7.

Ранним утром следующего дня в усадьбе поднялась суматоха!…

Желая узнать, в чем дело, Маркус подошел к окну и увидел, что хорошенькая Луизу растерянно бродит по скошенному лугу. Она была в светлом утреннем платье, ее густые белокурые волосы были запрятаны в сетку с голубыми лентами.

Луиза перетряхивала сено, сложенное в копны, очевидно, отыскивая что-то, тут же стояли обе работницы. Они собрались идти на огород копать гряды под картофель и исподтишка посмеивались.

– Вы вчера, барышня, и шага не сделали по лугу, я это точно помню, – заметила служанка, которой вчера отказали. – Нечего и искать, только даром время теряете! – насмешливо прибавила она. – Да и мы не слепые, заметили бы под граблями ваш дукат: он золотой и блестит, а длинную черную ленту трудно принять за сухой стебель травы. К тому же, я слышала своими ушами, как вы говорили своей матушке, что вчера вечером положили дукат как обычно, на комод под стеклянный колпак! Ясное дело, что ваш дукат взял никто иной, как вчерашний…

– С твоей стороны дурно так думать, Роза! – вспыльчиво крикнула Луиза, и в ее детском голосе слышались слезы. – Человек с такой прекрасной наружностью не может воровать, да и вообще, ни о ком не надо так дурно думать!

– Да? – дерзко возразила служанка. – Почему же он обратился в бегство, и ушел так ранехонько, даже не сказав „спасибо“? Впрочем, мне нет до него дела, и я могу и замолчать. Мне все равно, где бы ни был ваш дукат: у меня – его нет!

Положив железную лопату на плечо, она с подругой отправилась по дороге мимо засеянного поля, а Луиза, расстроенная, вернулась домой.

Маркус сошел вниз, направляясь в кухню, где Грибель месила тесто. Она была в дурном расположении духа и, увидев владельца усадьбы, сердито сказала:

– Вот видите, господин Маркус, какова награда за доброе дело! Мой муж смеется надо мной и злостно потешается, спрашивая, не рассчитывала ли я, что мне поцелуют ручку за ночлег!… Да, он ушел, этот глупый человек: должно быть, выскочил в окно и убежал через задний двор… Это нехорошо со стороны молодого человека, с которым я обошлась, как родная мать, как же не сердиться на такую глупость! Да и моя Луиза тоже отличилась, потеряла дукат, подаренный ей покойной госпожой! Но хуже всего то, что наши работницы говорят, что мы сами привели вора в дом! Они открыто смеются над нами, а это подрывает авторитет!

– Лучше бы мы оставили это яблоко раздора лежать на дороге! – заметил Маркус с лукавой улыбкой.

– Боже сохрани! – живо возразила она. – Значит, вы не знаете меня! И в другой раз я поступлю также! Мне только досадно, что юноша испортил свою репутацию: – что он из хорошей семьи – и слепому видно – и он так расстроил меня своим печальным видом. А посмотрите-ка на мою дочку! – она кивнула на Луизу, которая с поникшей головой резала миндаль у кухонного стола. – Вы думаете, она плачет о дукате? Вовсе нет! Она жалеет, что ему не придется попробовать свежего печенья! Глупая девочка имеет мягкое как воск сердце, и ей жаль бедного, голодного малого, про которого, кроме того, будут еще дурно говорить!

Маркус заметил, что белокурая головка еще ниже нагнулась над столом, и, не сказав ни слова, вышел из кухни.

Он довольно быстро зашагал в сторону мызы, вдоль сосновой рощи, за которой лежала мыза.

Как бы рассмеялся Маркус, если вечером, в день его приезда, ему бы сказали, что он будет так торопиться с этим „визитом по обязанности“, причем наденет лучшую пару перчаток!

Над золотистым полем, засеянным репой, жужжал целый рой пчел, собиравших здесь богатую жатву, с которой они спешили в усадьбу, где были их улья. Слева расстилались роскошные нивы – колосья доходили почти до плеч Маркуса, картофель стоял стеной и уже зацветал.

„Оленья роща“ казалась уголком той библейской страны, в которой реки текут медом и молоком…

И все-таки, нищете и здесь удалось пустить свои корни: по ту сторону рощи начинались ее владения!

Поле было покрыто тощими колосьями, между которыми торчали пырей и другие сорные травы. Скота на мызе, очевидно, не было, поэтому истощенная почва без удобрения, не могла дать хорошего урожая, несмотря на усилия лесника и помогавшей ему девушки.

Чтобы завещание умершей вдовы главного лесничего достигло своей цели, надо было вынуть деньги, положенные в тильродском замке, и вложить в это имение.

Но в состоянии ли фрейлейн гувернантка понять это? Или она, может быть, прежде всего, захочет на эти деньги заменить проданные жиду шелковые платья новыми? И вообще окружить себя роскошью, к которой она, как видно, привыкла в доме генерала во Франкфурте?… По словам служанки, она вполне гармонирует со своим дядюшкой-судьей.

И вот сейчас он встретится с нею лицом к лицу, но Маркус решил не зевать: он не позволит ей выманить у него ни гроша для своих аристократических привычек, как бы ни была она красива и обворожительна. Он был хорошо знаком с этим смирением гувернанток, за которым всегда скрывается страсть к деньгам.

Мыза задней стороной своей соприкасалась с опушкой рощи. Строения были небольшие, одноэтажные и такие старые, что неминуемо должны были разрушиться и превратиться в груды мусора и щепок, как только железное чудовище пронесется мимо них.

С южной стороны дома находился сад, окруженный изгородью боярышника, из сада маленькая решетчатая калитка вела в рощу. Калитка была не заперта, и Маркус, войдя в нее, пошел по единственной узкой дорожке, которая прорезывала зеленую лужайку, усеянную полевыми цветами. Высокие вершины двух грушевых деревьев и прекрасной рябины бросали на нее прохладную тень.

Маркус поравнялся с липовой беседкой, образовавшейся из перепутавшихся ветвей старых лип: там стоял стол и две грубо сделанные скамейки.

Со стороны нового владельца „Оленьей рощи“ было большой нескромностью подойти к столу, на котором лежали ножницы, наперсток и несколько штук тонкого белья, приготовленного для починки. Все это указывало на то, что беседка служила местопребыванием дамы.

Там же стояла чернильница и рядом с нею лежала открытая толстая записная тетрадь. Сомнений больше не было: в этом зеленом убежище фрейлейн гувернантка оседлывает своего Пегаса и творит чувствительные стишки…

Однако, бросив мельком взгляд на записи, Маркус рассмеялся: мало поэзии было в них. „Две пары голубей продано в Тильрод, а также шестьдесят яиц“ и так далее. Следовательно, если пальцы фрейлейн гувернантки испачканы сегодня чернилами, то в этом всецело виновата хозяйственная книга.

Маркус пошел дальше, туда, где оканчивался луг, уступая место нескольким грядкам овощей, приютившихся в углу сада. Вправо от дома кусты малины образовали живую изгородь, отделявшую сад от двора – здесь в дальнейшем должны были быть проложены рельсы.

Закудахтала пара „уцелевших кур“, залаяла собака, скрипнула калитка, и меж ветвей мелькнуло что-то белое.

Маркус невольно натянул плотнее перчатку на правой руке и ускорил шаги навстречу даме в белом платье. Но это была только служанка, появление которой всегда так сердило его, что кровь бросалась ему в голову. На свой нищенский костюм она надела широкий белый кухонный передник и высоко засучила рукава рубашки: ни безобразного платка, „наглазника“, ни шляпы на ней не было!

Не заметив неподвижно стоявшего помещика, девушка наклонилась и стала срезать разную зелень кухонным ножом. Кончив работу, она подняла голову и увидела Маркуса. Яркая краска разлилась по ее лицу, и первым ее движением было опустить полотняные рукава на обнаженные руки, но она удержалась, не сделав этого.

Какое-то странное, почти непреодолимое чувство побуждало Маркуса почтительно снять шляпу перед этой стройной, гордо выпрямившейся девушкой, как будто перед ним стояла дама в белом туалете, которую ему рисовало воображение. Однако его неприязнь была настолько велика, что удержала его от поступка, непоследовательность которого он ясно сознавал!…

Он не хотел поддерживать в этой надменной девчонке, что он принимает ее заимствованную важность за чистую монету, поэтому он, слегка дотронувшись до полей шляпы, холодным, деловым тоном спросил господина судью. При этом он заметил выражение страха на ее лице и в темных глазах, устремленных на него. Она, разумеется, подумала, что наступила та роковая минута, когда незаконные обитатели мызы должны будут отправиться на все четыре стороны.

Девушка почтительно ответила тоном, соответствующим ее положению, что господин судья дома, и почтет за честь принять у себя нового владельца.

– А фрейлейн Агнесса Франц? – спросил он.

Она выпрямилась, словно своим вопросом он уже оскорбил ее юную госпожу. Искусственное смирение было мигом забыто; опустив глаза, она решительно заявила:

– Ее вы не увидите!

– Почему? Разве она уехала куда-нибудь?

Легкая улыбка скользнула по ее губам.

– До поездки ей так же далеко, как птице в клетке до летания!

– Опять загадки, в которые вы любите облекать все, касающееся вашей госпожи! – с досадой заметил Маркус, не заметив, как это „вы“ сорвалось с его губ. – Впрочем, всей этой таинственности скоро придет конец, – решительно прибавил он. – Через несколько минут я увижу собственными глазами, что скрывается за этой „статуей из Сакса“!

– Нет, не увидите!

– Вот как! Вы это знаете так же верно, как если бы у вас с госпожой были одни мысли и одна душа?

– Вы не ошиблись!

Маркус насмешливо улыбнулся.

– Возможно, что это и так, – иронически заметил он. – Очень часто горничные играют роль наперсниц при своих госпожах, почему же им не исполнять этой роли и при гувернантках? Однако, не думаю, чтобы дамы любили, когда хвастаются этой близостью!

Она наклонилась, чтобы поднять несколько корешков, выпавших у нее из рук, потом быстро выпрямилась, и глаза ее сверкнули ненавистью.

– Разве горничная не обязана знать тех, для кого ее госпоже не угодно быть дома? А она…

Девушка вдруг покраснела, запнулась и в смущении кусала губы, как бы желая вернуть назад вырвавшиеся у нее резкие слова. Она, должно быть, с ужасом вспомнила, что тот, для кого ее госпоже не угодно быть дома, владелец мызы, и от него зависело лишить ее гордую госпожу последнего убежища…

Маркус наслаждался ее смущением и не хотел ни одним словом вывести ее из мучительного состояния страха, в котором она как бы замерла, хотя эта стройная, как-то вдруг съежившаяся девушка в эту минуту не походила более на „недотрогу“, а скорее напоминала испуганную лань.

– Ей бы не хотелось, чтобы кто-то нарушил уединение, в котором она живет! – проговорила она почти умоляющим голосом, едва переводя дыхание.

– Ну, я не верю этому! – возразил он, нисколько не тронутый. – Гувернантки больше всего любят общество, и, попадая в богатый дом, не стремятся к монашескому уединению!

Она опять выпрямилась обычным движением, и на губах ее мелькнула горькая усмешка.

– Может быть, она лучше других, тех „синих чулков“ или легкомысленно предающихся удовольствиям гувернанток, благодаря которым вы составили такое мнение о всех вообще гувернантках! – заметила она. – Кроме того, я могу напомнить вам ваши собственные слова, сказанные вчера, что вы будете избегать ее по мере сил и возможности!

– А ей это известно?

– Слово в слово!

– Что ж, наушничество – одно из свойств горничных! – усмехнулся Маркус. – Да, я сказал это и могу подтвердить, что действительно не имею ни малейшего желания вступать в отношения с особой, общественное положение которой внушает мне отвращение!… Однако, особые обстоятельства заставляют меня, не смотря на это, просить фрейлейн Агнесс Франц уделить мне полчаса для разговора. Впрочем, этого можно избежать при помощи пера и чернил – я ей напишу!

– Неужели вы думаете, что после всего, что вы сейчас наговорили, она будет принимать и читать ваши записки?

Маркус пожал плечами.

– Ей придется это сделать ради собственного блага! – возразил он, и глаза его засверкали.

Девушка рассмеялась, и от прежнего смирения не осталось и следа.

– Ради какого блага? – насмешливо бросила она. – Уж не для того ли, чтобы не быть выгнанной из этой жалкой лачуги?… Смотрите, не ошибитесь! Она скорее согласиться среди ночи и в непогоду идти, куда глаза глядят!

Маркус потерял терпение и резко произнес:

– Ничего другого ей и не останется!

– Ничего лучшего и ожидать нельзя было от нового владельца „Оленьей рощи“! – в тон ему возразила она, задыхаясь от волнения. – Мы ждали, что в один прекрасный день придет человек „без сердца“, каким и должен быть практический делец, и выгонит „плохих плательщиков“! Мы знали, что вы действительно такой же бесчеловечный богач, о котором говорится в Библии…

Маркус порывисто обернулся в ее сторону.

– И вы, служанка, простая крестьянская девчонка, осмеливаетесь высказать все это в глаза этому богачу? – прервал он ее спокойно, даже весело. – Опомнитесь! Судья не поблагодарит свою служанку, если она дерзкими речами ухудшит его и без того тяжелое положение! К тому же, гнев вам совсем ни к лицу, прелестная „недотрога“! – заключил он, делая шаг вперед.

Она повернулась, готовая убежать.

– Излишняя щепетильность еще менее идет к вашему положению! – гневно сверкнул он глазами. – Не думайте, что я уличный ловелас потому, что позволил себе один раз заглянуть вам в лицо! Уж таков закон природы: все неизвестное нас привлекает! Возможно, что женщина моего круга тоже заинтересовала бы меня, если бы стала раздражать мое любопытство, скрывая свое лицо! Но сегодня вы позволяете солнцу беспрепятственно озарять вас, а потому не имеете причин бегать от меня, как от людоеда или разбойника с большой дороги… Кстати, мне очень хотелось бы знать, что вы думаете предпринять в предстоящем вам положении с этими заимствованными светскими манерами?…

Как ни была она раздражена, она остановилась и не могла подавить улыбки.

– Предоставьте мне самой заботу об этом: хорошие манеры не излишни и для служанки… В предстоящем для меня положении? – Она пожала плечами и спокойно посмотрела на него. – Мне кажется, что каждый может устроить свою жизнь по своему желанию, не обращая внимания на удары судьбы! Я, по крайней мере, не дам легко победить себя: я молода и здорова, и вполне подготовлена к той минуте, когда нам придется взять посох в руки и уйти отсюда!

„Чтобы переселиться в дом лесничего и занять там заманчивое положение хозяйки дома!“ – произнес он про себя, и, при воспоминании о ненавистном „зеленом сюртуке“, в груди Маркуса закипела злоба, а правая рука невольно сжалась в кулак.

У него хватило бы жестокости высказать эту мысль вслух, если бы их разговор не был прерван поднявшимся вдруг на дворе шумом.

Собака бешено залаяла, испуганные голуби шумно взлетели на крышу, и звонкий мужской голос громко прокричал несколько раз:

– Эй, дитя! – не получив ответа, сердито прибавил, – куда она запропастилась?

Девушка бросилась к решетчатой калитке и быстро скрылась за нею.

– А, ты ходила за овощами для кухни? – послышался тот же голос, уже успокоенный. – Послушай, дитя, у ворот уже минут пять шляется какой-то бродяга, подозрительная физиономия которого меня раздражает! Отрежь ему кусок хлеба и дай два пфеннига, больше при настоящих обстоятельствах на мызе не подается, и скажи ему, чтобы он убирался отсюда!

Помещик подошел к калитке в изгороди и остановился среди зеленой чащи малиновых кустов, откуда ему был виден покосившийся фасад дома с тусклыми окнами.

До чего ужасно и безнадежно было положение семейства судьи, если оно могло считать спасительной гаванью это жалкое убежище, которое только что отстаивалось с упрямством истинного отчаяния против его законных притязаний!…

На пороге дома стоял высокий худой старик: в правой руке он держал длинную трубку, левой опирался на толстую палку. У него был резко очерченный благородный профиль, свидетельствующий о его поразительной красоте в молодости. Теперь же его лицо было покрыто желтой морщинистой кожей, темные потухшие глаза лежали в глубоких впадинах.

Должно быть, это был он – отъявленный мот и гуляка: в его чертах ясно отражалась разрушительная работа пережитых страстей…

Он продолжал стоять в дверях, а девушка проскользнула мимо него в дом, чтобы отрезать хлеба нищему.

Время от времени старик затягивался из своей трубки и пускал густые облака дыма в благоухающий утренний воздух. В то же время он усердно высматривал бродягу, старавшегося увернуться от пытливого взора старого судьи.

Какая-то догадка вдруг мелькнула в голове Маркуса, и он тоже стал искать глазами нищего.

Ворота, приходившиеся против двери, были открыты наполовину, и Маркус со своего места видел, как за другой прикрытой половиной их какой-то человек, присев на земле и плотно прижавшись к доскам лицом, осматривал дом в широкую щель раздвинувшихся досок.

Изношенный костюм, измятая шляпа и клетчатые брюки были уже знакомы Маркусу со вчерашнего вечера. Когда же девушка вышла из дома с куском хлеба в руке, то из-за прикрытой половинки ворот выглянула голова с бородой и болезненным цветом лица, та самая голова, которую вчера Маркус собственными руками укладывал на мягкую подушку в гостеприимной солдатской комнате своей усадьбы.

Несчастный сегодня выглядел еще более жалким, и казалось, еле держался на ногах. Очевидно, бегство через окно потребовало от него неимоверных усилий и, глядя на эту слабость и беспомощность, смешно было предполагать, что он успел обшарить несколько комнат и унести дукат из самой дальней.

Маркусу было странно, что этот пропащий человек производил потрясающее впечатление на всех, кто приближался к нему…

Девушка быстро прошла через двор и, выйдя за ворота, внимательно огляделась, как вдруг вздрогнула и хлеб выпал у нее из рук. Затем эта „недотрога“ поспешно протянула вперед свои прекрасные руки, чтобы поддержать пошатнувшегося парня. Словом, она действовала так же необдуманно, как вчера Луиза, маленькая прелестная сестра милосердия.

Маркус вдруг ощутил такую же злобу к этому „бродяге“, умевшему так нравиться женщинам, какую он питал к лесничему с его навязчивой гуманностью.

В следующую минуту у ворот уже никого не было: оба исчезли за стеной! Слышно было только, как судья стучал палкой по каменному полу сеней, очевидно, ему было трудно возвращаться в комнату одному.

Но никто не приходил к нему на помощь!

Его бедная жена сама лежала больная, а гувернантка была, вероятно, увлечена рисованием или интересной книгой…

Маркус вышел из засады и быстрыми шагами направился к дому.

Загрузка...