Слоны могут играть в футбол

Глава пятая, в которой герой обнимает Машу, а потом они чуть не гибнут в море

Это был день открытых дверей. Сначала без кода открылась дверь заброшенного подъезда, они поднялись по пролетам. Шли медленно, переступая через доски с гвоздями и останки мешков из-под цемента. Ближе к чердаку стало слышно урчание голубей, пара из них взлетела перед самым лицом. Дмитрий молодцевато забрался по вертикальной лестнице и уткнулся головой в обитый жестью люк. Он не раз в детстве лазил на чердаки и помнил это чувство: одновременно преддверие радости и страх неудачи. Когда упираешься головой в твердь люка и толкаешь его. Иногда люк открывался, иногда был намертво заперт, и наступало отчаяние, череп больно сдавливало холодным металлом. Но вся жизнь, страх и возбуждение проносились за секунду, пока давишь головой в это твердое небо, не зная: тебе просто больно или оно сейчас откроется.

Он получше устроил подошвы дорогих туфель на скользкой ступеньке, закрыл глаза, сделал усилие. Сначала показалось, что «небо» придавило его, но в следующую секунду поддалось, отворилось. Он заулыбался: сначала куда-то вверх, в темноту, где его никто не мог видеть, а потом, обернувшись, Маше. Впервые взял ее за руку и втянул в эту темноту. Она приземлилась рядом. Уже нужно было идти ко второй двери, ведущей на крышу, но они не шли.

– Я в первый раз так по лестнице залезла, – тихо сказала Маша.

– Скорее страшно или интересно? – спросил он.

– Ну… если вы думаете о чем-то высоком… то интересно.

Вышли на крышу. В одну сторону был виден порт и театр, в другую – залатанные крыши на дореволюционных зданиях. Маша прошлась, встала у края.

– Я в первый раз так город вижу.

– Опять в первый?.. Да, все в жизни когда-то бывает в первый раз!

Это была не очень удачная фраза. Маша посмотрела на него. Потом сказала:

– Соглашусь.

И больше ничего не говорили какое-то время, Дмитрий даже испугался, что мог неправильно понять Машин ответ. С чем она согласится? Или на что?

– Грустно, – сказал Маша, – сверху все какое-то полуразрушенное… Ни фига не Вена.

И пошла бродить дальше. Он крикнул:

– Отойдите от кромки. Вы что! Это опасно! – Она обернулась. – Я же за вас отвечаю!

Она не отошла.

– Мне вчера семнадцать исполнилось… Должно было что-то измениться, а все осталось, как было.

Он крикнул:

– А что должно было измениться?

Маша сказала тихо, но он услышал:

– Хорошо, что вы написали.

Промолчал. Потом крикнул:

– Ничего, что мы встретились? Может, родителям сказать?

Она покачала головой.

– У вас шарф есть?

Кивнула. И снова – молча.

– Наденьте, а то простудитесь!

Ничего не произошло, он стал приближаться.

– Наденьте! Серьезно, а то я вас затащил черт знает куда! Я за вас отвечаю!

Она достала из рюкзака и протянула ему шарф. Ничего себе. То есть, она предлагала ему самому это сделать? Значит… Что это значит? Он несколько раз бережно обмотал шарф вокруг ее шеи, поправил. И каждый раз Маша подавалась вперед, слегка касаясь волосами его пиджака. Однако, все в этом мире когда-нибудь заканчивается, закончился и шарф. И получилось, что Дмитрий ненадолго обнял Машу. Он вспомнил слова Семена и почему-то произнес вслух:

– Интересный собеседник…

– Я? – удивилась Маша, – Я вообще не очень люблю разговаривать.

– Да?

– А что разговаривать, если и так все понятно?

Это можно было толковать по-разному. Либо как то, что все в жизни в целом понятно без слов, либо Маше было понятно, что сейчас происходит между ними.

– Все понятно? – Он сделал ставку на первый вариант. – В жизни?

Опять прекратила разговаривать и просто несколько раз кивнула, как кукла фарфоровой головой.

– То есть, слова не нужны?

Покачала головой в стороны.

– Мы в молчанку играем?

Кивнула. Улыбнулась. И он улыбнулся. Принял игру. Она взяла его за руку и повела вниз, в темноту.

С насколько сильным волнением он вел ее вверх по улицам, с настолько сильным спокойствием она повела его вниз, к морю. Если бы не игра, он бы мог рассказать разное-интересное про лестницы, по которым они спускались, про архитектора порта, про тайные выходы из катакомб. А без слов получалось очень глупо: просто семенил сзади, ничего не понимая и не контролируя. Она иногда оборачивалась, и сложно было поверить в то, что меньше, чем день назад он разговаривал с ней свысока, поучал, как безусловный, недосягаемый авторитет. Эта пропасть между ними сначала исчезла, а потом перевернулась в обратную сторону. Теперь, как будто, Маша знала гораздо больше и сама могла ему рассказать о том, как среда формирует человека и насколько важно окружение.

Цивилизация вскоре закончилась, они пересекли Тропу Здоровья. Потом через какие-то гаражи продрались к еще зеленому спуску, а там уже находился причал с яхтами. Линия берега загибалась подковой, кроны нависали над ней, отсюда совсем не было видно города.

Большинство яхт носило женские имена. Их называли в честь дочерей: считалось, что это оберегает и приносит удачу. Большие, маленькие, красные, белые, они покачивались, поскрипывали, звучали какой-то одной гулкой нотой. Маша остановилась около небольшого домика со снастями. Домик не предназначался для жизни, но там, похоже, жили, и выглядел он поэтому уныло, как дом в гетто. Из приоткрытого окна пахло жареной рыбой. У входа стоял рассохшийся венский стул. Маша села, откинула ногой сломанную стрелку флюгера. Ветер переменился, и вместо жареной рыбы запахло морем.

Дмитрий не знал, что делать, и просто смотрел на эту картину: черная кухня гетто, Маша сидит на стуле, стрелка из жести бьется на песке под ветром, – наверное, флюгер сломали дети. Справа за домом – та длинная сторона пляжа, где ветер свистит в лодках, и кажется, что свистят пули, а слева за домом – та сторона, где ветер лежит на берегу ровно, почти беззвучно. И вот оба эти ветра добрались до Машиного лица, укутали в волосы, превратив голову в черное перекати-поле. Она осталась так сидеть, ничего не поправляя. Потом встала и пошла к причалу, мимо «Елены», «Вероники» и «Царицы Тамары».

У конца пирса качалась «Мария». Она была самая маленькая, самая красивая, настолько ладная и ухоженная, что казалась не настоящей яхтой, а корабликом из бутылки. Цвет дерева был очень красивый, назывался «коньячный» – Дмитрий вспомнил, что какое-то время назад искал такой паркет, не нашел и довольствовался обычным «дубом». Маша стала отвязывать яхту. «Так не положено, – подумал Дмитрий, – в кино же в таких случаях просят разрешения у каких-то диспетчеров». Но в этот день уже много чего было не положено, к тому же он проиграл бы в молчанку, если бы заговорил. Запрыгнул на палубу, Маша оттолкнула яхту от причала, запустила двигатель.

Когда отошли метров на пятьсот, погода поменялась. В плохую сторону. Небо почернело, море почернело. Маша стояла у штурвала и держала курс в сторону горизонта. Вот уже километр-полтора отделяли их от берега. «Мили», нужно говорить «мили», подумал Дмитрий, потому что собрался прервать молчание и заговорить. Это было уже не просто опасно, это была какая-то смерть – может быть, пока маленькая, но если срочно не повернуть, то вполне настоящая. И боялся он в этот момент не смерти, а того, что их спасут и обнаружат вместе. Бросало яхту страшно, каждые несколько секунд верх и низ менялись местами, стук волн о борт был таким громким, как если бы прямо около уха стреляли из пистолета. Если бы они сейчас были внутри кино, то что-то спасительное давно бы произошло: кульминация была достигнута, стоило поберечь нервы зрителя. Но в жизни в таких ситуациях зрителей не бывает, разве что ты сам. В какой-то момент он увидел себя со стороны: ссутулившегося, вцепившегося в поручень, маленького на большой палубе.

Маша отпустила штурвал, подошла, села рядом. Мотор работал, яхту уносило в море. Маша задумчиво склонила голову, ласково посмотрела на него. Штурвал крутился в разные стороны, и по законам физики это было не очень хорошо.

Но вдруг стало спокойно. Жизнь, смерть и то, что подумают другие, перестало иметь значение. Однажды он чуть не утонул в Каме, доплыв до середины. Он почувствовал тогда страшную глубину реки, представил, сколько маленьких Дим может уместиться внутри нее. Море же изначально – настолько бездна, настолько несоотносимо с размерами человека, что не наводит на размышление о глубине. А река – соотносима, большой реки страшно, поэтому в каком-то смысле река глубже моря.

И вот они сидели рядом, вцепившись в скамью, автопилот уносил их от берега. Маша приблизилась к его щеке и прошептала на ухо слово. Он помолчал, а потом тоже наклонился и сказал в ответ свое. Но какие это были слова, никто не узнает до конца истории.