Случай в лесу

1

Полковник фон-Таубе довольным взглядом окинул лужайку, на которой, топорщась широкими, из фанеры сшитыми крыльями, выставлены были три «болванки», изображавшие тяжелые бомбардировщики; старательно выписаны на хвостах рогатые свастики. Он обернулся к стоявшим за ним офицерам.

— Для полноты иллюзии выделите сюда взвод, обер-лейтенант Клаус. При появлении русских, — а они появятся, будьте уверены, — пусть инсценируют отчаянную оборону «аэродрома»: ураганный огонь и прочее... чтобы большевики не пожалели бомб.

Клаус отдал честь.

— Трех тяжелых бомбардировщиков достаточно, господин полковник, я полагаю, чтоб «соколы» (он скривил злою улыбкою рот) клюнули на эту приманку. Стоит ли отдавать — в дополнение к крашеному дереву — кровь наших людей!

Полковник сердито сдвинул брови.

— От вас все еще пахнет лейтенантом запаса, дорогой Клаус. Вы все еще как были, так и остались доцентом Иенского университета: «икс плюс игрек равно зет». Что значит еще одна могила на два-три десятка людей? Для чего солдат посылают на фронт? К тому же, я полагал, что вы догадаетесь сами назначить на это дело австрийцев. Если мы льем, как воду, нашу драгоценную северогерманскую кровь, единственную чистую в мире, то этих метисов...

Клаус усмехнулся.

— Если война будет итти, как идет, через какой-нибудь месяц кредиты крови будут исчерпаны, господин полковник... Восточный фронт один уже стоит нам свыше семи миллионов, а русские и не собираются выходить из боя...

— Неуместные шутки, — обрезал фон-Таубе. — Операции развиваются с совершенной, математической точностью. Но математика, как разъяснил профессор Гек, — «проявление северного арийского духа, его воли к господству над миром». И вы, как математик...

— Именно потому, — кивнул Клаус. — Я знаю довольно твердо сложение и вычитание. И поскольку слагаемых...

— Довольно! — совсем уже гневно сказал полковник. — Даже в своем тесном кругу такого рода разговоры... Исполняйте, что вам приказано.

Он резко повернулся и пошел к опушке леса. Один из офицеров подровнялся к полковнику. Он сказал ему вполголоса, на ходу:

— Вы не полагаете, что пора обратить внимание отдела особого назначения на обер-лейтенанта Клауса?

— Нет, — досадливо ответил полковник. — Это честный служака, чистокровный ариец старой тевтонской породы — хотя и не дворянин. Советских он ненавидит не менее, чем мы с вами. У него просто сдали нервы — потери, действительно, потрясающие. Он воскреснет душой при первом нашем громовом успехе...

Офицер пожал плечами.

— Гром грянул, по-моему, в первую же неделю войны... И с тех пор мы продвигались на всех операционных направлениях... Какого еще грома нужно господину Клаусу? Впрочем, я не смею, конечно, настаивать... Когда вы предполагаете вернуться из полета, господин полковник?

— К восемнадцати часам, — ответил полковник, мельком взглянув на браслетные свои часы. — К этому времени главная база закончит перемещение... Вы никому из летного состава не сообщали о ее новом месте?

— Никому, само собою разумеется, — быстро ответил офицер. — Они получат указание по радио, когда будут возвращаться с дневного боевого вылета. Кроме вас, никто не уйдет в воздух, зная новую базу... Вот и наш аэродром: идеальная маскировка, не правда ли?

Полковник кивнул удовлетворенно. Маскировка, действительно, была образцовой. Под густыми кронами деревьев самый зоркий глаз не смог бы с воздуха разглядеть девять тяжелых бомбовозов, около которых копошились люди, готовя машины к вылету.

— Парашютисты готовы?

— Я отобрал, как вы приказали, русских, из эмигрантов. Надеюсь, они оправдают расход. Вон они, ждут под деревом.

— Но они еще не одеты!

— Дело одной минуты, господин полковник. А в нашем распоряжении еще полчаса. Они подкрепляются перед работой, вы видите.

2

Они подкреплялись, развалившись на земле вокруг белого разостланного платка, на котором стояла бутылка коньяку, два походных стаканчика, консервные коробки. Их было двое: один — повыше ростом, молодой еще, худой, горбоносый; второй — приземистый, почти квадратный, длиннорукий, с сильной проседью в коротко подстриженных волосах. Оба чисто выбритые, в потертых, но добротных, заграничного покроя костюмах. Высокий налил стаканчики, открыл коробку и стал старательно внюхиваться.

— Пахнет? — тревожно спросил квадратный. — Как бы еще не отравиться... Посмотри хорошенько, нет ли дырочки: случается, что рабочие на консервных заводах нарочно прокалывают банки при отправке в армию. Консерв загнивает тогда скорей, чем мясо на солнце...

Высокий повертел коробку.

— Будь они три раза прокляты! Есть ли возможность открыть дыру, когда ее вертят, чтоб не было видно...

Старший вздохнул.

— Нечисто ты по-русски говоришь, Петруша. Хорошо еще, что ты черный — можешь за азиата какого-нибудь сойти, а то совсем бы скандал. И почему, собственно? Из России, правда, тебя малышом вывезли, но ведь ты жил в русской колонии и в семье по-русски говорят.

— В семье с кем было разговаривать? — рассмеялся высокий. — С папашей-мамашей? Или с пуделем? В Париже другой кто был, с кем иметь разговор.

Квадратный погрозил пальцем.

— Шалун! Отцы, вот, прошалили Россию... Где папашины имения и заводы, господин бывший наследник бывшего владельца бывших заводов бывшего сахара? Теперь вот — изволь радоваться (он поднял глаза вверх), каким путем приходится возвращаться. Столбовой дворянин, в бархатную книгу записанный, спускается на российскую землю с немецкого аэроплана как диверсант. Хорошо хоть слово приличное.

Высокий тоже поднял глаза. Но ничего не сказал. Седоватый продолжал:

— Мало удовольствия, прямо надо сказать, особенно в моем возрасте. Я предпочитаю прыгать, чем умереть с голоду. Или сгнить где-нибудь в концлагере.

— Как консерв, — усмехнулся молодой и отшвырнул банку. — Только там гниют без воздух.

Старший вздохнул.

— Остро, но неграмотно. Ты там, когда мы спустимся и пойдем, молчи больше. Мужички, конечно, простота, лапотники синебрюхие, кусту молятся, но попасться все-таки можно.

Он вздохнул опять и опрокинул стаканчик ловким, привычным движением в горло.

— Хорошо еще, что хоть в ближний тыл бросают: взорвем этот самый мостишко — и заляжем где-нибудь в леску, пока немцы подойдут. Для выпивки уютнее места не найдешь, чем российский лес. Благодать. Сколько мы, в былые дни, на охоте пили! А ты сроду русской березки так и не видел, Петруша? Ах, до чего я люблю расейскую нашу березку! Лучше дерева нет!

Высокий рассмеялся неожиданно.

— Для розги? Синебрюхого лапотника сечь?

— Го! — Седоватый высоко поднял брови и налил себе еще коньяку. — Определенно: ты становишься остроумным, Петруша. Это не к добру. Что, руки чешутся? Правильно, Петя: счет у нас с тобой к мужикам большой. Ничего, бог даст, сквитаемся.

— Сквитаемся, — медленно повторил высокий. — Деды мои запарывали это быдло розгами на конюшне, я буду резать им ремни из спины.

— Резать-то будут немцы, — ухмыльнулся старший. — А ты будешь только смотреть. Или, пожалуй, ножик точить, если заслужишь настоящее доверие. Но что значит дворянская кровь! Вскипел — и смотри пожалуйста! Ты даже по-русски стал куда чище выговаривать.

Он посмотрел сквозь деревья.

— Девица Менгден идет. Значит, скоро отправка. Ну, посошок на дорожку, по старорусскому обычаю... Ты все-таки не закусывай. И этот консерв, может, гнилой — пропадем: с расстройством желудка — какая может быть диверсия.

Высокий следил глазами за подходившей девушкой.

— Опять этот долговязый ефрейтор с нею...

Квадратный рассмеялся коротким, противным смешком.

— Да, Петруша, и здесь не получается. Прямо позор. Аристократ, молодой, даже, пожалуй, — дай-ка на тебя посмотреть попристальнее... да, да, красивый: один нос чего стоит! — а какая-то паршивая немочка мещанского сословия нос воротит... И приходится уступать нижнему чину! Ничего не поделаешь, не та порода. Подымайся. Лейтенант идет. И Струков с ним. Должно быть, одеваться пора. Они мне назло Струкова этого третьим подкинули. Знают — я его терпеть не могу: убил бы мерзавца, честное слово. Каких два дела он у меня в Париже сорвал!

— Ну и убейте, — равнодушно сказал Петруша. — Пустое дело — подрезал в парашюте какой-нибудь тросик или что — и станет ангел бескрылым. Хотите — я сделаю: за фунт стерлингов...

Он поднялся и, брезгливым движением холеных пальцев очищая коленки, пошел, пробираясь сквозь кустарник, навстречу офицеру. Седоватый двинулся следом, захватив недопитую бутылку.

И тотчас же почти к этому месту вышли белокурая девушка в лётном комбинезоне и ефрейтор-связист, маленький, щупленький, с подвижным обезьяньим лицом. Девушка была красива — правильные, строгие черты лица, но глаза — странно потухшие, безразличные. И шла она странной какой-то, слишком четкой, слишком размеренной походкой. Едва русские скрылись за кустами, ефрейтор, воровски оглядевшись, подхватил девушку под руку.

— Сегодня после дежурства, да? Я не хочу больше ждать, Клерхен. На то и война, чтобы каждую минуту ловить. А у нас в Саксонии...

— Что там за горизонтальная карусель? — крикнул резкий голос. Из-за деревьев показался офицер. — Зачем вы здесь, ефрейтор? Налево кругом, марш! Прибавьте шагу, Менгден.

— Слушаюсь, господин лейтенант, — тусклым голосом ответила девушка.

Ефрейтор повернулся, молодецки прищелкнув каблуком, и, отбивая шаг на месте, проговорил быстрым шопотом, уже спиной к Менгден:

— Чорт бы драл эту прусскую свинью в галунах! Дай мне ответ по радио в штаб, на дежурство. Обязательно.

По губам девушки скользнуло подобие улыбки.

— Хорошо. Ждите. Волна прежняя? 110?

Ефрейтор еще раз гулко ударил подошвой о землю и пошел, печатая шаг. Менгден торопливо направилась, перепрыгивая через валежник, к узкой замаскированной просеке, где около бомбардировщика стояла группа людей вокруг полковника, отдававшего последние распоряжения.

3

Ровно, бесперебойно работали моторы. Бомбардировщик шел на большой высоте. Штурман, грузный, широкий, брюхастый, с обвисшими щеками, совсем не похожий на летчика, делал отметки на карте. Полковник неотрывно глядел вниз, на проплывавшую под самолетом зелеными и желтыми пятнами лесов и полей землю. Серебристыми лентами вились речки. И причудливыми скоплениями квадратиков то там, то сям отмечались деревни.

— Выключить моторы!

Бомбардировщик нырнул в облако. Три минуты спустя далеко снизу дошел гул. Полковник улыбнулся.

— Мы во-время сыграли в прятки. «Соколы» летят на приманку. Добрый путь!

Опять заработали моторы. Легкими дымками, клубясь, расходилось облако. Опять поплыли под плоскостями леса, поля, реки, озера, квадратики селений.

— Подходим к Медведкову! — прокричал в трубку штурман, и жилы на его толстой шее вспучились. — Идите на снижение, Мейер. К лесу на норд-норд-ост. Мы там сбросим парашютистов...

Полковник пристально глядел вниз.

— Отметьте, штурман. Посадочная площадка. Заправочные цистерны.

Штурман покачал головой: он тоже неотрывно следил за землей.

— Это стога сена.

— Никак, — строго сказал полковник. — Это цистерны. Они хорошо замаскированы, но это цистерны: на рассвете, когда они будут гореть, вы убедитесь в этом сами. Впрочем, для верности, мы еще раз пройдем над этим Медведковым на обратном пути.

4

В просторной, светлой комнате — классе медведковской семилетки, в здании которой разместился на походе штаб Н-ской дивизии, над картой, раскинутой на сдвинутом к окнам столе, наклонились: начальник штаба, полковник, начальник разведывательного отделения и летчик-капитан. У противоположной стены, где ввысь, почти до самого потолка были нагромождены друг на друга учебные новенькие, еще блестевшие лаком парты, пищали полевые телефоны, отрывочно и приглушенно звучали голоса связистов.

Летчик водил карандашом по карте, заканчивая доклад о разведывательном полете своей эскадрильи:

— ...У Норовки хотели нас на арапа взять: на самом виду, на лугу, три юнкерских чучела выставили. С высоты, действительно, похоже. И люди забегали, вроде как паника. Стрельба. Я было повел на бомбежку, но во-время заметил. Пришлось заходить второй раз на цель, аэродром у них правей оказался. Хорошо замаскировали, надо признать, едва-едва обнаружил. Восемь тяжелых. Подняться не дали, разгрохали по-крохалевски. И машины и заправочные цистерны. Оттуда легли на обратный курс. Засняли. Шукур проявляет: сейчас представит вам снимки.

Начальник штаба тронул рукою комбинезон капитана, аккуратно и нагло пробитый пулей.

— Очень хорошо, товарищ Андронников, но все-таки это не то, что надо. Это был только оперативный аэродром, а нам нужна главная авиационная база фашистов.

— Мы искрестили весь район, — хмуро сказал летчик. — Никаких признаков. Она или замаскирована с исключительным искусством, или под землей. Если только она, действительно, на этом участке фронта.

— У нас точные данные, что база сегодня перемещена именно сюда. Придется повторить поиски, товарищ капитан. Перед наступлением нам совершенно необходимо установить, где она.

Капитан поднял руку к шлему.

— Есть установить, где находится главная база.

Он повернулся четким строевым поворотом, но в этот момент стекла дрогнули от близкого выстрела.

— Зенитка. Налет, — усмехнулся полковник. — Ответный визит, капитан: благодарят вас за Норовку.

Но летчик уже выбежал. Начштаба обратился к только что вошедшему высокому смуглому сержанту:

— Фотоснимки, товарищ Шукур Сопар-Оглы? Пройдемте ко мне.

— «Юнкерс-88», — сказал смотревший в окно начальник разведывательного отделения. — Второй за нынешний день. Но тот, первый, поостерегся, прошел на большой высоте. А этот... Шалишь, не уйдешь! Наши ястребки уже заходят под хвост, теперь дохнуть не дадут. Перешел в штопор... Двое выбросились...

Он распахнул окно, перегнулся и крикнул:

— Лейтенант Панасов! Языки с неба, видите, на зонтичках... Как приземлятся, немедля доставьте сюда. И передайте капитану Андронникову: пусть задержит свой вылет и зайдет в штаб.

5

Они спускались, медленно покачиваясь на лямках: двое в летных комбинезонах, в шлемах, в очках. Внизу, на земле, ждали. Винтовки наизготовку, но никто не стреляет.

— Гляди, тот, правый, чего-то колдует... Сигнал дает?

— Бумажки рвет... Стукнуть?

Дуло вскинулось.

— Поздно. Видишь, по ветру пошли...

В самом деле: по ветру летели белые клочья бумаги.

— Матерый, видать. Не иначе как документы. Револьвер достал...

— Да нет... какой револьвер... Не с той руки... Видишь, левой рукой...

Вороненый ствол взблеснул на солнце. Фашист прицелился в спускавшегося почти рядом с ним парашютиста. Стукнул выстрел.

— Своего бьет!

Один из красноармейцев выстрелил — раньше, чем фашист успел вторично нажать спуск. Болтавшаяся в воздухе фигурка шатнулась в лямках, левая рука свисла, выронив револьвер.

— В аккурат. Левша он, выходит. Вот зверюга...

— Раньше б его подранить, пока документов не порвал.

Оба парашютиста упали на землю мешками. И тотчас в упор нацелились дула подбежавших красноармейцев.

— Руки вверх!

Приземлившийся первым — грузный, широкий, брюхастый, с обвисшими щеками, совсем не похожий на летчика, — поднял правую руку: левая висела плетью, от плеча на груди сквозь комбинезон расходилось кровавое пятно. Второй, еле поднявшись, с трудом шевеля ушибленной, подвернувшейся ногой, торопливо взметнул над головой тонкие бледные ладони.

Подошедший быстрым шагом лейтенант сдвинул круто брови.

— Никак... девушка. Девушка и есть.

6

Допрос шел в той же классной комнате. Он был недолог. Десяти минут не прошло, как по знаку майора, начальника разведывательного отделения, сидевший насупротив него за столом, с забинтованной рукой, штурман встал.

— Не будем терять времени, — резко сказал майор по-немецки. — В том, что вы говорите, нет ни слова правды. Я уверен, что вы даже фамилию вашу выдумали. И выдумали грубо, потому что в немецком языке таких звуковых сочетаний нет. А на основные вопросы вы вообще не ответили, хотя по службе не можете не знать.

Фашист поднял на майора мутные, воспаленные глаза.

— Вы ошибаетесь: я именно «основного», как вы называете, не знаю. В германской армии другое представление о службе, более верное. «Солдат не должен знать больше того, что он знает. Солдат не должен думать, — за него подумал фюрер». Так напечатано первым пунктом в полевой книжке нашего солдата. Я знаю только то, что мне сейчас приказано сделать. Все, что мне известно, я доложил. Даже, что в Норовке был наш аэродром. Мне незачем изворачиваться и хитрить, потому что я — не наци, я простой честный человек, мне есть дело только до моих моторов и нет никакого дела до политики. Мне приказано итти в воздух — и я иду. Притом, иду как гражданское лицо — я очень прошу обратить на это внимание, — потому что я всего только борт-механик. При всем желании я ничем не могу быть вам полезен. Но в вашем распоряжении Менгден — это хороший приз; допросите ее хорошенько.

Он сделал ударение на последнем слове.

— Она была... как сказать прилично? — доверенным лицом и полковника, и начальника штаба... и других. Эта — знает. И она — наци. Она не только радист, но и пулеметчица. И хорошо говорит по-русски. Я повторяю еще раз: допросите Менгден; она может многое рассказать.

— Поэтому вы и пробовали ее убить?

Фашист помолчал, свесив нижнюю губу.

— Да. Потому что я был уверен: она будет болтать. А я давал присягу. Вы мне этого не поставите в вину: ваши солдаты никогда не отвечают на допросах, я слышал.

— Почему же сейчас вы доносите на нее?

Он не смутился нимало.

— Поскольку я у вас в плену — я должен теперь заслуживать жизнь перед вами.

Вошел капитан Андронников с невысокой худенькой девушкой. Он нес в руках пачку бумаг и автоматический пистолет. Майор вопросительно взглянул на него.

— Разрешите доложить, товарищ майор. Товарища Тарасову, здешнюю учительницу, мы попросили обыскать взятую в плен девушку. Вот что найдено. Я поторопился принести — может быть, бумаги окажутся полезными при допросе и этого...

Учительница пристально глядела на пленного. Провела рукою по лбу. Майор спросил быстро:

— Откуда вы его знаете?

— Это... тот самый, что на прошлой неделе во время налета на колхоз... детей...

— На бреющем полете из пулемета? По детской площадке? Вы запомнили лицо? Точно?

— Они играли на солнце. День был такой яркий. И они так смеялись, когда Паша — была у нас такая восьмилетняя, светлая девочка — растянулась на бегу. Она так и не встала...

Дыхание переняло. Девушка тронула горло.

— Не встала, потому что в этот самый момент с неба, как брошенный камень, с воем... стервятник... И по всей площадке клубочками пыль от пуль... И это лицо над пулеметом. Восемь детей... Кто видел такое, из миллиона узнает убийцу. Он. Голову отдам.

— Боюсь, что вы все-таки ошибаетесь, — покачал головой капитан. — Детей обстрелял летчик-истребитель, а этот тип — борт-механик. А это — совсем разные, несовместимые, я бы сказал, специальности.

— Соображение правильное! — подтвердил майор. Он не сводил глаз с штурмана: фашист стоял, грузный и равнодушный, веки тяжело наползали на усталые, безмысленные глаза. Словно все происходившее кругом не касалось его и его клонило ко сну.

Майор повторил:

— Соображение правильное. Но с другой стороны — действительно, у кого на глазах детскую кровь... — не опознается. И такое обвинение без уверенности ни один человек не предъявит. Это же — на смерть.

Он поднял глаза на Тарасову.

— На смерть, вы понимаете? Вы это возьмете на себя?

Она сжала пальцы. До хруста.

— Дайте револьвер. Я сама его... Как бешеную собаку... Вот...

Фашист тяжело переступил с ноги на ногу и поморщился.

— Прикажите меня отвести, — сказал он майору по-немецки. — И пригласите врача ко мне. Рана горит. Девушка, которая меня перевязывала, вероятно, малоопытна.

Глаза майора потемнели. Он сдержался с трудом.

— Вы недовольны нашей медицинской сестрой? — медленно проговорил он. — Вы предпочли бы врача той квалификации, как ваши «врачи», которых вы посылаете к нашим раненым, если им случается попасть вам в руки? Из тех, что вырезают красные звезды на лице и теле раненых и ломают им суставы? Таких «врачей» в наших госпиталях, действительно, нет.

Испуг перекосил лицо фашиста.

— Я не понимаю вас. За вашими ранеными у нас превосходный уход. И если в газетах распространяют слухи, будто их мучают, то ведь это же клевета...

Майор дал знак сержанту:

— Отведите пленного. И дайте сюда второго. Радистку.

Фашист пробормотал:

— Я хотел предложить: может быть, вы дадите мне самому допросить Менгден? Я ручаюсь, что заставлю ее сказать все, что она знает.

Майор круто сдвинул брови. Ему стоило больших усилий сдержаться.

— Вы хотели бы показать ваше искусство допрашивать? Продемонстрировать вашу «систему»? Вы... вообще, соображаете, где вы? И с кем вы говорите...

Подбородок фашиста, тяжелый, квадратный, затрясся.

— Я же... хотел заслужить, показать готовность... Потому что мне показалось...

Он хлюпнул носом, неожиданно. И на ресницы навернулись толстые, обрюзглые, как все в этом грузном теле, слезы.

— Я не... не могу... Я не хочу умирать, господин майор. Я жить хочу...

— О чем он? — Лейтенант удивленно поднял голову от протокола, который он дописывал. — Я прослушал...

Майор ответил сквозь зубы:

— Жить хочет.

Ручка, деревянная, тонкая, переломилась с сухим хрустом, так бешено сжали ее пальцы лейтенанта.

Сержант тронул за плечо фашиста. Но тот замотал головой и подогнул колени. Опуститься на пол он не успел: конвойные подхватили его под локти. Он прохрипел:

— Господин майор... на коленях прошу... Именем вашей матери... Или ее светлой памятью...

Конвойные двинулись. Сжатый крепкими их руками, приседая, цепляясь ногами за выщербы половиц, фашист поволокся к двери. Когда она закрылась, майор обернулся к Коробову.

— Чистой породы фашист, — брезгливо сказал капитан. — Зверь, а как до шкуры дело дойдет... Когда Гитлера поймаем, он тоже будет, так вот, в ногах валяться и выть.

Майор кивнул.

— Этот из коренных наци, можно поручиться... Недаром он документы порвал. Два железных креста он отстегнул перед вылетом: петельки на мундире заметили?

Он вернулся к столу.

— Как фамилия радистки, товарищ Коробов?

— Клара Менгден, — сказал просматривавший принесенные Андронниковым бумаги лейтенант. — На самом бомбардировщике ничего стоящего не обнаружено, капитан?

— Фотокамера и борт-журнал целы, — ответил Андронников. — И еще (он усмехнулся) — собачка деревянная. Они берут на самолет деревянных собачек игрушечных, на счастье...

— А на убитых?

— У полковника — ничего, кроме бумажника: довольно крупная сумма денег. На трех остальных трупах — тоже бумажники, кошельки... всякая карманная утварь, словом. Радиостанция повреждена, но я отметил, на всякий случай: последний разговор шел на волне 110.

— А в бумагах Менгден? Это что за пачка?

— Личные письма, — сказал лейтенант. — Мамаша у нее, очевидно, с характером: настойчиво требует присылки украинского сала и яиц... А в другом письме ехидно упоминает о каком-то Матиасе из Зебака, который прислал теще ботинки из Белграда, а жене — уйму вещей... «невпример кое-кому». Очевидно — тонкий намек.

— Я вам не нужна? — тихо спросила Тарасова. — Я пойду к себе...

Майор пожал ей руку.

— Идите. Но не отлучайтесь из дома, — сейчас же после допроса Менгден я позвоню в трибунал. Вас вызовут, очевидно. Вы подтвердите то, что сказали мне.

— Я подтвержу, — кивнула учительница. — И можно еще спросить: я ведь не одна была при расстреле.

В дверях она посторонилась и пропустила Менгден, которую ввел сержант. Девушка прихрамывала чуть-чуть, дыханье было прерывистым и частым, но глаза оставались такими же странно потухшими, безразличными, как тогда, перед вылетом. И руки, исхудалые, безжизненно висели вдоль тела. Как подстреленные.

— Клара Менгден, стрелок-радист?

Она опустила ресницы и чуть наклонила голову, подтверждающе.

— Мы будем беседовать по-русски, не правда ли? Товарищам будет легче следить.

Ресницы взметнулись вверх, недоуменно.

— Но я не умею по-русски.

— Не умеете? — мягко спросил майор. — Наверное?

Девушка пожала плечами.

— Зачем я буду лгать?

— Вы такая правдивая?

— Нет, — ответила она, голосом ровным и равнодушным. — Просто мне все равно. И я устала. А чтобы лгать — надо думать.

— А это дело утомительное? — спросил майор. — И не соответствует уставу национал-социалистской партии. У вас там вообще не полагается думать. Вы давно в партии?

— Я? — Девушка отрицательно покачала головой. — Я не в партии.

— Это можно солгать — не думая? — насмешливо спросил майор. — Переменим тему. В состав какого полка входил ваш бомбардировщик?

— Восьмого.

— Откуда был вылет?

— С оперативного аэродрома из Норовки.

— Где ваша главная база?

Она помедлила чуть-чуть.

— Не знаю. Ее сегодня переместили куда-то... На бомбардировщике новое место знал только полковник.

— Только полковник? А куда же вы пошли б на посадку, если бы, предположим, он был убит в воздушном бою, а самолет уцелел?

— Я бы запросила по радио... когда мы перелетели обратно фронт. Мне дали такую инструкцию.

— Вы находчивы. Но ваш сотоварищ утверждает категорически, что вы знаете, где база.

Опять поднялись, пожатьем, плечи.

— Откуда мне знать? Я всего только — радистка.

— Он сказал: вы пользовались особым доверием — и полковника и начальника штаба.

Она усмехнулась.

— Ни полковник, ни начальник штаба никогда не разговаривали даже со мной. У нас не принято, чтобы офицер — тем более штаб-офицер — разговаривал с нижним чином. А я, кроме того, женщина.

— Стало быть, из всего, что о вас рассказал борт-механик...

Глаза девушки широко раскрылись, и в них взметнулся испуг.

— Борт-механик? Но он же... убит.

— Я имею в виду того, что сбросился с вами вместе.

— Ах, этот? Но он не борт-механик, а штурман.

Командиры переглянулись.

— Как его фамилия, кстати?

— Не знаю.

— Опять! — не сдержался майор.

Но девушка повторила, почти жалобно:

— Не знаю, право же. Я в первый раз его увидела сегодня, уже на самолете. Он только что к нам назначен. Раньше он летал на истребителе.

— На истребителе? Вы это наверное знаете?

— Наверно, да. Накануне его истребитель подбили. А другой машины, на смену, еще нет. Его и назначили временно на место нашего штурмана: тот был убит вчера.

Майор обернулся к лейтенанту.

— Позвоните в трибунал, Бехтееву. Пусть немедленно вызовет Тарасову.

— А девица эта не лжет? — вполголоса спросил лейтенант. — Спросите ее, почему этот толстый мерзавец стрелял в нее, если он ее первый раз сегодня увидел.

— Он же объяснил — по-моему правдоподобно, — так же вполголоса ответил майор. — А впрочем...

Он повторил по-немецки вопрос лейтенанта Менгден. Она ответила попрежнему равнодушно:

— Наверно, он не был уверен, что я буду себя вести хорошо на допросе. Я слышала, в ваших газетах печатают показания пленных, и они всегда плохо говорят о фашистах. Наверно, он боялся, что я тоже скажу что-нибудь плохое.

— Вы полагаете, что он не был в вас уверен? Несмотря на то, что вы пошли на войну? Скажите, между прочим: что, собственно, заставило вас записаться в добровольцы?

— В добровольцы? — Она удивилась так, что в искренности ее удивления нельзя было усомниться. — Что вы хотите сказать? Меня мобилизовали, как и всех остальных, кто сейчас в армии. Обучили... Наша школа, женская, радистов-стрелков, была в Дюссельдорфе, если вас это интересует...

— Весьма.

— Четырехмесячный курс. Когда мы кончили, нас распределили по эскадрильям.

— Женщин?

Она глянула еще недоуменней.

— Ну да. На бомбардировщиках сейчас больше женщин, чем мужчин: мужчин хватает только на истребители. И то там много мальчиков.

— Правильно, — подтвердил капитан. — Среди тех, что мы сбиваем, действительно часто попадаются мальчишки семнадцати лет. Но чтобы на бомбардировщики назначались преимущественно женщины...

— Не все ли равно, — устало сказала Менгден. — Мужчина, женщина. Стрелять из пулемета или сбросить бомбу — это же не требует ни силы, ни ума. Нажать, повернуть... Чистая техника.

Она замолчала и осторожно сняла прилипшую к колену соломинку. Вышедший из соседней комнаты Сопар-Оглы приостановился, рассматривая ее с любопытством.

— Отправь ее, — вполголоса сказал капитан, наклоняясь к уху майора. — Только время терять: не человек, автомат какой-то.

— Автомат и есть, — угрюмо ответил майор. — Фашистская система так их и готовит, солдат: кто не может стать убежденным палачом и живодером, — обратить в автомат...

Майор дал знак конвойному:

— Отведите пленного.

Менгден вышла неровной, вздрагивающей походкой. Командиры проводили ее глазами. Вслед за ней вышел Сопар-Оглы.

— Чорт-те что, — сквозь зубы сказал капитан. — До чего перекалечен человек... Даже — не жалко.

— А за что жалеть? — пожал плечом майор. — Сделали автоматом? Это же не оправдание. Точно живого человека можно обратить в автомат против воли. Тем более сделать автоматом-убийцей. Если человек попал в волчью стаю и с волками вместе начинает рвать зубами человечье мясо — хотя бы даже для того только, чтобы сохранить жизнь, он хуже волка, гнуснее. И судьба его должна быть волчья.

Он подумал, покусывая губу.

— Но к этому автомату ключ можно подобрать, пожалуй... Мне обязательно нужна авиабаза... Как вы полагаете: что, если бы эта самая Клара Менгден связалась со своим штабом по радио?

— Вы хотите уговорить ее, чтобы она... — изумленно спросил лейтенант. — Довериться ей?

Майор оборвал досадливо:

— Да нет же, конечно. Кому это может в голову притти! Товарищ капитан, дайте-ка мне, кто здесь из радистов в танковом подразделении, авиации или полку связи особенно хорошо знает немецкий. В танковом Колдунов, помнится, есть. Инженер, из Москвы: очень хорошо знает.

7

Шукур Сопар-Оглы работал над сборкой рации. Он пел фальцетом туркменскую песню, и помогавший ему в сборке красноармеец-радист с усмешкой качал головой. Забавно, в самом деле: богатырь, косая сажень в плечах, а голосок тоненький-тоненький.

— Ты чего так... выводишь?

Шукур ответил, усмехаясь тоже:

— Это девушки песня, понимаешь? Вот я и пою девичьим голосом: как будто девушка мне поет.

Дверь избы открылась. Вошел приземистый, крепкий человек в форме танкиста. Орден Красной Звезды на груди. Шукур поднял приветственно руку.

— Хейль, геноссе Колдунофф.

— В точку, — засмеялся вошедший. — Я к тебе как раз по этому самому «хейлю». В штаб затребовали для особо ответственного поручения радиста, первоклассно знающего немецкий. Послали меня, но я хоть знаю язык лучше Гитлера, конечно, — у него в ста сорока тысячах слов его книги сто сорок тысяч ошибок против самого духа языка, Фейхтвангер не поленился подсчитать, — а все-таки не уверен, не будешь ли ты посильнее меня. Я майору так и сказал. Приказано тебя доставить: посоревнуемся — кому достанется честь.

Шукур оскалил белые, крупные зубы.

— Спасибо. Правильный ты, Колдунов. Какое поручение? В тыл к немцам? О-гэ! Тогда я с тобой, хоть ты и замечательный товарищ, — до последнего резаться буду. Совесть у меня спокойна: в тылу у них я за чистого немца сойду.

— Сказанул, — совсем расхохотался Колдунов. — Ты что, не знаешь, кого фашисты за племенного немца признают: белокурую бестию, притом — длинноголовую. А ты, как жук, черный, и голова круглая, как арбуз. Нет, брат. Если по языку ты меня не одолеешь, место за мной.

Майор, щурясь и с видимым удовольствием оглядывая Колдунова и Шукура, выслушал доклад капитана.

— Вровень, вы говорите? А по выговору? А ну-ка... из Гейне что-нибудь, позвонче.

Шукур, покосившись с усмешкой на Колдунова, начал:

Колдунов перебил:

Майор знаком остановил Колдунова.

— Как это немцы терпят, что Геббельсы и Гитлеры им эдакий язык поганят. С выговором у вас тоже, надо сказать, вровень. Придется по голосу выбирать.

Капитан широко раскрыл глаза: этого он никак не ждал.

— По голосу?

Майор усмехнулся.

— Ну да. Поскольку радисту придется говорить за Клару Менгден.

Капитан просиял. Он понял.

— Вы хотите...

— Именно, — кивнул майор. — Это единственный субъект из экипажа, о котором мы имеем достаточно данных, на случай вопросов. План таков. Бомбардировщик, возвращаясь из рейса, совершил вынужденную посадку — ну, скажем, сдал правый мотор — в безлюдной местности, на лесной поляне. Пока пилот и штурман спешно исправляют мотор, Клара Менгден, радист, связывается со штабом, запрашивает, куда приземляться: данные разведки и фотоснимки должны, как нам известно, доставляться на главную базу. В такой обстановке, когда каждая минута на счету, задерживаться нельзя — разговор поэтому стремительный. Особую проверку развести не успеют. Возьмем на голос...

Капитан и радисты переглянулись, и Колдунов сказал несколько неуверенно:

— Ключом надежней, товарищ майор. Немецкий код у нас есть.

Майор отрицательно покачал головой.

— С шифровкой как бы не запутаться на таком темпе. А кроме того, в микрофон, голосом, — убедительнее. Не только слова — человека слышишь: великое дело — человеческий голос. А здесь главное, чтоб ни на секунду сомнение не явилось. Но голос, конечно, должен быть соответственный.

Колдунов крякнул и отвел глаза. Он проговорил, сдерживая голос, но все же густым басом:

— У меня, безусловно, не лирическое сопрано, но, я полагаю, приблизительно такой голос может быть и у девушки. Тем более, что она — фашистка. И притом еще — пулеметчица.

Текинец засмеялся.

— Нет, товарищ Колдунов: такую девушку никто замуж не возьмет. Даже ариец. С твоим голосом Ивана Сусанина петь, а не Гретхен. Придется тебе мне уступить.

Он начал обычным своим «мужским» тоном, но с каждым словом голос становился все тоньше и тоньше. Командиры усмехнулись.

— Как восьмиклассница, честное слово. А не сорветесь?

— Никак, товарищ майор. У нас в Туркмении — пение такое, — пояснил туркмен и показал на горло. — Когда поешь — голосом надо делать буль-буль. Я совсем за девушку могу петь.

И он запел негромко:

В горле, действительно, «буль-буль». Майор кивнул.

— По конкурсу задание за вами. Вы что, как будто не совсем довольны?

Радисты переглянулись.

— Мы, собственно, думали, что надо будет немцам в тыл пробраться. Поэтому, так сказать, некоторое разочарование.

Майор поморщился.

— Говоря откровенно, я вас считал серьезнее, товарищи. Задание вы освоили, товарищ Сопар-Оглы? Связаться с немецким штабом и от имени экипажа бомбардировщика спросить место посадки: им было обещано сообщить на обратном рейсе. Волна 110.

— А позывные штаба и бомбардировщика? — спросил текинец.

— Это вам самому придется узнать, — хладнокровно ответил майор. — У пленной радистки. Я ей не ставил этого вопроса, чтобы не сорвать дела: машинка у этого автомата поставлена была на «не знаю». Капитан распорядится, чтобы вас пропустили к пленной. Кстати, и к голосу прислушаетесь. Но быстро, товарищ Шукур: наши должны поспеть на фашистскую базу к вечернему слету.

8

Шукур, шагая за лейтенантом, никак не мог собрать мыслей, как выполнить задачу. Тем более — быстро. Он много читал разных романов и повестей, много слышал рассказов, но ничего не мог вспомнить подходящего. А выдумать самому... Для этого писателем надо быть или, по крайней мере, базарным рассказчиком где-нибудь в Мерве, Теджене или Геок-Тепе, а не радистом, студентом, будущим инженером. Когда он вошел в избу, куда отвели Менгден, он совсем не знал еще, что и как говорить с нею. Он сменил часового и стал молча у двери, наблюдая за девушкой.

Она сидела на табурете, опустив голову на ладони рук, локтями опертых в колени, неподвижная, застывшая. И лицо — застылое. На лбу поперек — морщинка, врезанная шлемом.

Шукур спросил тихо, на чистом немецком языке:

— О чем вы думаете?

Она подняла голову, рывком.

— Вы говорите по-немецки?

Разгоревшиеся глаза быстро оглядели его.

— Вы не русский... Но и не немец, хотя вы говорите совсем чисто. Почему вы знаете наш язык?

— У вашего народа были великие писатели и ученые, а техника у вас и сейчас высокая, — проговорил, напряженно думая, Шукур. — Перевод никогда не передает подлинника точно, а я привык точно знать то, что мне хочется знать. И еще в школе я очень полюбил Гейне. А вы его любите?

— Гейне? — пробормотала девушка. — Я что-то слышала... Или это другой? Гёте, это не то же самое?

Она покраснела и отвела глаза.

— Впрочем... зачем это нужно... Кто вы?

— Студент. Кончим войну, доучусь, буду инженером.

— Нет. Я хотела спросить: национальность.

— Раса? — усмехнулся Шукур. — Туркмен. Вы знаете, где Туркмения?

Она покачала головой.

Шукур улыбнулся невольно.

— Туркмения — это в Средней Азии. Она граничит с Ираном. Или, где Иран, вы тоже не знаете?

— Азия? Вы из колонии, значит? — Она поднялась с табурета, подошла близко, в упор. — Мусульманин? Русские угнетают вас? Вы с нами поэтому? Да, да, нам говорили: в русских колониях нас, немцев, ждут.

Шукур вспыхнул.

— У нас в СССР нет колоний. У нас не может быть колоний... И если кто ждет немцев у нас, так только пули! Туркмены так же свободны, как и русские. У них одни права, и когда решаются величайшие дела, от которых зависит судьба не только всех двухсот народов, которые у нас в Союзе, но всего мира, туркмен сидит рядом с русским, как брат. И решает с ним вместе, одним голосом. И все двести народов так. Это называется Сталинская национальная политика. Мы все помогаем друг другу, каждый народ, и кто всех сильнее, тот больше всех помогает. Это называется Сталинская Конституция. И за нее все двести народов прольют кровь до последней капли.

Она медленно повернулась, отошла и села на прежнее место. Шукур закусил губу. Она теперь будет молчать, она теперь ничего не скажет. Надо было хитро как-нибудь.

Она опять оперла лицо на руки. И глаза опять застыли попрежнему. Он сказал, волнуясь, что время уходит и уходит надежда; сказал резко и громко, во весь голос:

— Вытряхните все, чем вам заморочили голову фашистские молодчики. Старой фашистской Германии вы уже не увидите. Когда вы вернетесь, от фашистов одни могилы останутся. Да и тех не будет: ваш же народ, своими руками, сровняет их с землей.

Опять взбросилась, порывисто и нервно, голова.

— Германия до сих пор выходила победительницей из всех войн. А вы думаете...

Он рассмеялся:

— Я не думаю, я — уверен! И если бы вы знали нашу родину, как мы знаем... нет, скажу вернее: как мы ее узнали сейчас, в эти дни... в мирное время это не так чувствовалось, не так сознавалось: спокойная, счастливая жизнь нас немного забаюкала, надо признаться! — вы бы тоже были уверены в неизбежности, неотвратимости нашей победы.

— Но германские войска продвигаются все глубже в вашу землю. И — стремительно.

Шукур усмехнулся.

— Есть чудесная старая немецкая баллада Бюргера: «Мертвецы скачут быстро». Это ваш поход. Из него никто не вернется.

Она смотрела на него исподлобья, не сводя глаз.

— Вы — коммунист?

— Да, — ответил Шукур. — То есть в партии официально я не состою. Быть партийцем — высшая честь, и я подам заявление, просьбу о приеме в партию тогда только, когда подвигом заслужу перед своим сознанием и совестью это великое право. Но путь к подвигу, путь к самым высшим достижениям у нас открыт независимо от того, состоит ли человек в партии или нет. С партийным билетом или без него, — мы все сталинцы. А стало быть — коммунисты.

Он улыбнулся.

— Иначе и не может быть: мы же все — братья.

В дверь стукнули, напоминаньем: лейтенант, очевидно.

Шукур потемнел. Время уходит, время на исходе, а он еще даже не начал...

— Вас зовут? — спросила Менгден, и в голосе прозвучала подозрительная нота. — Разве у вас так часто сменяют часовых?

— Я не часовой, иначе бы я не разговаривал с вами, — быстро сказал Шукур. Мысль пришла: не своя, но все равно, она показалась удачной. — Я видел вас на допросе. И попросил разрешения с вами поговорить. По душе. Я тоже радист, мы работаем в одной специальности, значит любим одно и то же дело. А это очень важно: нам легче понять друг друга. Слушайте... Если вы хотите что-нибудь передать туда, за наш фронт, своим... У вас там, может быть, что-нибудь личное — муж, жених, сестра, вы хотите кого-нибудь успокоить... Или вообще передать, что вы в плену и вас никто не обидел... Я передам. Скажите мне позывные вашего штаба и вашего бомбардировщика. И на какой волне передать...

Пристальные глаза Менгден потухли. У губ легла тяжелая складка. И они сжались наглухо.

— У меня нет никого. И мне не надо никого.

Шукур гневно тряхнул головой. Он расправил еще шире широкие свои плечи, поднял грудь и скомандовал отрывисто и резко:

— Встать! Смирно! Ваши позывные?

Менгден встала и вытянулась во фронт. Она ответила звонко:

— Штаб — 0-23-60; я —17-30. Волна 110.

Из соседней комнаты донеслось дикое рычание. Бешеный удар в дощатую перегородку. Менгден откинула голову назад. Губы дрогнули.

— Это — штурман. Он слышал... Он... сюда не может войти?

9

— Есть?

Шукур кивнул. Он не сразу понял, что говорит ему лейтенант, шагая рядом быстрым шагом к штабу.

Он хотел было спросить майора, рассказать подробно, но майор с первого же слова остановил.

— Вы уверены, что позывные подлинные?

У Шукура от вопроса майора похолодели виски. До этой секунды у него сомнений не было. Но в самом деле, разве можно ручаться, что она не разыграла комедии, не обманула... Ведь борьба идет на смерть. И радистка не могла не понять, зачем нужны позывные. А люди не меняются так, в полчаса.

— Подлинные, я думаю, товарищ майор, — ответил он. Но в голосе, вопреки воле, прорвался тот самый девичий фальцет, которым он пел песню. — Она, кажется, искренно. И потом: она испугалась, что штурман услышал...

Майор подумал минуту.

— Пожалуй... вот что. Возьмите ее с собою. Заглазно, так сказать, солгать — это одно. А когда вы при ней станете соединяться со штабом и она будет знать, что сейчас же, тут же на месте, могут поймать с поличным — и не такие, как у нее, нервы не выдержат. Чем-нибудь да выдаст себя, какая-нибудь жилка обязательно дрогнет. И, может быть, удастся еще дело поправить.

Он обернулся к лейтенанту.

— Вызовите машину. Из штаба связываться нельзя: немцы пропеленгуют и, если определят, что с ними говорят из Медведкова, сразу сообразят, в чем тут дело и что такое Медведково. Придется отправить километров на пятнадцать-двадцать в сторону.

Лейтенант наклонился над картой. Майор посмотрел через его плечо.

— Ну, скажем, в лес у Манухина. Там наших войск нет, и в смысле вынужденной посадки местность правдоподобная. Я вам все же, товарищ Шукур, Колдунова придам. Хоть у него и фундаментальный бас, но, смотря по обстоятельствам, может быть, придется с микрофона на ключ переходить. Да и за Менгден этой присмотр нужен. Товарищ лейтенант, выдайте товарищу Сопар-Оглы немецкий код под расписку.

10

До лесу — восемнадцать километров — промчались быстро. Машину вел Колдунов, Шукур придерживал переносную рацию, оберегая ее от жестоких толчков: «газик» вихлял на глубоких колеях, искромсавших дорогу. Менгден крепко держалась за борт бледными пальцами, затерявшимися в широком рукаве красноармейской шинели, которую приказал надеть капитан, чтоб она не привлекала внимания.

Кругом на полях шла уборка. У многих колхозников — патронные сумки через плечо. На окраине поля составлены в козлы винтовки. Но звонко, широким, раздольным распевом звучала над жнивьем песня жнецов — стародавняя, но по-новому зазвучавшая в новом, колхозном быту.

По лесу, на глухом, узком, извилистом проселке, пришлось сбавить скорость. Хотя «газики» наши такие машины, что на них можно, собственно, даже на дерево взъехать, но на таких ухабах, как здесь, — того и гляди лопнут рессоры. Шукур толкнул Колдунова в плечо.

— Сойдем. Пешком надежнее. И быстрее.

Остановились, отвели машину в сторону, в лес, замаскировали ветками. Пошли дальше пешком, пробираясь узенькой, чуть заметной тропкой, сквозь кустарник и подлесок: гуськом, в затылок друг другу, Менгден посередине.

Шукур шепнул, подравниваясь к Колдунову:

— Не оглядывайся. Крадется кто-то... за нами.

Колдунов прислушался. Действительно: чуть-чуть похрустывают ветки позади, справа от тропки, — где гуще заросли. Шукур шепнул:

— Свои, наверно. Но все-таки остеречься надо: может быть, из тыловых шакалов. Немцы не жалеют людей на диверсии. А у нас еще военнопленная эта... Сворачивай с нею вправо, а я — влево пойду, в обход, в тыл ему. Если надобность будет — крикну: ты с того фланга поддержишь. Мигом: время — на счету.

— А с пленной как быть, в таком случае?

Но Шукур только рукой отмахнулся.

Они разошлись. Из кустов, позади, поднялась вихрастая всклокоченная голова. Мальчик. Он метал глазами вправо и влево, вслед уходившим: за кем итти? Колдунов, Менгден и Сопар-Оглы уже скрылись за деревьями, затих громкий сначала хруст ветвей под их удаляющимися шагами. Мальчик выскочил на дорогу. Он был маленький и худой, босиком, руки и колена перемазаны землею, лицо исцарапано. И следом за ним второй, тоже с пионерским галстуком на шее.

— Они, — шопотом сказал первый и сжал руки. — Точь-в-точь как дозорные с колхоза Дзержинского говорили: трое в красноармейском, у одного ящик какой-то либо сумка.. Не упустить бы... Беги в колхоз, чтобы отряд истребительный прислали, а я за левым пойду... за тем, что с ящиком... Наверно, он и есть самый главный диверсант.

— Непохоже, — с сомнением помотал головою второй. — Видал, как они шли? По чужой земле так не ходят. Красноармейцы это, свои, Петя.

— «Свои», — передразнил Петя. — Зачем красноармейцы, на ночь глядя, в лес потащатся, да еще с ящиком? От Малых Озер идут, а там и войск нет. Беги. А то...

Не договорил. Сзади выросла плечистая фигура. Шукур засмеялся.

— Это вот кто, оказывается! Аккуратнее надо, следопыты. А вы — как носороги сквозь лес. За километр слышно.

Петя подозрительно оглядел туркмена.

— Нам прятаться незачем было, — сказал он хмуро. — Мы так, просто, за грибами по лесу... А у вас что в ящике?

— Главная авиабаза, — засмеялся Шукур. — Пока, слышите, тихенько сидит, укрыто. Даже не пищит. А скоро я ее в воздух пущу. Ну, значит, сговорились, ребята? На следующий раз осторожнее надо, когда по настоящему следу пойдете. А то (он выразительно потрогал кобуру) диверсанты с пустыми руками не ходят: можете все дело сорвать.

Он окликнул Колдунова и зашагал прочь, по тропе. Петя шепнул сердито:

— Ну, что же ты, Ванька... Я же тебе сказал: беги.

— Да свои же... — удивленно протянул тот. — Слышал, как он...

— А ты и поверил! — с негодованием воскликнул Петя. — Легко ж тебя за нос провести. Ведь тот, что говорил, не русский, хоть убей. И с лица и с голосу... Не слышал разве, как выговаривает? А те двое почему даже близко не подошли? И на низеньком, хромом, видал, как шинель болтается? Переодетый, сразу видать. Гони во весь дух... А я за ними следом... И теперь уж не услышат. К просеке веди: тропка туда идет.

Ваня помчался. Петя осторожно пошел по тропе, зорко вглядываясь вперед.

11

По тропе прошли недалеко: справа засквозил лес. Просека, наверно: подходящее место для «вынужденной посадки». Свернули. Шукур и Колдунов разговаривали вполголоса. Менгден прихрамывала чуть отступя, рядом. Время от времени она наклонялась, срывала попадавшийся по пути цветок.

Внезапно все трое остановились и — бегом бросились влево, к открывшейся узкой прогалине. Навесом на окрестных низких деревьях лежал сморщенными складками шелка измятый купол парашюта; спутанные стропы свисали к земле, к траве, на которой, нелепо раскидав руки и ноги, распластался человек в красноармейской шинели.

Шукур добежал первым. Он быстро отстегнул лямки, высвободил тело из опутавшей его сети строп, оттащил в сторону — уже с помощью Колдунова. Без чувств? Нет. Убит наповал: даже череп смялся от удара о землю, словно падал он вниз головой.

Бородатое русское лицо. И шинель красноармейская и сапоги. Но через плечо заграничной работы брезентовая сумка. Шукур отщелкнул замок.

— Так и есть. Подрывные патроны.

Колдунов быстрым взглядом окинул окрестность и расстегнул кобуру.

— Свистнуть? Может быть — эта самая... Тимурова команда поблизости где... Надо лес прочесать... Это они к мосту, очевидно, подбираются. Для такого дела одного не сбросят. Еще должны быть.

Взгляд упал на стоявшую неподвижно под ближним деревом Менгден.

— Стой-постой. Девица должна, пожалуй, знать...

Радистка догадалась по взгляду.

— Это с нашего «юнкерса». Мы сбросили троих.

— Видишь! — воскликнул Колдунов. — Необходимо хоть ближайшую округу обшарить.

— На обратном, — отрезал Шукур. — Успеем до темноты. А засветло они к мосту не сунутся. Забирай сумку — и ходу, ходу!

Они вышли на просеку. Шукур, с помощью Колдунова, быстро установил рацию. Надел наушники. Стал настраивать.

— Что в эфире творится! И там — бой!

В самом деле: смерчем крутились, взвиваясь, перебивая, глуша друг друга, взрываясь резкими гудами, звуки.

Пока Шукур настраивал, Колдунов не сводил глаз с Менгден. Она волновалась, и волнение явно нарастало от секунды к секунде. Как сказал майор? «Хоть одна жилка дрогнет». Радистка вздрагивала вся.

И наконец спросила, хрипловатым, изменившимся голосом — таким низким, что у Колдунова даже мелькнула мысль, что ему, а не Шукуру надо говорить со штабом:

— Повторите, как я сказала позывные. Я боюсь, что тогда... ошиблась. Я тогда сама не ждала, что отвечу.

Шукур сжал брови. Тонкие ноздри раздулись.

— 0-23-60 и 17-30.

Менгден перевела дух, и глаза засветились.

— Верно. Слава богу... Я так боялась... Меня тогда расстреляли бы, правда?

Шукур топнул зло ногой. Опять! Только о собственной шкуре. Сколько ни видел их — других мыслей нет.

На окраине просеки, близко от того места, где присели Шукур и Колдунов, где стояла Менгден, осторожно проглянуло сквозь кусты лицо Петьки. На этот раз он был уверен, что самый строгий судья его бы одобрил: он обежал кружным путем, перебрался на ту сторону просеки и залег задолго еще до того, как вышли из леса трое тех, подозрительных, в красноармейских шинелях.

12

Ваня выбежал на опушку леса. Он старался бежать по всем правилам, неся, как следует, голову и, как следует, вынося локти, но все-таки задохся. Не столько от бега, сколько от волнения.

У опушки, на траве, лежали четыре мальчика. Пост. Ваня крикнул:

— Есть... Самые ваши... Трое в красноармейском, с ящиком. Мы на тропке, что с Малоозерской дороги, перехватили... К просеке крадутся...

— С Малоозерской? — отозвались мальчики. — Так они, что ж, назад пошли? Вася видал, как они в том краю с неба...

— Вперед, назад — это уж я не знаю: а выследили их — факт. Петя послал, чтобы сейчас же истребительный... Сам он — по следу...

Один из мальчиков просвистал насмешливо.

— Хватился! Истребительные давно уже в лесу — и с нашего колхоза и с Дзержинского. Они с той стороны облавой идут. А по опушке — посты. Парашюты эти самые нашли: мы видали, как их тащили.

— Беги вот так, прямо. — Мальчик показал рукой. — Обязательно на цепь напорешься. Панкратов за старшего. Ему и скажи.

Опять сквозь лес, по целине; хлещут, на бегу, ветви по щекам, как ни поворачивай, ни прячь голову, ни укрывай руками. Сквозь вязь древесных стволов замаячили люди. Вооруженные. Сбились тесной кучкой. Ваня крикнул, продираясь прямиком через заросли:

— Товарищ Панкратов... Нашли!

Бородатый колхозник, С винтовкой, обернулся, глянул через плечи окружавших его «истребителей».

— Кого?

— Диверсантов. Трое, в красноармейском, не русские. Точь-в-точь как Вася видал... Петя следить остался, а я за вами... Они тут недалеко уже, наверно... К просеке шли.

Кучка разомкнулась. Подбежавший Ваня увидел: в кольце колхозников два человека в красноармейской форме. Один из них, седоватый, приземистый, квадратный, рассмеялся коротким, хрипловатым смешком.

— Ну, вот видите. Все и разъяснилось. Нашлись прохвосты. А вы — на нас. Какие мы к чорту-дьяволу диверсанты? От макушки до пятки самые кровные русаки. Это тоже непорядок — своих без никакого повода за ворот хватать. Сейчас, слава тебе, христе-спасе, не то проклятое царское время, чтоб в каталажку тащить без всякой причины.

— Насчет поводу ты, христе-спасе, потише, между прочим, — морщась, сказал Панкратов и дал знак колхозникам.

Они тронулись с места за Ваней беглым шагом, уводя с собой и тех двух. Панкратов продолжал говорить на ходу:

— Парашютисты были? Факт. Трое? Факт. В красноармейской? В красноармейской...

— Ну, это еще требует доказательств, — перебил человек в красноармейской форме. — Кто это на лету определить мог? Что у него — бинокль заместо глазов? Мало ль кому что померещится... Документы при нас правильные. Люди сквозь фронт, жизни не щадя, к своим прорвались, а им, изволь видеть, такая встреча. За шиворот.

— За шиворот я тебя пока что не брал, — обрезал Панкратов. — Документ — документом, а человек — человеком. В штабе разберут... А вот что спиртным от тебя пахнет, — это вовсе непорядок.

— В чем грешен — в том грешен, — не смутясь, подмигнул квадратный. — Подвернулась по дороге оказия, использовали бутылочку. Рассказать?

Навстречу, по лесу — треск: очертя голову мчался Петька.

— Скорее, скорей! — крикнул он. — На просеке... в наушниках сидит, над ящиком — не по-нашему, по-немецки, наверное, разговаривает. Так и чешет.

— Четверо при задержанных! — крикнул Панкратов. — За нами выводи на просеку. Глаз не спускать: ежели шевельнутся бежать — бей! Остальные за мной. Натрепать вихор следовало бы, по старинке, Васькиным дозорным: что они — до пяти считать не умеют? Бегом, товарищи.

13

Шукур над микрофоном, усмехаясь одними глазами, договаривал взволнованным, совсем-совсем девичьим голосом, по-немецки:

— Дайте скорей, мотор будет сейчас исправлен, надо уходить в воздух, не теряя секунды. Тут недалеко деревня, могли заметить, куда мы сели. Перехожу на прием.

Он замолчал, вслушиваясь, и брови сдвинулись резко. Голос дошел, пришепетывающий и визгливый, с акцентом:

— Сейчас подойдет обер-лейтенант, я послал. Ты что, не узнала моего голоса, Клерхен? Я же предупреждал, что дежурю сегодня. Ты совсем цела? Обещание помнишь? Говори скорей, пока не подошел офицер. Перехожу на прием.

— Будь он трижды... — прошептал Шукур. — Какое там еще обещание?

Он поднял было глаза на Менгден, но сейчас же раздумал и наклонился к микрофону.

— Ради бога... поторопите господина обер-лейтенанта. В лесу шум... Кажется, идут... Скорей, все дело сорвется.

— Ответ! — прохрипел голос «оттуда».

— Ответ? Сам должен знать, что может ответить девушка...

Менгден сжала руки. Это ж Винфрид, там, в штабе, у микрофона.

— Придешь! — гавкнул язвительно голос. И, мгновенно, угас: в наушниках Шукура сухим шелестом зашуршал шепелявый, гнусавый тенор:

— Радист Менгден? Ефрейтор Бернгардт передал, что полковник убит? Позовите штурмана, я сообщу ему место посадки.

— Не могу, господин обер-лейтенант, — почти умоляюще прозвучал голос Шукура. — Он чинит мотор, мы не можем терять минуты... Штурман мне поручил... и Бернгардт заверит... Скорее, прошу вас, пока рация работает.

Молчание.

Или понял, ушел?

Шукур крикнул:

— Скорее же, ради бога! В лесу шум... Идут, кажется. Скорей! Штурман кричит, чтобы я шла к пулемету.

Колдунов шумно перевел дыхание — по лицу Шукура он понял: есть!

Шукур пригнулся совсем к микрофону.

— Повторите еще раз... Она такая трудная, эта русская топономия. Груше... как? Я не могу понять... Грушевицкое? Можно сломать язык. Я ищу по карте... Зюд-вест-вест от Норовки Грушевицкое... Нашла... Мотор кончили... Я кончаю передачу... Вы о нас скоро услышите.

Он сбросил наушники и выпрямился. Колдунов, довольный, потер руки.

— Ну, теперь держись. Переключаешься на наш штаб, Шукур?

Шукур кивнул.

— Перехожу на ключ. Шифром. Для верности.

Он метнул глазом на Менгден. Она подошла ближе.

— Что он вам сказал про меня, этот ефрейтор?

Шукур поморщился брезгливо.

— Не стоит повторять, — начал он. И обернулся рывком: ключ застучал под рукой Колдунова — Колдунов брал реванш.

14

— Руки вверх!

Десяток винтовочных дул: колхозники подходили бегом. Впереди, вприпрыжку, несся вихрастый мальчик. Он тоже кричал пронзительно и торжествующе:

— Руки вверх!

— Руки заняты, видишь. Куда я их подниму, — смеясь, крикнул навстречу подбегавшим Колдунов: он помогал Шукуру и Менгден свертывать рацию. — А, следопыт! Вот неотвязный. За это молодец. Поведешь нас, покажешь, как ближе выйти на Малоозерскую дорогу.

— Постой, ты... с Малыми Озерами. Вы тут чего делаете? — спросил, не опуская винтовки, Панкратов. — Откуда?

Колдунов засмеялся громче.

— В адресный стол заходили. Понимаешь, насчет одного адреса справиться. Куда посылку посылать.

Дошел нарастающий гул моторов. Шукур радостно ударил себя по бедрам.

— Пошли наши! Ну, главбаза... Получай с полной нагрузкой. И с нашею тарой.

Над лесом загудели бомбардировщики. Колдунов взглянул на свои браслетные часы.

— Вот это я понимаю: работа. При такой работе радостно и голову сложить.

Панкратов строго взглянул на Петьку.

— Ты тут чего ж это?

Петька пробормотал:

— Честное же слово... он по-немецки...

— Правильно, — кивнул, посмеиваясь, Шукур. — А как же иначе с немцами разговаривать: они только по-немецки справки дают. Ну, не вешай носа: из тебя толк будет. Только, понимаешь, разведчику больше мозгом ворочать надо. Не по каждому случаю, дорогой мой, караул кричать...

— А может, еще я и недаром караул кричал, — упрямо ответил мальчик. — Может, ты еще диверсантом окажешься. Из них тоже — ловкие попадаются...

Из лесу на просеку вышли еще шесть человек: четыре колхозника, двое в красноармейской одежде.

— Красноармейцы? — настороженно спросил Колдунов. — И без оружия? Как раз пара, Шукур.

— Мы их... — начал рядом с Колдуновым стоявший колхозник.

Но Панкратов остановил его жестом. Шестеро подходили уже. И один из красноармейцев — седоватый, квадратный, без шапки — крикнул:

— Взяли-таки диверсантов? Молодцы!

Шукур шевельнул скулами, и взгляд стал пристальным и пронзительным.

— Каких диверсантов?

— Не заливай! — засмеялся красноармеец, подмигивая. — С поличным попался. Это — что?

Он ткнул пальцем в сумку, висевшую через плечо Колдунова.

— Заграничная, фашистское изделие — сразу видать. А ну-ка, раскрой, сделай милость.

И раньше чем Колдунов успел ответить, он отщелкнул быстрыми, ловкими пальцами мудреный замок, откинул крышку.

— Подрывные! Ага! Ты это что же задумал, фашист окаянный? Да я тебя...

Он взмахнул рукой — и запрокинулся навзничь, сбитый могучим ударом Шукура. Второй «красноармеец» — молодой, горбоносый, высокий — пригнулся, как на прыжок. И в глазах — лютая, смертная, неугасимая злоба.

Винтовочные дула взметнулись.

— Стой! — крикнул Панкратов. — Ни с места!

И глухо:

— Почему сумка?

— Мы тут, неподалеку, труп парашютиста нашли, — сказал Колдунов. — С него сняли. Вон там, в прогалине.

— В прогалине? — Панкратов дал знак одному из колхозников. — А ну, Матвей, проверь быстрым манером, со своею пятеркой, что там. Забери с собой того паренька, что за ящиком заховался, пусть покажет, где именно.

Матвей тронул дулом винтовки плечо Менгден, присевшей на землю, за рацией; она сидела, отвернувшись спиной ко всем, и сердце колотилось, как бешеное. Что такое случилось? Почему в них только что целились? И лица у этих крестьян такие суровые и беспощадные: ведь только что, на полях, она видела таких же, и с винтовками тоже, и они улыбались, приветно махали руками, а женщина какая-то встречная бросила в машину, на ходу, пучок васильков. А эти грозятся... И эмигранты-парашютисты с ними, как свои...

Дуло стукнуло о плечо настойчивей. Матвей кивнул в сторону прогалины.

— Вставай, вставай. Веди. Где там парашют?

Парашют. По этому слову, по кивку, она поняла. Она встала, боязливо отведя рукой ствол, низко-низко опустив голову. Колхозники — пять крепких парней — окружили ее, двинулись к лесу. Диверсанты, свои? Крикнуть тем, русским, они же знают ее, знают, что ее привезли сюда силой.

Дошел голос — захлебывающийся, злобный. Что он кричит? Ей? Нет. Страшно, когда не знаешь, не понимаешь языка. Нет, не ей, потому что колхозники, вокруг нее, шестеро, шагали всё быстрей, не оглядываясь.

Высокий кричал, пригибаясь и приседая, перебирая пальцами, точно нащупывая горло, чтобы вцепиться в него мертвой хваткой:

— С трупа сняли? Какой тебе дурак поверит! С неба на него мертвые валятся. А радио — тоже с неба свалилось? А книга эта немецкая?

Скрюченный палец потянулся к коду, лежавшему на траве. Панкратов нагнулся к книге. Шукур быстрым движением принял ее.

— Нельзя, товарищ. Она секретная. Я за нее отвечаю.

— Секретная немецкая! Слышали, братцы?

Седоватый быстро поднялся с земли.

— Он еще измывается над нами? Бей их, товарищи! Нечего тут с ними возиться. Таких, был приказ, на месте бить, как собак бешеных. Бей!

Он топтался на месте, сжав кулаки. Но никто не тронулся с места.

— Приказа такого не было, — сквозь зубы сказал Панкратов. — Но дело, все же, надо сказать, действительно, что неясное. И с книгой и с сумкой... Ежели парашютиста нашли, — почему не сказали в первую очередь: «Диверсия, ищи по лесу, товарищи»...

Колдунов кивнул.

— Тут, действительно, наша промашка есть... От радости, что удачно задание выполнили, малость голову завертело. Да и в голову притти не могло, что с вами какое-нибудь недоразумение может выйти. Придется вам в штаб с нами вместе пойти, если у вас сомнение.

— В штаб — это само собой, — отозвался Панкратов. — Для порядку, однако, сдавай, пока что, оружие и прочее...

Шукур покачал головой.

— Оружие мы вам не сдадим, товарищи, хотя вы и народная оборона. Красноармейцу сдавать оружье дозволено только...

— Панкратов! — Матвей подходил бегом, проламываясь через кустарник. — Бери... этих!.. Тот, что с нами пошел, — немка, баба переодетая... По-русски слова не разумеет. А убитый — наш, русский... Обмундирование красноармейское и документы при нем... Опять же лежит он в кусту, а парашют совершенно особо — безо всякого к нему касательства.

Шукур стиснул зубы. Чорт знает... Действительно, получилась глупость: не надо было отстегивать. И с немкой этой распутывайся теперь.

Панкратов сказал растяжисто, пошевеливая винтовкой:

— Это что же выходит? Вы, что ли, его и угробили?

Трещали кусты: колхозники вели назад Менгден. Она шла бледная, щупая перед собой руками, как слепая. Высокий чуть не вскрикнул, увидев ее. И перекинулся быстрым взглядом с седоватым. Колдунов махнул гневно рукой.

— Вот, действительно, получился дьяволов водевиль.

— Я ж сказал, едем в штаб, — отрывисто сказал Шукур. — У нас машина в лесу оставлена. Объяснять вам здесь, какое у нас поручение было и зачем с нами эта военнопленная, мы не будем. Это дело секретное. Ни одной живой душе мы его не скажем, хотя бы и под смертной угрозой. Вы люди советские — сами должны не хуже нас понимать.

— Вот это правильно! — воскликнул восторженно седоватый и прихлопнул в ладони. — Вот это красноармейский разговор. Очень прошу прощенья, товарищи. Сначала и я видимости поддался, за диверсантов принял. Но по этим твоим словам вижу: такие же вы честные красноармейцы, как мы. И с этого часа мы, так сказать, вместе...

Он встретился, наконец, глазами с Менгден, ловившей его взгляд. Она сделала ему чуть заметный знак. Он мигнул в ответ, понимающе, и ударил по плечу Панкратова.

— Бери с собой пару ребят — и гайда в штаб: проводи, если хочешь, для очистки совести, хотя мы бы и одни дошли; нам же все равно туда. А остальным и тут дела по горло.

— Так и пойдем, полагаешь? — усмехнулся хмуро Панкратов. — Вас пятеро, да нас трое? Или, может быть, одних пустить? Это откуда же у тебя такой, с божьей помощью, поворот? То кричал — бей, а сейчас — заступаешься? Немке той, между прочим, ты почему мигнул? Сговор у вас, что ли? Из одного гнезда воронье?

Седоватый осклабился. Но веки его дрожали.

— Мигнул. На то и глаз, чтобы мигать. У тебя не мигает? Какое тут может быть особенное значенье. Брось ты тень наводить... дело же ясное — любой ребенок в нем разберется.

Шукур рассмеялся.

— Что верно, то верно. Именно любой пионер.

Он кивнул Петьке.

— А ну, тимурид, докажи, с места не сходя, в один прием: кто тут диверсант.

От слова «тимурид» глаза мальчика, потемнелые, напряженные, потеплели. Он открыл уже было рот. Но Панкратов перебил его:

— Да ты что думаешь: мы сами не...

— Погоди, — остановил его Шукур. — Дай мальчику попрактиковаться.

Петька молча смотрел на седоватого и высокого. Потом спросил, слегка запинаясь от волнения:

— Когда товарищ Сталин по радио речь советскому народу говорил, какие в той речи последние слова были?

Лица людей в красноармейских шинелях дрогнули. Они молчали.

Петька в волнении сжал худенькие свои руки.

— Вот... Какие же вы можете быть наши, советские, если от такого вопроса вас дрожь взяла?

— Правильно, товарищ! — Шукур положил руку на голову Петьки. — Да и слова — беспамятный, и тот запомнит: «Все силы народа — на разгром врага! Вперед, за нашу победу!»

Опять шевельнулись винтовки. Менгден переводила глаза с Шукура на высокого. Высокий внезапно вобрал голову в плечи и ринулся на Шукура. Радистка за спиною текинца быстрым движением выбросила руку к кобуре револьвера на его поясе. Но встретила... ладонь Колдунова. Колдунов сжал ее руку.

— С приездом, барышня.

Она оглянулась вокруг. Нет, никто не бросился за высоким. Ему уже крутили назад руки. Менгден поняла. Колдунов выпустил руку. Девушка зажала ладонями глаза и опустилась на землю.

Шукур обернулся.

— Она что? В спину хотела? — медленно проговорил он. — Выходит, склад ваш, фашистский, такой, что вас уже не переделать. Не быть вам людьми. Ни прошлого у вас, ни будущего... Только в лом пустить... Ну, что ж, становитесь с теми двумя в ряд.

— Так-то надежней, — сказал Панкратов. — Ты не думай, что нас в обман ввел... Только что подозрение было, нет ли с вами еще кого: может, не трех, больше с самолета ссыпали... С того ожиданья — мой грех! — и товарищам было веры не дал. Видимость-то против них больше, чем против вас была... И двое из них — не русские... А вы... по обличию, действительно, как ты сказал, «русаки с пят до головы». А по сути... Как у тебя подлый твой язык повернулся! «Русские». С фашистскими гадами назад, на нашу землю родную приползли? Не достреляли погань эту в гражданскую. Под корень самый надо было брать, до последнего семени... Это нам урок. Теперь уже позаботимся. Чисто будет. Второй раз — ни один змееныш советскую землю не запоганит. В штабе просить будем: дать нам своими руками вас кончить.

— Шинель!.. Шинель!.. — выкрикнул внезапно Петька и рванулся вперед, к седоватому. Он повел дрожащим пальцем по его распахнутой красноармейской шинели. На высоте груди палец вошел в круглое отверстие, насквозь. Второе... третье... четвертое...

— Пули были, пули. Смотрите сколько...

Колхозники, Шукур, Колдунов тесно сгрудились вокруг.

Да. Верно. Шинель на груди пробита. Четыре пулевых, смертных жала сквозь защитное, поношенное сукно.

— У тебя с кого же это... шинель? — глухо сказал Панкратов, и ствол винтовки хрустнул, казалось, так крепко сжали его темные, на работе заскорузлые пальцы. — Что же это... хозяева твои не доглядели, не подштопали. Целых советских шинелей, видать, не достается фашистским гадам? Только с мертвых снимают? Ну, дай срок...

Он тяжело перевел дыханье. Молчали кругом колхозники, молчал лес — ни ветерка, ни птичьего посвиста, — тихо. Но страшно становится от такой тишины. Потому что за такой тишиною всегда — громовый, неотвратимый, все крушащий удар.

Высоко над лесом прогудели моторы. Ровным строем шли назад, к себе, с победного налета — бомбардировщики.