Слово о Вандейском восстании

Александр Солженицын. Слово о Вандейском восстании Люк-сюр-Булонь (Вандея), 25 сентября 1993

Произнесено в Люк-сюр-Булонь, в Вандее, на собрании в честь 200-летия Вандейского восстания и открытия памятника его героям и жертвам. Напечатано тогда же во французских газетах, в парижской «Русской мысли», затем в «Вестнике РХД», 1993, № 168. В России — в «Известиях», 28.9.1993.

Господин президент Генерального Совета Вандеи!

Дорогие вандейцы!

Две трети века назад, ещё мальчиком, с восхищением читал я в книгах о мужественном и отчаянном Вандейском восстании, но никогда бы не могло мне и пригрезиться, что в старости доведётся мне честь самому открывать памятник героям и жертвам того восстания.

От него прошло уже двадцать десятилетий — и с разными десятилетиями в разных странах, совсем не только во Франции, Вандейское восстание и его кровавое подавление виделись по-новому и по-новому. Да все события истории никогда полностью не понимаются в раскале современных им страстей — а только на большом отстоянии охладительного времени. Долго не хотели услышать и признать того, что кричало голосами погибающих и даже сжигаемых заживо: что крестьяне трудового края, ради которых будто бы и делалась революция, — доведенные именно ею до крайности притеснения и унижения — восстали против неё!

Что всякая революция выпускает из людей наружу инстинкты первобытного варварства, тёмную стихию зависти, жадности и ненависти — было слишком видно и современникам. Достаточно страшно достался им тот повальный психоз, когда проявить себя, да даже только показаться умеренным — уже выглядело преступлением. Но особенно XX век сильно и сильно снизил в глазах человечества тот романтический ореол революций, который ещё господствовал в XVIII. Отдаляясь на полувека и века, люди стали всё более убеждаться на своих же бедах, что революции разваливают органичность общества; разоряют естественность жизни; уничтожают лучшие элементы населения и открывают простор худшим; что никакая революция не может обогатить страну, лишь немногих бессовестных ловкачей, своей же стране в целом несёт она многие смерти, широкое обнищание — а в самых тяжёлых случаях и долговременное вырождение народа.

Да само слово «революция» от латинского revolvo — означает «катить назад», «возвращаться», «снова испытывать», «вновь разжигать», в лучшем случае — «переворачивать». Незавидный перечень смыслов. Сегодня в мире если к какой революции и прилагают атрибут «великая» — то с большой осторожностью, а нередко — и с большой горечью.

Теперь мы всё более понимаем, что страстно желаемый нами социальный эффект, но с неизмеримо меньшими потерями и без всеобщего одичания, — достигается нормальным эволюционным развитием. Надо уметь терпеливо улучшать то, что у нас есть в каждое «сегодня».

И тщетно было бы надеяться, что революция может изменить к лучшему человеческую природу, — а ваша революция и особенно наша, российская, — сильно надеялись на это. Французская революция текла во имя внутренне противоречивого и неисполнимого лозунга — «свобода, равенство, братство». Но в общественной жизни свобода и равенство — исключают друг друга, враждебны друг другу: ибо свобода разрушает социальное равенство, в этом и свобода, а равенство — подавляет свободу, иначе его не достичь. Братство же — вообще не из их семьи, это лишь крылатый добавок к лозунгу: подлинное братство достигается не социальными средствами, а лишь духовными. А ещё ж к этому тройному лозунгу угрожающе добавлялось «или смерть!», уничтожая уже и весь смысл его.

Никакой стране никогда не пожелаю «великой революции». Революция XVIII века лишь потому не погубила Францию, что в ней состоялся Термидор. А вот в российской революции не было останавливающего Термидора — и она, без излома, докатила наш народ — до конца, до пропасти, до пучины гибели.

Мне жаль, что здесь сегодня нет ораторов, которые бы добавили ещё и от пережитого в глубинах Китая, Камбоджи, Вьетнама, — какой ценой далась революция им.

Опыта Французской революции, кажется, было достаточно, чтобы наши российские рационалисты-устроители «народного счастья» научились на нём. Но нет! — в России всё совершилось в ещё худшем виде и несравнимых масштабах. Многие жестокие ухватки Французской революции были ученически повторены на теле России коммунистами-ленинцами, интернационал-социалистами — только их организованность и систематичность были много выше якобинских.

Термидора у нас не было, но Вандея — к нашей духовной гордости — была и у нас, и даже не одна. Это большие крестьянские восстания — Тамбовское 1920-21, Западно-Сибирское 1921. Известен такой эпизод: толпы крестьян в лаптях, с дубинами и вилами, пошли на Тамбов под колокольный звон окрестных сёл — и посечены пулемётами. Тамбовское восстание продержалось 11 месяцев, хотя коммунисты давили его броневиками, бронепоездами, самолётами, брали в заложники семьи повстанцев и уже готовили к применению отравляющие газы. И ещё было у нас — непримиримое сопротивление большевизму казаков уральских, донских, кубанских, терских, залитое огромной кровью, геноцидом.

И вот, открывая сегодня памятник вашей героической Вандее, — я испытываю двоение взгляда: я мысленно вижу и те памятники, которые когда-нибудь поднимутся в России — как знаки нашего русского сопротивления накату зверского коммунизма.

Мы все с вами пережили XX — насквозь террористический — век, содрогающее увенчание того Прогресса, о котором столько мечталось в XVIII. И, я думаю, теперь — всё больше французов, со всё большим пониманием и гордостью будут вспоминать и оценят самоотверженное вандейское сопротивление.