Случай на Прорве

1. Первые шаги Вячеслава Вершинина

Прошло около десяти лет. В скромном, маленьком кабинете, который когда-то занимал следователь Максимов, обосновался молодой человек в новеньком мундире с гербовыми пуговицами и двумя звездочками на петлицах — следователь Вячеслав Вершинин. Он еще не привык к форменной одежде и то и дело касался пальцами своих регалий. И хотя поводов для плохого настроения у него не было, лицо его выглядело мрачным и сосредоточенным. Целый год с момента окончания им юридического института и назначения на должность стажера прокуратуры пролетел незаметно. За время стажировки пришлось узнать многое, о чем и слыхом не слыхивал в институте.

Первоначально страшно с людьми было разговаривать. Вершинин вспомнил, как колотилось сердце и потели руки перед первым допросом карманника, как тот сразу раскусил его и, размазывая по лицу слезы пополам с грязью, пытался убедить в своей невиновности. И ведь поверил тогда, решил, что задержали ошибочно. До сих пор стыдно вспомнить, как с пеной у рта доказывал это прокурору. Тот внимательно выслушал и передал дело другому следователю. Читая затем убористо исписанные страницы протокола допроса, Вершинин не поверил своим глазам. Карманник охотно, со всеми подробностями рассказал о совершенных кражах, а о нем, Вершинине, отозвался презрительно: «Салага».

Ошибка пошла Вершинину на пользу. Скоропалительных выводов он больше не делал, слов на ветер не бросал, и дела его улучшились. Однако чувствовал себя пока не очень уверенно — мешали сомнения.

Собственно, Вершинин еще и не знал, насколько правильно избрал профессию. От сведущих людей приходилось не раз слышать, что следователь бывает только прирожденным, и никак не меньше. А он сначала учился на химическом факультете университета. Не понравилось. Бросил. Поступил в юридический институт. Первые два курса окончил легко, но из предметов ничего для себя не выделял, а вот на третьем курсе заинтересовался по-настоящему. Понравилась криминалистика. Вступил в студенческий кружок, получил вторую премию за реферат по методике расследования убийств с расчленением трупа. Неплохо показал себя и на практике. Когда же начал работать — ошибка за ошибкой. А каково ловить насмешливые взгляды или слышать громкий хохот в кабинете коллеги, немедленно смолкающий при твоем появлении!

Впервые Вершинин уверовал в себя, встретившись с Колей Филимоновым — упрямым парнишкой лет пятнадцати. Смотрел Коля в глаза прямо и, в отличие от шустрого карманника, резал правду-матку. Он признался во всем. Рассказал, что залез через окошко в продовольственный магазин и украл два ящика водки, шоколад, конфеты и другие продукты, а тремя днями позже пробрался в промтоварный магазин и похитил оттуда ценные вещи.

Парнишка даже продемонстрировал, как забирался в магазин, как выносил краденое и куда прятал. В заброшенном сарае, куда он привел следователя, обнаружили обертки от конфет, шоколада, несколько пустых бутылок из-под водки. Доказательств хоть отбавляй. Правда, ничего другого из краденого обнаружить не удалось, хотя Коля клялся и божился, что все находилось именно там, за исключением съеденных конфет и выпитой водки. Нашлись, кстати, и его приятели, такого же возраста, пировавшие в сарае вместе с ним. Долго бился Вершинин, выясняя судьбу остальных вещей — наручных часов, мужских плащей, двух ящиков водки, но безрезультатно. Все старания разбивались о ясный взгляд парнишки и уверенность, с какой он настаивал на своих словах. Никуда не денешься, некоторые поверили или сделали вид, что поверили. Возникла версия, будто эти вещи впоследствии кто-то случайно нашел и перепрятал. Найти их не удалось, но многих это особенно и не волновало. Они недоуменно пожимали плечами: преступник все признает, часть краденого найдена, есть косвенные доказательства, значит, преступление раскрыто и дело можно направлять в суд.

И вот, несмотря на мнение более опытных коллег, Вершинин решил не спешить и получил отсрочку еще на месяц. Отсутствие вещей смущало и беспокоило. Да и мать подростка — седая, изможденная женщина с мольбой в глазах говорила о невиновности сына. Конфеты, шоколад она допускала, но ни во что другое не верила, хотя и не могла объяснить почему. Просто не может сделать ее сын такого, и все. И хотя с подобным поведением матерей он уже сталкивался и знал, что ни одна мать не способна сразу поверить в виновность сына, искренность старой женщины не оставила его равнодушным. Она обошла всех и вся в областной прокуратуре, ездила в Москву, часами высиживала в приемной прокурора. Следователю она не верила. Ей казалось, что он слишком молод и не разберется в сути дела.

Вершинин, как ему казалось, действительно выглядел моложе своего возраста и стеснялся этого. Он пытался казаться старше, постоянно хмурил брови и сосредоточенно поджимал сочные губы. На Филимонову, правда, это не производило должного впечатления, и она называла его только «сынок». Много пришлось положить сил, чтобы разобраться в этой истории. И разобрался. На третьем месяце следствия ухватился за показания одного из свидетелей о том, что родной дядя Николая в последний месяц пьет почти каждый день, и установил, что именно он подговорил подростка совершить кражу водки, а потом спрятал ее у себя.

В обвинении, как говорится, возникла трещина, а вместе с ней появилась уверенность, что парнишка оговаривает себя и в краже из промтоварного магазина. Не сходился ряд мелких деталей. В конце концов разобрался и тут. Все оказалось просто. После задержания Коля провел в камере двое суток с рецидивистом по кличке Кот, обокравшим магазин, и тот, играя на чувствах подростка, убедил взять кражу на себя. Он был неплохим психологом, этот вор, и сразу уловил в парне качества, на которых можно сыграть: романтика, чувство товарищества. Надо сказать, рассчитал Кот правильно, Коля рассказал правду, только убедившись, что следователю все известно.

— Во из кого партизан-то получится, — ехидно посмеивался Кот на очной ставке.

Немало тогда повозился с пареньком, прежде чем тот понял, что его поведение ничего общего не имеет с настоящим героизмом. А Колина мать при последней встрече все пыталась поцеловать Вершинину руку.

Ни он сам, ни окружающие как-то не заметили того момента, с которого к нему стали обращаться не фамильярно-дружески — Слава, а подчеркнуто уважительно — Вячеслав Владимирович.

Неожиданно это стало для него открытием. Как-то оперуполномоченный уголовного розыска его ровесник Вася Тишин заглянул в дверь не с обычным «Привет начальству», а вежливо спросил: «Можно, Вячеслав Владимирович?»

«Почему так? — размышлял Вершинин. — Я вроде бы не изменился, а они несколько отдалились. Может, веду себя неправильно?»

Однако, чувствуя уважение окружающих, замечая, что многие из них охотно советуются именно с ним, а не с кем-либо из других работников прокуратуры, Вячеслав успокаивался. Новые отношения он расценил как одну из особенностей своей службы.

«Ну вот и я при мундире. Неплохо, конечно, да и видок в нем мировой, — продолжал размышлять Вершинин, разглядывая себя в зеркале. — А толку-то?»

Настроение не улучшилось.

«Видок-то, конечно, я приобрел, а дальше что? — с раздражением подумал он. — По идее, теперь полностью на самостоятельной работе, а на деле — все еще продолжаю плавать. Да и дела какие. Разве это дела? Часы отняли, нос разбили, из магазина ящик водки вытащили. Интересного мало. Раньше, наверно, куда лучше было работать. Старые сыщики рассказывают, что десять лет назад в милиции были специальные отделы по борьбе с бандитизмом. ОББ назывались. Потом исчезла в них нужда — бандиты перевелись. Осталась мелочь, которой следователь Вячеслав Вершинин и будет вынужден заниматься весь остаток своей жизни. Ничего себе, самостоятельная работа!»

На память пришли слова одного из членов комиссии, аттестовавшей его в должности следователя, — начальника следственного отдела Сухарникова. Бросив мельком цепкий взгляд на представленные ему начальником отдела кадров документы, выслушав присутствующих, медленно, как бы раздумывая над каждым словом, тот заключил:

— Аттестация на вас, Вершинин, неплохая, хватка, чувствуется, есть, но этого мало. Нужна инициатива. Но ее пока не заметно. Мы вас аттестуем на самостоятельную работу. Вдумайтесь в эти слова — самостоятельная работа. Скидок на неопытность больше не будет. От вас, и только от вас, зависит теперь все. Но учтите, можно проработать всю жизнь до пенсии, а настоящим следователем не стать, так и проходить в коротких штанах. Есть у нас и такие. Получил материал — раз, раз — все очевидно, слепил дело — и в суд. Затем другое, третье, и так всю жизнь. Нередко они числятся в хороших, показатели-то неплохие. Все это не то, Вершинин. Не хотелось мне, чтобы и у вас жизнь сложилась так же. Конечно, нужно уметь расследовать всякие дела, но на их фоне должны быть настоящие. Будут такие дела, тогда можно сказать — этот человек настоящий следователь, а сейчас вы только формально по приказу становитесь им.

«Да, — обиженно вспомнил Вершинин, — хорошо ему говорить, ведь в какое время работал, а я что? Где их взять, такие дела? Год проработал, а не появились, да и у других не заметил».

Однако в таком возрасте грусть долго не держится, и рассудив, что рано или поздно придет и интересная работа, Вячеслав решил навестить своего однокашника Виктора Стрельникова, работавшего следователем транспортного отдела милиции.

2. Испорченный вечер

Виктор лежал на кровати в крохотной комнатушке рабочего общежития. Кругом все было завалено старыми газетами. Попадались даже дореволюционные издания. Это была его страсть. От насущных дел он отдыхал, погружаясь в прошлое. Стрельников еще в институте говаривал, многозначительно помахивая чуть искривленным указательным пальцем:

— Прошлое мне помогает правильно оценивать сегодняшнее. Ведь на таком старинном листке отражены события, являвшиеся для тогдашних людей жизнью и смертью, а для нас они ничто, дым. Так, наверно, и наши газеты будут лет через пятьдесят изучать и удивляться: почему мы так близко принимали к сердцу разные мелочи?

Правда, тут он немного рисовался. Прошлые события волновали его, и не раз ребята в студенческом общежитии, разинув рты, слушали какую-нибудь умопомрачительную уголовную историю времен нэпа.

Вот и сейчас он с увлечением просматривал «Губернский вестник» за 1920 год.

— Здорово, тайный советник, — приветствовал он Вершинина, намекая на классные чины, сохранившиеся только в прокуратуре.

Вячеслав резким движением перевернул кровать, и Виктор вместе с кипой газет оказался на полу.

— Хватит философствовать, ты бы лучше меня поздравил с двумя звездочками.

— Извини, старик. — Стрельников смущенно обнял приятеля. — Ты прав, я действительно иногда за прошлым настоящее забываю. Хобби. Думаю все же, что, как и в старинные времена, твои две звездочки надо обмыть, по крайней мере, тремя.

Минут через десять они дружно вышагивали в ресторан «Звезда». Время близилось к вечеру, но лишь изредка встречались разморенные жарой прохожие. Большинство жителей города проводили выходной на пляже. Видимо, поэтому им удалось без боя занять отдельный столик. В обычно переполненном ресторане народу было негусто. Несколько разомлевших официанток сидели у входа, ожесточенно обмахиваясь папками с меню, как веерами.

— Тряхнем стариной? По-студенчески. «Кровавую Мери», — Виктор кивнул официанткам.

— Интересно, за кого ты меня принимаешь? Чтобы я, следователь, пил какую-то водку с томатным соком? Не пойдет. Средства у меня есть, — Вячеслав помахал в воздухе четвертным.

— Хороши же у тебя дела. Взятки, наверно, научился брать? — ухмыльнулся Виктор.

— Старики прислали на ботинки, но, я думаю, так бо́льшая память останется. Берем бутылку коньяка пять звездочек, ну и закуску к нему соответственно правам, товарищ Стрельников, героев из дореволюционных газет.

— Ладно, не подковыривай, а то не скажу кое о чем интересном.

— Давай говори, не интригуй.

— Видишь третий столик у окна?

Вершинин незаметно посмотрел в указанном направлении. За столиком сидели двое пожилых мужчин и девушка лет девятнадцати.

— Ну и что? — Вячеслав недоуменно посмотрел на приятеля.

— Как что? Да ты посмотри на нее, она не из ресторанных дев. Наверно, в столовку не успела, вот и пришлось идти в ресторан. Хороша!

— Ладно, хватит болтать — открывай коньяк.

— Главного я ведь тебе еще не сказал. Ты сегодня так неотразим, что она уже дважды бросила на тебя любопытный взгляд.

— Брось выдумывать. Поехали за здоровье новоиспеченного сержанта Каффа.

— Сержант Кафф больше мне подходит, все же полицейский, а тебе — Шерлок Холмс.

— Холмс так Холмс. Я согласен.

Выпили стоя. Вячеслав вдруг почувствовал чей-то взгляд и осторожно огляделся. Показалось, что смотрела та девушка. Ее лицо было видно в пол-оборота. Чуть вздернутый носик, короткая стрижка, большой, прозрачный и слегка косящий, как у зайца, глаз. Нет, кажется, ошибся — смотрит она не на него.

Зал между тем наполнялся. Из динамика, расположенного среди сиротливо стоявших музыкальных инструментов, послышалась мелодия старинного танго. Вячеслав встал и, лавируя между посетителями, направился к третьему столику у окна. Дорогу ему преградила официантка с подносом. Пока они пытались разойтись, его опередили. Он увидел около девушки мужчину лет тридцати с замысловатой татуировкой на широком запястье.

— Потанцуем, — обратился тот развязным тоном и взял ее за плечо.

Девушка вжалась в кресло. Оценив ситуацию, Вячеслав быстро подошел и, чуть коснувшись ее локтя, спросил: «Разрешите?» Она тут же встала и пошла с ним к танцующим. Парень пробурчал невнятное и отошел. Официантка в этот момент поставила на ее стол котлеты с каким-то гарниром и компот.

«А Витька-то молодец, физиономист», — подумал Вершинин, делая первые па. Девушка танцевала легко и просто. Он не пытался завязать разговор, испытывая непонятную робость. Музыка смолкла. Вежливо поблагодарив партнершу, Вершинин вернулся на место.

— Я же говорил — ты неотразим. Видишь, какому красавцу тебя предпочли. Везет некоторым жгучим брюнетам.

Но шутить Вячеславу не хотелось. При первых звуках музыки, не обратив внимания, что это вальс, который ему так и не удалось научиться танцевать, он снова направился к тому же столику. Парень с татуировкой уже стоял там, исподлобья наблюдая за Вершининым. Вдруг девушка быстро встала и, почти бросив в руки официантке деньги, выбежала из зала. Вячеслав направился было за ней, но потом сообразил, что со стороны выглядит довольно глупо, и остался.

«Жаль, ни имени, ни фамилии не узнал», — вяло шевельнулась мысль.

Настроение упало, оставшийся коньяк допивали нехотя.

— Средь шумного бала, случайно… — иронически пропел Стрельников. — Да я тебя с десятком таких познакомлю. Вон у нас в отделе следователь Света Пирогова — девочка на выданье и как огурчик. Кстати, обрати внимание — твой неудачливый соперник смотрит на нас не совсем дружелюбно.

Вячеслав и сам заметил, что татуированный время от времени бросал в их сторону угрожающие взгляды. «Ребята явно приблатненные», — оценил компанию Вячеслав, но тут же забыл о ней. Не хотелось окончательно портить и без того испорченный вечер.

— Пойду подышу пять минут, — сказал он, — а ты посиди, помечтай.

По дороге Вячеслав зашел в туалет и, открыв до отказа кран, мокрыми ладонями растер лицо, шею и грудь под рубашкой. Сразу стало легче. Вытерся носовым платком, разогнулся и заметил, что между ним и дверью стоят, в угрожающей позе, засунув в карманы руки, несколько мужчин. Их намерения сомнений не вызывали. Глаза татуированного недобро светились.

— Ну, фофан, — начал он, — ты зачем выкаблучиваешься, перо в бок захотел или как?

— Погоди, Черный, не здесь, выведем его, — вмешался другой.

«Сейчас нужен хороший апперкот в челюсть, а пока очухается, выскочить отсюда», — пронеслось в голове.

Он незаметно напружинился, готовясь к удару, но тут дверь распахнулась, и на пороге возник Стрельников с двумя милицейскими сержантами.

Компания, как ни в чем не бывало, проследовала в глубь туалета. Вершинин вышел.

— Не хватало еще в милицию угодить, — пробурчал Виктор. — Хорошо, хоть я подоспел, пока не начали выяснять отношения.

День оканчивался. На душе остался неприятный осадок. Казалось, будто потеряно что-то исключительно важное.

3. Архивное дело № 513

Утром Вершинина вызвал прокурор. Он только что вернулся из райкома и был не в духе. Мельком взглянул на вошедшего серыми глубоко запавшими глазами и протянул ему какую-то бумажку.

— Дело у нас одно лежит в архиве, приобщите к нему и прекратите. Сообщите родителям потерпевшей, если они живы.

После этих слов он углубился в изучение лежавших на столе документов, забыв о присутствующем. Павел Петрович Зацепин был человеком молчаливым и угрюмым. До сослуживцев доходили слухи о его тяжелом детстве, поэтому они опасались лезть с расспросами, и общение с ним сводилось к чисто служебным отношениям.

Бумага пришла издалека. В ней сообщалось, что гражданин Горбачев Константин Афанасьевич скончался в сентябре 19. . года в поселке Погари Усть-Камского района в результате несчастного случая.

Вячеслав топтался на месте. Зацепин поднял голову и с удивлением посмотрел на него.

— У нас в архиве есть дело об убийстве на озере Прорва, — недовольно пояснил он. — Оно приостановлено. Убийца находился в розыске около десяти лет. Думали, искусно скрывается, а оказалось, он умер. Искали живого, а он давно покойник.

Вершинин вышел. Худая, как жердь, секретарша встретила его благоговейным взглядом. Она засиделась в девицах и причисляла молодого следователя к потенциальным женихам.

— Тоня, ты не в курсе, где у нас приостановленные дела хранятся? — спросил он.

— Приостановленные дела? — переспросила она с удивлением. — В темной комнате, в сейфе, а ключ у меня.

— Дай мне, пожалуйста, ключ, вечерком надо заглянуть туда.

Покопавшись в столе, Тоня протянула ему ключ причудливой формы. Ни дать ни взять — золотой ключик из детской сказки.

Вечером, когда все ушли, Вершинин открыл дверь небольшой каморки, хранившей историю прокуратуры с момента ее основания. В углу заваленный разным хламом стоял массивный сейф, открывающийся сверху. Очистив крышку, Вячеслав протер ее старой занавеской. Сразу обозначилась надпись, выбитая полукругом у замочной скважины: «Коробковъ и сынъ. 1884 год». Сейф явно не шел ни в какое сравнение со своими современными собратьями. Такой не взломаешь.

Он вставил ключ в скважину и повернул. Раздался мелодичный звук, словно от удара по камертону. С заметным усилием Вершинин поднял крышку. Внутри находилось десятка два уголовных дел в выцветших от времени обложках. Он просмотрел их все. Время, казалось, как бы отдалилось. Истории, ожившие перед ним на страницах пожелтевших протоколов, казались невероятными. Близок и понятен стал Стрельников со своей тягой к изучению прошлого. Наконец, наткнулся на то, что искал. Сдув с нее пыль, отнес папку в свой кабинет. Полистал. Убита Горбачева Валентина.

«Обидно, — подумал, — много вложили сил, а убийца скрылся. Все предприняли, союзный розыск объявили, а он взял да умер вскоре. Надо сообщить ее родителям».

Вершинин написал постановление о прекращении дела и со вздохом вложил его вместе с документом о смерти в толстую папку.

Через несколько дней ему довелось попасть в город. Поехал по делам в судебно-медицинскую экспертизу. Назад к своему автобусу возвращался пешком. По дороге бездумно разглядывал покосившиеся от времени деревянные дома, забрызганные грязью серые заборы. Древний русский город застраивался сейчас в основном на окраинах, а центр сохранил старинные контуры.

Зеленым островом встало на пути кладбище. Со всех сторон его вплотную обступили жилые дома. Когда-то это место, по-видимому, находилось вдалеке от жилья, а теперь оказалось в самой его гуще. На кладбище уже давно никого не хоронили. Вершинин решил пройтись по нему. Он едва протиснулся через боковой вход в добротной каменной ограде и по чуть заметной тропинке, заросшей крапивой, направился вглубь, рассчитывая попасть к основному входу. Старинные памятники из черного гранита, и в особенности давно заброшенные безымянные могилы, создавали печальный настрой. На макушках огромных осин настырно перекликалось воронье. Вершинин, замедлив шаг, стал разглядывать полуистершиеся надписи на покосившихся памятниках. Неожиданно на одной из изъеденных ржавчиной табличек он с трудом прочитал: «Горбачева В. И. умерла 24 июня 19. . года». Остальная часть надписи стерлась от времени.

«Уж не персонаж ли это из старого сейфа?» — мелькнуло в голове, и он с большим любопытством стал рассматривать могилу. Судя по запущенному виду, ее не посещали со времени захоронения.

«Странное дело, — удивился Вершинин, — если эта та самая Горбачева, то у нее, кажется, были родители, дочь. Неужели никого не осталось? Наверно, попросту забыли? Не должно быть. А может, и не она вовсе?»

Появившись на работе, он, к удивлению Тони, сразу забрался в комнату с архивом и долго шелестел там бумагами, возбуждая ее любопытство.

Вышел минут через тридцать, держа в руках раскрытый том какого-то дела.

— Она это, Тоня, она, я не ошибся.

— Да кто она?

— Горбачева Валентина. Дата смерти совпадает.

— Ну а вам какое до этого дело? — недоуменно пожала плечами девушка.

— Самое прямое, самое прямое, Тонечка, — Вячеслав скрылся за дверью своего кабинета.

«Очень странно, — думал он. — Никаких следов посещения. Что же это за люди с такой короткой памятью?»

Он выписал из дела адрес родителей Горбачевой и решил их посетить. Однако по пути к ним Вершинин едва не передумал. «Стоит ли вмешиваться в их жизнь, — размышлял он. — Посещают они могилу, не посещают — в конце концов их личное дело».

Но все-таки желание сообщить им о судьбе бывшего зятя, Константина Горбачева, победило. Ноги сами несли его по причудливо извивающимся улицам. Дом Семкиных находился несколько в глубине улицы. Еще издалека что-то в нем не понравилось Вячеславу. Когда подошел ближе, оказалось, он нежилой. В трех небольших окошках торчали осколки разбитых стекол.

«Вот и разгадка. Или уехали, или в живых нет, — сообразил он, — а скорее всего, уехали, иначе в одной могиле с дочкой были бы похоронены».

Вершинин немного постоял, подумал, что делать дальше, наконец, махнул рукой и двинулся назад, перепрыгивая через невысыхающие даже в жару лужи со зловонным запахом.

Когда он поравнялся с калиткой соседнего дома, она отворилась, и из нее вышла молодая стройная блондинка. Вершинин с интересом посмотрел на нее, прикидывая, как можно здесь удержаться на столь высоких каблуках.

Его интерес был замечен. Женщина чуть улыбнулась и спросила:

— Вы, наверно, к Семкиным? Я не ошиблась?

— Точно, к ним. Не секрет, где они сейчас? — обрадовался он случаю завязать разговор.

— Иван Платонович получил от стройуправления отдельную квартиру.

— У вас нет случайно их адреса?

— Сейчас я вернусь и спрошу у мамы, обождите.

Она довольно ловко пробалансировала на гвоздиках и исчезла в доме. Минут через десять появилась и вручила Вячеславу клочок бумаги с адресом.

— Уж не знаю, как вас благодарить, разве что заглянуть еще разок, — шутливо предложил Вершинин.

— Рада буду видеть хоть сегодня вечером. Вася как раз с рыбалки приедет, ухой угощу, — в ее глазах мелькнули смешинки.

— А знаете, что я подумал, увидев вас здесь? Как подобная женщина может жить среди такой флоры, — он пренебрежительно показал на заплесневелые лужи и подслеповатый домишко. — Мне представлялось, тут одни старики живут. Иль Вася слабак, не может обеспечить?

— Сносить нас скоро будут, любопытный незнакомец, месяца через три, вот и получим двухкомнатную квартиру в новом доме, — улыбнулась она и, больше не задерживаясь, повернулась и ушла.

Улицу, указанную на клочке бумаги, он знал хорошо. Она находилась в одной из наиболее благоустроенных частей города, и Вершинин минут через тридцать нашел нужную квартиру. Уже у двери чувствовался крепкий запах махорки.

Открыл сутулый старик с дымящейся козьей ножкой в руке. Вдохнув коридорного воздуха, Вершинин тут же закашлялся. Не спрашивая его ни о чем, дед пропустил Вячеслава в комнату и, не приглашая сесть, вопросительно взглянул. Глубокие борозды на его лбу, казалось, изогнулись в вопросе.

— Вы, вероятно, Иван Платонович Семкин? — как можно любезней спросил Вячеслав.

Без всякого выражения тот едва кивнул головой.

— Я насчет зятя вашего — Константина, — рубанул с плеча Вершинин, чувствуя, что со стариком ходить вокруг да около бесполезно. — Известна вам его судьба?

В глазах хозяина квартиры мелькнул интерес.

— Помер Константин, годов семь-восемь как помер.

— Почему же вы тогда не сообщили о смерти зятя в прокуратуру?

— Ах вот ты откуда. Давненько ваш брат меня не беспокоил, почитай, годов десять с лишком, — старик помолчал. — Вот и Марью Федотовну свою уж месяц как схоронил, самому пора собираться, — он тяжело присел на диван.

Вячеславу стало жалко его. Остаться одному на старости лет не легко, в квартире чувствовалось запустение.

— На лесосплаве Константин работал, на Оби, там и утонул, справиться можете, — он отвернулся, показывая, что разговор окончен.

Уже у порога, глядя на уныло опущенные плечи Семкина, Вершинин сказал:

— Ты бы, дедушка, с людьми жил, квартирантов пустил, что ли, смерть-то неизвестно когда придет, а от одиночества свихнуться можно.

— А кто же тебе сказал, будто я один собираюсь жить? На Марьи Федотовны сорок дней Валюша приедет с внучатами и зятем, квартиру разменяю и уеду к ним в Сибирь. Я еще им пригожусь.

Вячеславу показалось, что он ослышался.

— Какая Валюша? У вас ведь одна дочь была.

— Она и есть, Валя. Жена Константина. После его смерти второй раз замуж вышла. Сейчас троих детей имеет.

— Постойте, но ведь десять лет назад она была убита. Вы сами ее тогда опознали, похоронили потом.

— Вот ты о чем, сынок. Я уж думать забыл про то, а у вас, оказывается, ничего не знают.

Старик запыхал затухавшей козьей ножкой.

— Ошибся я тогда. Слезы застили глаза, да и платье вроде ее. Сослуживцы тоже вот узнали. Так и оплакали мы тогда чужую дочку, как свою, а оно-то, глянь, все по-другому обернулось.

Вячеслав слушал не шевелясь. Слова Семкина походили на фантастику. Ведь только вчера своими глазами фотографию покойной видел, у могилы стоял.

— Месяцев через семь-восемь после похорон, — продолжал Иван Платонович, — постучался поздно вечером к нам мужчина, здоровый такой, как медведь. Протягивает какой-то сверток. Почитайте, только сказал, письмо вам есть. Сначала мы боялись трогать, вдруг не нам, потом открыли. Шаль там была, носки шерстяные, детские вещи и письмо. Да цело оно у меня — сам почитай.

Старик снял со старого сундука плюшевую тряпку, открыл его и, покопавшись, достал со дна пачку писем. Нацепив на уши самодельные петли очков, он вытащил из папки сложенный в несколько раз лист бумаги. Им оказалось письмо Валентины Горбачевой.

— Письмо я у вас заберу, Иван Платонович, — Вершинин сложил листок и спрятал в карман. — Но, честно говоря, непонятно, почему вы не сообщили в прокуратуру о таком обороте.

— За дочку боялся, сынок, за дочку. Ну, как посадят! Да и в глаза тогдашнему следователю, имя забыл, смотреть стыдно. Честный он был человек, совестливый. Года через два я его как-то в городе встретил, так поверишь, бежал, как черт от ладана. А Вале долго мы со старухой не могли простить…

Однако последние слова Семкина Вершинин уже не слышал.

4. Ошибка Максимова

— История занятная, — без особого восторга констатировал Зацепин, мельком выслушав начинающего следователя. — Прямо зарубежный детектив какой-то.

— Обратите внимание, Пал Петрович, — Вершинин отделил листов десять пухлого тома, — все остальное к убийству отношения не имеет. Пустая работа. — Он выжидательно замолчал.

Лицо Зацепина стало непроницаемым. Почти не разжимая тонких губ, он сказал:

— Понимаю, таинственное убийство. Руки чешутся. Но не забывайте, что у вас и так немало дел, и, насколько мне помнится, по двум сроки на исходе. А по этому шансов мало. Подумайте — десять лет прошло. Тогда сложно было разыскать, а сейчас и подавно, — Зацепин отодвинул дело на край стола.

Вершинин застыл в нерешительности.

— Я все-таки попробую, — наконец сказал он.

— Пробуйте, только не в ущерб остальному, а пока принесите все, что у вас в производстве. Посмотрим, как продвигается работа.

Часа два они разбирались с делами. Об убийстве на Прорве прокурор не вспоминал, а Вершинину оно не давало покоя. В памяти постоянно всплывала заброшенная могила. Погибшая представлялась ему загадочным существом. Жизнь и смерть ее казались окутанными тайной.

«Где же допустил ошибку следователь Максимов? — раздумывал он, лежа как-то в выходной на диване в своей комнате. — Судя по материалам, работал он добросовестно. Увлекся одной версией? Может быть. Был сильно загружен? Тоже вполне вероятно. Но почему не обратил должного внимания на платок? Ведь на нем было другое имя — «Лида». Такой подруги или знакомой у Горбачевой не оказалось. Может, все-таки между делом попытаться что-нибудь нащупать? Опять же, с чего начать? Не знаешь, за что ухватиться, с Зацепиным не хочется советоваться. Пожалуй, хорошо бы встретиться с Максимовым, если он жив. Следователь может запомнить такие факты, которые не найдешь ни в одном уголовном деле».

Вершинин резко спрыгнул с дивана и через минуту, заперев дверь своей холостяцкой комнатушки, направился в милицию, рассчитывая расспросить кого-нибудь из старожилов о Максимове.

На его счастье, помощник дежурного Комков, без пяти минут пенсионер, не только прежде работал с Максимовым, но и жил через два дома от него на краю поселка, минутах в двадцати ходьбы от райотдела. Расспросив старшину поподробней, Вячеслав решил, не откладывая, сейчас же навестить «последнего из могикан», как окрестил про себя старого следователя.

Домишко его он отыскал без труда, но на стук железной щеколды никто не отозвался. Тогда Вершинин по тропинке, выложенной серыми плитами, обогнул дом и очутился в большом заросшем саду. Людей сквозь гущу зелени видно не было, но откуда-то из глубины раздавался тоненький детский голосок.

«Как бы собаки не оказалось, — боязливо оглянулся по сторонам Вячеслав, — а то останешься без брюк».

Теперь он уже не так смело шел на звук голоса и на всякий случай подобрал с земли сухую ветку яблони. Сделав шагов двадцать, Вершинин остановился. Между деревьями стояло несколько ульев. К одному из них склонился высокий пожилой мужчина с закрытым сеткой лицом. Шагах в десяти от него за грубо сколоченным некрашеным столом сидела девочка лет четырех. Болтая ногами, малышка доставала что-то из чашки и усердно жевала. Встретившись взглядом с неизвестным человеком, она округлила глаза и застыла с раскрытым ртом.

— Вот клюнет тебя пчелка в нос, будем тогда на него мою шляпу вешать, — сказал пасечник, не поднимая головы.

Видимо, удивленный необычным молчанием девочки, он выпрямился, посмотрел в ее сторону и в тот же момент заметил незнакомца с палкой в руках. В лице хозяина не дрогнул ни один мускул.

«Силен мужик, — подумал Вячеслав. — Наверно, в солидных передрягах бывал, раз такие нервы имеет».

— Извините за неожиданное вторжение, — обратился он к пасечнику, отбросив в сторону палку. — Я разыскиваю Дмитрия Петровича Максимова. Не вы ли будете?

Человек бережно снял заскорузлыми пальцами маску, положил ее на стол рядом с девочкой, а уж потом неторопливо произнес:

— Считайте, что вам повезло. Максимов — это я, — и вопросительно уставился на гостя.

Вячеслав молча вынул из кармана удостоверение и протянул Максимову. Тот вытер руки о вафельное полотенце далеко не первой свежести, осторожно взял красную книжечку и, привычным жестом поправив на переносице очки, раскрыл.

— Ну-с, хорошо, Вячеслав Владимирович. Зачем пожаловали? Уж не на работу ли звать? Так я ведь теперь изрядно поотстал. С того времени кодексы — и те все изменились.

— К вам я, собственно, за советом, Дмитрий Петрович, есть один серьезный разговор.

— Да вы садитесь сюда — на скамейку, угощайтесь. — Максимов подвинул ему тарелку с аккуратно нарезанными, сочащимися медом сотами.

Вершинин не отказался. Девчушка, вся перемазанная медом, сразу же потеряла к посетителю интерес. Она вновь принялась сосредоточенно пережевывать воск. Гость занялся тем же. Максимов его не торопил, давая возможность привыкнуть к обстановке. Однако по его напряженному взгляду нетрудно было заметить нетерпение, с которым он ожидал начала разговора.

— Вы, Дмитрий Петрович, дело об убийстве женщины на озере Прорва помните? — спросил наконец Вершинин.

Максимов кивнул головой:

— Помню, как же, на Прорву мы после того случая с покойным заместителем начальника райотдела Вальковым несколько раз собирались на рыбалку, да так и не собрались. А чем вас оно заинтересовало?

— Да знаете, это дело в мои руки случайно попало…

Сказав это, Вершинин вдруг пожалел о своем приходе.

«Зачем я притащился сюда? — мелькнула недовольная мысль. — Огорошить сенсацией? Ему это безразлично. Укорить? Имею ли я на это право? Узнать подробности? Максимов наверняка их забыл. Сколько лет прошло».

Словно прочитав мысли Вершинина, хозяин нахмурился и, неожиданно перейдя на «ты», сказал:

— Давай, молодой человек, уж коли от дела меня оторвал — рассказывай, зачем. Случайно дело о том убийстве в руки тебе попасть не могло. Давай выкладывай, зачем пришел. — В его голосе прозвучали повелительные нотки. — Или, может, супруг ее, Горбачев, кажется, спустя столько времени объявился? — неожиданно добавил он.

Вершинин поразился памяти Максимова.

— Горбачев, Дмитрий Петрович, не объявился, да и не объявится больше. Погиб он вскоре после того случая, утонул.

— Сама жизнь наказала, значит.

— Наказать-то она наказала, только не слишком ли строго?

— Как строго? — В глазах собеседника мелькнуло удивление. — За убийство жены строго?

— Жива она, Дмитрий Петрович, жива и умирать не думает, замуж во второй раз вышла, приедет скоро. На могилке своей побывает, — не удержался от легкого укола Вершинин.

— Как… жива?! — Пальцы старого следователя, разминавшие кусок воска, казалось, вдруг закаменели. — Не может быть, ее ведь все опознали тогда!

— Опознать-то опознали, да не она оказалась.

И Вершинин подробно рассказал Максимову о фактах, которые ему удалось узнать в последние дни.

— Вот так история, — Максимов покачал головой. — По правде тебе сказать, это дело меня самого за живое схватило. Долго тогда я им занимался. Одно из моих последних крупных дел было, поэтому и помню до сих пор фамилии. Когда всесоюзный розыск объявили ее мужу, я еще несколько месяцев бил во все колокола, искать заставлял, а потом на пенсию ушел по инвалидности. Работал немного на лесоторговой базе юрисконсультом, теперь не работаю, пчеловодством вот занялся…

— Дед, а дед, я узу́ плоглотила, — прервала его внучка, облизывая пальцы.

— Значит, вечером свечки будем зажигать, — погладил он ее ласково по головке. — Вот так и живу — сад, пчелы, внучка, уже вторая, с ней сижу. И что же теперь думаете делать? — спросил затем без всякого перехода.

— Думаю попытаться раскрыть это преступление, — Вячеслав с вызовом взглянул на Максимова.

— Ну-ну, попытайся, может, и получится у тебя, правда, маловероятно… Сам знаешь, почему. Но одно могу сказать — раз взяло тебя за живое, не бросай, делай, а то потом всю жизнь совесть мучить будет, дегтем на душе осядет, как у меня. Ты, наверно, думал, когда шел ко мне — вот, мол, портачи безграмотные работали десять лет назад, дело угробили, а оно ведь мне большого куска жизни стоило. Обстановочка тогда была, не дай бог — в неделю одно-два убийства. Нас два следователя работало — прямо задыхались. С восьми утра и до поздней ночи крутились, да не успевали, и все равно, если бы не ушел по инвалидности, еще не раз к этому делу вернулся бы.

Старик разволновался, привычным жестом быстро открутил крышку маленького стеклянного пенала и сунул под язык таблетку валидола.

— Вот так постоянно, особенно последний год, чуть понервничаешь, сердце сожмет, и не вздохнешь, — пожаловался он.

— Может, не стоит тогда говорить? — забеспокоился Вершинин, вставая.

— Стоит, стоит. Не зря ж ты ко мне шел. Помощь моя нужна, наверное. Постараюсь вспомнить, что смогу. Я ведь, Вячеслав Владимирович, и сам до конца не был уверен тогда. Смущал носовой платок, найденный в кармане платья убитой. На нем имя было: «Лида». Поломал я голову с этим именем. Всех подруг обошли, знакомых — ни одна ей такого платка не дарила. Так и осталось неясным, откуда он появился. Убедило меня одно — уж больно уверенно все ее опознали. Вот и закрыл, честно говоря, глаза на платок, а в нем, как теперь выясняется, и был ключ. Не зря все-таки сомнения меня мучили. Конечно, он сейчас так заиграл, а при деле приостановленном, да еще когда убийца вроде известен, в бегах находится, все по-другому смотрится…

— Неужели у вас не было другой версии? — прервал его воспоминания Вершинин.

— Были и другие, но они отпали после опознания трупа. В то время участковым по Окуневской зоне работал Шустов. Он считал, что убийство могла совершить группа ребят, проживавших в Окуневе. Народ отчаянный, все судимые. Эта версия в какой-то степени нами тоже отрабатывалась. Помню, оперативника с женой из города присылали, они под видом отдыхающих жили в селе.

— Это какой Шустов? — вновь перебил Вячеслав. — Не Федор ли Андреевич?

— Он самый, теперешний начальник уголовного розыска в отделе. Его тогда, кажется, через год, в управление взяли. Высшую школу заочно окончил, а оттуда вернулся сюда с повышением. Ты с ним свяжись, мужик дельный, о том случае он тебе многое расскажет, а я почти все забыл из-за болезней своих.

Максимов стал натягивать на лицо маску, дав понять, что разговор окончен.

Вершинин пожал протянутую ему жесткую ладонь.

— Молодой человек, а молодой человек, — услышал он брошенные вслед и приглушенные маской слова, — если выйдет у тебя, забеги на минуту, расскажи.

5. Первая удача

Жизнь подкинула Вершинину запутанное таинственное преступление. Вячеслав понимал, как мало шансов раскрыть его спустя десять лет, но решил попробовать. Смущала позиция Зацепина. Тот без особой радости воспринял желание подчиненного.

— Такое дело, пожалуй, не по зубам нам при теперешней нагрузке, — сказал он. — Поезжайте в областную прокуратуру, посоветуйтесь. Я уверен — они поручат его старшему следователю.

Вершинин настаивать не стал, опасаясь, чтобы его действия не расценили как стремление «показаться» перед начальством. Оставалось убедить кого надо, что он и сам может справиться. На поддержку Зацепина рассчитывать не приходилось. В то далекое время Павел Петрович в этой прокуратуре не работал, ответственности за прошлое не чувствует, а за настоящее с него спрашивают каждый день. Позиция прокурора ясна: разреши он заняться следователю старым делом, тот волей-неволей отвлечется от сегодняшних, может не справиться с нагрузкой, нарушит сроки следствия. Зацепин никогда с этим не согласится.

Невеселые мысли прервал телефонный звонок.

— Привет, старик! — прогремела мембрана голосом Стрельникова. — Ты или подзазнался немного, или забыл своего однокашника. Как в воду канул.

Вершинина словно теплом обдало, даже в груди защемило. Голос друга напомнил о студенчестве, о тех временах, когда перед ним не стояли сложные проблемы взаимоотношений с непосредственным начальством. Все было куда проще, и потому жилось спокойней. Он молчал.

— Алло, алло, ты почему молчишь, куда пропал? — забеспокоился Виктор.

— Дела, Витек, засосали, проблемы всякие не студенческие, да и ты, наверное, мотаешься вовсю. У вас ведь железная дорога, ездить надо,— с усилием отогнав воспоминания, отозвался Вячеслав.

— Все-таки у тебя минорное настроение. Неприятности?

— Пока нет, но могу сотворить их собственными руками.

— Ну что ж, если неприятности на пользу дела, то я за них,— рассмеялся Виктор.

— Будет польза или нет, тоже пока неизвестно, дружище, но вот неприятности будут наверняка.

— Хватит загадками говорить, объясни толком, какие у тебя неприятности намечаются? — в голосе Стрельникова снова послышалось беспокойство.

— Дело я здесь одно раскопал, убийство десятилетней давности. В свое время приостановили его — убийца скрылся, да так и лежало оно с того времени. Ну, а я случайно наткнулся. Выяснил: и убита не та, и убийца не тот. Как в анекдоте—не выиграл, а проиграл, и не в лотерею, а в преферанс.

— Ну за чем же дело теперь? Давай дерзай, ты ведь сам хотел необычного.

— Видишь ли, не уверен, что Зацепин будет приветствовать мои экскурсы в прошлое, у нас и так с работой завал,— уныло ответил Вершинин.

— А ты постарайся убедить своего Зацепина. Прошлое-то, оно ведь всегда связано с сегодняшним. Помнишь, мы говорили об этом? Ведь нет гарантии, что убийца все десять лет вел себя, как невинный ангел. Он мог еще многое натворить, может, и сейчас творит в вашем же районе, а вы раздумываете, кому вести следствие. Возобновлять — и точка. Ну ладно, меня тут свое начальство вызывает. Бегу. До встречи…— и в трубке раздались короткие гудки.

Больше не колеблясь, Вершинин позвонил начальнику следственного отдела областной прокуратуры Сухарникову и договорился с ним о встрече. Точно в назначенный срок приехал к нему и рассказал о старом деле.

Несмотря на крайнюю загруженность — стол Сухарникова был буквально завален бумагами,— начальник следственного отдела выслушал его не прерывая, с большим интересом.

Сухарников был чуть глуховат — следствие фронтовой контузии. Испытываемое им в разговоре напряжение воспринималось непосвященным собеседником как обостренное внимание к его словам и располагало к полной откровенности. Многие, однако, не без оснований подозревали, что он не столько недослышит, сколько специально пользуется таким способом, чтобы расположить собеседника.

Вот и Вершинин, наблюдая за реакцией начальника следственного отдела, решил, что приобрел в его лице единомышленника.

— Очень интересно, очень интересно,— Сухарников подался к Вершинину.— Значит, интересуетесь делами прошлых лет? Это хорошо. И не всегда безнадежно. Года два назад нам удалось раскрыть убийство семилетней давности. Прокурор-криминалист Синицын тогда отличился. Но тут, конечно, потрудней будет: и времени больше прошло, и ошибок сделано побольше.

У Вершинина отлегло от сердца.

«Значит, буду расследовать», — ликовал он.

— Кому же нам поручить расследование? Кто из наших старших следователей загружен меньше остальных? — вдруг дошли до него слова Сухарникова, обращенные к самому себе.

Вершинину показалось, что он ослышался, и он с недоумением посмотрел на говорившего. «Как же так? — расстроенно подумал он. — Я нашел дело, вжился в него, многое установил сам, и вдруг — другому».

Сухарников заметил его состояние.

— Вообще-то старшие у нас загружены до предела, — он искоса взглянул на Вершинина, — но, может быть, пока вы займетесь, а дальше посмотрим, как обстановка покажет. Сколько у вас дел в производстве?

— Семь, — ответил тот, опустив голову.

— Вот видите, семь дел. Справитесь?

Вершинин встал.

— Я найду время, — голос его от волнения прервался. — Ведь находил же до сих пор. Из семи четыре в ближайшее время направлю в суд, а остальные большой сложности не представляют. Прошу вас, поручите расследование мне, — он почти умоляюще смотрел на Сухарникова.

— Ну что же, я не возражаю. Возобновляйте следствие. Помощь мы вам окажем. Думаю, однако, что здесь нужно работать группой в контакте с уголовным розыском, поэтому рекомендую связаться с управлением внутренних дел. Их архивы посмотреть не мешало бы.

— Мне кажется, я смогу кое-кого убедить в необходимости работы по раскрытию убийства. Шустова, например, начальника уголовного розыска в нашем райотделе. Он, между прочим, и начинал его когда-то.

— Правильно, Вершинин. Шустов хороший мужик и прекрасный оперативник. Постарайтесь заинтересовать его. И еще вот что, — Сухарников минуту помедлил. — За десять лет поступило немало заявлений о пропавших без вести. На каждое из них заведен централизованный учет в Москве. Надо послать туда человека, пусть он сверится по приметам, и на всякий случай направьте запросы во все управления внутренних дел страны. Что-то ведь могло уйти от централизованного учета. Установление личности потерпевшей для нас главное. Все будет, как и десять лет назад, вертеться вокруг этого.

«Действительно, как и десять лет назад, главный вопрос опять — кто она? Только установить ее личность сейчас в десять, нет, в сто раз сложней», — думал Вершинин, ожидая рейсовый автобус в поселок.

Рядом остановился троллейбус.

— Следующая остановка — Театральная площадь, — донеслось из открытых дверей.

В окне троллейбуса мелькнуло знакомое лицо. Вершинин не успел осознать, кто это, но, подчиняясь чему-то, не зависящему от него, с силой раздвинул закрывающиеся двери и прыгнул в троллейбус уже на ходу.

В салоне, держась за поручень, стояла девушка, с которой он танцевал в ресторане. Запомнились ее короткая стрижка, легкие очертания фигуры, струящееся шелковое платье.

Вячеслав вдруг оробел. Он, безусловно, не был новичком в таких делах. Не раз встречался с девушками, влюблялся, но это проходило после двух-трех встреч. Такие взаимоотношения стали казаться ему обычными. Сейчас, однако, Вячеслав неожиданно поймал себя на том, что не может, как прежде, подойти к едва знакомой девушке, нисколько не сомневаясь в благосклонности. Им овладело непонятное смущение. Ему очень хотелось заговорить, но не поворачивался язык.

Их разделяло несколько человек, время от времени заслонявших ее лицо. Вершинин очень боялся, как бы в один из таких моментов девушка не исчезла. Он стал протискиваться вперед. Было душно, мешал портфель. С трудом преодолев разделявшее их расстояние, Вячеслав остановился невдалеке. Странно, но девушка казалась ему давно и очень хорошо знакомой. Он бы не удивился, повернись она сейчас и скажи: «Здравствуй, Слава».

Девушка забеспокоилась, видимо, почувствовав внимание к себе, и чуть заметно повернула голову. Взгляд, брошенный искоса, скользнул по его лицу. Осталось непонятным, узнала ли она своего случайного партнера по танцам. Однако, то ли избегая с ним встречи, то ли спеша к выходу, девушка стала продвигаться вперед.

«Наверно, не узнала, — подумал Вершинин, — или узнала, но не хочет разговаривать. Приняла меня тогда за ресторанного завсегдатая, любителя выпить и подраться».

Девушка стояла уже почти у выхода. Ему стало не по себе от того, что она может исчезнуть, исчезнуть навсегда, а с ней исчезнет какое-то необычное чувство, не испытанное им прежде.

Неожиданно для самого себя Вячеслав протиснулся вперед и чуть коснулся ее плеча кончиками пальцев.

— Девушка, извините, ради бога, вы узнаете меня?

— Узнаю, — ответила она просто, взглянув на него внимательными синими глазами.

— Вы, наверно, плохо обо мне сейчас думаете?

— А вы так уверены, что я о вас думаю? — В ее глазах мелькнули искорки смеха.

— Я бы хотел… я бы мог… объяснить. Мы с приятелем собрались тогда отметить одно важное событие, пришли в ресторан, выпили, потом я увидел вас, хотел сделать как лучше…

— Мне сейчас выходить, — коротко сказала она.

— Обождите секунду, вы не должны исчезнуть просто так, нам надо встретиться, поговорить. Это очень серьезно. Прошу вас.

Какое-то время девушка колебалась. Его слова показались ей искренними.

— Видите памятник? — показала она в окошко. — Послезавтра. Здесь. В семь. Устроит?

И не дожидаясь ответа, ловко спрыгнула со ступенек троллейбуса. Уже там, на остановке, она вдруг улыбнулась ему и исчезла в пестрой толпе.

6. Встреча с Шустовым

Федору Андреевичу Шустову Вершинин симпатизировал давно, почти с первых дней работы в районе. Нравилось ему главным образом то, как он всегда спокойно и ненавязчиво обосновывает свое мнение, как отстаивает его и вместе с тем, не злоупотребляя нравоучениями, прислушивается к чужому. Его терпимость и ненавязчивость совершенно не вязались с внешним обликом — грубоватыми, даже резкими чертами лица, маленькими, глубоко посаженными глазками. Многие вполне искренне считали человека с подобной внешностью не способным разобраться в тонкостях какой-нибудь запутанной ситуации, найти общий язык с людьми. Беспокоила их и прямота Шустова, которую он никогда не пытался облечь в удобоваримую форму. Среди тех, кто испытал на себе его прямоту, были и такие, от которых зависело продвижение Федора Андреевича по службе. Именно поэтому он, обладая огромным опытом и недюжинной способностью к сыску, уже который год занимал скромную должность начальника отделения уголовного розыска в районе. Воспринимал Федор Андреевич свое положение без обиды.

— Мужик, я и есть мужик, — говаривал он, посмеиваясь. — Со мной в лесу-то ночью встретиться страшно, для преступников еще сойду, а всякие там реверансы у меня не получаются.

И все-таки никто не понимал, обижается ли Шустов на свою судьбу. Ведь как ни говори, а многие служившие под его началом молодые сотрудники стали начальниками райотделов, работали на ответственных должностях в областном управлении. Он же оставался на прежнем месте. Тем не менее на работе это никак не сказывалось. Трудился Федор Андреевич не считаясь со временем. Все его сослуживцы души в нем не чаяли и относились к нему с большим уважением.

Затевать разговор об убийстве на Прорве в рабочее время Вершинину не хотелось. Знал, что все равно спокойно поговорить не дадут. Он заглянул к Шустову поздно вечером, часов около девяти, когда тот, сидя в своем небольшом кабинете, при свете настольной лампы с зеленым абажуром просматривал материалы, до которых днем не доходили руки. Зеленоватый свет, высвечивая отдельные, незаметные в дневное время, резкие линии, еще больше подчеркивал необычность его лица.

Хозяин кабинета, продолжая листать какие-то материалы, приветственно поднял руку. Неожиданно он с досадой стукнул кулаком по столу.

— Нет, ты только посмотри, Вячеслав Владимирович, что творит этот Лисичкин, — и передал Вершинину тонюсенькую папку. — Я поручил ему разобраться с заявлением Пугачевых. Несколько дней назад у них украли из дома отличнейшую тулку. Трехствольную с инкрустацией. Цены ей нет. Мусолил, мусолил он заявление, и вот читай, к чему пришел.

Вячеслав раскрыл папку и, перевернув несколько листков с объяснениями, прочел в конце постановление об отказе в возбуждении уголовного дела, подписанное оперуполномоченным Лисичкиным.

Лисичкин весьма своеобразно обосновал свой вывод об отказе в возбуждении дела.

— Не исключено, что ружье взял Лисичкин и потерял его в Африке во время охоты на бегемотов, — рассмеялся Вячеслав.

— Ну и ну, — без улыбки покачал головой Шустов. — Два года я учил его, думать заставлял, но, как говорят, не в коня корм. Буду ставить вопрос об отчислении его из уголовного розыска. Ничего не получается. Пусть переводят участковым.

— Участковым? — Вячеслав удивился. — Да на селе участковый — большой человек. А Лисичкин такое натворит со своими способностями, все вместе не расхлебаем. Здесь-то он хоть под постоянным контролем, а там сам себе хозяин будет.

— С кадрами сейчас тяжело, — вздохнул Шустов. — У нас некоторые участковые по три зоны обслуживают, за трех человек работают.

— Все равно. С Лисичкиным это не выход. Лучше вообще не иметь участкового, чем ставить такого, как Лисичкин. Вообще странно получается, — Вершинин недоуменно развел руками. — Кино я недавно смотрел и книжку читал. Участковый там один, ну прямо класс психологического расследования показывает, убийства раскрывает, поучает следователя, прокурора, жуть аж берет. Впору прямо разогнать следователей, прокуроров — все равно только мешаются под ногами.

— Такое я тоже читал. — Шустов встал, тень его закрыла почти всю стену. — Я так считаю: один участковый или один следователь в наше время ничего не сделают, ну, разве случайно. Раскрыть серьезное преступление могут только вместе — следователь, уголовный розыск, участковые. Работать должны в полном взаимодействии и при взаимном доверии. Следователь, ясно, — главная фигура, у него в руках все нити. Он дает указание, какую версию проверить, какую допроверить, какую отбросить. Фактически все мы работаем на него, и он не может без нас, и мы без него — ноль. А герои-одиночки розыска… — Шустов усмехнулся. — Сам ведь я работал не один год участковым, всю кухню знаю.

«О, самый подходящий момент перевести разговор в нужное русло», — решил Вячеслав и, как бы невзначай, поинтересовался:

— Вы где участковым работали?

— Лет десять назад по Окуневской зоне. Сейчас там Позднышев работает.

— Не жалеете о том времени? Спокойнее было, наверно, чем сейчас.

— Как сказать. Спокойствия и в те времена не чувствовалось. Ведь вскоре после войны работали. То, что сейчас чепе, тогда более или менее обычным казалось.

— Неужели не встретилось ничего серьезного, о чем и сейчас вспомнить можно?

— Как сказать. — Шустов улыбнулся. — И сейчас есть немало серьезного и тогда случалось. Много занимались мы с убийством одного майора. В отпуск он в Окунево приехал. Месяца через три раскрыли. Женщину у нас еще одну убили на озере, — немного помолчав, вспомнил он. — С этим делом тоже пришлось повозиться. А вообще-то я на своем участке больше профилактикой занимался да с самогонщиками сражался.

— За что же эту женщину убили? — спросил Вершинин, напряженно ожидая ответа.

— Постой… Это было где-то… ну правильно, лет десять назад. Двое окуневских рыбаков из озера, Прорва называется, вытащили сетями труп молодой женщины. Оказалось, была убита и брошена в воду. Я тогда на своих земляков грешил. А вышло — один городской жену туда привез свою и убил.

— Ошиблись вы, значит, тогда?

— От ошибок такого порядка в нашем деле никто не застрахован, лишь бы они слишком далеко не заходили, тогда худо. А впрочем, — Шустов немного помедлил, — я и тогда хотел потщательнее проверить свою версию, но бывший заместитель начальника райотдела Вальков запретил. Опознали ведь ее, и кончен разговор. А я, по правде говоря, и сейчас не совсем убежден, что правильно сделали. Мужа ведь ее тогда так и не нашли.

Вершинин посмотрел ему прямо в глаза:

— Интуиция вас тогда не подвела, Федор Андреевич. Муж-то оказался совсем ни при чем.

— Как так? — брови Шустова удивленно полезли вверх. — Почему ни при чем? Ты-то откуда знаешь?

— Проверил недавно я кое-какие детали по этому делу. К нему не только муж, но и жена никакого отношения не имеет. Жива она и здорова поныне.

— Погоди, погоди, — Шустов не мог скрыть изумления. — Как к тебе дело попало, кто надоумил им заняться?

— Кто надоумил, неважно. Важно другое — преступление осталось по сей день нераскрытым, убийца гуляет и, наверно, про жертву-то свою забыл. Сколько лет прошло.

И Вячеслав в который раз за эти дни со всеми подробностями рассказал, что ему удалось установить.

— Ну и ну, — поразился Шустов. — Вот так открытие. Теперь я обязан в отчете за текущий квартал поставить нераскрытое убийство. И поделом мне. Тоже виноват, — он рассмеялся. — А ты молодец, прирожденный следователь. Ведь как культурно подвел меня к нужному разговору.

— Так уж и прирожденный, — смутился от похвалы Вершинин. — Прирожденных следователей не бывает. Все постигается опытом.

— Нет, дорогой мой, бывают, — Шустов сразу посерьезнел. — Прирожденный, конечно, не в смысле с пеленок, нет. Здесь все — и нюх, и память, и интуиция, и, самое главное, желание работать по-настоящему, отдавать себя до конца. Ну да ладно, все это лирика, — Шустов уселся на краю стола. — Ты, конечно, ко мне не за этим пришел. Вижу, Вячеслав Владимирович, ты рвешься в бой. Но ведь знаешь, наверно, как кое-кто на это посмотрит.

— Знаю, — неожиданно вскипел Вячеслав, — поэтому к вам и пришел. — Все остальные о том убийстве слыхом не слыхивали, а вы за него в ответе, в случившемся доля вашей вины есть, и немалая.

— Прав, прав, — раздумчиво произнес Шустов, поглаживая тяжелый подбородок. — Доля вины моей там немалая. Давай попробуем поработать вместе. Может, и получится, хотя шансов, прямо скажем… — И он развел руками.

Вершинин сидел и радовался, радовался не подавая вида. Такой легкой победы он никак не ждал. Приготовился убеждать, доказывать, требовать, наконец, а Федор Андреевич взял да и согласился без всяких возражений, хотя прекрасно предвидит трудности. Их немало, одна только постановка на учет невесть откуда свалившегося нераскрытого убийства не всем придется по нраву.

— Максимов правильно тебе рассказал, — негромкий голос Шустова прервал его мысли. — У меня была неплохая версия. Жили тогда у нас в селе двое ребят — Федька Купряшин и Митька Корочкин. Лет по двадцать им было. Беспокоили они нас давно. Оба отбывали срок за кражи и грабежи. Как малолетним им поначалу дали немного. После освобождения вроде бы притихли, но я нутром чувствовал — не могут они сидеть спокойно. Не тот характер. В городе они частенько пропадали, возвращались под «мухой». На селе, случалось, драку устроят, но не больше. Мелочь вокруг них так и крутилась — подражали. Народ их побаивался, Купряшину-то и кличку дали характерную — Беда. Заподозрил я их в убийстве. Вот и решили мы посмотреть повнимательней за ними. Из города оперативник с женой приехал под видом отдыхающего, поселился на квартире по соседству, в контакт с Бедой вошел, но потом нам приказали эту версию больше не разрабатывать. Опознали тогда убитую. Правда, оперативника не сняли, в управлении хотели выйти на связи Беды в городе. Подозревали, что связан он был не просто с шушерой, а с кем-то из «законников» — «вором в законе». Как помнится, дела у оперативника, фамилия его Сафронов, шли неплохо. Беда ему вроде доверять даже стал, но потом, по-видимому, раскусил, и вся наша комбинация лопнула. Мне и по сей день непонятно, как он споткнулся, где наследил. Получалось у него.

— С этим Сафроновым встретиться бы неплохо, он наверняка может рассказать кое-что интересное, — вопросительно посмотрел Вершинин на Шустова.

— Он сейчас в МУРе работает, лет пять назад от нас в Москву перевелся. Можно пока отчет его в архиве поискать.

— А неизвестно вам, куда делся Купряшин и этот другой, как его?..

— У другого кличка Ляпа была, фамилия Корочкин. Нет их сейчас здесь. После того случая года через два, наверно, оба попались и с тех пор как в воду канули. Или срок отбывают, или просто не показываются здесь.

— Может, попробуем и сейчас начать с этой версии?

— Знаешь, Вячеслав Владимирович, — поморщился Шустов, — мы ведь совершим ту же ошибку, что и десять лет назад.

— Почему же? — удивился Вершинин.

— Тогда тоже взяли за основу одну версию и работали практически только по ней. И сейчас мы с тобой имеем одну версию, а уже говорим о тех двух как об убийцах. Не рано ли?

— Видите ли, Федор Андреевич, — Вячеслав тщательно размял отсыревшую сигарету и с трудом затянулся, — времени прошло много, и версия с Бедой самая реальная, по ней можно начинать работать сегодня же, материал есть. Другие у нас появятся, когда выясним, кто погибшая. Нам поможет областная прокуратура, а может, и управление внутренних дел. С управлением, я думаю, вам лучше договориться. А мы займемся вплотную Бедой и Ляпой…

Его слова прервал стук в дверь. Вошел дежурный по райотделу:

— Товарищ майор, жена ваша пришла, в дежурке ждет, интересуется, собираетесь ли вы домой.

— Иду, иду. Скажи, сейчас выходим.

Федор Андреевич собрал со стола бумаги и сложил их в сейф.

— Засиделись мы, жена, видишь, ревновать стала, попадет мне теперь, — усмехнулся он.

Они втроем вышли на улицу.

— Давай до утра, — сказал Шустов, прощаясь. — В основном мы договорились, а детали согласуем завтра. Кстати, я к тому времени постараюсь что-нибудь разузнать.

— Ну, пойдем-пойдем, завтра и договорите, — нетерпеливо потянула его жена.

— Обожди секунду, — Шустов потер лоб, что-то вспоминая. — Да, кто-то из односельчан рассказал мне тогда, будто к Беде незадолго до убийства приезжала незнакомая девушка, и ее видели с ним. Черт, отмахнулся я тогда от этих слов, а зря! — с досадой закончил он.

7. Еще один энтузиаст

— Знакомьтесь, — Шустов указал на сидевшего в кресле рыжеватого мужчину лет тридцати.

— Капитан Вареников, — представился тот, вставая. Он энергично пожал Вершинину руку и улыбнулся. Крупные веснушки, казалось, делали его улыбку еще обаятельнее.

— Мой друг и, можно сказать, ученик, — продолжал Шустов. — Сам окуневский, начинал у меня общественным помощником лет десять назад, потом в милицию пришел работать, сейчас в управлении, в уголовном розыске. Приехал по делу, о котором у нас вчера разговор шел. Николай с нами его начинал, на месте происшествия понятым был, потом помогал по собственной инициативе. Энтузиаст, вроде тебя, как услышал сегодня утром наши новости, загорелся, побежал разузнать кое-что и, видишь, приехал.

Вячеслав с любопытством взглянул на Вареникова. Он понравился ему с первого взгляда. В энергичном рукопожатии, быстрых жестах и дружеской улыбке чувствовался человек дела. Именно в таком единомышленнике Вершинин и нуждался.

Капитан обратился к Вершинину, будто бы знал его много лет:

— Мне Федор Андреевич как позвонил да рассказал о ваших находках, у меня руки сразу зачесались. Это дело — первое мое крещение было. После него я твердо решил в милицию идти, настоящий интерес проявился. Сколько с того времени воды утекло, и вот на тебе — опять к тому же случаю возвращаюсь. Считайте меня вашим помощником, — он вновь от души потряс руку Вячеслава.

— Каким уж там помощником, — смутился тот. — Просто вместе попытаемся найти преступника.

Вареников, словно не замечая смущения следователя, продолжал:

— Кое-что я могу вам рассказать уже сегодня, ну, во-первых, охарактеризовать наших возможных противников. Я их с детства знаю, росли, можно сказать, вместе, в футбол гоняли, рыбу ловили. Начну с Беды. Человек он непростой. Еще лет с двенадцати норовил все чужими руками делать. Умел ребят вокруг себя сколотить, даже старше по возрасту. Побаивались его приятели. Позже по его наущению крали из дому деньги, дрались. Но недолго Купряшин выходил сухим из воды. Посадили его вместе с лучшим дружком — Ляпой. Отсидел положенное, вышел. Вроде бы тихо стал жить, но я его смирению не верил. Беда скрытный страшно, да и в колонии поднаторел. Ко времени событий на Прорве за ним ничего не значилось, подозрительными казались только частые отлучки в город. Нередко возвращался оттуда навеселе и, как правило, при деньгах. В селе тогда шушукались, убийство женщины ему приписывали, а потом разговоры затихли. Я в то время не знал ничего, ни про Сафронова, ни про связи Беды в городе и тоже решил, что он ни при чем. А теперь, оказывается, другие обстоятельства открылись. Кто же мог догадаться? — Он развел руками. — Я сегодня посмотрел архивные материалы на него. Около года Беда еще на свободе ходил, а потом попался. Грабежами они с Ляпой и другими в городе занимались, причем довольно ловко. Вещи, которые они отнимали у своих жертв, как сквозь землю проваливались. Ничего обнаружить не удалось. Все-таки взяли его на рынке с золотом, но так и не установили, кому его нес. Сам Купряшин сбытом не занимался, а то бы давно сгорел, был какой-то скупщик, его так и не выявили. Беда семь лет получил, вскоре бежал из колонии, ему еще два года добавили. Отсидел в общей сложности девять лет, должен скоро выйти, где-нибудь в сентябре-октябре.

Шустов и Вершинин машинально взглянули на настольный календарь. Был конец июля.

— Да, времени у нас в обрез, — покривился Шустов. — Его присутствие нам сейчас совсем не нужно. Ну, а что Ляпа? — вопросительно посмотрел на Вареникова.

— Корочкин освободился больше года назад. Осел в городе, устроился слесарем на станкозаводе. Водятся ли и теперь за ним грешки, нам пока неизвестно. Постараемся приглядеться.

— Только не спугните его, — забеспокоился Вячеслав. — Мне с ним предстоит серьезный разговор, и лучше всего, если он к тому времени останется в полном неведении о наших предположениях. Допустим, мы не ошибаемся, тогда Корочкин или знает, кто убийца, или сам принимал участие в убийстве. В любом случае он — лицо заинтересованное.

— Вряд ли, — усомнился Вареников. — Я его тоже как облупленного знаю. Беда — тот злой, твердый, а этот размазня, в рот ему смотрел. На убийство, думаю, не способен.

— Ну ладно, ребятки, — посмотрел на часы Шустов, — взаимопонимание, чувствую между нами достигнуто, давайте теперь договоримся, с чего начинать, а то у меня вот-вот встреча с дружинниками.

— Я для начала покопаюсь в заявлениях о без вести пропавших за те годы, постараюсь съездить в Москву, посмотрю картотеку там, — встал Вареников, — а вам, Федор Андреевич, надо связаться с Позднышевым из Окунева. Пусть поинтересуется, как там мать Беды поживает, получает ли от него письма. И предупредите его: никакого разговора с ней насчет убийства затевать не надо.

— Ясно, товарищ начальник, — улыбнулся Шустов, — так и будем действовать.

Он уже открыл дверь, но неожиданно вернулся.

— Ты не помнишь, — спросил у капитана, — кто тогда из односельчан пустил слух, будто Беду видели незадолго до убийства с незнакомой девушкой?

Вареников задумался.

— Верно, был такой слух тогда, — вспомнил он, — и мне говорили об этом. Но кто? Дай подумать… Ну, конечно, — глаза его заблестели, — Голикова Анна Афанасьевна — секретарь сельсовета! На пенсии она сейчас.

— Вот с ней говорить можно без опаски, не проболтается. Человек надежный. Лучше всего Вячеславу Владимировичу. — И, махнув рукой, Шустов исчез.

Они остались вдвоем. Помолчали. Незаметно приглядывались друг к другу.

— И все-таки я нутром чувствую, что мы на верном пути, — нарушил молчание капитан. — Беды это работа!

— Возможно, возможно. Только наше предположение предположением и останется, если Беда или другие участники сами не расскажут, другие-то доказательства трудно сейчас отыскать, — несколько охладил его пыл Вершинин. — Я вещи, например, которые были на убитой, пытался разыскать, так, представьте себе, не нашел. Как у нас иногда говорят — утрачены. Платочек один носовой остался, в конверте при деле находился, и больше ничего. Допустим, удастся установить, кто она, а опознавать как?

— Но ведь вещи описаны в протоколах, — неуверенно произнес Вареников. — Платье коричневое, вельветовое, я как сейчас помню.

Чувствовалось, что слова Вершинина подействовали на него удручающе.

— Вот именно, помню. А кроме воспоминаний ничего нет. Работа предстоит огромная. Я бы, кстати, попросил вас поинтересоваться, кто из проходивших с Бедой и Ляпой по последнему делу сейчас на свободе и чем занимаются.

— Обязательно поинтересуюсь, — согласился Вареников и взглянул на часы. — Ого, половина седьмого, пора собираться.

Вячеслав вздрогнул. Он вспомнил, что на семь у него назначено свидание у памятника, и представил, как девушка, не дождавшись, уйдет.

«Надо же, — терзался Вершинин, — как ждал этой встречи, и забыл за делами».

— Вас подвезти? — донесся до него словно издалека голос капитана. — У меня здесь машина.

— Будьте добры, если не трудно, — сдерживая рвущуюся наружу радость, тут же ответил Вячеслав. — Мне в город надо. Только забегу переодеться, тут поблизости.

— Я вас обожду здесь. И возьмите эти документы, — Вареников протянул толстую папку, — ознакомьтесь.

— Что это? — спросил Вершинин, разглядывая ветхую обложку.

— Розыскное дело по убийству на Прорве и, кроме того, записки Сафронова. Он их для себя вел, а когда уезжал от нас, оставил в архиве. Довольно интересно, почитайте.

Переодевшись, заехав в прокуратуру и оставив там документы, Вершинин поспешил на свидание. Милицейская машина быстро миновала поселок. Ровно гудел двигатель, потрескивала рация. Вскоре показался город.

— Остановите, пожалуйста, где-нибудь здесь, — Вячеслав показал в сторону памятника.

Шофер резко затормозил.

— До встречи, — пожал ему руку Вареников, понимающе улыбаясь.

Вячеслав выскочил из машины. Часы показывали без двух минут семь.

Вершинин сел неподалеку, в сквере, и с подчеркнутым интересом углубился в изучение своего полупустого блокнота, незаметно посматривая по сторонам.

Девушка не появлялась. Когда стрелки часов показали четверть восьмого, Вячеслав забеспокоился, а затем им овладела тревога. Приподнятого настроения как не бывало. Забыв о прохожих, он вышел из сквера и стал осматриваться по сторонам.

«Обманула, — думал он. — Обманула, решила отделаться от меня, вот и согласилась на встречу».

— Здравствуйте, — вдруг услышал он голос за спиной и резко обернулся.

Это была она. В легком сером пальто, с черной лакированной сумкой через плечо, девушка показалась ему нереальной, появившейся, словно фея, там, где секунду назад ее не было.

— Светлана, — сказала она с застенчивой улыбкой и доверчиво взглянула ему прямо в глаза.

— Вершинин… Вячеслав…

Проходившие мимо две размалеванные девчонки громко фыркнули при виде его растерянной физиономии.

— Давайте уйдем отсюда, — Светлана покраснела и медленно пошла вперед.

— Я хотел бы попросить извинения за тот случай в ресторане, — неуверенно начал Вершинин, хотя и сам не понимал своей вины, — но я думал сделать как лучше, мне казалось, что тот парень вам неприятен.

— Да, мне тот вечер тоже неприятно вспоминать. Я зашла пообедать — столовые оказались закрытыми, а ресторан работал до шести как столовая. И вдруг такая история! — Она возмущенно пожала плечами. — Выходит, нельзя одной зайти никуда.

— У меня есть все-таки одно оправдание, — виновато улыбнувшись, Вершинин заглянул ей в лицо. — Отмечал важное событие в своей жизни.

— Какое же? — поинтересовалась Светлана.

— Приступил впервые к самостоятельной работе.

— И к какой же, если не секрет?

— Следователем прокуратуры.

— Неужели? — изумилась она. — Вы не шутите? Тем самым следователем, который убийства и другие преступления раскрывает?

— Да, тем самым.

— Вот уж никогда не подумала бы, — рассмеялась она. — Я следователей себе другими представляла.

— Какими же? — Вячеслав даже остановился.

— Ну, постарше, посерьезней, что ли, — ответила она, глядя на него с любопытством. — Я знала одного следователя, он был высокий такой, сутулый и всегда пристально всех рассматривал. Мама с бабушкой боялись его очень.

— А вы?

— Я — нет. Он меня всегда конфетами при встрече угощал.

— Вы в нашем городе, вероятно, недавно? — спросил Вершинин.

— Около месяца. Я в педагогический поступаю. После школы отработала два года, а теперь решила в институт. Скоро первый экзамен, — озабоченно сказала Светлана.

Потом они сидели в кино, смотрели французскую кинокомедию, и Вячеслав боялся пошевелиться, чтобы не коснуться невзначай своей спутницы. После кино он проводил Светлану почти до дома, где она остановилась у своих родственников.

— Теперь вы не думаете обо мне так плохо, как при первой встрече? — спросил Вершинин, не выпуская ее руки.

Она молча улыбнулась.

— И все-таки я очень рад случаю, который нас свел, и даже тому парню прощаю, — сказал он, отпуская ее руку.

В свете уличного фонаря глаза Светланы неожиданно тревожно блеснули.

— Вас что-то испугало? — Вячеслав обеспокоенно посмотрел на нее.

— Нет… нет… Я так просто. Хотя… — она замолчала и договорила не сразу. — Парень тот через несколько домов от меня живет. Заговорить каждый раз пытается, в провожатые напрашивается.

— Подумаешь! — рассмеялся Вячеслав. — Отшейте его, и все. Больше не подойдет.

— Так и сделаю, — твердо сказала она.

Невдалеке послышался стук калитки. Показалась высокая темная фигура.

— Дядя мой вышел встречать — беспокоится, — пояснила Светлана. — Я должна уходить.

— Когда же мы встретимся?

— Я позвоню вам после первого экзамена, раньше ничего не получится, многое надо повторить, — ответила она и скрылась за невысоким забором.

Вячеслав почти бежал по ночному городу. Радость переполняла его. Последний автобус уходил через полчаса, но он не спешил попасть на него. Ему вообще не хотелось спать в эту летнюю ночь, и он шел быстрым пружинистым шагом, чувствуя в себе необыкновенный прилив сил, странную легкость во всем теле. Ему хотелось запеть, но сдерживали редкие прохожие, которые могли бы принять его за пьяного.

Только во втором часу ночи Вершинину удалось добраться до поселка.

8. Записки Виктора Сафронова: заманчивое предложение

Утром в прокуратуре Вячеслав уселся поудобней в свое старое потертое кресло и принялся внимательно изучать материалы. Минут через двадцать отложил в сторону розыскное дело и взялся за записки Сафронова. Содержание их захватило его.

«Во вторник меня вызвали в управление к начальнику отдела уголовного розыска. Ждать в приемной не пришлось. Пожилая секретарша тотчас пропустила меня в кабинет. Там находились трое. Один — моложавый мужчина средних лет в черном костюме, двое других в форме — высокий подполковник и капитан, чуть пониже его ростом, с грубым в глубоких морщинах лицом. Все трое с нескрываемым любопытством смотрели на меня. Панин — начальник отдела — поинтересовался, как я устроился. Ответил, что пока никак — жилья нет, рабочего места тоже. Панин этим ответом, к моему удивлению, остался доволен, да и сам я ему, видимо, пришелся по душе.

Дальше наш разговор принял странный оборот.

— Не хотелось бы вам после учебы отдохнуть недели две в деревне, свежим воздухом подышать, рыбку половить? — неожиданно с улыбкой спросил он.

Я принял его слова за шутку и тоже улыбнулся в ответ.

— Я не шучу, — Панин моментально посерьезнел. — Мы хотим предложить вам одно интересное дело, — изучающе рассматривая меня, продолжал он, — в одном из районов области совершено убийство женщины. Мы подозреваем двух парней, ранее судимых. Оба ведут подозрительный образ жизни. Связей их мы не знаем. Если вы согласитесь, мы поселим вас под видом отдыхающего в этом селе и вы постараетесь войти с ними в контакт.

— Вопрос можно, товарищ…

— Полковник, — подсказал высокий.

— Давайте, давайте, — кивнул Панин. — Как же без вопросов?

— Немного непонятно, почему ваш выбор пал на меня. Я тут никому не известен.

— В основном именно поэтому, — ответил Панин, — наших оперативников они знают в лицо, а вы человек совершенно новый. Но не только это. Мы навели о вас справки в институте, познакомились с личным делом. Вывод один: склонность к оперативной работе у вас имеется.

«Это он про мои похождения на втором курсе, — пронеслось в голове. — Когда я задержал двух воров, стащивших вещи из камеры хранения. Но это мелочь, а тут совсем другое».

И все же я сразу понял, что не найду в себе сил отказаться от предложенного.

— Ну так как? — нетерпеливо спросил Панин.

— Можно попробовать, — ответил я.

— Тогда с богом, — совсем уже не по-уставному сказал полковник и кивнул на присутствующих: — Товарищи из этого района. Заместитель начальника отдела по розыску Вальков Александр Кузьмич и окуневский участковый Шустов Федор Андреевич. Они вас введут в курс дела.

Вот так вместо исправного несения службы в отведенном мне райотделе я оказался ведущим праздный образ жизни в Окуневе, в избе с бревенчатыми стенами, а моя жена Нинка вместо обещанной мной однокомнатной квартиры в городе торчит сейчас в маленькой закопченной кухне и с ожесточением пытается разжечь примус. Но ничего, она все понимает, моя Нинка, ей ничего не надо объяснять, не зря папаша ее, а мой тесть, почти всю жизнь проработал в милиции.

Так или иначе, но я доволен. Хотя мне похвастаться нечем. Уже неделя прошла, как я на деревенских харчах, а сдвигов никаких. Ни Беды, ни друга его пока в глаза не видел, хотя стараюсь бывать там, где они могут появиться, даже в клуб на танцы ходил два раза. Мелочишка, которая вокруг них крутится, — там, а эти — как в воду канули. И посоветоваться не с кем: контакты с Шустовым мне категорически запретили, в селе их не скроешь, а ехать в город пока не с чем. Веду себя, как заправский отдыхающий — рыбалка, пляж, в кровати валяюсь после обеда. Словом перемолвиться не с кем.

Наш хозяин, Иван Трофимович Усачев, мужик неразговорчивый. Да я и не вижу его, то он на работе, а то сидит в своей половине да выпиливает из дерева разные безделушки. Занятные они у него получаются. В выходные частенько в город ездит, на рынок, говорят, спросом его товар там пользуется большим. На нас с Нинкой он смотрит, по-моему, как на неизбежное зло: деньги от нас небольшие, а хлопоты, люди-то чужие. Я с ним поговорить по душам однажды собрался, расспрашивать стал о прошлом, так он посмотрел на меня как-то полупрезрительно, полусожалеюще и прошамкал передними гнилушками:

— Ты, сынок, жави, жави, — и ушел в свою половину.

Ничего не поделаешь, у каждого свой характер, и его жизнь потерла, потрепала, не зря же в пятьдесят лет стариком выглядит. Шустов рассказывал, что дети у него во время войны умерли, а он где-то в Сибири жил, инвалидность имеет, в конце сороковых сюда перебрался. Работает здорово, только замкнутый, «сурьезный», как его называют в селе. И жена ему под стать, слова не вытянешь. Я сразу почувствовал, что Шустов ему доверяет. Интересно, догадывается он, кто я на самом деле? Нет, вряд ли. Простоват. Переговоры о квартире велись с ним через председателя сельсовета. Тот меня сыном своего приятеля из Москвы представил.

В начале второй недели моего пребывания в Окуневе состоялась долгожданная встреча. С раннего утра я на рыбалку собрался, удочки у Трофимыча взял, встал, чуть рассвет забрезжил. Стараясь не разбудить Нину, оделся потихоньку и вышел в палисадник. По улице плыл туман. Сделал по привычке несколько приседаний, потом закурил натощак. Дым рванул горло, и я закашлялся.

Невдалеке виднелся дом Беды. Огромная липа, росшая у его калитки, в зыбких пластах тумана казалась головой фантастического великана, шевелюра которого постоянно двигалась, принимая самые причудливые очертания. Внезапно мной овладела острая тревога. Я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд и незаметно осмотрелся по сторонам. Вокруг ни души, и даже занавески не дрогнули. Решил, что почудилось. Плеснул в лицо горсть воды из ведра, вытерся носовым платком и, уже не возвращаясь в избу, пошел на речку.

Туман приглушал все звуки, и я шел по улице бесшумно. Поравнялся с домом Беды. Шел, стараясь не глядеть на окна, хотя глаза сами собой выворачивались в ту сторону.

Вдруг слышу:

— Эй, мужик!

Смотрю — на крыльце стоит парень в трусах, на плечах пиджак, почесывает под мышкой. Судя по описаниям — Беда.

— Что надо? — отвечаю вроде недовольно.

— Дай закурить, — лениво как-то сказал, а вместе с тем нотки сразу повелительные зазвучали, мол, попробуй откажи.

Я достал пачку «Беломора», протянул. Вроде бы делая одолжение, он подошел к калитке, взял папиросу, закурил. Вспышка высветила тугие клубки желваков на скулах.

— Откуда будешь? — глубоко затягиваясь, спросил Беда нарочито резким тоном.

Как всякий отдыхающий, решил не отвечать резкостью и не обращать внимания на его явный допрос.

— Из Москвы. Отдыхаю здесь у Трофимыча, — пожал я плечами и сделал вид, будто собираюсь идти.

— Погоди, — Беда поправил сползающий пиджак. — У тебя червя много?

— Хватит, а что?

— С тобой пойду, на зорьке посидеть хочется, — не допускающим возражения тоном сказал он и скрылся за дверью.

Вышел минут через пять с двумя удочками, приглаживая свободной рукой слипшийся на лбу чуб.

До речки хода минут десять — пятнадцать. Беда шел рядом, ни о чем не спрашивая. Лишь изредка я ощущал на себе его изучающий взгляд. Пока шли, туман начал рассеиваться, клочки его медленно расползались в стороны.

Вот и берег. Стали разматывать удочки.

— Ты надолго к нам? — насаживая червяка, поинтересовался Беда.

— Недели на две, на три, как жена решит, — ответил я, забрасывая удочку.

Глубину в этом месте за неделю я изучил, поэтому поплавок тотчас вынырнул и стал стоймя.

— С девочкой, наверное, заливаешь насчет жены, — усмехнулся он.

— Да нет, с женой, — отрезал я и замолчал, давая понять, что тема мне неприятна.

Некоторое время сидели молча. В первых отсветах солнца резвились стаи мальков. Я первым подсек плотвичку, чуть больше ладони, затем дело пошло веселей. Вытаскивали попеременно то окуня, то плотву, а то и подлещика. Беда молчал, я тоже не напрашивался на разговор. Часа через два он встал, вытащил из воды кукан с рыбой и, уходя, бросил небрежно:

— Вечерком заглянем к тебе.

Тон был хамский, но я сдержался, ничего не ответив, хотя, честно говоря, такие манеры, да и сама его физиономия бесили меня. Посидев для вида еще часа два, я смотал удочки и пошел домой.

По дороге мне встретился чубатый парень с отвислой нижней губой. Он остановился и с любопытством посмотрел мне вслед.

Вечером Беда пришел с ним. Как я и предполагал, это был его друг Митька по кличке Ляпа. Вошли сильно под хмельком, как хозяева. Беда, мне кажется, даже дверь ногой открыл. Конечно, при других обстоятельствах я быстренько бы охладил их пыл, но ничего не поделаешь, пока ссориться не время.

— Жена? — Беда уставился на Нинку нахальным взглядом. — Ничего. А? — он толкнул плечом Ляпу.

Тот, резко качнувшись, пьяно ухмыльнулся и плюхнулся на табуретку.

— Сообразим, хозяйка, закусон, — Федька небрежно вытащил из внутренних карманов пиджака две поллитровки.

Трофимыч с женой отсутствовали, и, по правде сказать, без их согласия мне было неудобно принимать гостей, но, судя по самоуверенности Беды, я пришел к выводу, что вряд ли хозяева решатся возражать.

Я кивнул жене, и она тотчас захлопотала на кухне. Минут через десять стол уже был накрыт, а в центре его, отливая золотистой корочкой, грудой возвышалась пойманная мной на зорьке рыба.

Пили стаканами. Такой темп мне, конечно, пришелся не совсем по вкусу, но делать нечего, не выглядеть же перед ними пацаном. Несколько раз я ловил тревожный взгляд Нины, а затем обнаружил рядом стакан с водой. Однако Беда, в отличие от рыжего, пил не пьянея. Узкое лицо его становилось все бледней и бледней. Фокус моей половины от него не укрылся.

— Ты, хозяйка, не жалей его, мужик он здоровый, и водку выпьет, и на тебя еще силы останутся, — Беда выхватил стакан из моих рук и выплеснул воду в угол.

— Митька, — заорал он своему отяжелевшему спутнику, — снимай лепень.

Тот послушно расстегнул пиджак. В карманах что-то звякнуло. Беда выхватил оттуда еще две поллитровки и небрежным жестом почти швырнул их на стол.

— Наливай, — скомандовал он, и мне ничего не оставалось делать, как откупорить бутылку и разлить на всех ее содержимое.

— А ты, москвич, ничего, пить можешь, — с одобрением произнес Беда, внимательно следя за тем, как у меня во рту исчезает содержимое третьего стакана. — Не то что этот, — он презрительно кивнул в сторону Ляпы, уронившего голову на руки.

— Пей, гад, — внезапно схватив приятеля за космы, он запрокинул ему голову и стал вливать водку сквозь стиснутые зубы. В горле у того забулькало, лицо побагровело.

— Оставь его, — я вырвал стакан. — Видишь, он же ничего не соображает.

— Ты на кого, падла, гавкаешь, — пальцы Беды судорожно вцепились в горлышко бутылки.

Неизвестно как в моей руке оказалась табуретка.

— Ну-ну, я пошутил, москвич.

Бутылка вернулась на стол, табуретка встала на прежнее место.

— Ладно, нам пора, — Беда сдернул приятеля с табуретки и, подталкивая, повел к выходу.

— С тобой, москвич, я еще поговорю, — вроде бы с угрозой продолжал он, — а поллитровку ты Трофимычу отдай, извинись от меня за беспокойство, — и хрипло хохотнув, исчез за дверями.

Трофимыч, появившийся с женой буквально минут через десять после ухода гостей, с неодобрением взглянул на следы пиршества, но водку все-таки взял и ушел в свою комнату».

9. Продолжение записок: сплошное разочарование

«Несмотря на мои опасения, отношения с Бедой после той встречи стали налаживаться, хотя и виделись мы не часто.

Купряшин появлялся и исчезал внезапно. Безусловно, он пропадал в городе, но о характере его занятий там я мог только догадываться. Беда, правда, и не особенно скрывал свои похождения, намекая на их, так сказать, блатную подоплеку. Однако делалось это им как-то неопределенно, ухватиться не за что. Один раз после такой поездки встретил я их с Ляпой на улице. Митька был пьян в дым и расхвастался новыми часами, поднося руку с ними мне чуть ли не под нос. Беда оттолкнул его, но, когда и это не подействовало, выдал бедолаге такую затрещину, что тот мигом вытер новым костюмом пыль с подорожника, в изобилии росшего вдоль тропинки. Поднявшись с земли, Ляпа только заворчал, но в драку не полез, хотя никому другому такого не спустил бы. Беда, безусловно, обладал каким-то качеством, заставлявшим подчиняться ему. Я и себя не раз ловил на неосознанном желании если и не выполнить волю этого тщедушного, в общем, парня, то, по крайней мере, не возражать ему. Это самая опасная черта его характера.

Решил я однажды посмотреть, как он живет. К себе Беда меня никогда не приглашал, а напрашиваться не хотелось, поэтому я уловил момент, когда, по моим соображениям, тот был в городе, и, вроде невзначай, заглянул к нему. Открыла мать, состарившаяся преждевременно женщина лет пятидесяти в повязанном по-баптистски черном платке. Глаза красные, воспаленные, смотрят отрешенно, отвечает односложно. Наверно, за сына боится. Ждет, вот-вот снова посадят. В доме пахло известкой.

— Ремонтируетесь? — спросил я, узнав, что Беды нет дома, и кивнул на свежепобеленный потолок.

Она кивнула и промолчала. Мне ничего не оставалось, как уйти несолоно хлебавши, хотя, честно говоря, я надеялся вытянуть из нее какую-нибудь информацию.

Вынужденное бездействие тяготило и раздражало меня. Однако что-то предпринимать без согласования с начальством мне строго-настрого запретили. Видимо, побоялись, что по молодости лет могу наломать дров.

«Ждать и присматриваться, присматриваться и ждать», — вспомнил я нудный голос Валькова.

А к чему присматриваться? Зачем ждать? И так видно птиц по полету. Брать их надо после очередного возвращения из города и работать. Уверен — Ляпа первый расколется, откуда у него и часики новые и костюм, да и связи у них можно вытянуть быстрее, чем вот так дожидаться у моря погоды.

Конечно, я немного продвинулся во взаимоотношениях с Бедой. Он стал ко мне относиться без прежней отчужденности и подозрительности. Но поди дожидайся, пока снисходительность Федьки, которую я с таким трудом зарабатывал, перерастет в полное доверие. Он может снизойти и через полгода и через год, а я должен буду сидеть в этом селе неизвестно сколько. Притом сейчас еще лето, а скоро осень — слякоть, дождь. Бр-ррр! Мурашки пробежали по спине от такой перспективы.

Под стать моему настроению где-то на окраине села раздались звуки похоронного марша. Пошел посмотреть на похороны — все развлечение в моей скучной жизни. Однако потом настроение испортилось еще больше. Впечатление тягостное: путевой обходчик попал каким-то образом под поезд, двое детишек остались, жена. Дети плачут, толком и не понимая, что случилось, а у вдовы лицо будто мучное, как маска. Тяжко ей придется — одной поднимать малышей.

В толпе я неожиданно увидел Шустова и стал незаметно подмигивать ему, надеясь обратить на себя внимание, но он посмотрел на меня как на пустое место и отвернулся. Даже обидно стало. Завыть захотелось от своей никчемности. Скучно. Да и, правду говоря, роль моя поначалу меня больше привлекала. Одно дело убийство раскрывать, и совсем другое — за ординарным ворьем охотиться.

Быть в шкуре постороннего наблюдателя, куда ни шло, — смотри себе, как медленно, но верно катится Купряшин опять в тюрьму. А вот не пустить его туда, переубедить, заставить изменить образ жизни не могу. Хороший будет у меня видок, если полезу к Федору с сантиментами — так, мол, и так, плохо — грабить, воровать, работать надо, трудиться на благо общества, матери помогать. Нет, с Бедой такой номер не пройдет, не тот объект, и я не тот человек, который способен его перевоспитать. Странно все-таки. Молодой парень, из крестьянской семьи, откуда у него тяга к легкой жизни, жестокость, почему его боятся, отчего он так озлоблен? Поговаривают, и мамаше от него достается. Вполне возможно, недаром она такой забитой выглядит. Упустили парня в свое время, другие «учителя» учили и, надо сказать, добились большего, чем школа, голову даю на отсечение — эту науку из него уже не выбить. Поздно, как ни парадоксально, в двадцать лет поздно. Семя попало в благодатную почву. Не вырвешь.

С невеселыми мыслями я вернулся домой, как привык теперь называть хибару Трофимыча. Нина прохлаждалась на речке, а мне даже туда не хотелось. Какая-то апатия наступила.

В этот же день объявился Беда. Он появился у меня вечером. В брюках синего габардина, заправленных в сапоги, самодовольный, попахивая коньячком. Не иначе, дело какое-нибудь удачно провернул. Только глаза, как всегда, — злые, с угрозой.

— Все отдыхаешь, москвич? — по-прежнему совершенно игнорируя Нину, обратился он ко мне.

— Отдыхаю, за тем и приехал, — в тон отозвался я, никак его не называя.

Это была моя маленькая месть за пренебрежительное обращение. Он меня по имени не называет и я его не буду.

— Ой ли, только за этим? — немигающие глаза Беды уставились мне в переносицу, на скулах заходили желваки.

Меня в жар бросило. Неужели пронюхал? Тяжело будет тогда выбираться отсюда. Я почему-то легко краснею по любому поводу, прав ли, виноват ли, все равно. Иной раз даже от мысли, что обо мне могут плохо подумать. Начав краснеть, краснею еще больше уже от одного ощущения, что покраснел. Выгляжу в таких случаях довольно глупо. Многих, наверно, мой вид наводит на размышления. Скверное качество. В последний год стал с ним бороться. Только чувствую — краснеть начал, дыхание сдерживаю и в одну точку смотрю. Помогает, хотя все равно привлекаю к себе внимание.

Вот и в данный момент покраснеть для меня равносильно провалу. Беда всех тонкостей моего характера не знает, а объясняться смешно. Если ему действительно что-то известно, мои объяснения только усилят подозрения. Однако, к удивлению, я не покраснел, ибо висевшее напротив мутное зеркало отразило нормальный цвет моей физиономии.

Тогда, совсем осмелев и словно не замечая прозрачного намека, я буркнул:

— Еще за тем, чтобы с тобой водку пить.

Некоторое время Беда изучающе рассматривал меня, потом встал и, не прощаясь, направился к двери. У порога он повернулся и, ни слова не говоря, махнул рукой, приглашая выйти за ним. Глаза Нины выразили тревогу. Я ободряюще подмигнул ей и вышел.

— Ты какого хрена за мной шпионишь? — от Беды вновь остро пахнуло спиртным.

— Я? За тобой? — сыграл я довольно натурально, тем более, что и сам пока не представлял, о чем он толкует.

— У матери чего выпытывал, около избы шлялся?

У меня даже от сердца отлегло.

— Неужели зайти к тебе нельзя? — обиженно пожал я плечами. — Порыбачить вместе хотелось, потолковать. Другие ведь заходят, а я уж скоро уезжать собираюсь.

— Заходят, заходят, — передразнил Беда. — Кого я приглашаю, те и заходят, а тебе еще приглашения не было. Ишь ты, фраер московский, — он довольно болезненно ткнул меня пальцем в живот.

Теперь подошло самое время обидеться. Похоже, меня хотели взять на испуг. Я пошел к двери.

— Да погоди ты, — остановил меня Беда. — Так, говоришь, уезжать собрался? И скоро ли?

— Через пару дней. В Москву съездить хочу по одному делу, — неожиданно для самого себя ответил я. — А что?

— Просьбу одну выполнишь? Бутылка за мной.

— А почему ж нет, — так это равнодушно бросил я, хотя сердце даже замерло на секунду.

— Посылку небольшую одному другу передашь в Москве.

«Вот оно. Свершилось, — ликовал я в душе. — Дождался все-таки!»

— Передам, конечно. Давай адрес и посылку, — фамильярно похлопал я Федьку по плечу.

— К отъезду будет. Когда приносить?

— Поеду послезавтра с утра, — наобум ответил я, больше всего опасаясь, как бы он не передумал.

— Ладно, жди, найду тебя, — и Беда растаял в темноте.

Постояв еще минут пять, я зашел домой. Возможные варианты последующих действий проносились в голове со скоростью киноленты. Связь по моей инициативе предусматривалась только в исключительном случае. Я должен был позвонить из сельсовета якобы своему приятелю в город. Уже звонок становился сигналом необходимости немедленной встречи. С Шустовым встречаться запрещалось категорически. Теперь же я сам поставил себя в сложные условия. Впереди ночь, может, еще и день. Беда принесет посылку, по-видимому, завтра. Не исключено, что кто-нибудь понаблюдает за мной. Идти днем в сельсовет, пожалуй, глупо. В такой ситуации могут раскусить. Тем не менее я обязан сообщить начальнику о случившемся немедленно, не дожидаясь посылки. Неизвестно ведь, откуда он будет ее брать, а узнать это для наших крайне важно. Пожалуй, надо связаться с Шустовым, другого не придумаешь.

— Пойду покурю, — как бы нехотя сказал я, потягиваясь и словно раздумывая, идти или нет.

Жена Трофимыча никак не реагировала на мои слова, продолжала заниматься стиркой.

На улице было темным-темно. Фонари поблизости не горели, и лишь на краю двора светилось небольшое окошко черной баньки, приспособленной Трофимычем под мастерскую. Он обычно трудился там допоздна.

Стараясь не шуметь, я выскользнул через калитку и, прижимаясь к заборам, пошел к центру.

Вскоре пятистенка участкового уже поглядывала на меня красным светом двух окон. Кругом ни души. Я перемахнул через невысокий заборчик и оказался в небольшом, но довольно густом саду. Подходить близко к окнам я не рискнул. Сорвав недозрелую сливу, бросил ее в окошко. Появления Шустова я не заметил и приготовился повторить свой маневр, когда неожиданно увидел на крыльце человека. Мягко ступая, он сошел с крыльца в сад.

— Ты? — удивленно уставился на меня участковый. — Уговор забыл, что ли?

Без всяких оправданий я в двух словах выложил ему новость.

— Ладно. Двигай немедленно домой и постарайся никому не попасться на глаза, — он подтолкнул меня в спину.

Все путешествие заняло минут двадцать, однако, когда я вернулся, окошко в баньке погасло, видимо, Трофимыч отправился спать. И верно, в их половине было темно, лишь слегка покачивалась занавеска в дверном проеме. Нина при свете небольшого ночника читала или делала вид, что читает. Я юркнул в согретую ее теплом постель.

Все возможное сделано. Осталось только ждать.

К моему удивлению, ни следующий день, ни утро другого ничего нового не принесли. До вечера я ходил как неприкаянный, ожидая визитеров. Однако и Беда и Ляпа как в воду канули. Идти к Федьке домой небезопасно. Я побоялся насторожить его еще больше. Ночь почти не спал, прислушивался к каждому шороху, а утром понял, что не дождусь, и поехал в город. Зашел в отдел. Панин как раз выскочил из кабинета, взглянул довольно прохладно, но, заметив мою удрученную физиономию, смягчился.

— Знаю, знаю, — махнул он рукой, — исчезли твои друзья, второй день ищем, сбились с ног. Давай собирай вещи и приступай к своим обязанностям.

И я поплелся по улице, размышляя над тем, как обманул доверие начальства. Дернул же меня черт бежать к Шустову! Вот тебе и сыщик с будущим».

К запискам Сафронова были приложены подробные описания Беды, Ляпы, кое-кого из их окуневского окружения: привычки, особые приметы, словесные портреты…

10. Воскресенье в Окуневе

Уверенный рокот двадцативосьмисильного К-750 скакал далеко впереди, заполняя все складки местности, перекрывая любые звуки. Полуоглушенный, едва не вырванный из седла упругой струей встречного воздуха, Вершинин крепко держался за спину сидевшего впереди Позднышева. Солнце било им прямо в лицо, и в его лучах уши окуневского участкового казались одного цвета с околышем глубоко натянутой милицейской фуражки.

— Новяк, а, — в полуобороте рот водителя раскрылся в счастливой улыбке. — Как прет!

Его слова, мгновенно разорванные на куски, исчезли в шлейфе выхлопных газов. И, словно пришпоренный ездоком, мотоцикл подпрыгнул и ринулся вперед с удвоенной скоростью.

Вершинин не составил еще определенного плана действий, но неожиданно для себя мчался в Окунево, и расстояние между ним и местом, где десяток лет назад произошли интересующие его события, сокращалось с каждой минутой.

Час назад, во время утренней пробежки, он столкнулся с Позднышевым, обтиравшим рукавом мундира невидимые пылинки со своего новехонького К-750. Участковый привез дежурному по отделу отчет и теперь возвращался домой. Решение созрело моментально. На выходной Вершинин ничего особенного не планировал и решил, что в Окуневе увидит все своими глазами, да и отдохнет неплохо. По многочисленным отзывам, местечко это было довольно живописным.

Позднышев, тоже холостяк, искренне обрадовался намерению Вершинина поехать в Окунево и, захлебываясь, стал расписывать прелести тамошних мест, словно речь шла не о заштатном селе, а об исторической достопримечательности. Лицо его раскраснелось от усердия, и, боясь, как бы следователь не передумал, участковый закончил рассказ фантастической историей о последней рыбалке. Но у Вячеслава и не было намерения менять решение. Он с большим вниманием выслушал Позднышева и, стараясь остаться серьезным, сказал:

— А я-то все мучился, вспоминал, откуда мне знакомо твое лицо.

— Откуда же? — заинтересованно спросил тот.

— Да с картины Перова «Охотники на привале».

— Не вру я, честное слово, не вру, вот посмо́трите, — оправдывался участковый, не поняв юмора.

Вершинин не выдержал и рассмеялся.

Теперь, сидя за спиной радушного хозяина, под стремительный свист ветра он обдумывал, с чего начать.

Первым делом решил встретиться с бывшим секретарем сельского Совета Голиковой, женщиной, которая, по словам Шустова и Вареникова, имела какие-то сведения о девушке, посещавшей Беду незадолго до обнаружения в Прорве трупа.

Вершинин, занятый своими мыслями, не заметил, как они въехали в Окунево. Позднышев заглушил двигатель и принялся отплевываться и вытирать носовым платком пыль с лица и шеи.

— Может, искупаемся? — предложил он после того, как привел себя в относительный порядок.

— Успеем, еще все впереди. Покажи-ка лучше, как устроился.

— Нормально, — Позднышев пропустил Вершинина в небольшую комнату, служившую ему кабинетом. — Здесь работаю, а за стенкой раскладушка стоит. Осваиваюсь потихоньку, год уже скоро.

— Народ-то знаешь?

— Ну, на всем участке, конечно, нет, а вот в Окуневе, Низовом, еще кое-где — знаю.

— О Купряшиной можешь что-нибудь рассказать? — спросил Вершинин, усаживаясь на длинную деревянную скамейку.

— Купряшина… Купряшина… — Алексей недоуменно пожал плечами. — Знаю такую, видел несколько раз. Богомольная старуха, безвредная, идет — глаз от земли не поднимает.

— Говоришь, глаз от земли не поднимает? — задумчиво переспросил Вершинин. — И это все?

— Все, чего же еще? — Уши Позднышева стали пунцовыми.

По интонации собеседника он сообразил, что знает о Купряшиной гораздо меньше, чем требовалось.

— Неужели замешана в чем-нибудь?

— Сядь, Леша, не прыгай, — Вершинин показал на стоявшую у окна табуретку. — За год о людях полагалось бы узнать побольше.

«Стоп, стоп, стоп, — вдруг остановил он себя. — Я, кажется, впадаю в менторский тон, в тот самый тон, который на меня действовал всегда, как красный цвет на быка. А чем Лешка хуже меня? Работаем по времени почти одинаково, но его-то сразу кинули на самостоятельную работу, а я еще в стажерах ходил, другим в рот заглядывал. Нет, так с ним не пойдет. Парнишка он с открытой душой, но может замкнуться, если я буду кем-то вроде скучного наставника».

— Ладно, Леша, все это ерунда, освоишься со временем. А мне помощь твоя вот как нужна! — Вершинин полоснул ребром ладони по горлу. — Я ведь не случайно про Купряшину спрашиваю. Интересует она меня. Сын ее Федор отбывает срок. Узнай, пожалуйста, осторожненько, как он живет, получает ли она письма от него. Расскажешь мне потом.

— Хорошо, — Позднышев кивнул головой в знак согласия.

— А теперь покажи-ка мне, где живет Голикова Анна Афанасьевна. У меня есть к ней дело.

— Вон, глядите, дом ее стоит через дорогу, напротив сельсовета, — участковый показал в окно.

— Вот и прекрасно. Пойдем к ней, представишь меня.

Позднышев поднялся с явной неохотой.

— Ты чем, дружище, недоволен? — заглянул ему Вершинин в лицо, но тут же сообразил, в чем дело, и рассмеялся. — Посмотрим мы твое Окунево, посмотрим, — успокоил он его. — И на речке побываем, и покупаемся, решу только сначала один вопрос.

В дом Голиковой они зашли вместе. Небольшая сухонькая женщина лет шестидесяти при виде их оторвалась от какого-то журнала и приветливо заулыбалась.

— Здравствуй, Лешенька, проходите, садитесь, — захлопотала она, с любопытством поглядывая на Вершинина.

— Следователь прокуратуры Вершинин Вячеслав Владимирович, — представил его участковый. — С вами поговорить хочет.

— Со мной? — Голикова рассмеялась. — О чем теперь со мной, да еще следователю прокуратуры, разговаривать? О хозяйстве вот только.

— Он объяснит вам, — ответил Позднышев с порога, — а я пойду своими делами немного позанимаюсь, у меня тут накопилось.

Задерживать его Вершинин не стал, так как хотел поговорить с Голиковой наедине.

— Слушаю вас, Вячеслав Владимирович, — женщина с явным интересом ожидала разговора. Между делом она выставила на стол, за которым сидел Вершинин, печенье, конфеты и еще какие-то сладости.

— Я к вам, Анна Афанасьевна, с несколько необычным вопросом, — заметно волнуясь, начал Вячеслав.

Волнение его передалось и собеседнице.

— Да уж ясно, с обычным следователь прокуратуры в такую даль не поедет, — настороженно заметила она и, увидев, что он нерешительно крутит в руках незажженную сигарету, придвинула пепельницу, сделанную в форме кленового листа.

— Я рассчитываю на вашу откровенность и память, Анна Афанасьевна.

— Сделаю все, что в моих силах, — развела она руками, все-таки удивленная таинственным началом. — На мою откровенность можете рассчитывать полностью — скрывать плохое не в моих правилах, ну а насчет памяти — посмотрим, я на нее не жалуюсь. В сельсовете года два назад часть архива сгорела, и восстанавливали его с моей помощью.

— Я вас, конечно, затруднять не буду, — улыбнулся Вершинин, — но разговор тоже пойдет о далеком прошлом. Помните вы Купряшина Федора?

— Федьку? Еще бы не помнить. Жизнь его на моих глазах прошла. Сколько раз я этого парня пыталась наставить на путь истинный, не получилось.

— Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, когда вы видели Купряшина в последний раз, и расскажите о встречах с ним.

Теперь разволновалась Голикова. Она чутьем поняла, насколько важны эти сведения для следователя, и боялась не оправдать его надежд. Ей не хотелось признаться в том, что и память у нее стала не та, и силы не те. Ведь далеко за шестьдесят сейчас. Больше половины жизни отдала работе в сельсовете.

— Действительно, задачу вы мне задаете не из легких, — Голикова тяжело вздохнула. — Ведь лет десять — двенадцать, поди, с того времени прошло. Стерлись в памяти события и поважней.

— А вы постарайтесь вспомнить, я вам помогу, — как можно мягче попросил Вячеслав. — Может быть, вам станет легче, если вы это время свяжете с каким-нибудь заметным событием в жизни села или в своей жизни.

— Вполне возможно… Надо подумать, — неуверенно начала она. — Помню, Федька освободился тогда из колонии, жил некоторое время у матери. Я его еще вызывала не раз, предлагала на работу поступить, участковый с ним много возился. Он все обещал да обещал, а потом пропал. Рассказывали — посадили его где-то в городе. Больше я о нем ничего не слыхала, — Голикова виновато улыбнулась.

Вершинин помолчал. Он мог бы, конечно, сейчас просто-напросто приблизить наводящим вопросом ее воспоминания к событию на Прорве, но делать этого не хотел. Вячеслав мысленно загадал: если убийство на Прорве отложилось в памяти Анны Афанасьевны в какой-нибудь связи с именем Беды, значит, он на верном пути.

— Вот еще что, — встрепенулась вдруг Голикова. — Тогда все, что ни случалось в селе, приписывали Купряшину и его друзьям. Как раз в тот последний год у нас убийство произошло, приезжую женщину убили, ну и все, конечно, сразу на Федьку валить стали, такие небылицы о нем рассказывали, а оказалось — зря. Вскоре после того случая он и пропал из села.

Вершинин даже вздрогнул от совпадения своих мыслей со словами Голиковой.

— И все же, Анна Афанасьевна, — сдерживая волнение, спросил он, — какие небылицы ходили тогда о Купряшине? Мне это важно знать.

— Да разные. Вот, например, шел слух, будто учительница нашей начальной школы Слепова зашла как-то к матери Купряшина домой и у них на потолке заметила темное пятно, вроде от крови. Рассказывала она кому об этом или нет — неизвестно, но когда убитую в озере обнаружили, пополз слух, что убил ее Беда и некоторое время прятал труп на чердаке. Слухам многие верили до тех пор, пока настоящего убийцу не нашли, Потом мы, конечно, сами посмеивались над этими небылицами. А учительница вскоре уехала от нас на юг. Поговаривают, года два назад померла, — Голикова замолчала.

— Рассказывайте, прошу вас, рассказывайте, эти сведения для меня очень важны, — Вячеслав закурил очередную сигарету.

— Вроде говорить больше нечего, — виновато развела руками Анна Афанасьевна, недоумевая, что такого важного было в ее словах и отчего так волнуется следователь.

— Сами-то вы в то время как думали, причастен Купряшин к убийству или нет?

— Когда все на селе об одном и том же говорят, невольно прислушиваешься и верить начинаешь. Да и вообще, если бы про хорошего человека говорили, усомнилась бы, а про такого — всему поверишь. По правде сказать, — она несколько помедлила, — у меня тогда тоже имелись основания подозревать Федьку.

— Как так? — Вершинин даже подался в ее сторону.

— В то лето сенокос хороший был. Мне для косьбы выделили поляну в лесу в двух километрах от села. С утра, кажется в выходной, мы со старшим сыном косили, а потом прилегли в тени отдохнуть. Сын заснул, а я сквозь дрему вдруг голоса слышу: мужской и женский. Вижу, метрах в ста Федька Купряшин, с ним женщина молодая. Слов их я не разобрала. Меня они не заметили, прошли мимо. Как только об убийстве стало известно, участковому рассказала на всякий случай. Шустов у нас тогда работал участковым, Федор Андреевич, вы его знаете.

Вячеслав не выдержал и вскочил со стула:

— Приметы, приметы той женщины вы не запомнили?

— Приметы?.. Нет, я их издалека видела, да и времени прошло с тех пор немало. Забыла.

Внезапно догадка осенила ее. Она с изумлением посмотрела на Вершинина.

— Вячеслав Владимирович! Неужели?.. Быть не может…

— Может, Анна Афанасьевна, может. Вполне возможно, что именно вы были последним человеком, видевшим ту женщину живой. А ошибки и в нашем деле бывают. Давайте условимся так, — продолжал он, — о нашем разговоре пока не должен знать ни один человек. Даже участковый.

— Разумеется, разумеется, — несколько раз машинально повторила Голикова, видимо, думая о чем-то своем. — Тогда вся эта история приобретает смысл.

— Какая история? — Вячеслав уже у порога резко повернулся.

— История с учительницей. Видите ли, когда Купряшин исчез из села, мать его в своем доме недолго прожила, вскоре забила окна и двери и с тех пор обитает у подружки своей, что живет через две улицы. А дом так заброшенный и стоит. О ее поступке много всяких догадок ходило, но в основном они сводились к тому, что она якобы боится там жить. Чего-то боится. Кто говорит, труп ей тот мерещится, кто приписывает все нечистой силе. Болтовни не оберешься, и теперь мне кажется, неспроста. И жить не живет, и продавать не продает. Вы побывайте около дома, он в той стороне, на краю села, — она показала в окно приблизительное направление.

Вершинин проследил за ее рукой: в той стороне виднелась темно-зеленая полоса леса.

Позднышев встретил его отчужденно, даже головы не поднял от бумаг. Недоверие больно задело самолюбие участкового. И, конечно, не только недоверие. Ему было обидно вспоминать, как он распинался, расписывая прелести окуневских мест, а Вершинин делал вид, что слушает, а в душе посмеивался над ним. Такого он не мог простить.

Вячеслав почувствовал себя неловко. Надо было сгладить нанесенную обиду.

— Леша, друг, — доверительно взял он его за плечо, — не обижайся, не могу я тебе сейчас все сказать, сам еще не разобрался. Будет нужно, узнаешь, работа ведь такая у нас, пойми ты. Ну, пойдем посмотрим твои владения, дела свои я закончил, времени у нас больше чем достаточно.

Долго обижаться Леша, видимо, не умел. Он почувствовал искренность в словах Вершинина. Легкая улыбка сначала чуть тронула его полные губы, а потом поползла по лицу. Через секунду он уже стал прежним, улыбающимся и добродушным.

Дальнейшее походило на сказку: и чуть горьковатый запах прели лиственного леса, и прозрачное до самого дна озеро Прорва, и неглубокая быстрая речушка, огибавшая полукругом село. Потом Вячеслав долго лежал с закрытыми глазами на ее берегу, подставив солнцу свое незагорелое тело. Он бездумно пропускал песчинки между пальцами и ловил краем уха крики бесштанной деревенской детворы, затаскивающей насильно в воду какого-то упрямца, не понимающего своего счастья.

Ему казалось, что все это уже было однажды в его жизни, очень давно, в детстве: и та же излучина реки, и тот же гомон, и ослепительный песок с мелким ракушечником, который он без труда перетирал пальцами в почти неосязаемый порошок. Вершинин лежал и лежал, ему не хотелось открывать глаза, он боялся разорвать внезапно установившуюся связь с каким-то далеким и счастливым днем своего детства, днем, которого даже и не запомнил, днем, возникшим в отдаленных уголках памяти помимо его воли…

Вечером, когда солнце уже клонилось к закату, Позднышев проводил гостя к электричке. По дороге Вершинин поручил участковому узнать, жива ли учительница Слепова, и если жива, то где она сейчас находится. Ему не хотелось верить, что время и тут порвало одну из тонких ниточек, связывающих его с разгадкой давнего происшествия.

Электричка тронулась. Невысокая фигура Позднышева с приложенной к фуражке рукой медленно отдалялась. Отражая лучи заходящего солнца, кровавым пятном вдалеке блеснула Прорва.

«Где-то здесь, прямо за лесом, заброшенный дом Беды, — подумал Вячеслав, всматриваясь в убыстряющую свой бег зеленую полосу. — Крайний дом у леса. Если предположить, что я на правильном пути и убийство совершил Беда, полотна железной дороги ему не миновать. Иного пути на Прорву нет. Значит, скорее всего на рассвете, когда окуневские еще спали. Купряшин мог еще с кем-нибудь отнести труп на озеро. Идти пришлось бы в основном лесом. Самый опасный участок — железная дорога. Место открытое, на кого-нибудь из железнодорожной обслуги можно нарваться невзначай. Вот с кем поговорить бы неплохо — с путевым обходчиком. Надо выяснить в управлении дороги, кто в то время обслуживал Окуневский участок пути».

Вспомнился небольшой домик вблизи железнодорожного переезда. Он выглядел жилым. Внезапно Вячеславом овладело непонятное беспокойство. Ход его мыслей, казалось, пересекся с чем-то, ему уже известным. Он мучительно пытался вспомнить, что его беспокоит. Неожиданно его осенило. Вершинин даже подскочил на месте, не обращая внимания на опасливо отодвинувшегося пожилого железнодорожника.

«Ну конечно же, — чуть не вскрикнул он, — записки Сафронова! У него там есть про путевого обходчика, попавшего под поезд».

11. «Случайный» человек

На следующий день, в понедельник, Вершинин опоздал на работу, причем по самой банальной причине — проспал. Такого с ним никогда не случалось. Он не поверил глазам — часы показывали половину десятого. В реальности убедил, однако, неумолкаемый гул грузовиков, не характерный для обычного времени его пробуждения. Сказалось напряжение последних дней. Он действительно был загружен до предела. Но нагрузка не уменьшалась. Обещал Сухарникову направить в суд четыре дела — направил, а вместо них получил еще три. Приходилось выезжать на происшествия, большей частью под утро, когда особенно хотелось спать. Милиция обычно приезжала за ним, так как жил он рядом. Ну и, конечно, убийство на Прорве. Оно также отнимало много времени.

Прошедшей ночью добраться до кровати удалось где-то в третьем часу, хотя из Окунева приехал засветло. Завел в электричке разговор с соседом железнодорожником, оказалось, что тот проработал машинистом на этом участке лет двадцать. Он и фамилию окуневского путевого обходчика, попавшего десять лет назад под поезд, назвал не задумываясь — Николай Свирин.

Вершинин не стал дожидаться утра, а сразу же пошел в линейный отдел милиции, расположенный в здании вокзала. Он знал, что Стрельников сутки дежурит, и решил попросить его помочь в розыске материалов о несчастном случае. Уж слишком подозрительной показалась ему смерть обходчика. Виктора, на беду, не оказалось, уехал на происшествие, пришлось часа два просидеть в дежурке, ожидая его приезда.

Рассказ Вершинина Стрельников выслушал с большим вниманием и пообещал в тот же день перерыть все архивы отдела и попытаться отыскать нужные материалы. Зная его добросовестность и интерес ко всему необычному, Вячеслав нисколько не сомневался в том, что материалы о смерти Свирина, если только они не уничтожены, в ближайшее время будут у него.

Из-за всех этих треволнений он добрался домой почти перед рассветом и теперь чувствовал себя провинившимся школьником. Все знали, что Зацепин не терпел опозданий.

В прокуратуру Вершинин проскользнул бесшумно, а у входа вопросительно взглянул на Тоню. Та сделала страшные глаза и показала через плечо на дверь шефа. Вячеславу на миг показалось, что даже обитая дерматином дверь смотрит на него с укоризной. Он вошел в кабинет, жестом позвав за собой Тоню.

— Шеф раза три интересовался вами, ну я и сказала, будто вы уже приходили в полдевятого и ушли, — кокетливо улыбнулась Тоня, явно рассчитывая на похвалу.

Вячеслав встретил ее слова холодно.

— Меня кто-нибудь спрашивал кроме шефа? — не совсем вежливо буркнул он, вынимая из сейфа находящиеся в производстве дела.

— Спрашивали, — обиженно поджала губы Тоня, — Вареников из УВД просил вас сразу, как появитесь, позвонить, а потом Сухарников дело вам с нарочным прислал.

Она принесла толстую папку в желтой обложке — дело по обвинению Купряшина и Корочкина, рассмотренное судом десяток лет назад.

Перелистывая разлохмаченные страницы, Вершинин пытался связаться с Варениковым, телефон которого беспрестанно отвечал на вызовы короткими гудками. Наконец, удалось соединиться.

— Привет! — обрадованно закричал Вареников. — Я вас все утро разыскиваю, вот и сейчас без конца ваш номер набирал, да все занято.

— А я вам тем временем названиваю, — рассмеялся Вячеслав, — выходит, не поняли мы друг друга.

— Что вы, Вячеслав Владимирович, нам друг друга надо понимать с полуслова, — в голосе Вареникова появились серьезные нотки. — По интересующему нас вопросу есть новости, — продолжал он, — и если вы будете на месте, через полчаса я подъеду.

— Жду. — Вершинин положил трубку и стал уже спокойно читать дело.

Оно оказалось самым ординарным. За Бедой, видимо, следили и неожиданно задержали на рынке. При обыске нашли двое золотых часов, которые значились в розыске. Потерпевшие опознали свои вещи. По их словам, ограбление совершили трое преступников приблизительно одного и того же возраста. Купряшина они запомнили, судя по описанию примет, хорошо. Другим был Корочкин, впоследствии также ими опознанный. Следователю пришлось немало повозиться, чтобы собрать доказательства вины преступников. Купряшин и Корочкин отрицали самые бесспорные факты. Купряшин заявил, что часы купил на рынке у неизвестного, и стоял на своем до конца. Виновность их тем не менее была доказана, оба были приговорены к семи годам лишения свободы. Третьего преступника установить не удалось, хотя подозревали нескольких. Наиболее подходящим считали парня с допотопным именем Филимон — Филимона Куприяновича Чернова. Оба потерпевших сошлись во мнении, что он очень похож на третьего грабителя, но, к сожалению, подтвердить это не смогли. Не удалось установить и факта знакомства Чернова ни с Купряшиным, ни с Корочкиным. Чернов оказался замешанным в каких-то других делах, поэтому материалы на него пошли в отдельное производство.

Вершинин с досадой захлопнул папку. Ничего нового. Ухватиться было не за что. Зато теперь он реально представлял всю тяжесть своей задачи. Будущие подопечные окажутся, по всей вероятности, крепкими орешками.

В дверях появился Вареников.

— В сей комнате сильно пахнет грустью, — покрутил он носом.

— Радоваться пока нет оснований, — пожал Вячеслав протянутую ему руку. — Гоняемся за призраками.

— Похоже на то, — Вареников уселся поплотней, — но с одной разницей: у нас есть не только призраки, но и вполне реальные люди — Федька Купряшин, то бишь Беда, и Митька Корочкин — то бишь Ляпа. К ним-то и тянутся наши костлявые руки, — он резко пристукнул мясистой ладонью по столу.

— Оптимист вы, Николай Иванович, — иронически скривил губы Вершинин. — Можно подумать, что за пазухой у вас ключ к разгадке.

— Ключа пока нет, а то бы я в этот кабинет не вошел, а вкатился, но я уверен — будет. В столице вот побывал, разузнал кое-что, судьбой двух наших приятелей поинтересовался.

— Ну и как успехи? — В голосе Вячеслава мелькнула надежда.

— Расскажу по порядку. Сперва о Москве. Я посмотрел немало заявлений о без вести пропавших за три года после убийства, но, — он развел руками, — ничего интересующего нас не нашел, нет подходящего и в нашей области.

— Почему же так? — Вячеслав был удручен. — Есть вполне реальный неопознанный труп, а заявление отсутствует?

— Разные бывают на то причины: потерпевшая могла не иметь родственников или иметь таких, которым ее судьба безразлична; ее мог убить муж, например, или близкий родственник и умело скрывать это; наконец, заявление, возможно, поступило, но не зарегистрировано и не поставлено на централизованный учет по вине не совсем добросовестных сотрудников.

— Ясно, — Вершинин хмуро кивнул. — Остается слабая надежда только на запросы, направленные нами во все области, края и республики.

— Ну-ну, не падайте духом, Вячеслав Владимирович. Сейчас, правда, успехов пока нет, но зато мы приобрели неплохого союзника… Виктора Сафронова — старшего оперуполномоченного МУРа, — ответил он на вопросительный взгляд Вершинина. — Да-да, того самого Сафронова, чьи записки вы недавно читали. Мы с ним старые приятели. Я полностью ввел его в курс дела. Он обещал выяснить в Москве и во всех соседних областях, не было ли где интересующего нас заявления. Надо сказать, Виктор проявил к этому делу большой интерес.

— Еще бы не проявить, — ядовито отозвался Вячеслав.

— Молодой он тогда был, бросили его, словно щенка в воду, — уловив сарказм в голосе Вершинина, сказал Вареников. — Теперь он зубр, старший опер. Ну да ладно, хватит о нем. Мой старый друг, Федя Купряшин, отбывает положенный ему срок в Сосновской колонии особого режима. Угодил туда после побега. Держится «вором в законе», не работает, заключенные, как огня, его боятся. Месяцев семь, кстати, пролежал в больнице с туберкулезом легких, вроде бы вылечился. И последнее, конец срока у него примерно через месяц. Другой мой приятель, Дмитрий Корочкин, освободился год и десять месяцев назад. В село не вернулся, отец с матерью к тому времени у него умерли, и, как я уже рассказывал, работает слесарем на станкозаводе. Женился. Недавно дочь родилась. В райотделе ничего плохого о нем сказать не могли, на работе хвалят. Черт его знает, может, порвал с прежними делами. Я поручил посмотреть за ним повнимательней. Если Корочкин вправду взялся за ум, стоит попытаться воззвать к его совести, пока не появился Беда. Тут вы уж должны проявить свое мастерство.

— Когда время придет, постараюсь, но сейчас говорить рано. Никаких зацепок для серьезного разговора с ним нет, одни подозрения и недомолвки, а нужны факты, и серьезные, иначе только напортим.

Вершинин задумчиво постучал пальцем по обложке уголовного дела. Вареников перегнулся через стол и прочитал название.

— То самое? — спросил он. — Выудить ничего не удалось?

— Практически ничего. Понял только, что правды от них не добьешься, при бесспорных фактах и то все отрицали.

— Времена меняются, и люди тоже, — произнес Вареников, читая обвинительное заключение. — Смотрите-ка, третий остался неизвестным.

— Подозревали некоего Филимона Куприяновича Чернова, но доказать его причастность к грабежам не удалось.

— Это любопытно, ведь Фильку Чернова по отчеству Куприянович я знаю неплохо. Не он ли? — заинтересовался Вареников, торопливо просматривая анкетные данные. — Точно, он. Гляди, и здесь его уши. Случайно ли только?

Заметив недоуменный взгляд собеседника, капитан пояснил:

— Я с ним последнее время много занимался. Трижды судим, в основном за квартирные кражи, но не брезгует и грабежами. Сейчас на свободе. Судя по всему, остался прежним Филькой. Я поинтересуюсь, случайный ли он человек в этом деле, не был ли знаком с нашими приятелями. Вдруг поторопились тогда выделить на него материалы… И все-таки дела наши двигаются слабовато, ниточки нет, — уже без прежнего энтузиазма признался Вареников.

— В Окуневе я побывал вчера, — перебил его Вячеслав и рассказал о своей поездке.

— Это уже кое-что, кое-что, — возбужденно вскочил тот. — Голикова слов на ветер бросать не будет, ну а с железнодорожником, — он сделал паузу, — думаю, простое совпадение, не больше. Вообще, хорошо бы нам собраться где-нибудь всем вместе и помозговать.

— Давайте у Шустова в райотделе.

— С удовольствием. Давайте у него, — согласился Вареников, прощаясь.

— Я бы хотел по установившейся традиции с вами до города добраться, не возражаете, Николай Иванович?

— Снова к памятнику? — в глазах капитана мелькнули искорки смеха.

— Да нет, — Вячеслав смутился. — Хочу друга своего поторопить — Стрельникова.

— Добро, шофер вас прямо к вокзалу подбросит, до линейного отдела.

Минут через тридцать Вершинин уже входил в помещение отдела. На его вопрос о Стрельникове дежурный махнул в сторону лестницы, ведущей в подвал. Там, как оказалось, размещался архив и другие подсобные службы.

Небольшая комната без окон была заставлена самодельными стеллажами. На них пылились, где просто сваленные в кучу, а где аккуратно уложенные, папки с делами. В свете единственной тусклой лампочки без абажура носился хоровод пылинок. Стрельников восседал прямо на письменном столе с вытертым до дыр зеленым сукном, служившем прежде какому-нибудь начальнику, а теперь выставленном за ненадобностью в архив. Виктор перелистывал страницы небольшой папки, десятка три близнецов которой лежали рядом на столе.

— Привет, старик! — обрадовался он, салютуя свободной рукой. — Не выдержал все-таки, прикатил. Зря волнуешься, поручение твое я выполнил, — Виктор помахал папкой в воздухе, — хотя, прямо надо сказать, пришлось нелегко: хронология соблюдается далеко не всегда. А условия тут, я тебе скажу… — смешно наморщив нос, он громко чихнул и деловито поинтересовался: — За вредность сам будешь платить или контора заплатит?

Однако Вершинин на остроту не отреагировал. Все его внимание было приковано к папке. Он почти вырвал ее из рук приятеля и, прислонившись плечом к одному из стеллажей, стал внимательно просматривать прошитые суровой ниткой листы. Вскоре Вячеслав уныло закрыл папку и бросил ее на стол в общую кипу.

— Полнейшее разочарование! — с юмором прокомментировал Стрельников. — Теперь остается пойти и напиться с горя.

…Проверку обстоятельств гибели Свирина дознаватель провел достаточно полно. Он установил, что в день смерти тот ездил в отделение дороги за зарплатой. Получив деньги, вечером, перед отъездом, выпил с двумя приятелями литр водки и последней электричкой в 20 часов 13 минут поехал домой. В вагоне вместе с ним находилось несколько человек. Все опрошенные подтвердили, что Свирин был сильно пьян, беспрестанно вставал и ходил по проходу, часто курил в тамбуре.

В этом же вагоне ехало еще трое окуневских — пожилой колхозник Усачев с женой и товаровед из райпотребсоюза Фролков. Все они видели, как Свирин, качаясь из стороны в сторону, в который раз направился в тамбур, мусоля во рту самокрутку. Внезапно резкая остановка поезда сбросила многих со своих мест. Пассажиры поднимались с пола, не понимая, что произошло. Оказалось, стоп-кран сорвал Усачев. Как он пояснил, ему сквозь дрему внезапно послышался вскрик и звук открываемой двери. Усачев успел толкнуть Фролкова и выскочил в тамбур, но там никого не оказалось, лишь на полу валялась форменная железнодорожная фуражка. Решив, что произошел несчастный случай, он немедленно сорвал стоп-кран.

Путевого обходчика обнаружили в двух километрах восьмистах метрах от последнего вагона. Он был мертв. Судебно-медицинская экспертиза не обнаружила на его теле никаких других телесных повреждений, кроме характерных для падения с движущегося поезда. Судя по большому содержанию алкоголя в крови, Свирин в момент смерти находился в состоянии сильного опьянения. Иными словами, произошла пребанальнейшая история. Изрядно выпивший человек стал открывать на ходу дверь электрички, возможно, для того, чтобы выбросить окурок, не рассчитал своих сил, вывалился и погиб.

Именно так и рассудил дознаватель, отказав по факту смерти Свирина в возбуждении уголовного дела. На умышленное убийство этот случай не был похож.

«Конечно, можно предположить все, — анализировал Вершинин. — Например, сам Беда или кто-нибудь по его поручению проник незаметно из соседнего вагона в тамбур, где находился обходчик, и, воспользовавшись его состоянием, вытолкнул из электрички. Но такая версия малореальна. Этого человека наверняка увидели бы в вагоне, так как дверь из соседнего вагона находится напротив стеклянной двери, ведущей в тамбур, да и преступник должен был бы заранее знать о нахождении обходчика в тамбуре».

Вершинин пришел к выводу: дознаватель поступил правильно. Искать при таких обстоятельствах криминал — дело безнадежное.

— Уж не взыщи, Славик, — утешал Стрельников, глядя на расстроенную физиономию друга. — Найти я тебе нашел, а дальнейшее от меня не зависит.

— При чем здесь ты, просто я погнался за очередным призраком, а он, как положено, ускользнул.

— Главное, не падай духом, старик. Ты пробуешь, экспериментируешь, причем задачу на себя взвалил труднейшую. Получится — великолепно. Не получится — переживешь. Значит, так тому и быть. А на другом фронте как дела? — перевел он разговор. — Светлана процветает, поди?

— Три предмета сдала на «отлично», завтра последний, — машинально произнес Вячеслав, думая о своем.

Неожиданно ему пришло в голову, что за событиями последних трех дней он ни разу не вспомнил о ней, и чувство вины переполнило его.

Вечером ноги сами привели Вячеслава на знакомую улицу. Несмотря на позднее время, фонари на улице не горели. Медленно, стараясь быть незамеченным, он подошел к светящемуся в деревянном домике окну, ее окну. За легкой занавеской почудились очертания знакомой фигуры.

«Учит, наверное, — с теплотой подумал он, пристально вглядываясь в окно. — Всю ночь теперь сидеть будет».

Внезапно занавеска отодвинулась, и Вячеслав увидел лицо Светланы, слабо освещенное настольной лампой. Осторожно, боясь испугать девушку резким движением, он отступил за ствол дерева. Занавеска вновь закрылась. И хотя Вершинин отругал себя за то, что невольно испугал Светлану, в душе же был рад увидеть хоть на мгновение ставшего таким близким ему человека.

12. Единое мнение

Собраться удалось только к концу рабочего дня: сначала долго ожидали Шустова, затем куда-то запропастился Вареников, потом прокурор часа два держал у себя Вершинина. Встретились все, порядком измочаленные дневными трудами и заботами.

Зная нравы присутствующих, Шустов, недавно бросивший курить, безнадежно махнул рукой, снял со стены собственноручно написанную им табличку «Не курить» и спрятал ее в ящик стола. Через минуту в кабинете дым повис коромыслом.

— С чего начнем, заговорщики? — Шустов вопросительно посмотрел на собравшихся.

— Пожалуй, лучше всего, если сначала Вячеслав Владимирович поделится новостями, а дальше сориентируемся, — расстегивая пуговицы пропыленного кителя, предложил Вареников.

Он приехал прямо с осмотра места происшествия в поселке Марфино, где ночью из кассы совхоза украли металлический ящик с деньгами, и внутренне еще не успел переключиться — слишком остры оказались впечатления прошедшей ночи.

Вершинин сосредоточенно разыскивал что-то в своих записях.

— В общих чертах положение всем присутствующим известно, — начал он. — Я остановлюсь на деталях, имеющих в настоящее время хотя бы мало-мальски существенное значение. Это, главным образом, обстоятельства, проливающие свет на возможное участие Федора Купряшина в убийстве, так как, к сожалению, другой версии у нас нет.

— Для старых дел такое явление обычное, — ободрил его Шустов. — Они и возобновляются ведь только при наличии определенных данных.

— Голикова, — продолжал Вершинин, — бывший секретарь сельского Совета, рассказала, что незадолго до обнаружения в озере трупа она случайно видела в лесу Купряшина с молодой женщиной, совершенно ей незнакомой. Это, так сказать, один-единственный позитивный момент ее рассказа, но примет незнакомки она не помнит. Все остальное из области догадок и фантастики. Ходит, например, там слух, будто бы на потолке дома Купряшиных кто-то видел пятна крови, связывают их с убийством, мол, труп на чердаке лежал. Говорят, что мамаша Беды из-за этого дом свой забросила, в квартирантки ушла…

— Неужели забросила? — перебил его Шустов. — Это вещь серьезная. Не слышал я прежде, чтоб на селе собственный дом бросали, а жить шли к чужому человеку.

— Забросила, забросила, можете не сомневаться. Сам видел: окна, двери забиты, на участке бурьян растет, да и дом, наверно, вот-вот рухнет от ветхости.

— Интересно, очень интересно. Бабку-то хорошо помню: забитая такая, богомольная, не разговаривает — шелестит. Кто же ее так напугал? — задумчиво произнес Шустов.

— Действительно странно, — согласился Вареников. — Придется нам проверять все эти байки, как бы нелепо они не выглядели.

— Проверять, безусловно, надо, но как? — Вершинин вопросительно посмотрел на присутствующих. — Женщина, якобы видевшая кровь на чердаке, умерла, а сама Купряшина ничего не расскажет, я это чувствую.

— Вот так и придется: по крупинке, по щепотке, кто кому говорил, кто от кого и что слышал. Кстати, о самой убитой есть сведения? — несколько отступил от темы Шустов.

— Пока ничего стоящего, работаем, — немедленно отозвался Вареников. — Появилась, правда, одна наметка. Вячеслав Владимирович подсказал.

Вершинин с недоумением посмотрел на Вареникова. Он прекрасно помнил, что ничего дельного ему не подсказывал — ни прежде, ни во время вчерашнего разговора.

— Да-да, именно вы, — уловив его вопросительный взгляд, заметил Вареников. — Помните выделенные материалы на Чернова?

Вячеслав кивнул головой.

— Я их сегодня с утра раскопал, вернее, даже не материалы, а рассмотренное судом уголовное дело. Чернова тогда осудили за другие преступления. Дали четыре года. Но главное не в этом… — Вареников неожиданно замолчал.

Новость, которую собирался преподнести капитан, по всей вероятности, была важной. Вершинин сразу же понял это по его интонации и насторожился. Вареников не спешил. Это была его звездная минута, и он делал все, чтобы посильнее заинтриговать присутствующих.

— Хватит тебе тянуть, Коля, — не выдержал Шустов, — рассказывай, не томи!

— Я наткнулся на протокол допроса матери Чернова — Пелагеи Ефимовны. Сперва его и читать не хотел, свидетелем она не являлась, а там, в общем, о жизни Филимона ее спрашивали, о воспитании, каким он был до совершеннолетия. Потом прочитал все-таки. Встречался он, по ее словам, с девушкой года на два, на три постарше его, девушку Лидой звали. Несколько раз она их посещала. Фамилии девушки Пелагея Ефимовна не называет. Но самое интересное даже не это. Сетует Чернова, что не сдружилась она с сыном по-настоящему, хотя ей уж больно понравилась. Уехала потом неожиданно куда-то, не то в Москву, не то в деревню — Окунево. Так и сказала — в Окунево. А диапазон-то какой: Москва и Окунево!

— Новость, действительно, интересная, хоть куда новость, — оживился Шустов. — Не похоже, что простое совпадение. Совпадает имя, а главное — Окунево! Ведь сколько сел в нашей области, но она называет Окунево, а не другое. А по времени подходит? — поинтересовался он.

— Чернова не говорит, с какого времени Лида перестала их посещать, просто сказала, что как только перестала она появляться в их доме, сын снова за старое принялся. Все же из рассказа Пелагеи Ефимовны можно прийти к выводу, что последний раз она видела Лиду до того, как Фильку осудили за квартирную кражу, которую он совершил в конце августа. Значит, ее исчезновение вполне может приходиться на лето интересующего нас года.

— В ближайшее время я постараюсь уточнить месяц появления у Черновых Лиды, — вмешался Вершинин, — осторожно поговорю с матерью.

— Ни в коем случае, — Шустов даже привстал. — Можем спугнуть раньше времени Чернова. Хотя мы и не считаем его участником убийства, но вполне реально вырисовывается связь этого гражданина с Окуневом, а следовательно, и с Бедой. У нас нет гарантии в том, что, узнав о нашей заинтересованности, он не помешает нам. Судя по всему, Чернов и сейчас ведет прежний образ жизни, и к его совести взывать бесполезно. Так, Николай Иванович? — повернулся он к Вареникову.

— Надо подождать, пока у нас не появится более серьезный аргумент, — согласился тот. — Я на сто процентов уверен, Чернов правды не расскажет. Выкрутится, придумает любую отговорку, но не скажет, а потом еще и напакостит. И вообще, честно говоря, его связь с Бедой кажется мне нереальной. Ведь в свое время это тщательно проверяли и не установили их знакомства. Просто Лида, если она та самая Лида, по случайному совпадению могла знать и Чернова и Беду.

— Получается не очень весело, — с сожалением заметил Вареников. — Чернова трогать не стоит, Корочкина рано, к Беде за разъяснением не обратишься, а расследовать-то надо. Выходит, мы у моря погоды ждем. Но ведь когда-то и активные действия надо начинать.

— Да, видимо, нам пора заявить о себе официально, — поддержал его Вершинин, — но такой ход надо сделать с максимальной пользой для нас.

— У меня такое предложение, — после некоторого раздумья сказал Шустов. — Надо произвести обыск в заброшенном доме Купряшиных.

— Зачем? Неужели вы считаете возможным найти что-нибудь стоящее спустя столько времени? — пожал плечами Вершинин.

— А почему бы и нет! Если место сухое, то с помощью специальных приборов, ультрафиолетового осветителя например, можно попытаться отыскать следы крови в щелях потолка. Но не это главное. Мы должны одним выстрелом убить несколько зайцев. К такому событию будет привлечено внимание всего села, и не исключено, что кое-кто из тех жителей, которым известны интересующие нас сведения, сообщит нам о них. Ну и, конечно, мать Купряшина. Если убийство совершено ее сыном и ей известно об этом, она сообразит, что, коли мы решились на обыск спустя столько времени, значит, дело не шуточное. Тогда она неизбежно попытается связаться с сыном, предупредить его, поставить в известность о наших действиях. Или поедет к нему, или напишет — одно из двух.

— Скорее всего, напишет, — согласился Вареников. — Странствовать по свету в таком преклонном возрасте она не решится.

— В общем, надо поручить участковому установить, каким путем она попытается связаться с сыном. Пусть он предупредит работников почтовых отделений. Они должны немедленно сообщить нам, когда письмо в адрес Купряшина поступит на почту. Получение у прокурора санкции на выемку ее почтовой корреспонденции мы попросим взять на себя Вершинина. В принципе против моего предложения имеются возражения? — спросил Шустов и внимательно оглядел собеседников. — Нет. Тогда договоримся о деталях. Иными словами, кто поедет и когда.

— Завтра, когда же еще? Завтра и надо ехать, — возбужденно воскликнул Вершинин, довольный представившейся возможностью перейти от общих рассуждений к конкретному делу, сулившему активное влияние на дальнейший ход расследования.

— Поедем завтра с утра, — согласился Шустов, — на нашей оперативной машине. Технику я возьму с собой. Да и землякам пора на мою физиономию полюбоваться, ведь давненько не видели. Потом тактически мое появление не помешает, кое-кто свяжет его именно с теми событиями, это еще больше подольет масла в огонь. От всех потребуется не только наблюдательность, но и физическая сила. Придется немного поработать и мускулами.

— А я вот никак не могу завтра, — сожалеюще качнул головой Вареников, — начальство по горло загрузило работой, желаю вам ни пуха ни пера!

— К черту! — машинально отозвались Вершинин и Шустов.

В тот вечер они еще долго обсуждали различные детали дела, вспоминали аналогичные случаи из практики, сравнивали их, предугадывали всевозможные варианты. Вершинин с острым вниманием прислушивался к их разговору, черпая из него для себя то, чего нельзя ни получить из учебника криминалистики, ни услышать в лекции теоретика, не работавшего следователем ни одного дня или давно забывшего о прежней работе, ибо они говорили о самой жизни во всем ее многообразии, о той жизни, которую невозможно втиснуть в узкие рамки пособия для студентов…

Разошлись затемно, когда вспыхнула неоновым блеском вывеска расположенного напротив магазина.

13. Неожиданная находка

— Всему воля божья, — в сотый раз сказала старуха, едва шевеля тонкими, в морщинах губами.

— Ну при чем здесь бог, при чем бог? — вскипел Вершинин. — Сын у вас преступник, рецидивист — на то воля божья, дом вы свой бросили — на то воля божья. В общем, грабь, убивай — на все воля божья!

Вот уже почти два часа Вячеслав безрезультатно допрашивал мать Купряшина. Он взывал к ее совести, ссылался на статью уголовного кодекса, смягчающую вину в случае чистосердечного признания, прозрачно намекал на свою полную осведомленность, но в ответ слышал только эти, ставшие поперек горла слова. Признаваться в своей беспомощности, тем более перед какой-то там старухой, ему не хотелось. Ведь перед допросом все казалось легким и простым. Выложить ей сначала все про Лиду, потом про пятно на потолке, затем рассказать о доме, о переписке с сыном, о которой сообщил участковый, и она, роняя слезы на старый передник и умильно заглядывая в глаза, исповедуется, как на духу. Вершинин даже представлял себе, как он небрежным жестом швырнет ожидавшему его в сельсовете Шустову убористо исписанные листы протокола допроса и скажет равнодушным тоном: «Все. Считайте убийство раскрытым». Однако прошло много времени, а перед ним по-прежнему лежал чистый бланк протокола допроса и в застывшей позе сидела старуха, похожая то ли на баптистку, то ли на староверку. Терпение его иссякло, он вскочил и заметался вокруг стола.

Дверь кабинета участкового визгливо заскрипела и приоткрылась.

— Вячеслав Владимирович, не могли бы выйти на минуту? — будничным тоном позвал Вершинина Шустов.

Вячеслав с неохотой вышел.

— Не получается? — с сочувствием спросил Шустов. — Бывает. Расстраиваться не стоит. Поверьте моему опыту — Купряшина пока не скажет ничего ни вам, ни мне, ни следователю по особо важным делам. Гипертрофированная любовь к сыну в сочетании с крайней ограниченностью и религиозным фанатизмом. Качества почти непробиваемые. Поэтому давайте объявим ей постановление о производстве обыска в бывшем доме, пригласим с собой и пойдем. Мы все уже давно готовы и понятые на месте.

К дому шли молча. Умолкли даже две шустрые бабенки, специально подобранные Позднышевым в понятые из числа таких, которым достаточно сказать что-нибудь по секрету, чтобы назавтра об этом знало все село. Участковый бережно нес привезенный из города ультрафиолетовый осветитель[1]. На всякий случай запаслись ломиками и лопатой. К удивлению Вершинина, Купряшина следовала за ними.

Заброшенный дом тоскливо смотрел забитыми крест-накрест окнами. Кое-где сквозь рассохшиеся ставни мутно поблескивали запыленные стекла. Вячеслав пытался сквозь щель заглянуть внутрь, но там было темновато, просматривались лишь очертания каких-то предметов. Покинутое человеческое жилье всегда вызывало у него жгучий интерес. Ему нравилось ходить по гулким пустынным комнатам, рассматривать забытые впопыхах вещи, еще вчера служившие людям, а сегодня брошенные за ненадобностью, представлять себе лица и характеры их бывших владельцев. Вершинину всегда казалось, что в пустых комнатах, в темных каморках, в зиявших отверстиях подвала скрывается какая-то тайна, не познанная последними владельцами, возникшая еще до них, в прежние времена. Он не мог объяснить даже самому себе толком, какая тайна ему мерещится, но твердо знал, что она есть, что она прячется рядом, поблизости, и пока просто не удалось на нее наткнуться.

Его мысли прервал резкий визг ржавых гвоздей, выдираемых вместе с черной от времени доской-сороковкой. Это орудовал ломом Леша Позднышев, пытаясь открыть забитую наглухо дверь. Совместными усилиями вскоре удалось это сделать. Открылась картина полного запустения. Все более или менее громоздкие вещи были на месте: шифоньер, крепко сбитый круглый стол, табуретки. Видимо, Купряшина оставила тут все, за исключением самого необходимого.

— Давайте начнем с комнаты, — предложил Шустов, осторожно наступая на рассохшиеся доски.

Шаг за шагом, сантиметр за сантиметром они обследовали сначала комнату, затем небольшую переднюю, служившую когда-то кухней, однако ничего представляющего интерес не нашли.

— Теперь можно и на чердак, — заметил Позднышев, пробуя ногой перекладины на лестнице, ведущей вверх.

Он сокрушенно покачал головой, быстро сбегал в соседний дом за молотком и гвоздями и минут двадцать сосредоточенно занимался починкой.

Чердак был сухим и относительно чистым. Правда, в углу лежала куча тряпья, а сверху свисала паутина. К удивлению всех, черепичная крыша, которая, казалось бы, давно должна превратиться в сито, сохранила почти первозданный вид. Во всяком случае, совершенно не просвечивала. Отверстие из чердака на улицу было плотно заделано. Такая, хотя и весьма условная, герметизация предохраняла дом все годы от попадания большого количества влаги.

— С чего начнем? — участковый вопросительно взглянул на Вершинина.

— Давайте осторожненько по всей длине очистим пазы между потолочными досками, а потом ломами станем поочередно раздвигать их и применять ультрафиолетовый осветитель. Здесь достаточно темно, в самый раз для него, — сказал Шустов.

Вскоре тонкий луч осветителя медленно прощупывал каждый сантиметр пространства. Изредка то синим, то зеленоватым светом вспыхивали какие-то мелкие пятна органического происхождения. Задерживаясь в таких случаях на несколько секунд, луч скользил дальше.

— Стоп! — Шустов неожиданно удержал руку Вершинина.

На одном из бревен люминесцировало темно-коричневое пятно величиной со спичечную коробку.

— Оно, — прошептал Вячеслав, вытирая выступивший от волнения на лбу пот.

Прибор в его руке мелко подрагивал.

— Погодите торопиться с выводами, — предостерег Шустов и стал внимательно рассматривать пятно. — Такую же люминесценцию дает и ржавчина.

Он вынул из кармана пробирку, смочил ее содержимым ватный тампон и чуть коснулся края пятна.

— Ну-ка, посветите сюда, — попросил Вершинин Позднышева, державшего в руках электрический фонарь.

Вата оказалась окрашенной в синий цвет.

— Здо́рово, — у Вячеслава даже глаза загорелись. — Все становится ясным. Отправим на экспертизу, пусть попробуют установить, чья кровь — человека или животного.

— Эй, бабоньки, — подозвал понятых Шустов, вороша при свете фонаря какие-то тряпки. — Что сие есть? — И передал одной из них полоску материи.

Та испуганно приняла ее и спустилась с чердака вниз, ближе к свету.

— Пояс это, — послышалось снизу, — от женского платья, вельветового, кажись. Коричневого.

Вершинина словно ветром сдуло вниз. Выхватил из рук понятой находку. Совершенно верно! Женский поясок из коричневого, или, точнее, серо-коричневого от пыли, вельвета. В платье из такого вельвета, судя по протоколам, и была одета убитая.

— Ну-ка, разрешите, — Позднышев взял у него пояс. — Такая штука может означать много или не означать ничего. Мало ли на свете вельветовых платьев? А кто сейчас, спустя десять лет, вспомнит, не ходила ли сама Купряшина в таком наряде.

— Сомнительно для подобной модницы, — вмешался в разговор Шустов, — но вы, конечно, правы. Доказать, что пояс принадлежит убитой на Прорве, невозможно по той простой причине, что самого платья-то не существует. Однако для нашего внутреннего убеждения, — добавил он, усмехаясь, — находка пояса означает многое. Думаю, и кое на кого из наших маловеров она подействует магически.

— Теперь можно и собираться, — обрадованно согласился Вершинин, упаковывая свернутый кольцом пояс в небольшую картонную коробку.

Вечером он был приглашен в гости к Светлане, отметить ее успешное поступление в институт, и поэтому совсем не собирался задерживаться в Окуневе допоздна.

— Погодите спешить, — Шустов кряхтя спустился в глубокий погреб и вскоре оттуда глухим голосом попросил Позднышева подать ему лопату и фонарь.

— Пойдем осмотрим дом со стороны сада, — предложил Вершинин Позднышеву.

— Давненько земля здесь ничего хорошего не рожала, — с сожалением заметил участковый, просеивая между пальцами захваченную у самого входа горсть суглинка. — Смотри-ка, — показал он на покосившуюся стену, — вовремя вы приехали, дом-то скоро тю-тю, рухнет.

С этой стороны дом выглядел еще более ветхим, чем с улицы. Завалинка вместе с фундаментом осела, и стена не только покосилась, но и пузырем выпирала вперед.

— Если б мы сразу зашли отсюда, вряд ли бы потом так смело шуровали на чердаке, — заметил Вершинин, осторожно касаясь стены.

Словно в подтверждение его слов, она издала легкое потрескивание. Из-под гнилых досок завалинки заструились сухие опилки.

У входа в сад появился изрядно перепачканный землей Шустов.

— Взгляните-ка, — обратился он к Вершинину, протягивая какой-то сверток. — Еще один сюрприз.

Вершинин осторожно развернул полуистлевшую тряпку. В ней был заржавленный пистолет. Правая щечка рукоятки отсутствовала, и через образовавшееся отверстие были видны сидевшие в магазине два патрона в зеленой окалине.

— «Вальтер», — с трудом прочитал он надпись на кожухе, предварительно протерев его носовым платком, — «Модель ППК». Знаю эту модель, изучал в институте. ППК расшифровывается как Polizei Pistole Kriminal, или пистолет уголовной полиции. Бокового боя. Калибр, по-видимому, небольшой — 5,6, а может, 6,35. У «вальтера» есть одна особенность, присущая, наверное, только этой модели, — значительный выступ на рукоятке с массивным заостренным окончанием. Вот смотрите, — он потрогал пальцами нижнюю часть рукоятки. — Своеобразная защелка магазина. Приобщим его пока к материалам, а там посмотрим, может, раньше где-нибудь фигурировал, хотя, по правде сказать, идентифицировать его теперь практически невозможно, канал ствола совсем проржавел.

Подписывать протокол обыска Купряшина отказалась наотрез. В дом она даже не зашла, а стояла у калитки, прислонившись к дереву.

«Смотрит, наверно, как бы мы чего не стащили», — подумал Вершинин со злостью. Проходя мимо старухи, вытащил из коробки вельветовый поясок и показал ей. Купряшина осталась недвижимой.

Пока подвели итоги, оформили протокол и договорились о совместных действиях с участковым — прошло еще два часа. Окончательно управились около пяти, а спустя час добрались до города.

14. Старый знакомый

В этот день у Вершинина оказалась уйма свободного времени, поэтому собирался он не спеша, надел коричневый в полоску выходной костюм, завернул в газету купленную по случаю бутылку коллекционного шампанского и вышел на улицу. По дороге к автобусной остановке свернул к продовольственному магазину, у которого обычно допоздна толпились старушки с цветами, купил лучший букет августовских астр.

Светлана встретила его не без смущения. И на то были причины. Первый официальный визит… Сам Вячеслав, празднично одетый и торжественный… Цветы… Все это было необычно и волновало. Покраснев, неуверенно приняла букет, пропустила Вершинина в комнату, а он и сам смешался. «Лучше бы в кафе или ресторан заглянули и там отметили поступление — вдвоем, без свидетелей», — пронеслась запоздалая мысль.

— Прошу, молодой человек, прошу, — встретил его на пороге высокий мужчина в железнодорожной форме. — Василий Петрович Марчук, родной дядя этой вот козы, — представился он, показав на Светлану.

Вячеслав поставил шампанское на край стола. В центре его в хрустальной вазе уже стояли, подрагивая разноцветными лепестками-полосками, принесенные им астры.

— Мать, — позвал Марчук, — собирай на стол.

Из-за плюшевых занавесок, отделявших небольшую кухню, вышла пожилая женщина с испачканными мукой руками. Увидев незнакомого человека, смущенно спрятала их под клеенчатый передник.

— Таисия Алексеевна, — представил ее муж.

А вскоре и стол был накрыт. Шумно откупорили шампанское, выпили за успех Светланы. Несмотря на то, что громкоголосый дядя пытался усадить их рядом, она устроилась напротив, и Вячеслав чувствовал ее взгляд. Но всякий раз, когда он пытался взглянуть ей в глаза, она смущенно отводила их. Вершинин терялся в догадках, не понимая, почему она так официальна. Ему начинало казаться, будто она забыла все предыдущие встречи, все сказанное друг другу. Он был удивлен, насторожен и с тревогой пытался понять ее сегодняшнее поведение. А оно объяснялось очень просто. Они встречались уже не в первый раз, они уже сказали друг другу самые важные слова, но об этом знали только они — и никто больше. А сейчас их личное открылось глазам других. Он предстал чуть ли не женихом. Светлана не ожидала, что все произойдет так неловко. Многозначительные взгляды, которыми обменивались дядя с женой, торжественный вид Вячеслава еще больше усиливали ее смущение. Разговор не клеился. Василий Петрович пытался поддержать его, рассказывал о себе, о том, как ему дважды приходилось бывать понятым и какие способности он проявил при этом. Выходило, что вся его теперешняя работа — чистая случайность, а в душе он прирожденный криминалист и работал бы на этом поприще не хуже всех прочих.

Вячеслав слушал его вполуха. Он давно уже перестал удивляться тому, что в присутствии следователя разговор обычно вертится вокруг преступлений, как и в присутствии врача — вокруг болезней, и каждый обычно претендует на роль знатока этих профессий, развенчивая и подвергая критике профессионалов.

Воодушевленный бокалом шампанского и рюмкой домашней наливки, Василий Петрович поднялся и, размахивая руками, показывал, как он когда-то помог следователю. Но внезапно он заметил, что его не слушают, а супруга даже иронически улыбается, и виновато произнес:

— Заморили мы, наверно, молодых своими разговорами.

— Ты, Вася, уже битых полчаса сам с собой разговариваешь. Сядь лучше, — засмеялась Таисия Алексеевна. — Давно пора догадаться. Пусть на улицу выйдут, свежим воздухом подышат.

Благодаря в душе Таисию Алексеевну, они вышли через низенький деревянный коридор на улицу. Августовская ночь обдала зябким ветерком. Светлана вздрогнула.

— Тебе холодно?

Она едва заметно улыбнулась в ответ.

— Чему ты улыбаешься? — мягко спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Вспоминаю нашу первую встречу. Каким ты был тогда.

— Не надо. Лучше я открою тебе один маленький секрет. Позавчера вечером, как раз перед последним экзаменом, часов около одиннадцати, ты ничего не почувствовала?

— Позавчера… Да, помню. Я занималась допоздна, и мне вдруг стало тревожно. Показалось, что за мной кто-то наблюдает. Перепугалась страшно. Открыла занавеску, посмотрела — никого. Потом полчаса в себя прийти не могла. Ужас!

— Это был я, ты уж прости меня. Не хотел тебя испугать. Просто мне очень хотелось… поговорить с тобой.

Она помолчала, но взгляд ее был полон благодарности.

— У тебя сегодня очень счастливые глаза, — Вячеслав погладил ее по щеке. — Я никогда бы не подумал, что они могут быть такими счастливыми, мне всегда казалось, что они у тебя или строгие, или грустные.

— Я сегодня очень счастлива. Давно уже не чувствовала себя такой счастливой.

— Потому что зачислена, да?

— Нет, не только. Еще потому, что есть ты.

Вячеслав взял ее лицо в свои руки. Голова Светланы оказалась на уровне его подбородка. Им овладела необъяснимая нежность к этой хрупкой девушке с искрящимися волосами и мягкими, как у ребенка, губами.

Откуда-то издалека едва слышно доносились звуки незнакомой песни.

Светлана не вырывалась. Ей тоже хотелось вот так, молча, стоять здесь целую вечность. Вячеслав порывался что-то сказать, но она тут же коснулась его рта пальцами и заставила замолчать.

Звуки песни оборвались. Стало тихо. В темноте послышались чьи-то тяжелые, неуверенные шаги. Вячеслав почувствовал, как Светлана внезапно насторожилась. Темная фигура постепенно приобретала очертания.

— А, это ты здесь, недотрога, — пахнуло на них душным перегаром.

В раскачивающемся перед ними пьяном мужчине Вершинин узнал татуированного из ресторана.

— Смотри — и с фраером? — издевался он. — Тогда чего здесь? Дуйте в кусты, я покараулю.

— Замолчи сейчас же, дрянь, — оттолкнул его Вячеслав. — Иди своей дорогой.

— Что? Что ты сказал, фуфло?

В руке татуированного блеснула стальная полоска ножа.

— Слава! — тонко вскрикнула Светлана.

Отработанным на тренировках резким приемом Вершинин нанес ногой резкий удар по голени нападающего, лицо которого перекосила острая боль. В следующий миг Вячеслав выбил из его руки нож и отбросил далеко в сторону.

— Обожди, гад, — с трудом прохрипел татуированный, корчась от боли. — Ты еще Черного не знаешь.

— Черного?.. Фильку? — машинально отозвался Вершинин и от неожиданности опустил руки. — Знаю.

Сыпля угрозы, Филька заковылял прочь.

— Я боюсь за тебя, — прошептала Светлана. — Я боюсь за тебя, родной.

— Ну, это ты зря, — с напускной веселостью сказал Вершинин. — Завтра же мы поставим на место гражданина Чернова.

— Ты знаешь его? — удивилась она.

— Вижу второй раз, а заочно знаком неплохо, — не вдаваясь в подробности, ответил Вячеслав. — А вот, честно говоря, за тебя я немного побаиваюсь.

— Не надо. Не бойся. Завтра я уезжаю домой до начала занятий в институте.

— Как завтра? Почему? У меня были другие планы, — растерялся Вершинин.

— Надо, Славик, надо ехать. Должна повидаться со своими. Мама больна. Тебе я сразу напишу…

15. Указание Зацепина

Под утро Вершинина разбудил стук в дверь.

«Везет мне, как утопленнику», — не открывая глаз, сонно подумал он.

Натянул брюки, пошел к двери. За ней стоял дежурный по райотделу. Оперативная машина дожидалась у входа. Произошло убийство на охоте.

В прокуратуру Вершинин приехал в скверном настроении: не удалось проводить Светлану, не выспался, и, в добавление ко всему, еще одним делом стало больше.

В кабинете, на столе, он обнаружил два пухлых тома. К каждому была приколота сопроводительная, исписанная каллиграфическим почерком Зацепина: «Тов. Вершинину. Примите к своему производству». Рассеянно полистал страницы. Одно оказалось делом о недостаче двенадцати тысяч рублей в совхозе «Заря», другое — о смертельном случае на строительстве колхозного Дома культуры. Итого, с семью другими, у него уже девять дел!

Затем Вершинин просмотрел поступившие по запросам характеристики, ответы на представления и другие документы. В стопке бумаг был и очередной неутешительный ответ на запрос о без вести пропавших из Свердловской области. Наискосок, во всю его длину, легла рассерженная надпись: «Тов. Вершинину! А как идет расследование остальных дел? По-моему, очень плохо. Зацепин».

«Все. Хватит, — Вячеслав отбросил листок бумаги в сторону. — Прокурор, по-видимому, прав. Такую махину я не потяну, силенок не хватит, надо заниматься только текущими делами».

Невеселые мысли прервало появление Тони. Смешно изламывая тонкие крашеные губы, она вымолвила с плохо скрываемым злорадством:

— Пал Петрович зовет на оперативное совещание.

Невнимание к ней Вершинина раздражало и удивляло Тоню. Вроде бы и не женат, и парень видный, а ее не замечает, держится подчеркнуто сухо. Сегодня Тоня краем уха уловила, что Вершинина ожидает хорошая взбучка, и в душе радовалась: вот оно, отмщение за невнимание к ней.

В кабинете Зацепина находился помощник прокурора Сизов, всегда относившийся к Вячеславу доброжелательно. Он и сейчас ободряюще кивнул ему и едва приметно улыбнулся. Вершинин сел рядом с ним.

— Доложите о состоянии своих дел, — не глядя в сторону следователя, предложил Зацепин.

— В производстве у меня вчера находилось шесть дел, а сегодня на утро — девять. Из них три почти на подходе, я передам их вам к концу месяца, по остальным шести еще почти ничего не делалось.

Атмосферу совещания Вершинин уловил по хмурому настроению Зацепина и сочувствующему взгляду Сизова, но решил нисколько не приукрашивать создавшегося положения.

— Как со сроками?

— Неважно. По двум истекает двухмесячный, и хозяйственное, которое вы мне передали, на пределе.

— Насколько я вас понимаю, Вершинин, три дела вы нам обещаете заволокитить, — холодно бросил Зацепин, по-прежнему не глядя ему в глаза.

— Попросим в области отсрочку, тем более имеются объективные обстоятельства: по одному назначена психиатрическая экспертиза, другое вы только сегодня передали, — стараясь не взорваться от явной несправедливости, тихо ответил Вячеслав.

— И вы так просто об этом говорите? — вспылил Зацепин. — Подумаешь, отсрочки по трем делам! Поехал в область, получил. А за показатели следственной работы кто отвечать будет? Вы или я? Ведь по срокам они у нас станут хуже, чем в любом другом районе.

— Но ведь я… — Вершинин вскочил.

— Сядьте! — резко махнул рукой Зацепин. — Вы на совещании, а не на посиделках. Прошу вас запомнить: дела, находящиеся у вас в настоящее время, должны быть окончены без отсрочки. Я не против ваших занятий по убийству на Прорве, если они не будут мешать остальному. Но они мешают. Это ясно. На мой взгляд, старое дело надо передать в областную прокуратуру. Я договорюсь с прокурором области.

— Как же так, Павел Петрович? — растерялся Вершинин. — Я начинал, а когда появилась возможность раскрыть преступление, вы хотите передать дело другому следователю? Но я и сам справлюсь.

— Может, передать часть дел следователю Петренко? — вмешался молчавший до сих пор Сизов. — У того ведь их, кажется, всего четыре.

— Позволь мне самому заниматься распределением, — холодно оборвал его Зацепин. — Петренко тоже без работы не останется. Сейчас все. Работать! На первый раз я вас предупреждаю, Вершинин.

«Я вас предупреждаю! Я вас предупреждаю! Я вас предупреждаю!» — стучал в висках зацепинский голос, когда Вячеслав выходил из кабинета. «Все, к черту, больше так работать не могу, не в состоянии. Пусть расследование продолжает старший следователь, как и предлагал сначала Сухарников».

Вершинин, больше не колеблясь, набрал номер телефона начальника следственного отдела.

— Я прошу вас взять у меня дело, — без предисловий начал он, — и передать другому следователю.

— Стоп, стоп, стоп! Я вас не пойму. Волнуетесь опять, горячку порете. Объясните толком.

Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, Вершинин рассказал о случившемся. Сухарников слушал не перебивая.

— Ну, Зацепин это еще не все, — сказал он, немного помолчав. — А вот вы меня удивляете. Не думал, что так быстро поднимете лапки кверху. Действительно, следует теперь поразмыслить, а не передать ли дело другому следователю, потверже характером.

— Мне ведь придется работать с Зацепиным, — виновато сказал Вячеслав.

— Ладно, по молодости лет прощаю вам минутную слабость. И хватит плакаться. Слушайте меня внимательно. Сегодня утром я доложил прокурору области о результатах обыска и, вообще, полностью ввел его в курс дела…

Сухарников интригующе помедлил. Вячеслав затаил дыхание.

— Принято решение временно прикомандировать вас к нам. Будете вести только одно это дело.

— А как же здесь, как они справятся? — затеребил телефонный шнур Вершинин.

— Послезавтра мы перебросим Зацепину следователя из Куркинского района, там нагрузка поменьше. Вот он и примет ваши дела. Довольны?

— Не знаю, — откровенно признался Вячеслав.

Он и сам толком не понимал, доволен или нет. С одной стороны, у него появлялась реальная возможность довести до конца начатое дело, но, с другой стороны, резко обострялись отношения с Зацепиным. Хочет он того или нет, а ставит его в тяжелое положение. Новому следователю понадобится время, чтобы войти в курс дела, уйдут сроки, для прокурора опять неприятности. Да и возвращаться потом придется к тому же Зацепину. Альтернатива нелегкая.

— Ну вот, «не знаю», — передразнил его Сухарников. — Тогда, может быть, действительно, нам взять дело к себе? Кстати, есть еще одна новость. По моей просьбе с утра проведена экспертиза изъятого вами на чердаке вместе с куском дерева пятна. Кровь оказалась! Кровь человека. Групповую принадлежность эксперты не определили за давностью, но видовую установили точно: че-ло-ве-чес-кая!

Сухарников замолчал, давая Вершинину возможность переварить новость.

— Я согласен, — отозвался тот, — согласен, при одном условии: три дела я возьму с собой и закончу попутно, они на выходе.

— Договорились. Другого я от вас и не ожидал. Рад, что не обманулся. Приступайте сегодня же.

После обеда Вершинин собрал свои пожитки и передал секретарю по описи шесть дел и кое-какие материалы. Всю процедуру проделали молча. Тоня сидела неприступно, словно именно ей нанесли смертельную обиду. Зацепин отсутствовал — поехал в область отстаивать свою позицию. И только Сизов дружески потряс ему руку.

16. Смятение Дмитрия Корочкина

Из-за всего случившегося Вершинин чувствовал себя неловко, но постарался выбросить из головы страхи и сомнения, как только переступил порог областной прокуратуры. Его мыслями уже владела предстоявшая встреча с Корочкиным, которого он вызвал на вторую половину дня. Важность этой встречи была очевидной. Много уже сделали, чтобы приблизиться к разгадке таинственного происшествия, большинство участников расследования уже не сомневались в причастности Беды, а возможно, и Ляпы, к убийству, но, к сожалению, их убеждение почти ничем не было подкреплено. Косвенные доказательства, появившиеся в последнее время, в расчет не шли — ни один суд не осудил бы Купряшина за убийство десятилетней давности только потому, что на чердаке его бывшего дома обнаружена кровь, пусть даже человеческая, или найден пояс от платья, возможно, принадлежавшего потерпевшей. Нужны были прямые доказательства. Допрос Корочкина, сложись он удачно, мог внести определенную ясность, а мог и еще больше запутать все. Неизвестно главное: каким человеком стал Корочкин?

Вершинин попытался мысленно представить его себе, но образ получался расплывчатым. Раньше — заядлый драчун, задира, дважды судился за грабежи, а сейчас — хороший семьянин, рабочий, почти два года ничего компрометирующего. Впрочем, может, затаился, ждет Купряшина, мечтает вернуться к старому.

Вершинин заглянул к Сухарникову.

— Главное, не спеши и не нервничай, — наставлял его тот, — иначе сразу все испортишь. В душу ему постарайся заглянуть, сам встань на его место, легче понять будет. И, главное, запомни — Корочкин не догадывается, зачем вызван, и наверняка ломает голову, перебирает свои грехи, но уж о том деле, пожалуй, и не думает — слишком глубокая старина. Этим и воспользуйся — ошарашь и глаз не спускай. Если причастен, обязательно выдаст себя. Пусть даже не скажет ничего сразу, неважно. Не сейчас, так потом. Основное — сделай для себя правильный вывод. Легче работать будет. Но все, что есть, не выкладывай. Туго придется, нажми на кнопку — в твоем столе она тоже есть, — Сухарников показал пластмассовый кружок, незаметно вделанный в крышку стола, — я подойду.

Ровно в четыре в дверь постучали. На пороге появился крепкий мужчина среднего роста. Здоровенные грязные ручищи неуклюже вылезали из коротких рукавов засаленного пиджака. Смотрел настороженно, видимо, не ожидал для себя ничего хорошего.

«На робкого совсем не похож, — разочарованно подумал Вершинин. — Человек как человек, выглядит настоящим работягой, но совсем не таким, каким представлялся».

— Из отдела кадров к вам послали, — глухо откашлявшись, Корочкин протянул клочок бумаги.

— Знаю, присаживайтесь, — Вячеслав указал на стул.

Корочкин нерешительно уселся на краешек.

— Фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения?

Анкетные данные аккуратно ложились на страницы протокола допроса.

— Судим?

— Судим, дважды судим, — с неожиданным вызовом бросил Корочкин.

— Вы почему нервничаете? — удивился Вершинин. — Обычный вопрос.

— Вам обычный, — злость прорывалась в каждом ответном слове, — а мне нет! С детства слышу: судим, судим, судим. Сейчас, думал, отстали… Нет, опять вызываете, жить не даете. Теперь-то чего нужно от меня? Сполна расплатился! — Руки его дрожали.

— Спокойней, Корочкин, не кипятитесь, — сдерживая заодно и себя, произнес Вершинин. — Никто, кроме вас, не виноват. Отсидели, сколько заработали.

Вершинин помолчал, дав ему немного успокоиться, а затем снова продолжил разговор.

— Зря вы так в штыки, Дмитрий Карпович, — как можно мягче начал он, — мало ли зачем вы можете нам понадобиться.

— Известно зачем, не первый год замужем, — непримиримо отозвался тот. — Случилось что-нибудь, вот и прилепить мне хотите. А я, может, про старое забыть думаю, вычеркнул все из памяти, работаю, семья, как у всех.

— Знаю, Дмитрий Карпович, знаю, все знаю. И что работаете хорошо, и что народ в цехе относится к вам неплохо, и что семья у вас хорошая.

— А тогда зачем вызываете, в чем подозреваете?

Поведение Корочкина показалось Вершинину искренним. Вся его злость, отчаяние при одном только упоминании о прежней жизни выглядели правдоподобными. Ему есть из-за чего беспокоиться. Он хочет стать другим, а ему не верят, он твердо решил не возвращаться к прежней жизни, а его опять тычут носом — судим. Играй Корочкин роль — не вспылил бы от безобидного вопроса, скорее всего, постарался бы продолжить разговор, выпытать, вызнать, чего от него хотят, а он просто замкнулся и не разговаривает.

— Я ведь с вами не о сегодняшнем времени говорить хочу, — Вершинин отложил в сторону авторучку, — а о прошлом.

— О прошлом? — насторожился Корочкин. — Зачем? Прошлое мое известно. Первый раз отбывал малолеткой, освободился досрочно, второй отсидел от звонка до звонка. И теперь нет за мной больше ничего.

— Ничего?

— Нет, — ответил он, глядя Вершинину прямо в глаза.

— Почему же все-таки вы Черного тогда выгородили? Ведь он был вашим соучастником, — сказал как о факте, не требующем доказательств, Вершинин.

— Вот вы о чем… Ну, скрыл. Закладывать не хотелось. Чего за собой лишнего человека тащить. Да я ведь и сам тогда не в «сознанку» шел.

— Что так?

— По молодости лет. Считал, лучше будет, а вышло хуже, дали на всю катушку. Да и слушал кое-кого, — криво усмехнулся Корочкин.

— Беду, наверно?

— Может, и его, — неохотно ответил Корочкин.

«Ну, спасибо тебе, — мысленно поблагодарил Вершинин, — по крайней мере, теперь точно известно о знакомстве Купряшина с Черным. Ты легко признался в этом, зная, что Фильку не привлечешь за старое — время ушло, но для нас не это главное, для нас важен сам факт знакомства».

Скрывая торжество, он прикрыл ладонью глаза и некоторое время молчал. Подошло время разговора на главную тему:

— Окунево давно не посещали, Дмитрий Карпович?

— Давно. Нет там у меня никого. Мои померли, а так ездить — только время попусту тратить.

— Почему же так? Может, воспоминания какие остались? Родина все-таки.

— Нет никаких воспоминаний.

— А может, взять что-нибудь? Пушку, например, — рискнул Вершинин, доставая из ящика стола пистолет.

Какое-то время Корочкин не отрывал от оружия глаз, но потом с усилием отвернулся.

— Это не мой, — угрюмо пробормотал он.

— Тогда чей? Беды?

— Не знаю, — обронил Корочкин, помедлив с ответом дольше, чем полагалось в таком случае.

— Не знаете? Или не хотите говорить?

Корочкин промолчал.

— Как же так, Дмитрий Карпович? — укоризненно покачивая головой, Вершинин чуть подбросил пистолет на ладони. — Неужто Лиду забыли?

Впоследствии он и сам не мог понять, в какой связи у него вырвались именно эти слова. Может быть, ощупывая необычную рукоятку оружия, он вспомнил описанные в судебно-медицинском заключении характерные телесные повреждения; возможно, слова вырвались чисто интуитивно, но эффект их оказался неожиданным и страшным. Сильного здоровенного мужчину, казалось, хватил паралич: лицо его побагровело, он не мог выдохнуть воздух из легких, а затем неожиданно рухнул на колени и, ухватившись серыми руками за край стола, невнятно забормотал:

— Я не убивал, я не убивал, начальник, я не убивал…

— Встаньте, встаньте немедленно! — вскочил Вершинин. С трудом ему удалось усадить Корочкина на место. Того сотрясала мелкая дрожь. Зубы громко стучали о край стакана с водой.

Через несколько минут Корочкин немного успокоился, и Вершинин повторил свой вопрос. Эффект оказался почти такой же.

— Нет, нет, я не убивал! Это не я, это не я, — вновь затрясся Корочкин, не отводя безумных, расширившихся зрачков от пистолета.

— Ну хорошо, выйдите пока, посидите, отдохните, — предложил Вячеслав и вывел его в комнату для свидетелей, а сам направился к Сухарникову и рассказал о необычной сцене.

— Не играет? — поинтересовался тот.

— Ни в коем случае, все правдоподобно.

— Ну, дорогой, в моей практике встречались такие артисты — заслуженные психиатры со стажем не могли раскусить. Ну ладно, ладно, — согласился Сухарников, заметив, что его собеседник приготовился возражать. — Допустим, вы правы, но почему все-таки он так испугался? Неужели соучастник убийства?

— Не верится, — усомнился Вячеслав, массируя пальцами виски. — Не тот типаж. Может, знает, как все произошло, но боится — на него подумаем?

— Хорошо, не будем гадать на кофейной гуще. Он уже отдохнул. Поработайте с ним еще, но не перебарщивайте. Лучше отпустить до поры до времени.

К удивлению Вершинина, Корочкин в себя не пришел. Он продолжал оставаться в состоянии прострации. Отвечал невпопад, его знобило. Разговор стал бесполезным.

— Идите домой, Корочкин, и подумайте над своим будущим, — передавая ему отмеченную повестку, сказал Вячеслав. — К разговору мы еще вернемся, взвесьте как следует все и приходите ко мне в любое время. Но не советую затягивать.

Ссутулившаяся фигура в нелепом коротком пиджаке скрылась за дверью.

17. Прямое доказательство

Телефонная трубка издавала самые невероятные звуки. Из ее неведомых глубин возникал то тихий посвист, то поросячий визг, а то и вовсе клекотание неизвестного существа. Казалось, она вот-вот вырвется из рук и понесется по комнате, ворча и брызгая слюной. Вершинин в сердцах бросил ее на рычаг, и в тот же момент зазвучала отчаянная, совершенно непереносимая для барабанных перепонок трель. Он снова снял трубку и положил рядом на стол. Она продолжала издавать разнообразные звуки еще минут пять, а затем замолчала и в наступившей тишине захрипела мужским голосом.

— Слушаю, алло, алло! — закричал что было мочи Вершинин.

— Вячеслав Владимирович, — послышался словно из преисподней знакомый голос, — Позднышев говорит из Окунева.

— Слушаю тебя, слушаю! — обрадованно закричал Вячеслав. — Что случилось?

— Я вас разыскиваю все утро, в прокуратуре никто не говорит, где вы есть, хорошо, до Шустова дозвонился, он сказал. Как вас найти? Человек один к вам хочет подъехать.

— Что за человек? По какому вопросу?

— Наш человек, окуневский. И вопрос опять же нас интересующий! — прокричал в ответ Позднышев, видимо, не желая распространяться по телефону.

— Пусть подъезжает в областную прокуратуру, кабинет шестнадцать, я буду ждать. Кстати, ты почту предупредил?

— Предупредил, предупредил, но это сейчас неважно. Человек подъедет, расскажет, он тут рядом со мной, а звоню с переезда по железнодорожному телефону. Через часок он будет у вас.

В ожидании посетителя Вершинин пытался дописать обвинительное заключение по одному из трех дел, захваченных из районной прокуратуры, но это ему плохо удавалось. Мысли работали в другом направлении: не давали покоя звонок Позднышева и его таинственный посетитель. Не выходила из головы и утренняя встреча с Зацепиным. Тот выскочил из кабинета прокурора области и даже не поздоровался, хотя столкнулись нос к носу, — просто посмотрел как на пустое место, и все. Испортил настроение! Позже Сухарников рассказал ему о разговоре Зацепина с прокурором. Он присутствовал при нем от начала до конца. Павел Петрович получил мощный разнос за, как выразился прокурор, узкоместнический подход к проблеме борьбы с преступностью и вынужден был ретироваться несолоно хлебавши. Отсюда и его далеко не радушная встреча с неуступчивым подчиненным.

Бочком протиснулся в дверь толстый человек с маленькой головой, чем-то напомнивший Вершинину кеглю.

— Я от Позднышева, — представился вошедший, вытирая платком лоснящийся лоб, — Архип Никитич Фролков.

Вячеслав с интересом разглядывал посетителя. При всей своей неуклюжести он двигался довольно энергично и с любопытством скользил черными глазами-бусинками по кабинету.

Вершинин вежливо усадил толстяка в кресло и выжидающе замолчал.

— Вот, — Фролков положил на стол какой-то конверт. — Позднышев велел отдать вам лично в руки.

Вершинин недоуменно взял его, прочитал выведенную корявым почерком надпись: «Р. . .ская область, Динский район, пос. Сосновый, Купряшину Федору». Обратный адрес не указывался.

— Откуда у вас это письмо?

— Я в райцентре работаю, а живу в Окуневе, — охотно приступил к рассказу толстяк. — Каждое утро электричкой на работу езжу. Сегодня из дому выхожу, глядь — старая Купряшиха чуть не бегом ко мне. Ты, говорит, Архип, в поселок собрался, так выручи, Христа ради, брось письмо Федьке где-нибудь там. А сама между тем по сторонам зыркает, не наблюдает ли кто за нашим разговором. Я ей, значит, отвечаю: «Ты бы, старая, лучше пошла да на почте опустила, все верней, а то забуду еще бросить». А она на это опять: «Ты уж постарайся, не забудь, на нашей почте оно еще ден пять пролежит, а Федька-то у меня скоро выйти должен, тогда получить не успеет». Взял я ее письмо — отказывать старухе неудобно — и пошел прямиком к разъезду. Иду и думаю: чего это она так по сторонам оглядывалась, будто боялась кого? Тут меня как обухом стукнуло. Пелагея-то моя позавчера, когда я с работы вернулся, нарассказывала мне, как из области прокурор приезжал главный, обыск у них в старом доме делал, пистолет разыскал, которым Федька, говорят, девку одну убивал. Я смекаю: неладно здесь, неспроста бабка письмо мне в руки передает. С дороги свернул и — к участковому Позднышеву. Так, мол, и так, Алексей Федотыч, докладываю. Письмо показал. Вижу, глаза у него загорелись. Ну, думаю, в кон попал. Потом с разъезда вам позвонили, — закончил Фролков, тяжело отдуваясь, и жадно посмотрел на запотевший графин.

— Пейте, пожалуйста, пейте, — спохватился Вершинин, наливая гостю холодной воды.

Когда толстяк покончил с третьим стаканом, то довольно погладил несколько раз рукой по животу и застыл, ожидая вопросов.

— Так, — протянул Вячеслав, ощупывая конверт и не решаясь вскрыть его в присутствии Фролкова, — надо, наверно, протокол добровольной выдачи составить.

— Стоит ли? — сразу поскучнел тот. — Я ведь так, от души принес, помочь хотел, а тут протокол.

«Боится, Федьки боится», — сообразил Вершинин, но на своем настоял.

Составив короткий протокол, он передал его для подписи Фролкову.

— Кстати, скажите, много ли окуневских ездит на работу в город или в поселок? — поинтересовался Вершинин, пока тот внимательно изучал протокол.

— Да треть села, наверное. Электричка ходит постоянно, езды тридцать — сорок минут, вот многие и пристроились там работать. Молодежь в основном.

— Вы-то себя тоже к молодежи причисляете?

— Я — другое дело, — не очень охотно отозвался Фролков. — У меня другие обстоятельства.

— Какие же, если не секрет?

— Неважно, к делу они отношения не имеют.

— Не буду настаивать, Архип Никитич, вы и так нам большую помощь оказали. Но все-таки разрешите задать вам еще один вопрос.

— Задавайте, — пожал тот плечами.

— Почему именно вам Купряшина передала письмо, именно вам доверила свою тайну, а не кому-нибудь другому из односельчан?

— Знает она меня давно… — последовал не совсем уверенный ответ. — Ну и… — он смущенно замолчал.

— Что «и»?..

— Судим я был несколько лет назад, два года отбыл за растрату… Заготовителем от райпотребсоюза работал, недостача вышла и все такое… Вот она и подумала, наверно, что ворон ворону глаз не выклюет. И напрасно, — внезапно озлобился Фролков. — Кто ее Федька? Вор, грабитель, убийца. Таких и сам ненавижу, а я случайно туда попал, по глупости своей, и больше ноги моей там никогда не будет.

Он с вызовом посмотрел на Вершинина.

— Успокойтесь, пожалуйста, Архип Никитич, я и в мыслях о вас ничего плохого не имел, и далек от того, чтобы всех под одну гребенку стричь, да и поступок ваш сегодняшний о многом говорит.

Пока Фролков рассказывал о себе, Вершинин мучительно пытался вспомнить, когда и где он это уже слышал, но ничего в голову не приходило.

— …Я и сам этих живоглотов не люблю, в колонии от них порядочные люди натерпятся — не дай бог! Чуть что — в лицо норовят ударить, а то и ножичком балуются. А я крови и всего такого прочего до ужаса боюсь, — вновь дошел до его сознания голос толстяка. — У меня утопленница та несчастная до сих пор перед глазами стоит, хоть и мельком ее видел. Да еще одного почти на моих глазах электричка зарезала. Тоже страху натерпелся. Больше, правда, ничего такого видеть не пришлось, и на том спасибо.

«Все правильно, — с облегчением вспомнил Вершинин, — это же Фролков, тот самый Фролков, на глазах у которого погиб путевой обходчик».

— Свирина, что ли, Николая вспомнили? — желая проверить себя, быстро спросил он.

— Его-о-о! — удивленно протянул Фролков, покачивая головой. — Ну и контора у вас, все знаете. А может, вы окуневский сам? — внимательно присматриваясь к следователю, спросил он.

— Нет, конечно, — рассмеялся Вершинин. — Просто вспомнил по аналогии. Ну и как, страшно было?

— Не говорите. Я тогда несколько ночей не спал. Вспомню, как его измолотило, и жуть берет.

— Вы тогда в тамбуре вагона никого больше не заметили? — больше для очистки совести поинтересовался Вершинин.

— Признаться вам, — сконфузился собеседник, больше не удивляясь осведомленности следователя, — я перед тем в вокзальном ресторане пару стопок пропустил, а в дороге задремал. Укачало меня. Кольку Свирина я видел, заметил, что под мухой он был здорово, но проглядел, как он в тамбуре оказался. Проснулся от резкого толчка, даже носом о противоположное сиденье стукнулся. Оказалось, стоп-кран сорвал односельчанин наш, фамилию его сейчас запамятовал. Переехал он потом от нас, когда жена у него померла. Смотрим с ним — в тамбуре фуражка лежит Колькина, а больше подозрительного ничего. Выпал он по собственной глупости.

— Спасибо вам большое, Архип Никитич, — поблагодарил его Вячеслав, протягивая руку. — Думаю, не стоит напоминать о необходимости полнейшего молчания.

— Конечно, конечно, меня Позднышев уже предупреждал. Я не из болтливых.

Он суетливо вытер ладонь о штанину широченных брюк и только после этого уважительно попрощался.

Вершинин погладил конверт, посмотрел на свет, даже понюхал и вновь положил на стол, не решаясь вскрыть, затем взял его и пошел советоваться с Сухарниковым.

— Повезло вам, как в лотерею машину выиграли, — засмеялся тот и так же, как Вершинин, внимательно осмотрел письмо.

— Будем вскрывать? — спросил Вячеслав, громко щелкнув ножницами.

Не отвечая, Сухарников позвонил одному из старших следователей, у которого находились практиканты, и пригласил двух из них понятыми. Когда те подошли, он достал из ящика стола электрический чайник и включил его. Через пять минут чайник зашипел, еще минуты через две крышка его стала весело подскакивать, а из носика ударила тугая струя пара. Подставив под нее конверт заклеенной стороной, Сухарников затем пластмассовым ножом быстро вскрыл его. Внутри находился свернутый вчетверо лист серой бумаги. Тем же корявым почерком, что и снаружи, на нем было выведено следующее:

— Вот тебе и забитая старуха! — ахнул Вершинин. — Такую шифровку соорудила. Про родственников вроде невзначай сказала, а потом фразочка: «Береги себя». Непосвященный подумает: от болезни, от несчастного случая, а на самом деле от милых Лидиных «родственников», то есть от нас.

— Нужда еще и не то заставит сделать, — улыбнулся в ответ на эту тираду Сухарников и, подумав некоторое время, добавил: — Письмо сфотографируем, а затем отправим в колонию.

— Зачем? — удивился Вячеслав. — Насторожим Беду раньше времени. Не лучше ли потом — сразу, неожиданно поставить перед фактом?

— Думаю, нет. И вот почему. Дней через пять-шесть Купряшин письмо получит, мы позаботимся доставить его без промедления. До конца срока ему останется недели три, но он не будет спокойно сидеть и просто дожидаться, а предпримет какие-то активные действия, которые окажутся нам на руку. Он не забыл про пистолет, у него наверняка были сообщники, ему надо их предупредить. В общем, какие-то серьезные шаги он, безусловно, сделает, и наша задача их не только не пропустить, но и использовать в интересах следствия.

Взяв письмо, Вершинин отнес его в фотолабораторию, и лаборант через полчаса сделал ему несколько приличных копий. Здесь же они вдвоем аккуратно вложили письмо в конверт и заклеили.

Поднимаясь на второй этаж, Вячеслав столкнулся с Дмитрием Корочкиным. С их последней встречи прошли лишь сутки, а его трудно было узнать. В теплой, несмотря на жару, стеганой телогрейке, ссутулившийся, с глубоко запавшими глазами, он переминался с ноги на ногу, пряча за спину тощий вещмешок. Вершинину почудилось даже, что он обознался, и, лишь приглядевшись повнимательней, понял, что не ошибся.

— Я к вам, гражданин начальник, — глухо сказал Корочкин.

— Заходите, — сдерживая волнение, произнес Вершинин.

Поставив вещмешок в угол кабинета, Корочкин топтался на месте, не зная, с чего начать. Видимо, решившись на серьезный шаг, он в последнюю минуту заколебался. Именно поэтому Вячеслав молчал, предоставив ему самому принять нужное решение. Слышно было, как царапала оконную раму сухая ветка.

— Я пришел все рассказать, — глухо произнес наконец Корочкин и долго откашливался в кулак. — Ничего скрывать больше не буду. Пусть отсижу, но вернусь чистым.

— Я и не сомневался, что вы примете правильное решение.

— Знал я эту Лиду. В то лето приехала к Беде вечером. Никто ее не видел — его дом на отшибе стоит. Она у них осталась ночевать, тетка Прасковья тоже там находилась. Весь следующий день я Федьку не видел, он не велел приходить. Где-то часа в два ночи, еще не светало, меня разбудил стук в окно. Вскочил — смотрю, Беда зовет. Вышел. Он молча повел меня к себе. Зашли в дом, а он говорит шепотом: «Лидка скурвилась, завязать хотела, пришлось пришить, вот — рукояткой». И показал пистолет, который я у него не раз видел. У меня ноги со страху чуть не отнялись: мокрое дело не шутка, не в квартиру залезть или часы снять. Стою, с места сдвинуться не могу, а он как ткнет меня в живот кулаком: «Чего дрожишь, — говорит, — приказ это. Плотник приказал». Труп на чердаке лежал в мешке, мы его веревкой перевязали, жердь продели, да так и на Прорву понесли. По дороге прихватили с собой диски от сеялки, для тяжести подвязали. Беда привязывал, он мастак был морские узлы вязать, в колонии у кого-то научился. Потом с лодчонки — там полузатопленная одна стояла — сбросили в воду.

Корочкин угрюмо замолчал.

«Вот тебе и конец истории, вот тебе и убийство на бытовой почве», — подумал Вершинин, глядя на опущенную голову Корочкина.

— Вы не запомнили, в чем она была одета? — стараясь казаться спокойным, спросил он.

— Конечно, запомнил: коричневое платье на ней было. Июнь ведь шел. Жарко. В нем она и приехала. И лицо ее на всю жизнь запомнил, красивая она была, веселая. Так и стоит перед глазами. Зачем он ее убил?

— Он же ответил вам, что ему приказали. Плотник какой-то приказал. Кто это, кстати?

— Не знаю, — неохотно отозвался Корочкин, — не видел ни разу, слышал, правда, о нем много. Беда его как огня боялся. Иногда скажет: «Плотник велел», — и побледнеет весь. «Вор в законе», наверное, какой-нибудь. Мне с ним познакомиться не довелось, и слава богу.

— Что вам еще известно о Лиде? Фамилия, например, откуда родом или какие другие сведения?

— Приехала она из города, я это из разговора с Бедой понял, а больше мне ничего не известно. Видел ее впервые и разговаривать особенно не пришлось. Лидка да Лидка — и все.

— Жаль, очень жаль, — сказал Вершинин, раздумывая над его словами.

Честно говоря, после неожиданного признания Корочкина он рассчитывал на быстрый успех, однако один из главных моментов так и остался невыясненным.

— Куда меня теперь? — спросил Корочкин, не поднимая головы.

— Вас? — недоуменно посмотрел на него Вячеслав. — Как куда? Домой идите. Заберите мешок свой и топайте домой, к семье. Если вам верить, — а я верю, — вы непосредственного участия в убийстве не принимали, но виновны в недонесении о совершенном преступлении. На ваше счастье, вина ваша уже погашена давностью.

— Спасибо вам, гражданин следователь, спасибо за то, что поверили. Век не забуду!

— Учтите, Дмитрий Карпович, вам, возможно, придется встретиться на очной ставке с Купряшиным.

— Скажу и при нем, все скажу. Я теперь чист, ничего не боюсь.

— Тогда всего вам хорошего. Да, и еще одно, — остановил он его почти у двери. — Когда вы несли труп на озеро, никто вам не встретился по дороге?

— Нет, никто. А вот на обратном пути встретился путевой обходчик, фамилию его забыл, а звали Колькой. Мы с ним и не остановились, прошли мимо, и все.

Проводив Корочкина, Вершинин подошел к окну. Он увидел, как тот, едва не сбив какого-то посетителя, выскочил на улицу, озираясь по сторонам. Сорвавшись со скамейки, расположенной в скверике напротив прокуратуры, навстречу ему бросилась маленькая женщина с ребенком на руках и уткнулась лицом в телогрейку. Корочкин застыл, одной рукой неуклюже прижимая ее к себе, а другой придерживая ребенка.

— Смотри, как все повернулось, — удивился Сухарников, внимательно прочитав протокол допроса. — Выходит, мифические существа исчезли, появляются вполне реальные фигуры, и, чувствуется, фигуры не мелкие. Теперь ясно: убил Купряшин, но, по-видимому, и он был только слепым орудием в чьих-то руках. Скорее всего, этого, как его… Плотника… Занятная фигура. О нем все слышали, знают, но никто не видел. Беда бледнеет при одном только воспоминании о нем… Чем-то помешала им эта Лида…

— Я сейчас позвоню в уголовный розыск, — перебил его Вершинин, — пусть проверят по всем картотекам, не зафиксирована ли у них такая кличка.

— Правильно. И готовьте ориентировку в колонию за подписью руководства, а уголовному розыску поручите установить тщательное наблюдение за матерью Беды. Да, еще вот что, — остановил Сухарников Вячеслава. — Вы посидите сегодня у себя подольше.

— Зачем это нужно? — удивился Вершинин.

— День у вас сегодня удачный. Глядишь, к вечеру и Беда с повинной подойдет, а то и Плотник собственной персоной явится, — засмеялся Сухарников.

Оба от души расхохотались.

В тот же день в колонию ушла телеграмма следующего содержания:

18. Бессонница

Беда не спал.

«Докопались, — сверлила его мозг страшная мысль. — Наверняка докопались». Хотелось куда-то бежать, что-то предпринимать. Но что здесь можно предпринять!

От хриплого дыхания нескольких десятков уставших людей мелко подрагивала висевшая на потолке лампа. Надоедливо звенела попавшая в паутину муха.

Внизу зашевелился Интеллигент. Сразу же кисло запахло носками. Заунывным голосом он тихо затянул смертельно надоевшие всем за несколько лет слова:

— Заткнись, сука, — в лицо поющему угодил обмусоленный окурок козьей ножки.

— Ну чего ты, Беда? — захныкал Интеллигент, стряхивая с лица прилипшую махру. — Спеть, что ли, нельзя потихоньку? Через три дня выхожу. Все…

— Сказал, заткни пасть!

В голосе Беды прорезалась такая ярость, что Интеллигент испуганно умолк. Он хорошо знал тяжелый нрав своего соседа.

В третий раз Беда достал из-под матраца смятый листок и, шевеля бескровными губами, прочитал про себя: «Все тебя тут забыли, окромя Лидиных родственников, давеча приезжали, спрашивали, хотят повидаться…»

«Конечно, это о ней, другой ведь не было. А теперь вот «родственнички». В гробу я их самих видел, — он заскрипел зубами: — Интересно, что все-таки эти «родственнички» разнюхали? И почему только сейчас? Кто капнул? Ляпа? Нет. Он в этом деле сам замаран по уши. Знает: расколется, я скажу — вместе убивали, попробуй докажи, что не так, что просто помогал прятать труп. Хана и ему тогда. Нет, не пойдет на это. Мать? Ерунда… Плотник? — Он усмехнулся. — Может, у нее отец с матерью объявились, искать стали? Тоже не должно. Плотник тогда сказал, нет у нее никого. Кто же? Кто? Вдруг еще обыск делать станут, пушку найдут, куда тогда деваться, за ней наверняка хвост есть — Плотника все-таки. Эх, зря пожалел тогда, думал, вещица нужная, спрятал. В Прорву надо было — и концы в воду».

Беда перевернулся на спину. Знакомая трещина в штукатурке показалась ему бездонной.

«Почему сейчас, именно сейчас, когда осталось меньше месяца, а не десять лет назад, ну хотя бы — пять!.. Было бы не так обидно, — думал он, вжимая голову в тяжелую, как камень, подушку. — Эх, Лидка, Лидка! Забыл я о тебе почти, — заскрежетал он зубами, — а ты вон как — взяла да напомнила. Хотя нет, вру, забыть не забыл, просто отдалилось все это, нет того страха, что прежде жить не давал, особенно, когда железнодорожник тот привязался, — вечная ему память! — намекать стал. Хорошая девка была, хоть куда».

Он закрыл глаза, натянул одеяло на голову и снова попытался уснуть. В наступившей темноте замелькали разноцветные светлячки. Внезапно перед глазами встало лицо Плотника. Беда начал вспоминать прошлое.

…Плотник вызвал тогда его к себе. Сначала вокруг до около ходил.

— Есть тут у меня одна сирота казанская, приручил я ее, ваши игрушки отвозит она дружку моему в Москву, да и здесь на посылках держу. Подкармливаю ее за это, надо же сироту пожалеть. А то как же! Я откажу, другой откажет, пропадет она, сирота-то.

Пришлось поддакнуть ему: мол, конечно, сироту жалеть надо, за чистую монету слова его принял, он ведь обычно не шутит. Он брелочек свой золотой перебирает, любуется, то на палец намотает, то ладонь лодочкой сделает и змейкой его туда опускает.

— Вот так, — продолжает. — Пригрел я ее, сироту эту, пожалел, а она нет бы со всей благодарностью — нос вдруг воротить стала. «Не буду, — говорит, — вашими делишками заниматься, устройте лучше на работу куда-нибудь». И так я ее пробовал уговорить, и эдак, а все попусту: уперлась и — нив какую! Я уж ей и жениха хорошего обещал присмотреть через годок, и приданое от себя сообразить. Нет — и все! Сдался я. Нет так нет. Ты же знаешь меня, я супротив воли никак не могу, как дочку ее любил. Обнял и говорю: «Будь по-твоему, видно, другой путь у тебя на роду написан, съездишь тут в одно местечко еще, а потом все. На работу устрою, комнатку хорошую подыщу». Понял?

— Понял, чего тут не понять.

— Ну раз понял, милок, — жди послезавтра к себе гостью, вечерним поездом встречай.

— Мне-то она зачем? Жениться пока не собираюсь.

— Жениться тебе не надо, сынок, — как-то вкрадчиво сказал Плотник, — а вот встретить, приютить ее, тут уже не откажи мне, старому, жалко сироту ведь.

Внезапно лицо его закаменело. Мутные зрачки сузились:

— Скурвилась, чую, сиротинушка, продаст не за понюх табаку, убрать надобно.

— Как убрать? — Беду в жар бросило от его слов.

— Ты, Беда, сделаешь, тебе доверить могу, — слова Плотника звучали как приказ.

— Нет, Плотник. Что хочешь приказывай — сделаю, а на это не пойду. Не могу.

— Не можешь, гад, не можешь? — Беда вспомнил, как Плотник схватил его за волосы и притянул к себе. — А если она хату продаст, куда краденое таскала, да еще кое-кого. Думаешь, до тебя по цепочке не дойдет? Дойдет, не сомневайся. И все. Отгулял тогда Федька на свободе. Не забыл, сколько висит на тебе? Ну да ты не бойся, сынок, — неожиданно он снова стал ласковым. — Уж не откажи мне, старику, не дай сгнить в тюрьме. А я тебе тут подарочек приготовил. Ты ведь давно просил, вот время и подошло.

Плотник достал что-то из кармана брюк. Вороненым стволом блеснул пистолет. Как раз то самое, о чем всегда мечтал Беда.

— Ну как, хороша пушка? — поинтересовался Плотник, доставая из другого кармана коробочку с надписями на иностранном языке. — Это тебе маслята. Двадцать четыре штуки. Побалуйся где-нибудь в безлюдном месте, потренируйся. Я в твоем возрасте ох как любил пострелять.

Оружие легло в карман, плотно прижавшись к бедру. Мышцы стали сильными и упругими.

— Встретишь вечером, — стал наставлять Плотник. — Приведешь домой. Лесом иди. На глаза особенно не попадайся никому. Дальше сам придумаешь. Только без шума. Потом спрятать надо, так, чтобы ни одна душа не нашла — лучше всего в Прорве. Можно с Ляпой. Веришь ему?

— Сделает, как скажу.

Лиду встретили вечером, вдвоем с Ляпой. Красивая была. Только глаза грустные и смотрят с осуждением. Домой привели. Матери дома не было. Выпили понемногу. Она, правда, пить не стала, пригубила, и все. Злость Беду взяла — смотрит на них, будто жалеет. Ляпа напился и ушел. Потом мать пришла, ничего не сказала, постелила гостье на своей кровати, а сама на печке устроилась.

На другой день в лес пошли гулять, пистолет Беда взял с собой, думал — решится, но рука не поднималась, да и голоса всюду слышались: сенокос начался. Вечером в избу вернулись. Вдвоем были. Беда бутылку водки достал, предложил Лиде выпить. Опять отказалась. Может, заподозрила неладное? Насторожилась. Часа через полтора в город собралась ехать.

— Я ухожу, Федор. Прощай, — сказала и — к выходу.

Отшвырнув в сторону стул, Беда кинулся к ней и схватил за плечи. Она вывернулась и побежала к двери. Нагнал ее уже в сенях. Вырвал из кармана пистолет, что было сил ударил рукояткой по голове. Лида вскинула вверх руки, словно защищаясь от удара, но, не донеся их до затылка, мягко осела на пол. Какое-то время недоуменно смотрела на Беду, а затем медленно закрыла глаза. В уголке ее рта появилась тонкая струйка крови.

Стало страшно Беде, хмель разом сошел. Чтобы не испачкаться в крови, натянул на труп мешок и с трудом затащил его на чердак. Затем упал на кровать и лежал, не двигаясь, до самой ночи.

Мать пришла, все поняла, молитвы свои бормотать стала. Ночью вдвоем с Ляпой снесли убитую на Прорву. Этот слизняк даже речь от страха потерял. Правда, Беда быстро привел его в чувство.

Вроде чисто тогда сработали. Плотник доволен остался. Так надо же, понес черт рыбаков на то место! Страху тогда натерпелись немало, особенно, когда железнодорожник приставать стал. Все выспрашивал, куда они с Ляпой той ночью ходили и что несли. Один раз литр водки пришлось выставить, другой… Плотник узнал, помочь обещал. Ну, он-то не подвел: за свою шкуру боялся.

Еще фраер тот из Москвы в деревне появился. Хорошо его тогда прикупили. Строил из себя телка: «Федя, Федя». Когда его с посылочкой разыграли, он и подался прямиком к Шустову. Натянули нос легавому классно!

…Беда с трудом заставил себя вернуться в настоящее. Что-то надо делать. Раз сейчас они вспомнили о том убийстве, значит, разнюхали что-нибудь серьезное, и неизвестно, дадут ли ему возможность выйти из колонии.

Злоба опять замутила душу. Все летело к черту после стольких лет отсидки. Вышку, правда, не дадут, все сроки давности истекли, но еще лет пятнадцать припаяют…

Он чуть не завыл от отчаяния: неужели не дадут выйти, неужели все сначала?! Ему стало страшно, так страшно, как никогда еще не было.

Беда прислушался. Все в бараке крепко спали. За дверью светилась лампа дежурного. Он неслышно соскочил вниз. Интеллигент спал, задрав вверх острый подбородок. Толстые его пальцы с грязными ногтями беспокойно теребили край одеяла. Беда встряхнул спавшего за плечи. Тот дернулся, как кукла, но не проснулся. Пришлось тряхнуть посильней.

— Что такое? А? — вскочил Интеллигент и отшатнулся, увидев перед собой узкое, страшное лицо Беды.

— Молчи! — Беда угрожающе замахнулся. — Тихо. Слушай меня внимательно. Когда, ты говоришь, у тебя срок кончается?

— Через три дня.

— Как выйдешь, поедешь сначала ко мне, отвезешь матери письмо. Адрес скажу. Только ей в руки и — чтобы ни одна душа! Понял?

— Федя, милок, да куда же мне такой крюк делать? Посчитай — лишних тысячу километров отмахать надо. Ты ведь сам скоро выйдешь, все мамаше на словах и передашь, а меня уж пусти, — захныкал Интеллигент.

— Поедешь, куда сказал, — Беда словно клещами вцепился ему в плечо. — И смотри: обманешь — под землей найду тебя. Понял?

Интеллигент сник от боли.

— Понял, Федя, понял, сделаю, как велел, — пообещал он дрожащим голосом.

Беда забрался на нары. Сдвинув в сторону матрац, он пристроил на металлическом уголке обрывок бумаги и, мусоля огрызок химического карандаша, стал сочинять свое послание. Окончив, он свернул записку в маленькую трубочку, спрятал ее в потайное отверстие в матраце. До самого подъема он пролежал с открытыми глазами.

19. Ошибка Фильки Черного

Голову с трудом удалось оторвать от подушки. Нудно тянуло в затылке, волнами подкатывала тошнота, знобило. С гримасой отвращения посматривал на него красным глазом выколотый на запястье орел.

«Здорово нарезались вчера у Верки», — шевельнулись вялые воспоминания.

Растопыренной пятерней Филька расчесал слипшиеся волосы.

«Жаль, капустного сочку нет, — тяжело вздохнул он, — хорошо на опохмелку». С трудом сел на кровати.

— Мамань, маманя, — позвал охрипшим голосом.

— Ну, что тебе? — на пороге появилась сгорбленная женщина, принесшая с собой резкий запах керосина.

— Мамань, сил нет, башка трескается, — умильно заглянул ей в глаза Филька. — Сбегай за чекушкой в последний раз, ей-ей, в последний!

— Когда же работать начнешь, Филя? Водку свою когда бросишь? Опять ведь в тюрьму угодишь, — запричитала мать. — Сколько ж тебе говорить можно, непутевому?

— Гад я, маманя, последний гад, — болезненно сморщившись, Филька ударил себя в грудь кулаком. — Но скоро все, завязываю. На работу пойду, женюсь. А сейчас сходи, принеси, а? — Он протянул ей засаленную трешницу. — В последний раз, говорю.

Старуха безнадежно махнула рукой и принялась натягивать валенки с калошами, бормоча что-то под нос.

Филька опять плюхнулся на кровать. В голове у него вертелась непонятная чепуха, среди которой притаилось что-то важное, чего он никак не мог вспомнить. Помнил наверняка лишь, что какая-то пакость.

«Ах да! — с трудом выплыло из глубин проспиртованного мозга. — Бабка проклятая вместе со своим Бедой. «Помоги, сыночек, не дай Федьке пропасть», — мысленно передразнил он ее. — Тьфу! Во мне, что ль, дело? Я тут шестерка. К Плотнику надо ехать, попробуй не поехать, скрыть. А ну как важно? Федька выйдет, сразу расскажет тому. Мне-то каково Плотнику лишний раз на глаза лезть, ведь заказывал — ждать вызова. Какой-то там Лидки родственнички объявились. Зачем они Плотнику? Нет, не поеду, не попру на рожон», — решил он твердо.

Внезапно его осенило. Он даже вскочил с кровати.

«Лидка, Лидочка, Лидуха. Неужто она? Та самая! Мамане еще нравилась очень, да и, правду сказать, не только мамане. Пропала она тогда неожиданно, как в воду канула. И уж не без помощи Плотника, конечно. Почему сейчас она опять всплыла? Дело не пустяшное. Плотник по головке не погладит, если отмахнусь от Федькиной ксивы[2]. — Филька часто задышал, пытаясь остановить подступавшую тошноту. — С фраером тем еще по пьянке связался, — тоскливо подумал он. — Из-за какой-то девчонки в драку полез. С финяком выхвалился. Хорошо, хоть не нашли, а то припаяли бы год за ношение. Ведь так и ищут легаши, к чему прицепиться. А может, пасут уже, черт их знает».

Черный вскочил и сквозь щель в занавесках стал внимательно осматривать улицу, но подозрительного ничего не заметил. Улица казалась вымершей… Страх отошел, притаился.

В сенях застучало.

— Ты, мать? — насторожился Филька.

Старушка с трудом перелезла через высокий порог и поставила на стол четвертинку водки, полбуханки ситного и два малосольных огурца.

— Золотая ты моя! — обрадовался Филька и стал целовать ее в лоб, щеки, нос.

Старушка вырывалась, отворачивала лицо, но все же сдалась под таким бурным натиском. Смеясь, она только успевала вытирать рукавом Филькины слюни.

— Ну и дух от тебя, Филя, хоть зубы пошел бы почистил, там в сенцах пачка мятного недели две лежит.

— Все будет, маманя, все. Стричься, бриться, умываться будем, зубы чистить три раза в день будем, участковый меня как чудо природы станет демонстрировать нашим старым хрычам из домоуправления. Общественникам дорогим, — энергично суетился Филька.

Граненый стакан вмиг был наполнен до краев. Филька осушил его одним махом, а потом минут десять сидел не двигаясь. Дожидался, пока приятное тепло разольется по телу, вытолкнет остатки вчерашнего похмелья. Затем разрезал малосольный огурец и стал шумно высасывать из него сок. Высосал, пожевал мелкие семена. Отщипнул хлебного мякиша.

— Теперь и работу можно идти искать, — подтянул он длинные, синего сатина трусы.

— Куда ж ты теперь пойдешь, от тебя сивухой за версту разит, кому ты нужен такой?

— Твоя правда, мать, негоже мне перед всяким в грязь лицом ударять. Отдохну маленько, а потом уж и устраиваться пойду.

Филька свернулся калачиком на кровати и в тот же момент захрапел. Старушка вытерла слезы, убрала со стола остатки еды и вышла из комнаты. Уже с порога она вернулась и заботливо укрыла сына серым солдатским одеялом.

Проснулся Филька далеко за полдень. Матери дома не было. Ополоснул лицо прямо из питьевого ведра — умывальник давно сломался. Снова внимательно осмотрел улицу. Несколько прохожих появилось, но каждый из них спешил по своим делам, не бросив даже мимолетного взгляда в сторону его дома.

«Все же прямо на улицу выходить не буду, — решил Филька, — лучше задами выскочу. Береженого бог бережет».

Спугнув стаю упитанных ворон, копошившихся в куче отбросов, на соседнюю улицу вышел проходом, известным лишь немногим. Отсюда было рукой подать до вокзала, но Филька туда сразу не пошел. Потолкался на небольшом рынке. Насыпал в карман два стакана семечек, поотирался среди народа. Ходил кругами, авось два раза на одного человека удастся нарваться. Однако опасения были напрасными, судя по всему, за ним не следили. Только тогда, уже не оглядываясь, пошел на вокзал. На втором пути стояла электричка. До ее отхода оставалось минут тридцать. Филька купил билет до конечной станции и с независимым видом прошел в вагон. Он знал, что вот-вот должен подойти пассажирский поезд. Тот пришел без опоздания. Объявили стоянку — двенадцать минут. Все это время Филька сидел в вагоне, устроившись у окошка. От пассажирского отходили редкие провожающие. Тщательно размяв папиросу, Филька вышел в тамбур. Поезд медленно тронулся. Молниеносным движением открыв противоположную дверь, Филька выпрыгнул из электрички. В пассажирский вскочил уже на ходу, бесцеремонно оттолкнув плечом смуглого усатого проводника.

— Э, зачем, любэзный, лезешь, покажи билэт, — закричал тот, пытаясь оторвать от поручня назойливого пассажира.

— Алла верды, — строго округлил глаза Филька и свободной рукой вытащил из кармана уголок красного удостоверения, реквизированного года полтора назад у одного растяпы пожарника. — Проверять не буду, — небрежно добавил он и, уже не обращая внимания на проводника, прошел в вагон.

Поезд потихоньку набирал скорость. В проходе на вещах сидело несколько безбилетных пассажиров. Проводник сновал взад и вперед, покрикивая что-то, успокаивал кого-то, но взгляд его нет-нет да и скользил по опасному пассажиру. В другой раз Филька, может, и заставил бы его раскошелиться или, по крайней мере, поставить пол-литра, но сейчас такого настроения не было. Разминая одну за другой отсыревшие папиросы, он смотрел, как нескончаемой вереницей проносятся мимо маленькие полосатые столбики. И снова думалось о письме Беды.

«Неужели та Лидка? — билась мысль. — Ох и хороша девка была! Даром, что года на два старше, все равно женился бы, может, и жизнь прожил бы по-другому, человеком стал бы. Эх, Лидуха, Лидуха!»

Плотник тогда свел их, а наедине туманно сказал ему так: «Ты присмотрись к ней, девка хорошая, помогать нам станет». Однако сразу чувствовалось — не из тех она, чиста больно, смотрит хорошо. Потом и Плотник сообразил и стал темнить, ходить вокруг до около. Обманулся он, мол, в Лидухе, не та девка, добра не помнит. Как-то вроде шуточкой бросил: «Убрать ее надо потихоньку, Лидуху нашу, заложит ведь». Тогда аж все в душе опустилось. Заприметил Плотник это и больше ни звука, и Лидуха пропала, дня через три пропала. Больше и не появлялась. Осмелился как-то, спросил о ней — он так посмотрел, поджилки затряслись. Больше с расспросами не лез. Неужели же сейчас, спустя столько лет, выплыла?

Неожиданно им овладело беспокойство. С безразличным видом он прошелся по вагону, незаметно оглядывая пассажиров. Вдруг ему показалось, что сидевший на боковой скамейке крепыш в надвинутой на лоб восьмиклинке подозрительно быстро отвел в сторону глаза. В груди екнуло. С трудом сохраняя независимое спокойствие, Черный прошел в тамбур, закурил. Краем глаза не выпускал парня из поля зрения. Потом тот исчез. Филька почти бегом вернулся назад. Парень был на месте, С двумя мужиками он пристроился за столиком и ловко открыл поллитровку. Услышав, как тот сочно крякнул, Филька облизал пересохшие губы и снова ушел в тамбур. За окошком посерело. Поезд нырнул в знакомую ложбину и вскоре замедлил ход. Приближалась станция. Проводник открыл дверь.

— Будь здоров, кацо. На обратном пути проверю, — пообещал Филька и спрыгнул, не дожидаясь остановки.

Затем он быстро сбежал с насыпи, нырнул в небольшой ров, выбрался наверх и затаился на пригорке в низкорослом, но густом кустарнике. Поезд стоял минуты две. Кроме нескольких старух и женщин с ребенком из него вышел коренастый мужик средних лет с плетеной кошелкой да два жиденьких фраера. Коренастый, не оглядываясь, деловито запылил кирзой по проселочной дороге. Фраера двинулись в сторону поселка, вяло переругиваясь. Филька посидел в кустах еще с полчаса, покурил в рукав. Ничего подозрительного. Только после этого двинулся по знакомой тропинке в поселок.

Темнота загустела. Ноги утопали в мягкой траве. В поселке в основном обитали дачники, поэтому дома порядочно отстояли друг от друга, разделенные солидными садами и огородами. Нужный дом, в отличие от других, не скрывался за забором, а был огорожен невысокой металлической сеткой. В окружении густой зелени он выглядел теремком с красивыми резными наличниками на окнах.

Постучал несмело — мякотью пальцев. Минуту обождал и отстукал дробь ногтями.

— Кто там? — послышался вскоре надтреснутый старческий голос.

— Это я, Черный, — выдохнул Филька в щель, едва улавливая знакомые интонации.

Стукнула щеколда. Внутрь пришлось входить в полной темноте.

— Проходи, милок, проходи, — раздался тот же голос, — не споткнись. Уж прости, ради бога, что темно, лампочки ныне, как спички, сгорают — не напасешься.

Они вошли в комнату, освещенную мягким светом настольной лампы.

— По делу я, Плотник, — переминался у порога Филька.

Нижний свет отбрасывал на лоб хозяина треугольные тени мохнатых бровей.

— Садись, садись, голубь, дела потом, пропусти рюмочку с дороги, — он стряхнул со стола невидимые крошки. — Вот коньяком с рябинкой побалуйся.

Золотистая жидкость маслянисто заструилась в фужер. Филька, чертыхаясь в душе, но не подавая вида, проглотил эту дрянь и конфеткой какой-то закусил.

— Уж не обессудь, Филимон, угощать особо нечем, все сбережения спустил столичному дантисту, — изо рта хозяина блеснул желтый зайчик. — Как липку ободрал старика, шельмец.

«Ну и жмот, черт старый, — презрительно подумал Филька, — добра у тебя хватит половине Москвы зубы вставить».

Сам между тем доверчиво кивал каждому слову.

— С чем приехал? — голос Плотника внезапно затвердел.

Филька вскочил.

— Мать Беды приезжала, записку тебе передала. Вот она, — положил листок на стол.

Плотник мельком скользнул по ней взглядом. Тон его снова стал елейным:

— Говорил я тебе, Филя, не трогай меня, пока сам не скажу. Чего же не послушался, сынок?

— Я думал… считал… — залепетал тот, побледнев, — важно тебе это, не зря ж Беда пишет.

— Панику разводит Беда, сынок, панику, отвык от жизни-то людской за столько времени. Вот и кажется ему горошина тыквой. Ну, да ладно, Филя, обойдется.

Он бросил взгляд за окно в уже темную густоту зелени.

— Ты не бойся, Плотник, меня не пасли, я знаешь как шел, — стал оправдываться Черный.

Сбиваясь и перескакивая с одного на другое, он рассказал о своем путешествии.

— Да я и не боюсь, сынок, чего мне бояться на старости лет. Пропусти-ка лучше еще рюмочку да и уходи с богом. У меня больше не появляйся. Сам потом весточку подам. Да не сюда, — остановил он его, — выйдешь лучше через подпол. У меня оттуда лаз в сад выходит. От прежнего хозяина остался, легче ему было ящики с яблоками в подвал затаскивать. Там выскочишь, а затем через переулок до остановки доберешься. Только осматривайся все же.

Филька, чертыхаясь в душе, пошел за ним.

«Трусишь, старый хрен, — ругался он про себя, — а я из-за тебя должен по подвалам отираться. Ведь не привел хвоста, точно знаю».

Спустились в обширный подпол. Колеблющееся пламя свечи выхватывало из темноты то какие-то полки, то пузатые бочки с проржавевшими обручами. Пахло плесенью.

— Куда теперь? — спросил Филька, озираясь по сторонам.

— Туда, туда, — Плотник неопределенно махнул свечкой, и в тот же момент в глазах у Фильки вспыхнули радужные искры. На мгновение ему показалось, что это взорвалось разноцветными брызгами желтое пламя свечи. Боли он почти не почувствовал, просто в левую сторону груди вошла страшная тяжесть. Она не позволила даже сделать следующего вздоха. — Вот так-то, Филя, — бормотал Плотник, оттаскивая тело в сторону, — говорил ведь тебе: не трогай меня, покуда не позову, не послушался, сам виноват. Жаль, в другой раз умнее не станешь.

Он пристроил огарок свечи на пустой бочке и при ее зыбком свете быстро выкопал из земли небольшой металлический ящик. Кряхтя, подтащил его ближе к свету. Самым длинным ключом из связки поковырялся немного в замке и открыл крышку. Достал оттуда неприметный с виду кожаный чемоданчик, крякнул довольно, почувствовав приятную тяжесть в руке. Затем поднялся наверх. Часы с гирьками показывали восемь.

«Спешить не надо, — бормотал он про себя, — мы себе тихо-мирно беседуем. Перешли в другую комнату, свет включили. Нам бояться нечего, мы люди честные, у нас все открыто».

Минут за двадцать до прихода очередной электрички Плотник натянул старый картуз, надел потертое драповое пальто, налил в блюдце молока, поставил его коту, пристально наблюдавшему за ним зелеными глазами, и с чемоданчиком в руке вновь спустился в подпол.

«Ах какой хозяин жил до меня, какой хозяин, — покачивал он головой, пробираясь на ощупь в темноте. — Такой подпол соорудил, такой подпол, хоромы, а не подпол».

На противоположной стенке он нащупал тяжелый засов и оттянул его в сторону. Пригнулся и по узкому проходу двинулся вперед. Постоял, прислушался. Открыв крышку люка он вылез в ветхий сарай, примыкавший к саду, неслышно выскользнул из него. Опять застыл, не двигаясь. По листьям деревьев тихо шуршал ветерок. Где-то совсем рядом влажно шлепнулось о землю созревшее яблоко, заставив сердце на секунду замереть. Было безлюдно. Он не спеша зашагал к станции и появился там одновременно с электропоездом. Желтый глаз электрички пронизывал пространство далеко впереди себя, высветив у полотна несколько фигур. Мягко лязгнули открывающиеся двери. Плотник за мясистой спиной какой-то бабы незаметно юркнул в первый же вагон.

«Ну, прощай, житье-бытье, — с сожалением подумал он и уселся на свободное сиденье. — До столицы теперь доберусь, а там устроимся. Есть людишки добрые».

Напротив него сидела девушка в черных, туго обтягивающих полные икры чулках. Неодобрительно причмокнув нижней губой, он скользнул взглядом по ее ногам. Она покраснела и прикрыла колени книгой.

Плотник незаметно огляделся. В одном углу играла в карты компания железнодорожников. Над спинками сидений торчали головы редких пассажиров.

«Вот тебе и Лидка, родства не помнящая, — вспомнил он, зажимая между ног чемоданчик. — Выгнала с насиженного места. И чего ей не жилось? Подумаешь, фезеушница какая-то грошовая. Все ей сделал: квартиру снял, деньжатами не обидел, а дел-то всего от нее — два-три раза в месяц съездить, куда пошлют, да и отвезти, что дадут. Так нет, месяца два пожила, а потом выпендриваться стала: я так не могу, тут что-то нечестно. Подумаешь, цаца. Сама и виновата. А Беда зря паникует, тут чисто, да и время покрыло все. Ну ничего, припомню ему еще».

Тусклый свет успокаивал, укачивало. Мимо с грохотом промчался встречный.

— Трофимыч, милый! Какими судьбами? Сколько лет, сколько зим! — неожиданно послышался чей-то смутно знакомый голос.

Старик, словно нехотя, разлепил веки. Вплотную к нему стоял с распростертыми объятиями… Шустов. Плотник сразу узнал бывшего окуневского участкового, но вида не подал. Его рука, прежде спокойно лежавшая на сиденье, как бы невзначай переместилась на колено.

— Да что ты, милый? Неужто не узнаешь? — разочарованно протянул Шустов, усаживаясь рядом. — Федор я, Шустов. Вспомни.

Он, как бы в знак приветствия, схватил узловатую кисть Трофимыча. На противоположном сиденье рядом с девушкой уселись двое молодых парней и с любопытством стали наблюдать за встречей старых знакомых.

— Не признает, а? — сокрушенно вздохнул Шустов, по-прежнему не отпуская руки старика. — Земляка не узнает, — продолжал он с обидой, обращаясь за сочувствием к сидевшим напротив.

Молодые люди понятливо покачали головами, мол, чего в жизни не бывает, и продолжали внимательно наблюдать за происходившим.

Девушка поднялась, уловив необычность ситуации. Она сняла с крючка свою сумочку и перешла в другой конец вагона.

Оставшиеся молчали. Быстрым движением Шустов вытащил из бокового кармана пальто Трофимыча никелированный браунинг и спрятал в карман.

— Повезло тебе, Федька, ох как повезло, по Филькиной глупости — вечная ему память! — повезло, — раздумчиво, как бы разговаривая сам с собой, произнес Плотник. — Кто ты, Федька, супротив меня? Так, птичка-порхушка. Бабочек тебе ловить, а не меня.

— Как когда, — развел руками Шустов и добавил, посмотрев в окно: — Пора! Сходить нам, Трофимыч. Молодые люди чемоданчик помогут донести.

Электричка вырвалась к ярко освещенному перрону. Почти вплотную к вагонам стояла милицейская машина.

20. Иван Трофимович Усачев, он же Плотник, он же…

— Особенно обольщаться не советую, — сказал Сухарников, расхаживая по кабинету за спиной Вершинина и Шустова, — хотя задержание Плотника, несомненно, большая удача.

Он уселся за широкий письменный стол и взглянул поверх очков на мелкоисписанный листок бумаги.

— Взять хотя бы изъятое при обыске: драгоценности, деньги. Сумма солидная — семьдесят семь тысяч рублей, с хвостиком. А дальше? — Его пальцы отстучали дробь по листку. — Что дальше? Ценности мы изъяли. Они были для него всем. Властью. Силой. Обеспеченной старостью. Ведь их хватит, чтобы обеспечить безбедное существование десяти таких стариков, как Усачев. Сейчас он в шоке. Все пропало. И терять теперь ему нечего. Вот почему, думается мне, он будет молчать. Да и не простой это уголовник, а матерый, с большим стажем. Перед нами сейчас стоит сложнейшая задача — установить происхождение изъятых ценностей и ту личность, которая скрывается под фамилией Усачев. Иначе мы так называемому Усачеву ничего стоящего не предъявим.

— Почему ничего? — вмешался Вершинин. — А покушение на Чернова? Врачи обещают спасти ему жизнь.

— Пожалуй. Но ведь убийство убийству рознь. Кто такой Чернов, давно известно: пьяница, махровый уголовник. Скажет Усачев — поссорились, хотел меня убить, едва нож удалось вырвать, а потом случайно… Вот вам и смягчающие обстоятельства. Свидетелей-то, кроме них двоих, нет. Ну и, наконец, главное, — добавил Сухарников, помолчав. — Кто убит на Прорве, так и не установлено. Корочкин толком о ней ничего не знает. Плотник не скажет. А Беда?.. — он развел руками. — Беда далеко, да и надежды я на него возлагаю небольшие.

— Что же вы предлагаете? — спросил Шустов, не улавливая, куда клонит Сухарников.

— Покушение на убийство Чернова совершено на территории другой области. Усачев проживал там последние шесть лет. Дело обещает быть сложным и трудоемким. Утром мне позвонили из республиканской прокуратуры, предлагают передать дело им. Такое предложение не лишено резона, — он испытующе посмотрел на обоих.

«Ну, вот и все, — сник Вершинин. — Столько сил потрачено, какую зверюгу отловили, а теперь прощай дело».

К горлу подступил комок. Захотелось, как в детстве, заплакать. И Шустов молчал. Не спорил, не доказывал. Видимо, понимал, что вопрос решен.

— Неправильно это! Несправедливо! — неожиданно для самого себя почти выкрикнул Вячеслав.

Сухарников перестал выбивать дробь и с любопытством уставился на Вершинина. Он не сказал больше ни слова, но глаза смотрели одобряюще, даже с какой-то хитринкой: «Давай, мол, давай, доказывай, убеждай».

Ни Вершинин, ни Шустов не знали подлинного отношения Сухарникова к вопросу о том, кому целесообразней продолжать расследование дела. Больше того, они считали, что он, как и всякий администратор, при удобном случае с удовольствием постарается отделаться от громоздкого и трудоемкого дела, каким неожиданно стало убийство на Прорве. Руководитель, по их мнению, всегда исходит из принципа — зачем загружать свой, и без того загруженный до отказа, аппарат, когда есть другой путь, причем вполне приемлемый, а быть может, даже более правильный. Все-таки столица, другая техника, другие возможности. Но Сухарников был не просто администратором, смотревшим только с позиции — выгодно или невыгодно. Он думал о том, как такое решение отразится на людях. На Вершинине, в частности, вложившем в расследование свою душу, на Шустове, на других участниках. Не отобьет ли это у них инициативу вообще, не сделает ли их равнодушными? Ну и, конечно, не отбросишь и собственного желания. Сухарников по натуре был человеком, который любил сам до всего докопаться. Он добрый десяток лет проработал следователем, причем случалось, когда захватывало, — забывал про еду и сон. На некоторых из раскрытых им преступлений училось не одно поколение следователей. С той поры времени немало пролетело, всякое прошло перед глазами, но такого дела, как сейчас, он не помнил давно. И главное, кто раскрутил — мальчишка, вчерашний студент. А какой хваткой вцепился, через сколько трудностей перешагнул! Вот почему Сухарников уже дважды убеждал республиканское начальство доверить им завершение расследования. Когда там поинтересовались, кто будет расследовать, если оставят им, он схитрил. Сказал — опытный следователь и бригада. О главенствующей роли Вершинина умолчал специально. Не поверили бы, засмеяли. Вчерашний стажер! В общем, уговорил он начальство. С трудом, но уговорил. Однако пока молчал, не хотел спешить с приятным известием. Молчал, с любопытством поглядывая на покрасневшего от негодования Вершинина. И хотя вопрос, кому расследовать, был решен, уж очень хотелось Сухарникову подзадорить следователя, поспорить с ним, узнать получше, что он за человек. Словом, хотелось убедиться, не ошибся ли он, поручая дело Вершинину.

Раздосадованный своим неожиданным и далеко не почтительным выкриком, Вячеслав покраснел еще больше.

— Почему же несправедливо? — подзадорил Сухарников. — Сами поймите, какой размах принимает следствие, а силенок-то у нас маловато. Главное ведь не в том, кто конкретно направит дело в суд, мы или другие, а в том, чтобы преступление было раскрыто наиболее полно.

— Я абсолютно с вами согласен, — несколько успокоился Вершинин, — но и у нас ведь тоже есть немало преимуществ перед москвичами. Мы уже вжились во все — и Шустов, и Вареников, да и я. Каждую деталь знаем. Взять, к примеру, убийство женщины. У нас есть даже прямые доказательства виновности в нем Беды. И благодаря не только признанию Корочкина. А письма, а пистолет, а кровь? Я думаю, после случившегося и Чернов не будет отмалчиваться. Или убийство железнодорожника. Да, да, именно убийство! — повторил он, заметив недоверчивый взгляд Сухарникова. — У нас есть все основания так предполагать. Он единственный видел Купряшина и Корочкина в ту ночь, он, скорее всего, пытался шантажировать Беду — и вот результат. Сработано чисто, но ведь теперь-то мы знаем, что последними, кто видел железнодорожника живым, оказались Усачев и его покойная жена. Фролкова он разбудил позже, хотя объяснил все по-другому. Оба убийства произошли на нашей территории, а случай с Черновым только следствие прошлых событий. Вот почему непонятен ваш вывод о нашей неспособности справиться со следствием. Новому человеку сейчас только недели две в дело вживаться надо, а время не терпит. И Плотник не дремлет, и Беда должен вот-вот освободиться.

— Ну, хорошо, — согласился Сухарников, — вы меня убедили. А хватит ли у нас силенок установить личность убитой и происхождение изъятых у Плотника ценностей, да и вообще разобраться в его биографии?

— Мы уже сейчас работаем в контакте с Московским уголовным розыском. Есть там такой опер — Сафронов. Раньше у нас работал. Он, кстати, начинал свою карьеру в Окуневе. Между прочим, — Вершинин улыбнулся, — этот самый Сафронов в пору юности глубокой квартировал несколько недель у Усачева. Следил за Бедой. Так что они старые знакомые.

Сухарников улыбнулся, вспомнив прочитанный им дневник начинающего сыщика.

— Сафронов, — продолжал Вершинин, — по договоренности нашего УВД с их начальством уже несколько дней занимается установлением личности Усачева. Плотник ведь в нашей области прожил всего несколько лет. Как похоронил жену, так и уехал, а дом продал. Нет сомнений, что он пользовался услугами не связанных между собой нескольких групп уголовников, от которых краденые ценности стекались к нему. Усачев же, в свою очередь, реализовывал их в других городах через скупщиков, а наиболее ценные оставлял себе. Из тех, кто на него работал, его знали исключительно доверенные люди. Конспирироваться Плотник умел. Возьмите, например, Окунево. Корочкин бывал у него дома неоднократно, помыкал им, как хотел, а ведь так и не сообразил, кто тот такой. Единственная ошибка, допущенная Усачевым, — это Лида. Впоследствии он, по-видимому, от активной деятельности отошел, а может, я и ошибаюсь. Постараемся проверить все приостановленные и прекращенные за это время дела, посмотрим, какие из изъятых у него драгоценностей значатся в розыске. Сейчас даны задания уже непосредственно райотделам ближайших областей вернуться к проверке заявлений о без вести пропавших. Утешительного, правда, пока мало, но я надеюсь на лучшее. У нас появились соображения о том, что потерпевшая откуда-то из близлежащих областей. Все-таки круг намного сузился. Вот все, чем мы сейчас располагаем, — закончил он и посмотрел на Сухарникова.

Тот насторожился. Ему почему-то показалось, что Вершинин не высказался до конца, а это никак не вязалось с его предыдущей напористостью и логичностью. Он ободряюще посмотрел на Вершинина.

— Да и вы сами на аттестационной комиссии сказали мне, — как-то неуверенно продолжал Вячеслав, — что можно проработать всю жизнь, а самостоятельной работы не сделать. А мне хочется, понимаете, хочется такой самостоятельной работы, сейчас она у меня есть, и несправедливо отнимать ее у меня, вернее, у нас.

— Как, Шустов, дело говорит юрист третьего класса? — без улыбки спросил Сухарников.

— Думаю, он прав, — отозвался тот.

— Ну и добро, расследуйте. Только прошу докладывать мне результаты каждый день. Допрос Плотника проведем вместе.

Сухарников проводил взглядом Вершинина.

«Хороший парень, — подумал он. — Умница, рассуждает логично. Неплохой старший следователь получится со временем».

Вячеслав между тем вышел из кабинета начальника следственного отдела в приподнятом настроении. Успех разговора он полностью отнес за свой счет и теперь победно посматривал на Шустова. Тот слегка улыбнулся, но разубеждать не стал. «Зачем? — думалось ему. — Пусть верит в свои силы. Попозже сам все поймет».

В фойе второго этажа у окошка Вершинин увидел Стрельникова. Одет Виктор был в новый мундир и потому казался солиднее. Он о чем-то тихонько разговаривал с пышноволосым парнем, также одетым в милицейскую форму. Туго набитый кожаный портфель стоял на подоконнике рядом с ними.

Вячеслав незаметно подошел сзади и хлопнул приятеля по плечу. Виктор стремительно обернулся.

— Бьют, милицию бьют, — дурашливо запищал Стрельников, — и где бьют, — в прокуратуре, и кто бьет…

Они похлопали друг друга по плечам.

— Ох и пролез же ты, Славка, — восхищенно сказал Виктор, — на втором году работы в святая святых прорвался. Я сюда знаешь как хожу, когда отсрочку надо получить: мундир новый надеваю, сутки не сплю, а ты вон из какого кабинета вышагиваешь как ни в чем не бывало. Не знал я за тобой раньше таких карьеристских способностей.

— Брось ты, Витек, — смутился Вершинин. — Прикомандировали меня временно сюда. Старое убийство раскрываю. Помнишь, я тебе о нем рассказывал.

— Помню, еще бы. Удалось, значит, зарегистрироваться официально. Здорово! Смотри, как серьезно повернулось.

— Весьма. И работы на десять человек по горло хватит. Я тебе как-нибудь при встрече расскажу. Ты, кстати, по своим делам сюда или ко мне?

— И то и другое. Вот с коллегой своим за отсрочкой прибыли, — кивнул он на пышноволосого, — и попутно привез тебе материалы о смерти Свирина. Решил повнимательней посмотреть? — поинтересовался Виктор, доставая папку из портфеля.

— Факты кое-какие появились. Под сомнение они выводы дознавателя ставят, — откровенно признался Вячеслав.

— Ты мне когда позвонил во второй раз, я эти материалы сразу отыскал. Почитал, поглядел. Мыслишка мне тут одна в голову пришла. Хочешь — поделюсь?

— Хорошим мыслям мы всегда рады. Пойдем в мое пристанище, — пригласил он Стрельникова, и они пошли во временно отведенный Вершинину кабинет.

Виктор достал из портфеля знакомую папку и стал медленно перелистывать страницы. В некоторых местах были закладки из узких листов бумаги. Вершинин обратил внимание на подчеркнутые красным карандашом строчки.

— Вот, — закончил, наконец, Стрельников свою работу, — смотри. Труп Свирина обнаружили на расстоянии двух тысяч восьмисот метров от поезда. Вернее, от конечного вагона, в котором он находился. Скорость поезда установлена точно — восемьдесят километров в час. При такой скорости поезд проходил в минуту километр двести метров. Свидетель Усачев — вот его показания, — Виктор открыл материалы на второй закладке, — утверждает, будто услышал шум открываемой двери, вскрик, тут же толкнул своего односельчанина, и они вместе выскочили в тамбур. Увидев фуражку, он сорвал стоп-кран. Сидел Усачев на третьем от тамбура сиденье, односельчанин Фролков, кажется, находился сзади. Я поинтересовался, сколько приблизительно времени займет такая процедура. Разумеется, подсчитывал в пустой электричке. Она на путях недалеко от отдела стоит. Оказалось… сколько, ты думаешь?

Вячеслав пожал плечами:

— Минуты, наверно, с лихвой хватит весь вагон обегать.

Потом сразу насторожился и стал быстро подсчитывать в уме.

— Выходит, труп никак не должен находиться далее полутора километров от поезда. Ну, еще накинем метров пятьсот. А ведь зафиксировано расстояние в два километра восемьсот метров, почти на километр больше. Значит…

— Значит, — прервал его Виктор, — Усачев с Фролковым что-то путают.

— Ох ты и даешь, старина, ну и даешь! — Вячеслав восхищенно сдавил ему плечи. — Попал в десятку. В благодарность посвящу тебя в одну тайну. Смотри, — он подвинул ему два протокола: личного обыска Усачева и обыска его квартиры.

— Ну и ну! — схватился Виктор за голову. — Вот так сумма, да и труп еще в придачу, вернее, почти труп, — поправился он, дочитав до конца. — Хорош окуневский колхозничек! Но, видишь, все-таки и тогда этот зубр наследил с лишними метрами. Пока выбросил Свирина из поезда, вернулся назад, позвал Фролкова, метры-то и пробежали. Эх, жалко, в свое время прошляпили, — Виктор с досадой поморщился и поднялся. — Пора мне, старина. Свои дела не ждут. Ты звони, если понадоблюсь, тебе ведь все равно придется экспертизу назначить, а я подскажу, с кем из инженеров связаться.

Вышли вместе. Пышноволосого на месте не оказалось, вероятно, уехал, не дождавшись. Вячеслав проводил Стрельникова несколько кварталов до троллейбуса. Хотелось отвлечься. Подошли к той остановке, где совсем недавно, чуть больше месяца назад, промелькнул перед ним в троллейбусе знакомый силуэт.

— Как там Светлана поживает? — словно угадав его мысли, спросил Виктор. — Не пишет?

— В колхозе она сейчас, весь первый курс отправили. Полдня всего и видел. Зато и удивила же она меня.

В ответ на вопросительный взгляд приятеля он продолжал:

— Едва Светлана у родственников появилась, те ей новость: Черного зарезали, а кто — неизвестно. Ну и пришло ей в голову, будто это я из ревности. Она, конечно, звонит в прокуратуру, а там, сам знаешь, без объяснений — нет его, и все. Света в слезы, значит, так оно и есть. Хорошо, хоть сюда догадалась зайти, а то бы уехала, терзаясь, что без передачи меня оставила.

— Ну и смехота! И как только ей такое в голову пришло? На почве ревности! Правовед Вершинин на почве ревности убивает рецидивиста Фильку Черного. Кошмар! — Стрельников надул щеки и сделал страшные глаза.

— Да, кстати, — крикнул он уже с подножки троллейбуса, — может, ты и вправду способен на такое?

Дверь троллейбуса едва не прищемила его. Потом Виктор встал у заднего окна и долго махал Вячеславу рукой.

На обратном пути Вершинин заглянул в управление — узнать, не приехал ли из Москвы Вареников. Зашел просто так, на всякий случай. Слабо верилось, чтобы тот успел за два дня, прошедших после задержания Плотника, выяснить все необходимое.

— Он у начальника, — сказал сосед Вареникова по кабинету, едва завидев Вячеслава. — Сейчас придет.

— Кто? — оторопел от неожиданности Вершинин.

— Вы ведь, по-видимому, капитана Вареникова ищете? Он час назад приехал.

Вареников появился минут через пять. За время отсутствия он посерел, резко обозначились под глазами морщины, усталость чувствовалась даже в вялом рукопожатии.

«Неужели пустая поездка?» — подумал Вячеслав, пристально всматриваясь в лицо капитана. Тот едва заметно подмигнул. Глаза его заблестели.

— Удалось узнать что-нибудь интересное? — чуть ли не шепотом спросил Вершинин, боясь спугнуть внезапно возникшую надежду.

— Есть, кое-что есть, — кивнул капитан. — Два дня мы с Сафроновым, спасибо ему, плотно посидели и с картотеками, и на местах побывать пришлось. Вот что удалось установить. Многие ценные вещи из чемоданчика Плотника значатся в розыске как в Москве, так и в некоторых близлежащих областях. Характерно, например, что золотой кулон с бриллиантами, стоимостью три с половиной тысячи рублей, был похищен в Москве из квартиры доктора искусствоведения около года назад. Таким образом, Плотник и в последнее время не просто сидел на своих ценностях. Эти эпизоды пока отрабатываются москвичами. Теперь о личности самого Плотника, то бишь Ивана Трофимовича Усачева. У нас он появился в сорок девятом с женой. Осел в Окуневе. Документы были в полном порядке. Повторяю, документы безукоризненные, даже на орден Трудового Красного Знамени. В Окуневе жену похоронил, годок в холостяках походил, а потом собрался переезжать. Его в колхозе и в сельсовете остаться уговаривали. Жаль стало — работник хороший. Отказался. К нему вообще окуневское начальство благоволило: ведь на все руки мастер, поэтому и закрывали глаза на частые отлучки в город. Вещицы он из дерева и кости занятные выделывал, животных разных, ну и сбывал их якобы в городе, то есть имел хороший повод для передвижения, позволявший ему поддерживать связь со своими помощниками. Ни у кого подозрения он не вызывал. Затем необходимость сидеть в Окуневе у него отпала — группы Беды и Черного развалились, оба они отбывали наказание. Вот и перебрался Усачев поближе к столице, купил дом в поселке, по-видимому, подыскал новые контакты. В общем, без дела он не сидел.

— Но почему же так? — недоуменно спросил Вершинин. — Инвалид труда, орденоносец, судьба тяжелая и…

— Скорее всего он такой же инвалид труда и орденоносец, как я исполнитель главных партий в Большом театре. Его пальчики мы проверили по картотеке. Представь — совершенно безрезультатно. Ловко он упрятал свое прошлое. Ни одного письма, ни одного документа, который хоть мало-мальски пролил бы свет, а ведь мы обшарили везде… и в прежнем его окуневском доме, и в теперешнем. Видимо, есть что-то очень серьезное, которое Плотник обрубил полностью. Нам предстоит большая работа — придется возвращаться еще к довоенному времени, — Вареников замолчал.

— Теперь первоочередная задача — установить, каким образом к нему попали документы Усачева, — заметил Вершинин. — Думаю, не просто нашел.

— Ну и, наконец, последнее, — устало поднялся Вареников. — Я привез несколько заявлений о без вести пропавших. Их отыскал Сафронов. Посмотрите, Вячеслав Владимирович, там есть кое-что любопытное. В частности, заявление выпускников Сажневского детского дома. У них существовала договоренность, что через десять лет после выпуска в установленный день они при любых обстоятельствах должны собраться в детском доме. Три года назад все собрались, а одна из них — Измайлова Лидия Филипповна — не появилась. Потом они справки несколько месяцев наводили — безуспешно.

Он передал Вершинину несколько бумаг.

21. Детский дом в Сажневе

Извилистая лесная дорога с чувствительным подъемом резко оборвалась. Вершинин оказался на огромной поляне, венчающей плоский холм. Этот, а также другой холм, отделенный небольшой балкой, со всех сторон обступал лиственный лес. Клен, береза, осина росли вперемежку. На поляне, словно вышедшие на совет из толпы многочисленных низкорослых собратьев, стояло десятка полтора широченных, в два-три обхвата лип с кронами, напоминавшими облака. Все вокруг желтело, алело, бурело. Противоположная сторона поляны уходила круто вниз, превращаясь в зыбкий берег заросшего ряской озера. Оттуда раздавались надрывные крики сойки.

Метрах в двухстах впереди виднелось трехэтажное ослепительно белое здание с шестью колоннами у центрального входа.

«Ну и перспективу выбрал древний зодчий», — мысленно восхитился Вершинин открывшейся перед ним панорамой. Отсюда, с места, на котором он стоял, всего здания видно не было, открытой взгляду оставалась только его верхняя часть. Оно очень удачно расположилось в низине между двумя холмами и выглядело словно слитым с окружающей местностью.

Сухой утоптанной тропинкой Вячеслав спустился по склону холма, миновал дамбу, разделявшую озеро в самой узкой части, и обочиной грунтовой дороги вышел к селу. Несколько аккуратных двухэтажных зданий симметрично расположилось по краям бывшей барской усадьбы.

Вершинин прошел под портиком между колоннами и на огромной с отшлифованными до блеска бронзовыми ручками двери увидел табличку: «Детский дом им. Александра Матросова». Гулкие коридоры пустовали. Он постучал в первую же дверь. Никто не отозвался. Вторая и третья также были заперты. Наконец за одной из них, стеклянной, задрапированной изнутри сиреневым шелком, послышались невнятные голоса. Комната оказалась красным уголком. За низким столиком двое пионеров играли в шашки. Их вспетушившийся вид свидетельствовал о том, что партия проходит далеко не мирно.

— Поставь на место! — требовал один из них, плотный паренек с обгоревшим на солнце носом.

Второй — худенький, с оттопыренными ушами на стриженой голове — недоумевающе смотрел на него, делая вид, будто не понимает своего партнера. Однако в глубине его глаз светилось лукавство.

— О чем спор, джентльмены? — поинтересовался Вячеслав.

— Да вот он… — начал было крепыш, но тут же замолчал, опасливо посмотрев на партнера.

Вершинин допытываться не стал, и какое-то время стороны молчали, изучая друг друга.

— Вы что, ребята, одни на все хозяйство? — спросил он после минутной паузы.

Стриженый открыл было рот, но приятель скользнул по нему хмурым взглядом, заставив замолчать, и что-то неопределенно буркнул в ответ.

— Понимаю, — сообразил Вячеслав. — Сведения о численности — военная тайна. — И, чтобы развеять всякие сомнения, добавил: — Я директора вашего разыскиваю. Не знаете, где он?

— В школе, — охотно сообщил стриженый. — Там сейчас занятия идут. А вы, наверно, из районо?

— Из районо, конечно, из районо, — поспешно сказал Вершинин и попросил проводить его к директору.

— Я провожу, провожу, — обрадовался тот возможности уйти от неприятного разговора с партнером и буквально потащил Вячеслава за собой.

По дороге они познакомились. Мальчик назвался Сашей и охотно рассказал о том, что они с Володей дежурные, что все остальные ребята учатся в недавно выстроенной своими силами школе и что все после окончания занятий поедут помогать колхозу убирать урожай.

Директора — Алексея Юрьевича Смоленского они застали в его кабинете, в школе. Он о чем-то спорил с молодым мужчиной, одетым в синий тренировочный костюм. Вершинин уселся в стороне, ожидая окончания разговора. Спор шел о месте размещения спортивного зала. Один настаивал на переводе его в новое здание, другой отдавал предпочтение старому. Вячеслав особенно не прислушивался к их спору, но изредка, стараясь не показаться назойливым, присматривался к директору.

Алексей Юрьевич выглядел не совсем обычно. Внешним видом, манерой разговора он походил на дореволюционных сельских интеллигентов. Редкая, без единого седого волоска шевелюра, аккуратно подстриженная бородка клинышком, добрый прищур глаз и, наконец, неизменное «батенька мой», с которым он обращался к своему собеседнику, только усиливали первоначальное впечатление. Разговор их угас сам по себе — мешало присутствие постороннего. Мужчина вышел. Алексей Юрьевич вопросительно посмотрел на гостя. Вячеслав представился.

— Любопытно, любопытно, молодой человек. Последний раз следователь приезжал к нам в тридцать третьем году, когда кулаки подожгли амбары с запасами детского дома на зиму. В огне тогда погибли два наших воспитанника.

По его лицу пробежала тень тяжелых воспоминаний.

— Чем могу быть полезен сейчас? — после паузы спросил он.

— Дело, по которому мне придется побеспокоить вас, — ответил Вершинин, — тоже не совсем обычное. В том районе, где я работаю следователем, лет десять назад была убита женщина. Труп ее случайно обнаружили в озере. За это время так и не удалось установить, кто она. И вот сейчас, совсем недавно, у нас возникло предположение, что убитая была одной из ваших воспитанниц.

— Кто? — едва слышно спросил директор. — Кто она?

— Измайлова Лида. Лидия Филипповна, — Вячеслав положил свою руку на подрагивающую ладонь Алексея Юрьевича. — Да вы не волнуйтесь, может, и не она вовсе, — добавил он, желая успокоить собеседника.

Ему даже в голову не могло прийти, что директор детского дома, перед глазами которого за многие годы прошли сотни, а то и тысячи воспитанников, может хорошо запомнить одну из них.

— Идемте… Идемте со мной, Вячеслав Владимирович, — директор встал, тяжело опираясь на инкрустированную серебром палку.

В соседней комнате, куда они пришли, он открыл один из широких шкафов, стоявших вдоль стены. Внутри на каждой полке, разделенные по годам, плотно друг к другу стояли многочисленные папки.

— Здесь все мои воспитанники за тридцать с лишним лет. Подробно по годам выпуска. А вот Лида, Лидочка Измайлова, любимица общая. — Он взял с одной из полок завязанную шелковыми тесемками папку. — Отец ее погиб в сорок третьем, старшая сестра умерла спустя год от тифа. Остались они вдвоем с матерью, которая вскоре после войны тоже заболела и умерла. Девочка у нас воспитывалась с двенадцати лет. Как сейчас помню, сначала дичилась, никак к нашей жизни привыкнуть не могла, а потом… потом одной из лучших воспитанниц стала! В самодеятельности первая — плясать, а главное, петь уж очень хорошо могла. Членом комитета комсомола избиралась…

Алексей Юрьевич умолк, задумался.

— Ну и потом, что было потом? — нетерпеливо поинтересовался Вершинин.

— Потом? Потом так же, как у всех. Определили мы ее в хорошее ремесленное училище. Училась неплохо, но на виду, как у нас, не была. Письма мне изредка присылала, не жаловалась, но чувствовалось, не нашла себя там. Я ее к себе приглашал, но так и не приехала. Затем получаю от нее письмо из города… города, — он развязал тесемки и вынул из папки конверт, — Н-ска. Легкое такое письмо, радостное. Будто бы и все сомнения позади остались. Писала, что устроилась хорошо, один человек, по ее словам, сам потерявший детей, помог ей подыскать хорошую квартиру, обещает устроить на работу. В общем, по письму чувствовалось — воспряла Лида. Она и у нас всегда к добрым людям тянулась. Я тогда, признаться, успокоился, а ответить ей некуда было — она ведь только город указала, ни дома, ни улицы. Больше от нее писем не было. Я еще сетовал: забыла, наверно, вышла замуж, дети пошли, не до воспоминаний детства. Хотя и обидно иногда за нее становилось. Сколько их прошло через мои руки — ни один не забыл. В каждой папке письма, много писем, о каждом из своих воспитанников могу рассказать. Ну кто же знал, что страшное могло с ней произойти? — старый директор низко опустил голову.

— Хорошо, хоть заявление о ее исчезновении написали в милицию. Ваша, наверно, идея? — спросил Вершинин.

— Я знаю об этом, — Алексей Юрьевич поднял постаревшее на глазах лицо. — Друзья ее, Петя Галкин и Зоя Акимушкина, написали. Собрались ребята у нас на юбилей: десять лет после выпуска. Договоренность у них такая была: что бы ни случилось — встретиться в этот день в детском доме. Лида одна не приехала. Сначала упрекали мы ее между собой, а потом задумались. Показалось подозрительным, что на протяжении семи лет никто не получил от нее ни единой весточки. Совсем не в ее характере было такое отношение к товарищам. Посоветовались и решили заявление в милицию написать. Ребята и отнесли его сами. Там пообещали разобраться. С тех пор еще несколько лет прошло, но о ней так ни слуху ни духу. Неужели убита именно она? — Алексей Юрьевич умоляюще заглянул Вершинину в лицо, в глубине души надеясь на отрицательный ответ.

И хотя Вячеславу не хотелось причинять боль этому доброму человеку, обманывать он не стал, ибо в душе уже прекрасно понимал, что на сей раз ошибки быть не может. Совпадало очень многое, а главное — ее последнее письмо из Н-ска. Он еще раз перелистал страницы личного дела. С маленькой фотокарточки на него смотрела девочка-подросток с угловатыми чертами лица.

«Фотография ни для опознания, ни тем более для идентификации лица по черепу не годится», — с сожалением констатировал он про себя и, особенно не рассчитывая на успех, поинтересовался у директора, не сохранились ли у них другие фотографии Измайловой.

— Пойдемте со мной, — пригласил Алексей Юрьевич, и они вместе вышли из школы.

В этот момент зазвонил звонок на перемену, и стая громкоголосой детворы вылетела во двор. Воспитанники сразу окружили своего директора, о чем-то спрашивали его, рассказывали смешное. Молча слушая их, он время от времени касался рукой головы то одного, то другого.

Они пришли в тот самый красный уголок, откуда начал свой путь Вершинин. Дежурные отсутствовали, по-видимому, удрали во двор к приятелям.

— Вот, взгляните, — протянул толстый альбом Алексей Юрьевич. — Здесь все, кто отличился в нашей художественной самодеятельности с послевоенного времени. Есть тут и Лида.

Толстые, тяжелые листы мягко ложились один на другой. Оживало прошлое. А вот, наконец, и она — Измайлова, Измайлова, Измайлова. Крупные, хорошо выполненные фотографии. Первое место на конкурсе школ, первое место в районе… Открытое лицо, заразительная улыбка.

— Вы разрешите мне взять снимки с собой? Это крайне необходимо для опознания.

— Понимаю, понимаю, берите, конечно. — Директор с грустью следил, как аккуратно срезанные лезвием бритвы фотографии улеглись в портфель следователя.

— В фотокарточках тоже часть моей жизни, мои воспоминания. Я ведь так и не успел обзавестись собственной семьей. Они были моей семьей, ею и остаются, — он показал на огромную доску Почета, занимавшую всю стену. — Вот они, мои дети, по всей стране теперь трудятся. Коля Черников, например, Герой Социалистического Труда, на целине работает. Комбайнер. Эта — заслуженная учительница. Вот летчик-испытатель, а вот знатный бригадир сталеваров, вы его фотографии наверняка не раз в газетах видели.

Вдруг взгляд Вершинина скользнул по растерянному лицу какого-то парнишки с удивительно знакомыми чертами. «Тоже, наверное, знаменитость», — подумал он, рассеянно слушая собеседника. Знакомое лицо скрылось за спиной директора. Мучительно захотелось еще раз взглянуть на него.

— А это кто? — прервал Вершинин рассказчика, указывая на фотографию.

Написанную мелким шрифтом фамилию трудно было разобрать.

— Где? — переспросил Алексей Юрьевич.

— Второй ряд сверху, четвертый слева.

— Это Паша Зацепин. Умнейший парень, душа своего выпуска. У нас все воспитанники горя хлебнули немало, а он вдвойне. Исключительно тяжелое детство, но он не замкнулся, не озлобился. Юридический потом окончил, сейчас прокурором работает… Постойте, да ведь в вашей же области, кажется. Встречаться не приходилось случайно?

— Приходилось, как же, и не раз… — усмехнулся Вячеслав.

— Ну и что? Как он?

— Чудесный человек. Большой души человек, — ответил Вячеслав, чуть помедлив. — Павла Петровича и у нас все уважают.

— Вот видите, — буквально расцвел директор, — таковы наши ребята.

Алексей Юрьевич проводил Вершинина до дамбы. Существовал, оказывается, и более короткий путь к поезду — через село, но Вячеславу захотелось еще раз подняться на холм, пройтись лесной тропинкой, подышать полной грудью. Он шел и думал о хорошем человеке, с которым свела его сегодня жизнь, о трагической судьбе Лиды Измайловой, о хитросплетениях людских судеб.

22. Потерянные часы

В зале аэропорта негде было яблоку упасть. Вспыхивали и гасли на световом табло номера рейсов. Металлический, словно принадлежавший роботу, голос диктора объявлял прибытие и отправление самолетов, оформление билетов и выход на посадку, предлагал посетить ресторан, буфеты и камеры хранения. Толпа пассажиров постоянно менялась. Одних время от времени проглатывали узкие выходы на взлетное поле, других словно вталкивали внутрь прозрачные пружинистые двери. Все покрывал мерный людской гул, иногда заглушаемый мощным ревом турбореактивных двигателей. На первый взгляд казалось, что аэропорт живет по раз и навсегда отлаженному графику, но это только на первый взгляд. Каждый вновь появившийся там человек очень скоро начинал ощущать нервозность и неуверенность. Словно электрический заряд, передавались они от возбужденной толпы, осаждавшей справочное бюро, от едва сдерживающейся от резкости дежурной по вокзалу, от искаженной гневом молодой женщины с ребенком, требующей вызвать начальника. Неожиданно целые группы, казалось бы, спокойно дремлющих людей срывались со своих мест и устремлялись за любым проходившим мимо человеком в форме гражданской авиации.

Все объяснялось очень просто. Вот уже пятнадцать часов задерживался вылет самолета, следующего рейсом 1216 в один из северных городов. Несколько десятков неудачников кипели и возмущались, бегали от справочного бюро к дежурному и, наоборот, мрачно вышагивали из одного конца зала ожидания в другой.

Было три часа утра. С двенадцати часов прошлого дня диктор седьмой раз сообщил о том, что рейс 1216 откладывается, и теперь — до пяти часов тридцати минут. То там, то сям стихийно собирались группы людей, обсуждавших последнее сообщение. В центре одной из них размахивал авоськой с апельсинами приземистый мужчина в приплюснутой на затылке шляпе.

— Врут! — кричал он, выкатив глаза. — Химичат. Блатных нашим рейсом повезли! Небо в звездах, все рейсы летят, наш — нет. Начальника! — зарычал он и, расталкивая остальных локтями, бросился вперед по коридору. Толпа заструилась за ним. Однако ни начальника, ни дежурного, ни даже девицы из справочного бюро на месте не оказалось. Людское нетерпение достигло такого предела, что, казалось, предложи пассажирам сейчас лететь на чем угодно, хоть на деревянной этажерке, — согласятся не колеблясь.

— Экономьте время, летайте самолетом, — мрачно прочитал неоновую рекламу Вершинин, вставая со скамейки и разминая затекшие ноги.

— Неужели ума не хватает хоть упор какой-нибудь для ног сделать? — пробурчал Вареников.

Вершинин и Вареников, на свою беду, оказались пассажирами злополучного рейса 1216. И хотя в отличие от остальных им было известно, что никто не химичит, никаких блатных рейсов не существует, а просто виной всему изменчивая северная погода, в душе нарастала досада. Едва сдерживая непреодолимое желание влиться в общую разъяренную толпу, они немалым усилием воли заставляли себя сидеть на месте, лишь изредка обмениваясь ехидными замечаниями в адрес Аэрофлота.

Задержка между тем могла серьезно нарушить их планы. Путь их лежал далеко, в поселок Сосновый, в то самое учреждение, где проводил последние дни Федор Купряшин. В портфеле у Вершинина лежало постановление на арест и этапирование Купряшина в Н-ск. Пошли они его обычным путем — почтой, Беда оказался бы в Н-ске не раньше чем через полтора-два месяца, а такие сроки их никак не устраивали. И вот теперь они всеми силами стремились как можно быстрей попасть в Сосновый. Вершинину необходимо было допросить Купряшина там, на месте. В душе он рассчитывал на его признание под давлением тех веских улик, которыми располагал. С ним была магнитофонная лента с записью показаний Корочкина, протокол обыска, фотокопии переписки с матерью. Вареников должен был организовать скорейшую доставку Купряшина в Н-ск. Короче говоря, работа им предстояла немалая. И вот теперь все срывалось. Срывалось из-за погоды. По намеченному плану им еще вчера в пятнадцать часов полагалось находиться в пункте назначения и оттуда добираться до Соснового либо поездом, либо самолетом. Помощь им должно было оказать заранее поставленное в известность местное Управление внутренних дел. Восемьсот километров пути от областного центра до Соснового они рассчитывали проделать часов за двадцать. Если бы все шло по задуманной программе, после прибытия в Сосновый в их распоряжении оставалось бы больше двадцати четырех часов — до выхода Купряшина из колонии.

Теперь же резерв их времени катастрофически таял, а вместе с ним исчезала уверенность в успехе. Внутренне они успокаивали себя тем, что там, на месте, об их приезде предупреждены и ничего непредвиденного не произойдет. Но, как это часто бывает в случаях, когда нервы начинают сдавать, где-то в глубине мозга появляется маленькое остренькое «а вдруг…». И это «а вдруг» все-таки заставило их покинуть насиженные места. У окошка круглосуточно работавшего телеграфа Вершинин составил телеграмму-молнию следующего содержания:

— Ну вот, — взял его за рукав Вареников, — успокойся и пойдем теперь в комнату милиции, может, им стало известно, когда этот чертов рейс состоится.

Комната милиции оказалась запертой. В другом зале случайно наткнулись на уже знакомого старшину. В ответ на безмолвный вопрос он только пожал плечами.

В пять утра рейс отложили до девяти часов тридцати минут, однако вылет состоялся в одиннадцать сорок, с опозданием на сутки. Злые, невыспавшиеся, уселись они на свои места в самолете, пристегнулись ремнями и моментально заснули. Не разбудила их даже стюардесса, разносившая карамель «Взлетная» и прохладительные напитки. Проснулись лишь в момент, когда шасси лайнера коснулось бетонного поля аэропорта. Холодный ветер, срывая остатки сна, бросил в лицо охапку мелкого, перемешанного со снегом дождя. Дежурный аэропорта сообщил, что их приездом уже дважды интересовались из Управления внутренних дел. Вареников поймал такси, и минут через десять они были на месте.

Дежурный по управлению, майор, сразу же огорошил их: самолет местной авиалинии улетел в Сосновый три часа назад, а следующий рейс только через двое суток. Поэтому им забронировали два места на скорый поезд, отправлявшийся в сторону Соснового в двадцать три часа семь минут. Он должен прибыть на место около шестнадцати часов следующего дня.

— Так мы опаздываем на несколько часов, — сказал Вершинин.

— Ничего другого не придумаешь, — майор виновато улыбнулся. — Север, сами понимаете. Хорошо, хоть на этот поезд успели. Да вы не волнуйтесь, — успокаивал он Вершинина, заметив его состояние. — Я постараюсь связаться с Сабаевым и сообщить ему время вашего приезда. Он подошлет транспорт, там ведь от станции еще километров пять.

Не оставалось ничего другого, как согласиться с его доводами.

Короткий северный день угасал. Часа полтора они еще просидели в дежурной части, но затем, чувствуя, что своим присутствием мешают работе, распрощались и ушли. Вслед им доносился голос помощника дежурного, настойчиво требующего междугородную соединить его с Сосновым.

Кое-как скоротали время. Мокрый, с дождем, снег не позволял по-настоящему познакомиться с северным городом, гнал из одного помещения в другое. Заглянули на выставку картин местного художника, походили по магазинам. Вечером с боем удалось занять столик в привокзальном ресторане «Тюлень». Просидели там почти до прихода поезда. Забравшись с зябкого перрона в теплую полутьму купе, сразу же легли. Вареников заснул моментально, как только голова его коснулась подушки, а Вершинин не спал долго. В который раз он представлял себе встречу с Бедой, продумывал все возможные варианты своего поведения. Думал он до тех пор, пока мерное перестукивание колес не смазало его мысли, превратив их в отрывочные и бессвязные видения.

Проснулся Вячеслав как от толчка, хотя поезд стоял. Часы показывали шесть утра. Соседи по купе спали. Вареников даже не изменил занятого семь часов назад положения. Вершинин тихонько поднял шторы. За окошком серело. В зыбком свете непогожего утра гнулись к земле низкорослые деревья. Он вышел из купе. И с этой стороны поезда пейзаж был такой же.

— Где стоим? — поинтересовался Вершинин у проводника.

— Неведомо где, — отозвался тот, прихлебывая из блюдца чай. — Во чистом поле.

— Почему стоим? Случилось что? — забеспокоился Вячеслав.

— Ничего не случилось, ничего не произошло, — цедил между глотками проводник. — Стоим, значит, надо. А ты, милый, иди досыпай, через час я чай разносить буду.

— Долго мы здесь простоять можем? — не слушая советов, продолжал задавать вопросы Вершинин.

— Сколько надо, столько и простоим. Три часа простояли, еще, может, столько простоим, а может, и через пять минут тронемся.

— Сколько, сколько?! — переспросил Вячеслав.

— Сколько слышал, — рассердился проводник и в сердцах швырнул блюдце на приставной столик, однако тут же несколько мягче, словно извиняясь за допущенную резкость, добавил: — Три часа десять минут отдыхаем. Север, милок. Не такое случается.

«Раньше семи вечера в Сосновый теперь не попадем, — судорожно соображал Вершинин, возвращаясь в купе. — А вдруг эта колымага еще неизвестно сколько простоит? Тогда все. Хотя почему все? — успокаивал он сам себя. — Телеграммы Сабаеву даны, из управления ему звонили, человек в курсе дела — не подведет».

Однако в глубине его души затаилось беспокойство — слишком много на этом пути оказалось непредвиденного.

Поезд двинулся дальше через пятьдесят пять минут, а потом простоял на каком-то полустанке еще два часа. Сон больше не шел. Вершинин не находил себе места. Он бездумно рассматривал покрытые серой пеленой убегавшие назад невыразительные пейзажи и втайне завидовал Вареникову, почти не отрывавшему от подушки головы.

23. Несостоявшийся разговор

На станцию Сосновая прибыли в двадцать три часа пять минут — с опозданием на семь с лишним часов. Непроглядную темень разрывал лишь фонарь с грязным стеклом, раскачивавшийся на небольшом станционном здании, внутри которого царили грязь и запустение. Окурки и объедки валялись прямо на полу и подоконниках. В уголке, у потрескивавшей печки, прикорнул какой-то пьяный.

Вершинин постучал в деревянное окошко с надписью «Дежурный». Никто не отозвался. Постучали вместе. Эффект тот же. Тогда Вершинин заколотил по фанерной перегородке изо всех сил. Минут через десять послышался надсадный кашель. Окошко отворилось. Показалась большущая железнодорожная фуражка над иссохшим старческим лицом.

— Ну, чего барабаните? — проскрипел дежурный недовольно. — Поезд проводить не дадут.

— Да ведь он, дед, минут пятнадцать как ушел. Где же ты столько времени был? — развеселился Вареников.

— Не твово ума дело. Имучество казенное осматривал, чтобы не сперли некоторые, — подозрительно покосился он на них.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно согласился Вареников. — Ты лучше скажи нам, товарищ дежурный по вокзалу, не приходила ли тут машина из колонии, приезжих встречать?

— Никто не приезжал с восьми утра, как я заступил.

— Не может быть, — усомнился Вершинин. — Должны встречать нас. Им из области еще вчера звонили о нашем приезде.

— Э, мил человек, — посочувствовал тот. — Дык у нас линия почитай двое суток не работает. Между собой еще так-сяк переговариваемся, а дальше нет. А связь у нас с колонией своя. «Вагонзаки»-то иногда приходят…

— Вот и давай связывайся с колонией побыстрей, — прервал его Вареников и показал свое удостоверение. — Пусть высылают за нами транспорт.

Похожая на броневик автомашина прибыла через полчаса.

Доехали быстро, дорога оказалась неплохой. Остановились у приземистого административного здания. Окна его были темны.

— Сабаев сейчас подойдет, — пообещал заспанный водитель, открывая перед ними двери.

Широкоплечий, ниже среднего роста мужчина вошел почти сразу за ними. Толстая меховая безрукавка скрывала знаки различия. Черные, с узким разрезом глаза смотрели настороженно.

— Сабаев, — представился он и стал внимательно изучать удостоверения прибывших.

— Телеграмму нашу получили? — нетерпеливо спросил Вершинин.

Сабаев кивнул головой, не прерывая своего занятия.

— Нам бы хотелось встретиться с Купряшиным уже сейчас, времени у нас в обрез, — настойчиво продолжал Вершинин.

Он расстегнул свой портфель, покопался несколько минут в бумагах и положил на стол постановление об аресте и этапировании Купряшина. Сабаев мельком скользнул по нему взглядом.

— Ночь сейчас, — поморщился он. — Да и… как вам сказать… — Пальцы его зацепили краешек постановления и возвратили бумагу Вершинину. — Нет у нас сейчас Купряшина.

— Как это нет? А где же он?

— Освобожден из колонии в шестнадцать ночь-ноль. Срок его кончился.

— Кто освобожден, кто? Ты что, с ума сошел, Сабаев? — в бешенстве подступая к нему, закричал Вареников.

— Спокойно, капитан, спокойно, — Сабаев вынул из ящика стола телеграмму-молнию и протянул ее Вареникову. — Посмотри сам.

— Чего смотреть, я текст наизусть знаю.

— И все-таки посмотри. Там указано, когда она к нам поступила.

Вареников неохотно взял телеграмму.

— Не может быть, — простонал он, — в двадцать два часа десять минут, но ведь мы-то ее посылали…

— Это вы, а то почта.

Вареников в отчаянии схватился за голову. Вершинин устало опустился в кресло.

— Успокойся, — попросил он Вареникова, — все равно ничего не исправишь. Наша ошибка плюс «помощь» Аэрофлота, железной дороги и почты.

— Я еще разберусь с этой почтой, — почти зарычал Вареников.

— Мы и сами виноваты — телеграмму надо было дать еще раньше.

Сабаев с видимым интересом наблюдал за поведением прибывших. Он понимал, как тяжело сейчас этим людям, проделавшим впустую почти две тысячи километров нелегкого пути.

— Что же теперь делать будем? — упавшим голосом спросил Вареников.

— Не знаю… Домой возвращаться, наверно. — Вершинин спрятал в портфель ненужное теперь постановление.

Сабаев тем временем из ящика письменного стола достал карту области, развернул ее и стал внимательно рассматривать, ведя пальцем по извилистой черной линии.

— Вот тут, — показал Сабаев какой-то кружочек, — в Алексеевской, Купряшин должен быть через… — он беззвучно зашевелил губами, — через… через… три часа.

Усталые гости равнодушно пропустили эти слова мимо ушей.

— Путь от нас освобождающимся один, — продолжал между тем подполковник, — железная дорога. Мы их билетами обеспечиваем заранее, чтобы на станции не болтались. Купряшину дали билет на пассажирский десятичасовой, вернее — двадцатидвухчасовой. Им он и должен был уехать. Другого пути нет.

Сабаев поднял телефонную трубку и принялся энергично вызывать станцию. Вскоре оттуда отозвались.

— Алло, алло, станция? — закричал он. — Кто говорит? Феклуша? Привет, дорогой. Из наших десятичасовым уезжал кто-нибудь? Уезжал. Какой из себя? — Он внимательно выслушал пространное описание. — Правильно. Это он, Купряшин. Благодарю. Видите, товарищи, я прав, Купряшин уехал именно этим поездом.

Вершинин с недоумением посмотрел на ставшего словоохотливым хозяина. Он не совсем понимал, куда тот клонит.

Сабаев снова ткнул в ту же точку на карте.

— Станция Алексеевская, — объяснил он, — единственное место, где можно перехватить Купряшина.

— Это как же — на ракете или «автозаком»? — нашел в себе силы сострить Вареников.

Начальник колонии взглянул на него неодобрительно и повернулся к Вершинину.

— Если соседа моего из воинской части попросить как следует, может, и получится. Мы иногда друг друга выручаем.

— Это что — летная часть? — поинтересовался Вершинин.

— Не совсем, но у него в распоряжении два вертолета. Вертолетом до Алексеевской часа полтора. Весь вопрос — согласится ли мой приятель помочь.

— Да Купряшин вышел, наверно, на первой станции и следы теперь заметает, — вмешался Вареников. — Ведь настороже он, письмо-то от матери получил.

— Нет, он не сойдет, — уверенно ответил Сабаев. — Сейчас он спокоен. В тонкости юриспруденции Купряшин, конечно, не вникал, но зато прекрасно понимает одно: будь у нас основания, ему отсюда бы самостоятельно не уехать. Ну, а о том, как вас подвел транспорт, известно нам только троим. Решайте же, молодые люди, — закончил он, посматривая то на одного, то на другого. — Пробуем или нет?

— Какой может быть разговор! — вскочили оба разом.

Минут через десять газик, управляемый Сабаевым, остановился у контрольно-пропускного пункта воинской части. Дежурный капитан откозырял подполковнику и тут же в сопровождении сержанта отправил их в кабинет командира. Несмотря на позднее время, майор не спал. Освещенный сбоку сильной настольной лампой, он просматривал какие-то графики. По-сибирски крепкий, как и Сабаев, но более высокого роста, он легко выскочил из-за стола и, по-кавалерийски косолапя, пошел им навстречу.

— Случилось что? — без особой тревоги спросил майор у Сабаева.

Тот не мешкая рассказал ему о положении, в котором оказались приезжие.

— Нужна наша помощь? — сразу догадался тот. — Лететь хотите? Куда?

Подошли к закрытой занавесками карте. Щелочинин открыл ее, и Сабаев вновь соединил пальцем два черных кружка.

— Алексеевская, — задумчиво произнес майор. — Ну что же, мои ребята там садились несколько раз, метрах в пятистах от станции. Думаю, не промахнутся и сейчас.

Вскоре по его вызову на пороге появился молоденький вихрастый лейтенант.

— Помощь твоя нужна, Вася, — подозвал его к карте Щелочинин. — Надо подбросить следователя и оперуполномоченного уголовного розыска в Алексеевскую раньше пассажирского двадцатидвухчасового.

Вася посмотрел на карту, на часы, немного подумал и козырнул: «Будет исполнено».

— Поднимай бортмеханика и исполняй, — приказал майор.

Хозяева проводили гостей к вертолету. Ветер стих. Звездное небо показалось Вершинину и Вареникову незнакомым. Холод до костей пробирал сквозь легкие пальто. Завыл двигатель. Поднявшийся от винта ветер раздувал одежду провожавших, фигуры которых становились все меньше и меньше.

Полет не был утомительным. Гостеприимные ребята, какими оказались Вася и его напарник, посматривали на своих пассажиров уважительно. Понимали, что не пустяк погнал их в небо в такую пору. Вася рассказывал о жизни на Севере, объяснял назначение различных приборов. За бортом было темно, так темно, что Вершинин засомневался, смогут ли отыскать они в этом необъятном океане темноты крохотную точку — станцию Алексеевскую.

— Глядите, — махнул рукой Вася и показал вниз.

Тонкий белый луч, словно ножом, рассекал тьму. В нем клубились зыбкие тени.

— Пассажирский! — закричал Вася сквозь шум двигателей.

— Как ты ориентируешься ночью? — почти в ухо спросил его Вершинин.

Вася весело рассмеялся, постучал пальцем себя по голове и потом по круглому прибору, вмонтированному в щиток.

— Это ерунда! — снова закричал он. — А вот как вы всякие запутанные убийства умудряетесь раскрывать, для меня до сих пор загадка.

Вершинин только улыбнулся в ответ.

Приземлились без происшествий. Летчики вышли вместе с ними и показали дорогу на станцию.

— Будете еще раз в наших краях, обязательно на охоту свожу, — пообещал Вася, пожимая им руки.

Шум взлетавшего вертолета они услышали уже на станции. Потом приобрели билеты, заняли в пустом зале ожидания скамейку, уселись поудобней и задремали. Разбудил стук в окошко. Дежурный желтым флажком показывал в сторону приближавшегося поезда. В дверь вагона пришлось долго барабанить, прежде чем появилось недовольное лицо проводницы.

— Носит вас нелегкая по ночам, — пробурчала она, пропуская их в вагон.

Потихоньку, чтобы не разбудить спавших в купе, они положили портфели на полки и вышли в коридор. Спать больше не хотелось. Алексеевская медленно уплывала в сторону.

— Сейчас начнем? — спросил Вершинин. — Или обождем, пока рассветет?

— Давай сейчас пройдем по плацкартным, там все на виду. Убедиться бы хоть, что он здесь.

— А узнаешь его? Ведь десять лет прошло.

— Как сказать, — растерялся Вареников. — Даже не подумал об этом!.. И все же узнаю, — в голосе его прозвучала уверенность. — Нюхом учую. Лишь бы был.

Стараясь не шуметь, они двинулись по вагонам, внимательно всматриваясь в спящих пассажиров. Мешали торчащие с полок ноги, затрудняли путь узлы и чемоданы. Кое-где сонные проводники провожали их подозрительными взглядами.

— Стой, — неожиданно выдохнул Вареников и сжал руку Вершинина.

Проследив за направлением его взгляда, Вячеслав увидел худое, почти аскетическое лицо. Человек спал. На секунду Вершинину показалось, что ресницы его дрогнули. Они замешкались лишь на секунду и тут же пошли вперед.

— Он, — возбужденно зашептал Вареников. — Я его сразу узнал.

Дверь служебного купе была чуть приоткрыта. За столиком клевала носом проводница.

— Мамаша, — тихо постучал по ее плечу Вареников.

Встрепенувшись со сна, она стала натягивать на голову форменную фуражку. Редкие седые волосы не слушались, вылезали в разные стороны.

— Спокойно, мамаша, спокойно. Мы из милиции, — поднес к ее глазам удостоверение Вареников. — Не волнуйтесь.

— Да я и не волнуюсь, с чего вы взяли, — низким голосом ответила она и положила фуражку на стол.

— В вашем вагоне, — понизив голос, продолжал Вареников, — находится особо опасный преступник, которого мы должны задержать. Я попрошу вас осторожно пройти и предупредить об этом бригадира. Пусть он свяжется со следующей станцией, чтобы нас встретили.

Опасливо озираясь по сторонам, проводница ушла.

В противоположной стороне вагона хлопнула дверь. Вареников выглянул в коридор. Все было спокойно. Внезапно им овладело тревожное предчувствие. Он сделал несколько шагов вперед, к тому месту, где спал Купряшин. Полка была пустой. Отбросив попавший под ногу рюкзак, капитан побежал по вагону, рванул одну ручку, другую…

В тамбуре свистел ветер. Приоткрытая дверь постукивала в такт колесам. Пронзительный скрип тормозов заглушил все остальные звуки. Из брови, разбитой от удара о стенку, брызнула кровь, но Вареников не чувствовал этого.

Он выпрыгнул из вагона и побежал назад, туда, где виднелся хвост поезда. Неожиданно споткнулся о что-то мягкое, полетел вперед, но приземлился удачно — на руки. Тут же вскочил, заметил подбегавшего Вершинина и опустился на корточки.

Лицом вниз, с неестественно подогнутой рукой на земле лежал человек. Они осторожно перевернули его на спину. Человек не дышал. Лицо погибшего представляло собой сплошное кровавое месиво. Вареников расстегнул верхнюю пуговицу его пиджака и достал из внутреннего кармана свернутый вчетверо листок. Это была справка об освобождении из колонии. В неясном свете нарождавшегося дня с маленькой фотографии на них смотрел Беда…

24. Выходец с того света

Обычно невозмутимый, Сухарников возбужденно ходил по кабинету, изредка поглядывая на удрученно молчавших Вершинина и Вареникова.

— …Впрочем, особых оснований для паники я не нахожу, — сказал он наконец. — Со смертью Беды, естественно, оборвалась одна из нитей следствия. Останься он в живых, у нас были бы все основания для предъявления ему обвинения. Что мы еще могли бы получить от него? Пожалуй, единственное: сведения о прошлом Плотника. Сейчас стоит какая задача? Нужно выяснить личность так называемого Усачева. Ни один суд не станет рассматривать дело, если не будет знать, кто же Плотник в действительности. Пока вы оба находились в отъезде, я предпринял кое-какие меры…

Сухарников сделал паузу, достал из ящика стола серебряный портсигар с монограммой и, щелкнув крышкой, предложил сигареты коллегам. Жадно затянувшись несколько раз, он продолжал:

— Посидел я с глазу на глаз с Плотником. Знаете… это действительно фигура. Среди преступников таких остались единицы. Огромное самообладание, необычайная хитрость и изворотливость. Безусловно, он понимает, что провалил его Чернов. Уверен, что тот убит, и объясняет свои действия, как мы и предполагали, таким образом: мол, Филька хотел убить его, и когда завязалась драка, ему удалось овладеть ножом и ударить Фильку в спину. Изъятые у него крупные ценности объясняет тем, что нашел якобы случайно в подвале купленного им дома тайник. Когда же зашла речь об убийстве Измайловой, изобразил такое удивление, что не знай я наверняка обстоятельств ее смерти, поверил бы. Невиновен, да и только! Что касается убийства на Прорве, то Плотник, видимо, чувствует себя спокойно: все следы давно канули в Лету. Конечно, мы располагаем против него серьезными уликами, но пока не выяснена вся подноготная, трудно заставить его быть сговорчивым. Удалось связаться с городом, где родился подлинный Усачев. Он был единственным сыном. Родители умерли. Участвовал в Великой Отечественной. Награжден. Демобилизовался после тяжелого ранения в сорок четвертом году, но по прежнему месту жительства больше не появлялся. Где и когда скрестились пути Плотника и бывшего фронтовика — неизвестно, но наверняка их встреча окончилась для последнего трагически. Плотник свидетелей не любил. Сейчас это самое темное пятно в следствии, просветлить которое нам так или иначе предстоит. Надо воссоздать путь подлинного Усачева с момента оставления им госпиталя. Мы обратились за помощью в Министерство обороны. Там устанавливают имена бывших сослуживцев Усачева, его товарищей по госпиталю, оставшихся в живых. Они могли бы пролить свет на его дальнейшую судьбу. Эту линию предстоит продолжить вам, капитан Вареников, а я… Я и так уже серьезно отвлекся от другой работы, — Сухарников кивнул на заваленный стол и устало потер виски.

— Как самочувствие Чернова? — поинтересовался Вершинин.

— Врачи говорят: идет на поправку.

— Пожалуй, я навещу его, — Вершинин встал.

— Поезжайте. Думаю, он теперь станет сговорчивей.

Через десять минут Вершинин уже входил в больницу. Накинув на плечи старенький застиранный халат, он поднялся на шестой этаж.

Заведующий хирургическим отделением, крупный мужчина с квадратным лицом и низко надвинутой на лоб белой шапочке, усмехнулся.

— Допрашивайте на здоровье, — сказал он. — Больной вполне созрел. Вчера он узнавал у сестричек, где хранится спиритус вини.

Заведующий распахнул дверь в одну из палат, у которой дежурила медицинская сестра.

Филька был в палате один. Он сидел на узкой железной кровати по-турецки и быстро шевелил большими пальцами ног. Со времени их последней встречи Черный как-то осунулся, похудел, глаза его лихорадочно поблескивали. Вершинина он узнал сразу и скорчил недовольную мину.

— Как здоровье, Филимон Куприянович? — Вячеслав поставил стул поближе к кровати.

— Здоровье — коровье, — буркнул Филька.

— Раз есть настроение шутить, значит, дела пошли на поправку, — улыбнулся Вершинин.

— Пойдет поправка, когда будет затравка, а без затравки не будет поправки, — после этой насмешливой скороговорки Филька выразительно щелкнул по своей шее.

— Давайте поговорим серьезно. Вы, конечно, помните, кто ударил вас ножом?

— Старичок-боровичок, золотой мужичок, — продолжал паясничать Филька, хотя его лицо перекосилось от злобы.

— Расскажите, Филимон Куприянович, когда вы познакомились с гражданином Усачевым по кличке Плотник?

— Столяр и плотник, лучший работник. Век бы его, гада, не видеть! Дайте мне только его, уж я…

— Успокойтесь, — остановил его Вячеслав, с опаской наблюдая, как глаза Фильки наливаются кровью. — Незачем так волноваться. Плотник арестован и ответит за свои преступления, в том числе и за покушение на вашу жизнь. Но вы не ответили на мой вопрос. Когда познакомились с ним?

— Вскоре после войны.

— Какую он тогда носил фамилию?

— Фамилию? — удивился Филька. — Да такую же, как и сейчас.

— Это не настоящая его фамилия. А не приходилось ли вам слышать, чтобы к нему обращались иначе?

— Плотником я его называл, гада. Фамилия мне ни к чему.

— Не говорил ли он, откуда был родом?

Филька хмыкнул:

— Скажет он, ждите.

Вершинин специально решил не касаться на этот раз деятельности самого Чернова, чтобы тот не замкнулся. Уж очень ему хотелось вытянуть из Фильки хоть малейшие сведения о прошлом Плотника. Однако и тому, как видно, ничего не было известно. Вячеслав с сожалением поднялся.

— Поправляйтесь, — сказал он. — Потом поговорим.

— Там? — Филька мотнул головой в сторону и сложил пальцы решеткой.

Вершинин пожал плечами и направился к выходу.

— Гражданин начальник! — окликнул его у самой двери Черный.

Вячеслав остановился.

— Плотнику хана? Не слиняет он от вышки?

— Это решаю не я. Это суд решит, Чернов.

Филька закатил глаза под лоб и, сделав вид, будто тренькает одной рукой по воображаемой гитаре, гнусаво затянул:

Вершинин удивленно глядел на него. Тот продолжал кривляться. Наконец замолчал и, криво ухмыльнувшись, сказал:

— Заветная песнь Плотника. Раньше, бывало, если тяпнет литруху, так сразу и завоет: «Речка Непонятная, Мальтова скала…» Как завоет ее, так слезы ручьем. Во картинка-то! Спросил я раз: «Что это за речка такая — Непонятная? Название дурацкое». Он на меня коршуном: «Не плюй, кричит, падла, в душу. Она меня, как мать, взрастила». Я и замолчал, больше не спрашивал.

Вершинин прищурившись смотрел на Фильку. «Вот она, ниточка… Речка Непонятная… Непонятная…»

— Спасибо, Чернов, — он коротко кивнул Фильке и быстро вышел из палаты.

25. Речка Непонятная

Вершинин читал вслух Вареникову:

Вершинин еще раз внимательно перечитал справку и жирно подчеркнул в ней два места: названия сел и указание о занятии населения. Ему сразу вспомнился Сафронов, его замечание о том, что Плотник мастерски изготовлял различные безделушки и сбывал их в городе.

— Неплохой след, — согласился Вареников, когда он поделился с ним своими соображениями. — Но больно уж далеко.

— У меня командировка уже на руках, — отозвался Вершинин.

— Ну, ни пуха тебе, ни пера, Слава, — улыбнулся Вареников. — Тяжелый путь тебе предстоит. Я-то еду поближе, к двум однополчанам Усачева.

Они крепко пожали друг другу руки.

На этот раз Вячеславу удалось добраться до места без происшествий, а так как в сибирской тайге ему прежде бывать не приходилось, он с любопытством вертел головой, высунувшись из кабины грузовика, пылившего по лесной дороге. Молоденький шофер, его звали Коля, уже несколько раз останавливал по требованию своего попутчика машину и с улыбкой наблюдал, как тот набивает рот росшей прямо у дороги ежевикой, голубикой и костяникой.

— Восполняю недополученный летом запас витаминов, — пояснил Вершинин, морщась и с трудом ворочая языком.

Чуть поодаль к небу поднимались высокие могучие кедры. Сильно пахло свежей смолой.

— Сейчас я, — сказал Коля и, вытащив из-под сидения монтировку, подошел к одному из кедров. Громко крякнув, он бросил высоко вверх свой снаряд. Где-то в вышине сильно дрогнула ветка, и вслед за упавшей монтировкой на землю сочно шмякнулось несколько кедровых шишек. Вячеслав подобрал их и стал выколупывать маленькие коричневые орешки. Руки слипались от смолы, на зубах скрипели остатки тонкой скорлупы, но он с огромным удовольствием продолжал потрошить шишки.

До Топорка добрались к четырем часам дня. Директор лесхоза, малоповоротливый полный человек с короткой, широкой шеей, без разговоров усадил гостя за стол, обильно уставленный разнообразной едой. Не привыкший к сибирскому хлебосольству, Вершинин взмолился о пощаде. Перекусив, он сразу перешел к делу.

Введя директора, насколько это было возможно, в курс событий, Вячеслав разложил перед ним четыре фотографии Плотника.

Директор лесхоза пристально разглядывал их, потом покачал головой.

— Вы говорите, этот человек мог проживать в наших местах в тридцатые годы. Я родился в тридцатом, мне его лицо незнакомо. Надо встретиться с кем-нибудь из старожилов. Их, правда, осталось с гулькин нос — большинство старообрядцев еще до войны подались в глубь тайги, однако попытаться стоит.

…Путь их лежал по берегу стремительной речки. Это и была Непонятная. Она бурливо пошумливала на замшелых валунах и разбивалась пеной у невысокого утеса, темневшего впереди, метрах в трехстах.

— Как называется этот утес? — поинтересовался Вершинин.

— Утес! — усмехнулся его спутник. — Мелковато звучит. У нас этот каменный столб скалой называют. Мальтовой скалой. По имени какого-то старообрядца, Мальта.

У Вершинина заколотилось сердце.

— «Речка Непонятная, — неожиданно для себя запел он, — Мальтова скала… Сколько ты, жестокая, горя принесла…»

Директор лесхоза изумленно воззрился на следователя.

— Откуда вам известна эта песня? Ее у нас мало кто теперь помнит. В ней поется про сильнейшее наводнение, случившееся в давние времена. Непонятная поднялась метров на шесть, затопила и унесла десятка два домов и погребла под своими водами местное кладбище. Оно в низине находилось.

— Ее пел тот, чью фотографию я вам показывал.

— Тогда он, бесспорно, местный житель.

Они подошли к домику, во дворе которого сушились на колышках сети. Им навстречу кинулась маленькая лохматая собачонка, а вслед за ней на пороге показался костлявый лысый старик в толстых ватных штанах с прилипшими к ним крупными рыбьими чешуйками. Узнав своего односельчанина, он пригласил гостей в хату. Они чинно уселись на деревянной лавке, и Вершинин, изложив вкратце цель своего визита, показал старику фотографии. Тот долго рассматривал их с непроницаемым лицом, а потом подошел к печке и вполголоса позвал:

— Мотя, Матрена! Слезай-кась, гости у нас.

Он помог спуститься с печки такой же худой, как и сам, пожилой женщине.

— Ну-кась, взглянь, — передал он ей фотографии.

Старуха поднесла карточки к близоруким глазам, и вдруг ее лицо перекосило отвращение.

— Фролка, — сказала она глухо. — Он, злодей.

— Какой Фролка? — вмешался в разговор директор лесхоза.

— Седых это, Фролка, — отозвался старик, насупившись.

— Неужели он? — изумился директор снова, теперь с любопытством берясь за фотографии. — Был такой у нас Фрол Седых, — пояснил он. — Отцу его до революции здесь почти все принадлежало, а сам Фрол в конце двадцатых две крупорушки имел и двор богатый. Якшался он с недобитыми бандитами, которых тогда в округе полно было. После раскулачивания поджег дом председателя сельсовета. Никто не успел выскочить, сгорели… Смотри — ушел от расплаты…

— Теперь не уйдет, — сказал Вячеслав.

На следующий день Вершинин уже располагал справкой из архива Карского УВД. На имя Сухарникова из Карска ушла срочная телеграмма следующего содержания:

Ровно через сутки пришла телеграмма от Сухарникова:

В тот же день Вершинин выехал из Карска в Аландар. Следствие подходило к концу.