Слушай, тюрьма!

В черном туннеле, выжженном грехом, преступлением, убийством, ложью, в тюремном туннеле постоянно горит электрический свет.

Он обнажает бессилие зла, безволие ада, равнодушие к смерти, жадность к жизни. Это - человечество, текущее сквозь черный туннель.

Кому же из тех, кто вовлечен чуждой силой сюда, удастся осознать в себе сокрытый Свет, для кого из них сквозь трещины в туннельной коре откроется Истина, Ее неистребимый, всепроникающий и всепобеждающий Свет?

Для того, кто возжаждет этого и выйдет обновленным из огня покаяния.

Каждый день - отрезок пути к Вечности. Туннель должен иметь конец.

Мир, созданный Богом, прекрасен, черный туннель, через который тащит меня чуждая сила, не может убить во мне это знание. Оно еще не прочно, оно то исчезает, то возникает. Это знание - начало любви, я хватаюсь за него слабыми руками, плачущим сердцем, я приникаю к нему жаждущим обновления умом. Моя надежда помогает мне.

И сказал Сидящий на престоле: се, творю все новое (Отк. 21, 5).

Я жду обновления здесь, в черном туннеле, я снова и снова начинаю свою дорогу к Твоему преблагословенному покою, Господи.

Здесь, на этом безнадежном пути, мне светит моя надежда. Церковь, ушедшая в пустыню.

Последний раз вижу кресты храма сквозь трещину в крыше "воронка", везущего меня снова в тюрьму после суда (1 апреля 1983 года), приговорившего меня к шести годам лишения свободы. Кончится год тюрьмы, и меня повезут по этапам в ссылку.

Я вижу сквозь трещину в крыше "воронка" кресты храма.

Это церковь святых Апостолов Петра и Павла, она стоит недалеко от Лефортовской тюрьмы. Я слышала в камере иногда ее благовест, теперь она склонила надо мной свои кресты, благословляя меня. Отныне я буду видеть храмы только на открытках и фотографиях. Меня лишили свободы ходить в храм.

Меня решили лишить Церкви. Но это отнять невозможно, Церковь мы носим в себе.

Первыми изгнанниками были Адам и Ева. С тех пор изгнание стало карой. Родина - иллюзия Едема. Но наше же жительство - на небесах (Фил. 3, 20), ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего (Евр. 13, 14).

Моя надежда говорит мне: отдай земле ее долг, и тогда ты победишь земное тяготение. Служение миру - есть распятие мира в себе, - говорит нам Церковь, ушедшая в пустыню.

Как только я даю обещание земле вернуть без сожаления данное ею мне взаймы: земля ты и в землю уйдешь (Быт. 3, 19), - земное тяготение ослабевает. Мое естество, мой "внутренний человек", освобождаясь от этого притяжения, становится способным пребывать в естественном мире, и один миг этого пребывания дает несказанную силу и радость. Оказывается, у человека есть неисчерпаемые возможности к обновлению ума и к новой жизни его, но для того, чтобы эти возможности реализовались, нужно очистить "мысленный воздух"...

Исцеление ума и исцеление мира начинаются с очищения ума, с его обновления покаянием. Он должен уйти от лжи, греха, преступления, от навыков, навязанных себялюбием, любовью к веществу, от мыслей, прикованных к вещественным началам, освободиться от притяжения земли.

Черный туннель - странствование в абсурде, этюд с "социологом", буффонада суда, лес без леса.

Это - поток тленного вещества, жизнь во времени, которое ежесекундно убивает себя самого по воле Бога, даровавшего времени эту благую способность. Оно уносит себя и меня. Но я должна, я могу выйти из этого потока.

Значит, побег в тюрьму, побег в пустыню необходим? Время проносит через туннель меня, мой мир, мою землю, данную мне взаймы. Но туннель имеет конец.

Он имеет конец, как и этот конечный нереальный, неистинный мир, навязанный миродержцем моему уму. Он втиснул мой ум в черную бездну лжи и греха, чтобы в замкнутом нереальном пространстве мой ум задохнулся, обессилел и не смог познать мир, созданный Богом.

Бог разрешил это миродержцу для того, чтобы я сделала свой выбор свободно. "Противя-щийся же бедам, - по словам преп. Максима Исповедника, не знает ни того, какой торг идет у нас здесь, на земле, ни того, с какой прибылью отойдет он отсюда".

Борьба, которую ведет Господь за каждую душу, скрыта от нас. И сколь ужасно было это видение, что и Моисей сказал "я в страхе и трепете", приоткрывает эту тайну борьбы Апостол Павел и продолжает: - Но вы приступили к горе Сиону и ко граду Бога живого, к небесному Иерусалиму и тьмам Ангелов, к торжествующему собору и церкви первенцев, написанных на небесах, и к Судии всех Богу, и к духам праведников, достигших совершенства, и к Ходатаю нового завета Иисусу, и к Крови кропления, говорящей лучше, нежели Авелева. Смотрите, не отвратитесь и вы от говорящего. Если те, не послушав глаголавшего на земле, не избегли наказания, то тем более не избежим мы, если отвратимся от Глаголющего с небес... Итак, мы, приемля царство непоколебимое, будем хранить благодать, которою будем служить благоугодно Богу, с благоговением и страхом (Евр. 12, 21-28).

Мы приемлем царство непоколебимое с благоговением и страхом, приемлем в Церкви, ушедшей в пустыню из мира. В Церкви, избравшей путь исцеления мира жертвой.

Она знает своим соборным разумом, опытом своих святых, что, только уйдя из мира, она может обрести силу для его исцеления. Для этого она и должна пройти через черный туннель мира в пустыню, сокрытую в мире. Сокрытую от мира сего, искаженного миродержцем.

Она проходит этот путь, чтобы вернуть мое сердце и ум к их естеству, чтоб вернуть миру его собственную, созданную Богом Красоту.

Чтобы вернуть любовь, побеждающую страх.

Церковь ответственна за сотворенный мир, и каждый из нас, кто приемлет царство непоколебимое, кто именует себя христианином, ответствен за жизнь и смерть мира, в котором накоплен огонь для его уничтожения.

Слушай, тюрьма! - кричу я у "решки". - Христос воскресе!

Он расторгает крестные узы.

Он победил мир.

Он победил смерть.

Август 1982 - апрель 1985

Москва - Усть-Кан

ПИСЬМА ИЗ ССЫЛКИ

Моя дорогая детка, мой добрый ангел, недавно я снова побывала в Усть-Кане. Проездом.

Мы возвращались со Световым из Горно-Алтайска, куда нас пригласили для разговора. К областному прокурору.

Мы могли выйти на свободу, вернуться домой, к своим детям и внукам. Нам предложили в обмен на свободу дать заверение в том, что мы не будем нарушать закон. А значит, косвенно признать, что мы его нарушили, исповедуя свою веру, и, значит, признать правыми тех, кто стоял "на страже закона" и попирал его, попирая и убивая себя и свою совесть.

Усть-канская земля в оковах гор, скрывающих горизонт, была особенно пустынна в ту ночь. Казалось, тьма и пыль поглотили все, что окружено горами. Казалось, место это безлюдно и человечеству больше не нужен Усть-Кан. Мы вышли на темную площадь и отправились в милицию отметить наши маршрутные листы. Милиция была рядом. Дежурный смотрел телевизор. Он узнал нас.

Усть-канская пустыня пахла ссылкой, надзором, одиночеством, необходимым, желанным одиночеством. Мы забыли, что впервые встретились после моих тюрем здесь же, в усть-канской милиции.

Тогда Усть-Кан был залит солнцем и запах ссылки, надзора, одиночества был поглощен радостью встречи, надеждой на свободу. Тогда мы еще не были уверены в том, что Светова ждет та же самая печь, тот же самый ад, чтоб, пройдя через него, оказаться через год ночью в Усть-Кане, возвращаясь оттуда, где можно отдать душу в обмен на свободу.

Мы так устали за двенадцать часов дороги! Восемь часов - перевалы, спуски, подъемы, и четыре часа перед тем - ожидание автобуса в милицейской машине под непрерывным снегопадом. Мы так смертельно устали, что были счастливы, получив возможность укрыться одеялами и уснуть. Мы хотели поскорее забыть о том торге, в котором не захотели участвовать.

Мы отказались от него не потому, что не могли простить жестокости расправы над нами, ни в чем не повинными перед законом. Не потому, что не могли простить бессмыслицы зла и лжи. Мы знали, что без воли Божией никто не мог бы причинить нам зла. И потому, вспоминая о слезах детей, арестах, обысках, о бесчеловечности сатанинских обманов и сатанинской бессмыслице завуалированных мучений, мы старались принять их как благо Бога.

Светова приговорили к ссылке из "гуманных соображений", как было сказано в приговоре. Однако после "гуманного приговора" его, пожилого больного человека, протащили по семи пересыльным тюрьмам, намеренно повезли в противоположную сторону, чтобы помучить на этапах, затем в наручниках привезли в последнюю тюрьму и держали там в следовательской камере, чтоб вырвать у него отречение.

"Мамочка, смотри, как нас любит Бог, - писала мне в ссылку наша дочь из роддома, - сегодня арестовали папу, и сегодня же родился Тимофей..."

Через месяц после суда над Световым сожгли его архив, письма покойной матери, письма покойной жены 40-летней давности, письма покойных и ныне здравствующих писателей, книги, рукописи, черновики.

Сожгли ли? Из прокуратуры сообщили, что все уничтожено.

"Зачем?" - спросишь ты, мой ангел. "И это угодно Богу?" - может спросить каждый.

Дальше начинается все другое.

"Мир другой" - с этой мысли, столь невнятной, с этого, ничего не значащего, казалось бы, намека на какое-то, до сих пор неведомое мне знание началось мое возвращение к жизни в аду Лефортовской тюрьмы.

Оказалось, что для того, чтобы вернуться в Божий, реальный мир, в реальность сотворенного бытия, нужно было пройти через земной ад.

Тот мир, из которого вырвал меня Господь, был сотворен не Им, а сознанием и стараниями того, кто ненавидит Бога. Он был навязан мне, этот мир, и я должна была приспособить к нему себя, свой ум, свое сердце и даже свою веру. Этот навязанный мне мир всю жизнь пугал меня страхом гибели. Он был размещен во времени, и каждая мельчайшая частица этого времени была изначально поражена тлением.

Конечно же, в нем не было и нет Бога, потому что этого мира нет. Его не существу-ет. Это - роковая болезнь безбожного сознания, болезнь человечества, ставшая в наше время эпидемией тотального масштаба.

Никто не знает в точности истинных причин этой эпидемии. Самая распространенная и присущая всем эпохам трактовка ее причины - свобода. К моему сознанию приражается, как говорят св. Отцы, навязанная ложь. Сознание заражается чуждой мыслью, мысль, однако же, становится моей. Или не становится моей.

И здесь действует свобода, избирающая воля. Мысль, естественно, ведет к делу.

Кто же порождает эту мысль, эту ложь?

"С того времени, - говорит св. Симеон Богослов, - как дьявол устроил для человека, посредством преслушания, изгнание из рая и отлучение от Бога, он с бесами своими получил свободу мысленно колебать словесность каждого человека, одного больше, другого меньше..."

Ложь связана с человекоубийством, она порождается диаволом именно для этой цели. Ваш отец диавол, - говорит Господь тем, кто не понимает Его, тем, кто не может слышать Его, - и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи (Иоан. 8, 44).

Обрати внимание, что Господь говорит: хотите исполнять. Хотите слушать диавола и потому не понимаете речи Моей, и потому не можете слышать слова Моего (Иоан. 8, 43). Значит, когда я слушаю ложь, я не могу слышать Истину. Моя словесность, т. е. моя мысленная и сердечная область, мои смыслы поражены, искажены, больны. Дьявол знает об этой "несовместимости" Истины и лжи, и ему дана свобода искушать ложью, "колебать" мою словесность, он творец ложных мыслей, по слову одного духовного писателя. Господь говорит: когда говорит он ложь, говорит свое. Эта "энергия лжи" передается всем без исключения. И я принимаю эту "энергию лжи", эту чужую мысль, я принимаю ее свободно, сознательно.

Это - духовная проблема. Это проблема совести и свободы. Принять ложь за правду легко, но столь же легко вскоре разубедиться в том, что ложь есть ложь. Сознательно и свободно принимая ложь, я добровольно становлюсь жертвой эпидемии. Отныне я столь же свободно могу распространять эту мысль, делиться ею с людьми, утверждая ее, бороться за нее, считая все, что противоречит усвоенной мне мысли, ложью. Я стала одной из тех, кому Господь сказал: ...не понимаете речи Моей, ...не можете слышать слова Моего. Уже не только не хотите, но и не можете.

Эпидемия почти тотальна, и мне это помогает, все больны, и ничего не поделаешь. Все должны умереть, и я ничуть не лучше прочих. Все поклоняются одним и тем же идолам, вещественным ли, словесным ли, и мне придется отдать им должное.

И все же у моей свободы, избравшей возможность тотального шествия к смерти, к небытию, остается до конца моей жизни еще одна возможность: отказаться от смерти. "Это безумие! - кричат мне все. - Ты ничуть не лучше нас!"

Человека можно заковать в кандалы, прибить к кресту, нещадно мучить, но его нельзя заставить мыслить, верить, хотеть, любить, если он этого не хочет. Есть такой термин "внести сознание", видимо, он сочинен по аналогии с возможностью "внести вирус, микроб". Но если человеку можно привить телесную болезнь - грипп или проказу, ему невозможно насильствен-но привить сознание. Он должен захотеть стать больным. Он должен захотеть или смерти или воскресения, ада или рая.

Душа человека знает, что можно преодолеть смерть, но далеко не каждый человек хочет преодолеть смерть, далеко не каждый захочет воспользоваться своими возможностями. Потому что для преодоления смерти надо совершить побег из "державы смерти", из мира, которого нет и который навязан моему уму, чтоб пугать меня неизбежностью гибели.

Державой смерти называет св. Апостол Павел в Послании к Евреям несуществующий, нереальный мир. Он называет его пленом, рабством у смерти, у имеющего державу смерти, т.е. у диавола (2, 14-15).

Чем же держит в рабстве, в плену тот, кто правит державой смерти?

У князя мира сего, у диавола, нет, как мы знаем, ни пушек, ни бомб, ни автоматов.

Он держит мыслью. Мыслью, заражающей сознание ложью и страхом смерти, ужасом плоти и крови. Мысль, внушенная диаволом и породившая смерть, ничуть не уступает по силе страху перед дулами заряженных пушек и автоматов.

Человек причастен плоти и крови, и страх за плоть и кровь ввергает его в плен к тому, кто царствует в державе смерти. Поэтому Господь принимает плоть и кровь и претерпевает распятие, дабы смертью лишить силы имеющего державу смерти, то есть диавола, и избавить тех, которые от страха смерти через всю жизнь были подвержены рабству (Евр. 2, 14-15). Так открывает св. Апостол Павел смысл Воплощения.

Бог является в сотворенный Им мир из плоти и крови, чтобы вывести тех, кто этого захочет, из нереального мира, созданного мыслью лжеца, из мира, в котором воцарилась тотальная смерть. Он постоянно является и после своего Воскресения и Вознесения, является во славе Своей тем, кто верует в Него и постоянно жаждет единения с Ним.

К тому времени, когда я поняла, что мир другой и что я не должна больше задерживаться в державе смерти ни на минуту, Бог показал мне в той степени, в какой я могла это воспринять, власть и бессилие державы смерти. Оказалось, что власть ее держится, по сути дела, ни на чем. На моем согласии признать ее властью. Я не могла тогда еще это осмыслить. Но я уже могла увидеть, что вся сила, вся громада, вся мощь окружающего меня ада держится только на одном: на моем согласии принять ложь за правду. Я должна была тогда понять, что вся мощь этого ада сооружалась ложью только затем, чтобы ложь победила правду. Чтобы одна мысль победила другую, потому что мысль нельзя победить мощью сооруженного ада, а только другой мыслью, если я захочу ее добровольно принять. Познание этой простоты требовало покоя мысли и сердца, но покой ежеминутно взрывался. Моя душа не умела входить в покой, потому что ее главной работой была подготовка к побегу. Но до побега было еще далеко. Работа шла исподволь, и сознание словно бы не успевало за душой. Тогда Бог и начал открывать моему уму сущность происходящего. По-видимому, те, кому было поручено сокрушить мою жизнь, не могли сыскать никаких оригинальных способов доказательства своей мысли. Скорей всего, этих способов вообще не было и нет, потому что мысль, воспринятая ими от имеющего державу смерти, была проста, как просты угрозы и намерения, целью которых было пробудить страх гибели. Во всяком случае, мысль моего обвинителя всегда была однообразна и монотонна, он не искал доказательств своей правоты, он хотел одного: чтоб я объявила правду ложью. Эта целеустремленность к тому, что впоследствии было определено мной для самой себя как "антилогика", эта всепоглощающая жажда лжи и ненависти к Богу были, конечно же, прямым доказательством бытия Божия. И бесы веруют и трепещут, - свидетельствует св. Апостол Иаков. Так оно было, так оно и есть. Бог показал мне свою правду, поставив лицом к лицу с ложью.

Бытие Бога подтверждалось жаждой победить Бога, победить Истину ложью. Для этого и была сооружена вся громада, вся власть и мощь окружавшего меня ада.

Если Бога не было, зачем нужно было бы Его опровергать?! Разве опровергают то, чего нет? Разве нужно свидетельствующих о своей вере в Бога сажать в темницы, предварительно оклеветав их, если Бога нет?! Кому может нанести вред тот, кого нет? Но несуществующий мир, держава смерти неизбежно влечет тех, кто добровольно жительствует в ней, к небытию. К небытию всех. И тех, кто хочет жить в этом нереальном мире, и тех, кто задумал побег. Их надо во что бы то ни стало "вобрать", втянуть в этот вакуум... А если они захотят все же совершить этот побег, надо гнаться за ними по пятам, чтобы не упустить ни одного.

Вспомни, мой ангел, эту постоянно повторяющуюся ситуацию из библейской книги "Исход", открывающую главенствующие смыслы человеческой жизни.

Бог хочет вывести Свой народ, человечество, каждую душу из рабства, из нереального мира, избавив от господства того, кто поставлен властвовать над народом Божиим. "Кем поставлен? - наверное, спросишь ты. - Богом или тем, кто имеет державу смерти?!" Богом, думаю я, ибо и бесы не могут, как мы знаем из Евангелия, войти даже в свиней без Божьего повеления. Бог хочет, чтоб маленький, ничтожный человечек, "обложенный плотью" (я - червь, говорит о себе прославленный своей кротостью Псалмопевец), смог противостоять громаде Фараона, мощи его войск и грохоту его колесниц. Он должен совершить побег. Ему пришла пора покинуть державу смерти.

Каждая минута жизни в этом веке дана для побега из рабства. С тех пор, как Адам по своей воле уступил сатане, поверив его лжи, человечество - весь Адам - и каждый человек облекся во тьму, - пишет преп. Макарий Великий. "Враги обманом восхитили славу человека и облекли его стыдом. Похищен свет его, и обличен он во тьму. Убили душу его, рассыпали и разделили помыслы его, совлекли ум его с высоты, и человек-Израиль стал рабом истинного Фараона, и он поставил над человеком приставников дел и досмотрщиков лукавых духов, которые понуждают человека волею и неволею делать лукавые дела его, составлять брение и плинфы. Удалившие человека от небесного образа мыслей, низвели его к делам лукавым - веществен-ным, земным, бренным, к словам, помышлениям и рассуждениям суетным; потому что душа, ниспав с высоты своей, встретила человеконенавистное царство и жестоких князей, которые понуждают ее созидать им греховные грады порока" ("Добротолюбие", т. I, с. 161).

Однако уйти от Фараона не так-то легко. Речь идет не о тайном побеге. Фараон должен отпустить Божий народ, человека, человечество для служения Богу. Бог хочет, чтобы намерение совершить побег стало известно всем.

Фараону нужен народ Божий, он строит Фараону "грады порока". К тому же Фараон не хочет уступать ни в чем, не хочет он уступить и главное: власть над душами и мыслями.

Фараон всегда один и тот же. У него разные имена, он облачен в различные доспехи, т. е. в различные формы, зависимые от исторических, социальных, национальных и прочих временных сюжетов. Фараон - это сущность, но не форма. Сущность богоборческая и богохульная. Человек, позволивший мысленным силам создать в себе сущность Фараона, всегда ненавидит Бога и Его народ и всегда стремится властвовать над душами. Бог постоянно ожесточает сердце Фараона, чтоб более жгучей стала жажда покинуть его державу для тех, кто хочет войти в реальный мир, сотворенный Богом.

Бог ожесточает сердце Фараона, чтобы более жгучими становились скорби. Мир тотально порабощен князем мира сего. Порабощен им и сам Фараон, воспринявший от князя мира сего мысль о необходимости властвовать над народом Божиим. Бог ожесточает сердце Фараона, чтобы явить славу Свою, заставив Фараона уступить велению Бога. Он ожесточает сердце Фараона, потому что Фараон осужден. Ненависть гонителей есть свидетельство их обреченнос-ти. Ожесточение сердца - наказание Господне. Фараон осужден, и Бог не дает ему проявить милосердие.

Поэтому Фараон, вынужденный Богом отпустить народ, решает оставить себе детей, чтобы властвовать над их душами и мыслями и чтоб дети сооружали для него "греховные грады порока". Но Бог не позволяет и этого Фараону. Тогда он хочет забрать имущество, но и это ему не удается. Господня земля и что наполняет ее...

Фараон не отпускает по своей воле ни одного, не отпускает самого никчемного, не приносящего никакой пользы державе Фараона, а когда Бог принуждает его отпустить, гонится по пятам, надеясь, что кто-то вернется назад.

Бог ждет. Он идет впереди. Он указывает путь. А Фараон наступает на пятки.

Наконец Бог предает Фараона заслуженной участи. На его место воссядет другой...

Мы должны с тобой помнить, что Фараон свободен так же, как и мы, избирающие жизнь или смерть. Бог не нарушает свободы Фараона ни тогда, когда Фараон не хочет отпустить народ, ни тогда, когда, отпустив его, гонится за ним по пятам...

Зачем я вспоминаю все это? - наверное, спросишь ты.

Я должна выйти из этой болезни. Это тяжкая форма отравления. Отравления ложью. Исцелиться от этого сложно, порой кажется, что это невозможно. Эпидемия почти тотальна...

Ведь мало совершить побег, надо изменить сознание. Сорок лет водил Господь свой народ по пустыням, чтоб человек, совершивший побег, смог научиться жить в реальном мире. Многие так и не смогли. Они хотели вернуться к Фараону, в Египет, в рабство. Им легче было жить в державе смерти. И потому Господь сказал: они не войдут в Мой покой. Не войдут за неверие, - уточнил св. Апостол Павел.

Нам надо туда с тобой войти. Во что бы то ни стало. Пройдя через Чермное море, несмотря на погоню, блуждая по пустыням в поисках "обительного града", проехав через Усть-Кан и пройдя сквозь печи, в которых сжигают книги, зовущие к Свету...

Мы должны пройти сквозь эту тьму египетскую, как проходит свет, никого не проклиная, не уставая ждать посещения Божественной Любви, чтоб удержать Ее в себе и отдать другим.

Я буду надеяться на то, что ты поймешь меня. Я буду надеяться на нашу встречу. Я буду верить в то, что Бог твои печали преложит в радость. Я прошу твоих молитв. Храни тебя Христос.

Зоя

Усть-Кокса,

2 марта 1987 г.

* * *

Здравствуй, моя радость! У нас неожиданно выпал снег. Весна остановилась. Мы привыкли к таким перепадам. В этом есть свой смысл.

Перемены внешние и внутренние всегда воспринимаются нами как тяготы, но без них нет движения к завершению.

Этот мир завершается. Завершается со времен апостольских. Уже через несколько лет после смерти Спасителя, даровавшего возможность победить смерть, Апостолы свидетельствуют о близком конце мира. Они пишут о Церкви: образ мира сего переходит (I Кор. 7, 31); впрочем, близок всему конец (I Пет. 4, 7) и т. п. Века, прошедшие с тех пор, - мгновения. Ученики Христовы мыслят во времени, преодолевая время. Сколько веков Он оставил человечеству до завершения этого мира?

Движение к концу - всего лишь цепь перемен. Конец должен иметь начало. Начало созревает в цепи перемен. Оно вызревает в душах тех, кто принял и осознал сокрытое в этом веке начало будущего века.

Ты засыпала меня вопросами. Я рада. Но смогу ли я ответить на них? Вряд ли. Ты получишь на них ответ непременно, если ответ будет тебе необходим. Независимо оттого, смогу ли я ответить тебе.

Думая над твоими вопрошаниями, я вспомнила, как на усть-канской площади капитан милиции спросил меня: "Как это с вами случилось?"

Этот разговор произошел через несколько месяцев после того, как меня привезли в Усть-Кан. По-видимому, Усть-Кан уже привык ко мне и к моему одиночеству. И хотя люди, живущие в суровых условиях усть-канской пустыни, куда менее общительны, чем горожане, они все же иногда заговаривали со мной. Чаще всего их побуждало к тому любопытство. Вот и капитан милиции смотрел на меня с нескрываемым любопытством: "Вы православная? Не может быть!"

В Усть-Кане давно уже нет храма. Иначе меня бы не привезли сюда.

"Зачем эта дорога, если она не ведет к храму?" - так кончается фильм "Покаяние", который я недавно увидела. В фильме не было ответа на этот вопрос, но в самом вопросе уже таился ответ на него. "Как это с вами случилось?" - спросил капитан. "Как это с вами случилось?" - спросил конвоир на этапе. "Как это с вами случилось?" - спрашивали меня в камерах и на этапах. Охранники и заключенные. Разве сейчас еще веруют в Бога?

"Миром правит не Бог, а сатана", - сказал мне в "воронке" парень, которого вместе с другими везли в лагерь строгого режима.

Я задохнулась. Я не знала, что ему сказать. Вести богословский спор в "воронке" не было возможности. Да и что могут дать богословские трактовки этому парню? "Мы - бандиты, мамаша", - сказал мне парень. У него не было никакого любопытства ко мне. И никакой хитрости. Он не поверил мне, он говорил со мной почти так же, как следователь на первых допросах.

"Как же это с вами случилось?", "Любопытно!", "Бога - нет", "Миром правит сатана", "За веру не сажают, у нас попы разрешены", "Молились бы себе тихонько, и никто бы вас не посадил" и т. д. и т. п.

Это любопытство свидетельствовало об исчезновении христианства.

Об исчезновении христианства свидетельствовали газеты, журналы, кино, телевизор. А об исчезнувшем христианстве свидетельствовала культура. Но более всего об этом свидетельство-вали мы сами, те, кто считал себя христианами. Свидетельствовали тем, что не замечали исчезновения того, что исчезнуть не может.

Сразу объясню тебе, что это мое личное переживание. Оно отнюдь не универсально и может быть только личным ощущением, я его нашла в себе. Когда я обрела начатки веры, я думала иначе, я была убеждена, что начинается расцвет христианства, что вот-вот вся Россия и вслед за ней весь мир придут ко Христу. Моя душа жаждала этого расцвета, и я считала, что эта жажда присуща всему человеческому роду. Я писала, говорила, гневалась на тех, кто не понимал моей жажды, кто сомневался в том, что возможен этот желанный расцвет...

Я не слушала возражений. Христианство не могло исчезнуть, оно могло только процвести. В моих упованиях я возлагала особую надежду на культуру, она должна была наконец сбросить с себя лживые одежды, напяленные для прельщения ее красотами, она должна наконец отказаться от лукавства, от двоедушия, от обслуживания человека, ищущего в ней расцвета ума и наслаждений для чувств, подобных наслаждениям острыми яствами и тающими во рту пирожными.

Я потратила на эти споры с культурой и ее горячими защитниками немало сил. Я заблужда-лась в своих упованиях. Культура пережила саму себя, она бессильна не потому, что не хочет вернуться к своим истокам, к культу, к утверждению подлинных начал и смыслов жизни. Она бессильна потому, что не может вернуться. Она утратила язык. Утратила Слово. И создала подмены свой язык.

Об исчезнувшем языке свидетельствует только тоска по смыслам бытия, тоска по тайне, по смыслам вещей, чувств, явлений... Тоска по Слову так сокрыта, так упрятана, так засимволизи-рована, что ее не поймешь, она словно бы мост куда-то, куда нет входа... Куда же? К исчезнув-шему христианству, обещавшему Вечность? К мечте о нем? К надежде? Но разве сама тоска по смыслам не есть указание на то, что смыслы исчезли? Разве можно на языке, заменившем смыслы, говорить о смыслах?

Как это с вами случилось? Как случилось, что, напитавшись тоской по вечным смыслам, человек пошел по тонким, хрупким мосткам, вот-вот готовым треснуть под его ногами, по ним можно было пройти только один раз, не оглядываясь. Христианство исчезло, но не исчез Христос. Вот так это и случилось. Пойди объясни капитану милиции, что это значит...

Можно подумать, что исчезновение христианства связано с историческими или политичес-кими сюжетами. Бога объявили вне закона, а веру в Него пережитком сначала одного, потом другого, третьего и т. д. Для того чтобы "пережиток" не доставлял особых хлопот, составили реестр того, что ему позволялось иметь. Вера в Бога заменилась "верой в ничто". Верой в сны, в опасность черных кошек, перебегающих дорогу, в приметы, гадания, суеверия, верчение блюдца. Человеку любым способом нужно насытить жажду тайны. Мифы позволялись, сказки остались, крашеные яйца даже поощрялись, устные рассказы о чудесах высмеивались.

"Как это с вами случилось?" - спросил следователь на первом допросе. Может быть, он поставил перед собой задачу разгадать загадку. Он был уверен, что разгадать ее ничего не стоит. Он перечислил заготовленные причины. Неутоленное честолюбие? Корысть? Личное и общественное поражение? "Дела" не было, и разгадка могла быть выигрышем.

Христианство исчезло. В том виде, в каком оно обнаруживало себя, исполнение заповедей Христа оказывалось необязательным, все заботы адептов советского христианства сводились к тому, чтобы скрыть Христову Истину и избежать креста. И заповеди становились анахронизмом. Поэтому вопросы были законны. В регламенте и реестре исчезнувшего христианства не было таких пунктов, как возможность духовного творчества, выражающегося в проповеди веры. Вопросы были законны. Но на них не было ответа.

Христианство исчезло не потому, что оно было кем-то регламентировано, не потому, что Бог был объявлен вне закона, а вера - пережитком.

Все было наоборот, в христианстве все парадоксально с точки зрения мира. Вера в Бога заменена верой в ничто, потому что исчезло христианство. Бог был объявлен вне закона, потому что исчезло христианство. Никакие исторические и социальные причины, никакие политические системы не могут побудить христианство к исчезновению. Оно неподвластно мирской власти, так как мирская власть, как все, что есть в этом мире, - от Бога. Нет власти не от Бога - это, пожалуй, единственная цитата из Нового Завета, которую не опровергает мирская власть, не признающая Бога. Вслед за этим утверждением есть указание на то, что начальствующий - Божий слуга, и потому следует быть покорным властям, поставленным служить Богу. Но это указание мирской властью не признается, власть есть власть и ничьей слугой быть не может. Даже если власть дана от Бога...

И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем (Отк. 13, 7). Власть дана многоголовому зверю, на головах которого написаны имена богохульные. В этой главе Откровения св. Иоанн Богослов дает описание зверя, борющегося с христианством во все века существования мира. Ему дана власть - нет власти не от Бога - победить святых и покорить человечество. Все? Нет, только тех, чьи имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира (Отк. 13, 8).

Нам открываются смысл и назначение земных властителей, на главах которых начертаны имена богохульные, нам открываются страшные судьбы человечества.

Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых (Отк. 13, 10).

Зверь уступает место зверю. Согласно идее преемственности многоголовой власти, данной от Бога. По-видимому, речь идет о духовной преемственности власти зверя, о верности одним и тем же принципам. Для того чтобы они были усвоены всем человечеством, зверю дается власть обольщать живущих на земле (13, 14). Они должны поклоняться образу зверя. Поклонение - это не только признание власти, это еще и духовное приобщение к власти. Поэтому требуется поклонение имени зверя, или числу имени его, ибо это число человеческое шестьсот шестьдесят шесть ( см.: Отк. 13 ,16-18). Зверь имеет число человеческое. Это человекозверь. Его тайна сокрыта в числах. И открыта в приметах. Цифры - знаки этого мира, знаки человеческие, форма, облекающая, укрывающая до поры до времени сущность зверя. 666 - три шестерки - безликая форма. Форма может быть произвольна, сущность же, увиденная св. Иоанном Богословом, неизменна. Она не принадлежит никакому времени и никакому имени. Ей дана или не дана власть победить всех живущих на земле. И убивать всякого, к т о не будет поклоняться образу зверя. Ей дана или не дана власть победить святых...

Возможно ли рассмотреть в этой трагедии человечества частные приметы ее? Ущербность веры, возникающую от навязанных убеждений в незаконности Бога, Его "вторичности" в жизни этого мира, Его гонимости, Его якобы подчиненности властям мира сего? Возможно ли рассмотреть в этой трагедии человечества причины исчезновения христианства, типы сознания, бегущего от веры, как от самоубийства, и ищущего веры как единственной надежды на спасение? Кто-то записан в книге Агнца, закланного от создания мира...

Богом дана власть зверю вести войну со святыми и победить их. Победить для того, чтобы быть самому побежденным, быть ввергнутым в озеро огненное. Зверю дана власть победить тех, чьи имена не написаны в книге жизни. Кто они? Кто эти святые? Те, кто изменил Агнцу. Может быть, это мы, называющие себя христианами и свидетельствующие своими жизнями об исчезновении христианства?

Может быть, это те, кто дал начертать на своем челе и на правой руке имя зверя. Зверю дана власть победить не всех. Но он хочет превысить данную ему от Бога власть. И потому второй зверь пользуется не только пленом и мечом. Он прельщает и обольщает. Ему дана более страшная преемственность тем, что он может вложить дух в образ зверя. Значит, св. Иоанн увидел, как зверь покоряет себе не только плоть, не только душевные силы, но и ум. Может быть, поэтому печать зверя кладется на чело и на правую руку. На мысль и на действие. Значит, зверь лишен только власти действовать на дух человеческий, на образ Божий в человеке, все остальное отдано ему. Ему дано прельщать и обольщать. Обольщать новым христианством взамен исчезнувшего. Но, видимо, только тех, кто не записан в книге жизни, кто изменил Агнцу.

Что ты думаешь об этом? Напиши. Конечно же, я не могла ответить на твои вопросы. Так, как мне хотелось бы. Это очень сложно. И очень больно. За цифрами скрывается тайна антихри-ста. Тайны открываются смиренным, говорит Дух Святый. Господь сказал: Не бойся, малое стадо. Отец благоволил вам дать Царство. Малое стадо. Это сколько? Двое, трое, собранных во имя Его? Почему так мало? Но разве число что-нибудь значит? А три шестерки, похожие друг на друга, - это много или мало? Может быть, это и есть ничто? Во всяком случае, это не больше, чем двое или трое, собранные во имя Его, ведь Господь один победил весь мир. Да сохранит Он тебя в любви к Нему. Молись Ему обо мне. Обнимаю тебя.

Зоя

Усть-Кокса

12 марта 87 г.

* * *

Здравствуй, мой милый друг! Твое письмо обрадовало меня. Что-то зреет во мне, - пишешь ты, но что, пока не сознаю...

Наверное, зреют начала будущих жизней. Мне часто думается, что я прожила несколько жизней. Две из них явно обозначены. До крещения и после. Но в этих двух жизнях вместилось еще несколько. Говорят, телесный состав человека меняется через какие-то временные циклы, что-то исчезает, что-то создается заново. Что же происходит с душой? Ее жизнь стремительна, так несутся вешние воды в горных реках. Но состав этих вод подвержен ли изменениям? Тайна души раскрывается только отчасти и только тогда, когда ум может прозреть перемены в ней... Мы только чувствуем, что она куда-то неудержимо стремится, куда-то порывается убежать...

Моя последняя повесть называлась "Побег". Я начала писать ее, кажется, за полгода до ареста. Еще до рождения Филиппа, моего старшего внука. Его приход в этот мир на некоторое время остановил работу над "Побегом". Помнится, я писала в коротких промежутках между его кормлением и прогулками. Зоя недомогала, и я взялась заменить ее. Я привязалась к этому крошечному существу, восхищаясь каждым его проявлением. Он был послан нам Богом перед катастрофой, изменившей мою жизнь и жизнь моих близких. Урывками, положив бумаги на стол, где мы его пеленали, я пыталась продолжить "Побег", записывая по 2-3 фразы... Рукопись забрали на обыске, когда пришли за мной. Я недолго жалела о ней, хотя эта вещь должна была вместить новое содержание, иной комплекс идей, чем те, которые владели мной при создании моей первой повести "Благовест", повести "Безумный старик", романа "Начало" и "Рассказа о погребении (Крест для прокурора)".

Эти вещи были попыткой вписать христианство как новое сознание, как поиски иного бытия в "контекст мира", навязывающего свой образ мыслей и образ действий, диаметрально противоположные евангельскому сознанию. Эти два сознания сосуществовать не могут: не можете служить двум господам, говорит Господь.

Человек узнал о Христе, будучи погруженным в мир, который Его не принимает. И теперь он, сжигаемый жаждой веры и истины, мечется меж миром и Христом. И пытается разорвать порочный круг, но, не имея на это сил, решается соединить несоединимое, "ввести Христа" туда, куда, как я понимаю теперь, Его невозможно ввести.

Я пыталась в тех своих вещах (так же как и в первых своих "Заметках неофита", названных "Лестница страха", и цикле статей "Возвращение блудного сына") заявить о рождении нового сознания, сюжеты были вспомогательным средством для исповедания веры и проповеди веры. Органичным ли было это образование, не мне судить, сейчас у меня нет даже возможности прочесть это: все написанное "выброшено в пространство", мной не контролируемое, живо ли это или предано огню - я не знаю. Это отдано мной Богу, как и вся моя жизнь.

Я успела написать всего две-три главы, повторяю, что не жалею об их утрате. Наверное, потому, что я поняла следующее: тема была неисчерпаемой, и вряд ли я была готова к ее исполнению, а во-вторых, "идея побега" главная идея человеческой жизни, и если Бог даст силу и возможность, ее никогда не поздно осуществить. И здесь я хочу отвлечься и рассказать тебе о своем понимании воплощения в духовном творчестве идей и тем, владеющих душой и умом. Все чаще я возвращаюсь к мысли, что творчество делится на душевное и духовное при их взаимопроникновении. Мы знаем, что Апостол Павел отличает человека душевного и духовно-го. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (I Кор. 2, 14-15). Далее в этом же Послании св. Апостол Павел вновь обращается к этому разделению: Так и при воскресении мертвых: сеется в тлении, восстает в нетлении; сеется в уничижении, восстает в славе; сеется в немощи, восстает в силе; сеется тело душевное, восстает тело духовное... Так и написано: первый человек Адам стал душою живущею (Быт. 2, 7), а последний Адам есть дух животворящий. Но не духовное прежде, а душевное, потом духовное (1 Кор. 15, 42-46). Ты видишь, как св. Апостол Павел разворачивает эту мысль о непременном для воскресения преображении душевного тела в духовное? Тление, уничижение, немощь - вот определения душевного тела, душевности. Душевное подвержено смерти, оно преображается, приняв смерть. Духовное же умереть не может, оно рождается в смерти душевного. Сеется, значит, по-видимому, в этом контексте - хоронится, погребается. Основной признак душевности - чувственное восприятие окружающе-го мира, диктующее определенный статус пребывания в этом мире, участие в его жизни. Это эмоциональное восприятие всего видимого и невидимого. Духовное - это сверхчувственное восприятие сотворенного мира, созерцание сущностей, корней, проникновение в глубины вещей и явлений. В становлении этого восприятия, как говорят св. Отцы, существует как бы своеобраз-ная лестница. Переход от одной ступени к другой - ввысь - зависит от "выключения" страстей и чувств, желаний, вплоть до смерти, душевного тела - мертвости Господа Иисуса (II Кор. 4, 10). Это восхождение связано с непрестанной борьбой за мертвость, борьбой с дьявольской ратью, ибо они побеждают нас, воздействуя на душевное тело.

Духовное творчество неисчерпаемо, у него, по сути, нет границ, канонические границы отдельных жанров (например, церковной поэзии, иконографии и различных форм свидетельств) существуют лишь до тех пор, пока они не мешают свободе выражения духовного опыта, питаемого благодатной силой Бога. Эта сила всегда созидает новое, в отличие от душевной культуры, в лучших своих образцах свидетельствующей о новых приметах не раз уже описанных душевных состояний. Калейдоскоп новых примет, знаков, образов, новые варианты старых сюжетов.

Но возможно ли духовное творчество, если душевное тело еще не предано смерти? Думаю, что в христианстве, как ином бытии, всегда идет напряженный процесс умирания тленного, уничиженного, немощного. Воскресение грандиозная работа, завещанная человеку Богом, на нее ему и дана жизнь; время размерено Богом так, чтобы успеть сделать эту работу (при всех искушениях, отвлекающих от нее) или отказаться от неё наотрез. Поскольку этот процесс неостановим в христианстве, то духовное творчество столь же необходимо для воскресения, сколь воздух необходим для жизни тела. Несомненно, душевное не умирает само по себе, оно не может вдруг уйти, уступив место духовному. Сеется в тлении, уничижении, немощи, - говорит Апостол. Сеется в муках смертных. Распинается, возносится на крест мукой человеческой, согласной с волей Божественной, ради воскресения того, что неподвержено смерти. Это и есть христианство, закваска мира, соль земли. Христианство, которое не может исчезнуть, хотя оно и исчезло из глаз мира сего. Это - изменение ума, взошедшего на крест. Без такого изменения невозможно исполнение первых двух заповедей Спасителя о любви к Богу и любви к ближнему. Значит, невозможна и духовная деятельность, плодом которой становится и духовное творчест-во. Но только в духовном творчестве человек может реализовать дарованные ему свободу и любовь. Кто не собирает со Мной, тот расточает. Собирание Божественных идей в себе есть начало духовной жизни, начало творчества. Человек умирает для себя, чтобы жить с Богом, собирая с Ним самого себя, он отвечает на любовь Бога и своим ответом участвует в домострои-тельстве Бога. Это - умножение любви в мире через подвиг самособирания, а затем самоотре-чения в духовном творчестве. Конечно же, идеи, порождаемые Божественной любовью, не могут исчезнуть. И независимо от того, запечатлены они в вещественной форме или нет, они остаются в духовном "космосе идей".

В многочисленных пророчествах огня, "огненной гибели" человечества, всего, что создано им, в пророчествах, пронизывающих Ветхий и Новый Заветы, всегда указывается на то, что в огне открывается то, что подлежит уничтожению, и то, что устоит, ибо огонь испытает дело каждого. Форма, вещество - лишь тленные облачения идей, которые не могут быть сожжены, если они являются отражениями Божественной любви, принятыми душами, жаждущими ответить Богу на Его любовь. Все прочее сгорает, и пусть сгорает.

Но пора вернуться к "Побегу". Жалость по поводу его утраты мучила меня недолго отнюдь не потому, что я надеялась на то, что идеи, которые я задумала облечь в некоторую форму, не могут сгореть и войдут в "космос негибнущих идей". Дело было, по-видимому, в другом. Может быть, побег должен был стать моей личной судьбой...

Героем повести был врач-психиатр Калмыков. Она начиналась так: "Калмыков решил умереть".

Нет, Калмыков не собирался покончить с собой. Он решил совершить побег из этого мира, он решил умереть, чтобы остаться в живых.

Смерть - это тоже в некотором роде побег. Душа покидает мир, а тело прячут в землю.

Калмыков решил умереть, чтобы воскреснуть. Его душа изнемогала, он понял, что в этом мире не может остаться живым, потому что эта реальность не может вместить другую Реальность - вечное бытие, которого жаждала его душа.

Когда же он узнал эту жажду? Наверное, еще не тогда... когда понял, что душа человеческая бессмертна, и еще не тогда, когда допустил возможность воскресения из мертвых. Эта жажда возникла в нем, по-видимому, тогда, когда он понял, что невозможно вписать христианство в контекст окружающего его мира, что христианство исчезло и он должен его найти. Прежде всего в себе. Он решил умереть, чтобы воскреснуть, он решил исчезнуть, как исчезает христианство, когда оно не может вписаться в контекст окружающего мира, выталкивающего его из себя. Вот идет князь мира сего и во Мне не имеет ничего, - сказал Господь незадолго перед тем, как за ним пришла стража. Слова эти понять мало, их необходимо вместить. Они не только подводят итог земному бытию Спасителя, они выражают смысл этого бытия, смысл пребывания в мире, в котором господствует князь мира сего, не имеющий при всем мнимом господстве никакой власти над душами тех, кто до исхода своего должен пребывать в этом мире. Князь мира сего не имеет ничего во Христе. Не может иметь. Но он хочет иметь, раз Господь говорит эти слова. Князь мира сего, имеющий державу смерти, не имеет ничего в Том, Кто победил смерть. Это - разные порядки бытия, бытие смертное и бытие, преодолевающее смерть как наказание за грех. Бытие видимое и невидимое. Бытие души и бытие духа. Сатана не может, не должен, не имеет ничего, ни одной уступки, ни одного "да" в том, кто во Христе. Кто во Христе, тот новая тварь. Новое творение знает иное бытие. Этот духовный опыт присущ каждой душе, жительствующей в Царстве Пресвятой Троицы, в царстве Непоколебимом.

Калмыков, видимо, предузнал, что обрести этот опыт возможно только тогда, когда он совершит побег.

Я ненавижу ложь, - сказал себе Калмыков, герой ненаписанного "Побега", - я буду бежать от нее до тех пор, пока не упаду замертво. В тех трех или четырех написанных главах он не успел осознать видимый мир как ложь, как цепь сатанинских обманов, искажений, навязан-ных уму. Держава смерти... Мир сей есть держава лжи. А смерть - расплата за жизнь во лжи. В тех первых главах Калмыков спешит на прием в поликлинику и чуть не попадает под гильотину - в метро на эскалаторе авария, эскалатор превращается в гильотину и втягивает несколько жертв под нож.

Калмыков успел проскочить и остаться невредимым. Он узнает об этом только на следую-щей станции, случившееся ужасает его. Наверное, он ужаснулся тому, что мог умереть, не успев совершить побег.

Он хотел умереть, но близость смерти потрясла его. Он хотел умереть, оставаясь жить. По-видимому, если бы я записала до конца этот сюжет с Калмыковым, то вместо побега был бы записан "бег на месте".

Все уплотнилось в его жизни после встречи с гильотиной, казалось, обострились все смыслы его жизненной драмы. Все побежало вскачь и вовне, и внутри, все связи натянулись и напряглись. Многолетний разрыв с женой, к которому они оба уже привыкли, оказалось, изменил не только его судьбу, но и судьбу его детей. Сыну пришла пора идти в армию, но он надеется ее избежать, боится гибели в Афганистане. Он надеется на помощь отца.

Дочь Калмыкова внезапно объявляет ему, что отказывается от свадьбы и всю оставшуюся жизнь посвятит ожиданию Христа, Его второго пришествия. Отношения с его сослуживицей, главврачом той поликлиники, где принимает Калмыков, стали невыносимыми. Связь эта была делом прошлой жизни, но она мешала жизни настоящей. Она предлагает ему дать ложное заключение, чтобы упрятать в психбольницу человека, который мешает кому-то, кто обладает властью.

И все же не это побуждает его к побегу. Не это. В последний вечер перед побегом сын привел его в дом к своему знакомому поэту. "Поэт видит чудищ", - сказал Калмыкову хозяин дома, когда они глядели на гигантский ночной город. Поэт намекал на видение тайн. Но чудища наполнили и его дом. И лучше Калмыкову было бы не видеть их. Он бежал не только от распада, от чудищ, от лжи, от ада, наступающего на душу.

Он должен был умереть, уйдя из истории, из времени, из видимого порядка бытия. Для чего же?

Для того чтобы отдышаться и все начать сначала. Разглядеть тьму в себе и вокруг себя. Умереть для тьмы и воскреснуть для Вечного света. Он надеялся, что перед ним разверзнется небо.

Красивая мечта? Томление духа? Необходимость.

На другой день он сел в поезд и оказался в городе, где жила его пациентка. С ее помощью он нашел себе жилье.

В полубарачном помещении, в каком-то общежитии, промучившись на раскладушке всю ночь без сна, он с ужасом понял, что для того, чтобы воскреснуть, надо умереть.

Он должен был оправдать свой побег перед самим собой. Он понял, что, скорее всего, его романтическая мечта о побеге будет развенчана и попрана действительностью наступающего дня.

Под утро в дверь постучали. Он открыл. Это был странник. Но разве теперь есть странники? Конечно, есть, несмотря на строгий паспортный режим. Только они редко ходят пешком. Они странствуют в самолетах, поездах, автобусах, на попутках.

Странник, постучавшийся к Калмыкову, был, как оказалось впоследствии, беглым монахом. Его звали Ардалион. Так звали одного мученика, бывшего лицедеем.

Ардалион просидел несколько часов на стуле спиной к Калмыкову, и только когда они сели пить кипяток на раскладушке Калмыкова, они начали разговаривать.

Ардалион был так же, как и Калмыков, беглецом. Он бежал из монастыря. Видимо, душа его жаждала совершить побег, видимо, монастырь, который он покинул, был для нее тем миром, который (как и для Калмыкова) не мог вместить в себя Христа. В мире непрестанно продолжается бегство душ...

Ардалион, так же как и Калмыков, был сжигаем жаждой расторгнуть узы ада, узы смерти, выйти из времени, из "смертного потока вещества" для того, чтобы найти исчезнувшее христианство.

Последней фразой ненаписанного "Побега" была фраза, которую сказал Ардалион Калмыкову: "Бывает так, что Дух Святой побуждает тебя умереть".

В переводе с подлинника эти слова преп. Исаака Сириянина звучат так: "Некто из святых сказал, что другом греха делается тело, которое боится искушений, чтобы не дойти ему до крайности и не лишиться жизни своей. Посему Дух Святый побуждает его умереть".

Ты, наверно, уже устала читать это письмо. Поэтому я на сем и заканчиваю. Постараюсь в ближайшее время написать тебе еще. Храни тебя Христос. Молись обо мне и Феликсе.

Зоя

Устъ-Кокса,

18 марта 87 г.

* * *

Мой добрый ангел! Я не ожидала, что ты так быстро ответишь мне. Письма идут сюда то неожиданно быстро, то непомерно долго. Ты услышала мою печаль и даже заметила нечто похожее на уныние... Это касается моего замечания об "исчезнувшем христианстве". Как я догадалась, ты связываешь это замечание с моим особым положением: ссылка, отторгнутость от всего близкого... "Слишком круто сказано", - замечаешь ты.

Я рассталась наконец с романтическим восприятием христианства. Раньше я боялась утратить чувства неофита - все Апостолы были неофитами, - уверяла я, но неофитский восторг, на крыльях которого летала моя душа, уступил место другим чувствам и понятиям. Это отнюдь не значит, что неофитская ревность совсем покинула мою душу. Не приведи, Господи, это было бы для меня тяжким искушением.

"Что же ты называешь христианством?" - спрашиваешь ты. Смогу ли я ответить на этот вопрос? Не знаю. Христианство - не позиция, не мировоззрение, не диссидентство (т. е. инакомыслие), не моральный кодекс и даже не свод нравственных идеалов.

Все эти модификации христианства знакомы мне, их знает мое сознание по опыту приближения к ним.

"Христианство - это океан", - сказал мне один францисканский монах. Это должно было стать ответом на один из моих вопросов. Но в словах францисканца я скорее услышала изумление перед глубиной и непостижимостью того бытия, в которое погружалась его душа, вступившая на путь единения со Христом.

Напряженным поискам христианства были отданы все мои дни в тюрьме и здесь, в ссылке. Но и это было только началом. Иногда я понимаю, что конца этим поискам не будет. Они закончатся для меня с моим уходом из этой жизни.

Да, христианство - не позиция, потому что это - вера, которая соединяет со Христом. Да, христианство - не моральный кодекс, не диссидентство, не свод нравственных императивов и не мировоззрение. Это иная жизнь, жизнь веры. Это - бытие сердца и ума, бытие внутреннего человека в ином, невидимом мире, когда внешний человек пребывает еще в пространстве и времени, то есть в видимом мире. Потому-то Господь и говорит, что Его учеником может стать только тот, кто захочет отрешиться от себя и от своего, от того, что он имеет в этом мире. Отрешиться, чтобы войти в непостижимое, в невидимый Океан, в нем размещен наш маленький мир, крупица, песчинка, трепещущая в Божественной деснице.

Душа скитается по мракам бездн, пребывая в "духовном космосе" в неведомой полноте бытия, независимо от того, знает ли ум о жизни души или пока не знает... Да и можно ли определить это словами? Есть ли на языке этого мира понятия, которыми мы могли бы описать этот Океан?

Перед лицом зверя, в аду, в печи, отдавая все, что у тебя есть, отдавая себя, свое, отрешаясь от всего, что ты любил и любишь, ты подходишь к огнедышащему Океану. Кто близ Меня, тот близ огня...

Вера есть уверенность в невидимом и осуществление ожидаемого (Евр. 11, 1). "Что-то есть", - чаще всего говорят мечтательно о вере те, кто размышляет: а не войти ли им в христианство? Что-то у кого-то было. Кто-то что-то знает. Не уверенность в невидимом. А предположение о возможности невидимого. Сны и черные кошки, вертящиеся блюдца и прочие чудеса. Сколько пройдет времени, пока ум, сознание (не душа, душа это знает), обретет уверенность и невидимом.

Уже в первые дни в тюремном аду я начала с особым упорством "выпрашивать Царство". Я уже писала об этом. До тюрьмы у меня не было такой дерзости. Я старалась приблизиться к христианству, к православию, я хотела научиться идти путем, заповеданным нам, православным, Отцами Церкви. О, как темна, как неразумна была моя душа!

"Это нам не по зубам!" - говорил мой духовник, узнав, что я читаю Отцов Церкви. "Сейчас не время преподобных", - говорил мне другой священник, тоже называвшийся моим духовником. "Отцы устарели", - говорил третий, узнав о моем интересе к "Добротолюбию".

Православие устарело. Христианство исчезло. Нам христианство не по зубам.

Теперь я вижу странную, но прочную связь между теми, кто должен жить православием, однако считает, что в настоящий "момент истории" нам не до православия, и теми, кто на деле истребляет православие, уничтожая записанное в книгах Предание, уничтожая Книги, уничто-жая "Надежду", целью которой была проповедь православия. Какая странная связь между ненавидящими Бога и теми, кто считает себя служителями Его!

"Это гордыня, прелесть, это - тщеславие", - шептали вокруг. "Зачем Отцы?!", "Все это устарело", "Мы спасаемся другим - скорбями".

Я думаю, что ни один из тех священников, а они, конечно же, выражали не собственное мнение, они выражали церковное сознание нашего времени, столь определенно заявившие, что нам, православным, православие сегодня "не по зубам", - не знал, что такое православие. Не знали и знать не хотели. По-видимому, их устраивало другое христианство. Однако же путь святых Отцов нашей Церкви и то христианство, суть которого они раскрывают в своих творениях, свидетельствуют о том, что это никому не под силу без благодати Св. Духа. Но благодать, свидетельствуют Отцы, неизменно сопутствует тем, кто настойчиво ищет ее. Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец Небесный даст Духа Святаго просящим у Него (Лк. 11, 13). Но как же просить Духа Святаго и получить Его, если ты не хочешь идти путем, заповеданным Церковью, считая, что он тебе "не по зубам"?!

"Тщеславие", - говорят священники. "Тщеславие", - говорят те, кто называет себя христианами. Другое время, другое христианство. Без преподобных.

"Дай мне Царство!" - кричу я в тюрьме, позабыв, что мне говорили мои духовники. У меня нет другого пути, у меня нет другого христианства. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это всё приложится вам (Мф. 6, 33). Тщеславие. И следователь меня в том же подозревает.

Они правы. Я не спорю. "Дай мне Царство! - кричу я. - Дай мне веру как осуществление ожидаемого! Я хуже всех, я хуже тех, кто осуждает меня, они даже не знают, только Ты знаешь, как я ничтожна и как я мерзка перед Тобой, но дай мне Твое Царство!"

И снова я должна спросить себя: зачем я пишу это? Я борюсь за христианство. "Против кого?" - спросишь ты меня. Против лжехристианства, не побоюсь ответить я тебе, - оно торжествует сегодня в мире, оно может восторжествовать во мне и в тебе. "Тщеславие", - скажет мой следователь и мой обвинитель. Пусть говорит.

Я ищу христианства, я выпрашиваю его у Бога. Уверенность в невидимом начало. Это еще не вера, начало веры. "Конечно, что-то есть". Моя соседка по нарам, узнав, что я верующая, шепчет: "У меня есть молитва: помяни, Господи, царя Давида и его бабушку Степаниду".

Я переписываю для тех, кто просит, молитвы и псалмы, несмотря на то что начальник тюрьмы, узнав об этом, угрожает мне. "Что-то есть", - говорят те, кто просит переписать молитвы. Чаще всего они не понимают, о чем говорят слова молитв, но сам факт молитвы, сама бумага с переписанным псалмом - сакральна.

Душа жаждет христианства. Она хочет подойти к Океану Света и Любви, но скована кандалами. "Я тебе покажу, - говорит мне начальник пересыльной тюрьмы, - у нас Церковь отделена от государства!" Значит, пусть убивают, воруют, грабят, пусть извергают черную матерную брань, лишь бы не молились.

"У нас попы разрешены", - говорят мне те, кто не хочет молитв. Может быть, они не верят "разрешенным попам"? Разрешенные попы не ходят в тюрьмы и лагеря. Это нам не по зубам...

Я выпрашиваю веру. Уже не только уверенность и невидимом, Бог уверил меня в этом. Я выпрашиваю возможность взойти на следующую ступень лестницы веры, может быть, она даст мне возможность приблизиться к Океану Света Я выпрашиваю осуществление ожидаемо-го. Но рано, рано просить осуществления Царства. Оно внутри вас, - говорит Господь. Но нужно пройти через плен.

Скажи мне, почему Господь так настойчиво требовал от своего народа, чтобы он шел в вавилонский плен? Он требовал смиренно принять наказание. Он угрожал смертью тем, кто не пойдет в плен, и обещал жизнь тем, кто послушает Его повеления. С раннего утра увещевал пророк Иеремия преступный, грешный, жестоковыйный народ, призывая идти в плен к Навуходоносору.

Понять это невозможно, принять необходимо. Ибо только Я знаю намерение, какое имею о вас, говорит Господь, намерение во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду (Иер. 29, 11). Чтобы обрести будущность и надежду, надо идти в рабство? Только рабы знают истинную цену свободы.

Это происходило и происходит в истории и вне ее. В истории и в метаистории, "поверх" истории. Моя душа, конечно же, знает вавилонский плен, как знает его твоя душа. Плен выстраивает отношение к плену. Раб свободен в Господе, - говорит Апостол. Или не свободен. Плен - это "сито", через которое должны быть просеяны души, пшеница Господня, ее встряхивает в сите сатана. Сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу, - говорит Господь Симону, - но Я молился о тебе, чтобы не оскудела вера твоя" (Лк. 22, 31-32).

Три отрока в Вавилонской печи остались свободными, будучи опаляемы нестерпимым огнем. Они не стали бы столь свободными, если бы не узнали огонь Вавилонской печи. Значит, плен - это милость?

Путь к свободе лежит через тюрьму, - сказал один из узников совести, скончавшийся в лагере. Он сказал это на суде. Учини, Господи, душу раба Твоего Алексия в селениях покоя...

Путь к свободе лежит через рабство. Или нет. Это - выбор. И чем пышнее будет расцветать и развиваться новое христианство, которое сегодня увлекает людей, не только в нашем Отечестве, но и во всем мире, тем жарче будет огонь в печи для тех, кому Господь по Своей великой милости позволит войти в эту печь, в этот плен к огню, чтоб сожжена была рабская привязанность к себе и ко всему, что дает этот мир для утверждения себя и своего.

Лжехристианство - отнюдь не новое явление в жизни этого мира. Оно утверждалось, питаясь ересями, распрями, всяческими расколами, схизмами. Лжехристианство началось вместе с христианством. И восстанут лжехристы и прельстят многих, - предупреждает Господь (Мф. 24, 24). И многие последуют их разврату (надо полагать, "мысленному разврату" лжеучителей от христианства), и через них путь истины будет в поношении. Это написано на заре христианства (II Пет. 2, 2).

Сегодняшняя форма псевдохристианства характерна очевидным отступлением от евангельского откровения о христианстве и Церкви, так же как и прочие, известные в истории христианства типы поношения истины. Это некая ревизия Евангелия, приспособление его к моменту истории, измена кардинальным основам евангельской жизни путем подмены их.

Понятно, что приспособление псевдохристианства к "моменту истории" в жизни того или иного общества формирует определенный тип сознания.

Сознания, позволяющего для себя сделать "поправки" к Евангелию, выбирая из него то, что кажется выполнимым для данного периода в жизни общества. В самом этом акте приспосо-бления, компромисса ради "выживания христианства" уже посеяно дьяволом семя смерти. Это поношение евангельской истины. Евангелие открывает непоколебимую целостность христианства, христианское сознание в его евангельском смысле не может опустить ни одну йоту из Закона, данного Богом для спасения души. Этот максимализм есть проявление Божественной любви к падшему человеку. Измена единой йоте грозит духовной смертью.

По плодам узнаете их! - дает совет Господь, зная, что восстанут лжепророки и прель-стят многих. Плоды лжехристианства, так же как и псевдодуховности, скрыть невозможно, сколь бы ни рядились они в верность обрядам, аскетизм и во мнимое благочестие. Ибо дьявол, как известно, не брезгует ничем - ни постами, ни бдениями, ни долгими молитвословиями, ни доброделаньем. Но цель этих действий обнаруживается в плодах. В стремлении уцелеть, в самозащите, самоутверждении, в малодушии, во лжи. Грех однообразен. И плоды псевдохристи-анства однообразны. Поэтому они легко узнаются на всех уровнях и во всех сословиях. И у иерархии Церкви, у мирян и монахов, у клириков, у простолюдинов и у "культурной элиты". Одно и то же. Вместо любви к Богу и ближнему до креста - страх креста, вместо отвержения от себя, своего мира - утверждение себя в мире, вместо милосердия - осмотрительность и равнодушие, вместо доброго пастырства, отдающего жизнь за овец словесного стада, - наемничество и трусость, вместо сострадания к узникам - осуждение и презрение к ним.

Но, пожалуй, хватит продолжать этот позорный перечень признаков нашей духовной смерти. Очевидно только одно, что тот вид лжехристианства, который мы наблюдаем сегодня, а именно так называемое новое христианство, или "обновленчество", посеянное князем мира сего на нашей почве, есть безумие перед Богом. Теперь, когда завершено его создание, когда оно упрочилось и признано властями века сего, так как вошло наконец в пору своей зрелости, плоды его предстали во всем своем безобразии. Пред очами тех, кто хочет видеть.

"Я посещу вас по плодам дел ваших, - говорит Господь, - и зажгу огонь в лесу вашем, и пожрет все вокруг него" (Мер. 21, 14).

Господь открывает нам глаза, показывая плоды. Зачем же? Почему сегодня так очевидно безобразие лжехристианства? Почему именно сегодня стали невыносимы для нас ложь и безумие перед Богом?

И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую Я укажу тебе (Быт. 12, 1).

Авраам послушался Бога и стал отцом веры. Он знал осуществление ожидаемого. Легко ли ему было? Легко ли оставить все и выйти из родства своего, из земли, из мира, решиться на долгое странствование по чужим пространствам для того, чтобы обрести желаемое - землю обетованную? В поисках "обительного града" проходят годы и годы, вся жизнь. Этот мир пересылка, и надо тащить себя, свою ношу по этапам...

Душа рвется из плена. Но разум медлит. Он хочет вернуться в Египет, в плен, там сытно, и безопасно, и привычно. Не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего (Рим. 12, 2), - учит св. Апостол Павел. Преобразуйтесь познанием воли Божией, познанием реальности, познанием того, что видимо, и того, что невидимо. Познанием плодов...

Господь говорит Своим ученикам, тем, кто войдет в христианство, вы соль земли и свет миру. Соль, предохраняющая мир от гниения, от распада, от энтропии. Свет, разгоняющий тьму и ужас безысходности жизни в этом падшем мире.

Ум должен узнать то, что знает душа. Ум должен соединиться с сердцем, они должны быть едины. Для познания Истины. Тогда плоды лжехристианства будут не только явны, они перестанут нас ужасать. И нам станет ясно, что неохристианство процветает сегодня именно потому, что оно - не соль земли и не свет миру. Оно отказалось от любви и жертвы, заменив жертву собой жертвой отдельными удобствами или преодолением отдельных недостатков, терпением их в себе и ближних, терпением порочных навыков, страстей и т. д.

Князя мира сего, специально занимающегося извращением христианства, его ревизией, вполне устраивает подмена креста Христова, жертвы собой компромиссом с собой, с миром и с Богом. Ведь подмена никогда не даст веры как осуществление ожидаемого, веры как духовного таинства в единении и любви с Христом.

Св. Апостол Павел дает определение веры в Послании к Евреям перед тем, как показать, как действовала вера в тех, кто побеждал верой мир, дает описание плодов веры.

Вся эта глава раскрывает, что такое вера и ее осуществление в видимом и невидимом мирах.

На первом же допросе я попросила у следователя Библию, чтобы переписать эту главу. Я унесла свои записи в камеру. Но читать и знать тексты мало, надо получить возможность от Бога их осуществить. "Сергианство" читает и почитает тексты, однако же не имеет духовной силы их исполнить.

Компромисс лишает духовной силы, взамен он обещает комфорт и удачу, относительные, конечно. Удачу и там, и там. И в мире, и в христианстве. "Вели бы вы себя хорошо, стали бы епископом", - сказал митрополит Ювеналий христианину, отсидевшему восемь лет в лагерях за бескомпромиссное исповедание веры. Митрополит выразил в этих чудовищных по цинизму словах принцип неохристианства, то есть "сергианства". "Евангелие Евангелием, а жизнь есть жизнь", - любил повторять эту сентенцию, по смыслу очень близкую к словам митрополита Ювеналия, мой знакомый священник. Дьявол однообразен, плоды греха и лжи однообразны.

Да, компромисс обещает хоть малую удачу христианству в этом погибающем мире. И мы не можем пренебречь этой удачей, - уверяет себя "новое христианство". К тому же мы достойны удачи, ведь мы соль земли. Мы - свет миру, мы - сливки общества, мы не язычники, мы будем просвещать мир собой, каждый из нас несет свет, мир болен, и мы будем исцелять мир своим присутствием в нем. Но для этого мир должен принять нас, признать нас за своих, мы не хотим быть людьми "второго сорта", иначе он нам не поверит, он должен увидеть, что мы такие же, как и все, только лучше, чище, светлее, честнее, тем более мы обладаем тайной спасения, мы будем жить вечно, а мир погибает. Но, если мир захочет, он может, несмотря на всю свою ненависть ко Христу, быть спасенным, если он станет таким же, как мы. Для этого мы и будем сотрудничать с ним, спасая его. Однако для этой миссии важно никого не раздражать, никуда не торопиться, ничего не провозглашать, ничем особо не отличаться, быть такими, как все, чтоб не прослыть экстремистами. "Сидели бы себе тихо и молились", - отечески увещевал меня начальник Лефортовской тюрьмы. Сидели бы себе под кроватью и молились, чтобы никто не видел. Или ходили бы, на худой конец, в церковь. "Как моя бабушка, она верующая", - говорил мой следователь. "Моя бабушка - верующая", - сказал мне еще один сотрудник того же ведомства, когда приехал ко мне в ссылку. По-видимому, у них у всех бабушки - верующие. И они хотят, чтобы мы веровали так, как веруют их бабушки... Одним словом, "мы исправим подвиг Твой" (Великий Инквизитор), "вели бы себя хорошо, никто бы вас не посадил", "вели бы себя хорошо, были бы епископом"!

Всякая болезнь от Бога, как и всякая власть от Бога. И всякий плен от Бога.

Ум заболевает невозможностью видеть сущность вещей и явлений, заболевает неведением.

Он заболевает забвением. "Мир возлюблен Богом", - говорят те, кто хочет спасать мир современным христианством. Бог так возлюбил мир, что мир был спасен. Да, Сын Божий спас мир крестом. Жертвой. "Се бо придет крестом радость всему миру", - поет Церковь. Христос спасает нас, утверждая, что только крестом, жертвой мы можем спасти свою душу. Показывает путь и открывает смысл воскресения Своего и нашего.

Православие открывает главные смыслы бытия, смыслы Воплощения, Креста и Воскресе-ния. Оно раскрывает смысл жертвенной любви к миру. Истинной любви. Бог так любит мир, что самых возлюбленных детей Своих, самых чистых, самых мужественных, самых прекрасных учеников Своих, отдает на страшные муки, на издевательства, попускает лгать и клеветать на них ради того, чтобы они свидетельствовали своими муками и смертью о том, что князь мира сего побежден верой в Господа. Ради того, чтобы подвигнуть хоть одного к истинной вере, к поискам Истины, к жертве и любви, которая возведет на муки следующего, чтоб не иссякала жажда Истины и Воскресения. Что же общего имеет с этой любовью к миру, с этим христианст-вом лицемерное и себялюбивое обновленчество, услужливо хлопочущее о своем благополучии, комфорте и безопасности, получая их как плату за мнимую любовь и подлинный страх?

Да сподобит нас Господь силы и любви к Нему, чтобы выйти из этой бездны лжи невредимыми. И хватит об этом.

Исчезнувшее из глаз этого мира христианство не может быть не узнанным теми, кто ждет встречи с ним. Оно не может быть в поражении ни перед миром, ни перед лжехристианством, как бы ни было малочисленно подлинное христианство по сравнению с псевдохристианством. Оно не боится стать человечеством "второго сорта". Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти, потому что мы сделались позорищем для мира, для Ангелов и человеков... мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый доныне. Это - из первого Послания к Коринфянам (4, 9-13), во втором Послании к ним же св. Апостол продолжает раскрывать сущность служения христианства: Мы никому ни в чем не полагаем претыкания, чтобы не было порицаемо служение, но во всем являем себя, как служители Божий, в великом терпении, в бедствиях, в нуждах, в тесных обстоятельствах, под ударами, в темницах, в изгнаниях, в трудах, в бдениях, в постах, в чистоте, в благоразумии, в великодушии, в благости, в Духе Святом, в нелицемерной любви, в слове истины, в силе Божией, с оружием правды в правой и левой руке, в чести и бесчестии, при порицании и похвалах: нас почитают обманщиками, но мы верны; мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умерши-ми, но вот, мы живы; нас наказывают, но мы не умираем; нас огорчают, а мы всегда радуемся; мы нищи, но многих обогащаем; мы ничего не имеем, но всем обладаем (II Кор. 6, 3-10).

Этот гимн христианству дает описание сущности христианства как нового духовного человечества, получившего силу от Христа побеждать своей верой мир. Оно не может быть в поражении, потому что перед ним открыты врата Царства, ибо свершилось для него осуществление ожидаемого.

Моя вера должна победить мир, - поняла я, встав лицом к лицу с ложью и насилием, со злобой и ненавистью к Богу. Иначе мир победит меня. Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий? (I Иоан. 5, 5.) Неужели для веры возможна и достаточна такая простота? О, как много скрыто в ней!..

Но что же это такое - победить мир? У веры нашей нет снарядов и ракет, она не наступает. Это действование в другой Реальности, сотворенной Тем, Кто сотворил и нас, даровав нам способность пребывать в этой Реальности. Он ждет от нас этого действования и дает нам победу над миром, который Он держит в своей деснице. Ибо все из Него, Им и к Нему. Ему слава во веки, аминь (Рим. 11, 36).

Это победа над отдельностью от Него, а значит, над одиночеством и беззащитностью трепещущей плоти, а значит, победа над страхом смерти, ибо в той Реальности смерти нет, а есть вечность. И это - победа веры, победа Бога, снявшего покров с ума не сразу, а после долгих мытарств, молений, обетов. Это - приобщение к любви, творящей все из ничего. Это тайна, недоступная лжеименному разуму, разуму, закрытому покрывалом тьмы.

Покрывало тьмы - возмездие за грех, за нераскаянный грех, за ложь, за себялюбие, за псевдохристианство, это - смерть при жизни.

Моему следователю нужен пустяк, он хочет малого. Возможно, он ему и не пригодится. "Поклонись мне, - сказал сатана Христу, искушаемому в пустыне, - и я Тебе за это дам все царства мира".

Сатана, как обычно, лгал, все царства мира ему не принадлежат.

Господня земля и что наполняет ее. Сатане принадлежат только мысли и дела тех, кто предназначает ему их. Он знал, что Христос ему не верит. Но ложь - это тип бытия. Поклонись лжи. Поклонись мне, как лжи.

Путь ко Христу, как мне думается, начинается не тогда, когда человек хочет обрести спасение здесь и там, а тогда, когда он начинает осознавать свою любовь к Христу. Жажда любимого Бога отвращает от всякой лжи.

Тайна этой любви непостижима. Она открывается в печи. Тем, кто не добивается любви ко Христу, Он не посылает огненных искушений...

Моя вера должна победить мир.

Вера твоя спасла тебя, - несколько раз приводятся в Евангелии эти таинственные и дивные слова. Вера твоя обладает спасающей силой, именно она спасает, не Я, - говорит Господь, - а твоя вера в Меня. Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий? - вопрошает св. Иоанн Богослов. Что за чудо в этой тайне! Что за сила в этой простоте! Вера - это мысленная сила, - говорят Отцы. "Вера есть сила, подающая преесте-ственное, непосредственное и совершенное единение верующего с веруемым Богом" (преп. Максим Исповедник). Преестественное единение, начинающееся еще здесь, на земле. Осуществ-ление ожидаемого, творящая спасение и воскресение сила. Она почитает за прах и дым все видимое, - утверждает преп. Симеон Новый Богослов. Она передвигает вещество во вселенной, горы движутся в море, воды становятся сушей.

Я стояла лицом к лицу со злом, которого Бог не создавал, это было зло, возникшее в безбо-жной пустоте. Это была безысходная беда души, отпадшей от Источника жизни, выбравшей мир и смерть, мир и его князя, щедро платившего пустотой за ненависть к Богу. Мой обвинитель был жертвой тотальной эпидемии, она была не только заразительна; тот, кто породил эту эпидемию, требовал от заразившихся максимального распространения этой болезни.

Укрыться от этой ненависти, не отравиться ею до смерти можно было, только победив ее любовью. Любовь можно было обрести в Царстве Бога, в осуществлении ожидаемого.

Надо было снова и снова начинать путь к Царству.

Прости меня за многословие. И за празднословие.

Я постараюсь в ближайшие дни продолжить наш с тобой разговор, столь важный для меня.

Храни тебя Господь наш Иисус Христос.

Твоя Зоя

Устъ-Кокса,

2 июня 1987 г.

* * *

Несколько дней я никак не могла приняться за письмо к тебе. Чувствую настоятельную потребность завершить описание переживаний и размышлений об "исчезновении христианства".

Парадоксальность этого утверждения испугала тебя, и я пыталась в предыдущем письме несколько смягчить категоричность этого утверждения. Впрочем, категоричность самого христианства, его максимализм, столь пугающие мир, являются не только защитой его от мира, но и силой, которой оно побеждает мир.

Боюсь опять быть непонятой. Слова в наше время оказываются вместилищем не только истинных смыслов, но и очень часто ложных. Антисмыслы, подмены смыслов, полуложь - детище сатаны, плоды компромиссов с ним, "творцом ложных смыслов".

Для нас важно возвращать словам их христианский, евангельский смысл. Что такое мир, так мучающий христиан, столь возлюбленный Сыном Божьим, столь возлюбленный и одновременно ненавидимый нами? Временное пристанище, наш дом, наше земное отечество и безраздельная вотчина князя мира сего? Ибо идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего (Иоан. 14, 30).

Князь, правитель, устроитель порядков в мире хочет узурпировать Христа, приспособить к себе, примирить с собой. Но во Мне не имеет ничего, - отвечает на эти намерения Христос с категоричностью. Но, может быть, князь мира сего, имеющий державу смерти в смертном мире, и сам мир, как наше временное пристанище, как наш дом и отечество земное, могут быть независимы друг от друга? Нет. Эта независимость невозможна. Это - уловка. Уловка князя мира сего, - повторяю я вновь, - петля, извечный обман, сеть, раскинутая повсюду, сокрытая в каждой капле смертного вещества. Привязанность ума и сердца к видимому, к немощным и бедным вещественным началам бытия (Гал. 4, 9), привязанность, внушенная имеющим державу смерти и тщательно им охраняемая.

Мир - это то, что живет для себя, а не для Бога. Мир - это то, что отделяет от Бога и от Его заповедей даже тогда, когда признает бытие Божие. Мир - это тип бытия, сооруженный "лжеименным разумом", это плен у видимого. Это то бытие лжи, уловка князя, иллюзия отдельности, иллюзия свободы, ложная модель независимого бытия в видимом мире, модель, внушенная уму сатанинскими искажениями.

Христианство может быть в плену у этого мира и стать лжехристианством или победить этот мир своей верой.

Крестом Господа для меня мир распят, и я для мира - эти таинственные слова св. Апостола Павла из Послания к Галатам (6, 14), конечно же, являются для эллинов безумием, а для иудеев соблазном. Для меня мир распят, говорит св. Апостол Павел, отдавший жизнь, чтобы свидетельствовать умершему для него миру о Христе. Христианство исчезает из этого мира, чтобы спасти его. Поэтому Господь посылает христианству плен и ждет, когда оно совершит побег.

Я повторяю одно и то же, по-видимому, в тщетной попытке уточнить то, что уточнить нельзя, а можно только вместить или не вместить, то, что открыто Христом в Евангелии и подтверждено опытом св. Апостольской Церкви. Но мы призваны повторять одно и то же, свидетельствуя о любви Божией, дарующей каждому из нас опыт познания открытою нам. Вы будете свидетелями Мне, - говорит нам Христос, вы будете свидетельствовать о том, о чем уже засвидетельствовано до вас. В каждом "новом" опыте, подтверждающем "старый опыт", есть необходимая новизна. Церковь вечно обновляется. Христианство это всегда начало, "заквас-ка". Но постоянная новизна его не в приспособлении к миру сему, а в осуществлении каждой личностью в ее уникальном опыте уже обещанного, ожидаемого. Осуществление ожидаемого не может быть сокрыто, но время созревания видимых и невидимых плодов в каждой душе устанавливает Бог.

В последнем письме я не смогла ответить на вопрос, который сама же поставила тебе и себе: почему же именно сегодня столь очевидным стало безобразие лжехристианства, так называемого "сергианства"? Почему такие горькие плоды явил нам Господь в тех, кто считал себя спасителями христианства?

Я прервала то предыдущее письмо не только потому, что не имела больше сил продолжать его, Господь внезапно сжалился надо мной и утешил меня радостью.

После долгих лет, уместившихся в некоем сжатом "всплеске бытия", после мучительных и неутешных слез по поводу утраты надежд на единство и любовь, после того, как жестко написался реестр потерь и смыслы превращений, после того, как плоды безобразия - утраты "образа неизреченной славы" - были обозначены в моем измученном бесплодными поисками уме, я ощутила радость. Но попробую написать о ней чуть позднее.

"Слава Тебе, Ты отринул от Себя лжецов", - было записано еще в усть-канской ссылке после тяжких приступов тоски. Тоски по Истине. "Слава Тебе, что Ты разделил нас..."

Это было в тот страшный год, когда забрали Светова и в день его ареста родился Тимофей - "тюремный мальчик", как прозвали его в нашей семье. В тот час, когда уводили деда из дома, раздался его слабый крик: нашу дочь, потрясенную случившимся (за полчаса до родов она позвонила домой и узнала, что там идет обыск), Бог наградил сыном.

Наши благодетели, верные своему "гуманизму", скрыли от меня телеграмму, извещавшую о рождении внука, в моем барачном жилище шел обыск.

Ничего, кроме акафистов и моих выписок из творений св. Отцов ("Добротолюбия"), не привлекло их внимания. Им нужно было хоть что-то унести, надо было оправдать командировку и выполнить задание. Вот они и унесли единственное мое сокровище - акафисты и тетради с конспектами, унесли то, чем питались мое сердце и ум... Тотчас после их ухода я принялась собирать мешок для этапа. Но это - наши будни, и не о них теперь речь.

В этот год моей жизни почти исчезло время. Не было дня и не было ночи.

Вероятно, они были не нужны. Они могли бы понадобиться как покров, укрывающий мою иную жизнь, но я была одна, наедине с собой и с Богом.

Если бы в мое одиночество могло проникнуть извне чье-то утешение,сочувствие, обещание, надежда, чья-то вера в милость и благо совершающегося, тогда завеса стала бы ощутимой, она бы стала или укрытием, или мукой. В одну из ночей я поняла, что мне не нужен мир, не нужны его день и ночь как покров. У нас не было отныне ничего общего, Бог развел нас в разные стороны. Я должна была отныне жить вне всего, что окружало меня, что поглотило в своей пучине тех, кто нужен был моей душе. Я не отойду от Тебя, пока Ты не пошлешь мне утешение, - говорила я Богу. И Он слышал меня.

Церковь молчала. Может быть, она уже была погребена в пучине того дня, который мне не нужен. Может быть, она слишком долго томилась там, в плену, и металась, опутанная днем, которого не было и нет. Иначе непонятно, почему никто из пастырей Церкви не приехал ко мне. Ведь мои окна были обращены и ночью и днем туда, в мир, и в них можно было постучать.

Не отвечал на письма наших детей патриарх всея Руси Пимен, молчали епископы, священ-ники, молчали миряне, только редкие письма от самых близких доходили ко мне. Молчал и тот, кто решился продолжить "Надежду", но не решился поставить свою подпись. Он называл себя не то "верующими Советского Союза", не то "христианами России". Не помню. Я лишь однажды увидела его анонимную "Надежду" в руках сотрудника госбезопасности, который держал ее как улику и хотел все того же. Того, что хотели от меня все пять лет моего заключе-ния: назвать правду ложью. На сей раз мне предложили сделать это через Агентство печати "Новости". Мне было сказано, что некие враждебные голоса утверждают, что я являюсь корреспондентом (!) этой анонимной "Надежды". Абсурдность этого утверждения была, впрочем, ничуть не более абсурдной, чем все прочие обвинения, которые сокрыты в "уголовном деле "Надежды"". Тот, кто его "стряпал", прочесть "Надежду" не мог в силу своей неподготов-ленности к такого рода Христианскому чтению и потому мог предположить, что возможно быть "корреспондентом" духовных текстов св. Отцов и пастырей Церкви, созданных задолго до того времени, как мы окажемся в положении следователя и обвиняемого.

Да, священник*, составивший "Надежду" и не решившийся поставить свое имя, молчал. Молчал и лжесвидетельствовал на мои призывы обнародовать свое имя или изменить название Христианского чтения. "Надежда" не может быть анонимной в условиях, когда за нее преследу-ют и сажают в тюрьму, христиане не могут прятаться за спинами заложников, это не изменит судьбы Светова и моей, но это изменит судьбу твою, - писала я ему**. Да и возможно ли "анонимное исповедание" веры, на что же надежда, - спрашивала я священника В.Шибаева, - если нет сил назвать свое имя? Я рада продолжению жизни "Надежды", но то, что произош-ло, немыслимо для священника. Благодать священства - не пожизненная рента, она отдана в рост, в долг, возможно ли так попирать заповеди Христовы?!

* Владимир Шибаев, эмигрировавший в 1988 году в Швейцарию.

** После того как издательство "Посев" объявило о том, что намерено продолжить публикацию "Надежды", был арестован Феликс Светов, а на другой день после его ареста у меня в ссылке был произведен обыск.

В ответ на мои просьбы я слышала ложь.

Страх не только мучил его нещадно, страх, по-видимому, раздавил его.

Сначала я не понимала, что прикасаюсь душой к какой-то страшной тайне. А когда поняла - ужаснулась и простила его. Страшно впасть в руки Бога живого...

"Молиться за людей - кровь проливать", - говорил старец Силуан.

"Научи меня молиться, - прошу я Господа в усть-канской пустыне, ужасаясь лжи моего собрата по вере. - Научи! Тогда я, может быть, перестану вспоминать".

Престольный праздник в храме у Ильи Обыденного. Нечаянная Радость. Служит патриарх Пимен. Говорят, "Нечаянная Радость" - самая любимая икона патриарха. Может быть, он испытал нечаянную радость и заступление Пречистой Владычицы нашей? Может быть, он был оставлен людьми и его гнали за Христа, а Она Своим покровом, нежностью и любовью закрыла его, когда дня и ночи не стало?

Храм был полон. Это было, кажется, за полгода до моего ареста.

Я уже пять лет не видела храма. Последний раз я увидела кресты из окошка маленького "воронка", когда они склонились надо мной. Меня везли в тюрьму после суда...

В тот день, день Нечаянной Радости, я должна была причаститься Святых Тайн. Накануне мой духовник исповедал меня.

Храм был полон. Народ пришел на службу патриарха.

"Святая Русь", - с умилением вздыхают иностранные гости, видя такое стечение народа. "Святая Русь", - говорят заезжие архиереи. "Жива Русь", плачут старые эмигранты, они пьют чай из тонких стаканов, и слезы прожигают стекло. На Западе - пустые церкви и, наверное, нет тонких стаканов. Там пустые церкви потому, что церквей ровно столько, чтобы можно было молиться и подойти к Царским Вратам, когда ты хочешь причаститься Христовым Тайнам. Но в России очень мало церквей, потому они полны молящимися. В Москве было "сорок сороков" и теперь, говорят, только сорок храмов...

Нет, мне не пробиться ко Христу. Плотная толпа преградила мне путь. На меня гневаются те, кто особо раздражен моей наглостью, тычут кулаками в бок и спину, упрекая в невежестве и нахальстве. "Ишь чего захотела причаститься у патриарха! - слышу я насмешки. - Ты что, с печки свалилась и не знаешь, что патриарх не причащает? Придешь в другое время!"

Как не причащает? Тогда зачем он служит литургию?! Зачем он здесь?!

Уже кончается Евхаристический канон. Мне не пробраться, не успеть, предо мной стена восторженных почитателей патриарха. Но мне нужен не патриарх, мне нужен Христос. И я бросаюсь к выходу, бегу по улице и успеваю вбежать и боковую дверь, и оказываюсь как раз перед иконой "Нечаянная Радость". Но, увы, в эту минуту патриарх вносит Чашу обратно в алтарь, так и не причастив никого.

Это - спектакль, - вижу я. Я стою близко и вижу патриарха и его иподиаконов. Молодцы хоть куда, охрана патриарха. У них неподвижные лица, розовощекие бравые молодцы!

Как только патриарх со своими молодцами покидает храм, какой-то младенец и я вместе с ним получаем Нечаянную радость - священник выносит Чашу из боковой двери...

"Ах, Святейший! - говорит одна моя милая знакомая. - Когда он служит, мне становится дурно, мне кажется, я вот-вот упаду в обморок... Столько благодати..."

Распни Его, распни! - кричала толпа прокуратору Иудеи.

"Вам предъявляется интервью Святейшего патриарха Московского и всея Руси Пимена", - говорит мне мой следователь, показывая интервью, напечатанное в ЖМП (Журнал Московской Патриархии). Патриарх убеждает какого-то западного интервьюера, что у нас нет и не было никаких гонений на веру. По-видимому, патриарх считает, что обетования Христа отменены в новых исторических условиях. И слова Христа: Если Меня гнали, будут гнать и вас (Иоан. 15, 20) - не актуальны. Патриарх не верит словам Христа. Он не верит очевидному. Если нет гонений, значит, нет и веры. Если нет христианства, то нет и гонений на него, - свидетель-ствует патриарх в своем интервью. Может быть, он не знает, что сам гонит Христа своим лжесвидетельством.

На Свердловской пересылке, валяясь под нарами, я вспомнила интервью Святейшего патриарха всея Руси.

Страх надо потерпеть. Но и гнев тоже. Терпение угашает гнев.

Патриарх ничуть не виноват в моей беде. Патриарх свободен, он сделал выбор так же, как и я. Я должна валяться на Свердловской пересылке под нарами. В этом - моя свобода. Выбирай себе жизнь, чтобы жить, - сказал Моисей Божьему народу.

Так вот зачем, думаю я теперь, Бог являет нам плоды безобразия утраты образа Своего в нас. Чтобы мы осознали невозможность насытиться ими и познали свою рабскую лукавую привычку угождать себе, чтобы не быть гонимыми за крест Христов (Гал. 6, 12). Ведь я сама хотела быть обманутой.

Мой духовник обманывает меня, - знала я, когда слушала его воскресные проповеди о любви. Я поняла это, когда оказалась свидетельницей чуждого для христианства, для духа православия молебна.

Мой духовник молился о здравии Ирода в день усекновения головы Иоанна Предтечи. Он получил разнарядку из Патриархии, требующей от священников петь "Многая лета" атеистичес-кой власти в дни престольных праздников. Так объяснили мне знакомые с такого рода лицемерием клирики. Их это не удивило, показалось мне. Не удивило, что молитва о гонящих и обижающих, смысл которой выражен в словах одной из таких молитв: "Сотвори из Савла Павла", была заменена торжественным и громогласным "Многая лета".

Это почти никого не удивило из клириков, да из мирян тоже. Может, они уже переболели? Может, смирились? Так теперь называют компромисс с князем мира сего.

Но мне, слава Богу, это смирение не давалось. То, что я услышала и увидела, сокрушило меня. Молчать или сказать? Разорвать или остаться?

Говорите друг другу правду, увещевает Апостол, зная, что ложь и любовь несовместимы. Но как сказать правду?

И я молчу. Не смиряюсь, но молчу. Мы все - лжецы и лицемеры, объясняю я себе, - мы все больны и должны носить тяготы друг друга. Молчать, чтобы вместе погибнуть?

Мне больно, но я молчу.

Мой духовник обманул меня в последний раз, когда обещал приехать ко мне в ссылку. Может быть, он не обманул бы меня, если бы я тогда сказала ему правду? Но он не приехал. Видимо, он боялся, что может лишиться возможности читать с амвона каждое воскресенье проповеди о любви?

Высшая правда победила мелкую правду. 99 овец оказались дороже одной. "Кто мой ближний?" - спросил у Иисуса тот, кто желал оправдать себя. На это сказал Иисус: некоторый человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался разбойникам, которые сняли с него одежду, изранили его и ушли, оставив его едва живым. По случаю один священник шел тою дорогою и, увидев его, прошел мимо" (Лк. 10, 30-31). И левит прошел мимо, но самарянин, чужой, сжалил-ся. И, подойдя, перевязал ему раны, возливая масло и вино; и, посадив его на своего осла, привез его в гостиницу и позаботился о нем (33-34). Так кто же из них троих - священника, левита и самарянина, был ближним израненному разбойниками? - спрашивает Господь у того, кто желал оправдать себя. Он отвечает: оказавший ему милость. Тогда Иисус сказал ему: иди, и ты поступай так же (37-38).

Великий Инквизитор был честнее, чем "разрешенные попы", он сказал Христу прямо: "Мы исправим подвиг Твой".

Подумать только - какое прочное единство! Единство пастырей и пасомых, охваченных страхом!

Наши дети кричат о помощи, но им не отвечают. Не молчат только друзья Иова. Они все так же защищают прерогативы Бога, Его власти. Они уверяют, что христианам совсем не обязательно защищать своих братьев по вере, что для этого существует Бог. И всякая защита - "от лукавого", всякая поддержка узников Христовых может только принести вред. "Искушения, искушения, шепчут они, закатывая глаза. - Это только навредит". Кому же? Узникам вред уже нанесен. Значит, тем, кто защищает их? Или тем, кто их гонит? Друзьям Иова всегда мнится, что они защищают правоту Бога. Наверное, они забывают, что правота Бога - это Его любовь. Прав бывает не тот, по слову Бога, кто защищает Его, ибо Бог поругаем не бывает (Гал. 6, 7) и, естественно, в защите не нуждается, прав тот, кто побеждает любовью страх, как проказу, как чуму, как тотальную эпидемию. "Милостивый должен быть выше своей правды" (преп. Исаак Сириянин).

Церковь стоит на крови мучеников, тех, кто исповедовал Христа до смерти, и тех, кто защищал исповедников, умирая за это на кресте.

По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою (Иоан. 13, 35).

А если нет любви?

И все же я не могу быть уверенной в этой очевидности. Наверное, это во мне говорит моя обида... Они, скорее всего, правы, я недостойна любви, недостойна, чтобы мне перевязали раны. Я сама никому не перевязывала еще ран, я ни для кого не пожертвовала собой. Почему я должна получить в награду любовь и сочувствие? Разве я достойна их? Составление "Надежды" было моим служением, моим христианским долгом. Оно естественно. Бог дал мне ту самую "единст-венную мину" в долг, которую я должна была, как каждый христианин, "пустить в рост".

Господь учит нас сознавать себя рабами, ничего не стоящими, ибо сделали, что должны были сделать (Лк. 17, 10). О, как легко считать себя ничего не стоящей рабой Божией! Но как недолго живет во мне это благодатное чувство!

Есть высшая правда, борюсь я с собой. Они молятся. Молитвы безопасны. Их не слышат власти, они слышат только молитвы о себе, им громко поют "Многая лета", а о нас молятся тихо. Молились бы тихо, - увещевает меня начальник тюрьмы. Зачем зажигать свечу так, чтобы все видели свет, как призывает Христос, не лучше ли сокрыть ее? Зачем проповедовать на кровлях (Мф. 10, 27), не лучше ли таиться? Зачем доверять словам Христа: не бойтесь убиваю-щих тело, души же не могущих убить (Мф. 10, 28)? Зачем верить обетованиям Бога о том, что "боязливых" наряду с убийцами, любодеями и чародеями, и неверными, и всеми лжецами ждет участь в озере, горящем огнем и серою. Это смерть вторая (Отк. 21, 8). Да и кто теперь верит в эти пророчества, скажут одни, а другие рассердятся: ну, вот, уже и озеро серное... Да разве можно в наши особые времена пастырям полагать жизнь за овец своих, как заповедал Христос (Иоан.10, 9-16)?

Другое время. Мы спасаем Церковь, мы спасаем свой приход...

Мы нужны своему приходу! Зачем?

Христос говорит, что Ему не нужен этот "приход", если приходящие к Нему не посещают узников в темнице и не оказывают милосердия больным, нагим, голодным. Церковь, которая не благотворительствует, не защищает открыто гонимых Христа ради, которая стыдится своих исповедников и боится открыто признать своих мучеников, - не Церковь. С категоричностью и бескомпромиссной жестокостью говорит нам Господь об этом: идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его: ибо алкал Я, и вы не дали Мне есть; жаждал, и вы не напоили Меня; был странником, и не приняли Меня; был наг, и не одели Меня; болен и в темнице, и не посетили Меня... истинно говорю вам: так как вы не сделали этого одному из сих меньших, то не сделали Мне (Мф. 25, 41-45)

Известно, что не всякая церковь, именующая себя гаковой, является истинной Церковью, не всякий христианин, именующий себя христианином, членом Тела Христова, является им. Но есть ли критерий, указаны ли условия, позволяющие войти в Церковь? Те гневные слова нашего Спасителя, которые я только что процитировала с сердечным трепетом, говорят о бескомпро-миссности "критерия" на Страшном Суде. Но есть и "критерий", определяющий принципы бытия для христиан еще в этом мире, до Суда. Надо ли уточнять, что, по сути дела, эти критерии едины? С Ним шло множество народа (заметим это множество народа, ибо многие хотят спастись, многие приходят ко Христу); и Он, обратившись, сказал им: если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником (Лк. 14, 25, 26). Любовь не ищет своего (I Кор. 13, 5), и, любя свое, нам трудно полюбить Бога и ближнего, и мы не можем исполнить заповедь о той любви, которая нам заповедована, любви, подобной любви Бога, а значит, не можем стать подобными Ему. Без этого подобия или обожения, как свидетельствуют св. Отцы, мы не можем быть спасенными. Те из нас, кто говорит, что мы можем любить свое так же, как Бога, или не верят Христу, или не в силах еще вместить в себя этот "спасительный максимализм" Божественных повелений. Чтоб войти в Свет, надо стать подобным Свету, изгнав из себя тьму.

Господь требует, как мы узнаем из Откровения Иоанна Богослова, именно этого от членов Тела Своего, Церкви. С гневом отвергает Он сборище сатанинское, с гневом говорит о тепло-хладности, о тех, что называют себя богатыми, т. е., надо полагать, членами Его Церкви, а сами нищи и наги, слепы и ничего не имеют. Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв (Отк. 3, 1). Но друзья Иова не слышат смыслов Слова, они защищают Бога и все еще спорят о критериях... И всегда пекутся о смирении, искажая и его истинный смысл. Старец Силуан, по-видимому, как и все праведники, много претерпел от лжехристианства и, определяя то, что отделяет истинную Церковь от лжецеркви, сказал: "Любовь к врагам и смирение Христово". Но может ли быть получена благодать любви к врагам, если нет любви к братьям по вере, к тем, кто страждет в темницах, кто гоним, кто бедствует от нищеты, болезней, насилия и лжи? Возможно ли полу-чить благодать смирения, если она дается за любовь к врагам, а у нас нет любви к друзьям? Если мы всегда правы, как правы друзья Иова, защищающие Бога от многострадального Иова?

Но что это - наваждение? Откуда же эта слепота и для чего она?

У св. Максима Исповедника есть объяснение этого "неведения", оно было известно и ему, как христианам всех времен за двадцать промелькнувших веков. Он называет это состояние ума, состояние веры "следствием отъятия ниспосланных прежде даров" за гордость, за самоут-верждение. Да избавит нас всех Господь от того, что называет преп. Максим "нечувствием к потере добродетелей", ведущей к нечестию.

"Ибо привыкший оказывать неповиновение Богу (преслушанием заповедей) и Самого отречется Бога, когда позовет на то какое обстоятельство (угрожая за верность заповеди смертью), т. к. плотскую жизнь предпочитает Богу и плотские удовольствия в чувствах сердца имеет лучшими всяких Божественных повелений".

Так и тянулись, мой ангел, в этих спорах с собой и воспоминаниях дни и ночи, которых я не замечала. Мне казалось, что они бесплодны и что в безобразии плодов, представшем моей страждущей душе, в безумии перед Богом, увиденном мной, нет исхода.

Спор о Церкви и с самой собой изнурял меня. Он всегда изнурял меня, как и каждого из нас, уверенных в том, что вне Церкви мы, православные, не можем обрести единство с Тем, Кто есть Надежда, Путь, Истина и Воскресение.

Этот спор начался давно. С приходом в Церковь. Тогда же, когда произошел первый разрыв, первый в моей новой жизни разрыв с близким другом, от которого я впервые услышала о христианстве и Церкви. (Через десять лет этот разрыв уже в первые дни после моего ареста завершился предательством пошлейшего свойства - мой старый друг сам пожелал разговари-вать с моими гонителями, которых, как оказалось, он почитает спасителями нашего Отечества, но не это является, к счастью, темой моего письма к тебе.)

Я не хочу повторять всех обвинений, которые были предъявлены более чем пятнадцать лет назад Ш. Русской Православной Церкви, членами которой мы захотели стать.

Это была целая цепь разрывов, звено за звеном отрывались со страшной мукой и нестерпи-мой болью. Полагаю, что боль испытывал и он, наш оппонент. Мы "бились" как воины с тем, кто еще недавно был так дорог нам, через кого Господь позвал нас. Мы защищали Церковь, ее, как он уверял, "продажных епископов" с недоступной нам еще недавно твердостью и последо-вательностью. Мы отвергли категорически все его утверждения, что на нашей Церкви давно уже "нет благодати". Мы писали книги, споря с ним, защищая Церковь. В одной из моих статей, вошедших в приговор суда, "Есть ли надежда у России?", утверждалось, что епископы, добровольно пошедшие в плен, несмотря на лжесвидетельство, не могут повредить Церкви, ибо народ церковный воспитывает их и покрывает их грех своей верой. Безумие перед Богом было оправдано мной! О, как постыдно легкомыслие, как однообразен отец лжи и как изощрен, чего уж только не сочинит безблагодатный ум! Мне стыдно вспоминать написанное мной в той статье, но, по-видимому, в то время я должна была именно так закончить спор с тем, кто его завел, и с собой, чтобы вернуться к нему в усть-канском изгнании. Там не было храма и мне не довелось встретить ни одного православного. В полной оставленности, в ситуации, которая была определена одним из моих корреспондентов как "желание оторвать тебя от Церкви", и должно было мне испытать жажду истинной Церкви и окончательно отринуть церковную ложь.

Спор этот, так же как и воспоминания, изнурял меня. Так было нужно. Богу было угодно, чтоб боль длилась и длилась. Я должна была потерпеть страх и гнев. Я должна была устать от них и утихнуть. И сказал: выйди и стань на горе пред лицем Господним, и вот, Господь пройдет, и большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед Господом, но не в ветре Господь; после ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь; после землетрясе-ния огонь, но не в огне Господь; после огня веянье тихого ветра, и там Господь (3 Цар. 19, 11-13).

Но путь к Царству сначала преграждает большой и сильный ветер, загромождают разрывы землетрясений и опаляет нестерпимый огонь. И только после огня может возникнуть веянье тихого ветра...

Если бы тогда не был начат тот роковой спор о Церкви, наверное, ничего бы не было, не были бы написаны наши книги, не было бы "Надежды", не было бы обысков, тюрем, ссылок... Спор должен был быть разрешен жизнью. Выбирай себе жизнь, чтобы жить, - сказал Моисей народу Божьему. Я повторила эти слова следователю, предлагавшему мне "свободу".

"Дай мне Царство!" - кричу я в тюрьме, зная, что недостойна Царства. Но "путь к свободе лежит через тюрьму". А путь к Царству, понимаю уже я, идет через ежесекундное преодоление сатанинских искажений. В познании себя, Бога, Церкви. Сатанинские искажения побеждаются, по учению св. Отцов, постоянным погружением мысли в Бога и смертной памятью. Путь к Царству путь называний постигаемой реальности, не трактовка ее с точки зрения выгоды, а открытие в созерцании истинных смыслов благодатной силой Духа Святаго (ясно, что выгода - понятие отнюдь не только материальное, но и духовное).

Без покаяния души и сердца, без покаяния мысли путь называний истинных смыслов невозможен. Покров тьмы столь прочно порабощает ум и сердце, "превратность" ума становится столь твердой, что для сокрушения ее нужны немыслимая энергия и сила страдания, рождающиеся неведомо откуда, из сокрытых от нас источников.

Но на грани жизни и смерти, на краю бездны отчаяния плач о Церкви и о себе, плач об измене Христу, ужас перед чудовищностью и безумием предательства Его неожиданно рождают тихую надежду.

Я спешу записать для тебя череду утрат и надежд, бесплодные скитания моей мысли, стучащейся в мной же воздвигнутые тупики. Я спешу назвать это бесплодие своей мысли, определить его как оставление. Оставление было, для меня теперь это ясно, наказанием за желание оправдать свой путь.

Наш спор о Церкви был тогда бесплодным, потому что мы спорили в пустоте. Каждый в своей пустоте, потому что каждый хотел оправдать свой путь. Каждый ищет своего, а не того, что угодно Иисусу Христу (Фил. 2, 21). И потому не было мужества мысли и сердца, необходи-мых для того, чтобы стать на путь созерцания и называния истинных смыслов реальности.

"Есть четыре главных вида оставления Божия. Иное оставление промыслительное, как то было с Самим Господом, иное испытательное, как было с Иовом и Иосифом, дабы явить одного столпом мужества, другого столпом целомудрия. Иное оставление духовно воспитательное, как то было с Апостолом Петром, дабы смиренномудрием сохранить в нем преизбыток благодати. Иное, наконец, по отвращению, было с Иудеями, дабы наказанием обратить их к покаянию. Все сии виды оставления спасительны и исполнены Божественной благодати и человеколюбия". Эти слова преп. Максима Исповедника открыли для меня тот промыслительный смысл разрыва лжехристианства с православием, который явил все безобразие своих плодов.

Духовный разрыв с православием начался не с нами, а значительно раньше, он протекает не во времени и не в пространстве, и ни один день, как и всякое время в любом его измерении, не властен прекратить или покрыть этот разрыв. Он происходит в духе.

Моя душа, измученная горьким плачем о Церкви, воспоминаниями измен моих и чужих, была внезапно утешена другой памятью. Словно бы отошло от нее облако, сковавшее ее темными влагами.

Что это было? В безлюдной усть-канской пустыне проснулись колокола. И я увидела, что каждое дерево - храм, что Церковь наполнила Собой всё. Полнота Наполняющего всё во всём (Евр. 1, 23). Но кто же может войти в эту Полноту, Тело Христово, в то духовное человечество, восприявшее бессмертие своего Творца, заповедавшего потерять душу в мире сем, чтобы обрести ее в Полноте Наполняющего все во всем? Кто достоин войти в эту реальнейшую из Реальностей? Во все времена человеческой истории человек обращает к Богу этот вопрос и получает ответ: Я соблюл Себе семь тысяч человек, которые не преклонили колени перед Ваалом (3 Цар. 19, 18). Так и в нынешнее время, по избранию благодати, сохранился остаток (Рим. 11, 4). Надо ли пояснять, что семь тысяч, так же как и остаток, символическое число и что оно пополняется и будет пополняться до скончания времен?

Все торжествует Твою победу, Господи, Твоя Церковь благовествует ее в каждой капле бытия.

Оковы гор стали мягкими, как воск, редкие деревья, вбирая в себя небесную голубизну, золотились куполами. Я увидела другой мир, погруженный в Царство. Да приидет Царство твое...

Церковь нельзя забрать, и от Нее оторвать невозможно. Она у нас в сердце. Путь к Царству начинается в сердце и не может закончиться в сердце.

Разрыв с православием происходит в духе тогда, когда мы хотим оправдать себя и свой путь. Это - разрыв с Небесной Церковью, уход из обители православия.

Заговор сатаны пошл и неосуществим, но он хочет осуществить его в каждом начинающем-ся дне и продолжить каждой ночью. Значит, это должно длиться до тех пор, пока для нас не воссияет свет невечернего дня.

Заговор сатаны пошл, и цель его известна: сломать душу и сжечь совесть. Но в каждом дне, протекающем на определенном для того пространстве, одна и та же цель обрастает своими реалиями.

Разрыв земной Церкви с Небесной ломает душу и сжигает совесть. Но не сразу, конечно. Время оставления Господня нам не дано учесть.

Путь к Царству начинается с преодоления сатанинских искажений, заживления немысли-мых разрывов в духе. Но человеку это невозможно, возможно это только Богу (Мф. 19, 26).

Но что же значит разрыв с Небесной Церковью? Да и может ли земная Церковь существовать отдельно, вне связи с Небесной, спрашивают все те же друзья Иова. И в чем, как обозначается эта связь здесь, "на земном уровне бытия"?

Она никак не может быть обозначена. Связь существует в духе и истине (Иоан. 4, 24). И обнаруживается в плодах По плодам узнаете их. Духовные плоды до поры до времени невиди-мы. Но Бог в нужное Ему время являет их непременно Мир сохраняется именно плодами духа, дарующими силу производить плоды во всех других сферах бытия. Так, мученики и исповедни-ки - земная Церковь - побеждают страх и боль телесных страданий - не своей силой, а силой, дарованной главой Небесной Церкви - Христом. Но побеждают тогда, когда еще до телесных мук, которыми мир будет убивать их, они силой духа стали мертвы для мира и живы для Небесной Церкви, соединившись с ней в духе и истине.

Земная Церковь не может быть в единстве своих членов, еще живущих на земле, и одновре-менно в единстве с Небесной Церковью, не может стать Телом Христовым, учит нас евангельс-кое откровение о Церкви и Предание, если живет по правилам, установленным для нее миром, которые духовно чужды Небесной Церкви. Она не может быть единым Телом с Небесной Церковью, если разрывает с Ней, не прославляя открыто своих мучеников, то есть Небесную Церковь, и не находясь в открытом миру единстве со своими исповедниками.

Так что же, могут снова и снова спросить нас с тобой друзья Иова, это - суд, приговор, отвержение?

Бог будет судить Свой народ. Его Слово будет судить. Наш суд не нужен, он ничтожен и бесплоден.

Это - не суд, а ревность о христианстве, об Истине, о Церкви, неутихающая боль о попрании правды Христовой. Это отвержение лжи, опошляющей то, что опошлить невозможно.

Сеющие слезами - радостью пожнут, - утверждает Псалмопевец.

Каждое дерево, как бы ничтожно мало их ни было в усть-канской пустыне, сверкало своими куполами, колокольный звон, что чудился мне в чаше усть-канской земли, погруженной в пол-ноту Наполняющего все во всем, был слишком недолог и тих, но моей измученной разрывами душе было хорошо именно оттого, что в нем было больше тишины, чем торжества.

Я наконец поняла, что преступно было с моей стороны обвинять и требовать силы от тех, кому не было Богом дано силы исполнить завещанное Им.

Не знаю, сумела ли я рассказать тебе о милости Божией, утешающей заблудшие души возвращением к столпу и утверждению Истины. А я хотела именно этого.

Я хотела поделиться с тобой своей радостью и начала издалека, чтобы объяснить тебе, почему так важно увидеть сегодня безумие перед Богом в безобразии, явленном нам в плодах лжехристианства.

И это начало, еще одно начало на том же самом пути.

И снова - тот же самый выбор.

Я хотела передать тебе свою радость и свою надежду, которую не может истребить никто.

Прости, если я утомила тебя столь долгими посланиями. Они были важны для меня, может быть, больше, чем для тебя.

Храни тебя Матерь Божия, Заступница наша.

Зоя

Усть-Кокса

8 июля 1987г.

Я СТРОЮ МОНАСТЫРЬ

РУКОПИСИ НЕ ГОРЯТ, ЕСЛИ ИХ ХОРОШО СПРЯТАТЬ

"Лефортовские записки" писались необычным образом.

В тюремных условиях их невозможно было просто воспроизвести карандашом или ручкой на бумаге. А между тем они "осаждали" мой ум.

Тогда я вынуждена была что-то записывать, дабы освободиться от мыслей, атакующих мое сознание, пробовала "кодировать" свои записи, не надеясь на то, что сама смогу их прочесть. Тетради просматривались на еженедельных обысках в Лефортовской тюрьме КГБ. Входя в камеру, две "шмоначки"*, как мы называли их с моей соседкой, лениво просматривали книги и тетради, они знали, что все это непременно будет отобрано при уходе на этап. Более тщательно они искали деньги, лекарства, предметы, которыми можно воспользоваться для самоубийства.