Случай

Случай первый (Przypadek 1): Витек вскочил в вагон уже набравшего скорость поезда

Стал ли он более свободным? Если бы его спросили, он ответил бы: да.

Чувствовал ли себя при этом еще более потерянным? Да.

Уже с сумкой, он без очереди протиснулся к кассе вокзала.

— У меня варшавский через минуту, — буркнул и, не слушая протестов, торопливо сгреб сдачу. Разогнался от самой двери, в переходе услышал, что поезд тронулся, припустил что было силы и, едва переводя дух, вскочил в вагон уже набравшего скорость поезда. Ладно, допустим, что вскочил.

Но ведь поезд с тем же успехом мог тронуться на семнадцать секунд раньше. В этом случае Витек тоже погнался бы за ним, на середине перрона был бы всего в нескольких шагах от поручней вагона, но расстояние стало бы стремительно увеличиваться, и Витек, поняв, что не догонит, постепенно замедлил бы бег.

И с тем же успехом уже известный нам педантичный охранник мог бы в тот день быстрее выпить свой послеобеденный чай и, пока Витек покупал билет, оказаться на перроне, с которого отправлялся скорый до Варшавы. Увидев бегущего с неудобной, болтавшейся на плече сумкой, он — по долгу службы, из уважения к порядку, но и желая добра догонявшему поезд парню, — встал бы сперва к нему спиной, а когда тот приблизился, внезапно обернувшись, поймал бы его в раскрытые объятья. Витек задыхался бы от ярости. А охранник внимательно бы к нему присмотрелся. «Вы тут намедни нужду справляли, — сказал бы он, — а теперь ишь чего надумали — на ходу в поезд вскакивать». Но охранник пил чай по обыкновению долго. Заметим, что ни время чаепития, ни момент отправления поезда от Витека не зависели. Он пришел на вокзал в определенный час, в определенную секунду; дальше все могло сложиться по-разному. Но сложилось так, как сложилось, и он вскочил в поезд. Ну ладно.

Витек помахал отдалявшейся Лодзи. Верно, думал, что никогда уже сюда не вернется, и, тяжело дыша, в поезде, который сумел догнать и который теперь увозил его из города, пальцем начертил крест на запотевшем от дыхания стекле. Хотя город этот по сути не сделал ему ничего плохого, он вполне мог так думать, потому что надеялся, именно надеялся, а не предчувствовал, что там, куда он едет, ему удастся обрести то, что мы называем смыслом и что теперь для него означало новый, еще неведомый образ жизни. Допустим, так он думал. Это вполне вероятно, раз он машинально начертил крест на запотевшем от собственного дыхания стекле.

Поездом, как всегда, в Варшаву ехало много народу.

В тамбуре последнего вагона, глядя, как Витек рисует крест, усмехнулся Вернер. Ему было за пятьдесят, он закуривал сигарету «Спорт». Не вскочи Витек в этот поезд, он никогда бы не встретил Вернера, а Вернер, должно быть, расположился к нему, увидев, как он бежит, тяжело дыша, а потом рисует этот крест.

«Вам повезло, — сказал он. — Могли ведь и не успеть». Витек кивнул без особой уверенности; так они познакомились. А потом молча сидели друг против друга. Вернер что-то записал в истрепанном блокноте, может, о странноватом парне, зажатом между двух дюжих мужчин. У парня был затуманенный, абсолютно отсутствующий взгляд. А может — кто его знает? — запись эта касалась Витека, хотя, скорее всего, ни к парню, ни к Витеку она не имела никакого отношения. Перед Скерневице парень вдруг вскочил, но один из мужчин быстрым, привычным движением усадил его на место. Спустя минуту ситуация повторилась.

— Да бросьте вы, — сказал Вернер, — ему же в уборную надо.

Мужчины глянули в их сторону, но парню позволено было выйти. Когда поезд остановился, Витек пошел за ним следом и сказал ему, выходившему из туалета: «Мотай отсюда». Парень посмотрел на него и молча вернулся на свое место меж двух опекунов, проигнорировав глупое предложение обрести свободу.

— Что, не пожелал бежать? — усмехнулся Вернер.

Оба уже поняли, что парень — наркоман; поговорили немного о свободе: Вернер утверждал, что люди порой не хотят свободы, добровольно от нее отказываются, и объяснил Витеку, улыбаясь то ли сам себе, то ли своим воспоминаниям, что такого рода случаи описаны Кафкой. Кафка считал, продолжал Вернер, что есть люди, об истинных потребностях которых власти знают лучше, чем они сами. Все это время Вернер держал во рту незажженную сигарету и, когда в ходе разговора Витек спросил, почему он не курит, ответил, что это купе для некурящих.

Только на вокзале в Варшаве до Витека дошло, насколько бессмысленным был его внезапный, неподготовленный приезд в Варшаву. Дяди, которого он никогда в глаза не видел, дома не оказалось, он на несколько лет уехал в Иран строить какое-то предприятие, и Витек, едва успев разогнаться для новой жизни, вынужден был затормозить. Вернер стоял у телефонной будки, слышал разговор, видел, что Витек пал духом, и предложил ему ночлег. После минутного колебания, вызванного, как правильно расценил это Вернер, страхом перед такого рода знакомствами — в поездах, на вокзалах и в барах, — Витек с облегчением согласился. Здесь же им встретился Бузек — человек крепкого, может, даже слишком крепкого телосложения, который будет играть важную роль в этом повествовании.

Он спросил, из Лодзи ли поезд, они подтвердили; судя по всему, он пришел встретить кого-то, но не дождался. Направляясь к автобусу, Витек увидел, как Бузек со злостью пнул багажную тележку, которая покатилась к краю платформы и чуть было с нее не свалилась.

В квартире, состоящей из большой комнаты и маленькой кухонной ниши, Вернер выпил чекушку, явно не первую в своей жизни. После третьей, кажется, рюмки, он принялся рассказывать о себе, почувствовав, верно, что этот светлый паренек будет слушать его с интересом и, возможно, даже что-то поймет. Так на самом деле и было. Вернер был удивительным человеком, а его жизнь оказалась еще интересней его самого.

Он ходил, сгибая ноги в коленях, щадя ступни, отбитые в начале пятидесятых.

— Когда лупят по пяткам, потом до конца жизни так ходишь, — сказал он; от очередной рюмки его передернуло.

Во время войны он уверовал в равенство и справедливость — навсегда. Потом реальная жизнь многократно подсовывала ему шанс разувериться в этом, но он предложенными возможностями не воспользовался. Сдружился с молодой супружеской парой, как и он коммунистами, и сразу же влюбился в жену приятеля. Полюбил, как и уверовал, — навсегда, а когда приятеля арестовали за шпионаж, с глубочайшей убежденностью втолковывал его жене, что ей нельзя оставаться женой шпиона. Вернер был таким чистым человеком, что она ему поверила. Они стали жить вместе. Только когда арестовали и его, она засомневалась — не ошибка ли это? А коль скоро ошиблись, осудив Вернера, то могли ошибиться и осудив ее мужа? И вот они оба сидели, а она приходила к ним в тюрьму, и они встречались в коридоре, когда шли на свидание с ней — бледной более обычного, ожесточившейся. Вернер вскоре признался во всех предъявленных обвинениях. Он верил, что партии необходимо его признание. (Именно с того времени у него болели ноги, и он осторожно жевал вставными зубами, чтобы не повредить слабых с детства десен.) Встречаясь вот так, в коридоре тюрьмы, оба в конце концов поняли, что тот, кто выйдет первым, останется навсегда с этой бледной, любимой ими женщиной. И ждали: кто выйдет первым. Первым вышел муж. А еще через несколько месяцев Вернер поселился в комнате, которую никогда с тех пор не покидал и которая позволяла ему жить в уверенности, что он равный, но не первый среди равных.

— Она белая была, — говорил Витеку Вернер. — Вся белая. Светлый пушок над губой и возле уха, некрасивые руки. Белые руки с толстыми пальцами — она не смогла снять кольца, когда взяли Адама… Раз его взяли, значит, он и вправду шпион, так я ей объяснял…

Время от времени Витек набирал номер, который диктовал ему Вернер, и когда в трубке отзывался мужской голос, просил к телефону Кристину. Потом он передавал Вернеру трубку и деликатно выходил в ванную, обозревая там облезлую кисточку для бритья с засохшими остатками пены и видавшую виды бритву.

Вернер понимал: его идеалы не реализованы, но был убежден и старался убедить Витека, что кто-нибудь когда-нибудь их реализует. Даже выразил надежду, что, быть может, это сделает его, Витека, поколение. Они говорили до поздней ночи. Становилось холодно.

Вернер кутался в одеяло, сидя на стуле и барабаня пальцами по столу, а Витек, уже улегшись, из дальнего угла комнаты рассказывал ему об умершем отце. Вернер переставал барабанить по столу, и у Витека впервые за много лет возникло ощущение, что кто-то слушает его и хорошо понимает.

Ясно, что он задержался у Вернера. От случая к случаю работал в студенческом кооперативе, а Вернер целыми днями сидел дома. Что-то почитывал, что-то пописывал, вечерами вынимал из бумажника истертую фотографию, но ни разу не показал ее Витеку.

— Не следует думать о прошлом слишком уж конкретно, — говорил он, потому что это была фотография Кристины тридцатилетней давности. Несколько дней кряду он собирал чемодан — старательно, скрупулезно, — готовясь надолго отбыть в Южную Америку по приглашению приятеля военных времен, тоже коммуниста.

Перед самым отъездом он взял Витека на свою лекцию. Входя в зал, представил его Адаму: «Пан Длугош. После четырех курсов медицинского в академическом отпуске». — «Усомнились в своем призвании? — спросил Адам, и Витек узнал голос из телефонной трубки („Можно попросить Кристину?“). — Вернер уезжает, так что, если вам что-то понадобится, милости прошу, звоните».

Оба вошли в зал и сели у дверей. Вернер начал было читать по своим заметкам, но вскоре отложил их в сторону — у него было достаточно времени как следует обдумать то, что он считал нужным сказать.

Говорил он об идее, которая для его поколения была светочем, вселяла надежду на то, что мир можно устроить справедливей и мудрей. «Это стремление, а оно и старше Маркса и моложе Маркса, — подобно наркотику, — говорил он. — Сперва приносит радость. Свет близок, и человек верит, что достигнет его. А к концу жизни наполняет горечью, потому что становится ясно, как снова отдалился свет. Но в одном я могу вас уверить, — продолжал Вернер. — Жизнь без этой горечи, без этой надежды была бы жалкой…»

Витек, как и все в аудитории, жадно вслушивался в слова Вернера, и Адам снова пристально взглянул на него.

Недели две спустя Витек провожал Вернера в аэропорт. В переходе им встретился человек, заметив которого Витек обернулся, раздумывая, откуда он его знает? Они не были знакомы, хотя на самом деле встречались: хорошо сложенного мужчину в комбинезоне механика звали Бузек и какое-то время назад он на вокзале спрашивал про поезд из Лодзи. Уже в аэропорту Витек, которому жгла карман визитная карточка, врученная ему Адамом перед лекцией, сказал о ней Вернеру. Тот улыбнулся отстраненной улыбкой — такую же улыбку Витек заметил у него два дня тому назад в Лазенках, когда Вернер издалека показал ему Кристину.

Она прогуливалась с внучкой в дальней аллейке, а потом прошла мимо них; Витек хотел встать и уйти, но Вернер его успокоил: Кристина близорука, а очков не носит. И в самом деле, она окинула их рассеянным взглядом и направилась дальше, и тогда только Вернер встал и пошел за ней; Витек уже издали увидел, как он склонился, целуя ей руку. Теперь Вернер улетел; Витек проследил, как мощный самолет оторвался от земли, гул моторов достиг его слуха лишь минуту спустя.

Знакомство или, пожалуй, дружба с Вернером оказалась для Витека столь важной, что он ощутил какую-то пустоту, но, помня улыбку Вернера в аэропорту, долго не решался позвонить Адаму. Наконец все же позвонил, и Адам тут же предложил ему работу в молодежной организации.

— Если вы прониклись тем, о чем говорил Вернер…

— Проникся… — признался Витек и приступил к работе. Обязанности у него были не бог весть какие: добывать билеты, оказывать помощь спортивным секциям, разрешить конфликт в плохо отапливаемом студенческом общежитии, когда студенты отказались посещать лекции и сидели в темной холодной столовке, закутавшись в одеяла… Может, именно в этом общежитии он и встретил Чушку — свою несостоявшуюся любовь в выпускном классе? Может, ее хмурый взгляд при свете свечи в столовке и побудил его сделать то, что он сделал?

Так или иначе, он разыскал ее, а ранним утром, едва забрезжило, Чушка тихонько встала с постели, оделась и уже хотела уйти, когда почувствовала на себе взгляд Витека.

— Глупо, правда?

— Почему?

— Ты же ничего ко мне не чувствуешь.

Это была правда, и Витек спросил:

— Почему мы не пошли в постель, когда нам было по семнадцать?

— А ты не знал, как это делается.

— Не знал…

Она засмеялась, легко коснулась его лица, а потом вдруг надавила ему на нос, так что выступили слезы.

— Вдобавок у нас разные знакомые, — сказала она и вышла, а Витек, потирая нос, прислушивался к звукам, доносившимся с лестничной площадки. Он знал, что они еще встретятся.

Ну а теперь займемся Бузеком.

На аэродроме Окенце, когда иностранный экипаж входит в свой уже проверенный самолет, Бузек обычно здоровается с командиром корабля, касается рукой начертанного на дверце номера и тихо говорит: «Жук жужжит в жнивье». Много лет уже Бузек повторяет свое заклинанье. Как-то он заколебался, промолчал — проверили двигатель и нашли неисправность. С того времени экипаж ночующего в Варшаве самолета ожидает, пока Бузек произнесет свое магическое: «Жук жужжит…» Он и в этот раз сказал то, что должен был сказать, и молоденькая стюардесса спросила:

— Пан Бузек, а вы никогда не ошибаетесь?

— Только женившись, ошибся, — ответил он. Быть может, это прозвучало как недвусмысленное предложение, хотя Бузек не имел такого намерения.

Витека вызвали к Секретарю. В больнице для наркоманов, над которой шефствовала их организация, вспыхнул бунт. После истории со студентами из общежития Витек прослыл специалистом по строптивой молодежи, к тому же никто из руководства не мог поехать в больницу, поскольку именно они направили туда молодых врачей, которым наркоманы отказали в послушании. Посовещавшись, решили, что поедет Витек.

— Но что я там должен делать?

— Утихомирить их. Любой ценой. Мы будем ждать у телефона. Звони, — сказал Секретарь; Витека быстро ввели в курс дела, объяснив, чем было вызвано решение о шефстве.

Близ небольшого серого здания больницы Витек отделился от группы стоявших там людей. У милицейской машины с радиоустановкой были зажжены фары. Витек подошел к закрытым дверям. «Сунь удостоверение», — сказал кто-то изнутри. Он подчинился. Двери отворились, Витек вошел; длинноволосый парень тотчас задвинул за ним все засовы. Знаком велел следовать за ним. Они миновали проходную, в которой сидели двое таких же парней и девушка, прошли по коридорам, которые напоминали и больницу, и школу, и интернат одновременно. В вестибюле сидели, лежали, бродили длинноволосые или коротко стриженые парни и не слишком озабоченные своим внешним видом девицы. Они провожали глазами идущих. Стриженый парень с довольно мутным взглядом загородил им дорогу.

— Из Варшавы, — сказал проводник. Тот отошел.

В большой комнате — дежурке? учительской? — стояли диван, стол, стулья и раскуроченный шкаф с какими-то папками: в нем явно что-то искали; один из углов был отгорожен решеткой. Дверца проволочной клетки была заперта, внутри сидели трое молодых мужчин и женщина. Двое мужчин были в белых халатах. Проводник впустил Витека в комнату и тотчас вышел. Трое парней, похожие на тех, из коридора, расположились вокруг стола, на котором стояли канистры с бензином.

— У нас еще десяток таких, — сказал один, показывая на канистры.

— Заполыхает мигом.

Витек не знал, как себя вести. Подошел к столу, пожал руку каждому из ребят, сказал, кто он и откуда.

— Позвони, что ты здесь, — сказал тот же парень, явно старший у них. Витек позвонил, сказал, что велели, и прибавил, что пока ничего не знает. И подсел к столу.

— Как в Америке, — сказал старший и рассмеялся. — С тех пор как вы нас опекаете, двое парней и девушка дубанули.

— Это как?

— Она отравилась, а те двое — удавку на шею. Одного из них четыре дня держали в этой клетке.

Витеку разрешили поговорить через решетку с директором центра. Они сидели в клетке с утра: трое врачей — двое мужчин и женщина — и воспитатель. Есть им давали. По их словам все, что они делали, шло во благо опекаемым ими наркоманам. А те требовали, чтобы центру вернули статус больницы, чтобы они могли выходить отсюда во второй половине дня и по воскресеньям, требовали отменить шефство молодежной организации и взять на работу нормальных врачей и учителей. Старший открыл канистру, облил себе руку бензином и поджег. Выждал несколько секунд и спокойно погасил.

— Мы не боимся, — сказал он и снова хихикнул. — Как в Америке.

Витек хотел поговорить со всеми. Они вышли в вестибюль. Витека обступили, заговорили разом — взволнованно, сбивчиво. Девушка запела. Рефреном повторялось: «Да, мы другие, и вы не хотите нас знать. Да, мы другие, но нас не удастся сломать…», песню прервал чей-то крик: «Удирают! Смылись!» Все увидели недавних узников, удирающих через двор, молодая женщина прихрамывала: верно, повредила ногу, прыгнув с невысокого второго этажа. Несколько наркоманов вбежали в большую комнату и выскочили оттуда, плеская бензином из канистр.

— Не лейте! — крикнул Витек. — Ведь я же у вас!

Его заперли в проволочной клетке. И он, в общем-то, почувствовал себя хорошо в роли заложника — было в этом что-то благородное. Ему дали телефон, и он смог позвонить, сообщить условия. По его мнению, с ребятами надо согласиться, поскольку — заявил он по телефону — они правы. Старший вырвал у него трубку и объявил, что они ожидают известий до восьми утра. А потом подожгут. Наркоманы принесли тазы из подвалов, перелили в них бензин и расставили по всему дому. Старший взял один из тазов и плеснул оттуда Витеку на ноги. Витек отскочил к стене. Парень вынул спички, зажег сигарету, не спеша нагнулся…

— Не бойся, это вода, — сказал он, гася сигарету в луже. — Я просто попробовал.

Ночью кто-то опять играл на гитаре и угостил Витека косяком с марихуаной, но он ничего не почувствовал. Ему дали второй — ощущение было как после двухсот граммов. Зазвонил телефон: предложили применить силу; Витек отказался. Нельзя применять силу против тех, кто прав, объяснил он. Его спросили, не боится ли он, Витек ответил, что нет. Правда же состояла в том, что он чувствовал себя хорошо именно потому, что боялся.

— Раз мы допустили ошибку, — закончил он разговор, — надо отступить.

Вскоре после этого по телефону сообщили о согласии принять условия. Витеку предстояло лишь договориться о том, что выходить из центра можно будет только по персонально выписываемым пропускам. К утру должна была прийти соответствующая бумага. Напряжение спало, двери клетки открыли, но Витек остался в центре до утра.

В Варшаве его пригласил к себе Адам. В его квартиру входили прямо из лифта, отпирая специальным ключом обычные вроде бы двери шахты.

— Этот случай дает тебе хорошую исходную позицию. И то, что ты проявил слабость, тоже хорошо, — сказал Адам, когда они уселись в большой уютной комнате. Говорили о больнице и наркоманах.

— Я испугался.

— Понятно, но минуту слабости тоже ведь можно использовать… Ты — слабый — становишься на одну доску с ними… Они теряют бдительность, и преимущество сразу же оказывается на твоей стороне. Только зря ты сказал, что они правы. При них.

— Но они и в самом деле были правы.

— Но зачем же при них-то? Надо знать, когда есть смысл признавать чужую правоту. Если в результате повышается твой авторитет, престиж, легче добиться уступок.

— Я хотел, чтобы по справедливости, — упорствовал Витек.

— Это хорошо, но ты туда пришел как официальное лицо. Будь ты сам по себе, один…

— Я и был один.

— Ну не совсем, — улыбнулся Адам. — А телефон? Ты ведь знал, что в случае чего можешь позвонить, что за твоей спиной — власти, милиция… Иначе ты бы просто струсил.

Витек умолк.

Адам на минуту вышел и вернулся с маленькой электробритвой. Он сильно оброс и теперь, бреясь журчавшей машинкой, втолковывал Витеку, что в ситуации, какая сложилась в больнице, сантименты не важны. Важно уладить дело. А чтобы его уладить, надо знать способы. Тогда все получится.

В комнату из темного коридора вошла женщина с чашками на подносе. Витек сидел к ней спиной, и только когда Адам сказал: «Крыся, пан Длугош» и Витек поднялся, он увидел, что женщина эта — Кристина. Она поставила чай на низкий столик и вышла. Адам заметил, как смутило Витека ее появление. Отложив бритву, он спросил:

— Это не ты звонил нам год назад, до того как Вернер уехал?

— Я.

— Когда-то мы с Вернером очень дружили.

— Да, он мне говорил.

Адам задумчиво смотрел на него. Что мог понять этот молодой парень из пьяного монолога Вернера, — вероятно, думал он — если даже сам он мало что понимал теперь, столько лет живя совсем иной, куда более легкой для понимания жизнью?

— У нас с ним ведь все могло получиться ровно наоборот. Освободись он раньше — был бы на моем месте, а я — на его.

— Вы полагаете, это случайность?

Но Адам не хотел говорить ни о каких случайностях. К тому же ему вполне хватило краткой минуты возврата к далекому прошлому.

Бузек вернулся во второй половине дня.

— Верка! Верка! — звал он, проходя по комнатам маленького загородного домика. Отец копался в огороде за домом.

— Ты Верки не видел?

— Она ушла около двенадцати, больше не видел.

Бузек подошел поближе; отец выглядел радостным, оживленным.

— Чего это ты такой довольный?

— Возвращаюсь в больницу.

— Как это?

— А так. Шефство отменили, и теперь будет, как прежде, обычная больница. Двое ребят повесились, девушка из окна выпрыгнула, вот они и отменили. Парень Агаты повесился, той, что сочиняла песни. Помнишь, я рассказывал…

Все чаще перед мысленным взором Витека — когда он засыпал и просыпался — возникал образ коротко стриженой блондинки. Всякий раз, когда ему звонили, но никто не отзывался на его «алло?», он представлял, как Чушка осторожно кладет на рычаг телефонную трубку. Несколько раз он ходил к общежитию — безрезультатно, пока однажды не увидел ее: она попятилась и чуть не наткнулась на него, когда на перекрестке зажегся красный свет.

И обнаружилось, что те шесть лет, которые прошли со дня их последней встречи в выпускном классе, и те несколько месяцев после ночи в квартире Вернера были для них потерянным временем. И Витек почувствовал дикую ревность к тому времени, к знакомым Чушки, к ее случайным, недолгим связям. Обреченный выслушивать подробности обо всех этих мужчинах и юнцах, Витек обгрыз себе ногти до крови, корил себя за каждого, кто когда-либо коснулся Чушки. Она переселилась к нему; оказалось, это и в самом деле она звонила и клала трубку, когда Витек говорил «алло?».

Весной Чушка привела его на большую лодочную станцию на Висле. Она руководила харцерской дружиной. Харцеры [3] занимались не только ремонтом лодок, но и развозили по стране в ярких своих рюкзаках нелегальную литературу. Витек взял одну из таких книжек. Открыл. Прочел вслух: «Какой же будет Отчизна? Совсем другой — справедливой, благородной, разумной, будет служить примером для всей Европы…» Книга стоила двести злотых, и печать была вполне приличная.

Как-то в воскресенье отец Бузека вернулся домой с рукой на перевязи. Он утверждал, будто вывихнул руку, поскользнувшись на ступеньках, натертых мастикой, но Вера, темноволосая тридцатилетняя жена Бузека, увидела в ванной, как отец размотал бинт и сменил повязку на нехорошей колотой ране. Заметила она и фиолетовые дырки между большим и указательным пальцами. И сказала Бузеку. Бузек вскочил с постели. Вера последовала за ним. Бузек набросился на отца, стал выпытывать, кто это сделал, отец отказался отвечать, и Бузек заподозрил, что это, вероятно, дело рук кого-то из торчков. Отец упорно молчал; а Вера пожалела, что рассказала Бузеку об отцовской руке, которая выглядела так, словно кто-то только что выткнул из нее вилку.

В молодежной организации время от времени устраивались выборы, и на очередном предвыборном собрании приглашенный на него Адам выступил с яркой, встреченной аплодисментами речью. В просторном вестибюле живо обсуждали, как мудро и смело он говорил. Адам подошел к группке, в которой стоял Витек, и отозвал его в сторону. Они встали у окна.

— Тебя, наверное, выберут, — сказал Адам.

— Ну, не знаю.

— Очень важно, с кем ты на минутку отходишь в сторону.

Витек, взбудораженный предстоящими выборами, которые сулили ему новую должность, и этим разговором у окна, к тому же воодушевленный блестящим выступлением Адама, рассказал ему о харцерах, с которыми встречался на пристани.

— Энтузиасты! Мне бы таких ребят.

— Да, я о них слышал, — кивнул головой Адам. — Газетенки, кажется, разносят.

— Книжки. И неплохо напечатанные.

Он спохватился, лишь услышав в ответ, что такого рода информация необходима, она помогает выработать правильную позицию; впрочем, Адам тотчас переменил тему.

— Летишь в июле на встречу с французами?

— Это зависит от сегодняшних выборов.

Адам отошел к другой группке, оставив Витека, внезапно охваченного сомнениями и немного удивленного собственной болтливостью.

Недели через две вернулся Вернер. Чушка съехала накануне. Самолет прибыл поздно ночью. Вернер, странно молчаливый, смотрел из окошка такси на темные улицы города… Витек собирался следующий день провести с ним, но ранним утром его разбудил телефон. Звонила Чушка.

Он встретился с ней на улице Агриколы, недоумевая, чем вызван столь ранний звонок, но она тут же пояснила:

— Нашли книжки в лодках. Забрали двух моих ребят. Ликвидировали типографию… Все разом.

Они медленно шли в гору, и Витек краем глаза заметил остановившийся возле них автомобиль. Из него вышли двое мужчин, один назвал фамилию Чушки, другой попросил у Витека удостоверение личности. Прочел фамилию, сличил фотографию и почему-то сказал:

— А, это вы.

Он вернул Витеку удостоверение, после чего они вместе с Чушкой сели в машину и повернули вниз по Агриколе.

Витек припомнил свой разговор с Адамом у окна просторного вестибюля и пошел в бар на Кошиковой. Заказал две порции водки, выпил. Потом заказал еще три. Вернувшись поздно вечером, внезапно зажег свет в квартире. Вернер сидел у стола, закутавшись в одеяло.

— Погаси свет! — сказал он.

— Нет! — крикнул Витек. — Ты убедил меня, что есть вещи, в которые можно верить! Я тебе поверил! Я тебе поверил!

— В чем дело? — спросил Вернер.

Витек объяснил, в чем дело. Что забрали ребят. Что на его глазах взяли его девушку. И что незадолго до этого он сказал про книжки Адаму. Сам сказал.

— Такое нельзя откладывать, — сказал Вернер и позвонил Адаму. Тот, услышав голос Вернера, ответил, что Кристины нет дома.

— У нас дело. Можно прийти?

Раздеваться они не стали. Витек даже не присел. На столе царил беспорядок, какой сопутствует дорожным сборам. Кристина уехала с внучкой в Рабку.

— Он рассказал тебе о каких-то харцерах, — начал Вернер, — их арестовали, нашли литературу, он полагает, что информация пошла от него.

Адам подошел к письменному столу.

— Наивные вы люди, — сказал он и набрал номер. Поговорим с кем-то о вчерашнем заседании, затем спросил про харцеров. Представил это дело как не стоящее внимания — собеседник, кажется, с ним соглашался — и, положив трубку, взглянул на Витека.

— Надеюсь, их выпустят. Ну что, все в порядке?

Но Витек — он по-прежнему стоял не снимая куртки — вовсе не считал, что все в порядке.

— Это борьба, — сказал Адам.

— С харцерами?

— И с ними тоже!

Вернер покачал головой. Адама, должно быть, это разозлило — он понимал, что Вернер имеет в виду, — и резко повысил голос:

— Тебе что-то не нравится? Тогда почему ты не с ними? Почему не разносишь книжек?

— Насмотрелся на борцов. Хватит, — сказал Вернер.

— Нет, не потому. Они тебе ненавистны. Ты стоял себе в сторонке и думал, что этого достаточно, что ты чист. Но тут появились они, и ты понял, что нет, не так уж чист, и оправдание для себя труднее найти.

— Да. Я ни вас не люблю, ни их.

— Однако же когда случилось что-то конкретное, ты пришел сюда!

Витек в разговор не вмешивался, а эти двое распалялись все больше. Вернер машинально играл лежавшим на столе брелоком на длинной золотой цепочке, Адам схватил его, цепочка лопнула, брелок остался в руке Адама. Они успокоились на миг, вспомнили о Витеке.

— Ты видел, что там внутри? — спросил Вернер.

— Нет, — Адам смотрел на брелок. — Я никогда его не открывал.

Он с трудом отыскал замочек, открыл.

— Покажи ему, — сказал Вернер.

Адам повернул к Витеку золотую вещицу. Внутри была любительская фотография всей троицы: Адам, Кристина и Вернер. Молодые. Улыбающиеся…*

[4]

Бузек навестил отца в больнице. Рука не заживала. Бузек был человеком чести; нагнувшись над кроватью, он сказал:

— Я знаю, чьих рук это дело.

— Откуда? А где Вера? — спросил отец: он знал, что Вера действует на сына успокаивающе.

— Снова поехала в Лодзь. Мне надо ее встретить, — сказал Бузек, ожесточась еще больше.

Чушку выпустили на следующий день, но она то ли не захотела, то ли не смогла встретиться с Витеком. Однако в аэропорт его проводила. В автобусе рассказала, как с ней обращались в КПЗ, а когда они вышли, Витек спросил:

— Как они допрашивают? Что делают? Тебя били?

— Да нет же. А ты что, никогда не сидел?

— Так сложилось.

— И уже никогда не сядешь, верно? — Чушка пронзила его взглядом. — Скажи, ты не имеешь никакого отношения к тому, что меня отпустили?

Витек замялся. И тут его окликнули коллеги из молодежной организации, тоже улетавшие во Францию.

— Я подожду здесь, — сказала Чушка.

Витек поздоровался. Он знал не всех. Лысеющего блондина удержал за руку.

— Мы знакомы…

— Да, — сказал блондин. — По больнице.

— Верно, — подтвердил Витек. Это был директор центра для наркоманов, которого заперли тогда в клетке.

— Старик, я очень тебе благодарен. А там, знаешь, скандал на скандале.

— Что-нибудь серьезное?

— Парень, один из бунтарей, пырнул врача вилкой. А вчера приехал сын того врача, ну и врезал парню…

К ним подошел руководитель группы. С паспортами в руках. Раздал их. Витек взял свой паспорт и хотел вернуться к Чушке, но руководитель задержал его.

— Возникли сложности, — сказал он. — Начались беспорядки. Стачки в Свиднике, что-то в Люблине. Там наши люди. Шеф отменяет поездку. Отправитесь туда.

Он пересчитал всех глазами и задержал взгляд на низеньком бородатом деятеле.

— Шеф попросил Юрека объяснить во Франции ваше отсутствие. Материалы у тебя?

Юрек кивнул, а Витек не стал больше ждать. Подошел к Чушке.

— Я не еду, — сказал он, радостно улыбаясь. Чушка посмотрела на него по-прежнему холодно и отчужденно.

— Не ищи меня больше, — сказала и ушла.

И Витек остался один со своей радостью, с улыбкой, сползающей с лица.