Он не мешал мне плакать. Не пытался утешить. Он сказал:

– Если ты станешь моей возлюбленной, ты узнаешь много горя, – и прибавил: – ты подвергаешь себя большой опасности, потому что, если Хатшепсут догадается о твоей любви, она прикажет убить тебя. – Затем спросил: – Ты умеешь лгать – каждым словом, каждым движением, каждой улыбкой, глазами и походкой? И ты сможешь, несмотря на это, быть со мной всегда правдивой?

Я не ответила на его вопросы. Тогда он сказал:

– Я слышал, как ты поешь. Тогда я подумал, что ты умеешь все это и что ты как раз такая, какой должна быть женщина, которая будет моей возлюбленной. – И наконец он сказал: – Я ведь тоже узнал тебя, Мерит-ра!

Тогда в первый раз он произнес так мое имя, и никогда никто другой, кроме него, не называл меня им:

Мерит-ра! Возлюбленная Ра!

Было ли оно теперь моим большим именем?

Да, но Ра был моим солнцем, которое неизменно всходило для меня, будь вокруг даже ночь! И я бы поднялась с ним на любой небосклон, а когда для этого пробьет час, ни минуты не колеблясь, последовала бы за его ночной ладьей.

В это время я узнала, что такое любовь и что такое ненависть. Не то чтобы я ненавидела Нефру-ра, когда на Празднике долины она стояла при всех своих регалиях великой царской жены рядом с Тутмосом. Я переживала вместе с ней как сестра. Я не завидовала ей.

Раньше обычного царственные жены пожелали отправиться на носилках домой, и Тутмос остался один с гостями в Вечном жилище своих предков. В воздухе висел дым от жертвоприношений и запах вина, которое в больших кувшинах разносили присутствовавшим на празднике. Но Сенмута среди них не было.

Я описала Тутмосу то место, где в скалах были прорублены подземные штольни, а также камень, который нужно было отодвинуть в сторону. Потом, когда дух вина подчинил себе головы, я незаметно выскользнула из зала, где еще продолжали петь и танцевать. С большим трудом с помощью палки я подвинула камень на ширину ладони и протиснулась в темный коридор. Там я сидела и дрожала, потому что в узкую щель проникал холодный ночной воздух, а углубляться в жуткую, недостроенную гробницу, вызывающую ужас, мне было страшно. Может, это вовсе и не гробница? Может быть, этой дорогой Анубис вел преображенных в царство Осириса? Может быть, по ней ходили души умерших царей, посещавших свои тела в Вечном жилище?

Никакая сила на свете не заставила бы меня добровольно прийти в это жуткое место, кроме одной: где же иначе найти тот уголок между небом и землей, которому позволено видеть нашу любовь?

Долго сидела я там, бледная как полотно. Наконец, заскрипел песок. Пока шаги приближались, мне внезапно пришла в голову мысль, что ведь не только Унасу могло быть известно это потайное место! А что если сам Сенмут?.. Кровь застыла у меня в жилах, но убегать было уже поздно.

Я была близка к обмороку, когда руки Тутмоса коснулись моих плеч. Значит, все было хорошо, а раз так, то забыты все страхи, прошли все ужасы!

Хотя он и отдал должное вину, но пьяным не был, потому что его крепкая натура выдерживала больше других. Я еще никогда не видела его таким разговорчивым, и он не страшился мертвых царей!

Не боялся он и здравствующих! Как бы Хатшепсут ни подчеркивала свою власть! Как бы ни хотела запугать его своей надменностью!

Ложью было все то, что она приказала высечь на стенах храма! Начиная с изображения ее рождения вплоть до коронования! Будто бы сам Амон в образе ее отца приблизился к ее матери и зачал ее? Ну и умен, должно быть, тот жрец, который придумал эту легенду о рождении царицы! А сколько золота дали за это цари его храму! И возвысился Амон над всеми богами державы, и возвысился дом царя над всеми великими домами державы. Есть ли еще кто-нибудь, кто не получает свое дыхание от царской милости? Где теперь род тех царьков, которые хозяйничали в своих владениях и ни в чем не отчитывались перед фараоном? Кто еще вспоминает о них, о тех, кого нельзя было сместить, кто всегда наследовал своим отцам и кто сделал царя первым среди равных?

Хорошо, что их время прошло! И наступило время царей! Хорошо, что люди верят сказкам жрецов!

Но он – разве и он должен был позволить затуманить свой ясный разум такими вот историями? Позволить убедить себя, что Хатшепсут тоже получила Нефру-ра от самого Амона? Ну что ж, если это правда, то ему остается только надеяться, что бог приблизился к ней по крайней мере в образе ее супруга, его отца, а не в образе Сенмута, друга детства и домоправителя!

Сказав это, он громко рассмеялся и произнес такие богохульные слова, каких мне еще никогда не приходилось слышать. Мне казалось, что слушать их было еще неприличней, чем произносить, и я попыталась отвлечь его песней, но властным жестом он заставил меня замолчать.

– Неправда, – сказал он громче, чем это было нужно, – что она была коронована еще своим отцом! Кого он назначил своим наследником, так это сына – моего отца, а она была лишь великой царской женой – великой, но не любимой, потому что сердцу отца была ближе моя мать!

Будто бы мой дед сделал ее фараоном и сказал:

«Тот, кто ее прославит, будет жить. Тот же, кто опорочит Ее Величество, умрет. А тот, кто услышит, что кто-то неподобающим образом отзывается о Ее Величестве, должен тотчас же сообщить об этом царю, как это делается по отношению Моего Величества!..»

Она сама провозгласила себя царем, а слова эти угрожают мне! Ну что же, теперь иди и сообщи, что я тут говорил! Иди же к ней и выдай меня!

Не опьянел ли он в конце концов? Что он, не знает, с кем говорит?

– Произошло чудо! Амон вышел из своей ладьи и повел ее к трону царей, где собственноручно возложил ей на голову красную и белую корону?

Все это выдумал Хапу-сенеб, которого она вскоре и вознаградила, сделав его первым пророком храма Амона, а также Сенмут, ее любимчик, который поднялся вместе с нею – правда, не на престол, но чуть ли не выше! Ведь это с ее согласия он руководит ею, она всего-навсего женщина и даже царская борода на ее лице не способна сделать ее мужчиной!

О, как я его ненавижу, этого любимца, который в своей заносчивости зашел так далеко, что приказал устроить тайную гробницу здесь, под храмом царей, отошедших к Осирису! Или ты думаешь, я не знаю, где мы с тобой находимся? Я вижу его насквозь! Он и после смерти, как и при жизни, хочет быть рядом со своей госпожой, вкушать вместе с ней жертвы, которые ей приносят, а теперь пробирается по этой подземной штольне в то священное место, которое принадлежит только царям! Но он мне за это заплатит! Я уж позабочусь о том, чтобы он никогда не попал в это Вечное жилище!

А теперь я еще должен жениться на Нефру-ра? Божественная супруга царской крови, чей супруг становится царем? Я этого не хочу! Я хочу иметь жену, которая станет божественной супругой как супруга царя, как моя супруга!

Голос Тутмоса эхом отдавался от стен. Когда же внезапно наступила тишина, она испугала меня больше, чем громкие, страстные слова. Казалось, что теперь должен прозвучать ответ на все эти язвительные речи. Может быть, раздастся смех Сета, рыжеволосого Сета, бога ненависти? Ведь мы находились в его владениях и вокруг нас была пустыня!

Те ладановые деревья, которые сохранили жизнь благодаря росе Хатхор и распространяли свой аромат в долине смерти, не могли разубедить меня в том, что ни один росток жизни не способен произрасти там, где властвует Злодей.

Пока Тутмос говорил, я невольно отодвинулась от него. Какое-то время мы сидели молча, отделенные друг от друга полоской холодной земли. Но теперь нас окружала глубокая тишина, и неожиданно он сказал мне более мягко:

– Спой, Мерит-ра!

И взял меня на колени.

Ты знаешь, Рени, что жрецы живут не возле храма, а на берегу Реки, в собственных больших домах, окруженных прекрасными садами. Тутмосу же не отвели один из этих домов, его поселили во флигеле во дворце, «чтобы было легче наблюдать за мной», как он говорил.

Ему выделили слуг, кравчего, стольника, опахалоносца, главного смотрителя за платьем и кого-то там еще, кто неизменно находится при царях. Сенмут сумел устроить на службу к царевичу многих из своих людей, чем Аменет была весьма недовольна. Не могу сказать, испортились ли отношения между царицей и ее любимцем после переезда Тутмоса, ибо Сенмут делал хорошую мину при плохой игре и поддерживал в царице убеждение, что все то, о чем она распорядилась в его отсутствие, отвечало его намерениям. Этим он еще раз выбил оружие из рук своих противников.

К столу царицы Тутмос не приглашался. Я очень редко встречала его во дворце. Но и эти столь желанные для меня встречи всегда были мукой. Склоняясь перед ним, я никогда не могла хотя бы мимоходом поймать его взгляд. Я бы много отдала, чтобы мое сердце билось спокойно, а лицо было так же невозмутимо, как его собственное. Но я совершенно терялась при нем, и чем больше самообладания он от меня требовал, тем сильнее я переживала, и это душевное напряжение причиняло мне огромные мучения.

Тутмоса не могли обойти только в совершенно торжественных случаях, когда собирались все сановники столицы, чтобы показать свою преданность правящему дому или решить важное государственное дело. Тогда он восседал на своем троне, стоявшем ниже трона его царственной мачехи, и высокая двойная корона Обеих Земель украшала его голову. Но распоряжений он не отдавал.

Однажды во время такого торжественного собрания случилось, что заболела певица царицы, а поскольку она не могла выступить, ей стали подыскивать замену. Как обычно, я стояла за стулом Нефру-ра, ожидая ее знаков, и не смела поднять глаза и взглянуть на оба трона, но я с мучительным удовольствием представляла себе волевое лицо царя: его широкий нос, полные губы, властные глаза. Поэтому я не сразу поняла, что брошенное Сенмутом замечание: «Мы можем не искать далеко, вон там стоит певица Амона» – относится ко мне.

Я покраснела, почувствовав обращенные на меня взоры. Какое-то мгновение я стояла в растерянности, и Сенмуту пришлось еще раз сделать мне знак, прежде чем я решилась покинуть свое место. Но тут я ощутила такое вдохновение, меня охватил такой дерзкий порыв, что у меня закружилась голова. Казалось, кто-то диктует мне свою волю. Я пробежала между рядами гостей, изумленно смотревших мне вслед, мимо арфистов и флейтистов, которые уже взялись за свои инструменты и приготовились сопровождать мое пение, а когда я вернулась, то держала в руках лютню.

Я жестом отклонила услуги музыкантов, которые с удивлением покачали головой и опустили руки, провела по струнам своего инструмента и запела:

На другом берегу он стоит,

Вода шумит и бурлит.

Крокодил лежит на песчаной отмели.

Он машет мне руками,

А у меня нет лодки.

Крокодил лежит на песчаной отмели.

Он громко зовет меня по имени,

Но у меня нет крыльев.

Крокодил лежит на песчаной отмели.

Ты, страшилище глубин,

Отдаю тебе свою правую ногу,

Только пусти меня к возлюбленному!

Ты, страшилище глубин,

Отдаю тебе свою правую руку,

Только пусти меня к возлюбленному!

Не хочу твоей правой ноги,

Не хочу твоей правой руки,

Хочу проглотить тебя целиком!

Тогда ты сможешь подождать его,

Подождать своего любимого

Там, где для вас не будет расставания!

Я целиком отдалась пению и под конец так ушла в себя, как будто меня действительно схватил ненасытный. Едва ли я заметила, что прошло какое-то время, прежде чем со всех сторон раздались рукоплескания, царица бросила мне цветок лотоса из букета, который ей подарил паж.

Но когда умолкли возгласы и немного улеглось мое замешательство, я услышала, как громкий, звучный голос произнес холодно и невозмутимо:

– Это одна из тех песен, что поют девки, которые приходят из презренного Речену, они не подобают певице Амона!

Я стояла как будто пораженная громом. И это сказал он, сам Тутмос, и сразу же спокойно повернулся к одному из слуг! В это время Хатшепсут чтобы не показывать, как она была раздосадована тем, что присутствовавшие жрецы закивали в знак согласия с молодым царем, – с равнодушным видом взяла стоявший перед ней кубок и пригубила от него, как будто ничего не произошло.

Я взяла лютню и вышла из зала. Меня никто не удерживал, а арфисты и флейтисты начали медленно и чинно играть старинные мелодии, провожая меня торжествующими взглядами, пока я не скрылась за колоннами.

Этот случай так глубоко задел меня, что я решила больше не ходить к смоковнице. Может быть, нечаянно я попала своей песней прямо в цель. Может быть, действительно было бы лучше тихо и незаметно погрузиться в реку, а поджидавшая меня там пасть оказалась бы не такой жестокой, как…

Нефру-ра тоже вернулась в свою комнату до того, как все встали из-за стола, а когда я предложила ей свои услуги, она отослала меня. Как только я могла спеть эту песню, которая причинила ей, должно быть, такую же боль, как мне слова царя?

Спустя несколько дней царица одна, без свиты, пришла в покои своей дочери. Аменет как раз отсутствовала, о чем, я думаю, Хатшепсут знала, и это было ей кстати. Я не знаю, отослала ли она меня только потому, что хотела побыть наедине с дочерью, или действительно должна была передать срочное послание – во всяком случае, она сунула мне в руку полоску папируса, свернутую и скрепленную печатью, и сказала: «Отнеси это сыну…» Исиды, вероятно, хотела она сказать, но в последний момент удержалась от этих пренебрежительных слов и добавила: «царя».

Папирус жег мне руки. Казалось, длинные коридоры и дворцовые залы с колоннами не кончатся. А потом мне еще пришлось выйти в полуденный зной внутреннего двора, потому что покои Тутмоса находились на противоположном конце дворца – и мое сердце бешено стучало, хотя я уже сто раз говорила себе, что он просто возьмет у меня из рук папирус и знаком даст понять, что я могу идти.

Произошло же нечто иное. Вообще для моих отношений с Тутмосом было примечательно, что всегда происходило противоположное тому, что я представляла – на что надеялась или чего опасалась.

Когда я вошла в комнату, царь был один. Он сидел и читал свиток. Услышав шаги, он не взглянул на меня, а только сказал:

– Хорошо, Руи! Поставь таз с водой вон там!

– Это не Руи… – ответила я тихо, – это Мерит!

Его лицо покраснело от гнева.

– Разве я тебе не говорил…

– Меня послала царица, чтобы вручить вот это! – Я собиралась уже отвернуться, чтобы скрыть слезы.

– Царица… послала тебя… ко мне, Мерит-ра? – Его голос звучал совсем по-другому. Он взял меня за руку. – Значит, не напрасно я обидел тебя… на днях… а ты пела чудесно!

Он поднял меня обеими руками высоко в воздух и понес в альков, где за тяжелыми занавесями стояло его ложе.

– Поставь таз там! – крикнул он, услышав, что идет слуга. – И можешь идти, ты мне сегодня больше не нужен!

Он вышел еще раз в переднюю комнату, чтобы убедиться, не остался ли там Руи и не подслушивает ли он. Я ждала его с бьющимся сердцем, а он, оказавшись передо мной, начал петь. Хотя голос у него был звучный и мужественный, но слух не совсем точный, и это делало его пение удивительно трогательным:

На другом берегу я стою.

Я хочу перебраться к возлюбленной.

Крокодил лежит на песчаной отмели.

Я бросаюсь в воду,

Я плыву через волны.

Сильной рукой я разрезаю поток.

Потому что страху нет места

В том сердце,

Где поселилась любовь!

Любимая, ты уже расцветаешь

В моих объятиях,

Как красный лотос!

– Ну вот, – сказал он, кончив петь, – теперь ты сделала из меня певца любви! Высокая должность! – Он засмеялся. Это прозвучало чуть ли не сердито.

С тех пор царица постоянно посылала меня к Тутмосу с каким-нибудь поручением. Он утверждал, что она хотела через меня побольше выведать о нем, и всегда давал мне совершенно точные указания, что мне сообщать царице. Еще он говорил: она потому посылала меня, что была уверена в моей ненависти к нему; ведь ни одна женщина не способна простить, если задето ее тщеславие; а теперь я должна понять, почему он произнес тогда эти обидные слова. Да, я поняла и простила, но эти его слова еще и сегодня я не могу вспоминать без боли.

Но даже они не так огорчили меня, как другое его замечание. Тутмос произнес его не при всех, да оно и не предназначалось для моих ушей, но впервые заронило в мою душу сомнение, так ли уж искренно он относится ко мне. Однажды меня снова послали к Тутмосу; я застала царя за игрой в шашки с одним из его друзей. Я уже не раз видела здесь этого человека, который не занимал никакой должности при дворе и был всего лишь сыном мелкого военного писца из провинции. Но я знала также, что не должна называть царице его имени, а если – как часто это бывало – она спросит, кто был у царя, назвать кого-нибудь другого. Однако, выходя, я невольно замедлила шаг, просто чтобы подольше послушать звук его голоса, и услышала, как его друг сказал:

– Я уже не раз видел эту девушку у тебя. А тебе известно, что она пользуется доверием Нефру-ра и царицы?

– Я знаю это, – ответил Тутмос, – и именно поэтому я с удовольствием вижу ее у себя.

Именно поэтому? Именно поэтому? Не выведывал ли он у меня о Сенмуте и Нефру-ра и о царице точно так же, как царица расспрашивала меня о нем? Может быть, именно по этой причине он?..

В тот день я потеряла свою непосредственность в отношениях с ним и, сколько потом ни старалась, так и не смогла полностью обрести ее вновь. Если до сих пор, когда меня посылала царица, я спешила к нему, как голубка в свое гнездо, то теперь я не могла войти к нему в комнату, не замедлив шага. Если прежде я, не задумываясь, отвечала на все его вопросы, то теперь каждый раз мне приходилось обдумывать: «Каковы истинные причины, почему он хочет это знать?» И даже в наши ласки, в наши поцелуи и объятия примешивались теперь горькие капли. Не повторялись ли все чаще мгновения, когда в редкие часы нашего уединения у меня появлялось ощущение, что соприкасаются только наши тела, души же остаются чужими?

Царь любил охотиться на птиц. Иногда ему удавалось отделаться от сопровождавших его пажей, а я ждала его на условленном месте в речных зарослях. У моего брата была лодка, которой я могла пользоваться: мы ставили обе лодки рядом и я перепрыгивала к нему.

Чтобы не привлекать внимания, я никогда не пела. Мне приходилось садиться на корточки у его ног, а рядом стояла наготове связка тростника, чтобы прикрыть меня при любом подозрительном шуме. Однако обычно слышались лишь пронзительные крики птиц, испуганно летавших перед своими гнездами, да писк птенцов, звавших матерей. То и дело рядом с нами лениво показывалась из воды голова бегемота, открывалась огромная пасть. Но как только царь хватался за гарпун, я отводила его руку. Зачем убивать то, что радуется жизни?

– Значит, Мерит-ра, жизнь радует тебя?

Нет, за этим вопросом не крылось ничего, кроме легкой грусти. Но разве существовал вообще кто-то, кому бы не нравилось жить? Разве каждый день не светит солнце, разве над водой не пробегает свежий ветерок и разве не стало бы легче у нас на сердце, если бы… да, если бы…

Я не отвечала, а лишь молча приникала к нему. Мы связали оба наши челнока – мой позади, на буксире – и без весел скользили по воде, следуя за слабым течением, замедляемым зарослями папируса и тростника. Мы плыли почти бесшумно и могли наблюдать за миром птиц, ничем не тревожа его.

– Посмотри, – говорила я, когда нос челнока прокладывал путь через густые заросли тростника и перед нашим взором внезапно представала молочно-белая цапля, сидевшая на своем гнезде.

Мы долго любовались ею. Она, по-видимому, не замечала нас. Птица сидела совершенно спокойно, и только потому, что она время от времени поворачивала голову, было ясно, что она не спит. Интересно, высиживала ли цапля яйца или птенцы уже вылупились и теперь грелись под крылом матери?

Я так ушла в созерцание этой птицы-матери, что почувствовала себя с ней почти единым целым. Не то чтобы в моей душе пробуждались мысли о ребенке, который тоже когда-нибудь будет прижиматься ко мне и искать у меня защиты. Нет! Мне кажется, в тот момент я вообще ни о чем не думала. Я только чувствовала себя – а это случается у людей очень редко – как бы вписанной в одно большое целое, чувствовала святость животных, святость матери-земли, чувствовала свою слитность с водой, землей и зверем. И тут просвистела метательная дубинка. Ее бросил царь. Птица упала головой вперед. Она была мертва.

Я подгребла веслом к гнезду, подняла из него цаплю и протянула ее Тутмосу.

– Твое оружие всегда попадает в цель, – без всякого выражения произнесла я.

Потом я наклонилась над гнездом. Там было четыре яйца. Одно за другим я подняла их в лодку. Птенцы должны были вот-вот вылупиться. В трех из них мне не удалось пробудить жизнь, но четвертый уже проделал своим маленьким клювом отверстие в скорлупе. Я освободила его из скорлупы и согрела своим дыханием. Он зашевелился.

– Как ты думаешь, могу я вернуться с охоты без добычи? – спросил Тутмос таким тоном, как будто хотел отклонить мой упрек.

Но разве я упрекала его? Я просто держала в ладонях горсточку жизни и дула на пушок, боясь, как бы она не угасла.

– Если бы я был художником, Мерит-ра, то изобразил бы тебя сейчас на картине, – неожиданно сказал царь изменившимся голосом. Потом он отвязал мой челн, помог мне перебраться в него и сказал:

– Греби домой! И попытайся его вырастить! В следующие недели я избегала его. К счастью, Хатшепсут тоже не давала мне поручений к нему, и я снова могла быть чаще с Нефру-ра. Мне стоило большого труда развеселить ее, я показала ей птенчика, сказав, что купила его за несколько фиников у какого-то мальчишки. Аменет бранилась, когда птенец чистился, но царевне нравилось, как грациозно он доставал корм своим длинным клювом. Мне же посчастливилось его вырастить. Он сменил свое детское платье и стал великолепным самцом, получившим право жить в нашем внутреннем дворе. Он веселил царевну своими забавными манерами, и это пошло ей на пользу.

Однажды, после утренней службы в храме, я, как обычно, относила систры в кладовые, где они хранились. Уже издали я услышала какой-то монотонный голос, который то пел, то говорил и, казалось, проникал из самых глубин храма. Никому из нас не разрешалось входить в это помещение, где стоит статуя бога и приносят жертву только царь и верховный жрец. Но я узнала этот голос, и меня неодолимо потянуло нарушить запрет, как если бы мне пришлось вызывать какую-то неземную силу и добиваться решения, которое положило бы конец невыносимому для меня положению, – так или так.

Я не стала подходить ближе, чтобы расслышать слова. Я осталась в тени колонн, съежилась в какой-то нише и едва дышала.

Царь молился.

Славься, око Хора, великое, белое,

Чью красоту восхваляют Девять богов,

Когда оно встает на восточном небосклоне!

Но ведь речь не могла идти об Амоне?

Славься, око Хора,

Которое снимает головы спутникам Сета!

Но о ком же тогда шла речь?

Я возложил тебя себе на голову,

Чтобы возвыситься через тебя,

Чтобы велика была моя власть над людьми!

Не своей ли короне он молился?

Но посмотри, ты спишь,

Ты не бодрствуешь,

А мои враги насмехаются надо мной!

Уж не заклинал ли он змею-урея в своей короне?

Бодрствуй, проснись, змея, повелительница сияния!

Иди на тех, кто противится мне!

Пошли смерть на тех, кто стоит на моем пути!

Нагрянь на них, подобно молнии!

Истреби их своим огненным дыханием!

Порази их, как Хор своих врагов!

Ибо имя твое – «владычица власти»,

И страх перед тобой должен поселиться в тех,

Кто желает мне зла.

И уничтожить их под моими ногами!

Уж не змея ли ползла, не она ли шуршала? Или это был лишь шум моих шагов, хоть и ступала я очень тихо?

Меня никто не заметил.

Соседние комнаты и коридоры были пустынны. Тем не менее я мчалась мчалась, как если бы за мной по пятам гнался мой смертельный враг!

Странно, но никто в целом дворце не говорил о свадьбе супруги бога с царем, даже Аменет. Может быть, ее отложили на неопределенное время? Или ее совершат во время праздника Сед царицы, так сказать, чтобы придать ему еще больше блеска, если это вообще было возможно?

Праздник Сед, тридцатая годовщина ее царствования, приближался.

Ее царствования! Значит, ее отец все же возвел ее на престол, когда она была еще девушкой, как об этом рассказывает надпись в скальном храме? Значит, уже тогда он увенчал ее божественную голову царским уреем и возвестил народу, что его дочь Хатшепсут, которую обнимает Амон, будет его преемником и наследником и что она займет престол Обеих Земель и станет распоряжаться подданными везде и всюду в земле Кемет? Или же этот праздник Сед был ложью и вызовом тому, кому по праву принадлежала власть?

Примирение! Существовало ли вообще примирение? Было ли оно возможно после всего, что произошло? Или напрасно принесли ему в жертву царевну?

Я не думаю, что отношение Нефру-ра к Тутмосу изменилось, хотя она никогда не говорила об этом. Когда они встречались, что бывало довольно редко и только при особых обстоятельствах, она не обменивалась с ним ни словом. Это и не было обязательным, он же держался чрезвычайно учтиво – как тяжело, должно быть, это ему давалось, – по крайней мере, сдержанно и настороженно. О, я пристально наблюдала за ними, и каждый взгляд, брошенный на нее, причинял мне страдание.

Поэтому я даже обрадовалась, когда однажды на торжественном приеме, устроенном в большом зале в честь сановников, прибывших из Нижней земли для представления отчета царю, Нефру-ра шепнула мне:

– Уведи меня отсюда, мне нехорошо.

Я подумала, что ей нездоровится. В последнее время это часто случалось с ней, но обычно проходило через несколько часов. Даже Аменет не обеспокоилась и позволила мне одной отправиться с Нефру-ра в ее комнату. Однако там ее вырвало. Она закричала от боли и повалилась на ложе. Я крикнула проходившему через двор пажу, чтобы он позвал врача, а Нефру-ра цепко схватилась за мои руки. Ее нежное, маленькое тело напряглось, и вся кровь отлила от лица.

Пришел врач, и пришла Аменет, и пришел Сенмут, и пришла царица, но никто из нас не мог помочь царевне.

Врач снял с нее одежду и пощупал живот: он был тверд, как камень. Он ощупал область сердца: она закричала.

– Ей немедленно нужно дать какое-нибудь сильное средство, – сказал врач Аменет.

Больной влили какую-то маслянистую жидкость: ее вырвало. Сделали промывание, вода вышла прозрачной. Ее тело было заперто как на засов.

– Когда основная жидкость, – сказал врач, обращаясь скорее к Сенмуту, чем к царице, – проникает из мозга через небо обратно в тело и находит выход, тогда в него поступает река жизни и человек не заболевает. Но если она попадает в желудок и не может найти выхода, тогда она загнивает в желудке и превращается в болезнь хесбет.

Услышав эти слова, царица побледнела, а Сенмут, как бы обороняясь, выставил руку.

– Воды! – простонала больная.

И я поспешила из комнаты. Когда я вернулась, Нефру-ра лежала вялая и бесчувственная. Я встала на колени и поднесла к ее губам чашу с водой. Она сделала небольшой глоток, а потом отвернулась. Но тут Аменет, которая беспрестанно причитала: «Ох, нынешней ночью мне снилось, что я ем инжир и виноград, а это к болезни!» – принесла амулет и положила его на тело больной; при этом она бормотала:

– Выливайся яд, выходи, вытекай на землю! Хор заговаривает тебя, он уничтожает тебя, он оплевывает тебя! Ты слаб и не силен, ты слеп и не понимаешь того, что говорит Хор, повелитель чар!

Но врач отодвинул амулет.

– Положи его на грудь, – сказал он, – а на тело положи припарку.

Однако Аменет не переставала бормотать свои заклинания, и тогда я побежала за тазом с горячей водой, намочила в нем полотняный платок, выжала его и хотела положить на тело больной. Тут я отчетливо увидела, как в теле царевны извивается змея, потому что животное не могло спрятаться, как оно того, очевидно, хотело, в маленьком и тоненьком теле Нефру-ра.

Змея! Змея с царской короны!

От страха я выронила платок и закричала. Хатшепсут спросила, что со мной, но я только и могла произнести:

– Змея! Разве вы не видите? Змея!

Все, в испуге обернулись, подумав, что в комнату вползла ядовитая змея, но бедное тело Нефру-ра содрогнулось, и она крикнула:

– Да помогите же мне!

Тогда и другие увидели, как в ее теле извивается змея.

– Змея, выходящая из земли, падет. Огонь, выходящий из моря, падет. Пади! – выкрикнула Аменет старинное заклинание против змей.

Но я-то знала, что против этой змеи ничто не поможет – что Нефру-ра должна умереть!

На следующий день она умерла.

Когда корабль, увозивший ее труп в Западную страну погребенных, отошел от берега, над толпой людей, которые теснились на берегу, как утки в птичьей клетке, пронесся крик. Когда же тот, кто вскрывал тело, разрезал ей грудь каменным ножом и вынул оттуда сердце и оторвал внутренности, ему пришлось бежать под градом камней, которыми в него бросали, потому что он оскорбил возлюбленную Амона, пусть даже только в смерти.

Эти люди ведут невеселую жизнь. Приходится сомневаться в справедливости мира, когда думаешь о их судьбе. Они выполняют свой долг и так бедно вознаграждаются за это. А ведь никто из них не может избежать этой горькой участи, ибо все пути для них закрыты, и сыновья наследуют злосчастное ремесло отцов и висящее над ним проклятие.

После того как тело вскрыли, к делу приступили бальзамировщики. Но они тщетно искали в теле Нефру-ра змею, и только я знала, где ее можно было бы найти.

Мы оплакивали ее семьдесят дней. Столько дней ее тело лежало в соли, и бальзамировщики вкладывали все свое умение, пока, наконец, обернутое бинтами и красиво убранное тело не было положено в каменный гроб, который поставили в Вечном жилище ее предков. Столько же дней наши причитания возносились к небу, и даже Аменет пела своим разбитым голосом:

Приди в свой дом, возлюбленная Амона,

Приди в свой дом!

Ты, любившая венки,

Теперь там, где нет цветов!

Ты, любившая песни,

Теперь там, где царит покой!

Ты, прекрасноокая,

Больше не радуешь нас своими взорами!

Как могла ты удалиться от нас,

Кто жил солнцем твоих очей?

Неустанно возносите жалобы!

О, утрата!

Только Хатшепсут не размыкала уст. Мы не видели ее в течение многих дней. Входить к ней не разрешалось даже Аменет.

После смерти Нефру-ра я страшилась встречи с молодым царем. Когда его призвали к смертному ложу, я занялась венками, чтобы не читать на его лице того, что оно должно было выражать: притворную жалость и глубокое удовлетворение.

Но в конце концов я все же не смогла убежать от своей судьбы. Однажды он остановил меня во внутреннем дворе храма: я слишком поздно его заметила и не успела незаметно свернуть в сторону.

– Почему ты избегаешь меня? – спросил он. – Я уже три раза ждал тебя в зарослях папируса!

Я хотела сослаться на свои обязанности певицы в хоре плакальщиц, но он оборвал меня.

– Сегодня ночью! – сказал он. – Моя дверь будет приоткрыта! Слугам я дам вина! А в другом крыле дворца за тобой теперь вряд ли следят!

Кто мог ослушаться приказа из его уст? Во всяком случае, мне этого никогда не удавалось!

Он принял меня не так, совершенно не так, как я думала. Я боялась, что он будет торжествовать – над Нефру-ра, своим недругом, и над Мерит, своей подругой. Но он этого не сделал.

Он сказал:

– Я научил тебя лгать. Но только при том условии, что со мной ты останешься правдивой!

Он сказал:

– Я знаю, что я виноват, если ты замыкаешься в себе и отдаляешься от меня. Он сказал:

– Ты должна меня понять, Мерит-ра. Ты должна видеть меня не только таким, каков я есть, но и знать, как я к этому пришел! Тогда тебе станет легче.

И он начал рассказывать.

«Мой отец слишком рано умер, чтобы говорить се мной о таких вещах. Но моя покойная мать часто рассказывала мне, как он страдал от своего брака с Хатшепсут. Она была дочерью супруги бога! Он же носил корону, потому что был ее супругом! И она давала ему это почувствовать! Она вершила всем, хотя под царскими приказами и стояло его имя. Она навязала мужу даже своего товарища по детским играм, ненавистного ему Сенмута, которого царю приходилось терпеть в своем дворце.

О, вероятно, в молодости царица была красива. Даже моя мать говорила об этом, она утверждала, что царь приблизил ее к себе не потому, что она в чем-то имела преимущество перед Хатшепсут – в благоразумии, обаянии, прелести, – а только потому, что он нашел в ней то душевное тепло, которого не давала ему его великая супруга.

Во всем была бы царица совершенством, но вот не могла она родить сына.

Пока меня не было на свете, она относилась к моей матери с презрением. Но потом, когда ей сказали:

„Исида дала жизнь царевичу“, она стала преследовать нас своей ненавистью.

Эту ненависть против нас она взрастила и в своей дочери. Сенмут же рассчитывал склонить сердце Нефру-ра в пользу собственного племянника. Об этом знаешь и ты.

Нефру-ра и я, мы могли бы избегать друг друга в течение всей нашей жизни. Но тут вдруг обнаружилось, что нет другого выхода, как поженить нас.

Если бы я встретил ее при других обстоятельствах, я, возможно, полюбил бы ее, потому что она была умна и прелестна, а ее своенравность скорее привлекла бы, чем оттолкнула меня. А уж если бы я захотел ее, то изгнал бы из ее сердца этого Унаса! Не обижайся на мои слова, Мерит-ра. Они сказаны не моим чувством, а только рассудком.

Если бы она сказала своей матери, что не хочет быть моей женой, я бы уважал ее. Она бы ушла к своему возлюбленному. Я бы видел в ней свою союзницу, а ее мужа сделал бы моими Верховными устами.

Но ей важен был не возлюбленный, ей важна была корона, так же как ее матери. Мать нашептывала ей:

– Уступи! Как только ты станешь царицей, мы сделаем Унаса твоим домоправителем!

Сенмут тоже нашептывал ей:

– Уступи! Как только у тебя будет сын, мы уж найдем пути и средства устранить твоего супруга!

Не спрашивай, откуда мне об этом известно! Я знаю это так же достоверно, как если бы находился при этом н все слышал. Именно поэтому ей пришлось умереть, когда я попросил змею из моей короны послать смерть тем, кто стоит на моем пути.»

– Я знала об этом! Я это слышала! Я подслушала твои слова в святилище бега!

– Благодарю тебя, Мерит-ра, что ты сама сказала мне об этом! Кстати… я видел тебя!

Слезы брызнули у меня из глаз. Я всхлипнула и спрятала голову у него в коленях. Он сказал:

– Не оплакивай Нефру-ра. Ей можно позавидовать. Она была прекрасна. Она была молода. Она была любима. Она любила. И ей было суждено умереть, когда она еще не успела провиниться. Когда Анубис поведет ее к судьям мертвых, Тот ее оправдает, пожиратель теней в Керерт пощадит ее, пламя охватит ее и не опалит, а костоломы не прикоснутся к ее останкам, потому что она не нарушала брака, не лгала, не убивала. И тогда Осирис примет ее в свое царство, и она будет ночью видеть солнце, а днем возвращаться в свою могилу. Ее Ка будет жить в ее теле и питаться тем, что ей приносят в жертву. Так почему же ты оплакиваешь ее?

Или, может быть, ты оплакиваешь не ее? Уж не меня ли ты оплакиваешь? Тогда у тебя, вероятно, больше оснований плакать!

Я же оплакивала не его и не ее, а себя самое – и потому, что моя любовь была такой малодушной!

Примирение! Откуда теперь могло прийти примирение? Оно предполагало какую-то жертву, и Нефру-ра захотела ее принести, но не целиком, не без оговорок, и жертва была отвергнута, а она сама погибла!

Существовал ли еще какой-нибудь выход?

Не скажет ли Хатшепсут Тутмосу: «Теперь я стану твоей супругой!»? Могла ли она это предложить… и могла ли это потребовать? То, что одинаково горько должно быть для него и для нее и что еще больше ожесточит их сердца друг против друга, разве что… да, разве что произойдет чудо и разжигаемая годами ненависть превратится в любовь?

Опасалась ли я подобного исхода? Что же, разве царица не была моложе матери царя, Исиды?

Но даже если бы это чудо свершилось, разве снимет когда-нибудь Хатшепсут двойную корону Обеих Земель, которую она носит уже столько лет, и снова наденет убор в виде коршуна? Разве она скажет: «Я уже достаточно долго правила – теперь решай ты! Выступай в поход, как это подобает фараону, карай царей в презренной земле Речену, которые отказываются платить нам дань, облагай налогами, набирай воинов – теперь управляй ты своим наследством!»?

Но уж об этом мне нечего было беспокоиться! Ведь она готовилась к своему празднику Сед!

Это был удар против Тутмоса – и он принял это как удар! Говорят, что прошло тридцать лет с того дня, когда первый Тутмос якобы назначил своим наследником юную царевну, дочь своей великой супруги. «И все подданные, все стражи столицы необычайно торжествовали и ликовали». Ведь так было написано и на стене поминального храма в Долине царей! Странно только, что после смерти первого Тутмоса был коронован его сын и что Хатшепсут, его дочь, сначала носила всего лишь убор в виде коршуна, а не двойную корону Обеих Земель, которая подобала бы ей! Странно также, что об этом событии помнили только ее любимцы и доверенные лица и лучше всех – Сенмут!

Он вел приготовления к празднику Сед. Самой важной он считал работу в каменоломнях, ибо по случаю торжеств этого дня перед великолепными воротами «Велико благоговение перед Амоном», служившими входом в главный храм, намеревались воздвигнуть две гигантские остроконечные колонны, два обелиска, которые своей роскошью и великолепием должны были затмить даже обелиски первого Тутмоса!

Неслыханным было то, что Сенмут требовал от своих рабочих! Он приказал вырубить колонны из одной-единственной, колоссальной гранитной глыбы. Чтобы доставить их в город Амона из каменоломен, находившихся у далеких порогов выше по течению Реки, он велел срубить по всей стране сотни смоковниц, ибо уже не оставалось времени послать корабли в Библ за кедром для судов, которые должны были быть достаточно прочными, чтобы перевезти чудовищные колоссы. В это время срубили и то дерево, на котором я в первый раз сидела с Нефру-ра. Моя мать сильно сокрушалась о нем, потому что она часто молилась богине этого дерева и находила у нее утешение, а боги Великой девятки по-прежнему оставались для нее чужими и даже враждебными.

Гигантская работа была завершена за семь месяцев. Но не спрашивай, Рени, сколько народу погибло за это время!

Когда корабли с черными обелисками причалили к берегу перед храмом Амона, Его Величество, царь Макара, взял брошенный ему канат и закрепил на береговой насыпи под ликующие крики толпы, собравшейся посмотреть на это зрелище.

«Клянусь тем, как любит меня Ра, как жалует меня мой отец Амон, как молод мой нос в жизни и крепости, тем, что я ношу белую корону и воссияваю в красной короне, тем, что Хор и Сет объединили во мне свои доли, тем, что я правлю этой страной как сын Исиды, и тем, что я стал сильным, как сын богини неба Нут, тем, что заходит Ра в своей ночной ладье и восходит в своей утренней ладье, тем, что он объединяет своих обеих матерей (Исиду и Нефтиду) в ладье бога, тем, как устойчиво небо, тем, как долговечно (все) созданное им, тем, что я буду в вечности как Нерушимая звезда и зайду как Атум, (что будут установлены) эти великие обелиски, отделанные Моим Величеством белым золотом, для моего отца Амона, чтобы пребывало мое имя длительно в храме этом вечно, вековечно».

Да, они были установлены и на их золотых остриях умножалось сияние лучей, которые на них посылал Амон-Ра. И царица не скупилась. Она полными пригоршнями сыпала награды и почести на всех, кто отличался, и прежде всего на Сенмута. Но не были забыты ни пророки Амона, ни Нехси, ее казначей, ни Тот, ее кравчий, и в числе многих других были отмечены Ипуки и даже Унас, молодой писец, надзиравший за каменотесами. Тутмос при этом не присутствовал. Он отправился на охоту.

В те времена охота была единственным развлечением Тутмоса. Когда он бывал свободен от своих обязанностей жреца в храме Амона, – а я думаю, что ему не очень-то было по душе его одеяние пророка, – он отправлялся на челне в заросли папируса или на легкой колеснице в горы. В последнее время он все больше предпочитал охоту на колеснице.

Тутмос не знал себе равных в умении обращаться с колесницами и лошадьми. Сопровождавшие царя пажи восторгались его отвагой в езде по самым крутым дорогам и бесстрашием, когда он выходил на опасного хищника.

– Если уж мне приходится, как пророку, носить шкуру пантеры, – смеясь говорил он, когда я выражала свое беспокойство, – то, по крайней мере, я сам ее добуду!

И вот однажды он снова отправлялся на охоту в сопровождении большой свиты. Я узнала об этом за несколько дней и очень тревожилась. Но он высмеял меня. Однако я услышала обрывок разговора Сенмута с одним из конюхов.

– Колесница… – следующее слово застряло у него в горле, когда он увидел меня.

Но я отвернулась и сделала вид, что не заметила его.

В этот вечер я проскользнула в комнату Тутмоса, хотя он строго-настрого запретил мне приходить к нему без приказа царицы. Его самого там не было, и никто из слуг меня не заметил, так как я уже давно знала все боковые двери, ниши и укромные уголки по дороге в его флигель и бесшумно ступала босыми ногами.

Я жаждала прихода Тутмоса и в то же время боялась, потому что очень робела перед ним и не знала, как он отнесется к моему непослушанию.

Я спряталась в алькове и ничем не выдавала своего присутствия. Вот, наконец, Тутмос пришел, а сопровождавший его слуга покинул комнату. Когда Тутмос отбросил занавес, я закричала, увидев у него в руке обнаженный нож. Еще немного и я бы погибла!

– Ой, это ты, Мерит-ра? – он тоже испугался, я же вне себя уставилась на него. – Что тебе здесь нужно? – Так как я сначала не знала, что ответить, он добавил: – Я увидел, что занавес колышется, и подумал…

– Не ходи завтра на охоту! – вместо ответа попросила я.

– Что ты выдумываешь? – он смерил меня сердитым взглядом. – Это мое единственное удовольствие в этой безотрадной жизни! Уже заказаны носильщики, и лошади в нетерпении топчутся в конюшне… или ты думаешь, что я изнурю себя на службе Амону?

Сказать ему, что я слышала? Довольно ли этого будет, чтобы предостеречь царя? Может быть, это просто безобидное слово, лишенное какой-либо связи и смысла? Боясь быть поднятой на смех, я рассказала Тутмосу о слышанном.

Он не засмеялся, а серьезно посмотрел на меня.

– Хорошо, – только и ответил он. – Теперь иди, Мерит-ра, тебя могут хватиться! Благодарю тебя!

И тем не менее Тутмос бросил мой совет на ветер и отправился на охоту. А разве я сама ожидала чего-то другого?

После смерти Нефру-ра царица взяла меня к себе на службу. Аменет тоже перешла в покои царицы и стала смотрительницей; тут работы у нее было не так уж много. Но меня Хатшепсут звала часто, потому что я умела петь и читать. Однажды она сказала шутя:

– Пришло время, Мерит, подыскать тебе мужа!

– Разве мне не полагается еще год соблюдать траур по моей доброй госпоже Нефру-ра?

Царица испытующе посмотрела на меня. Я выдержала ее взгляд, и только один вопрос тревожил меня:

«Долго ли еще удастся скрывать обман от этих пристальных глаз?» Я не могла удержаться от слез, когда представила, что произойдет, если она разгадает мою тайну. Эти слезы и спасли меня. Не желая показывать охватившего ее чувства, царица отвернулась и больше никогда не говорила об этом.

Когда в тот же самый день я заплетала царице волосы, в комнату без предупреждения ворвался паж.

– Царь упал! Он мертв! – крикнул он нам. Гребень выпал у меня из рук, я схватилась за сердце. Если бы в этот миг царица посмотрела на меня, она бы все поняла. Однако она сама пыталась скрыть чувства, которые вызвало в ней это известие, и не обращала внимания на свою служанку.

– Позови Сенмута! – крикнула она пажу. Но этого не потребовалось. Верховные уста как раз входил в покои.

Паж вышел. Сенмут с царицей долго молча смотрели друг на друга.

– Непостижимая утрата! – наконец сказала она.

– Вся страна оденется в траур! – ответил он. – Сокол Хора, наследник престола! – при этих словах он сделал какой-то странный жест, и она кивнула.

Но тут произошло такое, чего никто из нас не ожидал, а я – меньше всех. В комнату вошел Тутмос. Мы все уставились на него, как будто перед нами было Ка покойного. Сенмут умоляюще поднял руки, как бы обороняясь от призрака.

– Произошло несчастье! – вместо приветствия сказал молодой царь. – Та колесница, которая обычно служит мне, разбилась. Колесничий упал, испуганные лошади потащили его за собой. Его колесница шла вслед за моей, мне удалось схватить лошадей за поводья и остановить их. Но было слишком поздно. Человек был мертв. А когда я осмотрел пострадавшую колесницу – я хотел определить, как могло произойти несчастье: не начало ли ее швырять при быстрой езде на крутой дороге и не разбилась ли она о выступающую скалу или как-нибудь иначе, – то я нашел вот это! – И он положил на стол отломившийся кусок дерева. – Излом удивительно ровный, дерево расщепилось лишь отчасти, потому что этот кусок был надпилен, а несчастье – на самом деле преступление!

– Мы это выясним, – заикаясь произнес Сенмут.

– И накажем виновных, – добавила царица, у которой побледнели даже губы.

– Все уже выяснено! – сказал Тутмос. – Те, кто ехал позади нас, видели, что царская колесница опрокинулась, а колесничий упал. «Царь мертв! – крикнул я им, – я еду сообщить об этом!» Некоторые хлопотали над пострадавшим: его лицо было так изуродовано, что никто не заметил ошибки. Другие же опередили меня и распространили эту весть во дворце. А когда я вошел в конюшню, то конюхи в ужасе закричали и бросились бежать, потому что подумали, что это мое Ка. Но я схватил того, которого ты, Сенмут, назначил надсмотрщиком над конюхами, и сказал ему: «Дай мне пилу!» Дрожа, он вынул ее из охапки сена. Тогда я спросил: «Кто тебе приказал это сделать?» – И он ответил: «Сенмут!» Этот человек стоит за дверью. Думаешь ли ты, царица, что он лжет?

Царица ничего не ответила на этот вопрос.

– Какое счастье, – сказала она невыразительно, – что ты сменил колесницу! Ты был предупрежден? Кем?..

– Змеей в моей короне! – ответил он и при этом бросил на меня взгляд, пронзивший меня насквозь.

Сенмут был казнен, его гробница разрушена, его имя вырубили со всех памятников. Царица не смогла его спасти.

– Он ушел из жизни, – рассказывал мне Тутмос, – ни словом не выдав царицу. Или ты, может быть, думаешь, что мне неизвестно, что за ним и его поступком стоит она? Хотя она, возможно, и не входила в подробности замысла, но она говорила ему: «Сделай это – прикажи то!» Да было достаточно и того, что день за днем он читал в ее глазах вопрос: «Ты меня любишь и можешь терпеть, что тот, кого я ненавижу, все еще жив?»

Тутмос замолчал. Он молчал долго. Потом произнес:

– Мне хотелось бы, чтобы он служил мне! Его храм с террасами в Долине царей великолепен. Ни один зодчий не умел так, как он, заставить самого бога земли работать на себя! Все они навязывают природе свои храмы – он же вписал свой храм в окружающую природу, но не подчинил его природе, наоборот, подчинил местность своему замыслу! Как бы мне хотелось доверить ему великие храмы, которые я возведу в честь моего отца Амона!

Я смотрела на него и не верила своим ушам.

– А я думала, ты ненавидишь его, – тихонько сказала я.

– Да, я ненавидел его! Ибо он хотел слишком многого – он хотел править с царицей и через царицу. А возможно, в один прекрасный день и без царицы. Поэтому-то для нас двоих, для него и для меня, не было места рядом друг с другом!

Места рядом друг с другом? А как же царица? Оставалось ли теперь ей место рядом с ним? Или случившееся было лишь подготовкой к тому, что еще должно было произойти?

Неужели я действительно была в Земле людей, которую мне обещали показать, когда еще ребенком подняли на палубу большого корабля? Этот дворец находился в прекрасном городе Амона, там, где из больших ворот храма выходят жрецы и пророки, где золотых дел мастера выковывают короны, а столяры украшают львиными головами даже ножки стульев, где скульпторы высекают статуи богов и колонны в виде цветов, а писцы беспрерывно умножают свитки трижды священного великого Тота? Или, может быть, этот город стоял среди красной пустыни, где в скалах нет воды, где лев подстерегает свою добычу и где правит убийца Сет?

Здесь каждый лгал. Каждый стремился вытеснить другого и подкарауливал его, подобно диким зверям в пустыне.

И я должна дышать этим воздухом? Должна терпеть, когда Хатшепсут в припадке внезапного подозрения протягивает мне поданное мною же вино со словами: «Пей ты!» или когда она выведывает у меня о других, а у других обо мне?

Почему бы Тутмосу просто не взять меня к себе, теперь, когда на нашем пути больше не стоит Нефру-ра? Ведь у каждого фараона был свой женский дом. Не на это ли намекнула Хатшепсут, когда в моем присутствии спросила его: по-прежнему ли неприятны его жреческому слуху исполняемые мною песни или, может быть, он уже привык к чужеземной музыке, которая даже у нее, царицы, не вызывает неудовольствия? Она велела мне танцевать, а Тутмос вскользь сказал: «Да, очень красиво!» и заговорил о чем-то другом.

Нет, с меня было довольно! Довольно бесконечных недель, а порою и месяцев, когда мы виделись лишь мимолетно. Довольно встреч, на которые мы крались как тати в ночи и которые от раза к разу приносили больше горечи, чем радости. Если я ему надоела, то почему не сказать мне об этом?

Нуждался ли он во мне? Неужели я должна была подслушивать для него в закоулках дворца, прислушиваясь к подозрительному шепоту и удалявшимся в темноту шагам, не выносившим света дня? Или он ждал того часа, когда сможет предложить мне совсем другое, чем служба доносчицы?

Но если у меня будет ребенок? Разве не разорвется тогда вся та сеть лжи, которую я так долго плела? Или я прибегну к дальнейшей лжи, одно представление о которой уже вызывает у меня отвращение?

Однажды я неожиданно спросила его об этом. Тогда он сказал – и попытался смехом прикрыть свой испуг:

– Тебе нельзя иметь ребенка, Мерит-ра! – И добавил неуверенно: – Пока еще нельзя! – А затем совсем тихо, помедлив, спросил: – Или дело зашло уже так далеко?

Нет. И именно от этого я мучилась больше всего. Неужели я была бесплодна?

Но в один прекрасный день я убедилась, что это не так.

У меня будет ребенок! Я буду вскармливать не маленькую обезьяну, потерявшую мать, не вытаскивать из яйца птенца цапли, а держать у своей груди ребенка! Невозможно описать, какую головокружительную радость я пережила, сказав себе, что сомнений больше нет! Но это длилось лишь мгновение, а затем меня охватило совсем другое чувство. «Что же теперь? билось у меня в висках. – Что же теперь?»

Была ночь. Голова у меня горела, и даже светившая в окно луна не могла принести мне утешения. И тогда я взмолилась своим измученным сердцем: «Ты, который зажигаешь на небе ночные светила, трижды священный Тот, бог мудрости, от которого не скрыть правду, помоги мне!»

Я заснула поздно и, против своего обыкновения, проснулась тоже поздно. Служанки, спавшей вместе со мной, уже не было рядом. Почему же она меня не разбудила?

Я поднялась и пошла в покои царицы. По дороге мне повстречался Риббо.

– Царица ушла в храм! – крикнул он мне.

А кто ей заплел волосы? Кто завязал сандалии? Аменет? Или «новенькая», которая, по правде говоря, уже давно не была новенькой? А может, одна из многочисленных служанок, толпившихся вокруг царицы? Ведь во дворце не было нехватки в услужливых руках. Но почему же царица не позвала меня? И разве я не должна была петь в храме Амона?

Я проскользнула обратно в свою каморку и забилась в угол. Мне было смертельно плохо.

Когда вечером наконец вернулась новенькая, она не сказала мне ни слова. На следующее утро – я уже давно проснулась – Аменет позвала ее, а меня как будто бы и не видела!

Я пошла на кухню, чтобы раздобыть себе поесть. Мне показалось, что все смотрят на меня как-то косо, – что же такое было во мне? Ведь вряд ли уже можно было что-то заметить?

Неужели это было только капризом царицы и она просто захотела иметь при себе другую служанку? Но я не чувствовала за собой никакой провинности. Я ловила любой ее знак. Я пела, чтобы развеселить ее, и тотчас же замолкала, если видела, что во время моего пения тучи неудовольствия на ее челе не рассеиваются, а сгущаются. Я клала краску вокруг глаз царицы и следила за тем, чтобы ее излишек не повредил моей госпоже. Я часами неподвижно стояла за ее креслом, когда она была занята и – часто по забывчивости – не отпускала меня. Я никогда не произносила ни слова, которое выдало бы мое расположение к молодому царю. Наоборот, разве я не поносила его перед ней?

Разве всего этого было недостаточно? Может быть, какой-то неосторожный взгляд разбудил ее недоверие? Или меня предал доносчик? А может быть, царицу предостерегало от меня ее Ка? Разве могло от него укрыться, что мои слова не выражали моих мыслей? Или, может быть, оно поняло мои сокровенные помыслы и пробудило в царице чувство отвращения ко мне? Возможно, она уже какое-то время подавляла в себе это чувство, но затем уступила ему в порыве плохого настроения. Потому что сильно в людях их Ка, пока оно живет в их теле! Многое из того, что ты делаешь, Рени, приказывает тебе твое Ка, хотя ты этого и не знаешь. Но вдвойне сильно Ка царей!

Что мне теперь было делать? Бежать к Тутмосу? Сказать ему: «Защити меня и своего ребенка?» А если за нами наблюдали и я тем самым поставила бы под угрозу и себя и его?

Не лучше ли было мне исчезнуть? Разве не казалось, что на меня вовсе не обращают внимания, и мое отсутствие не очень-то бросилось бы в глаза? Аменет в конце концов подыскала мне другую службу. Теперь вместе с многочисленными служанками я вязала большие, красиво подобранные венки. На пороге стоял прекрасный праздник Опет, когда Амон посещает в южном храме свою великую супругу Мут. Кто заметит мое отсутствие, когда в саду сотни людей срезали цветы и вязали венки во дворах? И все же я откладывала свое бегство со дня на день, с недели на неделю!

На этом большом празднике я не пела в хоре Амона. Мне не удалось увидеть ни царицу, ни царя, который шел в толпе жрецов и пророков.

Я стояла далеко в стороне, когда жрецы с носилками бога на плечах спустились к Реке. А когда от берега отошел царский корабль, за которым на буксире плыла ладья «Усерхат-Амон», прекрасная ладья бога, меня так оттеснили, что я не различала даже звучания систров и пения храмовых хоров.

Чтобы попасть в храм Мут, нам нужно было пройти по дороге вдоль берега. Ведь для простого народа и для низшей прислуги дворца кораблей не полагалось. Я шла в толпе совершенно незнакомых людей, так как весь народ города Амона высыпал на дорогу, соединявшую оба храма. Одна женщина с ребенком на руках, которой я помогла, когда ее толкнули и она чуть было не упала, пошла вместе со мной.

Мы подошли к храму Мут в числе последних. Царский корабль уже причалил к берегу. Теперь от Реки должна была тронуться в путь торжественная процессия и перенести носилки бога в святилище Мут. Поднялось ликование, которое передалось даже тем, кто не мог ничего видеть.

Нам не удалось пройти во двор храма, который уже давно не мог вместить всей толпы. Но я сумела усесться на низкой стене там, где должна была пройти процессия. Я помогла женщине с грудным ребенком взобраться на это удобное место. Мы увидели одетых в белое отцов бога, пророков, в накинутых на плечи шкурах пантер, увидели, как они несли на плечах драгоценный груз. Мне показалось, что в одном из них я узнала Тутмоса. Впереди вельмож своей державы выступал Макара в полном облачении царя. Воздух наполняло звучание систров и пение хоров Амона.

Большие ворота храма закрылись за ними. Солнце так палило, что у меня закружилась голова и мне пришлось прислониться к своей соседке. Молодая женщина успокаивала ребенка, и улыбка украсила ее грубоватое лицо.

Внезапно поднялся рев, похожий на крик, вырвавшийся одновременно из тысячи глоток. Сначала ничего нельзя было разобрать, но рев распространялся с быстротою молнии и докатился до нас:

– Чудо! Чудо!

Те, кто понял эти слова, не задумываясь передали их дальше. Я тоже в возбуждении вскочила на стену, на которой до тех пор сидела, и закричала вместе с другими:

– Чудо! Чудо!

Потом я спросила у пробегавших мимо людей:

– Что за чудо?

Но мне не отвечали.

Возбуждение народа росло с каждой минутой. Никто не знал, что же произошло, но у всех разгоралось воображение оттого, что они стали свидетелями великого мгновения.

Нам пришлось еще долго ждать, пока откроются ворота храма. Напряжение становилось невыносимым. Слухи летали, как голуби. Один говорил, что статуя бога поднялась из священной ладьи и направилась к статуе божественной матери Мут; другой – что ладья бога внезапно начала светиться ярким, сияющим зеленоватым светом.

А когда ворота снова открылись и показалась процессия со священной ладьей, то Тутмос шел уже не в ряду жрецов, а выступал впереди как Первый из великих сановников державы. Он снял одеяние пророка, царский передник закрывал его бедра, а голову венчала двойная корона Обеих Земель.

Потом те, кто якобы видел, и те, кто слышал об этом от других, которые утверждали, что это видели, рассказали мне: ладья бога внезапно осветилась ярким светом и статуя Амона сошла со своего цоколя! И бог взял за руку царя, находившегося среди жрецов, и поставил его на то место, которое по праву принадлежало царю!

Тогда я поняла, что дни царицы сочтены.

Вскоре после этого царица умерла, как об этом говорили вслух, или была убита, как о том шептались. Может быть, ее поразила царская змея, или ей в питье подсыпали яду, или в ее сердце попал холодный металл. Меня не было рядом, когда Ка царицы покинуло ее. Я не обмывала ее тело перед тем, как его передали бальзамировщикам. Не разговаривала я и с Аменет, которая внезапно исчезла, а куда – никто не знал. Растерянность царила во дворце, все дрожали за свою жизнь, ибо ничего не было известно о судьбе исчезнувших – бежали они или были убиты.

И наконец, услышали, что ненависть не оставила в покое даже мертвую царицу. Много работы выпало каменотесам, которые когда-то воздвигали ее статуи и прославляли ее дела на стенах храмов. Теперь они стирали память о ней, уничтожали ее надписи, разрушали ее памятники. Большие обелиски перед воротами храма Амона, которые она приказала воздвигнуть на память о своем празднике Сед, были замурованы, чтобы навсегда скрыть их от людских взоров, а гробница царицы была осквернена. Но прежде всего повсюду было выщерблено ее прекрасное имя Хатшепсут и великое тронное имя Макара. Ибо не суждено ему было жить миллионы лет, его сиянию быть вечным, как сияние Нерушимой звезды, а ее Ка иметь жилище в Земле людей!

Не успели еще скульпторы и каменотесы закончить эту разрушительную работу, как покои царицы заняла новая госпожа. Странно, что ее тоже звали Хатшепсут, а происходила она из боковой линии царского дома.

Ранила ли эта весть мое сердце? Уж не к себе ли относила я слова Тутмоса: «Я хочу быть царем не как муж божественной супруги, но я хочу иметь жену, которая станет божественной супругой, потому что будет моей женой!»

Нет, я никогда не позволяла такой безрассудной мысли закрасться в мою душу.

Но теперь – я это знала – что-то должно произойти. Теперь царь возьмет меня в свой женский дом, а я буду, не таясь, петь и танцевать перед ним. Мой ребенок будет иметь кормилицу. Я же, возможно, в тот день и час, когда мое место займет более молодая, получу супруга, который будет иметь высокую должность.

Теперь уже недолго оставалось ждать, когда Тутмос призовет меня! Голова у меня шла кругом, стоило мне подумать об этом.

И вот в то время, когда я представляла свою дальнейшую судьбу, перед которой я беззащитно закрывала глаза, я почувствовала в своем теле первый толчок моего ребенка. Меня пронзила мысль: «Сын Мерит!»

Он мог бы расти вместе с дочерьми и сыновьями царской жены. Слуги завязывали бы ему сандалии, наставники вводили бы его во все премудрости Тота – пока будет жив его отец. Но когда отец умрет, останется ли ему место рядом с братьями и сестрами или им рядом с ним? И я отдам своего ребенка, которого я уже любила так, как никогда и никого еще не любила, – даже его отца! – и который был мне нужен так, как еще никто и никогда на земле – и уж, конечно, не так, как его отец, – я отдам это бедное, невинное существо, которое вздрагивало в моем теле и радовалось жизни в плодородной Земле людей, во власть рыжеволосого Сета, а тот отведет его в пустыню, где над ним будут кружить коршуны?

Я уронила голову на руки и так и сидела в тени густого куста, сплошь покрытого красивыми фиолетовыми цветами. Но попробуй сломать такой цветок или ветку, и из них начнет капать молочно-белый, ядовитый сок. Не здесь ли я играла когда-то с царевной и устыдилась своей матери, когда она прошла мимо?

Голоса слуг, ходивших через сад, не пугали меня, а на их слова я не обращала внимания. И все же? Разве не сказал один из них: «Где же Мерит? Ее спрашивал царь!»

Этой ночью я бежала из дворца.

Нелегко мне было явиться в дом брата, нося ребенка, отца которого я не хотела называть. Мать набросилась на меня, невестка осыпала насмешками, а в глазах брата был упрек.

Я же молча искала какое-нибудь занятие. Я взяла деревянную лопаточку и начала выдавливать ею письме на ответчиках, которые уже тогда изготовлялись и гончарной мастерской моего брата. Этого не умели делать ни Каар, ни его жена. Я ведь знала, какие слова писались на глиняных фигурках вельмож, которые брали их с собой в могилу. Я прочитала их на многих куколках, которыми снабдили Нефру-ра.

Потом брат заметил, что ему гораздо лучше платили за расписанных ответчиков, чем за простых, которых у него покупали очень немногие. Тогда он предоставил это занятие мне, и даже его жена терпела меня в доме, хотя и не могла иногда удержаться и не задеть меня недобрыми словами.

Но когда у меня родился сын, она уже больше не язвила. Смертельная болезнь приковала ее к ложу. В то же самое время и ей был дарован ребенок, дочка. Невестка не пережила родов, хотя отец обвешивал ее амулетами и вся ее родня собралась вокруг нее и читала разные заклинания, чтобы ее спасти.

Я же была совсем одна, когда у меня начались родовые схватки. Утром моя мать уже увидела тебя у меня на руках. Когда умерла жена моего брата, я дала грудь и ее ребенку.

Твой отец больше не требовал меня и не посылал за мной, и никогда он тебя не видел.

Вы выросли вместе, ты и дети моего брата, и любили друг друга, как братья и сестры. Я не думаю, чтобы они знали, что я не их мать.

Будешь ли ты упрекать меня, Рени? Может быть, ты скажешь, что даже Исида боролась за наследство своего сына Хора и перехитрила Сета, что Тот помогал ей, что справедливость победила и Девяти великим богам в конце концов пришлось присудить сыну Осириса владения его отца!

Но не путай, сын мой, дела людей и дела богов.

Я сделала то, что должна была сделать, потому что любила тебя. Я не хотела, чтобы сын великой царской жены, твой брат, ненавидел тебя. Но я не хотела, чтобы и ты ненавидел его и оспаривал у него престол как старший среди царских сыновей. Нашли ли бы вы место рядом друг с другом? Может быть, вокруг твоего чела обвилась бы змея и поразила бы тебя?

Может быть, ты стал бы богом.

Но я этого не хотела.

Я хотела, чтобы ты стал человеком, сын мой!


Загрузка...