Слуга Государев. Бунт

Глава 12

Москва

12 мая 1682 года

Некоторое время, часа полтора, я принимал всевозможные доклады о проделанной работе и обстановке, разместившись в полковничьей избе. Ну, как избе… В моём понимании изба — это что-то небольшое, чуть ли не на курьих ножках.

Но дом полковника был основательным. Пять полноценных комнат — это немало. Учитывая то, что дом в Стрелецкой слободе не единственная недвижимость полковника. Но и тут хватало добра. Такого… Что оправдывало убийство Горюшкина. Он удерживал стрелецкие выплаты.

— Выплаты стрелецкие найдены, с бумагами, что они для стрельцов даденныя. Окромя их ещё четыре сотни и семь ефимок, семь отрезов парчи, два шёлка… — перечислял дядька Никанор то, что удалось в доме у полковника Горюшкина найти.

А ведь никто не препятствовал вдове и двум дочерям покинуть дом полковника, расположенный почти вплотную к стрелецкой усадьбе. Так что наверняка и жена прихватила что-то ценное. Хотя уходила она лишь с одной телегой.

Безусловно, я уже подсчитывал те ресурсы, которыми могу распоряжаться. Могу… Но пока не буду. И дело не в том, что некогда. А потому, что не стану лгать стрельцам в делах финансовых. Что им предназначается, все отдам.

Себя не забуду, конечно. У меня, как-никак теперь семья. О них думаю. Нужно еще посмотреть, как обстоят дела в мастерской. Может ремеслом получится заработать куда как больше, чем жалование.

— Прохор, обойди сотников и передай волю мою, дабы пришли ко мне совет держать, — сказал я Прохору Коптилову.

Это тот самый Прошка. Непоседливый, но оказавшийся верным мне с самого начала событий. Да и не робкого десятка. Он участвовал в разгроме бандитской банды. Так что я достаточно быстро сообразил, кем при мне может быть Прошка. У меня появился свой Меншиков. Поймать бы ещё на воровстве этого Прохора — так и вовсе один в один будет Александр Данилович Меншиков. Ну и денщик мне в пору, если дела великие вершить.

Прошка умчался исполнять приказ. Никанор остался.

Он теперь для меня и советник, и что-то вроде начальника штаба. Хотя речи о штабной работе не идет. Но мне нужен был такой вот авторитет, не по чину и должности, а по отношению к Никанору со стороны стрельцов. Дядька будто бы главный мудрец, к которому приходят за советом. Он и не отказывает, участвует в жизни всех и каждого.

Своей семьи Никанор не имеет. Сгорели когда-то в одном из пожаров его близкие, не успели из дома выбежать. И я узнал это от Прошки, так как не совсем мне был понятен сперва характер Никанора. А кого я к себе приближаю, о тех людях должен знать все.

— Надо бы жалование стрельцам раздать! — советовал дядька. — Нынче жа. Ждут того стрельцы. Семьям отдадут, кабы не сголодали.

— Нет! Не нынче же! — строго отвечал ему я. — Объяви, что все выплаты будут в Кремле сделаны. А семьи голодать не будут. Я денег дам, после вернут мне, али заработаем чего. Есть у меня мысли, как.

Пожилой стрелец задумался, а после с удовлетворением разгладил бороду.

— А что ж. Зело хитро! — одобрил он моё решение. — В таком разе выйдет, что полк пуще прежнего уверится, что за правое дело стоит. Что жалование дают к Кремле. Иные прознают про то… А свои крепко станут за тебя. Но куды ж ещё больше! И без того тебе, яко доброму попу, прости Господи, верят. И откель у тебя всё это проявилось?

Никанор посмотрел на меня изучающим взглядом — мол, пацан же ещё совсем, как так. Я лишь усмехался. Но не сможет же он додуматься, что именно произошло с тем Егором Ивановичем Стрельчиным, которого нынче уже и не существует, а осталась лишь его телесная оболочка.

Впрочем, могло бы найтись и другое объяснение тем изменениям, которые произошли в молодом десятнике, во мне. Например, обвинили бы, что в меня вселился бес. Однако и серебряный крестик, будто бы растущий из моей груди, и, вероятно, всё мое рассудительное поведение не свойственны бесноватым.

Но всё равно нужно быть начеку. Одна серьезная ошибка в поведении и все… Считай окрестят бесноватым.

— Сколь часу потребно для выхода полка? — поспешил я вновь перевести разговор в деловое русло.

— Ещё час, не меньше. Некаторые стрельцы отправилась по домам, родичей своих подымать. Иные скарб собирают стрелецкий… Другие исполнением твоей воли заняты, — отвечал дядька. — А есть те, кто почином до усопших занимается. Нужно же похоронить по-христиански.

Я принял оправдание от начальника своего штаба, как я теперь воспринимал дядьку Никанора. И понял сам, что мне нужно сделать…

Да-а-а. Впервые за последние сколько-то часов меня посетило сомнение, нерешительность. Но хватило ещё запала злости, чтобы подавить в себе эмоции слабого человека.

— Схожу до своих! — сказал я, вставая с дубовой лавки. — Повинно батюшку покойного отнесть.

Объяснять, к каким именно своим я собрался идти, нужды никакой не было. Моим родственникам уже сообщили о том, что отец погиб, но им, вместо того, чтобы оплакивать кормильца и главу семьи, надлежало теперь быстро собираться в дорогу.

— Погодь… Соберу близких твоего батьки, моего товарища. Немного… но есть мужи, кои сильно осерчают, если не проводят в последний путь родителя твого. Да и спросить нужно, все ли готово… Тризну справить потребно. Батька твой зело любил пировать, — говорил Никанор и все по делу.

Я вышел из дома, оставаться одному, когда всем раздал приказы, не хотелось. Стрелецкая усадьба в этот час напоминала муравейник. Кто-то что-то тащит, выстраиваются целые вереницы из муравьёв-людей, стоящих в очереди, чтобы взять свою ношу из оружейного или вещевого складов.

— Наказной! Подвод не хватает! — тут же мне прилетела проблема.

Вот не вышел бы, так сами решили. А тут… Любят у нас перекладывать на начальство решение вопросов. А ты инициативу прояви! Впрочем, и руководство чаще всего желает вникать даже в мелочи.

— Просите у иных полков! Кто даст, за каждую подводу заплатить полтину. Не дадут, так и мы ничего доброго не сделаем, — сказал я.

Но не только просить помощи в логистике нам нужно. Мы также произведём попытку сагитировать хоть сколько-то стрельцов, чтобы они влились в наш полк и выступили на правой стороне.

Уже через десять минут почти полторы сотни стрельцов были во всеоружии, получили нужные для двенадцати выстрелов боеприпасы и порох. Всякие эксцессы могут случиться, и давать своих людей в обиду я не собирался. И это и будут наши просители. Где телегу попросить, где рассказать, что в полку происходит и за что стрельцы готовы грудью встать.

Однако, если стрельцы узнают о том, что есть альтернатива воззваниям Хованского, да ещё до того момента, как в обед или к вечеру начнут раздавать жалование, есть шанс сколько-то пополнить ряды личного состава.

А потом… Я ещё не был в доме своего отца, в своём, то есть, доме. И не знал бы, куда идти. А так как шёл теперь в сопровождении дядьки Никанора и Прошки, то мог ориентироваться по ним.

Сзади нас шла делегация не менее, чем из двух десятков стрельцов из командного состава. Они несли гробовину. Удивительно, но на складе нашлось больше двух десятков гробов. И не скажу, что это хозяйство оказалось бесполезным грузом. Были уже потери: двое стрельцов были ранены в ходе той драки с бандитами и вскоре скончались. Нужно будет что-то думать с медициной. Стрельцов тех никто даже не пробовал лечить.

По обряду, наверное, нужно, чтобы гроб несли впереди родственников или близких людей усопшего. Но я распорядился иначе. Почему-то для меня стало очень важным зайти в родительский дом в первый раз и не с горем. Пусть оно и последует сразу же за тем, как я переступлю порог. Суеверие? Так в таком времени нынче живу, что без него никак.

— Ты! Это ты его загубил! — ещё метров за десять до крыльца дома меня встречала…

Девчонка. Лет… Четырнадцать, это я знал. Но выглядела она по-старше. Светленькая, с грозными и решительными яркими, зелеными глазами. Ох… придется оглоблей отваживать толпы женихов. Красивая сестренка у меня.

— Скажи девке, сестре твоей, кабы ушла в дом да не показывалась, особливо простоволосой, — громко, но чтобы не слышали окружающие, советовал мне Никанор.

Мне ни к чему отказываться от советов старика. В какой-то степени его стремление мне подсобить помогает ориентироваться в нравах этого времени.

— А ну, Марфа, уйди в дом! Нешто гоже простоволосой брата с мужами иными встречать? Замуж не выйдешь! — все мои слова канули словно в пустоту, но вот угроза, что девчонка не выйдет замуж…

Её тут же как корова слизала — так быстро умчалась Марфа в дом. Но мне было неприятно, что семья вот так обо мне думает. Так ведь недалеко и до бунта в элементарной ячейке общества — в нашей семье. Не хотелось быть обвиненным в смерти отца. Неприятно мне это.

Жилище знатного стрелецкого сотника Ивана Даниловича Стрельчина не казалось богатым. Но всё здесь было основательным. Вот заходишь в дом и видишь: всё чисто, все на своих местах, крепкие столы, лавки, ничего не шатается, не мокнет и не рассыхается.

Всё по-хозяйски. Пусть без ковров и стёкол. Маленькие оконца были затянуты слюдой, и в доме было темно, несмотря на то, что солнце уже взошло и день сегодня обещал быть безоблачным. Но это не портило впечатление от ухоженного жилья.

Я прошёл в большую комнату. Видимо, это была столовая — или, как теперь говорили, трапезная. Тут сидела пожилая, может, и не выглядела красавицей, но почему-то сразу мне показавшаяся милой и родной женщиной.

— Мама… — сказал я, и даже не знаю, правильно ли сделал, что подошёл, но тут же встал на одно колено и поцеловал обе руки женщины.

Охов и ахов возмущения от тех людей, что зашли в дом следом за мной, не было слышно. Да и плевать мне было бы на реакцию людей, если я хотел отдать данность женщине, которую очень хотел бы видеть и чувствовать своей матерью.

Не сразу, раздумывая, прислушиваясь, видимо, к собственным ощущениям, мама положила мне руку на затылок.

— Бог простит… И я прощаю… — сказала Агафья Стрельчина, моя мать. — Ведаю, что в бою батюшка наш погиб. То его воля. Страшился он помирать от старости, в саблей в руках желал почить.

— Матушка, — уже более решительно стал говорить я. — И ты, ни кто другой не ищите вины во мне.

Я посмотрел на молодого парня, сидевшего рядом с матерью и сжимавшего и кулаки, и зубы. Он смотрел на меня с ненавистью, будто бы готовился прямо сейчас рвануть в бой. Данила. Это не мог быть никто, кроме младшего брата, о котором успел рассказать отец. Он гордился Данилой-мастером.

— Данила, я поведу полк на защиту царя. Тебе же, как старшему, охранять родичей наших. В обитель пойдёте, сто рублей дам тебе. Отдашь их настоятелю монастыря, — говорил я.

— Уже отцовским серебром распоряжаешься? — прошипел Данила Иванович Стрельчин.

— Своим, Данила. Ещё раз перечить мне станешь — стрелецкий кафтан наденешь, а иным стрельцам я накажу охранять мать и сестру, — жёстко сказал я, ударяя кулаком о стол. — Нынче я голова рода нашего. И слушать меня станешь, аки батюшку ране.

Судя по всему, Данила — очень рукастый, мастеровитый парень, с техническим складом ума, но при этом не лишённый и воображения. Отец, конечно, говорил иными словами, но я для себя перевёл это так.

Но что Данилу пугало — это служба. Я не знаю пока, по нормативным ли актам стрелец, если имел сыновей, должен был их определять на стрелецкую службу. Или это не имело законодательного оформления, а было лишь данью традиции. Вместе с тем, если глава семьи — стрелец, то его детям, как правило, уготована подобная отцовской судьба.

Но Данила — ни в какую. А вот я, мой реципиент, напротив, всегда только и рвался быть стрельцом. Нет, сказал бы отец, то никуда бы братец не делся. Умным был и дальновидным сотник Иван Данилович Стрельчин. Понял, что сын-мастер-оружейник — куда как лучше, чем сын — плохой стрелец.

Уже через полчаса я стоял, как вкопанный. Вот только не меня вкапывали, а уже закапывали гроб с погибшим моим отцом.

Мать рыдала и уже дважды падала в обморок. Рядом стояли стрельцы да подхватывали её, били по щекам, приводя в чувство. Я слышал, как шептались бабы, черт их знает, откуда взялись, что всё правильно, горюет вдова по-людски. Мол, один обморок — это было бы даже неприлично.

И почему люди хотят абсолютно всё мерить какими-то мерками, укладывать всё в какие-то показатели? Вот я в обморок не падаю, но на душе так погано, что в какой-то момент даже захотелось ударить себя в бок. В тот самый, на который была наложена повязка. Так, чтобы заболела рана. А то с чего это она меня так мало беспокоит? Словно физическая боль могла бы побороть душевную — вот только это невозможно.

— Батюшка! — всхлипнула сестрёнка Марфа, когда немалый кусок глины, с трудом отлепившись от деревянной лопаты, с грохотом упал на гробовину.

Девочка прижалась ко мне, словно цыплёнок, ищущий укрытия. И впервые с момента начала погребения я немного оттаял. Обнял свою сестрёнку — четырнадцати лет от роду, но выглядевшую уже на все шестнадцать. По нынешним меркам — уже невеста. Да еще и какая! Вот мне головная боль — пристроить же нужно будет хорошо сестренку.

— Всё будет добре! Я защищу вас! И мужа тебе сыщу такого… буде на зависть всем знакомым девкам, — сказал я, подбадривая Марфу.

Упоминание об удачном вероятном замужестве приободрило девочку. Вот же! С младенческого возраста девицам вбивают в голову, что главная их роль — это выйти замуж, родить детей. А главная неудача в жизни — замуж не выйти. Тут монастырь только и спасет, или общество морально уничтожит «порченную».

А потом все пошли в трапезную стрелецкого полка. Именно тут и были подготовлены поминки. Мама сперва причитала, что это она должна была готовить. Да и все, мол, не по-людски… Но пономарь отчитал свое, быстро, за алтын «что-то забыв». Не было времени… Ну и как было не похоронить отца по-христиански? Пусть и в усеченном обряде.

— Всё! Более и часу у меня нет! — сказал я, вставая из-за поминального стола.

Так и порывался я обратиться к сидящим здесь же стрельцам: «Товарищи офицеры!». Насилу себя одёрнул. Но стрельцы и так поднялись следом за мной.

— Заботьтесь, коли у кого нужда будет из стрелецких жёнок и детей. Надо — так и серебром платите монахам! — сделал я последние наставления своим родным.

А после, лишь прихватив пару, как мне показалось, отличных пистолетов, пошёл на выход из дома. А были еще десятки заготовок на другое оружие. Нужно будет продвигать это направление. Кое-что обязательно подскажу. Зря ли некогда, в иной жизни, собирал старое оружие!

Я потратил несколько времени, чтобы и слово об отце сказать за поминальным столом, который некоторые по старинке ещё называли тризной. И чтобы съесть кутью, хлеб, смоченный в мёде, да выпить три чарки медовухи. Прикусил колбасой и хлебом. Ну и все… пора. Иначе из-за моей медлительности могу и полк загубить. Пора идти в Кремль.

— Трубите выход! — сказал я, едва вышел за порог отчего дома, и, изрядно прихрамывая, насколько мог быстро, направился в полк.

Слава тебе, Господи, что нога не переломана. Всё-таки это был, пусть и серьёзный, но только ушиб. Нога распухла, но я уже сколько-то её расходил. Потом, может быть, ещё станет тяжело и больно, когда надолго присяду или с пробуждения. Но пока ни о каком отдыхе речи быть не могло.

Я инспектировал формировавшуюся колону нашего полка, когда…

— Бах! Бах! — услышал я выстрелы слева, где располагался второй стрелецкий полк.

— Туда! — сказал я, решительно направляясь в сторону наших соседей.

У ворот я заметил сотню моих стрельцов, которые были готовы вступить в бой. Но выстрелов больше пока не было слышно.

— Что происходит? — спросил я сотника Собакина, которого оставил командовать группой быстрого реагирования.

К слову, вряд ли сотник догадывался, чем именно он командует. Предполагал, что всего лишь сотней, которую оставили на охранении передовым дозором.

— Стрельцов наших, кои пришли во Второй полк слово сказать, побили и повязали. Вот, выручать пришли, — отвечал мне сотник.

Я решительно направился к вратам соседской стрелецкой усадьбы, мои бойцы расступались, пропуская вперёд. Напротив ворот, внутри стрелецкой усадьбы, стояли стрельцы Второго полка, облачённые в синие кафтаны.

Я сразу вспомнил, что один из синекафтанников был на том собрании старейшин, что случилось сразу после решения о поддержке царя нашим полком. Он же заверял меня, что сам придет, да еще и людей своих приведет. Сдулся?

— Крови хотите, стрельцы? — выкрикнул я, решительно направляясь к стоящему и ухмыляющемуся неподалёку полковнику. — Так будет она. И вы начнете сечу, если не отпустите людей моих.

Полковник, заметив, с какой решимостью я иду в его направлении, сделал было несколько шагов назад. И это заметили и мои бойцы и синекафтанники. Явно сейчас полковник потерял толику своего авторитета в глазах стрельцов.

Пусть стрелецкое войско уже считается не самым благонадёжным на поле боя, но стрельцы не были трусами и смелость ценили. Просто многие из них, имея прочные семьи и часто немалое хозяйство, беспокоились не о войне, а о своей мошне. Впрочем… наверное, всё-таки это и есть некоторое проявление трусости и малодушия.

— Полковник, стрельцов ты моих отпусти! — жёстко сказал я, остановившись в пяти метрах от командира второго стрелецкого полка.

— Как смеешь ты, безбородый десятник, мне указывать, благородному сыну боярскому? — слова его могли ещё показаться решительными, но вот дрожащий голос выдавал страх полковника.

И он, возможно, до конца и не осознавая того, теперь прятался за спинами своих стрельцов… Служивые люди тем временем так же тихо отходили от своего полковника, будто бы подталкивая его навстречу ко мне. А он всё жался к ним, как дитя малое жмётся к своей мамке. Мужам в синих кафтанах, казалось, было стыдно за своего полковника.

— Стрельцы! Слыхали вы о моём чудном спасении и что крест во груди моей корни пустил, как благостное знамение? — я распахнул кафтан, вновь пришлось поднять рубаху, чтобы все увидели тот самый крест.

Между прочим, жутко чесавшийся. Кто-то перекрестился, иные ахнули. Такое зрелище даже для искушенных «тиктокеров» будущего было в новинку. А этим людям, пребывающим в суевериях и в крайней степени религиозности, подавно.

— Не смей! — выкрикнул полковник, а после, набравшись мужества, всё-таки вышел вперёд стрельцов и повернулся к ним. — Сегодня же выплаты будут, стрельцы! И всё, что говорит этот безбородый…

— Рот свой поганый закрой, пёс шелудивый! Уды козла плешивого! — прошипел я, извлекая саблю.

Обстановка накалилась. Стрельцы, как мои, в красных кафтанах, так и другие, синекафтанники, стали с усердием раздувать искры на своих пищалях. Вот-вот могла прозвучать стрельба. Но оскорблять себя не позволю. Это в миг может обрушить мой авторитет, не так, чтобы и легко выстраиваемый.

— Что молчишь, полковник? Выйди со мной на Божий суд — с таким безбородым! Слышал ли ты, в каком бою я сегодня был? — говорил я, почувствовав в этот момент, может быть, это что-то звериное…

Хотя далеко ли люди ушли от зверей? Я видел, что человек, стоящий напротив, жутко меня боится.

Уверен, что слава о ночном бое, где я не оплошал, своими руками убил четверых бандитов, уже должна растекаться по всей Москве. Уж тем более в подробностях должны бы знать о случившемся и наши соседи. Они, к слову, не спешили прийти на помощь — а ведь успели бы.

Полковник молчал. Он смотрел по сторонам, словно желая, чтобы сейчас нашелся тот, кто скажет против меня. Но командование полком теряется. Я видел мужчин в синих кафтанах, которые вот-вот взорвутся. И авторитет для них теперь не чин, должность. А сила.

— Я, яко и было обещано, с тобой пойду, Егор Иванович! — вперёд из-за спин стрельцов в синих кафтанах вышел тот самый сотник, который присутствовал на совещании и обещал привести свою сотню в подчинение…

Правда, тогда была речь о подчинении моему отцу, и чуть ли не договорились до того, что будет какая-то демократия, и сотники будут принимать решения сами, вплоть до голосования. Сейчас же, кроме как вертикали твёрдой власти, иной формы управления полком я не допущу.

— Я рад, что ты, сотник, слово держишь своё! Но кто здесь из вас стрелял, и живы ли мои люди? — грозно продолжал говорить я.

Полковник молчал. Наверняка он бы нашёл, что сказать, вот только единственные слова, которых от него будут ждать стрельцы в нынешней ситуации, — это либо приказ убить меня, либо же самому попытаться меня зарубить.

— Отдай, полковник, пистоль стрельцу своему! Не дури! — пусть я делаю вид, что смотрю в сторону союзного мне сотника, но выпускать из вида полковника и рядом стоящих с ним стрельцов не собирался.

Великолепной выделки пистолет, с какими-то там кружевами, орнаментом из серебряной проволоки, я направлял в сторону полковника второго стрелецкого полка. Успел среагировать, а то полковник собирался уже стрелять.

Тем временем союзный сотник подошёл ко мне, встал по правую руку — и взглядом провожал своих бойцов, которые не стройным шагом, явно сомневаясь, но всё-таки шли за командиром — за сотником, который решил встать на мою сторону.

Точнее, на сторону царя.

— То стреляли твои стрельцы. Стреляли в небо, желали, дабы их пропустили обратно в полк, — негромко объяснил мне ситуацию стрелецкий сотник.

— Вот стрельцы мятежные твои! — появился ещё один персонаж, в котором я определил полуполковника.

В мою сторону подтолкнули двух бойцов. Избиты были они знатно: уже наливались у обоих красочные гематомы под глазами, у одного всё лицо в крови — натекла из разбитого носа.

Но я не стал обращать внимание на царапины и требовать сатисфакции за побитых стрельцов. В такой ситуации то, что они живы, на своих двоих вышли, не покалеченные, — уже благо. И даже если полковник струсил, проглотил все те жуткие оскорбления, которые я ему нанёс, это не означает, что он в какой-то момент не может приказать стрелять.

— Мы уходим! И буду Бога молить, кабы не пришлось нам стрелять друг в друга! А будет желание у кого стать на сторону царя истинного — так милости просим, — сказал я и отдал приказ уходить.

Мы пятились, продвигаясь нестройно, многие стрельцы спотыкались. Но поворачиваться спиной к потенциальным врагам нельзя.

А вот что необходимо, когда вся эта катавасия закончится — так это начинать готовить организованное войско. Чтобы наступать и отступать умели. Хотя первое — в приоритете.

В нашем полку всё уже было готово. Да, часть имущества погрузить в телеги не удалось по причине того, что грузового транспорта крайне не хватало. А у меня ещё закрадывались подозрения, что сколько-то телег стрельцы забрали, чтобы погрузить собственное имущество своих семей.

Я обязательно с этой проблемой разберусь. Но не сейчас. Чтобы бойцы воевали без всяких задних мыслей, нужно, чтобы их семьи были в безопасности. Так что если бы ко мне кто-то из стрельцов подошёл и попросил взять одну из телег, что были на имуществе полка, то и не отказал бы. И вот именно так им нужно было делать. Но всего не объяснишь, когда приходится действовать быстро.

Москва встречала нас… Охранителей? Или отношение, как к предателям будет? Уже сегодняшний день это может прояснить. Ну а завтра, так точно.