Случаи

III

– Да, глубокоуважаемый юниус, мозг человека – это, так сказать, последний крик природы. Устойчивость его где-то около нуля. Был у меня случай. Нам, земским врачам, приходится пользовать всё – от чирья до сложнейшего психического расстройства. Помню, был у меня больной, который вообразил, что голова его одуванчик. И стал жить на одуванчикову стать. Чуть ветер – все форточки на зажим. Вдруг воздухом развеет голову. И, в сущности, у больного была не слишком больная мысль: ведь наши головы -больные и здоровые – одуванчиковой консистенции. Ударит ветром непредвиденности, и вразлёт.

Конечно, мы, врачи, дорогой юниус, часто бываем виноваты. Но и пациенты, я вам скажу! Помню, в Ментоне. Великолепно оборудованный санаторий. Для тяжких заболеваний лёгкими. Казусы с пунцовыми пятнами на скулах. Горный воздух, замедляющий переселение в горение. Юноша. Дышит охлопьями лёгких. Полон надежд, чаяний, короче – эутаназия. Внезапно санаторий получает телеграмму: мать юноши умерла. Как сообщить больному? Старший врач, скользнув глазами по телеграммной строке: «Сперва скажите ему, что температура его прыгнула на пять десятых, а потом покажите телеграмму -из-за пяти десятых не заметит смерти матери». И врач был прав. Но я, по стариковской привычке, опять отъехал на запасной путь. Давайте вернёмся на основную магистраль.

Случай, о котором я хочу вам рассказать, произошёл всего лишь за год до войны. Я работал тогда в одном из приграничных городков, расположенных на скрещении торговых путей. Человечье содержимое городка: солдаты и купцы. Преимущественно, купцы. На один из утренних моих приёмов явился престранный человек, я бы сказал, балык человека. При всей своей врачёвской привычке, я не мог удержаться от рефлекса отдёргивания. Человек раздвинул нитевидные губы, обнажая жёлтую кость зубов, и сказал:

– Шкилета не нужно ли? Так вот я.

Я оглядел посетителя. Он был, я бы сказал, остеологичен. Глаза запали на самое дно глазниц. Поверх черепа не было ничего, кроме тонкой кожи, охватывавшей костевые сочленения. Шея – шесть позвонков, охваченных проводами мускулов и нервов в кожаном чехле.

Человек, предлагающе улыбаясь, расстегнул одежду. Из-под неё чётко вычертились рёбра и подреберья, с двумя кнопками сосков и пульсирующим сердцем, в меж третьим и четвёртым вздутием левой доли груди.

Заметив моё движение, человек-скелет раздвинул улыбку шире, и острый хрящ кадыка дёрнулся под кожей шеи.

– В Дерптском университете демонстрировался. По шкелетной науке. Студенты весьма довольны были. На водку – прямой наводкой брал-с.

Феномен был действительно изумителен. Я расспросил его: откуда родом, наследственность, как зовут.

– Годяй, – отвечал скелет, но в «откуда» и «как» был нетвёрд.

Я объяснил ему, что наш городишко не университетский и что простой скелет на проволоке, находящийся в моей лаборатории, не требует никаких дополнений. Годяй грустно вздохнул, вращая шапку в жёлтых костяшках рук. Он спросил, нет ли в городе купеческого сословия, имеются ли трактиры и притрактирные развлечения. Я был несколько удивлён крутым поворотом его мысли, но мне не оставалось ничего иного, как краткое: да. Годяй надвинул шапку на череп с ясно проступающими сквозь кожу острыми зигзагами швов и, сутуля рёбра, вышел за порог.

Прошло несколько недель, и я ничего не слышал о своём случайном посетителе. Но однажды в местном трактире, куда осенняя тоска и осенний дождь зазывали всякого, я встретился с компанией местных купцов. Они были уже в навеселейном состоянии. Один из них когда-то состоял в числе моих пациентов. Этого было достаточно, чтобы заставить меня пересесть к их столику и включиться в их пьяную нитонисётину. Пили здоровье человека, возвращающего здоровье. Водкой – коньяком – шампанским. Кто то проделал мыслете от идеи жизни к идее смерти. И другой кто-то предложил:

– Идём к шкилету.

К трактирному крыльцу подкатило несколько саней. Полозья скользили по белоснежью, мимо потухших окон спящего городка. Потом откинутые полога саней, ещё потом тёплые сани и бревенчатая клеть комнаты, смутно освещённой жёлтой свечой.

Человек-скелет спал. Его разбудили. В ожидании появления феномена, купцы раскупорили ещё пару коньячных бутылок. Кое-кто предлагал плюнуть шкелету меж рёбер и ехать прямо к девочкам. Но в это время дверь задней комнаты раскрылась и на пороге появился человек-скелет. Заспанные глаза его смотрели мёртвой мутью из-под костной навеси лба. Он был одет в белый саван. Профессиональным движением он распахнул его бумажные створы, – и глазам нашим предстал лишь лёгким кожным покровом прикрытый скелет. Купцы удовлетворённо загоготали и захлопали ладонями по коленкам: ах ты, кондрашкин сын, смертюга смертюговая, зашкелечивай на всё на шесть.

Скелет, равнодушно озирая гостей, медленно обошёл круг. Иные перебирали пальцем рёбра, другие тыкали указательным в дёргающееся под кожей сердце, иные же с любопытством всматривались в линию чётко проступающих черепных швов. Скелет сделал второй круг. Теперь в пальцах его накапливались шелесты трёшек, пятёрок и десяток. Он поклонился, выставляя протискивающиеся сквозь кожу ключицы вперёд, и исчез за дверью. Мы допили вино и уехали.

После этого прошла ещё некая толика времени. Это было не в приёмный час. А так, перед вечером. Меня разбудил костистый стук в дверь. Кто бы? Я открыл. Фигура, окутанная в сумерки, молча и почти бесшумно шагнула в комнату.

– Это вы, Годяй?

– Да. Только они говорят, будто я не Годяй. Меж мясом и костью заблудился. Не впервой мне это.

И тут, представьте себе, мне пришлось услыхать прелюбопытнейшую исповедь. Знаете, у Лассаля есть не безостроумный железный закон заработной платы. Я получил его в биологизированном виде.

Профессией моего посетителя была торговля своей худобой, сбыт шкелетности, как он сам говорил. Но в этом своеобразном торге невежественный бедняк натолкнулся на нечто, что требовало – для своего объяснения – не годяевского мозга, а мозга марксовского склада. Странствуя с места на место, человек-шкелет жил шкелетностью. Но по мере того, как шкелетность давала ему заработок, он получал возможность повысить своё питание, что приводило к потере заработка. Пища затягивала рёбра мясной тканью, заращивала провалы меж рёбер, и человек-скелет терял всякий интерес для любителей макабрных раритетов. Лишившись заработка, человек снова тощал, снова скелетизировался, с тем, чтобы с получением новых доходов, а следовательно, и пищи, опять утратить свою остеологическую ценность. Бедняк рассказал мне в этот вечер о длинной череде городов, через которые гнала его жизнь, то обнажая, то вновь пряча под мясом его кости. Диалектика жизни человека, наживающегося на умирании и умирающего от оживления, представилась мне тогда уходящей в бесконечность. Это была клавиатура белых и чёрных клавиш, убегающая за пределы касаний.

Но действительность вскоре опровергла эту логическую фантасмагорию. Дело было к весне. Вверху над городком грязные облака. Внизу, под ногами, грязные лужи и хлюпкие кладки. Меня вызвали на констатацию смерти. Пройдя чередой чавкающих кладок, я дошёл до как будто бы знакомого бревенчатого домика. Сени – первая комната – потом вторая. На лежанке во второй лежал человек с синим языком, застрявшим меж распяленных челюстей. До сердца было недалеко: оно лежало отстучавшим молотком, под выпяченным ребром, покрытым жёлтой пупырчатой кожей. Я констатировал. С тем вот, что за решёткой рёбер, было кончено. Заплуталось меж жиром и костью. Что ж.

Да, любезный эскулапус, медицинский случай нельзя брать лапами, а надо осторожно, легко.