Смалюх

Старший кондуктор Блажек Боронь, обойдя доверенные его опеке вагоны, вернулся в свой угол, официально именуемый «служебным купе». Утомленный дневным бегом по вагонам, охрипший от выкриков названий станций в осенний, моросящий, набухший воздух, он мог наконец-то расслабиться в узеньком, обитом клеенкой креслице, радуясь долгожданному отдыху. Нынешний рейс подходил к концу, поезд уже прошел отрезок густо расположенных станций и мчался со всех ног к конечному пункту. Теперь ему больше не придется каждый раз срываться с места, сбегать по ступенькам вниз и сорванным голосом оповещать всему миру, что поезд прибыл на такую-то ​​станцию, что поезд задержался на пять, десять минут или на четверть часа, или что пора делать пересадку.

Он погасил висящий на груди фонарик, поставил его высоко на полку, затем снял и повесил на крючок шинель.

Суточное дежурство настолько было полно всяческих дел, что он даже перекусить не успел. Организм требовал своего. Боронь вынул из сумки запасы и занялся едой. Серые выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в оконное стекло, словно вглядываясь в проносящийся мимо мир. Стекло дрожало от неровного движения поезда, но все равно оставалось гладким, черным и непроницаемым.

Боронь оторвал глаза от надоевшего окна и направил их в глубину коридора. Взгляд скользнул по шеренге дверей, ведущих в купе, пробежал по окнам напротив и погас на скучном плинтусе вагонного коридора.

Поужинав, кондуктор зажег трубку. В служебном помещении, правда, это не разрешалось, но на этом отрезке пути в самом конце маршрута контролера можно не опасаться.

Ароматный дым — табак был чудесный, контрабандный — клубился игривыми кудрями. Из уст кондуктора выползали волнистые сизые змейки и, сворачиваясь клубочками, катились, словно бильярдные шары, по коридору. Кондуктор Боронь разбирался в курительных трубках.

Из купе выплеснулась волна смеха: пассажиры, видимо, были в хорошем настроении.

Кондуктор хмуро стиснул зубы, с презрением процедив:

— Коммивояжеры! Вот ведь стадо!

Кондуктор Боронь принципиально не любил пассажиров, их практичность его раздражала. Для него железная дорога существовала сама по себе, вовсе не нуждаясь в пассажирах. Назначение ее заключалось не в перевозке людей с места на место, а в движении как таковом — в преодолении пространства. Благородную идею движения не должны были мутить ничтожные дела земных пигмеев, их вульгарные торговые операции и мошеннические аферы. Станции существовали не для высадки и посадки, а чтобы отмерять путь, их мигание, словно в калейдоскопе, свидетельствовало о победе скорости, доказательстве продвижения в движении.

Поэтому кондуктор всегда с презрением следил за толкотней перед дверями вагонов, с иронической гримасой поглядывал на задыхающихся пани и панов, рвущихся в купе сломя головы с криками, бранью, а то и с пинками во все стороны — занять место, обогнать других представителей того же суетливого стада.

— Отара! — сплевывал он сквозь зубы. — Можно подумать, мир рухнет, если какой-нибудь пан Б. или какая-то пани В. не прибудут вовремя из Ф. в З.

Действительность, однако, решительно не желала признавать его принципы. На каждой станции люди ломились в вагоны все так же назойливо и взбешенно и все с той же корыстной целью. Зато и Боронь мстил им как только мог при любом случае. О незаурядной суровости кондуктора свидетельствовал уже сам вид его вагонов: никогда они не бывали переполненными, никогда не возникало там пресловутой давки, столько крови попортившей его коллегам.

Как он этого добивался, какие средства использовал для достижения идеала, о котором только мечтали товарищи по труду, неизвестно. Но факт остается фактом: даже по праздникам, в пору наибольшей переполненности, вагоны Бороня сохраняли приличный вид — проходы свободны, в коридорах можно дышать сносным воздухом. Мест дополнительных и стоячих Боронь не признавал.

Самоотверженный и ревностный в исполнении служебного долга, он и пассажирам не давал спуску, требуя неукоснительного соблюдения всех предписаний с действительно драконьей строгостью. Не помогали ни уловки, ни льстивые договоренности, ни попытки дать «на лапу» — Боронь не продавался. Несколько раз даже писал жалобы на обидчиков, а одного типа даже отшлепал по щекам, сумев при этом выкрутиться перед начальством. Случалось и так, что где-то на полпути на глухом полустанке, а то и прямо посреди чистого поля он громко, но решительно высаживал из вагона обнаглевшего пассажира.

За всю свою долгую службу только дважды столкнулся кондуктор Боронь с достойными пассажирами, более или менее отвечавшими его идеалу путника. Первым представителем этой редко встречающейся породы был какой-то безымянный бродяга без гроша за душой, проникший в купе первого класса. Когда Боронь потребовал у него билета, ободранец очень убедительно разъяснил, что билет ему вовсе без надобности, едет он просто так, без цели — в никуда. Ему нравится ехать, вот и все. И кондуктор не только признал его полную правоту, но и всю дорогу беспокоился об удобствах для редкого гостя, никого не впуская в занятое им купе. Да еще и скормил приблизительно половину своих продуктов и даже раскурил с ним трубочку во время увлекательной беседы на тему: путешествия все равно куда.

Еще один такой настоящий путник попался ему несколько лет назад на пути из Вены в Триест. Им оказался некий Шигонь, кажется, помещик из Польши. Этот симпатичный субъект, очевидно, хорошо обеспеченный, тоже проник в первый класс без билета. На вопрос, куда следует, ответил, что пункт неважен, куда привезут, туда и приедет.

— Если так, — сказал кондуктор, — вам, наверное, лучше всего сойти на ближайшей станции.

— Еще чего! — возмутился богатый заяц. — Я непременно должен двигаться, меня гонит вперед какая-то сила. Пробейте мне билет по своему вкусу, куда вам вздумается.

Ответ настолько очаровал кондуктора, что он позволил зайцу ехать до конечной станции бесплатно и больше не докучал. Шигонь этот, наверное, считается безумцем, думал Боронь, ну и пусть, зато сколько любви к процессу движения!

Да, не перевелись еще на белом свете настоящие путешественники, но они были редким жемчугом в море человеческого ничтожества. Боронь частенько с растроганным вздохом возвращался мыслями к этим двум своим пассажиром, грея душу воспоминаниями о бескорыстных путниках.

Откинув голову, Боронь следил за клубами сизого дыма, заполнявшего коридор. Сквозь равномерный перестук колес стал просачиваться шепот горячего пара. Послышалось бульканье воды, он почувствовал ее теплый нажим в батареях: вечер был холодный, заработало отопление.

Газовые рожки под потолком внезапно заморгали светлыми ресницами и погасли. Но ненадолго, в следующую же минуту старательный регулятор поспешно впрыснул свежую порцию газа, подпитавшего померкшие лампы. Боронь сразу же распознал его специфический терпкий запах, напоминающий укроп, въедливый и дурманящий, он перебивал аромат табака…

Внезапно кондуктору показалось, что он слышит шлепанье босых ног по коридору.

— Дух, дух, дух, — громко раздавались шаги, — дух, дух, дух…

Боронь сразу понял, что это значит: не первый раз слышит он в поезде это шлепанье. Вытянув голову, бросил взгляд в мрачную перспективу вагона. В самом конце, там, где стена заламывается и отступает к купе первого класса, он на секунду увидел его голую, как всегда, спину, залитую обильным потом, на одну-единственную секунду промелькнула перед глазами его изогнутая в пружинистую дугу фигура.

Боронь задрожал: Смалюх снова появился в поезде.

Впервые он привиделся ему двадцать лет назад — за час до страшной катастрофы, случившейся недалеко от Знича, когда погибли сорок человек, не говоря уже об огромном количестве раненых. Боронь до сих пор помнил все подробности крушения, вплоть до номера несчастного поезда. Был он тогда тридцатитрехлетним молодым человеком с крепкими нервами, дежурил в хвостовых вагонах, может, потому и уцелел. Гордый только что полученным новым статусом, увозил домой невесту, бедную свою Катрусю, ставшую одной из жертв тогдашней трагедии. Не забыть ему никогда, как сидел он у нее в купе и посреди беседы его вдруг неукротимо потянуло в коридор. Не зная зачем, он выскочил наружу и в тамбуре, на самом выходе, увидел исчезающую фигуру голого великана: тело его, чумазое от сажи и залитое грязным потом, выделяло удушающий смрад: были в нем запах укропа, удушливость чада и вонь масел.

Боронь бросился за ним вдогонку и чуть было не схватил, но великан на глазах растаял в воздухе. Слышал только какое-то время топот босых ног по полу: дух, дух, дух — дух, дух, дух…

Через какое-то время их поезд столкнулся со встречным скорым…

С тех пор еще дважды ему встречался Смалюх и каждый раз был предвестником несчастья. Он видел его под Равой за несколько минут до того, как поезд сошел с рельсов. Смалюх бежал по крыше вагона и махал ему грязной шапкой, которую сорвал с пышащей жаром головы. Выглядел он не так страшно, как раньше, и все обошлось без значительных жертв: были слегка ранены несколько человек, но погибших не было.

А пять лет назад, следуя пассажирским поездом в Краков, кондуктор заметил его между двумя вагонами встречного товарняка. Смалюх примостился на буферах и, стоя на корточках, играл цепями. Коллеги, с которыми Боронь поделился своей тревогой, подняли его на смех и обозвали безумцем. Однако опасения Бороня сбылись, и очень быстро: в ту же ночь товарняк, проезжая через подгнивший мост, свалился в бездну.

Смалюх был верным предвестником катастрофы: если он появлялся, несчастья было не миновать. Убежденный троекратным опытом, Боронь твердо верил в зловещего великана и даже, словно идолопоклонники, чтил его как божество могущественное, но плохое, требующее смирения и страха. Кондуктор окружил своего бога особым культом, особенно оправдывал его существование оригинальной теорией собственного вымысла.

Смалюх с организмом поезда составлял одно целое, сплачивал собой весь его сложный скелет, толокся в поршнях, оплывал потом в котлах локомотива, волочился по вагонам. Боронь не всегда видел его своими глазами, но всегда отчетливо чувствовал его близкое присутствие. Смалюх дремал в душе поезда, был его тайным флюидом — и в минуты грозные, в моменты свершения дурных предчувствий он выделялся, густел и воплощался в конкретный образ.

Бороться с ним, по мнению кондуктора, было делом не только бесполезным, но и смешным. Все усилия, направленные на избегание беды, которую он предсказал, окажутся тщетными и пустыми, ибо Смалюх был как рок.

Появление призрака в поезде, да еще и перед концом маршрута, привело кондуктора в приподнятое настроение: с минуты на минуту следовало ожидать катастрофы. Что ж, с судьбой не спорят… Боронь встал и начал нервно прохаживаться по коридору. Из какого-то купе донесся до него оживленный говор, женский смех. Он подошел и вперил в открытую дверь свой суровый взгляд. Веселье сразу же погасло. Раздвинулась дверь соседнего купе, и выглянула голова:

— Пан кондуктор, до станции еще далеко?

— Через полчаса будем на месте. Конец уже близок.

Что-то в его интонации вызвало у пассажира оторопь, он встревоженно уставился на кондуктора. Боронь загадочно улыбнулся и пошел дальше. Голова исчезла.

Какой-то мужчина вышел в тамбур и, припав к стеклу, всматривался в пространство, беспокойно затягиваясь папироской. Затем он направился в противоположную сторону, в конец коридора. Там затянулся еще несколько раз и, бросив пожеванный окурок, вышел на платформу вагона. Боронь видел сквозь стекло его выдвинувшийся наружу силуэт, вглядывающийся в направлении движения.

— Изучает местность, — злорадно улыбаясь, проворчал кондуктор. — Зря старается. Изучай не изучай, беда не дремлет.

Тем временем нервный пассажир вернулся в вагон.

— А наш поезд уже разминулся со скорым из Станиславова? — заметив кондуктора, спросил он с деланым спокойствием.

— Пока еще нет. Скорый должен появиться с минуты на минуту. Впрочем, мы, видимо, разминемся с ним на конечной станции, не исключено опоздание. Поезд, о котором вы спрашиваете, подходит с боковой ветки.

В эту минуту с правой стороны послышался страшный грохот. За окном пронесся огромный контур локомотива, метавшего снопы искр, за ним мгновенно проскользнула цепочка черных вагонов, освещенных вырезанными окошками. Боронь вытянул руку в сторону исчезающего состава.

— Вот он и есть.

Нервный господин со вздохом облегчения вытащил портсигар и любезно предложил:

— Угощайтесь, пан кондуктор. Настоящий «моррис».

Боронь приложил руку к козырьку фуражки.

— Благодарю. Курю только трубку.

— Жаль, потому что табак действительно хороший.

Закурив, пассажир вернулся в купе. Кондуктор язвительно усмехнулся ему вслед.

— Хе-хе-хе! Что-то унюхал, только успокоился рано. Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, братец.

Но счастливо завершившаяся встреча со скорым несколько его встревожила. Шансы крушения начали уменьшаться.

А было уже три четверти десятого — через пятнадцать минут Грон, конец маршрута. По пути не предполагалось больше ни одного моста, который мог бы рухнуть, ни одного встречного поезда, а единственный, с которым можно было столкнуться, только что промчался мимо. Теперь оставалось надеяться, что их поезду суждено было сойти с рельсов или потерпеть катастрофу на конечной станции.

Так или иначе, но катастрофа, предсказанная явлением Смалюха, произойдет, и за это ручался он, старший кондуктор Боронь.

Здесь говорилось не о поезде, не о пассажирах и даже не о его собственной никчемной жизни, а о непогрешимости босого видения. Бороню хотелось закрепить репутацию Смалюха, поднять его престиж в глазах скептически настроенных кондукторов. Коллеги, которым он не раз рассказывал о великане, относились к этой истории с юмором, твердя, будто тот ему просто привиделся, а другие добавляли, что спьяну. Последнее особенно поражало Бороня, потому что он никогда не пил алкоголь. Многие считали его суеверным, считая, что именно на этой почве возник у него странный бзик. Задетой оказывалась не только Смалюхова, но и собственная его честь. Кондуктор Боронь предпочитал лучше сам погибнуть, чем пережить поражение Смалюха…

До конца пути оставалось десять минут. Он докурил трубку и поднялся по ступенькам на крышу вагона, в застекленную со всех сторон будку. Отсюда, с высоты птичьего гнезда, расстилалось пространство, как на ладони. Но теперь мир был погружен в глубокий мрак. Окна поезда отбрасывали пятна света, словно прощупывали желтыми глазами обочину насыпи. Впереди, отделенный от него пятью вагонами, плевался кровавыми искрами паровоз, извергал из трубы розовый с белыми завитками дым. Черный двадцатикольчатый змей поблескивал чешуйками боков, разевая раскаленную пасть и освещая дорогу огненными глазами. Вдалеке уже мерцала залитая светом станция.

Словно чувствуя близость желаемой цели, поезд несся во весь дух, удвоив скорость. Уже замаячил впереди сигнал, семафоры приветственно распрямляли крылья. Рельсы начали размножаться, скрещиваться, образуя углы и сплетения. Справа и слева из ночного мрака выныривали навстречу огонькам стрелок, вытягивали шеи станционные краны и журавли водокачек.

Вдруг в нескольких шагах от разогнавшегося паровоза загорелся красный сигнал. Машина выпустила из медной глотки истошный свист, бешено заскрежетали тормоза, и остановленный мощным усилием поезд замер у второй стрелки.

Боронь сбежал вниз и присоединился к группе высыпавших из поезда пассажиров, чтобы узнать причину неожиданной остановки. Очередной диспетчер из блокпоста, давший красный сигнал, разъяснил ситуацию. Первый путь, на который должен был въехать поезд, занят товарняком, нужно перевести стрелку и пустить поезд на второй. Обычно эта операция осуществляется на блокпосту с помощью рычага, но подземная связь между блокпостом и путями неисправна, и стрелку придется перевести вручную прямо на месте. Разъяснив в чем дело, диспетчер стал переводить стрелку. Успокоенные кондукторы вернулись в вагоны ждать знака свободного проезда. Но Бороня что-то приковало к месту. Безумным взглядом смотрел он на кровавый сигнал, одурело вслушивался в хруст переставляемых рельсов.

— В последний момент сориентировались! Почти в последний момент, за пятьсот метров до станции! Неужели Смалюх врал?

И тут его словно осенило — Боронь понял, какая роль предназначена ему судьбой. Решительно приблизился к диспетчеру, уже менявшему цвет сигнала на зеленый.

Любой ценой надо отвлечь этого человека от стрелки, вынудить его уйти отсюда.

Между тем, машинисты уже приготовились ехать. По локомотиву из конца в конец перекатывалась команда «Едем!»

— Сейчас! Ждите там! — крикнул Боронь. — Пан дежурный, — вполголоса обратился он к диспетчеру, который уже занял служебную стойку. — К вам на блокпост закрался какой-то бродяга!

Диспетчер встревожился. Стал напряженно всматриваться в сторону кирпичного домика.

— Быстрее! — подгонял Боронь. — Идите уже! Или чего доброго рычаги опрокинет, испортит приборы!

— Едем! Едем! — скандировали нетерпеливые кондукторы.

— Ждать, к чертям собачьим! — рявкнул взбешенный Боронь.

Диспетчер, поддавшись силе его голоса, бросился к блокпосту.

Тогда Боронь, воспользовавшись моментом, ухватился за рычаг и снова перевел рельсы на первый путь. Маневр был выполнен умело, быстро и тихо. Никто ничего не заметил.

— Едем! — крикнул Боронь, отступая в тень. Поезд рванул с места, наверстывая задержку. Через минуту последний вагон растворился в темноте, волоча за собой длинный красный шлейф фонаря.

Прибежавший с блокпоста ошеломленный диспетчер тщательно проверил переводное устройство. Что-то ему не понравилось. Поднес к губам свисток и дал отчаянный трехкратный сигнал.

Поздно!

И как раз со стороны станции уже разорвал воздух страшный грохот, глухой, детонирующий, за ним последовал адский шум — стоны, плач, завывание смешались в диком хаосе с лязгом цепей, скрежетом разбитых колес, треском беспощадно сминающихся вагонов.

— Карамболь, — шептали побледневшие губы. — Карамболь!

©Стефан Грабинский, 1919.