Случайные связи

1.

Моя жизнь долгое время была похожа на уходящее лето. Странно, но это так: случается, на исходе печальных дней, под безнадежно застывшим небом внезапное осознание того, что скоро осень, вступив в свои права, раскрасит пейзаж серым, вызывает во мне чувство, граничащее с ужасом. Не кажется ли вам, что стало немного прохладней?

Сегодня мне кажется, что в моей жизни осталось лишь прошлое.

Однако я еще не сдался. Я все время искал лицо, то самое лицо из нежных юношеских грез, чтобы влюбиться. И, прильнув к оконному стеклу, как делают все безнадежные мечтатели, я пытался его себе представить.

— Вы боитесь смерти?

— Да, конечно.

2.

История могла бы начаться так: у подъезда дома О. она как-то по-детски открывает дверь, еле заметно кивает ему головой — само собой, это приглашение. Наверно, уже первый час ночи, они вместе поужинали, и теперь Тристан должен решиться. «Зайдешь, выпьешь чего-нибудь?» Он хмуро на нее смотрит, взглядом, который она не совсем понимает. Она еще не знает, с кем имеет дело.

Они поужинали в итальянском ресторане, недалеко от ее дома. За дыней с пармской ветчиной и вином болтали как ни в чем не бывало. После ужина решили еще зайти выпить стаканчик-другой, чтобы потянуть время. Когда сомнения превращаются во флирт, возникает ощущение, подобное алкогольному опьянению.

Она жила неподалеку, и он предложил проводить ее. Теперь они стояли у ее дома. Вот оно — начало моей истории: она как-то по-детски открывает дверь, еле заметно кивает ему головой — само собой, это приглашение. Тристан должен решиться: «Я поднимаюсь или…»

Если история начинается именно в этот момент, то лишь потому, что, оглядываясь назад, именно там я нахожу объяснение всему, что произойдет дальше, первую ноту циничной и жестокой, но в конечном счете комичной партитуры.

3.

Стоя внизу у дома О., Тристан думает об Амели. Он понимает, что сегодня вечером впервые изменит ей. А верил ли он вообще, хоть однажды, что ему удастся избавиться от этого безумия, толкавшего его из одних женских объятий в другие? В самом начале, быть может. Но «самое начало» еще ничего не значит, тогда все видится иначе.

Амели, словно воришка, прокралась в его жизнь. Они случайно встретились, вот и все. Он и сам не смог бы объяснить, почему полюбил ее. И вот теперь он стоит здесь, у этого дома, с другой девушкой и знает, что изменит Амели. Сейчас он в этом уверен.

Конечно, Тристан хочет «подняться и выпить глоточек чего-нибудь». Чтобы не выдать желания, он отвечает безразлично. Он соглашается таким тоном, словно отказывается, хотя это вовсе не так.

О. уже набрала код и вошла первой.

4.

Как это случилось? Он встретил О. неделю тому назад. Они познакомились, как знакомятся миллионы людей, на обычной вечеринке. В первый момент она не показалась ему ни красоткой, ни дурнушкой; она вообще ему никак не показалась.

Позже он обратил внимание на ее голос, удивительным образом напоминавший ему голос девушки, которую он когда-то любил. В этом голосе тридцатилетней женщины слышались нотки девичьей нерешительности, еще не раскрывшаяся чувственность. Он пошутил, она засмеялась. Но все это было лишь банальным предлогом: конечно, дело было не в О.

Он с самого начала знал, что однажды изменит Амели. Изменит с первой встречной: в тот вечер ему повстречалась О., вот и все.

Они молча поднимаются по лестнице на четвертый этаж. У нее двухкомнатная квартира. Она извиняется за коробки, говорит, что только что переехала. Пока она идет на кухню, чтобы принести что-нибудь выпить, Тристан осматривается. На камине стопка книг. Среди них одна в желтой обложке, называется «Все — болезнь». Он задумывается и не может с этим не согласиться: мы и впрямь ни от чего не излечиваемся. От добродетели тоже умирают.

О. возвращается. Она протягивает ему бокал. Говорит, что привезла это вино из Рима. Несколько мгновений они молча смотрят друг на друга. Внезапно Тристану чудится, будто это молчание проникнуто чем-то особенным, но неуловимым, тем, что отличает паузу в разговоре от очевидной пустоты любых слов.

Впрочем, что тут сказать? Не может же он лгать сам себе, он-то знает, зачем пришел, это ясно без слов. Он залпом выпивает вино, сейчас ему хочется, чтобы все произошло поскорей. А она садится на диван и начинает рассказывать ему, что раньше у нее была квартира побольше, но там все время пахло сыростью. Как, собственно, во всех домах этого района… Он не слушает, лишь одобрительно улыбается — улыбка весь вечер не сходит с его лица, обещая назавтра неприятную разбитость. Он представляет, как выглядит с этой натянутой гримасой гнусной лжи, подобно балерине, которая, повредив ногу во время спектакля, вынуждена терпеть до конца представления. На смену прежнему пылу, былой горячности незаметно пришли изощренная осторожность и предупредительность, явно свидетельствовавшие о том, что он легко способен все разрушить, что в его власти, от которой он и сам пытается защититься, — отравлять жизнь.

Вдруг на середине фразы он целует ее. Она делает вид, что удивлена, кокетливо возмущается, чтобы показать, что ее так не прерывают. Потом расслабляется, отдается.

Затем они занимаются любовью в постели.

Утром Тристан просыпается с неприятным привкусом во рту.

5.

Он с самого начала знал, что этот день наступит. Недели напролет он только об этом и думал. Женщины на улице стали для него невыносимым соблазном, которому невозможно было противостоять. Чувствовал ли он теперь облегчение? Он уже и сам толком не мог понять.

Амели тоже с самого начала знала, что так и будет. Во всяком случае, именно этим он объяснял ее чрезмерную ревность. Рука об руку они шли в этом дурацком направлении.

Тристан поспешно одевается, за шторами уже угадываются первые проблески нового дня.

О. еще в постели. Она ясно видит, что он подавлен, и сразу догадывается о причине. Она находит ситуацию комичной и неприятной. Малодушие — это разновидность неискренности, думает она, признание слабости. По-видимому, женщины живут для того, чтобы мужчинам было кому исповедоваться.

Сейчас Тристан хочет как можно скорей незаметно исчезнуть, словно вор, прихватив с собой вещественное доказательство собственной глупости.

Он собирается уходить. Придумывает какой-то предлог, почти не надеясь, что ему поверят. Закрывает за собой дверь, спускается вниз по лестнице и наконец выходит на улицу. Раннее утро, свежо. Бесполезно, он все тот же. Он долго бродит по городу, но это не поможет. Ведь он хочет сбежать от самого себя, а это невозможно.

6.

Он вспоминает день, когда впервые встретил Амели. Возникая в памяти, события его жизни зачастую наполняются какой-то странной, выдуманной нежностью. Порою он живет лишь этими воспоминаниями. Он вообще постоянно находится во власти времени. Он прожигает жизнь и чувствует, что бессилен что-либо с этим поделать, и сладкая грусть одолевает его в такие минуты. Запах осени, ощущение «отсрочки».

Амели появилась однажды вечером, вот и все. В первую же ночь они занимались любовью. А несколько недель спустя она уже жила у него. Как это могло случиться?

Совершенно непонятно, ведь он поклялся себе всегда оставаться независимым. Он слишком желал женщин вообще, чтобы жить с какой-то одной. Так почему же с Амели все пошло иначе? Она сумела перевернуть его представления. С ней он действовал вопреки своим принципам. Он позволил ей уверенно войти в свою жизнь.

Классические истории были не для него. Поддерживать отношения, жить вместе, хранить верность, терпеть ревность другого, быть может, пожениться и, как знать, однажды завести детей. Все эти устаревшие клише вызывали в нем лишь недоверие.

Года два тому назад он уже пробовал жить с одной женщиной. Очень скоро это превратилось в кошмар. Едва она переехала к нему, последовал разрыв. Он понял, что точно так же не сможет жить ни с одной другой. Он всегда устраивал все так, чтобы женщины, с которыми он встречался, ни на что не рассчитывали. Никакой сентиментальности — вот единственная гарантия его свободы. Мне кажется, его преследовала мысль о том, что жизнь нужно «испить до дна», ненасытно поглощая все преподносимые ею сюрпризы, удовольствия и туманные обещания.

Он был начинающим адвокатом, проработал всего несколько лет. Блестяще окончив институт, он открыл собственную контору. Дела шли в гору. Но оказалось, что эта сторона жизни его не сильно интересовала. Женщины занимали куда более важное место в его жизни. Именно благодаря им его имя обрело скандальную известность, став чуть ли не символом безнравственности, если такое еще вообще возможно в наши дни.

Но с Амели — он предчувствовал — все будет по-другому. И тем не менее ничего не сделал, чтобы предотвратить катастрофу. Когда она вошла в его жизнь, он вынужден был распрощаться с частью самого себя, со своей свободой. Все это казалось ему похожим на мазохизм.

7.

Первый раз он встретил ее на улице. Тристан стоял на краю тротуара и ждал, когда переключится светофор. Вдруг сзади он услышал:

— Простите, пожалуйста…

Обернувшись, он увидел молодую женщину, в ее присутствии было что-то нереальное. Она искала польский книжный магазин. Пожалуй, ему впервые задавали такой вопрос.

— Вы ищете польский книжный магазин?

— Да…

Он знал, где это: «нужно пройти прямо». А не проводить ли ее? Она пожала плечами, будто соглашалась. Зажегся красный. Когда они переходили, он обратил внимание, что она наступает только на белые полосы. В одном месте ей даже пришлось шагнуть пошире, чтобы не нарушить правила игры; остатки детства, забавные лоскутки одежек, из которых мы давно уже выросли. Захваченная врасплох, она взглянула на Тристана и покраснела.

До книжного они шли бок о бок, не произнося ни единого слова. Молчание уже становилось невыносимым. Никакие слова не приходили в голову. Тристан придвинулся поближе, чтобы посмотреть на ее реакцию. Она показалась ему красивой. Но не той общепринятой, подавляющей красотой, а какой-то едва уловимой, хрупкой. Спорной.

Любая встреча сама по себе маловероятна. А то, что встреча произошла на улице, совершенно случайно, донельзя обостряло влечение, сразу возникшее у Тристана к этой девушке. Почему она? Почему она, а не другая?

И почему он?

А ведь он ровным счетом ничего не сделал, чтобы заслужить право влюбиться. Да уж, определенно, одному Богу ведома справедливость.

8.

Стоило Тристану выйти на улицу, и он тут же влюблялся. Но порыв, толкавший его в женские объятия, на самом деле не имел ничего общего с банальной жаждой наслаждения. Он скорее происходил из постоянного желания познания границ возможного; из упоения своей властью, большей, чем просто власть над людьми; и наконец, из волнения, сродни тому, что испытывают туристы.

Женские тела неотступно притягивали к себе всю силу его желания, бесцельно растрачивая его юношеские силы. В двадцать девять лет в нем еще было что-то от подростка. Он мог показаться недоверчивым, угрюмым, жестким, однако его красота побуждала к безотчетному поклонению, и люди легко подпадали под это дьявольское очарование, за которое все можно простить.

Но тогда, в первую ночь, ему показалось, что он прикоснулся к чему-то неизведанному. Отдаваясь, она не двигалась, с трепетом ожидая, когда он возьмет ее, когда все случится. Ему самому пришлось раздевать ее, сама бы она не стала этого делать. И, когда все кончилось, ему вдруг показалось, что он заметил у нее на глазах слезы. Плакала ли она? Возможно, ему привиделось? Может, он сделал ей больно? Подобная чувствительность могла бы разозлить его, но он был скорее взволнован, растроган. Тогда, по этим слезам, которых, возможно, на самом деле и не было, когда будущее страдание еще не коснулось ее, он понял, что Амели принадлежит к числу самых прекрасных женщин — тех, что сделаны из стекла. И еще он понял, что эта хрупкость способна волновать.

Внезапно прежние любовницы, кричавшие во время оргазма, с лицами, искаженными от наслаждения, показались ему вульгарными, отвратительными созданиями. Плача вот так, перед ним, Амели превратилась в ребенка, дитя, которое он должен защищать. От чего именно, он и сам толком не знал. Но отдал бы все за эту женщину, которую знал всего несколько часов.

Тристан смотрел на нее спящую, и, хотя она ничего не слышала, сказал ей на ухо, что любит ее, сам не понимая значения этих слов, не зная, что уже попал в ловушку, из которой не выбраться, ловушку умиления, и что был непростительно смешон.

9.

На самом деле все произошло не совсем так. Оказалось, что польский книжный магазин закрыт. Амели не подала и виду сожаления. Еще раз пожала плечами. Они молча смотрели друг на друга. Настала пора расставаться. Она сделала какое-то удивительное движение, едва уловимое, и Тристан вдруг понял, что она собирается уйти. Удержать ее? Он хотел было ей что-то сказать, но, не сумев уловить настроение момента, так и не придумал что. Вот она уже благодарит его, вот готовится исчезнуть окончательно, и по непонятной для него самого причине ему хочется удержать ее, как обыкновенно хочется удержать любую. Но что же ей сказать? Именно в тот момент надо было попытаться что-то предпринять, но он ничего не сделал. И тогда она ушла, превратившись в один из призраков встреченных на улице женщин, которые на мгновенье заставляют забыть обо всем на свете.

Прочла ли она это в его взгляде? Этого не узнать. А значит, не узнать, когда именно началась эта история. Может, история начнется три недели спустя, когда в один из вечеров Амели войдет в огромную квартиру. На ней летнее платье, в руке бокал, играет тихая музыка. Тристан тут же узнает ее издалека: женщина из польского книжного. Она делает вид, что не замечает его. Из своего угла он следит за ней, долго пытается поймать ее взгляд. С ней вместе другая девушка, которую он не знает.

Что же было дальше? Сегодня он помнит лишь то, что они ушли вместе. Если они разговаривали, что же он ей сказал? Он уже забыл. Во всяком случае, говорила она мало, а ее глаза постоянно ускользали, казалось, их манит в дали, недоступные другим. Когда ей задавали вопрос, она молчала некоторое время, прежде чем ответить, словно ей казалось странным, что этот мир изредка взывает к ней. Затем отвечала, еле слышно, спокойно, и сразу создавалось впечатление, что, наверно, лучше было бы помолчать, ничего не говорить, не нарушать ее свободы, не вторгаться в ее тайный мир. Никакой враждебности. Никакого раздражения. Просто она не из этого мира. Ее зовут Амели.

После вечеринки они пошли к нему. А через несколько недель непостижимым образом она уже стала частью его жизни. Вот и все, что мне известно.

10.

Начала любовных историй часто похожи на волшебство. На самом же деле это самый важный и ответственный момент. Вот почему я и начинаю с этого. Именно здесь все решается раз и навсегда: намечаются роли, устанавливается соотношение сил, любовниками заключается негласный договор о взаимных обязанностях, ни один пункт которого в дальнейшем пересмотру не подлежит.

А посему первое умиление Тристана, вызванное хрупкостью Амели, вовсе не так уж безобидно. Он смотрел на нее, красивую, похоже, спящую, и она уже была для него не просто анонимной «очередной победой». Он был почти уверен: она только что плакала. Кстати, у нее слегка потекла косметика. Он провел рукой по ее щеке, и на его пальце осталось черное пятнышко, ничего не значащее, ровным счетом ничего. Но ему захотелось придать этому какой-то особый смысл. Он увидел в этом поэтический символ того, что в его руках слезы этой женщины, а значит, он здесь, чтобы защищать ее. Но он и не подозревал, что этот черный след станет чернилами, которыми в том самом негласном договоре отныне записано, что Амели будет слабой и ее слабость будет его волновать. А еще там записано, что чем слабей она будет, тем сильней он станет любить ее.

На следующее утро Амели разглядывала себя в зеркале ванной комнаты. Она включила воду, чтобы снять линзы. Из-за того что оставляла их на ночь, глаза покраснели. Одного взгляда в зеркало было достаточно, чтобы заметить, что тушь потекла. Никогда нельзя спать с линзами. Она открыла шкафчик, чтобы взять ваты и снять макияж, и вдруг наткнулась на спрятанную за разными тюбиками баночку крема для лица. Она тут же бросилась ей в глаза, потому что у нее дома была точно такая. Кому же она могла принадлежать? Быть может, другой женщине? Сияние ее зеленых глаз потухло. Она вдруг поняла, что совсем не знает мужчину, с которым провела ночь.

Эта безобидная баночка, как ей казалось, свидетельствовала о присутствии другой и лишала ее надежды быть единственной. Были ли в его жизни другие женщины? У нее возникло чувство отвращения при мысли о том, что она, быть может, одна из многих. Вообще она не любила других женщин. Она их боялась. Они казались ей злыми, вульгарными, безнравственными, дурами. Тут с ней невозможно не согласиться.

Зато она не догадывалась, что эти досадные черные разводы под глазами — чернила, которыми в том же договоре записано, что она станет подозревать Тристана в изменах, что это будет печалить ее и что она тут же будет стыдиться своей печали.

11.

Они стали встречаться чаще. Друзья Тристана не могли понять, почему он продолжает встречаться с этой девушкой. Да он и сам не мог этого понять. Он помнил свой взгляд на ее обнаженное плечо в вечер их второй встречи. Это был всего лишь взгляд завоевателя, ничего более. Все, что следует за подобным взглядом, обычно заканчивается в спальне и с первыми лучами солнца рассеивается в воспоминаниях об «одноразовой» любви. Но она по-прежнему была рядом. Все время рядом. Однажды Николя посоветовал ему порвать с ней. «Эта девушка не для тебя! Ты не любишь ее!» В каком-то смысле Тристан расценивал его слова как проявление настоящей дружбы. Ведь если друг не осуждает женщину, есть риск, что он может ее увести.

— Почему ты считаешь, что я ее не люблю?

— Это же очевидно. Может, ты и испытываешь к ней нежность. Но нежность — это чушь, это ненадолго…

Амели все прочнее обосновывалась у него. Началось с нескольких безобидных вещиц: щетка для волос, книги, флакончик духов, баночки крема. Потом в гардеробе появились какие-то сменные вещи. А через несколько недель она наполнила своим присутствием всю квартиру.

Тристан молча сносил пытку. Каждый день он хоронил свои «потенциальные» жизни и вынужден был смиряться с их смертью. Его раздирали тысячи противоречий. Ему никак не удавалось понять, чего же он хотел на самом деле.

Много раз у него возникало желание все прекратить, объяснить ей, что он не создан для совместной жизни. Но все его намерения куда-то пропадали, стоило ему взглянуть на нее. Впервые в жизни он почувствовал себя слабым. Когда он начинал раздражаться, достаточно было, чтобы взгляд ее зеленых глаз дрогнул, и он кидался обнимать ее, начинал просить прощения, утешать. Он был пленен ее нежностью, и чем дальше, тем больше у этой нежности появлялось доказательств.

— Ты меня никогда не оставишь? — спрашивала она порой с раздражающей наивностью.

— Что?

— Пообещай мне, это важно.

И он обещал. А сам постоянно сгорал от желания встречаться с другими женщинами. Что в сущности мешало ему? Он не верил, что возможно утолить все желания с одним-единственным человеком. Он не придерживался никаких принципов. Единственное, что его сдерживало, — страх, боязнь сделать ей больно.

Ему вспоминалась легенда об Одиссее: предчувствуя, что не сможет устоять перед искушением сирен, он велел привязать себя к корабельной мачте. Тристан так же старался избегать всех, кто был способен пробудить в нем желание вновь стать свободным соблазнителем. Тристану стало казаться, что весь мир, являя таким образом присущую ему жестокость, похож на обнаженную женщину, которую категорически запрещено трогать, — этакая темница желания, узником которой он оказался, как Одиссей, повязанный по рукам и ногам, в своем неизбывном возбуждении.

Его бывшие любовницы никак не могли понять, чем вызвана такая перемена. Он не подходил к телефону, когда они звонили, он вел себя так, будто они вообще не существовали. В каком-то смысле Тристану было стыдно. Он даже решил поменьше общаться с Николя и остальными приятелями. Любовь — это одиночество для двоих. Всякий раз, выходя на улицу, он ужасался мысли о том, что может повстречаться с одной из своих подруг. На улице Амели часто смеялась, держала его за руку, как маленькая. Все его существо снедало желание разорвать эти «путы». Он знал: если кто-нибудь из его подруг увидит его вот так, вдвоем с Амели, она будет громко хохотать, и этот смех, даже воображаемый, был ему невыносим.

Он дошел до того, что все его мысли были заняты исключительно женщинами, их фантастическими телами. Порой наобум он начинал преследовать какую-нибудь, чтобы, как говорят, «порадовать глаз». Но этого удовольствия ему было недостаточно. Так что же? Означало ли это, что Тристан не любил Амели? Несомненно одно: нежность — это непризнанная форма ненависти к ближнему. Иногда он становился агрессивным. Зачем она явилась в его жизнь? Почему он не мог оставить ее, вновь зажить как прежде, той жизнью, которая была ему по душе?

Однажды они были в гостях у одного друга. Тристан немного выпил, утратил бдительность и сделал все, чтобы соблазнить рыжеволосую девицу, которая, впрочем, отнюдь не казалась ему какой-то уж особенно привлекательной. Амели все это заметила и захотела уйти. Тристан знал, что, если бы не Амели, он мог бы провести эту ночь с рыжей девицей. Женщина, с которой он жил, постепенно начинала мешать его счастью. Он дошел до того, что злился на нее за то, что она существует. В тот вечер они молча вернулись домой и, не сказав ни слова, легли спать.

Несколько дней спустя, как-то раз оставшись в квартире один, он неожиданно впал в бешенство. Он пошел в спальню, вышвырнул из шкафов все ее вещи. Его план был предельно прост: он сам упакует ее чемоданы. Амели вернется и найдет их у входа с запиской, в которой он попросит ее уйти. Вечером, когда он придет домой, ее уже не будет, — так и обретет он снова свою свободу и радость жизни.

Собрав ее вещи, он успокоился. Представил себе, как Амели, войдя, обнаружит их у дверей. И, ужаснувшись собственной жестокости, решил все вернуть на место.

У Тристана был неистовый, непредсказуемый нрав, и, поскольку обычно это заставляло окружающих безоговорочно ему подчиняться, он всегда воспринимал это как нечто должное, ничуть не сомневаясь в собственной избранности. И вот впервые он никак не может понять, чего же хочет, его самого терзают постоянные сомнения, и единственное, что он чувствует наверняка, — это нежность, которую сам он считает слабостью и которая по сути таковой и является.

Он говорил себе, что женщина попусту тратит время, пытаясь сделать из мужчины моногамное существо. Ужас заключался в том, что порой ей это стало удаваться. Он позволяет превратить себя в робкого ребенка.

12.

На улице его все сильней тянуло к проходившим мимо женщинам. Несбыточность непережитого лишь обостряла вкус запретного плода. Когда я представляю себе взгляд, который он устремлял на женщин, мне видится турист, осматривающий город. Согласно путеводителям, существует определенный «набор» мест, которые обязательно нужно посмотреть: разные памятники, фонтаны и прочее, что считается необходимым для получения общего представления о городе. Что касается меня, я решил больше никогда не посещать городов с экскурсиями. Это единственное, что я сумел придумать, дабы защитить себя от невыразимой пошлости туризма.

Экскурсия — это способ ужать место до самых анекдотичных размеров, не позволив проникнуться его тайной, его особенностью, его причастностью к вечности. Я недавно побывал в Риме и стал свидетелем сцены, которая, как мне кажется, прекрасно передает то, что читалось во взгляде Тристана. К Форуму подъехал туристический автобус. Оказавшись на площади, туристы неистово, с невероятной, пугающей быстротой бросились фотографировать, не успев даже выйти из автобуса. Что же они так боялись упустить, к чему такая спешка? В основе туризма заложен страх пропустить нечто важное, не оправдать своей поездки. Кстати, именно поэтому люди покупают путеводители, в которых точно указано, что непременно надо посмотреть. Они переходят от одного памятника к другому, отрешившись от каких-либо эмоций. Единственным жалким критерием оценки красоты становится факт упоминания в путеводителе. Дальнейшее сводится к накапливанию фотографий, которые становятся утехой микроскопического честолюбия, вещественными доказательствами, позволяющими заявить: «Я видел Рим». Десять фотографий. Чуть позже: «Я видел Италию». Пятнадцать фотографий. Такие люди напоминают мне тех, кто читает «всего Бальзака». Некоторые целый год работают, чтобы подарить себе подобное недоразумение.

Без всяких сомнений, самое лучшее — отдаться очарованию места, расстаться со страхом не увидеть то, что «необходимо посмотреть». В Риме я не посетил ни одной так называемой достопримечательности. Я знакомился с этим городом, полностью полагаясь на волю случая. Самые незначительные детали определяли мой путь: пустота площади, силуэт женщины, таинственность переулка. Именно так я надеялся постичь дух римской красоты.

Именно так Тристан встретил Амели. Эта встреча — исключительный случай, прямая противоположность банальности: однажды она появляется на улице и с тех пор пребывает здесь, в его жизни. Это приводит его в состояние удушающей ярости, которую трудно сдерживать. Он думает о том, чего лишен, оставаясь с ней, и страх лишиться этого навсегда читается в его глазах, когда на улице он смотрит на женщин. Это взгляд туриста. Его будоражит простое до вульгарности любопытство — он хочет увидеть их всех обнаженными. Хуже того, он хотел бы увидеть себя среди всей этой наготы подобно тому, как турист снимается на фоне памятника, на который в душе ему глубоко наплевать.

Означает ли это, что Тристан вульгарен? Я бы скорей сказал, что его прельщает своеобразная вульгарность, сознательно или нет, но явно сулящая «постель». Все чаще и чаще Тристан думал об историях без продолжения, историях, которые он запросто мог бы скрывать от Амели. Идея переспать с другой женщиной становилась навязчивой. В конце концов, все равно с какой, все равно «у какого памятника».

Его муки продолжались вплоть до того самого вечера, с которого могла бы начаться эта история. Амели на пару дней уехала в Рен, проведать мать. Тристан пригласил поужинать некую О., девушку, которую повстречал на вечеринке несколько дней тому назад. Она предложила сходить в хорошо ей знакомый итальянский ресторанчик.

За ужином они говорили о том, о чем следует говорить, чтобы вечер без ложной стыдливости закончился в постели. О реликвиях цивилизации. Казаться утонченным, нежным, умным. Я ненавижу свою эпоху.

Позже они оказываются у ее подъезда. Она еле заметно кивает ему головой — само собой, это приглашение. Она уже набрала код и вошла первой.

13.

Недели пронеслись стремительной лавиной. С тех пор как Тристан впервые изменил Амели, прошло уже более полугода. После О. были другие женщины. Он снова стал встречаться со своими прежними любовницами, зажил по-старому. Он учится врать той, которую любит, и с удивлением узнает, что нет ничего проще.

Однажды июньским днем, выйдя от одной из своих подружек, он шагает по залитой солнцем улице и ощущает себя абсолютно счастливым человеком. Ему кажется, что он нашел идеально подходящий для себя образ жизни.

Профессия адвоката отнимает у него много времени. Зато в общении с женщинами он не чувствует нужды никого соблазнять, такого рода удовлетворение ему сполна предоставляет профессия. С женщинами остается чистое наслаждение. И тут снова его профессия приходит ему на помощь. Он очень быстро уловил связь между женщинами и деньгами, которая, кстати, лежит на поверхности. Возьмите, к примеру, любую машину: чем она дороже, тем больше шансов обнаружить в ней красотку, вне зависимости от того, кто за рулем. Наше время все поставило с ног на голову: в XIX веке с помощью женщин можно было добиться и власти, и денег, сегодня, в известных случаях, именно власть и деньги позволяют добиться женского расположения.

С другой стороны, он отчетливо понимает, что отношения стали невыносимыми. Большинство людей будто задыхаются. Нам пришлось покинуть берега детства, погрузившись в ледяные морские воды. Конечно, сперва мы верили в то, что с той стороны тоже есть берег. Нам рассказывали истории про всяких исследователей, над которыми все потешались, но они, вопреки всему и вся, в одиночку продолжали свой путь в неизвестность. Именно так были открыты новые континенты. Мы захотели подражать им, выбиваясь из сил, плыть по бескрайним просторам. И в один прекрасный день мы понимаем, что впереди никогда не будет берега и нет никакой возможности вернуться назад, к счастливым дням детства. В этот день мы готовы к смерти. А в ожидании ее нам остаются лишь удовольствия.

Однако не одной лишь жаждой наслаждения объясняется его поведение, а скорее, предчувствием недостатка новых наслаждений. Как совместить это с семейной жизнью? Недалеко от работы Тристан снимает студию. Там время от времени он встречается с девушками. Но вообще предпочитает ходить к ним сам. Это дает ему возможность уходить когда захочется. Таким образом обе его жизни никак не пересекаются. Друг другу не мешают. Любовь напополам. Он считает, что прекрасно устроился.

Между тем спустя некоторое время у Амели начались боли в желудке. Однажды вечером, когда они были в театре, из-за приступа ей пришлось выйти из зрительного зала. Тристан прождал некоторое время в надежде, что она вернется, затем пошел посмотреть, что с ней. Сидящие рядом зрители заворчали — законная привилегия тех, кто заплатил.

В коридоре никого. Где же она? Он обегает весь театр, ее нигде нет. Некоторое время стоит у главного входа, затем обходит близлежащие кафе. Может, она решила посидеть подождать его в одном из них? По-прежнему никаких следов. На мгновение ему вдруг представилось, что она ушла и он больше никогда ее не увидит. При одной только мысли об этом у него аж помутилось в голове, ему даже показалось, что он не сможет этого пережить. Затем, уже взяв себя в руки, он сам удивляется своей реакции. В конце концов Тристан решает вернуться домой и там, на диване, находит стонущую Амели.

Она говорит, что у нее боли в желудке. С некоторым раздражением Тристан спрашивает, почему она ушла не предупредив его. Она ничего не отвечает, лишь закрывает глаза. «Хочешь я вызову доктора?» Она утвердительно кивает, вот и все.

Проходят недели, а боли в желудке становятся все сильней. Она почти не ест и не спит. Она ясно видит, что Тристан отдалился еще больше, чем прежде. Однажды она находит документы на снятую им квартирку. Она не решается попросить у него объяснений, самое страшное, как ей кажется, — это потерять его. Страх оказаться не на высоте, быть брошенной разрывает ей сердце. И желудок. Словно она все знала заранее.

14.

Однажды М. решила позвонить Тристану прямо домой. Вообще, ей было позволено звонить только на мобильный, но никак не домой. Она прекрасно понимала, что превышает права случайной любовницы, но именно по этой причине она набрала его номер, желая отомстить ему за перемену в отношении к ней. Тристан действительно изменился. Они продолжали встречаться, но всегда как-то урывками. Он больше не оставался на ночь. Чаще всего они виделись во второй половине дня, и она знала, что подобные внезапные перемены обычно вызваны появлением другой женщины.

С самого начала, как только она познакомилась с Тристаном, он объяснил ей, что никогда и ни с кем не мог бы жить. Но, несмотря на все его уверения, она более не сомневалась, что он лжет.

Амели принимала ванну, когда зазвонил телефон. Как только раздался первый звонок, она встала, вся в пене — пришлось ополоснуться, прежде чем идти к телефону. Она думала, что это Тристан, он должен был позвонить, чтобы договориться о встрече. В тот вечер их пригласили на ужин. Ополоснувшись, она завернулась в полотенце и выбежала в салон, на ходу приговаривая вслух: «Иду, уже иду».

Она не успела — включился автоответчик. Она могла бы снять трубку, но не стала этого делать. Стоя у телефона, она испытывала странное возбуждение при мысли о том, что прослушает сообщение, не снимая трубку. Она была уверена, что это Тристан. Каково же было ее удивление, когда она услышала незнакомый женский голос. Несколько мгновений сомнения одолевали ее: ответить или нет? Горло сдавило. Звонила некая М., она обращалась к Тристану, предлагая встретиться как-нибудь вечерком на следующей неделе. Амели сняла трубку:

— Алло?!

Подчеркнуто непринужденным тоном М. спросила Амели, не затруднит ли ее передать Тристану сообщение.

— Я вас слушаю.

— Будьте любезны, просто попросите его мне перезвонить.

15.

Боли в желудке усиливались, но пока все же не мешали ей работать. В сентябре пошел второй год работы Амели в школе Жюль-Ферри. Она занималась вторым годом дошкольного обучения и часто, возвращаясь домой, рассказывала разные забавные истории про своих малышей, которых обожала.

(Порой, уединившись в ванной, она выпячивает живот, выгибаясь, словно беременная, кладет на него руку и разговаривает вслух с воображаемым плодом: «Как ты там, любовь моя? Это мамочка. Когда ты появишься на свет, жизнь станет еще прекрасней. А пока пользуйся моим теплом. Я позаботилась, чтобы у тебя было уютное гнездышко…» Потом она смотрит на свои груди и пытается представить, какими они станут, когда она действительно забеременеет.)

Тристан подолгу наблюдает за ней. Ему кажется, что Амели живет в каком-то другом мире, параллельном их совместной жизни. Она часто что-то напевает. Ее нежный и хрупкий голос становится для него символом того внутреннего мира, который ему недоступен. Иногда, прижавшись лбом к оконному стеклу, она стоит и смотрит вдаль, совсем как ребенок. Суть ее мыслей пока не имеет значения. Она блуждает далеко, в ей одной известных мечтах. Не это ли то единственное, что ей по-настоящему принадлежит?

Когда она остается одна, она подолгу слушает музыку, порой даже танцует. В такие моменты она часто ставит Шопена. Как бы ей хотелось быть пианисткой. Она закрывает глаза и слушает звуки музыки, музыки изгнания. Ей видятся уходящие вдаль польские степи, а на фоне этих нот тихий голос убеждает: в конце концов, слез в мире куда больше, чем ты думаешь.

Они все реже спят вместе. Тристану кажется, что она легко может обходиться без секса. Хотя, чтобы удержать его, она все готова отдать, лишь бы тоже стать его любовницей, но она не знает, как к нему подступиться, не решается даже заговорить.

Однажды они пошли в гости к друзьям — супружеской паре. Сама мысль о «супружеской паре друзей» уже была невыносима Тристану, но худшее его ждало впереди. Ни с того ни с сего во время ужина хозяйка дома, обращаясь к ним, вдруг якобы в шутку спросила, когда они планируют сыграть свадьбу. Амели так посмотрела на Тристана, словно он один знал ответ на этот вопрос. Его охватило неприятное чувство смущения, но, нацепив подобающую улыбку, он напомнил, что «у них еще все впереди, разве не так?».

16.

У М. большая квартира. Она уже встала, Тристан еще в постели. Он смотрит на нее со спины. Он и сам удивлен, но должен признать, что это тело по-прежнему привлекает его, после стольких ночей.

Она надевает бюстгальтер и как ни в чем не бывало, даже не взглянув в его сторону, спрашивает:

— А кстати, чем занимается твоя жена?

Изумленный Тристан смотрит на нее с восхищением. Она задала свой вопрос совершенно безразличным тоном, лишний раз подчеркивая свою победу.

— Я не женат.

— Да в конце концов, это одно и то же…

— Она преподавательница младших классов.

М. поворачивается, чтобы он увидел, как ее позабавило услышанное. Сама не зная почему, она представляла себе, что та, другая, была «творческой личностью», музыкантшей или что-нибудь в этом роде.

— Ты хочешь сказать, что живешь с училкой?

Тристан пожимает плечами.

— Ну да, в каком-то смысле.

Она в белье, подходит, наклоняется над ним, не касаясь его. В ее взгляде Тристан читает нечто похожее на ненависть. Обычно она никогда не приводит мужчин к себе, предпочитает сама ходить к ним. Тем не менее с самого начала их отношений Тристан постоянно приходил сюда. Они никогда не ходили в отель.

— К чему ты все это спрашиваешь?

— Мне просто интересно…

С чего это она вдруг вообразила, что Амели творческая личность? Просто потому, что в ее глазах творчество является высшей ступенью самореализации. Ей кажется, что у нее нет никаких талантов. Она была бы не прочь развить какие-нибудь свои творческие наклонности, но не находит в себе таковых. Для нее это стало своего рода комплексом.

Она смотрит на Тристана и внезапно замечает, что он постарел. Она знакома с ним только два года, но замечает, что в нем что-то переменилось. Появилась какая-то грузность. Сколько же ему лет? Он еще молод. Всего два года назад он был «центром притяжения». Ее привлекала в нем та легкость, с которой он притягивал к себе людей, всеобщая симпатия, которую он так легко умел вызывать.

— Ты любишь ее?

— Что?

Он мрачно на нее смотрит. Она хорошо знает этот взгляд и боится его.

— Я просто спросила, любишь ли ты ее? Всего-то.

— Я понял…

— Уверена, она-то тебя любит. А ты, ведь ты просто не способен обидеть…

Его раздражение проходит, а на лице появляется выражение лукавой нежности, что-то женское:

— Ты ревнуешь?

Он смеется. Не зная, как реагировать, она тоже принимается хохотать.

17.

Амели лежит с закрытыми глазами и борется со сном. Она рассказывает ему, что раньше вовсе не мечтала стать воспитательницей. Тристан трогает ее лоб, у нее жар.

— Сперва я хотела преподавать французский. Я поступила на филологический. Однажды, в марте, я работала в учебном центре, проводившем дополнительные занятия для отстающих учеников. Они были выпускниками коллежа. Занятия продолжались неделю. Понимаешь, тогда я впервые оказалась в роли преподавателя. Я немного волновалась. Днем я проводила занятия, а по ночам готовилась на завтра. Я уже и не помню программы. Но тогда я действительно выкладывалась «на все сто». В последний день под конец занятия я почувствовала такое облегчение. Я отлично справилась, понимаешь? Тогда это имело для меня огромное значение. Понимаешь, мне казалось, что я сумела их заинтересовать. Я немного волновалась, спросила, сколько времени (я забыла часы). Они мне ответили: «Пять часов!» Ну вот и все, пора прощаться. Они встали, и через пару мгновений класс опустел. Я оставила им свой номер телефона, так, на случай, если кому-нибудь что-то понадобится. Затем, не помня себя от счастья, я собрала свои вещи и пошла в учительскую. Тут-то мне и повстречался директор. Это было ужасно. Он смотрел на меня в упор, будто ждал объяснений. Я ничего не могла понять, как вдруг увидела часы в холле, и мне сразу все стало ясно. Они обманули меня: было только пятнадцать минут пятого. Они хотели поскорее смыться. Лично мне было все равно, я даже могла их понять. Но мне кажется, что именно тогда я впервые по-настоящему поняла, каково это — быть одной.

— К чему ты мне все это рассказываешь?

— Так. Не знаю. Просто.

18.

Очень часто Амели вела себя непоследовательно. Боли в желудке не проходили. Тристан укорял себя в том, что не особенно старался сделать ее счастливой. В мае они расторгли договор об аренде квартирки, в которой прежде жила Амели. В очередной раз он пошел против своих принципов. Несмотря на то что уже некоторое время она там не жила, отказаться от этой квартиры означало придать их отношениям почти официальный статус, почти что «окончательный». Тогда, словно пытаясь избежать неизбежного, Тристан предложил подыскать квартиру побольше. И через несколько недель они переехали в просторную студию на улице Верней, 34. Завершив переезд, они созвали друзей отметить новоселье. Один из приглашенных, Пьер, только что купил корабль под названием «Лафкадио». Выпили за оба приобретения. «Лафкадио» — персонаж из романа Жида «Подземелья Ватикана». Пьер пересказал знаменитую сцену «бескорыстного действия», когда Лафкадио, ехавший поездом в Рим, без всякой причины, под влиянием невесть какого каприза, решил выбросить в окно своего попутчика.

Вечером, лежа в постели, Тристан представил, что едет в том поезде. При мысли о той жизни, о которой он мечтал и которая постепенно проходила мимо, у него защемило сердце. Приключение — это безумный поезд, мчащийся вдаль, тогда как он остается стоять на перроне. Амели спала. Он смотрел на нее, не зная, что именно он испытывает к ней. Взять и выбросить ее в окно? В одном он был уверен — что уже начинал скучать по своей прежней квартире.

На следующий день он зашел в книжный купить роман Жида. Он открыл книгу, как в детстве открывал Библию — наугад, и тут же наткнулся на фразу, которая его глубоко потрясла: «Улица Верней, тридцать четыре, повторял он на ходу; четыре плюс три будет семь: счастливое число». Совпадение показалось слишком невероятным. Первое потрясение сменилось паникой. Казалось, случай воздвигает невидимые застенки. Он решил ничего не говорить Амели, которая наконец-то выглядела счастливой и спокойной.

Но радовалась она недолго. Скоро боли в желудке вновь напомнили о себе. Что-то случилось, но Тристан так и не понял что. Застукала ли она его с другой? Это казалось ему маловероятным. Однажды у нее случился приступ прямо на работе. Настолько серьезный, что вызвали Тристана, который сразу же отвез ее к врачу. Но тот ничего не обнаружил.

«Желудок — очень чувствительный орган, — объяснил доктор. — Некоторое время стоит воздержаться от острого. Я выпишу вам лекарства, и, если через три недели боли не пройдут, придется проводить более глубокое обследование».

Но и через три недели обследование не дало никаких результатов. Амели почти надеялась, что у нее обнаружат язву. Поскольку боль, причина которой не названа, еще невыносимей. На основании анализов врачи заключили, что боль вызвана причинами психологического характера. Униженная, Амели ничего не говорила.

Доктор отвел Тристана в сторону. «Она непременно должна заботиться о себе. Нет ли у нее каких-либо проблем? Самочувствие может ухудшиться…»

На обратном пути они не проронили ни слова. Тристан думал о том, что ему сказал врач. Ему хотелось защитить ее. Но от чего? От самого себя? Краем глаза он наблюдал за ней. Догадывалась ли она о его изменах? Но как бы она могла про них узнать? Эти мысли вертелись у него в голове всю дорогу. Он, как обычно, ехал быстро.

19.

Загорается желтый свет, Тристан давит на газ. Вжавшись в сиденье, Амели пристегивается ремнем безопасности. Он пролетает перекресток на всех парах, и машина, чуть не въехавшая ему в правый бок, яростно гудит им вслед.

«Он же знает, что я ненавижу такой риск, — думает она. — Ведь смерть секундное дело, отвлекся — и все».

Чуть дальше, на Риволи, прямо перед ними опять включается желтый, но Тристан и не думает тормозить.

— Тормози! — вырывается у нее.

Тристан удивлен ее тоном. Она почти прокричала это. Ему вовремя удается затормозить.

— Ты что, убить нас хочешь? — добавляет она тише.

Он ничего не отвечает.

20.

Они возвращаются домой, Амели сразу уединяется в кухне. Подходит к окну и, прильнув к стеклу, смотрит вдаль. Она чувствует себя слабой и униженной. Ей показалось, что доктор говорил с ней как с сумасшедшей. Скоро она превратится в обузу для Тристана. Она больше не желает идти к этому доктору.

На глаза снова наворачиваются слезы. Она закрывает глаза. Она ненавидит себя за свою плаксивость. Ей хочется все отрицать, быть сильной и сделать Тристана счастливым. Возможно, она немного наивна. Но ведь никто же не сможет точно сказать, как отличить наивность от чистоты? Она всегда верила, что жизнь будет похожа на сказку. Но где же они — все эти замки, чары, волшебники?

Сегодня она уверена в том, что у него есть другие женщины. Иногда она представляет, как он изменяет ей, и слезы тут же застилают ей глаза. Они, должно быть, сперва встречаются на обыкновенной вечеринке, как миллионы людей каждый день. Потом он приглашает ее поужинать, затем провожает домой. Амели хорошо представляет себе ситуацию: они останавливаются у ее дома, она еле заметно кивает ему головой — само собой, это приглашение. Она предлагает зайти что-нибудь выпить. Все эти картинки так и стоят у нее перед глазами. Снова и снова она «прокручивает» в голове всю ситуацию, чтобы понять, с какого же момента он стал ее обманывать.

Она вспоминает про баночку крема, которую нашла в его шкафчике в первое утро. Ей стоило серьезней отнестись к такому знаку. Она начинает ненавидеть его радостную, животную беззаботность, его диковатую развязность, перед обаянием которых — уж ей ли не знать — слишком многие женщины не могут устоять.

Тристан стоит у кухонной двери. Амели поворачивается к нему спиной, она не хочет, чтобы он видел ее в таком состоянии. Он подходит к ней, кладет руку на плечо. Легким движением она отстраняется.

— Что происходит?

Она не знает, что ему ответить. Желудок все еще ноет.

— Мне нужно принять лекарства.

Она пытается отойти, но он обнимает ее.

— Что такое?

Она чувствует, как печаль подкатила комом к горлу.

— Мне кажется, что ты меня больше не любишь, — наконец произносит она сквозь слезы.

— Ты сама не понимаешь, что говоришь. Ты — самая прекрасная вещь в моей жизни…

— Спасибо за «вещь», — отвечает она, шмыгая носом.

21.

Она продолжает следовать рекомендациям врача, но вскоре понимает, что все напрасно. Ей становится все хуже.

Тристан уже не знает, что делать. Что?! Может ли он отказаться от женщин? Иногда по утрам Амели не способна идти на работу. Директор школы, в прошлом преподаватель, временно заменяет ее. А она целый день проводит в постели. Порой Тристану кажется, что она умирает.

Он с самого утра у себя в кабинете, просил не беспокоить, не подходит к телефону. Он хочет побыть один, пока не примет окончательного решения.

Он смотрится в зеркало и улыбается безупречности своего отражения. Странно, но при таком освещении он выглядит лет на десять старше. Но он намного моложе и талантливее коллег и знает это. Кстати, он ненавидит людей, с которыми работает. Так зачем же он выбрал эту профессию? Возможно, ему удалось бы добиться в жизни большего, сумей он побороть свой страх перед потерей каких-то возможностей, — это ведь все равно что согласиться отсечь кусочек себя. Отсечь необходимо, тихо произносит он, но что?

В юности, в студенческие годы, он уже сталкивался с тем, что неспособен понять, какой бы он хотел видеть свою жизнь. Он втайне завидовал тем, кто, не имея таланта или же имея призвание, не задавался подобными вопросами. В институте он спокойно плыл по течению. Эта бесстрастность была, пожалуй, единственным, что предопределило его поступление на юридический факультет, а затем и участие в гонке за дипломами, благодаря которым он смог поднять себе цену в глазах окружающих. Теперь он стал уважаемым человеком со средствами. Это хорошо. Профессиональный успех казался ему самым достижимым из благ, поскольку тут все зависит только от тебя. Но ничто не могло сравниться с теми страстями, которые можно было изведать с женщинами, — такие задачи больше отвечали его внутренним запросам.

Он всегда считал, что в двойной жизни есть некая прелесть. Да, некая изысканность. Но он не мог отрицать гротескную бездарность собственной. Что?! Он жил с женщиной, которую никак не мог полюбить, он изменял ей, не желая жертвовать личной жизнью и тем самым мучая ее. Ему просто не хватало любви, вот и все. Он всегда мечтал о жизни беспокойной, героической, полной страстей. Но эпоха героев осталась в прошлом.

Любовь могла бы стать избавлением, но эта старинная безделушка никак не совместима с современным образом жизни. Мы постепенно утратили простоту нашей жизни. А нежности, которой мы обычно довольствуемся, оказывается недостаточно, равно как и умиления. Умиление начали принимать за любовь, тогда как это не более чем карикатура.

Мы умиляемся женщине, когда считаем, что она достойна быть любимой, но при этом не любим ее.

22.

Оставить ее? Возможно, это выход. Но причинять кому-то страдание — все равно что страдать вдвойне. Надо обладать огромным мужеством, чтобы добровольно разочаровать кого-то. Стоило ему представить Амели в слезах, и всякое желание порвать с ней исчезало. Что ей сказать? Что он несчастен? Что ему нужна прежняя свобода? А что он станет делать с этой вновь обретенной свободой? Без всякого сомнения, пустится в новые авантюры. Но Амели, что станет с ней? Ничего. Он стал частью ее самой. Уйти означало бросить ребенка на обочине дороги, лишить его пищи. При этой мысли у него от ужаса мурашки по спине побежали. От тоски она была способна на все. Часто сила слабых заключается именно в том, что они способны вызывать в других чувство мнимой вины. В любом случае, создавалось ощущение, что из ловушки нет выхода.

Одно время Тристану казалось, что все терзавшие его сомнения пройдут, что с приходом зрелости он сумеет согласовывать свою жизнь со своими желаниями. Сегодня он смотрел на вещи иначе. Точнее говоря, сами вещи заставили иначе на них взглянуть. Все трудные годы своей неоперенной юности, годы сомнений и максимализма, годы, от которых в голове у него осталось лишь смутное, мучительное воспоминание, сегодня казались ему самыми прекрасными в его жизни. И наоборот, те годы, что он провел расслабленно, как душевнобольной, гоняясь за удовольствиями, теперь казались особенно безобразными. От чего-то нужно было отказаться. На мгновение он почувствовал к себе, к своей жизни искреннее отвращение. Да, нужно было отказаться.

Но вот от чего?

23.

Он ясно ощущает, что в его мире что-то сломалось. Прежде он встречался с женщинами, просто наслаждаясь жизнью, стремясь утолить свой зверский аппетит, свою болезненную ненасытность. Но теперь все изменилось. Он знает, что прямым следствием его удовольствий являются страдания Амели. Таким образом, отныне его радости жизни, обремененные грузом моральной ответственности, обретают совершенно иное звучание и пахнут развратом. Порой он встречается с женщиной даже не имея особого желания. Словно им движет некая деструктивная сила, некая внутренняя потребность, похожая на тягу к совершению преступлений. Что же ему на самом деле нужно?

В любом случае, ему уже не вернуть того ликования, которое сопутствовало началу их отношений. Он даже немного подавлен. Кажется, жизнь мало-помалу утратила свою остроту.

Амели по-прежнему больна, под глазами у нее синяки, ее мучает слабость, она грустит, кажется, вот-вот сломается, и Тристан знает, что всему виной он. Он довел ее до столь болезненного состояния, в котором он только и может по-настоящему ее любить. Он понимает, что убивает ее и она не станет этому противиться.

Наверно, разум заключается в умении объединять противоречивые идеи, не теряя при этом способности жить, думать, действовать. Понимать, к примеру, что все обратится прахом, и при этом верить в будущее, как ребенок, который еще не понимает, что такое смерть. И вот он больше не в силах так жить. Две его жизни совершенно несовместимы. Хотя он чувствует себя неспособным выбрать что-либо одно, он таки должен сделать этот выбор.

В геометрии «сферой» называют замкнутую поверхность, все точки которой одинаково удалены от центра.

Тристан словно бы оказался заключенным внутрь сферы, поскольку все объекты его желаний находятся на одинаковом удалении от его «я». При этом ему никак не удается понять, что же именно он предпочитает.

Эта сфера — символ незрелости современного человека. Она удерживает его внутри, как ребенка в утробе матери, и, пребывая в этой постоянной неуверенности, мы пытаемся обрести собственное «я».

«В начале было Слово, — написал святой Иоанн. — И слово было Бог». Но что же божественного в начале? Возможно, новорожденный гораздо ближе к Богу, чем любой другой человек, будь он хоть святым. Ибо ребенок — это сплошной потенциал. Для него еще все возможно, так как еще ничто не начато. Современного же человека, на мой взгляд, преследует навязчивое желание оставаться в этом состоянии до конца дней своих. Я бы хотел, чтобы для меня еще все было возможно. Не отказываться ни от одного из потенциальных вариантов. Мы дошли до того, что желаем всего и одновременно с этим — прямо противоположного. Но желать и того, и другого разом означает не желать ничего вообще и утратить связи с реальностью.

Мы хотим эту женщину и всех остальных; эту жизнь и все прочие, кардинально от нее отличающиеся. Мы исступленно ищем тот мир, где еще ничто не воплотилось, где до рождения остался один миг. Но так как это абсолютно невозможно, то мы становимся предельно жестоки и к самим себе, и к окружающим.

24.

Сейчас ему хотелось уйти с работы, но он ждал некого Николя Кутюрье, которому сам назначил встречу. Он думал взять его на работу в свою контору. Если верить анкете, Николя было двадцать восемь лет. Тристан находил, что он выглядит много моложе. Его округлое лицо прямо-таки светилось невинной свежестью. Тристан почему-то испытывал к нему симпатию и сострадание. Кстати, лучшего друга Тристана тоже звали Николя.

Он пришел вовремя. Его проводили к Тристану в кабинет. У него была натянутая улыбка, та гнусная улыбка, которую приходится нацеплять в присутствии людей, наделенных большей властью. Он пытался быть раскованным, с излишним воодушевлением пожал Тристану руку, но тут же осекся и сел. Горячо поблагодарил за предоставленную возможность встретиться. Казалось, он всем сердцем предан делу.

Тристан согласился с ним во всем, даже не торгуясь. И под конец спросил, когда Николя сможет приступить к работе.

— Через месяц, как и было оговорено, — ответил он.

— Мне сказали, вы уезжаете в свадебное путешествие…

— Совершенно верно. Через неделю я уезжаю в Бразилию.

— Очень хорошо.

Тристан внимательно на него посмотрел. Он видел, как радовался этот человек. В конце концов, свадьба вкупе с новой должностью — достаточный повод для радости.

Что у него за жизнь? Сейчас, наверно, он немедля пойдет домой и перескажет своей молодой жене всю их беседу в подробностях. «Я поставил свои условия, а босс и глазом не моргнул!» Она будет счастлива за него, а он, видя ее счастье, станет гордиться собой. И назавтра они отправятся в IKEA покупать мебель.

Николя смотрел на него почтительно, не решаясь прервать его размышлений… Очень хорошо, в Бразилию. Да, очень хорошо. Женитьба — это хорошо. Нужно носить кольцо, даже когда идешь куда-нибудь вечером без нее. Это очень хорошо, но это не для меня! Период ухаживаний. Тебя переполняет страсть, забываешь про все, даже про женщин, не так ли? Но я не могу забыть. Понимаете? И это при том, что у меня есть все основания ненавидеть женщин, презирать их. Мне известны все их уловки, я прекрасно знаю, что пленяет этих идиоток. К тому же за что их любить? За улыбку? За груди? Откровенно говоря, мне абсолютно наплевать на те несколько минут «подергиваний» в постели. Женщины часто меня разочаровывают своей вульгарностью и исключительной способностью портить жизнь окружающим. В общем, я ничего не понимаю. К чему всякий раз возобновлять все эти пустые уловки с нарядами, ласками и целым набором лживых порывов? Ведь есть и другое. А в это время она там совсем одна! Ждет меня. Понимаете всю чудовищность положения? Я словно в плену у женщин. Ох уж этот плоский белый животик, который обнаруживаешь на первом свидании! И пупок, такой детский, такой трогательный! И руки, дрожащие, когда касаешься их впервые! И эта трогательность их растерянности, когда они чувствуют близость наслаждения! И их аромат, подобный благоуханию сирени! Навеки я останусь сыном женщины, это точно. По правде говоря, я не люблю мужчин, по большей части они навевают на меня тоску. И вы не исключение. Потрудитесь теперь оставить меня, благодарю вас.

Оставшись один, Тристан прибрался на столе, снова посмотрел на себя в зеркало и заметил в своем взгляде неутолимую жажду разрушения. Затем он взял пальто и покинул кабинет. В коридоре он повстречался с одним из коллег-адвокатов — маленьким, толстеньким, ничем не примечательным человеком, вечно пытающимся навязать Тристану свое общение. Он и теперь дружелюбно тянул ему руку. Тристан свысока с ним поздоровался.

Он зашел к секретарше сказать, что уходит. Она с понимающим видом потупила глаза, показывая, что ей нечего возразить, только напомнила, что через час у него назначена встреча. Тристан ничего не забыл. «Я не вернусь к этому времени. Встречу нужно отменить», — сказал он.

С некоторым облегчением он покинул контору и пошел сам не зная куда. Он подумал о Бразилии, затем о Довиле. Все же это поближе. Он планировал на следующие выходные съездить туда с Амели. Когда же он принял это решение? Он уже и не помнил. Он забронировал номер в отеле — вот и все, что он помнил. Ехать туда ему совсем не хотелось, но он знал, что Амели будет рада. По правде говоря, он затеял это исключительно ради нее. И, если хорошенько подумать, так ведь Довиль — не Бразилия, все-таки поближе.

Он оставил машину на стоянке и дальше пошел пешком. Он не любил пользоваться общественным транспортом, особенно поездами, — в них вечно попадаешь в плохой вагон. Святое дело — глупость: как иначе объяснить, что при каждой встрече с ней возникает непреодолимое желание разнести ее в пух и прах? В поезде приходится смотреть на других, и это совершенно невыносимо. Человеческая масса потеет, сквернословит и шумит. Невольно начинаешь понимать тех, кто «встает на ложный путь», неожиданно открывая в себе душегуба, убийцу, мучителя: ими движет лишь стремление к спокойствию и необоримое желание тишины. Тристану вспомнился Лафкадио.

Ноги сами принесли его на улицу Ром — я говорю это, желая подчеркнуть волю случая. На самом же деле именно затем он и ушел из офиса, чтобы встретиться с А., хоть и не признался бы в этом даже самому себе.

Застану ли ее дома? Как правило, она работает у себя. Поднимаясь по лестнице, он вдруг засомневался: возможно, она уехала по делам. Он и сам удивился, насколько его огорчила эта мысль. Конечно, он любил проводить с ней время. Но сейчас он прекрасно понимал, что эта встреча нужна ему лишь для того, чтобы лишний раз убедить себя в необходимости оставить Амели.

25.

А. было чуть больше тридцати. Она уже довольно давно встречалась с Тристаном и, думается мне, любила его сильнее, чем ей казалось.

Тристан же испытывал к ней почти братские чувства. Он с глубоким волнением вспоминал их знакомство. Сперва их связывал секс, но очень скоро нечто иное возникло в их отношениях, некое глубокое взаимопонимание. Конечно же, они встречались нечасто, особенно теперь, когда в его жизни появилась Амели, но это никак не влияло на их отношения.

А. открыла дверь сразу, как только он позвонил. Увидев его, она задумчиво улыбнулась, погруженная в свои мысли.

— Быть может, ты ждала кого-то? — спросил он мрачно.

— Нет. Заходи. Я работала…

Ему захотелось обнять ее, но она успела ускользнуть. Он положил пальто на кресло в прихожей. Она была в летнем платье, без бюстгальтера, босиком. В руке держала бутылку воды.

— Видишь, я становлюсь невыносимым — являюсь к тебе без предупреждения.

Она еще раз загадочно улыбнулась.

— И правильно сделал, — ответила А. Она предложила ему кофе, он согласился. Она чувствовала, что что-то происходит, но не могла понять, что именно. Он словно бы ушел в себя.

— А ты не работаешь? — спросила она.

— Нет.

— Вот как?

— Ты права, я тебе мешаю.

— Да нет же, останься!

Он равнодушно подчинился.

— Ты неважно выглядишь…

Тристан и впрямь чувствовал себя подавленным, во власти некой глубокой тоски, которая час от часу становилась все сильнее, будто стремясь окончательно подчинить себе все его существо. Он неважно выглядит? Он ненавидел этот образ: в его собственных глазах лишь сильным он был достоин уважения. Вернее, в глазах женщин. О сила! Ведь женщины только об этом и твердят. Стало быть, чтобы их заполучить, нужно всегда выглядеть сильным. Наверно, они обращают внимание и на какие-то другие качества, но что им нравится больше всего, единственное, ради чего они готовы погубить себя, иначе говоря, отдаться, — это сила или хотя бы ее видимость. А значит, надо говорить уверенно, низким голосом, иметь суровый взгляд и широкие плечи, душить в себе плаксивого ребенка, не бояться жизни, будущего, всего того, от чего их обычно бросает по вечерам в дрожь, когда они остаются одни. И тогда восхищение и покорность в их взгляде вам гарантированы! Он неважно выглядит? Но можно ли признаться женщине, что ты самый ранимый из мужчин, не потеряв при этом ее расположения?

Тристан улыбнулся, чтобы она ничего не заподозрила. Однако он чувствовал, что она отдаляется, а зачастую влечение, которое испытываешь к женщине, порождается не столько ее личными качествами, сколько ощущением ее отдаления, ее более сдержанным голосом, предвещающим скорую потерю.

Только что он шел по улице и думал, что всегда предпочитал дню ночь, в особенности же то неуловимое и словно бы скупое на краски время суток, когда одно плавно переходит в другое. Только человеку, лишенному детства, не ведома странная боязнь вечера. Но вместе с тем быстрое угасание дня приносит облегчение. Снова и снова мы сталкиваемся с этой тайной: что же происходит? Внезапно пустеют террасы кафе. На улицах воцаряется неопределенность. Движение затихает. Люди возвращаются домой, чтобы вновь уйти. Наступает антракт, все меняют костюмы. Мы знаем, кем были, но не знаем, кем станем через мгновение.

В Париже с приближением ночи Тристану особенно нравились залитые бесполезным светом бульвары. И напротив — брусчатые улочки, все еще встречающиеся в районе Монмартра; в этот удивительный час кажется, что они сотканы из заговорщической тишины, похожей на ту, что царит зимой на пустынном пляже. Антракт скоро кончится, так что пора возвращаться в зал, ибо скоро потушат свет.

А. не знает, что сказать, двумя руками держит чашку кофе. Тристан с преувеличенным благодушием смотрит в пустоту. Он как будто ее не замечает.

— Что случилось?

— Я люблю ночь, вот и все.

А. пытается изобразить безразличную улыбку, в этой неудачной попытке есть что-то очень трогательное.

— Да, я люблю только ночь, — повторяет он. — Зимние ночи, когда идет дождь и рядом никого нет.

— Что ты городишь?

— Или такие ночи, когда чувствуешь себя одиноким и идешь подыскать себе девочку с панели. Мы ведь так с тобой познакомились?

Она на мгновение задержала на нем взгляд, пытаясь понять, шутит он или нет. В его словах ощущались не скука и безразличие, а жестокое отчаяние, которое, подобно слишком яркому свету, позволяет видеть лишь отвратительную сущность вещей — их грязные тени на белой стене.

Чтобы сменить тему, А. рассказала ему о статье, которую писала. Речь шла о гениальном, но совершенно неизвестном поэте — Филиппе Соти, который недавно скончался.

— Соти был немного сварлив, — объясняла она. — Надо сказать, что его практически забыли. В последние годы он заявил, что не желает более видеть своих читателей, наказывая их за непостоянство, за то, что их ряды постепенно растаяли. Его жена из сострадания иногда выходила и звонила в дверь. Что ты об этом думаешь?

— Ничего.

— Ты не слушаешь меня?

— Нет.

Не на шутку разозлившись, А. вскочила. Ничего другого ей не оставалось. Он явился к ней без всякого предупреждения и валял дурака. Ей было совсем не смешно. И теперь, если он не возражает, она хотела бы вернуться к работе. Она и так уже сегодня выбивается из графика. И, хотя он предпочитает зимние ночи, сейчас самый разгар дня, к тому же на дворе лето, а ей необходимо закончить статью.

Он хмуро на нее взглянул, подошел и погладил по щеке. Она насторожилась.

— Я люблю тебя, — сказал он ей тогда.

Казалось, это признание ее удивило, его тоже. Такого Тристан ей никогда еще не говорил. Все вышло как-то само собой. В тот же момент он понял, что это были лишь слова. А. стояла перед ним как вкопанная, не зная, как реагировать.

— Во что ты играешь? Не успел войти — несешь всякую чушь!

Тристан резко от нее отвернулся.

— Ты уходишь?

Он молча направился к выходу, элегантный и невозмутимый.

— Ты сумасшедший.

Он закрыл за собой дверь. А. улыбнулась, словно зная, что он сейчас же вернется.

Не прошло и минуты — раздался звонок.

Тристан ждал на лестничной площадке, прекрасно понимая, что смешон. В самом деле, во что он играет? Он позвонил еще раз. Она не открывала. «Да что она там делает?» В какой-то момент ему показалось, что она не откроет. Она восхищала его все больше.

Он размышлял о том, что сказал ей про девушек с панели. Всякий раз при встрече с проституткой его охватывало странное, противоречивое влечение. И в некотором роде то же самое чувство он испытывал к женщинам, с которыми периодически встречался и которых из вежливости называл любовницами. Разве у меня не было когда-то счастливого детства? И почему же оно завело меня в эти шумные бетонные улицы без единой травинки? Ведь еще свежи воспоминания о ковре-самолете, который мчал мои любовные мечты. Печально, что сегодня это прекрасное прошлое лишь питает мой скептицизм и уверенность в непоправимой утрате.

Он все еще находился на площадке, когда наконец услышал за дверью шаги. И дверь открылась. А. стояла перед ним нагая. Он некоторое время смотрел на нее: она была действительно прекрасна. Она взяла его за руку, отвела в салон и, прильнув к нему, прошептала на ухо: «Я тоже».

Тристану потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, о чем это она.

26.

Они занимались любовью в салоне. Казалось, А. полна неподдельной страсти, и Тристан дивился своему безразличию. Он ни на секунду не терял голову: он мог разглядывать ее, любоваться собой в объятиях великолепной женщины, но все это лишь тешило его самолюбие.

То не было сладострастием, которого он жаждал, сладострастием, способным вырвать его из объятий Амели, сделать неотвратимыми и расставание с ней, и радость, которую сулил этот шаг. Он уже начинал жалеть о своем поведении. Еще чуть-чуть, и он бы все сломал, как неловкий ребенок, еще не умеющий играть на скрипке.

А. лежала, прижавшись к нему всем телом. Ее бедра были влажными от пота любовных утех. Тристан не знал, что сказать, и испытывал некоторую неловкость, он осознавал, что впервые чувствовал себя с А. не в своей тарелке. Но была ли это все та же женщина?

Ему казалось, что он открыл те шлюзы, которые всегда предпочитал видеть закрытыми, и в тот же момент он понял, что дальнейшие отношения с А. станут совершенно невозможными. Повеяло холодком. «И что я тут забыл?» — спросил он себя.

Она встала, отлучилась на некоторое время, вернулась с сигаретами и пепельницей.

— Ты будешь?

Он был удивлен ее нежной улыбке. Стало быть, она настолько далека от того, что чувствовал он в тот же самый момент. В ее улыбке угадывался триумф, это его неприятно поразило, но вместе с тем позволило облечь все свои угрызения в более конкретную форму.

— Нет, спасибо, мне пора на работу.

Она посмотрела на него, удивленно вскинув брови.

— На работу?

Тристан поднялся. Глубоко уязвленная, она отбросила сигареты и приняла тот высокомерный вид, который так ему нравился.

— Могу я задать тебе один вопрос?

Он обернулся.

— Какой?

— Чего именно ты добиваешься?

— Вот именно этого я и сам не знаю.

Она раздраженно подошла к двери, распахнула ее и еле заметно кивнула ему головой — само собой, это было приглашением.

— Убирайся из моего дома. И заодно из моей жизни!

Дверь захлопнулась. Несколько секунд он постоял в темноте. Решительно, женщины абсолютно ничего не понимают, именно поэтому они и прекрасны. Он колебался: позвонить еще раз или же не стоит? Началась новая пытка — теперь его терзали сомнения: быть может, он ее все-таки немножко любит? Тристан спустился вниз по лестнице в том же состоянии неопределенности, в котором чуть раньше поднимался наверх, вспоминая, как иногда в детстве он собирал на пляже белые ракушки. Их можно было увезти далеко от моря и все равно слышать в них шум прибоя, всегда слышать шум разбивающихся волн.

27.

Он зашел в свою тайную квартиру, принял душ. Это не избавило его от мрачного настроения, и он отправился домой. Когда он входил в подъезд, начался дождь. Амели принимала ванну. Он поцеловал ее в лоб. Тристан ясно осознавал всю комичность ситуации.

Мне кажется, любой человек, пусть даже самый волевой и непогрешимый, всегда подчинен некой внутренней силе, которая исподволь вынуждает его изменять самому себе, быть не тем, кто он есть. И процесс этот обратим лишь тогда, когда доходишь до отвращения к самому себе. Как будто, лишь опустившись, можно познать истинное величие того, кем хотел бы стать. Тристан как раз достиг этого состояния. Не столько ситуация, сколько он сам казался смешон самому себе. У него действительно больше не оставалось выбора. Ему предстояло пересмотреть всю свою жизнь.

Он прилег на диван в салоне. Дверь ванной была открыта, и оттуда доносился шум воды. Тристан притворялся, будто все еще ищет ответ, но теперь он уже был уверен, что расстанется с Амели. Он не видел другого выхода. Вот только не знал, как ей об этом сказать. Он пытался представить себе эту сцену. Что она сделает? Куда пойдет? Он горько пожалел о том, что в свое время расторг контракт на аренду квартиры, в которой она жила до встречи с ним. Все могло бы быть намного проще.

Как ей сказать? Он расстанется с ней самым достойным образом, не опускаясь до подлости. Ибо при расставаниях подлость проявляется рефлекторно, самым невинным образом.

Тристан наблюдал за ходом своих мыслей и удивлялся тому, насколько они опережают реальность. Так, мысленно он уже расстался с Амели. На самом же деле, подобно многим, он зачастую занимал опасно снисходительную позицию по отношению ко всему, что с ним происходило: в своей жизни он был всего лишь самым внимательным наблюдателем. Он врал самому себе, чтобы предугадать последствия решений, которые ему предстояло принять. Он считал, что уже решил расстаться с ней, в то время как сам все еще блуждал во мраке сомнений. Как перестраховщик, он передергивал собственные мысли, пытаясь представить то, с чем ему придется столкнуться, если вдруг он осмелится однажды по-настоящему задуматься над тем, о чем якобы думает сейчас. Короче говоря, с начала дня он не сильно продвинулся в своих поисках решения и ненавидел себя за эту слабость.

28.

Амели вошла в салон. Она была закутана в широкое белое полотенце. У нее были мокрые волосы. Она смеялась. Этот смех пронзил сердце Тристана.

— Я похожа на мокрого бобика, — сказала она.

В этот момент он подумал о том, что собирался ей сказать, и почувствовал физическую боль. В конечном счете он не смог бы дать ей многого.

— Как прошел день? — спросила она.

— Ничего особенного. Как твой живот, все хорошо?

Она слегка пожала плечами и пошла в спальню одеться. Он последовал за ней и зашел в ванную. Она рассказывала про своих учеников. Один из них притащил с собой спичечный коробок, и на перемене это стало причиной всеобщего оживления… Тристан слушал отстраненно, подыскивая слова. Внезапно он увидел свое отражение и вновь уловил в своем взгляде неутолимую жажду разрушения.

Амели в этот момент оказалась за его спиной и, заметив в зеркале выражение его лица, ужаснулась.

Порою Тристану открывались самые темные стороны его души, его чрезмерная жестокость, из-за которой он был способен убить, уничтожить. Пусть это были всего лишь неосознанные стремления, но он знал, что насилие тоже позволяет возвыситься. Некоторые мистики скажут, что присутствие Бога ощущаешь не в покое и тиши уединения, а именно в крайних проявлениях чувств: через страдания, слезы и унижения.

— Что с тобой?

Тристан взял себя в руки, повернулся и обнял ее. Он чувствовал, что неспособен причинить ей боль. Он думал об этой маленькой женщине, с которой однажды случайно столкнулся на площади Сен-Сюльпис, об этой женщине его мечты. Она появилась в лучах майского солнца подобно чуду. На ней было голубое платье с глубоким декольте, справа в волосах красовалась заколка. Помните это время года, когда женщины примиряются с климатом и по возможности стараются обнажиться? Все эти открытые плечи, затылки, сияющие майские улыбки. Что такое красота? Скромность, ответила бы Амели. О да, конечно, но когда она скрыта, незаметна, когда уступает место женской дерзости. Не подскажете, где находится польский книжный? Тристан вспоминает этот момент как один из самых прекрасных в своей жизни. Как он мог допустить, чтобы все настолько испортилось?

Он долго смотрит на Амели. Он вспоминает всю их историю, историю, которую еще минуту тому назад собирался похоронить. Амели стоит перед ним, в ее глазах можно прочесть все их прошлое: он дошел до того, что совершенно спутал чувства с воспоминаниями.

Она не понимает, что с ним происходит. И потому переспрашивает с некоторым смущением:

— Что с тобой, в чем дело?

— Дело в том, что я люблю тебя, вот и все.

Она смотрит на него взволнованно.

Раз говорит, что любит, зачем же тогда встречается с другими? И как только она его терпит? Если бы у нее хватило смелости, она бы ушла. Но она прекрасно знает, что не уйдет никогда. Она так сильно его любит, что предпочитает быть с ним любой ценой, даже ценой самоунижения.

Тронутый ее красотой, он сжимает ее в объятиях. Сейчас, когда она рядом, он понимает, что не в состоянии оставить ее. Он слишком привязан к ней. «Я не могу без нее жить, — думает он, разыгрывая перед самим собой любовную комедию и от души восторгаясь этим занимательным зрелищем. — Я люблю ее».

В эту минуту он позабыл про все. Забыл извечный страх пройти мимо жизни, этот страх, толкающий его из одних объятий в другие, — страх смерти. Возможно, сегодня он выглядит нелепым. Но кто сможет поспорить с ним в рьяности по отношению к собственным терзаниям? Он вкладывает всю душу в свои крушения, усердно пестует свои сомнения, пытаясь отыскать в своих душевных порывах то, что сможет отвратить его от окончательного падения. Уверенность в необходимости разрушать, разрушать и разрушать. Ибо такова цена спасения.

В это мгновение все его помыслы лишь об одном: никогда больше не причинять страданий Амели, избавить ее от тирании сомнений. Он говорит себе, что она женщина его жизни. Но этого, к сожалению, недостаточно, чтобы она стала единственной.

— Как твое состояние? Думаешь, сможешь поехать в Довиль?

Она утвердительно кивает головой. Но она не знает, что, соглашаясь на эту поездку, соглашается на верную смерть, подписывает себе смертный приговор.

Внезапно, на какое-то мгновение, у Тристана буквально перехватило дыхание: образ женщины, стоявшей подле него, женщины, которую, как ему казалось, он любил, предстал перед ним окутанный голубоватой дымкой ностальгии. И одновременно с этим приступом нежности на него вдруг нахлынуло ощущение чрезвычайной хрупкости вещей, ясное осознание их неминуемого ухода, словно бы опережающее эту неизбежность.

И тогда лицо Амели стало похоже на одну из тех фотографий погибших, что показывают после их смерти с тихим комментарием: «Это снято как раз накануне!»