Случай на Женевском озере

В летнюю ночь 1918 года, неподалёку от маленького швейцарского городка Вилльнев, рыбак, плывший в лодке по Женевскому озеру, заметил на воде какой-то странный предмет. Приблизившись, он различил кое-как сколоченный из брёвен плот; находившийся на на нём голый человек пытался продвинуться вперёд при помощи доски, заменявшей ему весло. Удивлённый рыбак подъехал к плоту, помог несчастному перебраться в лодку, кое-как прикрыл его наготу сетями и попытался вступить в разговор с забившимся в угол лодки, дрожавшим от холода человеком. Тот, однако, отвечал на непонятном языке, ни одно слово которого не походило на местное наречие. Рыбак, не пытаясь более разговаривать, собрал свои сети и широкими взмахами вёсел стал грести к берегу.

По мере того как в лучах зари вырисовывались очертания берега, просветлялось и лицо голого человека. Детская улыбка пробилась сквозь спутанную бороду, прикрывавшую его широкий рот; рука протянулась вперёд; полувопросительно, полууверенно лепетал он какое-то слово в роде «Россия». По мере приближения лодки к берегу голос его звучал радостнее и увереннее.

Лодка врезалась в берег, где жена и дочери рыбака ждали уже привезённого им улова; при виде завёрнутого в сети голого человека они разбежались с визгом, как некогда прислужницы Навзикаи. Лишь постепенно, привлечённые странной вестью, собрались на берегу и мужчины из деревни, во главе с преисполненным величия блюстителем порядка. Богатый опыт военного времени и бесчисленные инструкции побудили последнего не сомневаться в том, что он имеет дело с дезертиром, приплывшим с французского берега. Однако, его следовательское рвение по отношению к голому человеку (которого снабдили, между тем, курткой и тиковыми брюками) значительно умерилось, — он не мог добиться ничего, кроме повторявшегося всё неувереннее и боязливее вопроса «Россия, Россия?». Несколько раздражённый неудачей, блюститель порядка жестом, не оставлявшим сомнения, пригласил незнакомца следовать за ним; окружённый высыпавшей на берег молодежью, мокрый и босой, в болтающейся на нём одежде, человек был отправлен в общинное управление и заперт там. Он не сопротивлялся, не сказал ни слова; только светлые глаза его потемнели от разочарования, и широкие плечи согнулись, как бы в ожидании удара.

Между тем весть о пойманном в сети человеке дошла до ближайших отелей, и обрадованные неожиданным развлечением дамы и мужчины пришли посмотреть на дикаря. Одна дама поднесла ему конфеты, которые он с недоверчивостью обезьяны отложил в сторону; кто-то сделал фотографический снимок, — все шумно и весело болтали вокруг. Управляющий одной из гостиниц, долго живший за границей и владевший многими языками, обратился к окончательно растерявшемуся незнакомцу на немецком, итальянском, английском и, наконец на русском языке. Едва только было произнесено первое русское слово, незнакомец вздрогнул, и его добродушное лицо озарилось широчайшей улыбкой; неожиданно он начал рассказывать свою историю уверенно и откровенно. Она была очень длинна и сбивчива; не все в ней было понятно случайному переводчику. Вот какова, в общих чертах, была судьба этого человека.

Он сражался в России; в один прекрасный день погружён был вместе с тысячами других в поезд, в котором везли его куда-то далеко; затем пересел на пароход, на котором плыл ещё дальше… и было так жарко, что кости, как он выразился, варились в теле. Где-то, наконец, их высадили и отправили дальше, опять в вагонах; затем они атаковали какой-то холм; что было дальше, он не помнит, так как в самом начале пуля угодила ему в ногу. Слушателям, которым управляющий перевёл речь беглеца, стало ясно, что он был в составе одной из русских дивизий, посланных через Сибирь и Владивосток на французский фронт и проехавших полмира, чтоб попасть туда. Вместе с сожалением пробудилось у них любопытство. Что заставило несчастного предпринять это необыкновенное бегство? С добродушной и вместе с тем лукавой улыбкой русский охотно поведал о том, как, едва-едва выздоровев, он справился у санитаров, где Россия; они указали ему направление, и он запомнил путь по солнцу и звёздам; потом сбежал и, прячась днём от патрулей в сараях, по ночам продолжал свое путешествие.

Десять дней, пока шёл он до этого озера, он питался милостыней — хлебом и фруктами. Его объяснения стали сбивчивее. Так как он родился у Байкальского озера, то думал, по-видимому, что на другом берегу, очертания которого он заметил вчера вечером, должна быть Россия. Он утащил из какой-то хижины два бревна и, лёжа на животе, с помощью заменявшей весло доски, выплыл далеко в озеро, где и нашёл его рыбак.

Неуверенный вопрос, будет ли он завтра уже дома, закончил его повествование; едва слова эти были переведены, раздался громкий хохот, быстро сменившийся самым жарким сочувствием. Каждый из окружавших сунул беглецу, боязливо и жалостно озиравшемуся, несколько монет или ассигнаций.

Между тем пришло телефонное сообщение из полицейского управления в Монтре, где с немалым трудом составили протокол о происшествии. Дело было не только в недостаточных познаниях случайного переводчика; жители запада столкнулись с невероятным невежеством этого человека, который знал только имя своё — Борис и мог дать лишь смутные сведения о своей родной деревне. Он назвался крепостным князя Мещерского (он именно так выразился, хотя крепостное право отменено уже целое поколение тому назад) и мог сказать лишь, что живёт с женой и тремя детьми за пятьдесят верст от большого озера. Пока решалась его судьба, он стоял среди спорящих, тупо уставившись в землю. Одни советовали отправить его в посольство в Берн, другие боялись, что в этом случае его вернут во Францию; полицейский не мог решить, следует ли рассматривать его как дезертира, или просто как иностранца без документов; писарь заранее высказался против того, что община должна приютить и содержать его. Француз возмущался, почему так возятся с этим жалким дезертиром; надо заставить его работать или отправить обратно. Две дамы взволнованно возражали ему, уверяя, что он не виноват в своём несчастии, что это преступление — отправлять человека на чужбину. Уже готов был возгореться политический спор, когда неожиданно один старый датчанин, энергично вмешавшийся в разговор, предложил заплатить за недельное содержание этого человека, с тем, чтобы полиция пришла тем временем к какому-либо соглашению с посольством. Неожиданное решение вопроса удовлетворило и должностных лиц и частных спорщиков.

Во время спора, становившегося всё горячее и горячее, беглец поднял глаза и, не отрываясь, смотрел на губы управляющего, единственного человека, от которого мог он узнать о своей дальнейшей судьбе. Он смутно сознавал волнение, вызванное его присутствием, и, когда разговор смолк, он, в наступившей тишине, с умоляющим видом обратился к управляющему, сложив руки, как женщина перед образом. Выразительность этого движения тронула всех. Управляющий ласково успокоил русского, сказав, что ему нечего бояться, что он здесь в безопасности, и что на ближайшее время ему обеспечен приют на постоялом дворе. Русский хотел было поцеловать ему руку, но тот быстро отдёрнул её. Потом он указал ему на соседний дом — небольшой постоялый двор, где он может получить приют и пищу, и, ещё раз успокоив его, приветливо простился с ним и направился к своему отелю.

Не отрываясь, глядел беглец вслед управляющему, и чем дальше тот отходил, тем сумрачнее становилось его просветлевшее было лицо. Пристальным взором следил он за ним, пока тот не скрылся в расположенном на холме отеле; он не замечал окружающих, удивленных его видом и посмеивавшихся над ним. Когда кто-то, жалостливо дотронувшись до него, показал ему на постоялый двор, он, сгорбившись и опустив голову, вошёл туда. Ему открыли дверь в столовую. Он сел за стол, на который девушка поставила стакан водки, и неподвижно просидел там всё утро с омрачённым взглядом. Деревенские детишки беспрестанно подбегали к окошку, смеялись и что-то кричали, но он не поднимал головы. Входившие с любопытством поглядывали на него, но он оставался сидеть, уставив глаза в стол, сгорбившись, смущённый и испуганный. Когда к обеду рой людей со смехом наполнил комнату, и сотни слов, непонятных ему, залетали в воздухе, — он с таким ужасом ощутил свою отчуждённость, глухой и немой среди всего этого скопления, — что с трудом мог дрожащей рукой поднести ложку с супом ко рту. Неожиданно тяжёлая слеза скатилась по его щеке и упала на стол. Он испуганно оглянулся. Другие заметили её, и разговор оборвался. Ему стало стыдно: всё ниже к чёрному дереву опускалась его тяжёлая, растрёпанная голова.

Так сидел он до вечера, Люди приходили и уходили. Он не замечал их, и они на него не обращали внимания. Как тень, сидел он в тени печки, тяжело опустив руки на стол. Все забыли о нём, и никто не заметил, как в сумерках он поднялся вдруг и тупо, как зверь, зашагал к отелю. Час и другой стоял он перед дверьми, почтительно держа в руках шапку, не поднимая глаз ни на кого. Наконец, один из лакеев, заметив эту необыкновенную фигуру, стоявшую точно чёрный неподвижный пень, вросший в землю перед освещённым подъездом отеля, позвал управляющего. Снова радость промелькнула на омрачённом лице беглеца, когда к нему обратились на родном языке.

— Что тебе нужно, Борис? — ласково спросил управляющий.

— Прошу прощения, — пробормотал беглец. — Я только хотел спросить… можно мне домой?

Управляющий рассмеялся:

— Ну, конечно, Борис, можешь отправиться домой.

— Завтра?

Управляющий стал серьёзен. Столько мольбы было в тоне беглеца, что улыбка быстро сошла с лица собеседника.

— Нет, Борис… Не сейчас. Когда кончится война.

— А когда? Когда она кончится?

— Одному богу известно. Мы, люди, не знаем этого.

— А раньше? Раньше нельзя уйти?

— Нет, Борис.

— Очень это далеко?

— Да.

— Много дней пути?

— Много дней.

— Я всё-таки пойду, господин. Я сильный. Не устану.

— Борис, нельзя пойти. Ведь существует граница!

— Граница? — тупо повторил он. Слово это было ему незнакомо.

Потом он ответил с изумительным упрямством:

— Я переплыву!

Управляющий снова улыбнулся; но ему всё же жаль было беднягу. Он ответил ласково:

— Нет, Борис, ничего не выйдет. Граница — это значит чужая страна. Люди не пропустят тебя.

— Да я ведь не буду их убивать! Я бросил свою винтовку. Почему же они не пропустят меня к жене, если я их попрошу, Христа ради?

Управляющий становился все серьёзнее. Горечь наполняла его сердце.

— Нет, — сказал он. — Они не пропустят тебя, Борис.

— Так что ж мне делать, господин? Я ведь не могу остаться здесь. Люди меня здесь не понимают, и я не понимаю их.

— Ты выучишься, Борис.

— Нет, господин. — Он низко опустил голову. — Я не могу учиться. Я могу только работать в поле, больше я ничего не умею. Что мне здесь делать? Я хочу домой. Покажите мне дорогу.

— Теперь не существует туда дороги, Борис.

— Да ведь они не могут запретить мне вернуться к жене, к детям! Я ведь не солдат больше.

— Они это могут, Борис.

— А царь? — спросил он неожиданно.

— Царя больше нет, Борис. Люди его свергли.

— Больше нет царя? — Он застыл на месте. — Значит мне не попасть домой? — устало сказал он.

— Теперь — нет. Придётся подождать, Борис.

— Долго?

— Не знаю.

Всё угрюмее становилось его лицо во мраке.

— Я так долго ждал. Я больше не могу ждать. Покажите дорогу. Я всё-таки попробую.

— Дороги нет, Борис. Тебя схватят на границе. Мы найдём тебе работу.

— Люди здесь не понимают меня, и я не понимаю их, — повторил он упрямо. — Я не могу здесь жить. Помоги мне, господин.

— Я не в состоянии, Борис.

— Помоги, ради Христа, господин! Помоги мне, я не могу больше!

— Нет, Борис. Ни один человек теперь не может помочь другому.

Они безмолвно стояли друг против друга. Борис мял шапку в руках.

— Зачем же забрали меня из дому? Они сказали, что я должен защищать царя и отечество. Но Россия далеко, а царь… что они с ним сделали?

— Свергли.

— Свергли, — бессмысленно повторил он. — что ж мне теперь делать, господин? Мне домой нужно. Дети плачут, зовут меня. Я не могу здесь жить! Помоги мне, господин, помоги!

— Не могу, Борис.

— И никто не может помочь?

— Теперь никто.

Русский опускал голову всё ниже; вдруг, глухо промолвив: — Спасибо, господин, — повернулся и ушёл.

Медленно шёл он по дороге. Управляющий долго смотрел ему вслед, удивляясь, что тот пошёл не к постоялому двору, а спускается к озеру. Он глубоко вздохнул и вернулся к своей работе в отель.

Случай захотел, чтобы тот же рыбак на следующее утро нашёл голое тело утопленника. Русский заботливо сложил на берегу подаренные ему брюки, шапку и куртку и вернулся в озеро так же, как перед тем появился из него.

О происшествии составлен был протокол, и так как фамилии чужестранца не знали, то на могиле его поставили простой деревянный крест, — один из тех скромных памятников безвестной судьбы, которыми покрыта теперь Европа от края до края.