взгляде облегчение.

Оливия не возвращается на своё место. На этот раз она садится на ручку моего кресла, её крохотная, идеальная попка оказывается всего в нескольких сантиметрах от моей руки. Я напрягаюсь. Какого чёрта она задумала?

В конце концов, выясняется, что она вернулась не с пустыми руками. Оливия забирает из моей руки выпивку и ставит её на стол. Я позволяю.

Я слежу за её руками, обмакивающими белое полотенце в миску с горячей водой. Слежу за длинными пальцами, выжимающими его. Я подготавливаю себя к тому, что должно произойти, несмотря на то, как отчаянно этого жажду.

Мы не встречаемся взглядами, когда она медленно протягивает ко мне руку.

Колеблется в сантиметре от лица, прежде чем аккуратно приложить тёплую ткань к коже. Я снова даю глазам закрыться.

Она нежно промывает ранку и возвращает полотенце в миску. Процесс повторяется. Обмакнуть. Выжать. Запнуться. Коснуться.

Она явно осторожничает, боясь задеть мои шрамы. Я не виню её.

Она, наконец, убирает полотенце в миску, но не делает попыток сдвинуться с кресла.

— Кажется, твой нос не сломан, — произносит она, в конечном счёте нарушая тишину. — Но я принесу тебе лёд.

Оливия смещается, будто собираясь подняться, и я шокирую самого себя тем, что вытягиваю руку, дотрагиваясь до её ноги с отчаянной поспешностью. Останься. И она остаётся.

Облегчение от того, что она не уходит, не подготавливает меня к тому, что происходит дальше.

Она касается меня. Не тканью, а тёплыми, нежными пальцами. Сначала безопасно. Аккуратными поглаживаниями вдоль линии роста волос. Прослеживая бровь. Скулу. Она накрывает ладошкой мою челюсть, и я разрешаю своей щеке повернуться к теплу её руки. С тех пор как кто-то касался меня прошло так много времени. Так много, что, пока она остаётся на левой стороне моего лица — на целой стороне, — я могу дать ей волю касаться меня целую вечность.

Но она не останавливается на ней. Сердце запинается, когда я чувствую, как другая её рука задевает мой правый висок.

Я пытаюсь увернуться, но она обхватывает моё лицо ладонями. «Не надо», — безмолвно молю.

Но она не слышит.

Я втягиваю воздух, когда она бережно, с благоговением, проводит ласковым пальцем поверх моей правой скулы. А потом ниже.

Она трогает мои шрамы. И я разрешаю ей.

Три линии, сбегающие вниз по лицу, неизменно напоминали мне порез росомахи. Будто это когти животного ударили меня по лицу, а не умышленно занесённое лезвие беспощадного афганца. Все три линии она прослеживает мягко, задумчиво, словно думая, что может исцелить своим прикосновением.

Прикосновения, в конце концов, прекращаются, и я остро ощущаю потерю, когда её руки исчезают с моего лица. И это чувство усугубляется, когда она встаёт, подбирая чащу с кровавой водой.

— Я принесу тебе лёд.

Я вновь дотрагиваюсь до неё, на сей раз до запястья, как и прежде, без слов, умоляя остаться, но сейчас она аккуратно отстраняется, и я её отпускаю.

Поднимаюсь на ноги и иду к огню, впиваясь спокойным взглядом в пламя, теряясь в мыслях об Оливии и опасности, которую она собой представляет.

В этот раз, когда она возвращается, я готов к ней.

Она встаёт передо мной, предлагая пакет со льдом. Когда я не обращаю на него внимания, она слегка хмурится, как будто посчитав, что я капризный ребёнок, неподчиняющийся указаниям няни.

К чёрту. Я выбиваю пакет из её руки, и прежде, чем он ударяется о пол, обнаруживаю, что обнимаю одной рукой её за талию, притягивая к себе нежно, но твёрдо. Другой рукой бережно скольжу под волосы, останавливаясь на гладкой коже задней части её шеи.

Из раза в раз я говорил себе, что больше не буду её целовать. Что это она меня поцелует.

Но я не соблазняю. Я хочу её. Так ужасно хочу, что от этого больно.

Я встречаюсь с ней глазами, наблюдая за тем, как шок уступает место желанию. Она тоже меня хочет.

Намеренно перевожу взгляд на её рот. «Поцелуй меня», — безмолвно прошу я. А потом повторяю вслух:

— Поцелуй меня, Оливия.

Она качает головой.

— Пожалуйста, — шепчу я. Мне всё равно, даже если придётся умолять. Мне всё равно, даже если она поцелует меня из жалости. Она нужна мне.

Её глаза темнеют, и я готовлю себя к тому, что она отпрянет.

Но вместо этого она придвигается ближе, пока мы не сталкиваемся грудью, а её глаза не оказываются на уровне моего подбородка. Одна моя рука крепче обнимает её спину, в то время как другая — играет с мягкими волосками у основания шеи.

Её руки опускаются к моим бёдрам, и моё сердце начинает биться сильнее.

Медленно, неторопливо, она вскидывает голову, устремляя взгляд от подбородка к губам.

Не могу больше ждать. Я опускаю голову, едва заметно наклонившись вправо, когда ненадолго прижимаюсь к ней губами. И снова, на этот раз дольше.

На третий раз её рот сталкивается с моим.

Поцелуй горячий, голодный, каким-то образом медленный и неистовый одновременно. Оторвавшись от моих бёдер, её руки тянутся за тканью футболки, привлекая меня ещё ближе, тогда как одна моя рука движется по всему её телу, а другая нажимает на заднюю часть шеи, удерживая её губы слившимися со мной.

Я слегка сгибаю колени, подстраиваясь под её рот в жажде оказаться ближе, но этого недостаточно. Мой язык ищет и находит её, поначалу застенчивый, но куда более осмелевший, когда поцелуй становится взрывоопасным.

Ладони зудят от желания двигаться. Мне хочется касаться её всюду. Хочется, чтобы она оказалась обнажена у камина. Но сейчас я решаю, что этого достаточно. Должно быть достаточно.

Наконец, она отстраняется, и я отпускаю. Её дыхание затруднённое, хриплое, а грудь поднимается и опадает, будто не в состоянии отдышаться.

Сам-то я точно не могу. Из-за неё я забываю дышать. Из-за неё я забываю обо всём.

— Это было… — она замолкает.

Про себя заполняю пробелы за неё. Глупо. Безответственно. Безумно.

Восхитительно.

Ничего такого она не произносит, вместо этого просто качает головой, будто прочищая её.

— Мне нужно идти, — говорит она, резко убирая от меня руки, будто не может вытерпеть прикосновения ко мне.

Я моментально отпускаю её, пусть и изнываю от желания притянуть обратно, просто держать её.

Она уже почти отворачивается, но прежде наклоняется за пакетом со льдом. Рука с зажатым в ней льдом движется к моему лицу. Она замирает на мгновение и почти отодвигается, затем хмурится и решительно, но осторожно прижимает лёд к моему носу.

— Подержи его минут тридцать, — произносит она мягко и властно одновременно.

— Хорошо, — грубовато отвечаю я. — Не хотелось бы, чтобы опухший нос испортил другие совершенные черты моего лица.

— Нет, — соглашается она, награждая меня слабой улыбкой. — Нам бы этого не хотелось.

Она отворачивается, а я стою, как дурак, прижимая пакет со льдом к центру лица, пока наблюдаю за её уходом.

— Оливия, — зову я, и это слово срывается с моих уст, прежде чем успеваю понять, что хочу сказать.

Она останавливается. Поворачивается назад.

Дерьмо. Дважды.

Я понятия не имею, что хочу ей сказать. Ну, отчасти знаю, что делает моё молчание ещё более целесообразным. Этот поцелуй должен оставаться счастливой случайностью. Ради нас обоих.

— Да? — спрашивает она слегка нетерпеливо, пока я стою там, глазея на неё.

«Разряди обстановку, придурок. Дай ей понять, что это ничего не значило».

— Увидимся завтра утром? — спрашиваю я.

Идиот.

Она закатывает глаза.

— Ага.

— В пять? У тропинки?

— Как и обычно, за исключением случаев, когда у тебя истерика.

— Очаровательно, — бормочу я. — И, кстати…

— Да, Пол? — отвечает она раздражённым голосом школьного учителя.

— Как тебе Кали?

Бам. Ни следа от улыбки. И уверенности. Ненавижу себя за то, что наслаждаюсь её дискомфортом.

— Она замечательная, — щебечет Оливия. — Безумно симпатичная. И очень милая.

— Очень, — повторяю задумчиво. — Что ж, доброй ночи.

Я отворачиваюсь обратно к огню, скрывая улыбку, вызванную её недовольным пыхтением.

Глава девятнадцатая

Оливия

Я поцеловала Пола. Я поцеловала Пола, я поцеловала Пола, я поцеловала Пола.

Конечно, не впервые. Но на сей раз всё было иначе. В первых двух случаях он намеревался меня выгнать.

Но на этот раз поцелуй был мягче. Горячее. И бесконечно опаснее для нас обоих.

Видите ли, худшая часть не в том, что я поцеловала парня, за которым вроде как должна присматривать. А в том, что хотела поцеловать его снова. И снова…

Я лежу в постели, силясь убедить себя, что позволила этому случиться, чтобы восполнить ущерб, нанесённый тем придурком из бара. Мне хотелось показать ему, что он не монстр. Что он не повод для смеха. Я хотела, чтобы он знал, что желанен даже со шрамами.

Но я лгу самой себе.

Ни о чём таком я не думала, когда мы стояли перед камином. Я думала не о его проблемах, не о своих и не о чьих-то других, а о том, как хотела его.

И всё ещё хочу.

Я накрываю глаза рукой и исторгаю стон, когда это дьявольское преуменьшение проскакивает в моей голове. Не очень точное определение.

Не знаю, каким образом я в конце концов уснула, но звон будильника в пять утра сделал ранний подъём ещё беспощадней, чем обычно. Я обрушиваю удар на будильник, заставляя себя скинуть ноги с края кровати, прежде чем успеваю вновь уснуть. В глаза будто песка насыпали из-за недосыпания, но я едва это замечаю, потому что всё никак не могу перестать думать о том, что чуть дальше по коридору спит Пол, одетый в одни только боксёры. Эта мысль убедительно мешает мне спать.

Включив лампу, я семеню к шкафу, в котором хранятся вещи для тренировки. Как вдруг мне в глаза бросается коробка, стоящая у двери.

Обувная коробка.

В доме нас только двое, и это значит, что затолкнуть коробку за дверь мог лишь один человек. Я представляю Пола, крадущегося в мою спальню: в совершенстве накаченный пресс, сильные руки...

Соберись

Я подбираю коробку. Быстро встряхнув, подтверждаю: это явно обувь. Но не ох-какие-сексуальные лабутены. А обувь для бега. Незатейливые, уродливо белые кроссовки.

Поверх них прикреплена записка. На ней небрежными мальчишескими каракулями выведено: «Раз ты отказываешься нормально проконсультироваться со специалистами, я очень постарался откопать для тебя обувь подходящего размера. Прости, что не нашёл розовые».

Очень глупо, что всё внутри меня томится от нежности из-за того, что парень купил мне самую уродливую обувь на свете? Да. Знаю, что да.

Но от этого бестолковая ухмылка на моём лице никуда не девается.

Взгляд на часы подсказывает мне, что я опаздываю на нашу пробежку. Он не будет удивлён — я всегда опаздываю. Но всё равно одеваюсь в спешке. Не вся моя экипировка розовая, но я выкладываюсь по полной, чтобы каждая деталь моей одежды сегодня была именно такого цвета, начиная со спортивного бюстгальтера и заканчивая трусиками и носками.

Затем надеваю кроссовки, размер которых идеально мне подошёл. Мурашки по коже от этого парня.

В новой обуви мне вроде ощущается так же хорошо, как и в моих милых розовых кроссовках, но, может, я почувствую разницу после нескольких миль. Пол постоянно кудахчет о важности предотвращения травм, а правильная обувь якобы убережёт от меня судорог, растяжений и «всякой такой хрени».

Как и ожидалось, Пол уже на месте: стоит спиной ко мне, вглядываясь в предутреннюю мглу над водой. Нам нём синяя кофта с длинными рукавами и такого же цвета тренировочные штаны. Выглядит точь-в-точь как бывший двадцатилетний (с хвостиком) морпех, готовый вот-вот взлететь на воздух в любую секунду.

И трость тут. Трость, которая на мой взгляд ему совершенно не нужна. И ещё кое-что, не вызывающее сомнений: этот парень не собирается начинать бегать.

— Эй, — тихо зову я.

Подбадриваю себя, думая, что он в наихудшем расположении духа. После его глупого, клишированного «Как тебе Кали?», произнесённого прошлой ночью, я готова ко всему, что он выкинет с целью оттолкнуть меня.

Он поворачивается. Не улыбается — ну, ничего себе, — хотя глаза излучают тепло. Оно нарастает ещё больше, когда он спускается взглядом вниз по моему телу, задерживаясь на определённых местах, пока не останавливается на ногах.

— Как тебе? — осведомляется он, дёргая подбородком в сторону обновки.

Ну, ладненько — видимо, о поцелуе мы говорить не будем. Но он, по крайней мере, не ведёт себя, как сволочь, а это уже больше, чем я ожидала, учитывая, какой толстенной бронёй прикрыты его эмоции.

— Безобразные, всё как ты и планировал.

— Они не дадут подвернуться твоей ноге. Ты ещё поблагодаришь меня, когда постареешь.

Я издаю приглушённый смешок.

— Господи, так романтично.

Его лицо становится пустым, и до меня тут же доходит собственная ошибка. Он может упражняться со своей сиделкой, читать с ней, даже флиртовать и целовать её… но тут нет места для романтики. Не в нашем случае.

И пусть я ничего подобного и не подразумевала, такое слово как «романтика» губительно для парней вроде Пола.

Как и для девушек вроде меня. С Итаном у меня была когда-то эта романтика, и я умудрилась всё испортить. Возможно, некоторые люди просто не созданы для отношений.

Опасливое выражение на лице Пола сменяется смущением.

— Ну, ладно.

— Что?

Он награждает меня слабой улыбкой, и моё сердце переворачивается, когда я различаю за ней вспышку печали.

— Я собирался испускать всякие сигналы, предупреждающие о том, что я не ищу девушку, — с сожалением произносит он. — Но судя по отвращению, написанному на твоём лице, это и не потребуется.

— Нет! — выпаливаю я. Господи, он принял моё отвращение на свой счёт? Я с ума схожу от желания сказать ему, что, какие бы у него ни были проблемы, внутри он не такой отравляющий, как я. Но у меня не хватает мужества. — Я просто… ты действительно хочешь об этом поговорить? — спрашиваю я, всплеснув в воздухе руками.

Он на секунду вглядывается в меня, прежде чем опустить взгляд на свою руку, лежащую на трости.

— Нет.

Я вымучиваю улыбку.

— Так… у этой обуви есть какой-то подвох, о котором мне следует знать? Мне понадобится секретный код, или они сами по себе вырабатывают магию?

Пол закатывает глаза, указывая тростью в сторону того места, откуда мы обычно начинаем нашу пробежку.

— Пройди вперёд и начни бежать трусцой. Постарайся не споткнуться и не упасть, иначе моей опеке добавится хлопот.

— Опеке? Вот как ты это называешь? — интересуюсь я. — Потому что больше похоже на ханжеские лекции, — остановившись, начинаю растяжку.

Кончик трости тихонько ударяется о моё колено.

— По последним суждениям бегунов — предварительная растяжка не поможет предотвратить травму.

Я опускаю ногу обратно на землю.

— А волшебные кроссовки помогут?

Его губы почти изгибаются в улыбку.

— Они — да.

— Надеюсь, меня никто не увидит, — ворчу я добродушно. — Хотя, с другой стороны, хочется верить, что эти кроссовки проживут долго, потому что они отлично впишутся в интерьер дома престарелых.

— Спорим, у старикашек от тебя поедет крыша?

«А у тебя от меня едет крыша?» — хочется спросить мне. Но на самом деле говорю:

— Ладно, давай сделаем это, — точно не знаю, о беге я говорю или о другом бесконечно более предательском.

Он кратко кивает.

Я делаю шагов пять, прежде чем запретная мысль проскакивает в моей голове. Обернувшись, обнаруживаю, что он смотрит на меня, тоскующее выражение его лица подталкивает меня задать смелый вопрос.

— Ты пробовал бегать? Хотя бы несколько шагов. Ну, знаешь… с тех пор?

На его лице проскальзывает боль, прежде чем оно полностью закрывается.

— Бегать, Оливия? Я даже ходить не могу без посторонней помощи.

Склоняю голову чуть в бок.

— Разве?

На этой ноте я разворачиваюсь на пятках своих новеньких уродливых кроссовок и срываюсь с места. Стараюсь сосредоточиться на технике дыхания, о которой без умолка твердит Пол, но в этот момент о глубоких вдохах я волнуюсь в последнюю очередь. Слишком глубоко повязла в мыслях о восхитительной катастрофе — Поле.

Я не слежу, как долго бегу, но замедляюсь, когда в поле моего зрения оказываются незнакомые виды. Я забежала дальше обычного. Как и следовало ожидать, Пола нигде не видно, когда я оборачиваюсь, но в отличие от других дней, он не попадается мне даже на обратном пути. Cлишком далеко оттолкнула его своим вопросом о беге, вот он и ушёл.

Я направляюсь в дом, решив не впадать в уныние. И чего я ждала? Неужели думала, что ему потребуется всего-то поцелуй на ночь и простой намёк на хотя бы попытку бежать, и он вдруг присоединится ко мне во всём своём довоенном величии?

Чувство вины явно не притупляется запоздалым осознанием того, что Линди до сих пор в Портленде, а мне следует исполнять обязанности по кухне. Я не только напоминаю Полу обо всём на что он не способен, так ещё и морю голодом. Конечно, он и сам может выложить на рогалик сливочный сыр, но мне за это платят — пора бы мне об этом вспомнить.

Поспешно приняв душ, я натягиваю штаны для йоги и пушистый голубой свитер, после чего собираю влажные волосы в небрежный пучок на макушке и направляюсь на кухню.

Я никогда особо не мудрила с завтраком, обычно делая себе английские маффины или хлопья, но этим утром мой желудок урчит в жажде получить что-нибудь посущественней. Наверное, потому что мой вчерашний «ужин» состоял из гигантского бокала вина, подкреплённого несколькими глотками виски.

Я перемешиваю достаточное для двоих количество яиц, добавляю немного сыра с грибами и ставлю на поднос два стакана с апельсиновым соком. У Пола в библиотеке есть кофеварка, но держу пари, что он припрятал там всего лишь одну кружку, поэтому опускаю на поднос ещё и кружку для себя. Озарённая запоздалой мыслью, я нарезаю ягоды и убираю их в красивую хрустальную миску.

Чаще всего мы с Полом ужинаем вместе — скорее потому, что не оставляю ему выбора, — но завтракаю я на кухне с Линди за обсуждениями шоу «Today» или чем-то таким. Если подумать, я пробыла здесь около месяца, и это первый раз, когда мы с Полом разделим завтрак.

Есть что-то необычайно интимное в том, чтобы завтракать вместе с парнем. Возможно, это как-то связано с «утро-после-того-как». Или, возможно, дело просто в том, что это Пол. Мои воспоминания о вчерашнем поцелуе становятся понемногу ярче, пока я несу поднос в сторону кабинета.

Услышав непонятный звук, замедляю шаг. Голоса, во множественном числе.

Один из них явно принадлежит Полу, другой мне не знаком. Я останавливаюсь у двери. Второй голос определённо мужской, что хорошо. Пусть я и не думаю, что между Кали и Полом есть хоть что-то отдалённо игривое, всё равно мне на мгновение представляется Кали во всём её веснушчатом великолепии, сидящая в моём кресле напротив камина.

Но нет, это совершенно точно мужской голос.

Мои руки заняты, поэтому постучаться не получается. Вместо этого я нарочито громко прочищаю горло, бедром открывая дверь. Мой взгляд моментально приземляется на две фигуры, напряжённо замершие перед столом.

Дерьмо. Ох, дерьмо. Мужчина с исказившимся от гнева лицом, стоящий напротив Пола, оказался никем иным, как Гарри Лэнгдоном.

Блудный отец вернулся.

Глава двадцатая

Пол

— Я по-прежнему не понимаю, какого чёрта ты думал, когда выкидывал этот трюк, — мой отец пребывал в бешенстве.

— Это был не трюк, а желание пойти выпить в бар. Повторюсь — выпить.

Папа проводит рукой по лицу, буравя меня взглядом.

— Меня беспокоит часть не про выпивку, а про бар. С каких это пор после возвращения из Афганистана ты стал добровольно показываться перед людьми?

С появления Оливии.

Разумеется, я этого не произношу. Мои чувства к этой девчонке и без того запутаны. И мне совершенно не нужно, чтобы до отца дошло, почему она задержалась здесь дольше, чем любая другая сиделка, ведь это не имеет ничего общего с его идиотским ультиматумом или, тем более, с моим нежеланием её отпускать.

Пока что.

— Что не так? — скрестив руки на груди осведомляюсь я, ненавидя его способность пробуждать во мне желание защититься. — Ты уже давно донимаешь меня своими просьбами, чтобы я стал нормальным. А теперь, когда я на самом деле стараюсь исправиться, ты ведёшь себя так, будто я запятнал честь семьи.

«Возрази, — безмолвно молю я. — Скажи, что ты здесь вовсе не потому, что один из твоих друзей увидел моё безобразие в баре и позвонил тебе с жалобой».

— Рик позвонил мне вчера вечером, — произносит папа, подтверждая мои худшие подозрения. — Сказал, что ты ввязался в драку.

— Он ошибается.

— Точно, — фыркает отец. — Так значит, твой нос всегда так выглядел?

— Какие-то парни из братства пристали к Оливии. Они были пьяными. Я вмешался, и мне прилетело кулаком от одного из них.

— Ну конечно, прилетело! — взрывается он. — Ты же не в состоянии драться, Пол!

Я делаю полшага, подбираясь ближе к его лицу.

— Ты в этом уверен?

Выражение его лица меняется в смущении наперевес с удивлением, и я понимаю, что это первый раз, когда я попытался показать себя не жертвой, а кем-то другим. Мой отец отступает, и я одновременно пристыжен и обрадован — пристыжен из-за того, что он и в самом деле решил, будто я наброшусь на него, и обрадован его пониманием того, что я не какой-то немощный инвалид.

— С девушкой всё нормально? — его голос тих. Спокоен.

— Да, она в порядке, — запустив руку в волосы бормочу я, отворачиваясь к столу. — Наверное, ей даже помощь моя была не так уж нужна.

— Неправда.

Мы с отцом поворачиваемся к Оливии, наблюдающей за нами у дверей. Мы оба опускаем взгляд на поднос в её руках, и я мысленно издаю стон. Её волосы мокрые, а одежда подобрана небрежно. На подносе две тарелки, два стакана с соком, и, Господи… это что, чаша с фруктами? Ненавижу фрукты. Сбалансированная пища, принесённая профессиональным персоналом, выглядит вовсе не так. Это же походит на уютный завтрак для двоих.

Чёрт.

— Мисс Миддлтон, — говорит отец, награждая её своей самой лучшей рабочей улыбкой. — Рад, наконец, встретиться с вами лично.

— Мистер Лэнгдон, — спокойно отвечает она.

Папа движется к ней, уже протянув к подносу руки.

— Линди сказала мне, что на эти выходные обязанности по кухне ты взяла на себя. Спасибо, мы очень это ценим.

— Никаких проблем.

— Что ж, — произносит папа, опуская взгляд на поднос, — мне ужасно не хочется взваливать это на тебя, но мой врач в последнее время озабочен уровнем моего холестерина. Есть шанс, что у меня получится уговорить тебя приготовить мне такую же тарелку, но только с белками?

Грёбаное дерьмо. Он хочет, чтобы Оливия готовила для него?

Я замечаю разразившуюся на её лице войну смущения и облегчения из-за сложившегося недоразумения.

— Ой! Простите. Да, разумеется, — отвечает она. — Сыр вас устроит?

— Чересчур, — подмигивая, отзывается папа.

Подмигивая? Чёрт возьми, подмигивая? Я надавливаю пальцами на веки. Господи. Мой отец флиртует с моей…

«Она твоя сиделка, — вопит мне мозг. — Твой отец нанял её, чтобы она подружилась с тобой, потому что считал, будто ты собираешься или перерезать себе вены, или отмолотить ребёнка, или утопиться».

Оливия ретируется из комнаты, не глядя на меня.

Чёрт тебя дери. Я довольно давно не общался с девушками, но этот взгляд узнаю всегда. Она проделывает ту странную девчачью штуку: переходит в «режим выключения», чтобы переосмыслить всю ситуацию.

— Она даже красивее, чем на фотографии, — произносит папа, обращаясь скорее к самому себе.

— Значит, ты знал, как она выглядит, когда нанимал её? — спрашиваю я, подведённый собственным любопытством.

— А как она выглядит? — невинно отзывается он.

Я бросаю на него мрачный взгляд, и, клянусь, он сдерживает улыбку. По крайней мере, теперь я знаю, что непохожесть Оливии на прошлых серых и непривлекательных сиделок не совпадение. Отец хотел напомнить мне, что я мужчина, у которого есть потребности.

«Хорошо сыграно, дорогой папочка».

— Чего ты хочешь? — требовательно спрашиваю я. — Мне следует остаться здесь затворником, чтобы не позорить тебя, или вернуться в мир, притворившись, будто не похож на урода? Ты должен простить моё неумение распознавать твои смешанные сигналы.

Он тяжело вздыхает и отходит к окну.

— Я не стесняюсь тебя, Пол. Просто не хочу, чтобы ты оказался в щекотливой ситуации. Драка с кучкой здоровых, крепких ребят не пойдёт на пользу твоему выздоровлению.

Крепких. Ко мне это не относится.

Внезапно в голове всплывает насмешка, деликатно брошенная Оливией. «Ты пробовал бегать? Хотя бы несколько шагов?» У неё были ожидания. Лучше, чем у моего отца. Или даже у Линди с Миком. Оливия, хоть и требует от меня большего, чем я сам от себя требую. Не знаю, может, то, что она знает меня всего месяц, служит причиной её полной невежественности по части моих возможностей, а может, всё дело в свежей точке зрения — она заметила потенциал, который не видит никто другой. И если тут всё-таки последнее: что случится, когда я разочарую её?

— Так ты для этого приехал? — спрашиваю у отца. — Чтобы посоветовать мне не позориться со своим уродливым лицом перед какими-то отмороженными юнцами?

— Я приехал проверить, в порядке ли ты.

Я вытаскиваю сотовый из кармана и машу им.

— Телефоны для того и созданы. И ещё, разве не для этого ты нанял Оливию? Присматривать за малышом, кормить его супчиком и подтирать зад?

— Я нанял Оливию, чтобы она вернула тебя обратно в мир, — рявкает он. — Но, насколько я вижу, она никак не смягчила твой нрав.

— Для этого потребуется нечто большее, чем красивые сиськи и отличная задница.

— Не будь таким грубым.

— Окей. Я знаю, как стрелять из любой пушки, существующей на планете, я видел, как прямо передо мной подрываются люди, а ты говоришь мне, что нанял девчонку, чтобы посмотреть, стоит ли ещё у твоего сына? Конечно, давай не будем грубыми. Мне принести нам, вашу мать, чая?

— Я никогда не говорил, что нанял Оливию по этой причине, — но вид у него виноватый.

— Ну, явно не из-за её способностей. С тем же успехом ты мог купить мне щенка или проститутку.

Повисает тишина, и до меня доходит, что глаза отца направлены не на меня.

Сердце обрывается в груди за мгновение до того, как его губы сочувственно поджимаются. Это как одна из тех убогих сцен из фильмов. Ну знаете, когда какой-нибудь мудак говорит что-нибудь ужасное о девушке, стоящей за его спиной?

Мой подбородок опускается, побеждённо упираясь в грудь. Я не могу повернуться. Не могу заставить себя взглянуть на неё. Но тихий возглас боли, изданный ею, всё равно раздирает меня на части.

— Я приготовила ваш омлет, Мистер Лэнгдон, — её голос чуть слышно дрожит. — Оставлю его на столе.

Она приближается к нам и равняется со мной плечами, опуская поднос, но никто из нас не смотрит друг на друга. Я удерживаю взгляд прикованным к трости, а она смотрит исключительно на моего отца.

— Что-нибудь ещё? — спрашивает она уже твёрже.

— Нет, всё хорошо, — спокойно отвечает папа. — Почему бы тебе не взять отгул, Оливия? О Поле я и сам позабочусь.

На кончике языка так и вертятся слова о том, что я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Но мне хочется, чтобы об этом ему сказала Оливия. Мне хочется, чтобы она сказала ему, что находится рядом со мной, потому что хочет, а не из-за денег. Мне хочется, чтобы она рассказала ему правду о завтраке и о прошлой ночи.

Разумеется, она ничего не говорит. И могу ли я вообще удивляться, после всех этих слов, что она услышала? «Ты с тем же успехом мог купить мне щенка или проститутку».

И как-бы по-мудацки это не было, всё-таки… я был не так уж и далёк от истины. Вся эта её доброта, то, как она изображала из себя товарища по тренировкам, уютное время за книгами у камина, даже поцелуи — разве все эти моменты не ради меня? Всем в этой комнате ясно, что я в ней нуждаюсь гораздо больше, чем она во мне.

Рискованно бросаю на неё косой взгляд. Облегчение, отразившееся на её лице от предложения взять отгул, ни с чем не спутать.

— Спасибо. Я была бы рада.

И вдруг, всего на секунду, я проникаюсь ненавистью к ней. К ним обоим.

— Насладись своим выходным, — говорю я, бесцельно постукивая себя тростью по ноге. Она переводит на меня взгляд, и я решаюсь на убийство. — Знаешь, раз уж у тебя есть немного времени на себя, может, стоит наверстать упущенное в светской жизни, которую ты оставила в Нью-Йорке? Позвонить старым друзьям. Чем там занимается Итан? Могу поспорить, ему не помешала бы небольшая доза твоей ласки и заботы.

Я жалею о сказанном, едва слова вылетают из мего рта. Пусть я и не знаю, что за чертовщина случилась между ней и Итаном, мне всё равно известно, что эта тема болезненна, и я очень даже сознательно посыпал солью ту рану.

За последние несколько лет я привык быть подлым, но сейчас явно пересёк границу жестокости. Я заслуживаю пощёчины, однако вспышка яростной боли в её глазах намного хуже. Она выскакивает за дверь, прежде чем я успеваю извиниться.

Всё вдруг взрывается болью. Нога, нос, голова. Сердце.

— Что это было? — спрашивает отец, похоже, нервничая. Интересно, начинает ли он понимать, что его коварный план по «исправлению» меня с помощью светловолосой принцессы способен принести больше вреда, чем пользы?

— Ничего, — бормочу я. Всего лишь я, ведущий себя как чудовище — ничего необычного.

После обеда отец уезжает. Не понимаю, зачем он вообще потрудился приехать. Перелёт из Бостона в Портленд занимает больше времени, чем отправка его унылого ханжеского сообщения, которое, по его мнению, мне в данный момент необходимо.

Я как-то бестолково соглашаюсь с тем, что «подумаю дважды» перед тем как отправляться во Френчи в моём «состоянии». Не утруждаю себя объяснениями ему, что этот поход в бар после стольких лет одиночества — мой самый человечный поступок за очень долгое время. И, конечно, не говорю ему о своей озабоченности тем, что это никак не связано с самим баром и девушкой, ждущей в нём.

Я не сталкиваюсь с Оливией до конца дня. Оставляю дверь приоткрытой, чтобы знать, когда она выйдет, но, насколько я понимаю, она так и не покидает своей комнаты.

Отец присылает сообщение из аэропорта. «Не забудь, что я дал Оливии выходной. На ужин ты предоставлен самому себе».

Я недовольно фыркаю. Почему всем вокруг кажется, что я, некогда пригодный для защиты страны, не в состоянии сейчас даже сварганить сэндвич?

Задумываюсь о том, чтобы рассказать Оливии об Аманде и Лили. Подумываю рассказать ей обо всём: о войне, о том, как Алекс умер из-за меня, как его жена и дочь остались совсем одни… Но, если я расскажу ей сейчас, это будет походить на оправдание. На просьбу пожалеть.

Никто не знает о ежемесячных чеках, отправляемым Скиннерам. Мне не хочется никого вводить в заблуждение. Не хочу, чтобы Оливия считала меня героем. Её настигнет разочарование.

Я не силён в готовке, однако делаю сэндвич и открываю банку с супом. Впервые с тех пор как Оливия приехала в Мэн, я ужинаю в уединении — унылое, одинокое занятие за кухонной стойкой.

После, помыв посуду, я наливаю в тарелку оставшийся суп и делаю ещё один сэндвич. Индейка, никакого майонеза, много сыра — всё как любит Оливия, — и бутылка воды.

Жалкое предложение мира. Но я всё равно отношу сэндвич наверх. Закрытая дверь не беспокоит меня.

Но звук тихих всхлипываний почти убивает.

Глава двадцать первая

Оливия

Мы с Полом не говорим о том, что случилось.

С визита его отца прошло почти две недели. Две недели с тех пор как он потерял контроль над своим внутренним тираном, а моя убогость, скрывающаяся глубоко в недрах моей личности, пала его жертвой.

Всё стало странным. Знаю, ему кажется, что я злюсь на него. После стольких лет отношений с Итаном я научилась распознавать знаки. Он говорит с осторожностью, будто ждёт, что я взорвусь и вызову его на разговор о давнопрошедшем.

Но, несмотря на то, что сигналы, выдаваемые Полом, присущи всем парням, наша ситуация отличается от моих размолвок с Итаном — например, когда он разговаривал с какой-нибудь суперкокетливой сисястой девушкой на двадцать минут дольше положенного или когда опаздывал забирать меня, потому что они с Майклом заигрывались в «Call of Duty» (не один раз). Итан всегда был готов к бою. Мы оба знали, что грядёт мини-взрыв, и заручались боксёрскими перчатками.

А Пол… его настороженность отдаёт затравленностью. Словно он не просто ждёт, что я взбешусь и швырну свои щипцы для завивки ресниц в порыве праведного женского гнева. Нет, он готовился к чему-то другому.

Будто ждёт, что я уеду.

Мы оба как можем притворяемся, что того дня никогда не было. Делаем вид, что он не умалял моего присутствия перед своим отцом, будто он не отпускал недвусмысленных слов о том, что я всего лишь симпатичная задница, не значащая для него ровным счётом ничего. Я притворяюсь, что мне всё равно. Он притворяется, что ему всё равно.

Как я уже сказала, всё странно. Напряжённо. Кошмарно.

Задумавшись, я споласкиваю обеденные тарелки и убираю их в посудомоечную машину.

— Хочешь поговорить?

Испугавшись, я чуть не роняю стакан с водой.

— Линди! Прости, не знала, что здесь кто-то есть.

Пожилая женщина фыркает.

— Наверное, потому что ты избегаешь меня. И Мика.

Я не отрицаю.

— Это значит «нет» на предложение поговорить? — интересуется она.

Я пожимаю плечами. Мы молчим, пока она по давно устоявшемуся алгоритму настраивает миксер от «KitchenAid» и вытаскивает сахар и муку.

— Я в настроении заняться выпечкой, — произносит она. — Выбирай.

Дважды меня спрашивать не приходится.

— Шоколадную стружку?

Линди закатывает глаза, но улыбается.

— Скучно и просто. Раньше, когда я давала выбирать Мистеру Полу, это всегда был какой-нибудь сложный пирог или торт с тремя разными начинками.

— Правда? — удивляюсь я, пытаясь представить парня, который, кажется, живёт на сэндвичах и виски, предпочитающим замысловатые сладости.

— Да, но так было до того, как он уехал, — говорит она, а её улыбка постепенно угасает. — Вряд ли сейчас он вообще заметит, что я испекла для него торт.

Она выглядит такой расстроенной. Так хочется приободрить её, но мне нечего сказать ей, кроме как «он паршивец».

Я занимаю привычное место у стойки, и мы остаёмся сидеть в молчании ещё несколько минут. Линди не сверяется с рецептом во время готовки. Процесс измерения муки, сахара и соли для неё кажется таким же естественным, как для нас чистка зубов.

— Эй, я же так и не спросила, — говорю я, вырисовывая пальцем дорожку по рассыпанной муке. — Как прошёл ваш с Миком отдых?

Она вскидывает брови.

— Решила спросить спустя две недели?

Попалась.

— Прости. Кажется, я была немного зациклена на своих проблемах.

— Бывает, — отвечает она, спуская меня с крючка. — Отдых получился хорошим. Очень хорошим.

На этот раз брови вскидываю я, но уже из-за интонаций в её голосе. Я слегка наклоняюсь — теперь моя очередь спросить:

— Хочешь поговорить? — после чего прыскаю от смеха, потому что Линди заливается румянцем.

— Вот, значит, как, — говорю я.

— Как?

— Никаких раздельных комнат, я правильно понимаю?

— Мне тоже можно спросить тебя про личную жизнь? — чопорно парирует она. Мило. Вот и обмен ролями.

— У меня нет личной жизни, — здоровой, во всяком случае.

— Нет?

Я прищуриваю глаза.

— Нисколечко.

У меня воображение разыгралось, или она выглядит разочарованной?

Любопытство берёт надо мной верх.

— Линди, ты ещё до моего приезда узнала, что я моложе других сиделок?

— Хочешь спросить, знала ли я, что ты моложе и красивее? — она качает головой. — Нет. Мистер Лэнгдон хороший, честный босс, но не особо разговорчивый, и его нельзя отнести к доверчивым людям. Мы с Миком не получаем информации больше требуемого. Только имя, дату прибытия и так далее.

Киваю. Это я уже поняла. Мы замолкаем, когда Линди добавляет в тесто яйца, но затем, оставив миксер заниматься своим делом, она перемещает свой изучающий взгляд на меня.

— Что произошло во время нашего отъезда? Мика потрясло, что Мистер Лэнгдон добрался из аэропорта самостоятельно, тем более тот никогда не приезжал без предупреждения…

Она недоговаривает, оставляя мне заполнить пробелы. Я принимаюсь теребить серёжку.

— Вряд ли я имею право рассказывать эту историю.

— Ах, — отзывается она. — Значит, история есть.

А разве так не всегда?

Линди открывает пакетик с шоколадной стружкой и удивляет меня тем, что засыпает в рот несколько пригоршней, задумчиво пережёвывая, прежде чем предложить пачку мне. Я беру несколько, съедая одну за другой, пока мы пристально изучаем друг друга.

— Я расскажу, если и ты расскажешь, — выговариваю в спешке.

Скорость её пережёвывания замедляется.

— Что, по-твоему, я знаю?

— Что случилось с Полом. То есть, что на самом деле происходило с ним, пока он был там. Я не идиотка. Его нога не в таком уж бедственном состоянии, а шрамы не губительны. Всех сиделок, включая меня, привезли сюда не для того, чтобы ему оказывали физический уход. Ущерб нанесён здесь, — я касаюсь виска.

— Знаю. И в обмен на что я дам тебе эту информацию?

— На то, зачем Гарри Лэнгдон заявился сюда на огонёк в ту субботу. И почему мы с Полом с тех пор в натянутых отношениях.

Линди бросает на меня взгляд.

— Признаюсь, мне любопытно, почему вы с Мистером Полом растеряли ту слабую дружбу, что только-только начали выстраивать, но это с трудом можно назвать честной сделкой.

Тут она права. Барная драка Пола едва ли дотягивает до произошедшего с ним в Афганистане.

— Попытка не пытка, — наградив застенчивой улыбкой, отзываюсь я, выхватывая пальцем готовящееся тесто. Но затем всё равно приступаю к рассказу.

Я говорю ей о том, как наивно полагала, будто для Пола будет хорошо выбраться из дома и встретиться с другими реальными людьми, в особенности с Кали. Рассказываю о придурках из бара, о драке и оскорблениях. Понятное дело, опускаю часть с поцелуем. Потом делюсь тем, как вошла и услышала ругань Гарри на сына за его появление на публике и за то, что он выставил себя на посмешище.

На этом месте намереваюсь закончить, но вдруг слышу собственный голос, повторяющий слова Пола: «Ты с тем же успехом мог купить мне щенка или проститутку».

А после, потому что я вообще не знаю, когда вовремя заткнуться, припоминаю и то, что он бросил мне в лицо об Итане.

Её лоб морщится в замешательстве.

— Кто такой Итан?

— Мой бывший парень.

— Ох, — выдаёт она непонятным для меня тоном.

— Видимо, эти три слова тебе дали много информации, — говорю я.

— Я была замужем — дважды, и развелась — тоже дважды. Тема бывших мне хорошо знакома. Я так понимаю, конец был не слишком хорошим?

— Ну, скажу просто: я его ещё не пережила.

Линди удивляет меня смехом.

— Что? — мой тон немного уязвлённый.

— Именно это его и беспокоит.

— Что и кого беспокоит?

Линди перестаёт опускать шарики теста на противень.

— Пола беспокоит то, что ты ещё не пришла в норму после разрыва. Его тревожит, что ты всё ещё зациклена на этом Итане.

— Я не говорила, что зациклена на нём. Но даже будь всё так, это не может беспокоить Пола.

— Угу, — отвечает она, слизывая тесто с пальца. — Даже не вздумай изображать из себя дуру. Ты понимаешь, о чём я.

О Боже. Она знает.

— Так ты, эм, знаешь, что всё было не совсем профессионально?

— Имеешь в виду, достаточно ли долго я прожила, чтобы понимать, когда двое молодых привлекательных людей источают искр столько, что можно спалить весь дом? Да, достаточно.

— Круто, — мямлю я. — Думаешь, Мик в курсе?

— Конечно.

Дерьмо.

— А Мистер Лэнгдон?

— Скорее всего.

Дерьмо вдвойне.

— Что ж, — произношу я, отталкиваясь от тумбы, — хорошо поговорили. Пойду утоплюсь.

Донельзя довольная собой, она шевелит пальцами, нахально махая мне рукой на прощание.

— Печенье будет готово к трём. Ах, и Оливия?

— Да?

— Я рассказала бы тебе. О Поле. Если бы сама знала.

Через секунду до моего мозга доходит.

— Ты про Афганистан?

Она кивает.

— Мне, естественно, известно о последствиях. Нога. Шрамы. Кошмары по ночам. Но о том, что случилось на самом деле, я не знаю. И не знаю того, кто в курсе.

М-да.

— Что он отвечает, когда люди спрашивают?

Она кидает на меня позабавленный взгляд.

— Они не спрашивают.

Я замираю в дверях, когда до меня доходит смысл.

— Никто? Никто не спрашивал?

— Ну, уверена, многие люди спрашивали сразу после случившегося, но он был слишком не в себе, чтобы об этом говорить. Последний год (или около того), кажется, мы только и делали, что давали ему пространство.

Я прикусываю щёку с внутренней стороны, раздумывая. Что если всё дело в излишнем пространстве? Может, для исцеления изнутри ему как раз и нужно окружить себя людьми?

В последнее время я избегала его, потому что нуждалась в дистанции. Но сейчас самое время вспомнить о том, зачем я здесь. А здесь я в первую очередь для того, чтобы исправить Пола.

И что бы он ни думал, необходимо ему не расстояние.

От разворачивающихся перспектив у меня почти кружится голова. Готовься, Пол Лэнгдон. Скоро для тебя всё станет по-настоящему сложным.

Глава двадцать вторая

Пол

Официально: я не понимаю женщин.

Оливия должна злиться на меня. И несколько часов назад, клянусь, так и было. Но сейчас она ведёт себя иначе, и мне это совсем не нравится. Я не доверяю прощению, которого не заслужил.

Самое забавное — я никогда раньше не вёл себя с девушками так беспардонно. Не стану корчить из себя телепата или типа того, но я знаю, что «отлично» совершенно не подразумевает этого под собой, а если ты спросишь девушку о том, можно ли тебе вместо вашего свидания сходить с друзьями на игру «Ред Сокс», она, скорее всего, ответит «иди», что значит «ты покойник».

У меня было несколько отношений. И только одни серьёзные. Достаточно серьёзные, чтобы они продолжились на расстоянии, когда я отправился в Афганистан. После моего возвращения медсестра сказала мне, что Эшли приходила повидаться.

Как-то раз.

Честно говоря, я не виню её за то, что она не стала торчать рядом после того, как увидела моё изуродованное лицо. Мои шрамы уродливы и сейчас, но тогда, когда они ещё были свежи, я выглядел просто чудовищно.

Отец как-то обмолвился, что Эшли вышла замуж за сына одного из его вице-президентов и родила близнецов. Не знаю, пытался ли он побудить меня таким образом действовать или ещё что, но правда в том, что я ничего не почувствовал, когда он рассказал мне об этом.

Суть: я и раньше знал девушек. Но штука в том, что с Оливией совсем другая история.

Она обращалась со мной как с тикающей бомбой, но в какой-то момент её поведение ушло в сторону большего, кхм, дружелюбия. Не то чтобы раньше оно сочилось враждебностью. Две недели назад я практически обозвал Оливию бесполезной шлюхой, а потом бросил ей в лицо её же бывшего парня и оставил рыдать в одиночестве на всю ночь (за мудачество выдают медали? Я заслужил одну), тем не менее, она не попыталась устроить игру в молчанку, и за это я начал уважать её ещё больше.

Но пусть она и вела себя совершенно цивильно, всё изменилось. Беседы стали короткими. Она больше не касалась меня, даже случайно. Чаще всего избегала продолжительного зрительного контакта и предпочитала «читать в одиночестве» во второй половине дня, потому что так могла сконцентрироваться.

Я должен быть в восторге. Дистанция между нами увеличилась без какого-либо труда. И это, по идее, должно быть наградой, однако больше походит на наказание.

Я скучаю по ней.

Но нельзя сказать, что в моей голове не звенят тревожные звоночки. Ведь без всякого предупреждения вернулась старая Оливия. И я чувствую себя до жути некомфортно.

Её длинные тонкие пальцы взмывают перед моим лицом и трижды щёлкают, поторапливая меня.

— Эй. Лэнгдон. Даже младенец может сделать больше приседаний. Сосредоточься.

Понимаете, о чём я? Старая Оливия. Её нахальная версия, которая не обращается со мной как с инвалидом. Мы в тренажёрном зале, она поглощена своей неистово любимой ролью персонального тренера — до чёртиков милой и бесящей одновременно.

Её волосы стянуты в высокий, задорный хвост, немного наводящий мои мысли на чирлидинг, и одета она в фиолетовый, а не привычно розовый. За исключением обуви. Кроссовки всё-таки розовые. Она настаивает на том, чтобы носить старые розовые, когда не бегает, потому что у неё есть лимит на то, сколько дней в неделю она готова выглядеть как, цитирую, «хренов бомж».

Впрочем, её манера одеваться на самом деле не важна. Потому что я делаю всё, что она пожелает.

Я приседаю.

С весом. Не особо тяжёлым, и даже близко не таким, какой я умудрялся поднимать до засады. Но я никогда и представить себе не мог, что буду способен на твёрдые повторяющиеся движения вверх-вниз, ни в каком виде. Нога даже не болит. Почти.

Я прикладываю последние силы и заканчиваю подход, как раз когда Оливия поднимает взгляд.

Она усмехается, доказывая, что усилия были не напрасны.

— Как ты?

— Дерьмово, — отвечаю я, всеми силами противясь её хорошему настроению.

Она подступает ближе. Я делаю шаг назад, но тренажёр не даёт мне пространства для манёвра. Маленькая проказница загнала меня в угол. Прижала близко и основательно. Другими словами — мука.

— Врунишка, — говорит она. — Тебе хорошо, и ты это знаешь.

Господи. Она говорит об упражнениях или своей близости? Потому что если одно ощущается отлично, то другое похоже на сладостно-горькую агонию.

Её глаза на мгновение скользят к моим губам, прежде чем она отступает назад.

Я прищуриваюсь. Она что-то задумала.

— Значит, мне и думать не стоит о том, чтобы уговорить тебя позаниматься со мной йогой? — интересуется она, поведя плечами, будто желая сбросить с них вес.

— Нет, чёрт возьми, — бормочу я. — Не имею ничего против йоги, вот только наблюдать, как ты занимаешься ею, гораздо лучше, чем практиковаться самому.

Её глаза темнеют, а я расплываюсь в довольной улыбке. В эту игру могут играть двое.

Но к тому времени, как она разворачивает коврик для йоги — розовый — и начинает с теперь уже хорошо знакомых поз, становится очевидно, что победа за ней. Наблюдать, как Оливия, занимается йогой, конечно, занимательно, но ещё и адски мучительно. Всё дело в моём воображении, или она действительно задерживается в этой позиции собаки мордой вниз чуточку дольше необходимого? И я практически уверен, что не помню из прошлых тренировок позицию, где её спина выгибалась бы именно так.

Эти чёртовы узкие штаны для йоги, которые девчонки любят носить, и так довольно соблазнительные, даже вне занятий. Но когда её попка, вся такая упругая и аппетитная, висит в воздухе?

Дерьмо. К тому моменту, как она складывается в нечто, держащееся на хватке за лодыжки, я успеваю вспотеть до чёртиков.

Есть ли в йоге позиция, которая предусматривает отсутствие одежды и Оливию подо мной с убранными за голову руками? Потому что в таком случае я бы мог пересмотреть её предложение. Несмотря на все мои попытки притвориться, будто регулирую утяжелители у одного из тренажёров, к концу её тренировки я становлюсь гордым обладателем стояка. Она старательно игнорирует меня. Как и я её, когда ухожу вновь заполнить бутылку водой.

Она убирает коврик под мышку, и мы идём к двери вместе.

— Итак… — начинает она легко и мило. Чересчур мило. Я тут же настораживаюсь, придерживая для неё дверь. Вот оно, на подходе. То, что она припасла, наконец-то откроется.

— Тебя в последнее время мучают кошмары? — осведомляется она.

Я напрягаюсь ещё сильнее.

— Нет.

Ложь, и она это знает. Её губы слегка поджимаются от разочарования, которому я не особо доверяю, но, чёрт возьми, чего она ждала? Думала, что стоит ей покрутить рядом задом и заставить меня заняться спортом, как я тут же изолью ей весь «Дорогой дневник»?

Она незамедлительно принимает прежний вид.

— Ладно. Следующий вопрос. Почему ты упомянул Итана, когда твой отец был здесь?

Я почти давлюсь водой. Кстати, о смене темы…

— Потому что я засранец, — говорю ей, мельком глянув на её профиль.

— Ну, наконец, честное признание, — замечает она, пока мы движемся к дому.

Она, наверное, ждёт извинений, но я не в настроении.

Оливия больше ни о чём не спрашивает, но я по-прежнему напряжён, уверенный, что упускаю что-то. Два никак не связанных между собой вопроса, заданных в лоб, и никакого подталкивания к настоящему правдивому ответу? Это всё совершенно не в духе женщин — не в духе Оливии. Какого чёрта она задумала на этот раз?

Оказавшись в главном доме, она без промедления начинает подниматься по лестнице. Всё ещё погруженный в мысли, я следую за ней, по-прежнему оценивая глазами её задницу, потому что, ну, сами понимаете, всему виной штаны для йоги. Мой отец точно знал, что делает, отправляя сюда для моего «выздоровления» молодую девушку.

Оливия резко разворачивается, ловя меня с поличным, но мне, честно говоря, наплевать. Она делает шаг навстречу мне, поэтому я поднимаю взгляд к ней и, готовясь, вопросительно вскидываю брови.

Вот он. Её козырь.

— Эй, я кое-что сейчас поняла, — говорит она.

Я закатываю глаза. Уверен, так и есть.

— Ну?

Её глаза сияют триумфом.

— Твоя трость. Ты оставил её в тренажёрном зале.

Её небрежное наблюдение вынуждает меня сделать целый шаг назад. Она права. Что. За. Чертовщина.

Я ещё долго стою на месте после того, как она взлетает вверх по ступеням. Неспособный двигаться. Почти не в силах дышать.

Она права. Я прошёл весь путь не просто без трости, даже не осознавая, что у меня её нет.

Эта мысль должна поднять мне настроение, но я не могу избавиться от дурного предчувствия. Куда ни посмотри, мои стены рушатся, а эта чёртова девушка продолжает привносить в мою жизнь то, опаснее чего на свете нет.

Надежду.

Глава двадцать третья

Оливия

На каком-то подсознательном уровне я, наверное, готовлюсь к его кошмарам. Моя спальня находится на одном этаже с комнатой Пола, но не совсем по соседству, поэтому вряд ли я услышу крики, не прислушиваясь.

Но я слышу их.

Как и прошлые две ночи, но между нами всё было так странно, что мне казалось, будто моё присутствие — последнее, что принесёт ему комфорт.

Но сегодня инстинкт ведёт меня в другом направлении. Он ведёт меня навстречу Полу.

Мои ноги оказываются на полу с первым же его криком. Зная, что он спит практически обнажённым, на этот раз я хватаю халат и накидываю его поверх боксёров и топа, завязывая пояс на узел, выйдя в коридор.

Я колеблюсь у его дверей, разрываясь между желанием дать ему личное пространство и подарить успокоение. Видит Бог, последний раз, когда я ворвалась туда посреди ночи, ничем хорошим для моей гордости это не закончилось.

До меня доносится низкий стон.

Затем:

— Алекс. Алекс, нет…

К чёрту. Я нужна ему.

Простыни сбились вокруг его торса, и света достаточно, чтобы заметить отсутствие футболки. Ой-ой-ой.

Глубоко вдыхаю и иду к кровати. Одна его рука лежит над головой, другая прижимается к боку, скребя пальцами кровать.

Замедлившись, я тянусь к его ладони и беру её в руку, присаживаясь на кровать. Чувствую себя немного глупо. Всё это очень в духе Флоренс Найтингейл, но потребность утешить почти непреодолима.

Он издаёт ещё один стон.

Может, мне его разбудить? В прошлый раз я так и сделала, а ему снесло крышу. Но оставить его в аду сна, в котором его держит собственный разум, кажется жестоким.

— Пол.

Он дёргается.

— Пол, — на этот раз громче.

Он не двигается, однако его тело по-прежнему напряжено.

Аккуратно опускаю ладонь на его плечо, силясь утихомирить волны тока, проходящие сквозь меня при контакте кожа к коже. Это всего лишь плечо, Оливия.

— Проснись, — тихо прошу я.

Он перестаёт кричать, хотя дыхание его прерывистое и хриплое.

— Пол! — теперь трясу.

Его глаза распахиваются, но лежит он совершенно неподвижно.

Я тоже не шевелюсь, давая ему сориентироваться. Жду пока напряжение ослабнет и его дыхание успокоится, но вдруг воздух наэлектризовывается, когда он осознаёт моё присутствие.

Его глаза встречаются с моими, и атмосфера перетекает из напряжённой в опьяняющую.

— Лучше бы это было частью моего сна, — говорит он хрипло.

Я качаю головой, боясь, что если заговорю, то разрушу момент. Что он потеряет контроль, как в тот раз, приложившись к алкоголю, будто сумасшедший, и раздавая поцелуи с таким натиском, словно они несут собой наказание.

Если он поцелует меня сегодня, я не хочу, чтобы целью этого было оттолкнуть меня. Мне хочется, чтобы его поцелуй означал желание сблизиться.

Не знаю, кто начинает двигаться первым. В один момент я прикладываю все усилия, чтобы не пялиться на его рот, набираясь смелости спросить про сон, а в следующий оказываюсь под ним.

Стоило бы поразиться, но нет. Думаю, я знала, покидая безопасность собственной спальни, что в конце концов, каким бы то ни было образом, попаду сюда — на смятую постель Пола Лэнгдона, когда он сам нависает надо мной.

Он смещает вес на левую руку, используя правую, чтобы прочертить линию от моего виска вниз к уху. Его палец продолжает своё неспешное движение вниз, скользя по ключице. И замирает, когда добирается до края халата.

— Тебе не следовало приходить, — шепчет он, прослеживая глазами медленные круги, которые вырисовывают его пальцы.

Я с трудом сглатываю.

— Я слышала тебя. Мне показалось… — будто ты нуждаешься во мне.

Он качает головой, будто бы отвечая нам обоим, что ни в ком не нуждается, но мы-то лучше знаем.

Я лежу, ничего не произнося, думая, осмелюсь ли задать вопрос прямо. После разговора с Линди о том, что никто никогда нормально не спрашивал его в упор о случившемся за рубежом, я понимала, что настанет время, когда мне придётся спросить. Ему нужно об этом поговорить — просто он ни разу не получал шанса. Совсем.

Но мне следует двигаться неторопливо. Всё это так давно зарыто в нём, что излишняя пытливость приведёт лишь к тому, что он оттолкнёт меня. Как в случае с его отцом и всеми остальными, кому он был дорог.

Может быть, сейчас не время.

Потому что сегодня ночью… сегодня ночью по нему не скажешь, что он жаждет этого разговора. И когда он впивается в мои глаза горячим, обжигающим взглядом, я тоже, если честно, не особо к нему рвусь.

Голубые глаза вопрошают о том, чего он не произносит вслух. Ты хочешь меня?

Мой ответ также лишён слов.

Но я убеждаюсь, чтобы мои желания были отчётливыми.

Скольжу рукой вокруг его шеи, смакуя ладонью колючесть безжалостно коротко остриженных волос.

Я тяну его голову вниз. Он тут же приходит в движение.

На сей раз поддразниваниям нет места, когда он своими губами торопливо побуждает меня открыться, проскальзывая внутрь, чтобы заявить права на мой язык. Я издаю слабый стон, закидываю обе руки ему на шею, когда он уже увереннее перекатывается на меня, придавливая к мягкости матраса.

Наши рты движутся лихорадочно, беспокойно — как и мы в стремлении оказаться ближе друг к другу. То ли один из нас, то ли оба, мы сбрасываем перекрученную простынь с пути и одновременно стонем, когда его бёдра внедряются между моих ног.

Теперь мой халат бесполезен. Он едва прикрывает плечи, а наобум завязанный узел не в силах тягаться с нашими телами, похоже, настроенными оказаться так близко друг к другу, насколько это вообще возможно. Халатик, распахнувшись, падает. Его рука находит мою талию, неспешно лаская через тонкую ткань топа, и от этого становится трудно дышать. Пол проявляет сдержанность, которой я не ожидала, не касаясь в тех местах, где мне это нужно, только мучая меня томительными поглаживаниями бёдер и поясницы.

Мои же руки неутомимо бродят по его плечам и линиям спины, преклоняясь перед тем, как напрягаются и расслабляются его мышцы в тот момент, как он смещается надо мной.

Когда его палец, наконец, пролезает под футболку на пояснице, я в вожделении выгибаю спину, и его рука сдвигается так, что ладонь придерживает мою небольшую спину. Его пальцы тёплые, а их простое прикосновение делает что угодно, но только не успокаивает.

— Господи, — бормочет он, скользя ртом вниз по моей шее. — Почему с тобой так хорошо?

Я пытаюсь сказать ему, что мне тоже хорошо с ним — даже больше, чем хорошо — но его рот вновь оказывается прижатым к моим губам, и он целует меня долгим дурманящим поцелуем, пока я едва не лишаюсь мыслей.

Он сдвигает нижнюю частью своего тела, и мои глаза распахиваются, когда до меня окончательно доходит то, о чём раньше я могла только смутно догадываться. Пол Лэнгдон твёрд и готов, и мы ровно в двух очень тонких слоях одежды от того, чтобы пересечь чрезвычайно важную черту.

И мне хочется её пересечь. Мне действительно очень хочется переспать с Полом, пусть это всё и неправильно, учитывая тот факт, что его отец платит мне за пребывание в этом доме. И я почти уверена, несмотря на грубые слова Пола, обращённые к отцу тем днём, Гарри Лэнгдон на самом деле не хочет, чтобы я занималась сексом с его сыном.

Но не поэтому мои руки нащупывают его плечи и толкают. Я отталкиваю Пола для его же блага. А не для моего.

— Пол.

— Оливия, — отзывается он благоговейным шёпотом, скользя губами вдоль скулы. Моё сердце сжимается. Господи, почему я должна быть такой обломщицей?

— Пол, — мой голос твёрд, когда я упираюсь руками ему в плечи. — Мы должны остановиться.

— Почему? — его язык проходится по моей ключице, и я почти лишаюсь своей решимости.

— Ты знаешь почему, — говорю я.

Он слегка вращает бёдрами, и мы оба стонем.

— Если честно, хоть убей, но у меня не получается придумать, с чего вдруг я захотел бы оказаться где-нибудь ещё.

Потому что мне не суждено быть с кем-то. Не так. У меня нет совершенно никакого желания навредить этой хрупкой душе так же, как Итану. И в отличие от последнего, не появится никакая Стефани, способная излечить сердце Пола.

Пол слегка приподнимает голову, и выражение его лица настолько близко к нежности, что я вынуждена закрыть глаза, чтобы от него отгородиться.

Но закрыть глаза тоже было ошибкой, потому что теперь я не могу видеть ничего, кроме лица Итана, когда он входит в мою комнату, как делал это миллион раз до этого. Но в этом своём видении я не одна. На этот раз со мной Майкл. И на этот раз Итан видит не свою идеальную девушку. Он видит предательницу.

О Боже.

— Прекрати! — теперь я вонзаю в Пола ногти. — Остановись!

Он моментально отодвигается. Тревога мелькает на его лице, и я замечаю, как он тянется за мной.

Я резко принимаю сидячее положение и отскакиваю от него. Сердце ухает, когда я понимаю, как неправильно он истолковал моё поведение.

Его улыбка улетучивается, и её место занимает циничная усмешка. Он думает, я отвергаю его.

— Нет, — произношу я, выбросив руку. На сей раз отодвигается Пол, и на какую-то безумную секунду меня почти одолевает желание рассмеяться над тем, какую заварушку мы учинили. Две совершенно растоптанные души, кружащие друг подле друга в странном танце под названием «приблизься и отстранись».

— Пол, — говорю я, хватая его за руку, чтобы он встретился со мной глазами. — Что бы ты ни думал, ты ошибаешься.

— Ну, разумеется, — он продолжает держать лицо отвёрнутым, как будто скрывая от меня шрамы.

Чёрт. Вот почему мне нельзя позволять гормонам брать над собой верх. Каждый раз, давая слабину, я причиняю больше вреда, чем пользы.

— Это из-за меня, ясно? — выговариваю я, отпуская его руку и разглаживая собственные спутавшиеся волосы. — Я недоразумение, а не ты.

Он молчит несколько мгновений, исследуя взглядом моё лицо. Я замечаю именно тот момент, когда он понимает, что я говорю правду. В ту же секунду до него доходит, что не у него одного есть проблемы. Что не ему одному необходимо исцеление.

— Что ж, — начинает он мягким, почти подразнивающим голосом, — это правда. Ты то ещё недоразумение. Волосы будто гнездо, а майка, по-моему, надета наизнанку.

Я награждаю его недоверчивым взглядом, а потом оглядываю свою майку. Мне кажется, что всё нормально, но в комнате темно, и я не щупала её руками, как щупал он.

— И тебе не идёт красный, — поддерживает он, указывая на мой халат. — Придерживайся розового.

Я шокировано смеюсь.

— Серьёзно?

Он пожимает плечами, хотя мне кажется, что я замечаю намёк на улыбку.

Вскидываю брови.

— В следующий раз, когда решу спасти тебя из Кошмарлэнда, обязательно наряжусь в коктейльное платье и сделаю причёску.

Он никак не реагирует на мои слова.

— А знаешь, что не подходит мне?

Мои глаза проходятся по его обнажённому торсу. Одежда?

Он подмигивает, будто бы точно зная, о чём я думаю. Щёки заливает румянец.

— Посиневшие яйца. Мне не идут посиневшие яйца, — отвечает он.

Не могу сдержаться. Я тихонько смеюсь.

— Да уж. Прости. Всё, эм…

— Накалилось, — заканчивает он за меня. — Всё накалилось.

Я встречаюсь с ним глазами.

— Да. Именно так.

— И мы остановились, потому что?..

— Пол…

— Не надо, — со стоном просит он. — Я уже знаю, что ты не собираешься рассказывать мне подлинную историю о том, почему ты испугалась, поэтому просто забудь.

Я делаю глубокий вдох.

— Я расскажу тебе о своих проблемах, если ты расскажешь мне о своём сне.

Его улыбка сходит на нет.

— Не надо. Не веди себя так, будто наши секреты — это одно и то же или подходят для честной сделки.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

— Ты с кем-нибудь вообще об этом разговаривал?

В ответ он падает на спину, а я вздыхаю, узнавая признаки того, что он начинает закрываться.

Но он удивляет меня.

— Нет, — его голос тих. — Я никогда никому не рассказывал.

— Тебе станет лучше, если ты расскажешь.

Он поворачивает голову в мою сторону.

— То есть мне станет лучше, если я расскажу о своём дерьме, но ты продолжишь хранить свои проблемы под замком?

Я открываю рот, чтобы ответить, но в его словах есть смысл.

— Мои проблемы свежее, — отвечаю я в конце концов.

Он фыркает.

— Тогда давай посмотрим на это со стороны тех, чьи проблемы пролежали на полке слишком долго. Чем дольше они гниют, тем важнее тебе становится держать крышку закрытой.

Я чувствую маленький прилив наслаждения. Он не совсем открылся, но и напрягается, когда я приближаюсь к щекотливым темам. И хоть мне отчаянно хочется продолжить настаивать, я считаю, что лучше закончить, пока нахожусь на верном пути. Нужно выманивать его медленно.

Поэтому вместо того, чтобы напустить на него все известные мне приёмы психиатрии, я одариваю его сдержанной улыбкой и начинаю смещаться к краю кровати. Мне необходимо выбраться из этой комнаты до того, как мы напортачим.

Он касается рукой моей коленки, и я застываю, потому что это прикосновение ласковое и умоляющее.

Я вопросительно поднимаю брови, но он отводит взгляд, отстраняясь, прежде чем успевает сказать всё, что у него на уме. Делаю догадку:

— Не хочешь больше спать? — интересуюсь я, зная, что, спросив у двадцатичетырёхлетнего старика, боится ли он страшных снов, скорее всего, заработаю в ответ средний палец.

Пол не отвечает. Словами. Но когда он встречается со мной глазами, я всё понимаю. Он не хочет быть один. Я позволяю ему остаться при своей мужской гордости, поэтому не заставляю сказать это вслух. Я не могу уйти от него. Не сейчас. Вновь начинаю двигаться, переместившись к изножью кровати, где подхватываю простыни, сбившиеся у его ног.

— Сначала о главном, — я сохраняю голос сухим. — Ты должен знать, что я жуткий обниматор.

— Нет такого слова, — отвечает он.

— Нет, есть. Ещё я дерусь и толкаюсь, — говорю я, постукивая пальцами ему по коленке, призывая его поднять ногу, чтобы я могла вытащить всё одеяло.

Он едва ощутимо напрягается, и я с запозданием понимаю, что только что сделала. Я потрогала его ногу — его больную ногу. Так увлеклась, пытаясь не глазеть на его хозяйство, что обо всём позабыла.

Мои глаза устремляются к его лицу, но выражение на нём нечитаемое. Как обычно. Но, по крайней мере, он не сорвался.

Я отдёргиваю руку, но даю своим глаза вернуться к его ноге. Не знаю, чего я ждала. Прикрытые чужой кожей торчащие в разные стороны кости, или ещё что.

Но она выглядит просто… иначе. Как кожа разной текстуры на одной стороне бедра. Может быть, ему пересаживали кожу?

— Видела бы ты другого парня, — мягко говорит он.

Я издаю тихий смешок, хотя это и не смешно. Он говорит об этом. И разрешает мне смотреть.

В награду за его маленькие шажочки, я вновь меняю тему:

— Послушай, солдатик, если ты снова начнёшь вопить во сне, сделка на обнимашки отменяется.

— Не помню, чтобы заключал сделку на обнимашки.

— Заключал, — подтверждаю я. — Своими глазами.

— Девчачий бред, понятно, — отзывается он. Но всё равно поднимает руку, освобождая для меня местечко, куда я ныряю, пока он не передумал.

Что касается нарушения границ, обнимашки — это почти так же плохо, как и поцелуи с ним, но в мире нет ничего, что могло бы заставить меня покинуть эту постель.

Я колеблюсь всего секунду, прежде чем утыкаюсь головой ему в плечо. Мне не следует касаться его. После случившегося — почти случившегося — мне правда не следует его трогать. Но я, кажется, не могу остановить свою руку от того, чтобы она не скользила по его плечу, а потом вдоль бицепсов. Я начинаю прослеживать пальцами дорожку вниз по предплечью к запястью, когда он дёргается и напрягается.

Я поднимаю на него удивлённый взгляд, но он по-прежнему смотрит в потолок. Делает долгий, намеренный вдох, и меня озаряет, что он пытается заставить себя расслабиться. Чтобы не разозлиться из-за…

Мои глаза путешествуют к тому месту, где моя ладонь покоится на нижней части его руки.

Отметин не видно. Ничего похожего на шрамы на лице. Но с его запястьями что-то случилось. Что-то бесчеловечное и жестокое.

Я тяжело сглатываю.

— Хочешь поговорить? — спрашиваю у него.

Его пальцы слегка касаются верхней части моей руки. Не с сексуальным подтекстом. А просто… мило.

— Упаси Господь, — отвечает он тихо.

— Так значит, мы просто лежим? — произношу я, хотя для меня это звучит по-райски.

— Таков план. Я рассчитываю, что твои дерьмовые навыки по части обнимашек не допустят кошмаров.

Я прижимаюсь ближе.

— Идёт. А взамен ты можешь забрать обратно то, что сказал о моих волосах и пижаме.

Его пальцы играют с кончиками моих прядей.

— Признаю, растрёпанные волосы после постели имеют свою сексуальную привлекательность. Но от слов про майку я не откажусь. Она уродливая и надета наизнанку.

— Но эй, это же майка, — говорю я, — ты, по крайней мере, можешь смотреть на сиськи.

— Смотреть, но не трогать, — ворчит он.

Благодаря моему кокетливому расслабленному настроению на кончике языка повисает «в следующий раз», но я удерживаю себя, прежде чем слова вырываются. И всё же весь ближайший час я думаю лишь о следующем разе.

И если его взволнованное дыхание можно расценивать как какой-то признак, то и он тоже.

Глава двадцать четвёртая

Пол

Оливия не шутила. Она и впрямь жуткий обниматор.

Первые двадцать минут с момента, как она сворачивается у меня под боком, всё круто. Очень круто. Но потом, минут через пять после того, как её дыхание замедляется, да и я начинаю проваливаться в сон, её рука дёргается, приходясь мне по ярёмной вене рубящим ударом каратэ. Я всё никак не приду в себя, как вдруг она плюхается на спину, ударяя меня по всё ещё ноющему носу тыльной стороной руки.

К счастью, я успеваю перехватить её колено до того, как оно врезается в мои яйца. С трудом. Она тихонько пыхтит от раздражения, потом раскидывает руки в стороны, как будто постель королевских размеров полностью в её владении.

Конечно же, так и есть.

Меня больше тревожит, что и я таким становлюсь.

Перекатываюсь на бок лицом к ней, хотя и держу дистанцию с её беспокойными конечностями. Сейчас мне достаточно простой близости к ней. Никогда раньше у меня не было соблазна рассказать кому-нибудь о своих снах. Прижаться к ней головой и просто поговорить. Об Алексе. О том дне. О Богом забытой войне, разрушившей мою жизнь и забравшей жизни многих других. Об афганских мятежниках и их смертоносных ножах. О том, как мой лучший друг, окровавленный и едва дышащий, спас меня ценой своей жизни.

Я вытягиваю руку, укладывая пальцы ей на ладонь, пока она спит, и стараюсь позволить этому простому контакту с другим человеком забрать все плохие воспоминания. По крайней мере пока.

Видимо, это срабатывает, потому что просыпаюсь я почти с рассветом.

По моему лицу расплывается улыбка, когда я понимаю, что Оливия по-прежнему в моей постели, пусть это и не одна из тех эротических сцен, где парень с девушкой засыпают только для того, чтобы проснуться сплетёнными друг с другом. Нетушки. В нашем случае она, растянувшись во все стороны, оставила мне лишь крохотный кусочек моей же кровати.

Впрочем, оно того стоит, особенно, если брать в расчёт, что какую-то часть ночи наши пальцы были соединены.

Я убираю руку, садясь, и она без промедления занимает освободившееся место. Я расплываюсь в улыбке, и впервые за столь долгое время, эта улыбка лёгкая. Искренняя.

Вытаскиваю тренировочную футболку и тянусь за штанами, коих у меня немало, но потом останавливаюсь. Вместо этого я открываю другой ящик и вынимаю оттуда спортивные шорты.

Есть у меня одна странность в отношении тренировок в шортах. Вне зависимости от времени года, за исключением разве что особенно холодных бостонских дней, мне нравилось носить шорты. После возвращения из Афганистана, это, как и миллион других деталей «старого меня», бесследно исчезло. Я не мог смотреть на кожу собственной ноги, и тем более не мог видеть реакцию на неё других людей.

Но Оливия увидела моё увечье прошлой ночью. И дотрагивалась. И в этом не было ни капли отвращения, жалости или нездорового любопытства. Обычное наблюдение по типу «Ой, так вот как она выглядит».

Я делаю глубокий вдох и надеваю шорты. Возможно, настало время дать старому Полу вернуться, пусть и таким ничтожным, несущественным способом.

Я сажусь на край кровати, чтобы завязать шнурки своей теннисной обуви. Оливия переворачивается на бок, сворачиваясь вокруг меня, но не просыпаясь. На какой-то миг я подумываю разбудить её на утреннюю пробежку. Она разозлится из-за того, что я этого не сделал. Но на самом деле это по моей вине ей не удалось выспаться.

Вдобавок, мне хочется побыть одному, чтобы кое-что сделать. В случае неудачи, как, наверное, и случится, мне не хочется, чтобы этому были свидетели.

Аккуратно разжав её пальцы там, где они схватились за ткань штанов, я выбираюсь из комнаты, бросив на трость в углу лишь краткий взгляд.

Уже было собираюсь спуститься вниз по лестнице, когда слышу резкий сигнал, доносящийся из комнаты Оливии. Будильник. У меня вызывает улыбку понимание того, что она не от природы жаворонок, как я. Это значит, что она очень даже сознательно устанавливает будильник, дабы наши ежедневные прогулки проходили совместно.

Я вхожу в её спальню. На прикроватной тумбе сходит с ума телефон, на котором она поставила будильник. Я подхватываю его, проводя пальцем по экрану, чтобы отрубить звонок.

У неё восемь новых сообщений.

Восемь?

Почему-то я позволил себе забыть, что моя собственная отрешённость от мира не обязывает к тому же и её. Разумеется, она поддерживала контакт с друзьями и семьёй.

Я испытываю соблазн прочесть эти сообщения.

Мне хочется узнать, рассказывает ли она своим друзьям и семье о том, что с ней здесь происходит.

Мне хочется узнать, говорит ли она с кем-нибудь обо мне.

Мне хочется…

«Возьми себя в руки, Лэнгдон».

И тогда, да поможет мне Господь, я снимаю блокировку с её телефона. Не для того чтобы прочесть сообщения, а просто проверить, от кого они.

Глаза выхватывают имена «Белла», «Мама» и «Майкл». Кто такой Майкл? Она никогда не упоминала его. У неё могли быть друзья-мужчины, конечно, но… какого чёрта? Я смирился с тем фактом, что больше не отношусь к хорошим парням. Можно и вести себя соответственно.

Я открываю сообщение, игнорируя укол вины, говорящий мне, что я больной на голову сукин сын.

«Мне не хватает тебя».

Это краткое сообщение говорит само за себя, и ревность, пронзившая от этих слов мои внутренности, столь же чужда, как и нежеланна. Никаких других сообщений, отправленных или пришедших от этого Майкла, я не нахожу, а это значит, что возможны два варианта: либо он впервые за всё время вышел с ней на контакт, либо она удалила предыдущие сообщения. И мне хочется знать почему.

Когда дело касается Оливии, я хочу знать обо всём, но желательно, чтобы она сама рассказывала, несправедливо выведывать это самому.

Я ненадолго прикрываю глаза, раздумывая над тем, как поступить. Если я хочу, чтобы она доверяла мне, стоит начать с доверия ей. Мне нужно рассказать обо всём.

Я медленно кладу телефон обратно на тумбочку. Если повезёт, с утренней сонливостью она не заметит, что сообщение уже прочитано, но если всё-таки заметит, то я признаюсь. Альтернативный вариант — удалить сообщение, а это черта, которую даже я не решусь переступить.

Снаружи туманно, и воздух явно морозный. Октябрь, в конце концов. Но на несколько минут я остаюсь стоять совершенно неподвижно, наслаждаясь прохладными порывами вокруг обнажённых ног. Как много прошло времени с тех пор, как я делал нечто столь простое, как, например, ходил в шортах? Очень много.

Чертовски много времени по всем фронтам моей жизни.

Я иду прямиком к тропинке, ожидая момента, когда ногу прострелит приступ боли, перечёркивая осуществление моих планов. Но боли нет. Нет ничего, кроме великолепного ощущения морского влажного воздуха на моей повреждённой коже.

Теперь я чуточку ускоряю шаг, всё ещё давая ноге шанс воспротивиться отсутствию поддержки, оказываемой тростью. И хотя чувствуется небольшой дисбаланс, нельзя сказать, реальная это хромота или надуманная.

Одинокий крик чайки пронзает совершенную тишину раннего утра. Я увеличиваю темп.

Капля воды стекает по центру моего лба, и до меня доходит, что туман превратился в дождь.

И тогда шаги переходят в бег.

Я бегу.

Впервые за три года я бегу.

Не быстро. Кому-то другому, возможно, покажется, что это какая-то неуклюжая прогулка быстрым шагом или неудачная пробежка. Но я понимаю всю важность момента. Я бегу.

Теперь дождь идёт быстрее, но мне плевать. Чёрт, да я едва его замечаю.

Концентрируюсь на том, чтобы ставить одну ногу перед другой, с осторожностью убеждаясь в том, чтобы левая нога с каждым разом ударялась о землю. Я всё ещё чувствую лёгкий дисбаланс. Здоровая нога выполняет работу лучше, а хреновая нога определённо даёт мне понять, что не привыкла к такому.

Но я бегу. Я, мать вашу, бегу.

Конечно, предела я достигаю очень быстро. Пробегаю меньше мили, когда слабая неуклюжесть перерастает в дискомфорт. Однако, это начало. И поэтому мне действительно кажется, будто я способен завоевать мир. Это начало нормальной жизни.

Нога уже никогда не станет прежней — мне всегда будет доставаться парочка пристальных взглядов на пляже, — но впервые за очень долгое время нормальность представляется достижимой.

И я точно знаю, кого за это благодарить.

Я не тороплюсь, возвращаясь назад. Несмотря на ещё больше усилившийся дождь, вымочивший меня до нитки, я остаюсь бодр. Как бы приторно не звучало, это один из тех «как-круто-быть-живым» моментов.

Зайдя в дом, я останавливаюсь у задней двери, чтобы скинуть обувь и промокшие носки. Мне нужно принять душ, безотлагательно, но для начала — кофе.

Не могу ничего с собой поделать. Я расплываюсь в ухмылке, когда обнаруживаю Оливию, сидящую за кухонным столом с ноутбуком. Она переоделась в длинную фланелевую пижаму с розово-белыми полосками. Её волосы по-прежнему растрёпаны, но выглядит она очаровательно. Линди нигде не видно, а мычание Оливии подсказывает мне, что она надела наушники, как обычно, когда проверяет электронную почту или рыщет по онлайн-магазинам.

Всё ещё пребывая в абсурдно хорошем настроении, я смещаюсь за её спиной, желая обнять её и попросить дать шанс. Мне. Нам.

Мне столько всего нужно сказать ей. Столько шагов предпринять, столько признаний сделать. Поделиться столькими историями, вычеркнуть столько призраков, и ещё много всего. Я готов.

Моя улыбка соскальзывает с лица, когда глаза цепляются за её ноутбук. Из-за наушников, она, видимо, не знает, что я стою за её спиной. Если бы знала, то приложила бы усилия, попытавшись скрыть то, что было на экране.

Вся эйфория, струившаяся по моим венам, превращается в ледяную воду сразу же, как я узнаю заголовок статьи, которую она читает. Это старые новости, но до боли знакомые. Сердце застревает где-то в горле.

Оливия тут же ощущает моё присутствие и, задохнувшись, оборачивается, судорожно захлопывая крышку ноутбука. Она морщит лицо, когда понимает, что уже слишком поздно.

Я отступаю, не в силах остановить образы, вызванные словами в том болезненно преуменьшённом заголовке: «Солдат из Вестона — единственный выживший в душераздирающей трагедии в Афганистане».

— Пол, — она вытягивает руку, а в выражении её лица смешивается сожаление и ужас.

— Я собирался рассказать тебе. Я собирался обо всём тебе рассказать, — у меня охрип голос.

Она морщится.

— Я знаю. Я просто…

— Ты просто что? — глумлюсь я. — Захотела узнать, кого обнимала прошлой ночью? Захотела узнать кто — нет, что почти трахнуло тебя?

— Прекрати, — её голос твёрд, а руки опущены. — Я просто подумала… Что ты никогда не захочешь рассказать мне об этом, и…

— Ты никогда не спрашивала! — взрываюсь я. — Никто никогда не спрашивает! Конечно, ты ходила на цыпочках вокруг да около. Хочешь поговорить о своих снах, Пол? Хочешь обсудить что-нибудь ещё? Все задают какие-то вопросы, начиная с обеспокоенной медсестры и заканчивая бедной жертвой, но никто не встречается со мной взглядами за ужином и не задаёт мне вопрос, как человек человека: «Что там случилось?». Думаешь, мне хочется держать это в себе? Не хочется. Я хочу рассказать кому-нибудь. Я хотел рассказать тебе. Но не тогда, когда ты смотрела на меня, как на пострадавшего ребёнка.

Её глаза застилают слёзы.

— Право рассказывать принадлежало мне, Оливия. Это моя история.

— Тогда расскажи мне.

Я тыкаю пальцем в направлении ноутбука.

— Нет. Удовлетворяй себя разбавленной полуправдой.

— Пол.

На этот раз, когда она приближается, обе её руки вытянуты, будто притягивая меня к ней.

Чёрт возьми, меня одолевает искушение позволить ей обнять меня, даже после того, как она лишила ценности всё, через что я прошёл, весь прогресс, которого мы достигли, прогуглив меня.

Мои руки находят её плечи до того, как она успевает до меня дотронуться, и пальцы сжимаются в недолгом стремлении притянуть её ближе, прежде чем я весьма сознательно, почти грубо отталкиваю её назад. Я не делаю ей больно. Я бы никогда не причинил ей боль, не физическую, но мука на её лице подсказывает мне, что моё отторжение бьёт куда-то глубже.

Хорошо.

— Если бы это зависело от меня, ты бы отправилась в Нью-Йорком первым же рейсом, — говорю я.

Она бросает на меня недоверчивый взгляд.

— Да брось. Из-за того, что я прочла статью о тебе? Экстренное сообщение: я могла сделать это в любой момент.

— Да, но не сделала! — я ненавижу дикую боль в собственном голосе. — Ты ждала этого момента, ждала, когда я начну тебе верить, чтобы ударить в спину. Ждала, когда я захочу тебя.

Лицемерно, конечно. Я прочёл её сообщение. Но почему-то то, что я прочёл одно крошечное сообщение от парня, о котором она никогда даже не упоминала, кажется не таким глобальным, как то, что сделала она. Мы оба виноваты в том, что выискивали друг о друге информацию, да. Но она знала, что этим я не готов делиться. Она не дала мне шанса.

— Я этого не знала! Ты преувеличиваешь и несёшь чепуху, Пол.

Я качаю головой.

— Хочешь знать настоящую причину того, что ты всё ещё здесь? Настоящую причину, из-за которой я не вышвырнул твою упругую задницу, как вышвырнул других, в ту же секунду, как ты вошла в дверь?

Нервозность мелькает на её лице.

— Потому что мы связаны?

Я издаю резкий жужжащий звук.

— Нет. Видишь ли, Оливия, я вынужден вытерпеть тебя три месяца, иначе мой отец выкинет меня на улицу.

У неё слегка отвисает челюсть, что служит доказательством того, что она определённо не знала об ультиматуме моего отца.

— Да, — произношу я, ощущая маленькую победу от боли на её лице. — Уютные вечера у камина? Все те пыточные паршивые ужины, за которыми я выслушивал от тебя о твоём детстве? Во время всего этого я держал своё терпение под контролем, чтобы ты наверняка застряла здесь на достаточно долгое время, дабы обеспечить меня наследством.

У неё сжимаются губы.

— Хватит.

Но я не останавливаюсь. Я добиваю её, придвигаясь ближе и слегка сгибая колени, чтобы оказаться к ней лицом к лицу, с глазу на глаз.

— Ах, а что с тем последним поцелуем? И тем у камина? И каждом другом разе, когда я терпел твои утомительные девчачьи прикосновения?

Она отворачивает голову, но я подставляю кончик пальца к её подбородку, принуждая вернуть взгляд.

— Всё это не для нас. Мне нужно было убедиться, что ты хочешь удержать моего отца и не дать ему избавиться от меня.

Её глаза становятся тёмными и яростными, встречаясь с моими, и на сей раз настаёт её черёд дать отпор.

— Бедный, бедный Пол! Хочешь сказать, твой отец в самом деле думает, что ты перестанешь быть угрюмым трусом и станешь полноценным членом общества? Я и подумать не могла, что над тобой так измывались!

Я чувствую, как ярость волнами накатывает на меня. Она ничего не знает. Понятия не имеет о лейкемии Лили или о том, что знаю только я: смерть Алекса не была милосердно быстрой, а единственная возможность Аманды оплачивать счета и лечение Лили появилась у неё, потому что я продался и взял деньги отца.

— Убирайся, — рычу я.

Она награждает меня снисходительным взглядом.

— Уверен, что хочешь этого? Ещё и двух месяцев не прошло. Если ты сейчас меня выгонишь, тебе, как и всем нам, придётся зарабатывать на жизнь самостоятельно.

Я разражаюсь смехом.

— Как и всем нам? Какое же имущество купила на свои деньги ты? Хм-м? Разве всё куплено не папочкой? Мы оба знаем, что это символическая работа. Не знаю, как много мой отец тебе платит, но я в курсе, что ты делаешь это не ради денег. Держу пари, ты не положила на свой счёт ни одной зарплаты.

В её глазах вспыхивает вина, и я не знаю, чувствую я облегчение от её бескорыстия или ярость, потому что это означает наличие какой-то другой гнусной причины, которую я не могу себе даже представить.

Мы стоим так несколько мгновений, впиваясь друг в друга взглядом. Две изуродованные, испорченные катастрофы.

— Я соберу вещи, — наконец, произносит она, начиная обходить меня.

Я хватаю её за локоть, когда она ровняется со мной. Мы слегка поворачиваем друг к другу головы, каждый тяжело дышит, не сталкиваясь глазами с другим.

— Останься, — грубовато говорю я. — Мы так долго использовали друг друга. Можно уже и довести дело до конца.

— Я не собираюсь торчать здесь из-за твоего желания паразитировать на отце.

— Отлично. Тогда торчи здесь по другой эгоистичной причине, ради которой ты приехала сюда. Доведи дело до конца. Закончи использовать меня, как я тебя. После мы разойдемся без потерь.

Взгляд зелёных глаз встречается с моим, и я отчётливо вижу написанное в нём. Бред сивой кобылы.

Она права. Уже слишком поздно для того, чтобы кто-либо из нас ушёл без потерь, но мне плевать.

Если моя первоначальная задача заключалась в том, чтобы Оливия Миддлтон увязла здесь, то моя новая цель гораздо мрачнее.

Я собираюсь сломать её, как она сломала меня.

Глава двадцать пятая

Оливия

Ладно, скажу прямо: Пол перестарался.

Да, я немного перешла черту, прогуглив его. Жалею ли я? Определённо.

Но он ведёт себя так, будто я посреди ночи рылась в его шкафах. Мы же говорим не о дневнике Пола. Как будто он вообще стал бы его вести. (Хотя следовало бы. Возможно, в таком случае он проработал бы некоторые свои проблемы и не вёл бы себя постоянно так, словно у него из задницы торчит питонья трость).

А те статьи, что я читала? Это же публичная информация. Не сказать, что мне вообще пришлось копаться — хватило двадцати секунд в Гугле. Бесит то, что если бы у меня были мозги, то я бы поискала всё это до того, как приехала в Мэн, до того, как согласилась на работу.

Возможно, будь у меня мозги, я бы узнала, что Пол Лэнгдон тревожно близок ко мне по возрасту. Я бы нашла портрет из выпускного класса его школьного ежегодника и поняла, каким мучительно красивым он был когда-то.

Разумеется, ничего из вышеперечисленного не подготовило бы меня к тому факту, что взрослый двадцатичетырёхлетний Пол привлекателен для меня даже больше. Никакое количество информации, взятое из новостных статей, не подготовило бы меня к моей же собственной яростной и машинальной реакции на него.

Но я бы знала, что его травмы были результатом не только ужасающего инцидента со взрывчаткой или злополучной засады. Если бы я занялась поисками, то знала бы, через что ему пришлось пройти на самом деле.

Через пытку.

Я хотела бы об этом знать.

Нет, хотела бы, чтобы он рассказал мне. И, конечно, я сама не дала ему шанса на это, так? Ладно, может, он и имеет право злиться на меня. Просто я не пойму, как мы перешли от обнимашек и совместного сна к желанию поубивать друг друга прямо на кухне из-за чего-то настолько незначительного, по большому счёту. Мы с этим справимся.

Вот только он со мной не разговаривает.

Я бросаю на столешницу колобок теста и упираюсь руками в гранит, пытаясь перевести дыхание и взять контроль над мыслями. Мука повсюду, но мне плевать.

— Ты же в курсе, что вообще-то для того, чтобы замесить тесто, его нужно касаться? — интересуется Линди, возвращаясь на кухню.

Я нехотя принимаюсь снова месить тесто, пока Линди выгружает поднос с остатками ланча Пола.

Кошусь уголком глаза на поднос.

Паста едва тронута. Он не ел. Я знаю это только потому, что вижу, сколько еды кладёт Линди, а не из-за совместного обеда с Полом. Я почти не видела его за всю неделю, прошедшую с момента нашей ссоры. Он об этом позаботился.

Линди не спрашивала, почему мы с Полом поссорились — снова — и не жаловалась, что ей приходится носить для него еду, хотя платят за это мне. Я попыталась объясниться, но она только похлопала меня по плечу и сообщила, что в маленьком доме имеется свободная комната, если понадобится.

Если всё продолжится в том же духе, она мне понадобится. По ночам я слышу крики Пола, но не могу пойти к нему, и это меня добивает. Как-то раз я предприняла попытку, но дверь оказалась закрыта.

Линди с Миком наверняка задаются вопросом, что я до сих пор здесь делаю. Как может сиделка не установить контакта с человеком, о котором она, по идее, должна заботиться? Лишь вопрос времени, когда отец Пола заявится сюда и сообщит мне, что я уволена.

Но погодите-ка. Ничего же не случится, да? Ведь в таком случае Пол не сможет продолжать своё убогое существование, скрываясь от мира и не внося в общество никакого вклада.

Почему меня должно волновать то, что Пол так сильно не хотел возвращаться к миру, что пошёл на детскую сделку со своим отцом?

Меня и не волнует.

Хотя на самом деле волнует. Так волнует, что я почти физически чувствую, как это сжирает меня. Именно об этом я думаю в первую очередь, когда в одиночку отправляюсь на утреннюю пробежку. Именно об этом я думаю, когда в одиночестве пью кофе и когда обедаю в полнейшем уединении. Именно об этом я думаю каждый раз, как беру с собой в библиотеку большую старую биографию Эндрю Джексона, тая надежду, что на сей раз дверь будет открыта.

Он полностью отстраняется, и я отчасти хочу, чтобы он наконец выгнал меня, покончив со всем. Всё более ясным становится, что Пол Лэнгдон не станет освобождением, которого я ищу. Я же приехала сюда в надежде заново открыть свою человечность — напомнить себе, что я по-прежнему хороший человек, что поцелуи лучшего друга моего парня не сделали меня неисправимо испорченной.

Однако, если уж на то пошло, время, проведённое мною в Мэне, подтвердило мои худшие опасения. Другим людям от меня нет никакой пользы. Пол, может, и был сломлен задолго до моего выхода на сцену, но я совершенно уверена, что после моего отъезда ему станет хуже. С тем же успехом я могла провести его полпути к искуплению только ради того, чтобы вновь толкнуть назад, едва он начнёт чувствовать надежду.

Всё потому, что я не дала ему прийти ко мне самому.

И всё же… он ведёт себя как чёртов ребёнок.

Линди, очутившись рядом со мной, тихо вскрикивает от ужаса и тянется за тестом, которое я уродовала последние пять минут.

— Так, ладно. Твоей особенной техники замешивания теста тут хватит.

— Ненавижу его! — бью шар теста в последний раз. — Ненавижу!

Она бедром спихивает меня с дороги.

— Что ж, на мой взгляд, ты имеешь на это право.

Я резко перевожу на неё взгляд.

— Ты знаешь, что произошло?

— Нет. Я никогда толком не знаю, что с ним происходит. Или с тобой, — отвечает она, бросая тесто в смазанную маслом миску и накрывая её полотенцем, после чего уносит его подниматься. — И не желаю знать. Как и Мик, потому что мы понимаем, что в конце концов захотим проникнуться чувствами к вам двоим. Но это не значит, будто я не вижу, что, игнорируя тебя, он причиняет себе ровно такую же боль, как и тебе. А может, и больше.

В животе зарождается слабый трепет надежды.

— Да?

Она награждает меня понимающим взглядом.

— Ну, нет. Не надо бежать и выпытывать информацию из-за того, что я сказала. Но не отказывайся от него. Не смей.

Я провожу пальцем по просыпавшейся на стол муке.

— Не знаю, что должна делать до его появления, — говорю я угрюмо. — Мистер Лэнгдон ведь платит мне не за шатание без дела и не за уничтожение твоего домашнего хлеба.

— Мистер Лэнгдон платит тебе за то, чтобы ты вернула его сына в мир живых. И именно этим ты и занимаешься, пусть на данный момент твой метод и косвенный.

— Ладно, но… — прислонившись к гранитной стойке, я заваливаюсь, смещая весь вес на предплечья. — Мне скучно, Линди.

— Я думала, тебе понравились вечера вне дома. Слышала от тётушки Кали, что вы отлично поладили.

Это правда. Нам с Кали пришлось отлично поладить. Несколько раз на той неделе я захаживала во «Френчи», частично из-за того, что мне нужно было выпить, но больше потому, что я хоть как-то себя занимала, тогда как Пол-придурок оставался запертым в своём логове, как чёртов Унабомбер (прим. пер.: Теодор Качинский), или как там его. Прошлой ночью я даже съездила к Кали домой. Мы ели замороженные энчилады, выпили чересчур много вина и смотрели какие-то реально кошмарные телевизионные передачи.

Но мне нужно было найти какие-нибудь другие способы занимать своё время, помимо выпивки, хандры и попыток осилить биографии президентов. Мне нужно хобби, поручение или…

— Можешь накрыть на стол в столовой, — предлагает Линди приглушённым голосом, зарывшись с головой в холодильник.

Я поднимаюсь на ноги.

— Здесь есть столовая?

— Разумеется, в этом доме она есть.

Я закатываю глаза.

— Не веди себя так, будто это очевидно. Ты ей когда-нибудь пользовалась?

— Разумеется, нет, — отвечает она тем же прозаичным тоном.

Не могу не закатить глаза во второй раз.

— И я накрываю на стол сегодня, потому что?..

Линди выплывает из-за холодильника с руками, полными чего-то вроде жаркого, какого-то причудливого сыра, молока, пачки масла и каких-то трав. Филейной частью своего тела она закрывает двери холодильника.

Кусочки неторопливо соединяются воедино, несмотря на то, что мой разум отвергает увиденное мной: большее, чем обычно, количество еды, использование столовой, слишком странные улыбка/напевание Линди — а это вообще никак на неё не похоже.

— Кто-то придёт? — осведомляюсь я.

— Ага, — отзывается она, расплываясь в самодовольной улыбке, пока кладёт ингредиенты на стол и принимается убирать беспорядок, оставленный после моей убогой попытки приготовить хлеб.

— Кто? — требовательно спрашиваю я.

Она пожимает плечами.

— Мистер Пол не сказал.

— Мистер Пол не сказал, — возмущённо передразниваю я. — А ты у него спрашивала?

— Меня это не касается. Я должна знать только количество человек и пищевые ограничения.

— Тебя это тоже касается! — отвечаю я. — Дай угадаю, такое случается впервые за, эм, всегда?

— Нет, — отвечает она просто. — К нему часто приходили друзья, когда это был их летний дом и обычная сезонная работа для меня. Ты понимаешь, о чём я. До случившегося.

— В том-то и суть. Раньше для него было нормальным то, что в настоящий момент не совсем обычно. Тебе не кажется это странным? То, что он вдруг стал таким общительным?

— Многое в Мистере Поле изменилось за последнее время, — отвечает она, не глядя на меня. — Пока он движется в правильном направлении, я не намерена ничего подвергать сомнению.

Она права, конечно. То, что у него есть друзья, — хороший знак.

Но также и адски подозрительно. Тут что-то не так.

— Хорошо, я накрою на стол, — мямлю я, понимая: Линди сказала всё, что думала по этому поводу. — Могу ли я предположить, что на сегодняшний ужин я предоставлена самой себе? Не хочу, чтобы ты готовила дважды.

— Ты будешь есть это, — говорит она, похлопав по огромному куску говядины.

— Хочешь сказать, оставшееся?

— Нет, я хочу сказать, что ты будешь сидеть за столом вместе с Мистером Полом и его гостем. Он сказал, что присутствовать будут всего три персоны. Включая тебя.

Что за…

— Эм, нет, — произношу я. — Я не присоединюсь к нему за ужином. Это сверхнеуместно.

— Это уместно, если он пригласил. А он пригласил. Специфически.

Теперь я жутко потею. Происходит нечто явно странное.

— Он думает, что я буду ужинать с ним и его таинственным гостем в столовой, в которой даже ни разу не была?

— Ага.

Я скрещиваю руки на груди.

— Этому не бывать.

Линди пожимает плечами.

— Отлично. Тогда пойди и скажи ему об этом. А до тех пор проваливай из моей кухни, пока я работаю. Скатерть уже приготовлена, и как насчёт того, чтобы сделать с волосами что-нибудь кроме этого влажного хвоста, которым ты щеголяла последние две недели, после того, как накроешь на стол?

— О да, непременно, давай-ка прихорошимся для Мистера Пола и его громадного вагона проблем.

Она начинает измельчать чеснок.

— Ладно, хорошо. Уверена, его другу страшно понравится твой НЙУ свитшот с дыркой на рукаве, который ты носила три дня подряд (прим.: имеется в виду именной свитшот Нью-Йоркского университета, отсюда и такая русификация аббревиатуры).

Я хмыкаю, теперь уже постукивая ногтями по столешнице от снедаемого меня любопытства.

— Оливия, — снисходительно зовёт Линди.

— Да?

— У меня есть час на то, чтобы приготовить первый за последние годы полноценный ужин, к тому же мне нужно купить кое-что для себя и Мика, а твоя задумчивость сводит меня с ума.

— Я могу помочь!

— Вон. Помоги мне накрыть на стол.

— Ладно, — бормочу я, уступив только потому, что отчаянно хочу сделать хоть что-нибудь, чтобы почувствовать себя так, будто заслуживаю выплачиваемую мне зарплату — которая перекочевала на мой собственный сберегательный счёт после того катастрофического разговора с Полом обо мне, как о папиной дочке.

Неприятно говорить об этом, но Пол был прав. Я ни черта не делала со своими чеками до недавнего времени. И я сама повинна в том, в чём обвинила Пола: жизни за счёт отца. Мы жалкие монстры из привилегированного класса, и я со своей стороны намерена измениться, даже если он — нет.

Когда всё — что бы это ни было — закончится, я устроюсь на другую работу. А потом на ещё одну. Я больше не буду пользоваться кредитками отца, не буду рассматривать это как отрыв от реальной жизни на благотворительные дела. Это и есть моя реальная жизнь. И я полна решимости взять в руки каждый её аспект. Пусть это и значит, что теперь мне придётся носить уродливый свитшот НЙУ гораздо чаще, ведь доступ к карманным деньгам на шмотки скоро закроется.

Столовую я нахожу довольно просто. Она находится за множеством огромных дверей, за которые, стыдно сказать, я ни разу не потрудилась заглянуть. Комната такая же, как я ожидала, учитывая остальной дом: много тёмной древесины и длинный деревянный стол — идеальная комбинация строгости и деревенского очарования.

На столе лежат принадлежности для стола, как и было обещано, но Линди благоразумно не стала придерживаться клише и формальностей с чопорным белым цветом. Подстилки под тарелки имеют цвет мерло, а рядом лежат кремовые тканые салфетки с современными серебряными кольцами. Вместо аляповатого китайского сервиза — набор простой повседневной посуды.

Я торопливо накрываю на стол и отхожу назад, проверяя, всё ли как надо. Посередине чего-то не хватает. Цветы подошли бы идеально, но, учитывая, что у нас их нет, я обшариваю шкафы, пока не нахожу связку свечей. Они все разные по цвету и размеру, но за всю свою жизнь я организовала довольно много благотворительных вечеров, поэтому знаю, что зажжёнными они будут выглядеть прикольно и модно и не покажутся мешаниной.

Я вожусь со свечами как можно дольше, прекрасно понимая, что увиливаю. Время принимать решение.

Я буду играть в любую игру, которую он устроит? Или поступлю, как он: закроюсь в спальне, отказываясь выйти и стать пешкой?

В конце концов, всё сводится к любопытству. Я подыграю. Но только потому что умираю от желания узнать, кто сумел замотивировать Пола добровольно отречься от своего уединения?

Вряд ли его отец — Линди бы знала, что Гарри собирается приехать.

Но кто?

Кали? Нет, она бы об этом упомянула. Так ведь?

Наверное, это кто-то из его прежней жизни.

Боже. Что, если это его бывшая девушка? Что, если таким способом он пытается помучить меня? Одной рукой стремительно касаюсь влажного хвоста, опуская взгляд на общепризнанно уродливый свитшот, на который морщилась Линди. Может быть, немного привести себя в порядок не такая уж и плохая.

Я мчусь вверх по лестнице, но, едва оказавшись в безопасности собственной комнаты, начинаю готовиться не спеша. Горячий душ принимаю долго и, наконец, брею ноги, о которых чуточку забыла за последние две недели. Я не только высушиваю волосы, но и берусь за утюжок, добавляя им гладкого лоска. Концы выглядят слегка рванными, и я улыбаюсь, вспоминая замечания Беллы о недосягаемости моего стилиста на время моего перерыва в Мэне. Прошло всего два месяца с той прощальной вечеринки, устроенной моими родителями, но такое ощущение, будто это было в другой жизни.

Улыбка немного блекнет, когда я понимаю, что уже несколько дней ничего не слышала от Беллы. Она встречается с каким-то парнем по имени Брайан, который «немного коротковат, но компенсирует это во всех остальных направлениях». Видимо, он держит её очень и очень занятой.

Но сколько бы я не уговаривала себя, что её новая любовь не отдалит нас, подозреваю, что, скорее всего, так и есть. Наши жизни уже никогда не будут дублироваться с такой же лёгкостью, как раньше.

Я прекращаю красить ресницы, когда до меня доходит, что это и есть та сторона жизни после колледжа, о которой нас никто не предупреждает. Твоя социальная жизнь уже не сможет подстраиваться под раздельные классы или внеурочную деятельность. Отношения, не важно с кем: друзьями, семьёй или романтическими партнёрами, — с этого момента, начнут занимать больше сил. Больше никаких неразлучных подружек из сестринства или криков вниз по лестнице, когда нужна мама. И, конечно, после колледжа не так просто познакомиться с парнем. Уже не получится поболтать с милым мальчиком из класса экономики.

Мысли о романтическом будущем неизбежно приводят меня к Полу, и я тихонько рычу за это на свой разум: даже не начинай.

Он не для меня.

Продолжив наносить макияж, я добавляю больше подводки, чтобы получить утончённый смоки айс. Ещё добавляю блеск для губ и румяна, хотя гости сволочи-Пола едва ли заслуживают дезодоранта, не говоря уже о макияже.

Я понятия не имею, когда прибудет его гость, поэтому сажусь на подоконник и притворяюсь, будто читаю книгу. Хотя, честно говоря, больше глазею на водную гладь и думаю. Всё это время я нахожусь наготове, ожидая стука в дверь спальни. Пол ведь сам скажет мне, что моё присутствие ожидаемо или даже обязательно?

Стук так и не раздаётся. Приказ Линди освежиться, видимо, единственное приглашение, которого я заслуживаю.

Я напрягаюсь, когда слышу дверной звонок, но заставляю себя расслабиться. Всё будет хорошо. Мои родители устраивали столько вечеринок за один месяц, сколько многие семьи не устраивали за всю свою жизнь. Я могу поддерживать беседу с незнакомцами даже во сне. Посмотрев в зеркало в последний раз, я открываю дверь комнаты.

До меня доносятся голоса, но они слишком глухие, чтобы можно было различить, кому они принадлежат: мужчинам или женщинам. Спускаясь по лестнице, я прислушиваюсь внимательнее. Вот знакомый тембр Пола, но другого человека я не слышу.

Серьёзно, если это его бывшая девушка, я…

Я застываю, когда слышу его. Мужской голос. Почему я его знаю?

От понимания лишаюсь дыхания. Господи.

Почему-то, даже узнав знакомое, я не совсем готова к тому, что вижу, заступив за угол холла. Вряд ли вообще кто-то был бы готов.

Мои глаза прикипают к темноволосому парню, по-прежнему стоящему в дверном проёме. Его лицо напрягается от тоски, когда наши взгляды сталкиваются, и это как удар в лицо. Я прикрываю глаза, отстраняясь от всего, и глубоко вдыхаю.

С трудом сглатываю.

— Майкл.

Он улыбается.

— Лив.

Убейте меня. Убейте меня, убейте меня, убейте меня. Этого не происходит. Тот самый парень, от которого я старалась сбежать, стоит в доме, который вроде как должен служить мне укрытием.

Я уговариваю своё воспитание преодолеть панику, но с треском проваливаюсь.

— Что ты здесь делаешь?

Впервые жаркое восхищение на его лице меркнет.

— О чём ты?

— Я спрашиваю, как ты вообще нашёл меня? Мои родители дали тебе адрес?

Майкл хмурится и делает шаг ко мне. Я отступаю.

— О чём ты? — спрашивает он. — Это же ты сказала мне приехать.

Я моргаю.

— Прости, что?

— Твои сообщения, Лив. Ты написала, что тебе нужно меня увидеть. Сказала, что не можешь уехать и спросила, могу ли я сам приехать сюда… — он замолкает, когда видит правду на моём лице. — Ты не просила меня приезжать.

Но я почти не слышу, потому что мой мозг захватило опасное жужжание. Очень медленно я поворачиваюсь лицом к нему.

Только тогда Пол выступает из тени.

— Сюрприз, милая, — его голос смертельно опасен.

Я встречаюсь с ним взглядом, и жестокий триумф отражается в чертах его лица.

Кусочки с щелчком складываются воедино, когда вижу его лицо. Теперь я всё понимаю. Понимаю, что происходит. Это какой-то нездоровый план мести. Я влезла в дела Пола за его спиной — вытащила без спроса скелеты из его шкафа.

А теперь настал его черёд.

Глава двадцать шестая

Пол

Это было до смешного просто — парочка быстрых сообщений загадочному Майклу, пока Оливия выполняла свою утреннюю пробежку.

Пробежку, на которую когда-то я ходил вместе ней. До тех пор, пока она не повела себя как остальные, прочитав обо мне, как о каком-то неизвестном солдате, а не Поле.

Но суть не в этом. А в том, что с Майклом мои инстинкты попали в точку: он не просто друг, но и не парень тоже, хотя хотел бы им быть. Это было написано у него на лбу, когда она спустилась по лестнице.

Впрочем, сейчас я смотрю не на лицо Майкла. А на Оливию. Я был готов к удивлению или гневу. Нет, я рассчитывал на них. В конце концов, в этом и есть смысл мести. Но то, что я вижу в совершенных чертах её лица — чистая, неразбавленная агония.

Я засранец. Но зато я всегда знал, что являюсь таковым. Теперь самое время и ей об этом узнать. И я большой фанат принципа «око за око». Она влезла в мои дела, я влез в её. Переборщил ли я? Конечно. Но это было так чертовски легко.

Мне казалось, что причины побега Оливии из Нью-Йорка прячутся в чём-то чуть более интересном, нежели клишированный любовный треугольник, но когда Майкл подумал, что это Оливия попросила его повидаться с ней, его ответ пришёл через секунды две. Он так хотел этого, но Оливия его избегала.

Необходимость подпортить ей жизнь, как она подпортила мою, была так велика, что я не мог сопротивляться, а сейчас… сейчас я жалею. Напряжение в холле почти осязаемо, и мой план уже не кажется таким изощрённо хитрым. Он кажется жестоким.

— Оливия, — Майкл движется к ней, вытянув руку, и она встревоженно вскрикивает.

Я уже инстинктивно порываюсь вклиниться между ними, но Оливия практически шипит на меня.

— Исчезни, — рявкает она. — Ты мне это задолжал.

Масштаб моей манипуляции начинает сдуваться, и я чувствую себя как полное дерьмо. Однако я всё-таки бросаю предупреждающий взгляд на Майкла, будто бы предостерегая навредить ей. Но усилия потрачены впустую. Он смотрит только на неё.

Я иду к двери, притормозив рядом с Оливией. Открываю рот, чтобы… что? Извиниться? Но она лишает меня такой возможности.

— Уходи, — говорит она, даже не глядя на меня.

Я заставляю себя выйти за дверь. На какой-то раздирающий сердце миг, не знаю, как сжиться с самим собой.

А потом вспоминаю: я и так уже почти мёртв.

Глава двадцать седьмая

Оливия

Пол уходит, даже не оглянувшись. Наверное, злорадствует, что его месть так идеально соответствует плану.

Мне следует испытывать облегчение из-за того, что настолько ненавистный мне парень исчез из поля зрения и теперь я могу собраться с мыслями, но правда в том, что Пол — всего одна часть этого кошмара. Бóльшая часть, если быть точной. И он катализатор. Тот факт, что он написал Майклу с одной лишь целью отомстить, наводит на мысль, что в нём есть целый уровень ублюдства, о существовании которого я и не подозревала.

Минутка свободного пространства от него должна дать мне время перевести дыхание. Но, кажется, у меня не выходит дышать.

Набравшись смелости, я поднимаю подборок и смотрю на бывшего лучшего друга. Майкл и я остаёмся наедине только во второй раз с того ужасного дня, когда Итан вошёл в спальню Майкла и увидел меня, целующуюся с его лучшим другом.

Ага. Не надо цеплять мне значок позора прелюбодейки на футболку. Я заслужила тату. На лицо.

Полу невдомёк, насколько уязвимое место он нашёл у меня, заставив встретиться с Майклом лицом к лицу.

Но всё же… Майкл приехал. Он проделал весь путь от Нью-Йорка до Мэна из-за меня, когда я несколько недель игнорировала его сообщения. Мне нужно знать почему, хотя мне кажется, что я уже знаю.

— Зачем ты приехал? — спрашиваю я. — То есть, я поняла, что ты подумал, будто это я попросила, но даже если так… это много усилий.

Его взгляд обжигающий. Тоскливый.

— Потому что я волновался о тебе. И мне нужно было, чтобы ты знала, как сильно.

Сердце пронзает шипами.

— Нет. Не надо.

— Прошло так много времени, Лив, — вымучивает он. — Ты так и не дала мне объяснить, — я замечаю вспышку боли в его знакомых серых глазах.

Ту же самую боль, которую ощутила я, когда Итан без оглядки убрался из моей жизни. Мы с Майклом облажались. В смысле, мы реально, сильно облажались, и этому нет абсолютно никакого оправдания. Но Итан не дал нам шанса объясниться. Мы не можем ничего исправить, вообще, однако у нас даже не было шанса сказать о своей любви и о том, как нам жаль.

В конце концов я получила такой шанс в конце лета, когда заявилась на вечеринку в хэмптонском пляжном доме родителей Итана. Теперь я понимаю, что с Майклом мне тоже нужно завершить историю. И ему это нужно в той же степени.

— После всего случившегося я не могу позволить тебе думать, что ты была всего лишь частью какого-то жалкого состязания между мной и Итаном, — он вновь движется ко мне, и на сей раз я даю ему взять меня за руки.

— Итан был твоим лучшим другом. Лучшим другом.

Майкл слегка опускает подбородок.

— Знаю. Это был мерзкий поступок.

Я фыркнула.

— Наш поступок за гранью мерзости, я даже не знаю, есть ли для этого подходящее слово.

Комната погружается в тишину.

— Я знаю, — наконец отзывается Майкл.

— Тогда почему? Я не снимаю с себя вины, но ты был инициатором. Я не злюсь, просто… почему, Майкл?

И пусть я спрашиваю, пусть я знаю, что ему нужно это сказать, а мне нужно это услышать, ведь так я смогу помочь нам двигаться дальше, мне не хочется, чтобы он это произносил. «Не говори, — безмолвно прошу я. — Прошу, не надо».

Но до Майкла не доходит мой немой призыв. Сколько бы лет он ни был хорошим другом, как бы близки мы ни были, он никогда меня не слышал. Не так.

— Потому что я любил тебя, — произносит Майкл, почти сломив меня простотой своего заявления. — Всё ещё люблю.

Я закрываю глаза.