Смерч войны

1

После капитуляции Паулюса под Сталинградом в начале февраля 1943 года и до Курской битвы, начавшейся через пять месяцев, советские войска продвинулись за Донец[961].

Несмотря на численное превосходство русских сил, иногда в соотношении семь к одному, фельдмаршал Эрих фон Манштейн предпринял серию контрударов в период между 18 февраля и 20 марта, выиграл третье сражение за Харьков и занял город 14 марта, проведя одну из самых выдающихся операций Второй мировой войны[962]. В ходе зимнего наступления советские армии вернули значительную часть территорий, потерянных в предыдущем году, причинив немцам существенный урон в живой силе, около миллиона человек, но Манштейн смог его остановить.

Эрих фон Манштейн родился в 1887 году и был десятым ребенком в семье прусского аристократа, артиллерийского офицера, генерала Эдуарда фон Левински. После рождения его отдали бездетному двоюродному дяде, прусскому аристократу, пехотному генерал-лейтенанту Георгу фон Манштейну, чью фамилию он впоследствии и принял. Поскольку генералами были оба деда, дядя, а тетя вышла замуж за Пауля фон Гинденбурга, то и ему была уготована военная карьера. В возрасте тринадцати лет Манштейн поступил в кадетский корпус, а через шесть уже служил в 3-м гвардейском пехотному полку. Учебу в Берлинской военной академии прервала война. Ему довелось сражаться на обоих фронтах, и в ноябре 1914 года его тяжело ранили в Польше. До конца войны Манштейн занимал штабные должности, а в 1935 году его назначили начальником оперативного отдела генштаба сухопутных войск (ОКХ). На следующий год в звании General-major (бригадного генерала) он стал заместителем начальника генштаба генерала Людвига Бека.

После отставки генерала фон Фрича в феврале 1938 года Манштейна — он презирал нацистов, в основном на социальной почве — убрали из штаба и послали командовать 18-й пехотной дивизией. Уже в качестве начальника штаба у генерала фон Лееба он участвовал в 1938 году в оккупации Судет, а в следующем году, тоже начальником штаба, у генерала Рундштедта организовывал вторжение в Польшу, где проявил себя превосходным стратегом. К этому времени Манштейн прекратил критику нацистов (что огорчало Бека), посчитав, что генералы должны стоять в стороне от политики, и эта позиция всегда помогала ему продвигаться по службе.

Как уже говорилось во второй главе, именно Манштейн, возглавляя штаб группы армий «А» Рундштедта, в мае 1940 года осуществлял руководство операцией «Зихельшнитт», разработанной им же самим («План Манштейна») и обеспечившей скорую победу на западе: концентрированное наступление через Арденны, форсирование реки Мёз и танковые удары по идеальным для этого равнинам Северной Франции. Гитлер в знак благодарности повысил его в звании до полного генерала и наградил Рыцарским крестом. Приняв в марте 1941 года командование LVI танковым корпусом в операции «Барбаросса», Манштейн обеспечивал быстрое продвижение немецких войск к Ленинграду, делая по пятьдесят миль в день и занимая стратегически важные плацдармы. В сентябре 1941 года он заменил командующего 11-й армией в Крыму, чей самолет упал на русское минное поле, и после длительной и упорной осады захватил Севастополь 4 июля 1942 года. Гитлер позвонил «покорителю Севастополя», как он теперь его называл, и сообщил Манштейну о присвоении звания Generalfeldmarschall (генерал-фельдмаршала).

В роли командующего группой армий «Дон» Манштейн в ноябре и декабре 1942 года безуспешно пытался высвободить армию Паулюса из-под Сталинграда, тем не менее его назначили командовать группой армий «Юг». «Он был высокомерен и временами жесток на грани солдафонства, — писал британский фельдмаршал Майкл Карвер. — Однако его всегда отличали высокий интеллект, острый и быстрый ум. За холодной и сухой внешностью скрывался очень эмоциональный человек, постоянно державший в узде свои чувства… Его уважали за способность молниеносно и четко вникать в суть проблемы, за краткость и ясность приказаний, спокойные и трезвые оценки и решения»[963]. Величайший из всех военных стратегов Третьего рейха, Манштейн лучше других немецких генералов за исключением, может быть, командующих танковыми соединениями понимал и значение механизированных войск. Кейтель трижды предлагал Гитлеру поставить Манштейна на место начальника штаба ОКВ[964], и фюрер каждый раз игнорировал его совет, наверняка самый здравый из всех, что давались нацистскому вождю.

Курск располагается в трехстах пятнадцати милях к югу от Москвы, на важнейшей железнодорожной магистрали Москва — Ростов. К весне 1943 года город оказался в центре выступа шириной сто двадцать и глубиной девяносто миль, создавшегося в результате наступления русских войск и вдававшегося в тылы немецких позиций. Курск славился соловьями, и с XIX века здесь устраивались конкурсы певчих птиц. В июле 1943 года в этих местах можно было услышать только выстрелы и взрывы. Немцы захватили Курск еще 2 ноября 1941 года, после чего вермахт 15 000 человек расстрелял, 30 000 молодых людей отправил в качестве рабов в Германию, сжег и разрушил 2000 домов, опустошив весь регион. Немцы отправили в Германию даже десятки тысяч тонн местной необычайно плодородной земли — чернозема. Русские отбили город вскоре после капитуляции Паулюса.

Манштейн не смог помочь Паулюсу, но ему удалось стабилизировать фронт группы армий «Юг», а группа армий «Центр» под командованием фельдмаршала фон Клюге, сменившего в декабре 1941 года Бока, удержала на северном фланге Орел. После тяжелых боев активность на передовых позициях поубавилась, противники подтягивали свежие силы, готовились к летнему наступлению. И теперь время работало против немцев. К лету 1943 года русские получили по ленд-лизу огромное количество боевой техники: 2400 танков, 3000 самолетов и 80 000 грузовиков[965]. По оценкам одного историка Восточного фронта, если в 1942 году на западную помощь приходилось пять процентов военной мощи Советского Союза, то в 1943-м и 1944-м — уже десять процентов[966]. Американцы послали русским даже 15 миллионов пар обуви.

Не в пользу немцев складывалась и ситуация на местности. Достаточно одного беглого взгляда на карту, чтобы понять, где они, вероятнее всего, могут пойти в наступление. Схема простая: ударами с севера и юга взять выступ в клещи и уничтожить крупные соединения Центрального фронта Рокоссовского и Воронежского фронта генерала Николая Ватутина. Так и случилось бы в 1941 году, когда немцы еще были способны наносить такие смертельные «нокауты». 17 февраля 1943 года Гитлер специально прилетал на три дня к Манштейну в Запорожье, чтобы воодушевить и его и себя, и находился столь близко от врага, что его вполне могли достать огнем танки Т-34.[967] Но фюрер уже был совсем не тот человек, каким его видели до Сталинграда. Гудериан записал свои впечатления через четыре дня после встречи с «верховным полководцем»: «Левая рука дрожит, спина согбенная, взгляд остановившийся, глаза по-прежнему навыкате, но потеряли свой блеск, щеки покрылись красными пятнами. Он еще больше возбужден, чем прежде, легко теряет самообладание, взрывается приступами гнева и способен принимать опрометчивые решения»[968]. Эта характеристика полностью совпадает с наблюдениями, сделанными Зенгером во время битвы у Монте-Кассино. Поскольку дальнейшие действия были совершенно очевидны для всех, то Манштейн хотел предпринять их как можно раньше, по возможности в начале марта, но Гитлер отложил Untemehmen Zitadelle (операцию «Цитадель») до того времени, когда просохнет земля. Цейтцлер созвал совещание в штабе ОКХ и на нем 11 апреля предложил план, по которому на Курский выступ должны одновременно пойти в наступление 9-я армия генерала Вальтера Моделя с севера и 4-я танковая армия Гота — с юга. Однако Гитлер, отнесший взятие Манштейном Харькова на счет новых танков «Тигр I» модели Е (фюрер говорил, что батальон «тигров» стоит дивизии обычных танков), приказал подождать, пока не появится множество этих «монстров». Тогда их собирали по двенадцать штук в неделю, и это стало главным препятствием для Манштейна.

Мешали делу и внутренние трения между ОКХ и ОКВ. Возражал против проведения операции Йодль, опасавшийся вторжения союзников на Средиземноморье. Не соглашалея и Гудериан, в то время бывший главным танковым инспектором, отвечавшим за перевооружение германской армии: он знал, что русским известно об операции и они готовятся к ней. Клюге, ненавидевший Гудериана и даже просивший в мае у фюрера разрешения вызвать танкового начальника на дуэль, всей душой поддерживал операцию «Цитадель». Одобрял операцию и Цейтцлер, считавший ее своим «детищем», по крайней мере до того дня, когда она пошла вразнос. Модель колебался. Цейтцлер парировал возражения оппонентов, как ему казалось, удачным аргументом. Если русские знают район наступления, это значит, что «он для них жизненно важен, они бросят туда значительные бронетанковые силы, которые мы уничтожим»[969]. Дни шли, и Манштейн постепенно тоже становился противником операции. Фридрих фон Меллентин совершенно прав в своей оценке временного фактора. Если бы операция началась раньше, то могла быть успешной, но в то время, когда немцы пошли наконец в наступление, «Цитадель» уже обрекла себя на провал[970].

На очередном совещании, 3 мая, против проведения операции «Цитадель» снова выступил Гудериан, его поддержал Шпеер. Им возразили Цейтцлер и Клюге, а Манштейн еще не решил, прошло ее время или нет. На фронт поступила только сотня «пантер», хотя Шпеер обещал к концу мая поставить 324. Тем не менее начало операции было назначено на 13 июня. Через неделю состоялся знаменитый разговор Гитлера и Гудериана. «Мой фюрер, почему вообще вы хотите предпринять наступление на востоке в этом году?» — спросил генерал-инспектор. «Вы правы. Когда я думаю об этом наступлении, меня тошнит», — ответил Гитлер[971]. Кейтель все-таки согласился с тем, что Германия должна овладеть Курском ради престижа. Гудериан же резонно заметил, что об этом городе практически никто и не слышал[972]. Кто-кто, а Кейтель по Сталинграду должен был понять, что престиж не очень удачный повод для проведения военной операции.

В конце апреля ставка послала в Курск Жукова для общего руководства подготовкой к битве — верный признак того, что Сталин придает ей серьезное значение. Жуков отправил в Москву предупреждение об уязвимости выступа и рекомендовал Сталину не поддаваться искушению напасть первым[973]. Жуков (кодовое имя «Константинов») писал Сталину (кодовое имя «товарищ Васильев»): «Переход наших войск в наступление в ближайшие дни с целью упреждения противника считаю нецелесообразным. Лучше будет, если мы измотаем противника на нашей обороне, выбьем его танки, а затем, введя свежие резервы, переходом в общее наступление окончательно добьем основную группировку противника»[974]. Ставка согласилась с этим планом, именно так в целом сражение и проходило.

Вместе с Жуковым в Курск выезжал маршал Александр Василевский[975], и они без труда установили, что «шверпункт» германского наступления будет проходить между Белгородом и Курском, на участке Воронежского фронта генерала Ватутина. Его было решено усилить 21-й и 64-й армиями (переименованы в 6-ю и 7-ю гвардейские армии), недавно вышедшими из боев под Сталинградом, и одним из лучших советских танковых соединений — 1-й танковой армией.

Состав Центрального фронта Рокоссовского на северном крыле также был доведен до пяти общевойсковых армий. Ватутин и Рокоссовский располагали войсками численностью 1,3 миллиона человек, но Жуков еще создал полумиллионный резерв ставки под командованием генерала Ивана Конева, названный позднее Степным фронтом. В него входили пять танковых армий и несколько танковых и механизированных корпусов и пехотных дивизий[976]. По мнению одного историка Восточного фронта, эта группировка представляла собой «самую мощную резервную силу, какую русские собирали когда-либо в один кулак за всю войну»[977]. Она должна была не допустить глубокого прорыва противника, если немцам все-таки удастся отсечь Курский выступ.

Сроки наступления снова были перенесены с 13 июня на начало июля, и русские в полной мере подготовились к боям. На некоторых участках обороны артиллерийские полки по численности превосходили пехотные в соотношении пять к одному, и немцев готовы были встретить огнем более двадцати тысяч орудий, среди них — шесть тысяч 76,2-мм противотанковых пушек и 920 многоствольных реактивных установок «катюша». Особенно опасны для немецких танков были снаряды и бомбы «штурмовиков». Не только солдаты, но и почти все гражданское население Курской области занималось сооружением оборонительных линий. Всего было отрыто около трех тысяч миль траншей, на многие мили протянулись проволочные заграждения, в том числе и под напряжением, автоматические огнеметные позиции[978]. У немцев насчитывалось 2700 танков, отличавшихся более тяжелыми вооружениями и броней, в советских войсках — 3800. Танкам и тяжелым самоходным штурмовым орудиям «фердинанд» — Sturmgeschutze — и предстояло пробиваться через мощные оборонительные укрепления русских армий. Вот как описывал их оборону один историк:

«Глубина главных оборонительных зон достигала трех-че-тырех миль. Они состояли из батальонных оборонительных участков, противотанковых оборонительных участков, опор-ных пунктов, систем заграждений из трех линий траншей (до пяти в самых важных секторах), связанных между собой ходами сообщения. Вторые зоны, глубиной шесть — восемь миль, строились по такому же принципу. Тыловые зоны располагались в двадцати пяти милях от переднего края обороны,.. Вся система состояла по меньшей мере из восьми оборонительных полос общей глубиной 120—180 миль».

На каждую милю фронта приходилось по 2200 противотанковых и 2500 противопехотных мин — плотность минирования была в четыре раза больше, чем под Сталинградом, и в шесть раз больше, чем под Москвой. Подсчитано, что перед битвой на Курской дуге Красная Армия установила 503 993 противотанковых и 439 348 противопехотных мин. Лейтенант Артур Шютте, командир танка в дивизии «Великая Германия», наверное, не очень преувеличивал, когда говорил: мин было так много, что «между ними нельзя было просунуть даже медаль»[980]. Меллентин отмечал, что русские могли за два-три дня поставить 30 000 мин и нередко немцы извлекали на одном участке за день до 40 000 мин[981]. Это было трудоемкое, кропотливое и опасное занятие для саперных войск, но необходимое, хотя и не дававшее стопроцентной гарантии.

Стодневное ожидание наступления предоставило Красной Армии уйму времени для сооружения миниатюрных крепостей, разведки сил противника, измерения глубины бродов и прочности мостов, учений и организации тыла. По замечанию начальника штаба XLVIII танкового корпуса, русские успели «превратить Курский выступ в еще один Верден»[982]. Мало того, как считал Меллентин, местность в южном секторе, где должны были пойти в атаку его триста танков и шестьдесят штурмовых орудий, была малопригодна для тяжелой техники: «многочисленные лощины, небольшие перелески, разбросанные там и сям деревеньки, речки и ручьи, из которых самой неудобной казалась Пена с быстрым течением и обрывистыми берегами». Когда идешь сегодня по местам боев и проезжаешь «дорогой смерти» 4-й танковой армии, то отмечаешь: Меллентин несколько переборщил с «лощинами», которые напоминали скорее неровности поверхности. Да и сам он потом писал: «Местность, конечно, была нехороша для танков, но и не недоступна»[983]. Между Белгородом и Курском поверхность постепенно повышается, что тоже создавало определенные преимущества для обороны.

Русские впервые получили возможность столь тщательно подготовиться к сражению. «В начале войны, — говорил капитан-танкист Красной Армии, — все делалось в спешке и нам всегда не хватало времени. Теперь мы спокойно ждали битвы»[984]. Данные воздушной разведки люфтваффе, даже с поправками на русское искусство маскировки, должны были заставить Гитлера поискать другие места для наступления, особенно после того как и Манштейн засомневался в целесообразности удара на Курском направлении. Тем не менее всемогущий и «величайший полководец всех времен», как его по-прежнему называла пропаганда Геббельса, очевидно, под давлением Кейтеля, Цейтцлера и Клюге, назначил час «Ч» на 4 июля. «День празднования независимости в Америке, — сетовал впоследствии Меллентин, — и начала конца для Германии». Танковый энтузиаст и теоретик Меллентин был встревожен тем, что вермахт собирается сражаться с русскими на их условиях — так, как это уже произошло под Сталинградом, — а не на своих, как это было прежде, во времена побед 1941 года. Вместо того чтобы создавать условия для маневра, стратегического отхода и внезапных атак на спокойных участках, — писал потом Меллентин, — германское верховное командование не придумало ничего лучшего, кроме как бросить наши превосходные танковые дивизии на Курский выступ, уже ставший самой мощной крепостью мира»[985]. Это все равно что в 1940 году немцы не пошли бы в обход «линии Мажино», а начали ее штурмовать в лоб. Подобно Наполеону, которого перед Бородином совершенно не волновали судьбы его людей, многие военачальники в ОКВ — прежде всего сам Гитлер — перестали думать о жизни своих солдат. Немцы должны были всеми силами избежать после Сталинграда повторения Materialschlacht (войны на истощение), но постоянное откладывание «Цитадели» неизбежно привело их к этому исходу. Прежде Курск был окружен незащищенными степями, теперь он действительно стал цитаделью.

Весть о гибели польского премьер-министра генерала Сикорского и его офицера связи, члена парламента от тори Виктора Казалета, во время авиакатастрофы в Гибралтаре Черчилль сообщил военному кабинету 5 июля 1943 года. Чарлз Портал, британский маршал авиации, доложил: чешский пилот жив, обстоятельства пока неизвестны, но ясно одно — это «тяжелая потеря и для Польши, и для нас». Черчилль сказал: «Сейчас полякам надо попытаться поладить с русскими». Но министр-резидентна Среднем Востоке, австралийский дипломат Ричард Кейси, полагает, что генерал Андерс, отличный воин, не обладает «политическим чутьем» и, вероятно, не способен сделать это. «Я выступлю в палате общин, — добавил Черчилль, — и скажу нечто неординарное»[986]. То, что в военном кабинете посчитали гибель Сикорского «ударом», делает абсурдными предположения о том, что его смерть (и члена парламента от консерваторов) — дело рук СИС.

2

«Солдаты рейха! — говорилось в послании фюрера войскам «Цитадели», зачитанном в понедельник 5 июля 1943 года. — Сегодня вы начинаете наступление чрезвычайной важности, от которого может зависеть исход всей войны. Еще важнее то, что вы своей победой докажете всему миру бесполезность сопротивления немецким армиям»[987]. Хотя предварительные атаки были предприняты после полудня 4 июля, основное наступление началось на юге в 5.00 следующего дня и через полчаса на северном крыле. Русские уже знали от чешского дезертира из саперного батальона LII армейского корпуса о том, что войска получили пятидневный рацион шнапса и питания, и немцы лишились фактора внезапности нападения. Достаточно точными сведениями о ресурсах и планах немцев русскую ставку снабдила шпионская сеть «Люци» в Швейцарии, соответствующую информацию, полученную из дешифровок «Ультры» в Блетчли-Парке, в обтекаемой форме передал русским британский посол в Москве. Ватутин имел все возможности для того, чтобы упредить операцию «Цитадель» бомбардировками и обстрелом районов скопления немецких войск, приготовившихся к наступлению.

Удары немцев с севера и юга были почти зеркальным отражением друг друга. На севере 9-я армия Моделя двинулась из Орла в направлении Курска по фронту шириной тридцать пять миль против войск Центрального фронта Рокоссовского. На юге 4-я танковая армия Гота по фронту тридцать миль пошла в наступление на Воронежский фронт Ватутина. Жуков намеренно позволил немцам вклиниться в выступ, прежде чем ударить по их обнажившимся флангам. По всей России немецким войскам пришлось пожертвовать частью своей брони для семнадцати танковых дивизий, потребовавшихся для обеспечения пробойной силы наступления пятидесяти дивизий, и танковая армия Гота представляла собой «самую мощную ударную группировку, когда-либо создававшуюся Германией для одного командующего»[988]. Немцы, как всегда, полагались на взаимодействие пикирующих бомбардировщиков «штука», танков и пехоты — на блицкриг. На этот раз они просчитались: их противник к июлю 1943 года хорошо усвоил эту тактику, столь эффективно примененную немцами в Польше в 1939 году, во Франции — в 1940-м и в самой России — в 1941-м. Плюс ко всему был потерян один из самых существенных компонентов блицкрига — элемент внезапности.

Красная Армия научилась бороться и с танковыми формированиями. Немцам пришлось применять новую тактику Panzerkeil (танкового клина): тяжелые танки типа «тифа» и «пантеры» шли в центре, по краям выстраивались более легкие танки, например «Марк IV» (их было большинство), а позади двигалась пехота с гранатами и минометами. В ответ русские начали использовать свой метод, который немцы назвали Pakfronf. группировали до десяти орудий и концентрировали огонь на одном танке, переводя его потом на другой. Меллентин вспоминал: «Ни одно минное поле, ни один «пакфронт» невозможно было обнаружить до тех пор, пока не подрывался первый танк или не открывало огонь первое противотанковое орудие»[989]. Немцы особенно опасались минометчиков Красной Армии: самые искусные могли выбросить третий снаряд еще до того, как взрывались первые два.

Уже одни голые цифры свидетельствуют о необычайных масштабах Курской битвы. Немцы располагали живой силой в 900 000 человек, 2700 танками и самоходками, 10 000 артиллерийскими орудиями и 2600 самолетами[990]. В распоряжении Рокоссовского, Ватутина и Конева находилось 1,3 миллиона человек, 3800 танков и самоходок, 20 000 орудий и 2100 самолетов[991]. Не случайно Курскую битву назвали величайшим в истории танковым сражением. Несмотря на численное превосходство в соотношении два к одному, русскому солдату было нелегко выстоять, глядя на то, как армада немецких танков, по описанию Алана Кларка, «угрожающе выползает из укрытий и балок, где они прятались, и медленно, но неумолимо надвигается, с закрытыми люками и покачивающимися стволами, сминая волнистую желто-зеленую рябь зерновых полей долины в верховьях Донца». (Внутри танков тоже было несладко — экипажи задыхались от невыносимой жары.) Гот ввел в бой девять отборных танковых дивизий: 3-ю, «Великая Германия», 11-ю, эсэсовские «Лейбштандарт Адольф Гитлер», «Дас рейх», «Тотенкопф» («Мертвая голова»), 6, 19 и 7-ю — все они наступали по фронту всего тридцать миль.

«Весь фронт был охвачен огненными вихрями, — вспоминал радист «тигра» сержант Имбольден. — Мы шли прямо в пекло… Мы благодарили судьбу за то, что она дала нам сталь Круппа». Когда танки замирали, подорванные минами или подбитые красноармейцами, скрывавшимися в траншеях посреди минных полей, экипажи согласно приказу должны были оставаться на месте и прикрывать огнем наступающие войска. Фактически их приговаривали к смерти, так как русские добивали обездвиженные танки буквально через несколько минут. Танкисты из «ваффен-СС» сразу же срывали с себя знаки «мертвая голова»: с такими эмблемами немцев в плен не брали.

Длинноствольное русское 76,2-мм противотанковое орудие могло пробить броню «тигра» только прямой наводкой, но легко поражало танки «Марк IV», а под Курском в основном только и были ближние бои. Немало танков подрывалось на минах, но не меньше досаждали немцам и русские противотанковые отряды, которые больше не паниковали и не бежали назад, как в прежние дни. Константин Симонов в повести «Дни и ночи» писал, что ветераны Красной Армии на практике убедились в том, что минометный огонь одинаково опасен и при броске в атаку, и при сидении на месте. Более того, они поняли, что танки чаще убивают тех, кто от них убегает, а немецкая автоматическая винтовка[992] на расстоянии двухсот метров больше пугает, чем убивает[993].

Гот прорвал первую линию советской обороны в первый же день, однако дальше его встретил огонь со второго рубежа, который вели пристрелянные и зарытые в землю самоходные орудия. За два дня, 6 и 7 июля, количество боеспособной техники сократилась с 865 до 621[994]. Лейтенант Шютте, при взятии деревни понесший тяжелые потери от огня заранее пристрелянных орудий, говорил своему командиру: «После того как мы оттесняем Ивана, нам следует тоже уходить, дать ему возможность разбить это место в пух и прах, после чего мы можем относительно спокойно вернуться с танками обратно»[995]. Этот маневр Шютте и проделал на следующий день, потеряв, правда, несколько танков на минах из-за того, что «некогда было с ними возиться». Лейтенанту Шютте еще долго помнились «бескрайние поля помятых хлебов, усеянные подбитыми танками и мертвыми телами, быстро разлагавшимися в летнюю жару и издававшими тошнотворный запах». Их ротному командиру в ближайшем перелеске привиделось лицо снайпера. Он всадил в него всю обойму, прежде чем понял, что это голова, оторванная взрывом снаряда и повисшая на дереве[996].

За неделю непрекращающихся боев Гот прорубил в обороне Воронежского фронта лишь небольшой прямоугольник 9x15 миль, не имея никаких шансов дойти до Курска. Алан Кларк писал об ощущениях солдат «ваффеи-СС»: «Немцы лицом к лицу столкнулись с Untermensch («недочеловеком») и, к своему ужасу, обнаружили, что он так же храбр, умен и вооружен, как и они»[997]. 9 июля советские войска пошли в контрнаступление, отбрасывая вермахт и обрушив на немцев огонь такой силы, что Шютте казалось, будто «началось землетрясение». На северной стороне выступа 9-я армия Моделя смогла продвинуться только на шесть миль к Понырям, и к вечеру 11 июля русские ее остановили, предприняв на следующий день контратаку. Возникла серьезная проблема со штурмовыми орудиями «фердинанд», на которые особенно надеялся XLVII танковый корпус. Эти монстры имели очень толстую броню, но у них не было пулеметов, и они оказались совершенно беспомощными перед русскими солдатами, которые бесстрашно взбирались на них с огнеметами и через вентиляционные отверстия сжигали всех, кто находился внутри. Гудериан говорил, что «фердинанды» в борьбе с пехотой так же полезны, как «пушки в охоте на перепелов»[998]. За первые два дня боев под Курском немцы потеряли сорок из семидесяти «фердинандов», а поскольку штурмовые орудия не поразили русские пулеметные гнезда, то и пехота генерала Хельмута Вейдлинга не смогла поддержать те из них, которые успевали прорваться вперед. Это был классический пример конструкторского недомыслия, приводящего к катастрофам. Танки пришлось срочно оборудовать пулеметами, прежде чем отправлять их в следующем году в Италию для боев с союзниками при Анцио.

Наступление войск Брянского фронта генерала Маркиана Попова и Западного фронта генерала Василия Соколовского (операция «Кутузов») на Орловском выступе севернее Курской дуги вынудило Клюге отвести четыре дивизии с острия прорыва 9-й танковой армии[999] и таким образом лишить ее возможности развивать успех. Жукову за одну неделю удалось сковать Моделя на севере и замедлить продвижение Гота на юге. Он ввел в бой элитный резерв из 793 танков 5-й гвардейской танковой армии генерала Павла Ротмистрова, бросив их против XLVIII танкового корпуса и II танкового корпуса СС Хауссера, пробивавшихся через реку Донец к железнодорожной станции Прохоровка в надежде обойти Ватутина и ударить в направлении Курска. Можно сказать, что лишь в действиях армейской группы генерал-лейтенанта Вернера Кемпфа и его двух танковых корпусов содержался хоть какой-то элемент внезапности во всей операции «Цитадель»[1000]. По словам историка этой операции, «успех в Прохоровке позволил бы окружить и уничтожить две мощные советские группировки на южной половине выступа и открыть новую дорогу на Курск в обход укрепленного района Обояни на востоке»[1001].

Однако к Прохоровке не менее стремительно продвигался и Ротмистров. Вот его описание двухсотмильного марша к фронту:

«Уже в восемь утра наступала жара, и облака пыли вздымались к небу. К полудню пыль сгущалась в тучи, оседая толстыми слоями на придорожных кустах, зерновых полях, танках и грузовиках. Сквозь серую пелену пыли еле-еле проглядывал темно-красный диск солнца. Нескончаемым потоком по дороге шли танки, самоходные орудия, тягачи (тащившие пушки), бронированные автомобили, грузовые машины. Лица солдат были черны от пыли и копоти. Пекло невыносимо. Солдаты изнывали от жажды, их гимнастерки, намокшие от пота, прилипали к телу».

Дальше будет еще жарче.

Восьмичасовое танковое сражение, происходившее под Прохоровкой в понедельник, 12 июля 1943 года, стало для 4-й танковой армии, как написал Меллентин, «дорогой смерти». Армия начинала операцию «Цитадель», имея 916 единиц боеспособной техники, а к 11 июля у нее осталось 530. Аналогичные потери понес II танковый корпус СО. количество машин сократилось с 470 до 250. Сколько танков участвовало в битве под Прохоровкой? Этот вопрос до сих пор спорный вследствие многих причин: разнятся источники, оценки географических рамок сражения, сказывается влияние политических и пропагандистских интересов. Обычно считается, что 600 советских танков сражались против 250 немецких[1003]. Если включить части, располагавшиеся поблизости Прохоровки и Яковлева, и учесть, что не все они принимали участие в боях в этот день, то цифры возрастут до 900 (в том числе сто «тигров») с немецкой стороны и почти 900 — с советской. В таком случае под Прохоровкой действительно имела место крупнейшая танковая битва в истории[1004]. Надо принимать во внимание и другие факторы. Немцы уже неделю вели бои и испытывали технические трудности с «пантерами», которые имели скверную привычку выходить из строя. Русские же ввели в бой свежие силы и, помимо танков Т-34/76, применили самоходные орудия СУ-85 с 85-мм снарядами, пробивавшими броню. И самое важное: для их монтажа использовались шасси тех же танков Т-34. При единой базовой танковой ходовой части у русских не было проблем с запасными деталями, в то время как немцам приходилось иметь дело с пятью разными моделями: «Марк III», «Марк IV», «пантера», «фердинанд», «тигр», — что создавало головную боль в их техническом обеспечении. Многие «пантеры» под Курском шли в атаку, «извергая пламя», а другие останавливались из-за проблем с трансмиссией[1005]. Во время сражения из-за поломок в 4-й танковой армии вышли из строя 160 танков. Немало, если учесть, что в Германии производилось в месяц всего 330, а не обещанная Шпеером Гитлеру тысяча танков. Куда подевалось разрекламированное тевтонское чудо военной индустриализации?

Густые облака пыли заволокли двадцатимильное поле битвы под Прохоровкой, где лоб в лоб сошлись в бою сотни немецких и русских танков и самоходных штурмовых орудий. «На нас надвигалась, казалось, нескончаемая масса вражеской брони, — вспоминал унтер-офицер Имбольден. — Никогда прежде я не ощущал с такой силой ошеломляющую мощь русского наступления. Тучи пыли затрудняли действия люфтваффе, и самолеты практически ничем не могли нам помочь. Очень скоро танки Т-34 обошли нас и, как крысы, расползлись по всему полю»[1006]. Танкам Т-34 и «KB» было просто необходимо подойти как можно ближе к более тяжелым немецким монстрам, чтобы поразить их броню, и нередко случалось, что русские намеренно шли на таран[1007]. «Сходясь на близком расстоянии, машины вступали в единоборство, — писал Джон Эриксон. — Вблизи было легче пробить лобовую и бортовую броню, после чего взрывались боеприпасы, отбрасывая башни и взметая языки пламени»[1008].

Люфтваффе действительно не смогли в должной мере поддержать танки в этой ожесточенной и суматошной схватке машин. Один историк, анализируя обстоятельства всей кампании, отметил, что в ней немцы «лишились превосходства и в воздухе, и на земле»[1009]. Отвага русских летчиков иногда граничила с безумием. 6 июля лейтенант Алексей Горовец на американском истребителе «аэрокобра» ввязался в бой против двадцати немецких самолетов и, прежде чем погибнуть, сбил восемь или девять вражеских машин[1010]. На месте его гибели установлен мемориал — бронзовый бюст. В июле и августе 1943 года немцы потеряли на Восточном фронте 702 самолета — такой урон они уже не могли перенести.

В Курском сражении русские впервые поднимали в воздух больше самолетов, чем люфтваффе, что также свидетельствовало о серьезных переменах на Восточном фронте. 2-я и 17-я воздушные армии совершили в южном секторе Курского выступа 19 263 самолето-вылета, и в воздух взлетали гораздо более крупные формирования, чем прежде. Один автор назвал главу своей книги «Новый профессионализм», и во многих отношениях этот заголовок отражает то, насколько советские вооруженные силы усвоили уроки 1941 года[1011]. В битве под Прохоровкой II танковый корпус СС (дивизии «Лейбштандарт», «Тотенкопф» и «Дас рейх») нанес советским танковым войскам более значительный урон — потери составили свыше пятидесяти процентов личного состава, но это уже ничего не меняло[1012]. К концу дня русские лишились четырехсот танков, немцы — трехсот (включая семьдесят «тигров»)[1013]. То, что позднее русская пропаганда назвала «Прохоровским побоищем», фактически коснулось обеих сторон. Однако пирровы победы рейху уже были ни к чему. Немцы удерживали поле битвы, пока не получили приказ отходить. Но операция «Цитадель» явно выдохлась, и «отсечение» Курского выступа не получилось. 3, 17 и 19-я танковые дивизии начинали бои, имея 450 танков, а теперь в них едва насчитывалось 100.[1014] Подобно боксеру, выигравшему бой по очкам, но не способному выдержать следующий поединок, вермахт после Прохоровки уже не мог больше предпринимать крупные наступления.

Гитлер 13 июля вызвал Манштейна и Клюге в Растенбург, приказав прекратить операцию «Цитадель». Двумя днями раньше союзники высадились в Сицилии, и часть II танкового корпуса СС, включая «Лейбштандарт Адольф Гитлер», перебрасывалась в Италию. Манштейн не стал возражать, он уже считал: «Мы оказались в положении человека, схватившего за уши волка и боявшегося его отпустить»[1015]. Клюге, обладавший, по словам Лиддела Гарта, достаточным мужеством для откровенного разговора с Гитлером, тоже воздержался оттого, чтобы выразить свое мнение, опасаясь оказаться в немилости[1016]. В этом отношении он мало чем отличался от других немецких генералов, хорошо знавших, что всегда найдутся желающие занять их место.

К 23 июля группа армий «Юг», ослабленная после передачи Клюге дивизии «Великая Германия», была вынуждена отойти на рубежи, с которых начиналась операция «Цитадель»[1017]. 3 августа войска Степного фронта Конева заняли позиции, удерживавшиеся героическими, но уже измотанными частями Воронежского фронта. До 17 августа продолжались беспорядочные тактические бои; немцы отошли к «линии Хаген» на Орловском выступе; на юге советские войска, развивая наступление, 23 августа снова взяли Харькор, и Манштейн, оставив город вопреки приказам Гитлера, отступил к Днепру[1018]. Русские и немецкие войска четыре раза сражались за Харьков, и одно это свидетельствует о совершенно ином характере войны на Восточном фронте. В последнем сражении войска Воронежского и Степного фронтов потеряли 250 000 человек[1019]. По сравнению с такими жертвами потери союзников в Сицилии кажутся ничтожными.

В войне людей и машин русские превосходили немцев в поставках на поля битв и того и другого. За годы войны немецкие, венгерские, итальянские и чешские заводы (а также Франция, сдавшая свою технику) поставили на фронт 53 187 танков и самоходных орудий всех типов. Советский Союз в 1941 — 1945 годах произвел только танков Т-34 в количестве 58 681 единица. К этому надо добавить 3500 танков ИС-2 (с 122-мм пушками, имевшими дальность прицельной стрельбы два с половиной километра), 3500 артиллерийско-самоходных установок СУ-100 и различные варианты танков КВ.

К 1943 году русские наладили массовое производство превосходных 122-мм гаубиц М-30, а их стандартная ручная граната была не хуже немецкой М-24, которая не претерпела никаких существенных изменений с 1924 года.

Новый стиль войны, проявившийся под Курском, особенно во взаимодействии различных родов вооруженных сил, позволил русским снизить потери до приемлемого уровня (хотя они все еще были намного больше, чем у немцев). На Россию стали смотреть другими глазами, и она сама почувствовала вкус к победам. Процент потерь под Курском был вдвое меньше, чем в битве под Москвой в 1941 году, а в 1944-м снизился еще на четверть. «Воссоздание на руинах 1941 года практически новых вооруженных сил, — писал Ричард Оувери, — следует считать самым выдающимся событием всей войны»[1020]. Советские войска научились противостоять блицкригу, концентрировать свои силы, применять новую технику наступательных операций и развивать успех. Они все еще теряли людей больше, чем немцы, но смогли сократить потери до соотношения три к двум, и эта пропорция сохранялась до конца войны. В результате поражение Германии было предрешено, теперь «весь вопрос был лишь в том, сколько на это потребуется времени и крови»[1021]. Если у немцев этих ресурсов оставалось не так много, то у русских их было предостаточно.

По некоторым оценкам, за два месяца сражений под Курском немцы потеряли полмиллиона человек убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести, а также 3000 танков, 1000 орудий, 5000 автомобилей и 1400 самолетов[1022]. Советские потери были значительно больше, три четверти миллиона человек, но отступление немцев из Прохоровки означало поражение, и, кроме того, масштабы населения и военного производства гарантировали Советскому Союзу восполнение потерь, чего нельзя было сказать о рейхе. Конев с полным основанием мог заявить, что Курская битва стала «лебединой песней германских вооруженных сил»[1023].

У немцев серьезные проблемы возникли с доставкой на фронт вооружений, боеприпасов, военного имущества. К концу 1942 года обрели силу партизаны — до этого ставка почти не обращала на них внимания, — к ним были заброшены кадровые офицеры, минеры, саперы с заданиями подрывать линии коммуникаций германских войск. Между немецкими заводами и фронтовыми позициями пролегали тысячи миль железных дорог, и у партизан не было недостатка в возможностях нарушать пути подвоза техники и материалов. Они переделали русские пулеметы так, чтобы можно было использовать захваченные немецкие боеприпасы, придумали, как приваривать стальные болванки к рельсам, чтобы пускать под откос поезда (образцы сегодня выставлены в Музее вооруженных сил в Москве). Только в июне 1943 года, действуя против группы армий «Центр», партизаны подорвали сорок четыре железнодорожных моста, повредили 298 локомотивов и 1233 вагона, 746 раз нарушали железнодорожное сообщение[1024]. Партизанские диверсии существенно затрудняли подвоз подкреплений и материальных средств на фронт перед Курской битвой, а впоследствии они приобрели еще более масштабный характер, несмотря на расправы немцев с местным населением. В то же время русские войска без труда получали все необходимое и для обороны, и для наступления. В 1943 году в Советском Союзе было выпущено 24 000 танков — вдвое больше, чем в Германии, и огневая мощь, обрушившаяся летом на немцев под Курском, наглядно продемонстрировала неисчерпаемые способности русских и к выживанию, и к восстановлению потерь[1025]. У них было в наличии 3800 танков, когда немцы пошли в наступление 5 июля. 13 июля, когда наступление захлебнулось, оставалось только 1500 танков, но к 3 августа в этом секторе их снова уже было 2750.

Исход Курской битвы вдохновлял русских в той же мере, в какой он приводил в уныние немцев. Жуков и ставка в совершенстве провели контрнаступление. Миф о непобедимости немцев был разбит под Сталинградом, но под Курском русские повернули вспять мощный удар пятидесяти дивизий. Мир увидел, что немцы могут проиграть войну, а русские, несмотря на потерю опытных боевых командующих, овладели тактикой достижения победы в этой войне. Опыт Жукова, избежавшего излишнего затягивания контрнаступления после Курска, чтобы не вызвать встречного контрнаступления, до сих пор изучается в военных колледжах. «Три великих сражения — Курское, Орловское и Харьковское, — проведенных всего за два месяца, — писал Черчилль, — стали предвестниками полного поражения германской армии на Восточном фронте». Германия лишилась инициативы на этом самом важном фронте Второй мировой войны, и немцам уже больше не удастся ее вернуть. Умные немцы, да и не очень умные, как Кейтель, не могли не признать, что войну на востоке им уже не выиграть.

Пилоны Зала Славы в Музее Великой Отечественной войны в Москве испещрены именами Героев Советского Союза, награжденных медалью «Красная Звезда»[1026], — 11 695. Слухи о том, как поступают немцы с военнопленными, доходили до Красной Армии, их муссировала советская пропаганда, и русский солдат, вполне понятно, не хотел сдаваться в плен ни при каких обстоятельствах. Еще один пример того, как вредил нацистам их фанатизм.

Невозможно не испытывать волнения, когда посещаешь поле битвы под Прохоровкой — крайнее поле, до которого смогли дойти немецкие танки в последнем мощном наступлении на Восточном фронте, — финишная черта нацистской агрессии, после которой рейх заставили перейти в оборону. В этих степях закончились мечты Гитлера о покорении мира. Его армии были отброшены от Москвы, им нанесли сокрушительное поражение под Сталинградом, но здесь, под Прохоровкой, было положено начало концу нацизма. Каждые двадцать минут колокол на высокой звоннице, возвышающейся над зерновыми полями, отбивает шесть ударов. Они звучат в память о погибших солдатах и офицерах. В ОКВ рассчитывали на то, что под Курском для немцев наступит поворотный момент. История распорядилась иначе.

1

Помимо решения применить против Японии ядерное оружие, вызывали и вызывают неоднозначную реакцию и стратегические, вернее сказать, устрашающие ковровые бомбардировки союзниками немецких городов и гражданского населения. Большинство людей на Западе оправдывали их как легитимное средство борьбы с сатанинской силой, развязавшей тотальную войну. Однако находились и оппоненты, особенно после завершения боевых действий, считавшие такие бомбардировки морально неприемлемыми и ставившие их в разряд военных преступлений. В настоящей главе мы попытаемся разобраться в том, насколько они стратегически оправдывали себя, были ли необходимы вообще и существовала ли какая-либо альтернатива[1028].

В двадцатые и тридцатые годы энтузиасты бомбардировочной авиации и в Германии, и в Великобритании, и в Соединенных Штатах твердо верили в то, что войну можно выиграть только лишь бомбардировками. Флот, по их мнению, должен осуществлять морскую блокаду а сухопутные войска — зачищать и оккупировать уже подготовленные авиацией территории. «Каждому человеку необходимо понять, что никакая сила на земле не убережет его от бомбы, — доказывал в ноябре 1932 года в палате общин Стэнли Болдуин, бывший и будущий британский премьер-министр, а тогда лорд председатель совета. — Что бы ему ни говорили, от бомбы нет спасения»[1029]. Лорд Стэнли делал это заявление до появления радаров, «спитфайров» и массового производства 4,5-дюймовых зенитных орудий, и действительно в то время многие думали, что воздушные бомбардировки могут привести к массовой гибели людей и разрушению цивилизации.

Бомбардировки самолетами люфтваффе Варшавы в сентябре 1939 года, Роттердама и Лувена в мае 1940 года ясно показали, что Германия не намерена следовать «цивилизованным» нормам ведения войны и нападать только лишь на военные объекты и только лишь в дневное время. Это подтвердили и последующие налеты на Ковентри (15 ноября 1940 года), Белград (в апреле 1941 года, когда погибли 17 000 человек), Халл и курортный город Бат (за три ночных рейда в апреле 1942 года погибли более четырехсот человек). Генерал люфтваффе Вернер Баумбах отмечал позднее: «Гитлер хотел «стереть с лица земли» английские города, и пропаганда придумала слово «ковентризация» для определения степени разрушений, угрожавших Германии»[1030]. Если нацисты взяли на вооружение варварские методы войны, надо ли было союзникам следовать их примеру?

Бомбардировочное командование британских ВВС было создано в 1936 году, базировалось в Хай-Уикомбе (Бакингемшир) и состояло из тридцати трех эскадрилий, имевших 488 самолетов. Их дальность действия не позволяла добраться даже до Рура, ближайшего к Британии германского промышленного района, на который стоило тратить время и усилия, а бомбовая нагрузка была столь мала, что самолеты вряд ли могли нанести достаточно серьезный ущерб, если бы они и были способны достичь своих целей. Ричард Оувери писал:

«На самолетах не имелось бомбардировочных прицелов; мощность бомб редко превышала 250 фунтов; в Британии лишь несколько баз могли обслуживать такого типа машины; не хватало аэронавигационных карт для полетов над северо-западной Европой. На испытаниях выявилась огромная неточность бомбометания, несмотря на то что оно происходило днем у с высоты несколько тысяч футов и без помех со стороны противника».

С такими силами вряд ли можно было поставить Третий рейх на колени. Из-за нехватки средств аэронавигации, обозначения и наведения на цель, вследствие малой мощности носителей бомбардировочное командование на первых порах сосредоточивалось на ударах по городам. После налета на Берлин, во время которого бомбы упали в основном на близлежащие фермы, жители города шутили: «Похоже, они собираются уморить нас голодом».

Понеся тяжелые потери — иногда до 50 процентов — в ходе дневных налетов главным образом на прибрежные цели, в частности, на Гелиголанд и Вильгельмсхавен, бомбардировочное командование переключилось на ночные полеты в ущерб точности бомбометания. Пилоты не были адекватно подготовлены для ночных бомбардировок, аэронавигационные средства оставались примитивными, однако после победы в «Битве за Англию» осенью 1940 года истребители уступили место бомбардировщикам. К тому времени Чемберлена, чье правительство боялось бомбить в Германии Шварцвальд, чтобы «не повредить частную собственность»[1032], сменил более воинственный Черчилль. Бомбардировки Германии — ночные и не очень эффективные — поднимали моральный дух британцев: наконец война пришла и в дом к немцам. Помимо всего прочего, бомбардировочное наступление на Германию доказывало, что Британия воюет и намерена продолжать войну.

Хотя Британия подвергала бомбардировкам военные производственные мощности Германии, на них приходится не более тридцати процентов бомбардировочных операций. Основные усилия направлялись на разрушение многонаселенных промышленных районов, с тем чтобы лишить рабочих жилья, дезорганизовать производство и деморализовать людей. Главнокомандующий бомбардировщиков, главный маршал авиации сэр Артур «Бомбер», «Берт» или «Бутч» Харрис, вступивший в должность в феврале 1942 года, был твердо убежден в том, что только так можно выиграть войну. Один историк писал по этому поводу: «За четыре года Британия обеспечила себя четырехмоторными тяжелыми бомбардировщиками… и не создала практически никаких других средств для ведения войны… Британия была не готова к вторжению в хорошо защищенную Европу. Она воевала в Африке. Ей угрожали на Дальнем Востоке. И в этих условиях она могла хоть как-то продемонстрировать свое участие в войне на континенте только стратегией разрушения немецких городов»[1033]. В отличие от американцев Харрис пренебрегал бомбардировками отдельных военных производств, таких, как шарикоподшипниковые и химические заводы, считая их малоэффективными: он полагал, что немцы всегда смогут компенсировать ущерб за счет запасов, альтернативных технологий или импорта. В начале войны, когда бомбы редко попадали в цель, он, возможно, и был прав, но в дальнейшем, с появлением новых технических средств, его позиция должна была вызывать сомнение. Однако никто его так и не поправил.

Конечно, разрушение жилья негативно сказывалось на промышленном производстве Германии. Согласно одному исследованию, зачастую «после налета рабочие не появлялись в цехах, они либо оставались со своими семьями, либо физически не могли прибыть на завод»: «Многие уезжали из города в деревни к родственникам, где было меньше проблем с едой»[1034]. На заводе «БМВ» в Мюнхене, например, летом 1944 года отсутствовало около 20 процентов рабочих, а на заводе «Форд» в Кёльне — четверть[1035]. В 1939 году Геринг говорил авиаторам люфтваффе: «Ни один вражеский бомбардировщик не появится в небе Рура. Если это случится, то я не Геринг. Называйте тогда меня Мейером». (Они, естественно, этого не делали, по крайней мере в его присутствии.)

Прицельное бомбометание мало чем отличалось от бомбометания по площадям и, наоборот, в силу того что в Германии заводы по производству вооружений, шарикоподшипников, синтетических масел и резины, верфи подводных лодок, железнодорожные сортировочные станции и другие подобные объекты располагались в застроенных районах, рядом со школами, больницами и жилыми домами рабочих. Как говорил на послевоенном семинаре один офицер американских ВВС: «Британские летчики вели прицельное бомбометание по площадям, а американские — по площадям бомбили цели»3. О неразличимости двух подходов к бомбардировкам писал и историк Ноубл Франкленд. Для обозначения и освещения целей использовались разноцветные зажигательные бомбы, тем не менее, как показывали фотосъемки, в первые два с половиной года войны отклонение от целей в ночное время измерялось тысячами ярдов. Новейшая техника ночного фотографирования и аэрофоторазведки, проводившейся после налетов, помогала фиксировать промахи, но проблему не решала.

Самого Харриса постоянно поносили. Политик-лейборист Ричард Кроссман сравнивал его с главнокомандующим времен Первой мировой войны сэром Дугласом Хейгом. Через полвека после окончания Второй мировой войны, в 1994 году, в Лондоне демонстранты яростно протестовали, когда королева-мать открывала его статую возле церкви Святого Клемента Датского. В марте 1948 года командующий британскими ВВС маршал лорд Портал, непосредственный и единственный начальник Харриса, говорил корреспонденту Би-би-си Честеру Уилмоту: «Его беда (не для печати) — то, что он был хамом и мог, не колеблясь, обойти вас, чтобы получить свое». Портал рассказывал, будто между ним и Харрисом возникали «ссоры», в которых побеждал, естественно, Портал, так как он был «ближе к премьер-министру». Портал называл Харриса «искателем славы», «смутьяном», «неуправляемым» и даже (что не совсем верно) своим «злейшим врагом». Портала выводило из себя, когда Харрис звонил ему утром и говорил: «Ночью мы послали на Мюнхен восемьсот бомбардировщиков, а сегодня в «Таймс» о нас всего два дюйма, а о береговой авиации — четыре. Если так будет и дальше, то у наших летчиков упадет боевой дух»[1036].

Безусловно, Харрис был жестким командующим. Однако профессор Р.В. Джонс, наверное, прав, спрашивая: «Кто еще смог бы выдержать то, что пало на его плечи?»[1037]. Харрис не любил эвфемизмы и говорил прямо: «Бейте, убивайте бошей!» После войны его демонизировали и обвиняли во всех смертных грехах, но в принципе он был мягкосердечным человеком и любящим отцом. Обожавший своего бультерьера Растуса, Харрис и во время войны был популярен как среди летчиков, так и среди простых британцев. Он был человеком целеустремленным, знавшим, как сократить войны, реалистом, презиравшим ханжеские комментарии по поводу ночных бомбардировок его авиации. Харрис был и остр на язык. Он язвительно спрашивал чиновников: «Что еще вы сделаете сегодня, чтобы помешать нам воевать?» А когда главный маршал авиации, сэр Траффорд Ли-Мэллори, перед днем «Д» сказал, что ему очень не хотелось бы войти в историю убийцей тысяч французов, Харрис сухо ответил: «А с чего это вы решили, что войдете в историю?»[1038]. Конечно же, Харрис не испытывал ни малейших сожалений в отношении того, что его авиация вытворяла в Германии. Он говорил прессе в 1942 году: «Они посеяли ветер, пусть теперь пожинают бурю. Сейчас много любителей разглагольствовать о том, что войну нельзя выиграть бомбардировками. Я отвечаю — никто еще не пытался сделать это. Поживем — увидим»[1039]. Ясно одно: его никак нельзя назвать монстром. Через два дня после победы он писал Порталу: «Я искренне сожалею о том, что временами был капризен и раздражителен. Я переживал за своих летчиков и принимал близко к сердцу бесчеловечность войны»[1040].

К концу 1941 года британские бомбардировщики сбросили на военные объекты Германии 45 000 тонн бомб, хотя и без особых успехов. Делалось это главным образом из-за желания помочь русским. И Черчилль, и Рузвельт чувствовали себя виноватыми перед Советским Союзом, понимая недостаточность западной помощи, а Сталин всячески поощрял такие настроения. Если Британское Содружество сражалось при Эль-Аламейне против 12 дивизий стран Оси, то на Восточном фронте русским войскам противостояли 186 дивизий Третьего рейха. Откладывание открытия так называемого Второго фронта на северо-западе Франции побуждало союзников к тому, чтобы отвлечь как можно больше немецких сил на других театрах войны, и бомбардировочное наступление таким образом подменяло трудное возвращение во Францию наземных войск. Подобно арктическим конвоям, бомбардировочное наступление служило своего рода «обезболивающей терапией». Вообще можно сказать, что помощь России была главным смыслом всех военных усилий западных союзников.

Британская бомбардировочная авиация несла жуткие потери. Приняв командование, Харрис приказал провести в марте и апреле 1942 года бомбардировки портов Любек и Росток. Во время этих рейдов британцы потеряли двадцать четыре самолета, но в целом только за апрель — 150. За годы Второй мировой войны погибли 55 573 пилота бомбардировочного командования (четверть всех безвозвратных потерь Британии): 47 268 — в боях и 8305 — во время учебных и других небоевых действий. Примерно столько же погибло британских офицеров в Первой мировой войне или американских солдат во Вьетнаме. За время войны из 199 091 бомбардировщика, отправлявшегося в рейд, не вернулось 6440 (или 3,2 процента)[1041]. Можно лишь восхищаться героизмом людей, совершавших многочасовые полеты в тесных, темных, негерметизированных и промерзших кабинах под огнем зениток и истребителей. Выходя на цель, они зачастую не могли дать отпор противнику, поскольку самолет должен был находиться в устойчивом положении для точного бомбометания. Американские ВВС потеряли 26 000 пилотов, или 12,4 процента экипажей бомбардировщиков.

Небо Германии защищало 50 000 зенитных орудий. Из-за соседства с высокооктановым топливом и тоннами взрывчатки любые взрывы в воздухе, столкновения и аварийные посадки заканчивались, как правило, трагически. Истребители могли внезапно появиться откуда угодно, они летали быстрее, чем бомбардировщики, и легко находили свои жертвы в лучах прожекторов или в сиянии светящих бомб. Пилот британского «авро ланкастера» Сирил Марч, летевший бомбить Белен, рассказывал впоследствии о том, как над ними «неожиданно вспыхнула гирлянда огней, озаривших все небо как днем»: «Они протянулись на несколько миль в два ряда. Мы знали, что их сбросили истребители, но не видели самолетов и не понимали, где они — за огнями, над ними или под ними. Наши глаза, наверное, были похожи на блюдца. Это было все равно что идти голым по ярко освещенной улице»[1042].

Пилот тяжелого бомбардировщика мог оторваться от истребителя, нападавшего сзади, только одним способом: сделать на скорости 300 миль в час головокружительный пикирующий разворот и резко пойти в другом направлении: «Это было серьезное аэродинамическое испытание для «тяжеловеса», которого заставляли крутиться в небе, но в случае успеха он имел возможность сбросить с хвоста маленького назойливого преследователя и скрыться в темноте вне пределов досягаемости бортового радара истребителя»[1043].

Пули пробивали топливные баки, и это тоже приводило к катастрофе. На земле пилотов, «пиратов», по определению Гитлера, нередко ожидало «линчевание»: немцы думали, что парашюты пригодятся в хозяйстве. При возвращении на базу иногда гибли стрелки, зажатые в пластиковых гондолах, размещавшихся под фюзеляжами, если вследствие механических или электрических неполадок не срабатывала система опускания шасси[1044]. Подвиг и смерть всегда рядом. Девятнадцать пилотов бомбардировщиков были награждены крестами Виктории.

О том, сколько времени экипажи находились в воздухе, можно судить по журналу полетов кормового стрелка «авро ланкастера», двадцатидвухлетнего Брюса Уайлли, служившего в 57-й эскадрилье, базировавшейся в Ист-Керби (Линкольншир). Первой его операцией была бомбардировка Дрездена 13 февраля 1945 года, которая заняла у него десять часов пятнадцать минут. Следующей ночью он бомбил Розиц (девять часов пятьдесят минут), затем, 19 февраля, — Белен (восемь часов двадцать пять минут), на следующую ночь — Миттланд (шесть часов пятьдесят минут), а 24 февраля Уайлли участвовал в дневном налете на Ладберген — четыре часа пятьдесят минут[1045]. За одиннадцать дней «хвостовой Чарли», как называли пилоты кормовых стрелков, попавший в авиацию совершенно случайно, принял участие в пяти боевых операциях и налетал в общей сложности более сорока часов. С учетом шестнадцати часов дневных и шести часов ночных тренировочных полетов, которые Уайлли совершил с 3 февраля 1945 года, выходит, что он находился в воздухе в среднем около трех часов в день, почти всегда (две трети времени) подвергая себя смертельной опасности. Уайлли и 125 000 других членов экипажей бомбардировочного командования (44,4 процента погибли) были настоящими героями.

В 1942 году менее половины бомбардировочных экипажей остались живыми после тридцати вылетов, которые требовалось совершить за время первого боевого дежурства; после второго боевого дежурства уцелел только один из пяти. В 1943 году шансов погибнуть было еще больше: после первого боевого дежурства выживал один из шести экипажей, после второго — один из сорока. Экипажи подбирались по симпатиям, и авиаторов, базировавшихся в Восточной Англии и Линкольншире, связывали тесные узы дружбы. Редко случалось, чтобы кто-то из них не поднимался в воздух, сославшись на технические неполадки, или сбрасывал бомбы на пригороды, не долетев до цели (таких ловкачей называли «фриндж-мерчантс» — «торгашами»).

Тяжелые потери бомбардировщиков вынудили Черчилля 21 сентября 1942 года призвать военный кабинет к введению цензуры. После того как Портал доложил о ходе воздушной войны, премьер-министр, согласно протокольным записям, заметил: «Мы продолжаем оглашать потери бомбардировочной авиации. Очень выгодно немцам. Конечно, мы делаем это давно, но поскольку создаем удобства врагу, то с такой-то и такой-то даты делать этого больше не будем»[1046]. Черчилль не возражал против того, чтобы данные о потерях командование ВВС сообщало палате общин на закрытых заседаниях, он не одобрял лишь публичную огласку результатов каждого рейда. Однако возобладала традиционная британская приверженность к свободе слова, прессы и независимости Би-би-си. Военный кабинет решил положиться на здравомыслие и самодисциплину соответствующих организаций. В основном эта политика оправдала себя, средства массовой информации не предавали гласности сведения, которые могли быть использованы врагом в своих интересах.

Противники бомбардировочного наступления находились и в британском верховном командовании. Они были недовольны и высокими потерями, и тем, что бомбардировки отвлекали огромные ресурсы, которые можно было бы с большей пользой использовать в других операциях — при поддержке боевых действий на море и на суше.

15 февраля 1942 года — в день, когда пал Сингапур, — начальник оперативного управления военного министерства генерал-майор Джон Кеннеди рекомендовал прекратить бомбардировки Германии и послать самолеты для «усиления воздушного прикрытия» на Цейлоне, в Бирме, Австралии, Новой Зеландии, Индии и на Восточном Средиземноморье. Он считал так: бомбардировочная кампания в Германии неэффективна и… «нам не по силам»[1047]. Спустя месяц, 12 марта, на заседании комитета по обороне при военном кабинете под председательством Черчилля состоялось обсуждение вопросов финансирования. «Министерство авиации намерено продолжать бомбардировки, а другие рода вооруженных сил, прежде всего армия, так и будут влачить жалкое существование», — суммировал его итоги Кеннеди. Показательно, что ни Кеннеди, ни Брук, ни кто-либо еще в высшем командовании не подвергали сомнению бомбардировки германских городов с моральной точки зрения. Брука больше заботило то, что отвлечение ресурсов (особенно стали), финансовых и материальных средств, рабочей силы на бомбардировочную кампанию в Германии ущемляло интересы других отраслей военной промышленности, в частности, танкостроения. Брук и его сторонники доказывали: если уж нельзя ограничить производство бомбардировщиков, то их следовало бы чаще использовать и в борьбе с немецкими подводными лодками в Атлантике, и против Роммеля в Северной Африке, а не только в Германии. По крайней мере уже треть немецких судов в европейских водах потоплена минами, поставленными с самолетов.

Первые два тяжелых четырехмоторных бомбардировщика, использовавшихся в начале войны — «шорт стирлинг» и «авро Манчестер», — оказались посредственными машинами. Они уступали даже довоенному среднему двухмоторному самолету «виккерс веллингтон» — главному участнику «налета тысячи бомбардировщиков» на Кёльн ночью в субботу 30 мая 1942 года. Неплохо послужил «хэндли-пейдж Галифакс», однако во второй половине 1942 года британские ВВС взяли на вооружение «авро ланкастер», имевший значительно большую дальность полета и бомбовую нагрузку. К концу войны шестьдесят из восьмидесяти эскадрилий бомбардировочного командования состояли из таких гигантов. За девяносто минут 1046 бомбардировщиков, включая учебные экипажи, сбросили на Кёльн 1445 тонн фугасных и 915 тонн зажигательных бомб, разрушив тридцать шесть заводов, убив пятьсот и ранив пять тысяч мирных жителей и оставив без крова 45 000 человек[1048]. Из рейда не вернулись только сорок самолетов. Операцию посчитали чрезвычайно успешной, и о налете с восторгом писала пресса. «Таймс» с простительной неточностью протрубила: «Сильнейший воздушный удар за всю войну. 2000 тонн бомб за 40 минут». Плакаты сообщали: «Британские бомбардировщики теперь атакуют Германию тысячами!» Бомбардировочная кампания стала очень популярной в народе. Черчилль тоже был доволен. 1 июня премьер-министр информировал военный кабинет о том, что он поздравил Портала и Харриса, сказав: «1137 бомбардировщиков уже вылетели с этого острова, и почти столько же отправятся сегодня ночью. Убедительная демонстрация воздушной мощи. Соединенным Штатам непременно понравится. Ударьте еще сильнее в начале следующего месяца»2. На двенадцатый день после налета на Кёльн Харриса произвели в рыцари.

Утром после бомбардировки Кёльна Альберт Шпеер и шеф авиационных вооружений фельдмаршал Эрхард Мильх встретились с Германом Герингом в его замке Фельденштейн во Франконии. Они слышали, как Геринг разговаривал по телефону с гауляйтером города Йозефом Гроэ и внушал ему: «Доклад вашего комиссара полиции — мерзкая ложь! Я, как рейхсмаршал, говорю вам, что приведенные им сведения завышены! Как вы смеете докладывать фюреру подобные фантазии?!» Геринг кричал: «Зажигательные бомбы?

Превышено многократно! Вообще все вранье!» Рейхсмаршал потребовал подготовить новый доклад, согласовать с ним и только тогда направить Гитлеру. Затем Геринг, знавший истинное положение дел не хуже Шпеера и Мильха, провел их по замку, рассказывая о том, какую «замечательную цитадель» он собирается здесь соорудить. «Прежде всего он намечал построить надежное бомбоубежище, — вспоминал Шпеер. — У него уже был готов проект».[1049] Геринг, конечно же, не хотел, чтобы его поместье постигла участь Кёльна.

Американская 8-я воздушная армия начала дневные бомбардировки 17 августа 1942 года с налета двенадцати 1200-сильных «летающих крепостей» Б-17 на железнодорожный узел Руен. Рейдом руководил бригадный генерал Аира Икер, летевший на «янки дудле», и в нем участвовал майор Пол У. Тиббетс, впоследствии сбросивший с Б-29 атомную бомбу на Хиросиму. В дневное время бомбардировщики могли лететь в более тесном строю и защищать друг друга. Американские дневные и британские ночные бомбардировки держали немцев в нервном напряжении и в страхе круглые сутки. Легче было поражать цели во Франции, чем в более отдаленной Германии, поскольку бомбардировщики могли идти в сопровождении истребителей. Несмотря на постоянно совершенствовавшуюся огневую защиту — во время налетов на Берлин в марте 1944 года на Б-17Г уже стояли тринадцать пулеметов калибра 0,5 дюйма (12,7 мм), — «летающие крепости» были уязвимы для немецких истребителей. Однако Б-17Г мог лететь со скоростью 287 миль в час на высоте 25 000 футов и нести три тонны бомб на расстояние до двух тысяч миль. Его стрелки надевали электрически обогреваемые ботинки и перчатки и противозенитные «фартуки» из марганцевой стали.

2

Несмотря на серьезные разногласия по поводу приоритетности целей, союзники в январе 1943 года на конференции в Касабланке утвердили операцию с кодовым названием «Пойнтбланк» («В упор») — общий план действий бомбардировочной авиации по эффективному подавлению военного потенциала Германии, известный как «Объединенное бомбардировочное наступление».[1050] Они определили следующую очередность целей: укрытия для немецких подводных лодок; предприятия авиационной промышленности; железные и автомобильные дороги; нефтеперерабатывающие заводы; Берлин; промышленность Северной Италии; военные корабли в гаванях. Генерал Аира Икер, в декабре 1942 года принявший командование 8-й воздушной армией у генерала Карла «Туи» Спаатса, полагал, что теперь и британские ВВС будут заниматься прицельным бомбометанием, однако Портал и Харрис по-прежнему продолжали вести ночные бомбардировки Рура, Берлина и других крупных городов Германии. Директива не отличалась ясностью формулировок, но без бомбардировок городов Объединенный комитет начальников штабов вряд ли смог бы выполнить задачу «нарастающего уничтожения и разрушения военной, индустриальной и экономической системы Германии, подрыва морального духа немецкого народа до той степени, когда окончательно ослабнет его способность к вооруженному сопротивлению»[1051]. Естественно, этого нельзя было достичь точечными ударами по шарикоподшипниковым заводам и нефтеперерабатывающим предприятиям, доказывали Портал и Харрис. Комитет начальников штабов поставил цель и обозначил средства ее достижения, и он также несет ответственность за бомбардировки городов, хотя в этом обычно винят одного Харриса.

После Касабланки регулярным воздушным ударам подвергались верфи субмарин в Лорьяне и Бресте без особого ущерба для мощных железобетонных укрытий. В мае 1943 года Дёниц ретировался из Атлантики, и значимость баз подводных лодок в списке приоритетов еще больше понизилась. На конференции «Трайдент» в Вашингтоне план «Пойнтбланк» был пересмотрен: союзники решили сконцентрироваться на уничтожении истребительного флота люфтваффе в воздухе, на земле и в процессе производства как «важнейшей составляющей нашей программы ликвидации источников военного потенциала противника»[1052]. Возможно, в комитете начальников штабов и присутствовало желание сосредоточиться на точечном бомбометании — и такие бомбардировки проводились в том же году с аэродромов Фоджи в Италии, — но никто не ограничивал свободу действий Харриса, и он продолжал бомбардировки по площадям, считая, что только они и могут обеспечить победу в войне. Если бы высшее командование — Черчилль, Брук или Портал, нередко выражавшие недовольство Харрисом, — действительно хотело перейти на прицельные бомбардировки, то могло бы просто-напросто приказать ему изменить свою тактику и даже прогнать его в случае отказа. Однако этого не случилось.

Бомбардировочное командование осуществило ряд прицельных ударов — например по базе ракетостроения в Пенемюнде в августе 1943 года и по «Тирпицу» в сентябре — ноябре 1944-го. В ночь воскресенья, 16 мая 1943 года, 617-я эскадрилья подполковника авиации Гая Гибсона разрушила дамбы Мёне и Эдер в Руре, сбросив с невероятной точностью и с высоты всего лишь шестьдесят футов над водой специальные прыгающие и крутящиеся бомбы. Актер, писатель и драматург Стивен Фрай говорил об этом рейде:

«Сначала были тренировки, тренировки, тренировки (никто не знал, для чего). Потом расчеты: глиссады планирования, девиация магнитного компаса, точки счисления пути, расход топлива и т.д. и т.п. Это были не просто отчаянные смельчаки; у них были хорошие мозги. «Ланкастеры» поднимались группами ночью, летели сотни миль над самой землей, сбрасывали с четко обозначенной высоты огромные бомбы, вращавшиеся со скоростью 500 оборотов в минуту, и шли к следующей цели. Чтобы справиться с такой миссией, надо было обладать исключительным мужеством, силой воли и твердостью характера».

Рейд «дамбастеров» дорого обошелся британцам. Они потеряли восемь бомбардировщиков и пятьдесят три человека. Черчилль сказал Харрису: «Эта операция продемонстрировала пламенную отвагу и доблесть ваших воздушных экипажей, весь личный состав, находящийся под вашим командованием, проявил высокое чувство долга».

В результате бомбардировок Рура и Гамбурга неожиданно, в том числе и для союзников, в Германии прекратилось наращивание производства вооружений: с февраля 1942 года оно ежемесячно увеличивалось в среднем на 5,5 процента, а с мая 1943 года и до февраля 1944-го прирост составлял ноль процентов[1054]. Ведущий эксперт по экономике нацистской Германии отмечал: «Следствием англо-американских бомбардировок стало то, что целых шесть месяцев 1943 года экономическое чудо Шпеера в области производства вооружений топталось на месте. Германию поразил серьезный моральный кризис»[1055]. Нацистская экономика продолжала выпускать продукции в 1944 году столько же, сколько в мае 1943 года и даже чуть больше. Однако экономическое чудо Шпеера, заключавшееся в том, что производство вооружений в период между февралем 1942 года и маем 1943-го увеличилось более чем в два раза, приказало долго жить, и нацисты навсегда лишились высоких темпов роста.

С марта 1943 года по апрель 1944-го производство на заводе Круппа в Руре упало на двадцать процентов — меньше, чем тогда утверждала британская пропаганда, но тем не менее существенно[1056]. Пострадали в той или иной мере и другие предприятия. В Эссене было разрушено или серьезно повреждено 88 процентов жилья и погибло семь тысяч человек, но, как показали послевоенные исследования, производство все же не прекращалось благодаря самоотверженности немцев вплоть до марта 1945 года. В конце января 1945 года Альберт Шпеер мог подвести огорчительные итоги: вследствие бомбардировок в 1944 году танков произведено на 35 процентов меньше, чем планировалось и требовалось для Германии, самолетов — на 31 процент, грузовиков — на 42 процента[1057]. В определенном смысле эти результаты вполне оправдывали программу объединенного бомбардировочного наступления союзников: мы уже знаем, на что способны вермахт и люфтваффе, имея в достатке танки и самолеты.

Критики стратегических бомбардировок обычно указывают на то, что они не привели к значительному сокращению реального военного производства в Германии, и этот вывод основан на неверной предпосылке. Бомбардировочная кампания должна была сковать темпы наращивания военного производства, которое позволило бы Германии продлить или даже выиграть войну; эта задача, как показано на графике 1, была успешно выполнена. И точечные бомбардировки, и бомбардировки по площадям были нужны для того, чтобы задушить экономическое чудо Шпеера, что и было сделано, хотя в 1944 году британским ВВС пришлось больше заниматься заводами люфтваффе и бомбить их с более высокой точностью, чем в 1940 году. Вследствие бомбардировочного наступления в 1944 году общее промышленное производство в Германии упало всего лишь на десять процентов. Результат малоутешительный ввиду жертв, понесенных союзниками, затрат на строительство 21 000 бомбардировщиков, уничтоженных противником, и гибели 720 000 граждан Германии, Италии и Франции[1058]. И все же бомбардировочная кампания отняла у Британии только 7 процентов ее средств и усилий, вложенных в войну. То есть в чисто военном отношении она себя оправдала.

В конце июля — начале августа 1943 года за десять дней было совершено четыре воздушных налета на Гамбург (операция «Гоморра»): погибло около тридцати — пятидесяти тысяч человек[1059]. 27 июля из-за аэронавигационной ошибки 787 самолетов британских ВВС сбросили бомбы в двух милях от намеченной цели — городского центра — на жилой гостонаселенный рабочий район. Тысячи полосок алюминиевой фольги, рассеянных в воздухе (кодовое название «Уиндоу»), ослепляли радары, защитив бомбардировщики от немецких истребителей и зенитной артиллерии. В Гамбурге стояла необычайная жара, и взрывы фугасных и зажигательных бомб создали огненный смерч, раскалившийся до 1600 градусов Цельсия и превращавший в пепел все, что встречалось на его пути. Говорили, будто зарево пожаров, не стихавших сорок восемь часов, было видно за сто двадцать миль.

Уцелевшие из 1,8 миллиона жителей города бежали из огненного кошмара, сея повсюду панику. «Гамбург вселил в меня страх перед Всевышним», — вспоминал Шпеер. Он предупреждал Гитлера: налеты такой силы могут обрушиться по крайней мере на шесть других крупных городов Германии, и тогда производство вооружений окончательно остановится. Фюрер сказал в ответ: «Вы все наладите»[1060]. Геббельс был озабочен не меньше Шпеера и писал в дневнике:

«Самые тяжелые последствия и для населения, и для производства вооружений. Этот налет разрушил все иллюзии насчет возможностей противника продолжать воздушные операции. К сожалению, нам удалось сбить всего лишь несколько самолетов — двенадцать, как мне сообщили… Это настоящая катастрофа… Полагают, что надо найти жилье для 150 000 или 200 000 человек. На данный момент я не представляю, как мы решим эту проблему».

Совершить еще шесть налетов оказалось не по силам союзникам, уже испытывавшим перенапряжение. 17 августа 1943 года 376 самолетов 8-й воздушной армии, вылетевших бомбить подшипниковые заводы Швайнфурта, были атакованы у Франкфурта тремястами истребителями. Немцы сбили двадцать одну «летающую крепость» еще до того, как воздушная армада приблизилась к Швайнфурту. За время налета американцы потеряли шестьдесят бомбардировщиков Б-17 (16 процентов), еще 120 самолетов были повреждены и в основном не подлежали восстановлению. 32 процента потерь были вызваны ракетами «воздух-воздух», впервые примененными немцами[1062]. 14 октября американцы, проявляя отвагу, граничившую с глупостью, решили повторить налет на Швайнфурт, отправив в рейд до трехсот бомбардировщиков. Они подверглись еще более жестокой расправе. Ракеты, бомбы, падавшие сверху зенитки и истребители уничтожили еще шестьдесят бомбардировщиков (20 процентов) и повредили 138 машин (46 процентов). Американским ВВС пришлось на время отказаться от дневных бомбардировок—до появления дальних истребителей, которые могли бы сопровождать и защищать бомбардировщики от немецких самолетов. Как бы то ни было, производство подшипников в Германии, по оценке Шпеера, упало на 38 процентов после первого рейда и на 67 — после второго удара, хотя это снижение за две недели было компенсировано применением других типов подшипников (не шариковых, а скользящих) и закупкой их у шведов и швейцарцев, всегда готовых помочь и хорошо оплачиваемых.

К концу 1943 года американцы сделали дальний истребитель, начав его массовое производство (всего было выпущено 15 500 таких машин): одноместный «мустанг» П-51Б, способный лететь со скоростью 437 миль в час и сопровождать бомбардировщики до Берлина и обратно и поражать все, чем тогда располагали люфтваффе. Большую дальность полета обеспечивали сбрасываемые дополнительные топливные баки, а последняя версия истребителя, П-51Х, могла развивать скорость до 487 миль в час. Британские ВВС начали применять «мустанги» еще до вступления Америки в войну, однако перелом в воздушной войне наступил лишь в 1944 году, когда появились усовершенствованные версии истребителей (самая узнаваемая из них модель Д с «пузырьковым» плексигласовым фонарем кабины пилота). После того как «мустанги» стали господствовать в небе Германии, сбивая «мессершмитты», бомбардировщики союзников начали активнее нападать на заводы люфтваффе и нефтеперерабатывающие предприятия.

Появление американских суперистребителей послужило поводом для серьезной перепалки между Герингом и командующим истребительной авиацией генералом Адольфом Галландом. Воздушный ас имел неосторожность сообщить Гитлеру о том, что «мустанги» способны вести бомбардировщики в глубь территории Германии намного дальше, чем прежде, и Геринг устроил ему выволочку: «Это чушь, Галланд! Откуда у вас такие фантазии? Чистейшая выдумка!» Галланд ответил: «Это факт, герр рейхсмаршал! Американские истребители были сбиты над Ахеном. В этом нет никаких сомнений!» «Это неправда, — возмутился Геринг. — Такого просто быть не может». Когда Галланд предложил осмотреть обломки самолетов, Геринг заявил, что они скорее всего долго планировали, прежде чем разбиться. Галланд на это заметил, что им было бы разумнее планировать не в глубь территории рейха, а за его пределы. Герингу ничего не оставалось, кроме как закончить спор: «Я официально заявляю, что американских истребителей не было над Ахеном». «Приказ есть приказ, сэр!» — ответил Галланд[1063].

«Мустанг» мог встретиться в воздухе с очень грозным соперником, если бы Гитлер вовремя одобрил производство двухмоторного «мессершмитта» Ме-262, который был способен, по мнению специалистов, «вернуть немцам небо над Германией»[1064]. Высокоскоростной реактивный самолет давал Германии возможность «изгнать бомбардировщики союзников из воздушного пространства страны». Истребитель Ме-262 Гитлеру показали на аэродроме в Инстербурге (Черняховскё) после налетов на Берлин в конце ноября 1943 года. На демонстрации самолета присутствовали Геринг, Мильх, Шпеер, конструктор и изготовитель новой машины Вилли Мессершмитт, Галланд и адъютант фюрера в люфтваффе Николаус фон Белов. (Белов оставался правоверным нацистом до самой смерти в 1983 году. Его воспоминания о работе и отношениях с Гитлером в период между 1937 и 1945 годами служат бесценным и надежным источником информации для историков[1065]. Выходец из прусской юнкерской военной семьи был типичным представителем зверинца betes-noires, окружавшего Гитлера. Он сам и его жена Мария любили фюрера, а Мария еще была близкой подругой его наперсницы Евы Браун.) По воспоминаниям Белова, в Инстербурге Гитлер «подозвал Мессершмитта и спросил: «Можно ли этот самолет построить как бомбардировщик?» Конструктор подтвердил, сообщив, что он тогда сможет нести две бомбы по 250 килограммов. Заметив, что «это будет скоростной бомбардировщик», Гитлер приказал сделать из самолета бомбардировщик. Фюреру он был нужен для ударов по Лондону и южным портовым городам Британии при вторжении на остров, а не для защиты Германии от бомбардировочного наступления союзников. На переделки и создание бомбардировщика ушло немало времени, а бомбовая нагрузка значительно снизила скоростные качества самолета. Гитлер видел в нем новую «штуку», а не потенциально новейший тип боевого самолета.

В результате авиационная промышленность Германии распылила свои средства на отдельные производства, Ме-262 появился лишь в марте 1944 года и в столь небольших количествах, которые уже не могли ничего изменить. Бомбардировки нефтеперерабатывающих заводов и объектов люфтваффе привели к тому, что в рейхе не было горючего даже для учебных полетов, а многие новые модели самолетов были уничтожены еще на земле. Аналогичная участь постигла проект боевого самолета «арадо-234»[1067], способного развивать скорость до 500 миль в час: немцы успели построить только двести машин до того, как Красная Армия захватила завод, куда они перевели сборку самолета с запада, боясь англо-американских бомбардировок[1068].

Альберт Шпеер своими глазами видел последствия бомбардировок Берлина, случившихся к концу 1943 года, когда после налета объезжал заводские кварталы города. Дома все еще горели, над ними на 20 000 футов поднимались облака дыма, и вокруг «нависла зловещая темень, как глубокой ночью». Когда он попытался рассказать об этом Гитлеру, тот перебивал его, задавая случайные вопросы например о том, сколько в следующем месяце будет выпущено танков[1069]. К концу года союзники сбросили на Германию в общей сложности 200 000 тонн бомб[1070]. По крайней мере им удалось сбить темпы наращивания самолетостроения, что показано на графике 2.

В нацистском недолгом эксперименте многое связано с городом Нюрнбергом. В тридцатых годах здесь проходили главные нацистские сборища, принимались пресловутые антисемитские законы о гражданстве и расе, затем город подвергся жесточайшим бомбардировкам союзников, и, наконец, в нем заседал Международный военный трибунал, осудивший главных нацистских преступников[1071]. В ночь 30 марта 1944 года 795 самолетов союзных военно-воздушных сил превратили в руины центральные кварталы Нюрнберга. Правда, налет обошелся ценой тяжелых потерь главным образом среди канадских экипажей: немцы сбили девяносто четыре бомбардировщика, семьдесят один самолет получил серьезные повреждения. После этого рейда союзники временно приостановили ночные бомбардировки Германии, что им пришлось бы сделать в любом случае ввиду предстоявшего вторжения в Нормандию.

Немцы умели создавать помехи для работы союзной радионавигационной системы «Джи» со времени ее внедрения в марте 1942 года. Однако с ноября 1942 года уже действовала более совершенная система «Обоу» («Гобой»): со станции из Британии передавался луч радара, наводивший лидирующий бомбардировщик «патфайндер» («следопыт») на цель. А к концу 1943 года появились бортовые радары Н2Х, выводившие бомбардировщики американских ВВС на цели в любую погоду. Еще в июле 1942 года были созданы эскадрильи «патфайндеров», самолетов, опознающих и обозначаюших цели (позднее назывались группой № 8), corps d'elite бомбардировочного командования. В экипажи подбирались самые опытные воздушные асы, имевшие на своем счету не менее сорока пяти боевых вылетов, и храбрейшие из храбрых вели самолеты, возглавлявшие нападение. Они определяли, насколько точно сброшены визуальные маркировочные бомбы и нужна ли дополнительная иллюминация. Они же указывали, ориентиры какого цвета могут служить точками прицеливания для бомбометания, а какие следует пропустить, и поэтому им приходилось более часа кружить над целями[1072].

Бомбардировки Германии являлись частью общей стратегии ведения войны на континенте, но, по мнению некоторых историков, «перекашивали» ее. В числе главных задач, которые союзники решали, высаживаясь в материковой Италии, помимо взятия Рима, сковывания восемнадцати немецких дивизий и начала наземной военной кампании на континенте перед днем «Д», был и захват аэродромов Фоджи на востоке полуострова. Отсюда бомбить южные районы Европы было легче, чем из Англии и Сицилии. 28 сентября 1943 года генерал Джордж Маршалл писал президенту Рузвельту: «Фоджа пала как нельзя вовремя, когда стала необходима для того, чтобы дополнить наше бомбардировочное наступление, крушащее Германию с баз из Соединенного Королевства. На севере Европы начинается зима, и теперь наши тяжелые бомбардировщики смогут наносить удары с дюжины или около того аэродромов Фоджи (тринадцати) по промышленным центрам не только Германии, но и Австрии, Венгрии и Румынии. Для наших бомбардировщиков, действующих из Англии, этот воздушный «второй фронт» будет большим подспорьем»[1073].

Конечно, между ВВС Британии и США время от времени возникали разногласия, хотя и не столь острые, чтобы могли повлиять на проведение операций. Об одном из таких конфликтов Траффорд Ли-Мэллори 1 ноября 1943 года сообщал Чарлзу Порталу из Вашингтона, докладывая о беседе за ленчем с начальником штаба американских ВВС Генри «Хэпом» Арнольдом (депеша была написана на бумаге американского штаба). Вначале британец выразил недоумение по поводу того, что разговор о чрезвычайно секретных делах происходил в присутствии двух официантов-негров, а затем посетовал: Арнольд не понимает, почему британские ВВС, имея бесспорное воздушное превосходство, не уничтожили люфтваффе во Франции. «Я проявил выдержку, — писал Ли-Мэллори, — и попытался спокойно разъяснить генералу Арнольду то, как мы проводим наши воздушные операции и как действует немецкая авиация». Арнольд утверждал, будто «наши данные безнадежно неточны», «нашим «спитфайрам» не хватает дальности полета», а нам самим «недостает дальновидности в конструировании истребителей» и мы «плетемся в хвосте развития событий на войне». «Я сделал все, что мог, стараясь его разубедить», — докладывал Ли-Мэллори[1074].

На следующий день маршал авиации сэр Уильям Уэлш писал Порталу из вашингтонской миссии британского Объединенного комитета начальников штабов: «Уверен, непонимание между нами и американцами коренится в том, что они думают, будто мы их «перехитрили» и не хотим признавать величия их страны». Ближайший советник Рузвельта Гарри Гопкинс, говоря об Арнольде на обеде с Уэлшем, объяснял британцу: «Он далеко не настоящий штабной офицер, не стратег и не способен вести дела с комитетом начальников штабов, но прирожденный лидер, превосходный воин и, помимо всего прочего, имеет за собой огромную силу — весь военно-воздушный флот». Гопкинс убеждал британца: «Арнольд нападает на британские ВВС», потому что «у нас в руках все важнейшие командные посты — в Соединенном Королевстве, на Средиземноморье и в Индии, он намерен отобрать у нас хотя бы один из них, и это было бы естественно, поскольку Америка создает величайшие в мире военно-воздушные силы и ее авиационная промышленность превзошла наше производство». «Все эти мысли не выходят у него из головы», — заключил Гопкинс. Уэлш ответил: бомбардировочная авиация британских ВВС всего лишь на 45 процентов превосходит 8-ю воздушную армию, но в сентябре сбросила бомб на 237 процентов больше[1075]. Понятно, что подобные трения неизбежны в любом крупном международном военном противостоянии, однако они никак не свидетельствовали о принципиальных расхождениях между ВВС Британии и Соединенных Штатов, а то, что одни из них занимались ночными, а другие — дневными бомбардировками, способствовало разрешению многих оперативных проблем.

Американцы начали дневные налеты на Берлин 6 марта 1944 года, и теперь город подвергался бомбардировкам почти двадцать четыре часа в сутки. Сильная противовоздушная оборона немцев вызывала немалые потери: во время ночного налета 24 марта 1944 года бомбардировочное командование потеряло каждый десятый самолет, и многие бомбардировщики получили серьезные повреждения, с трудом вернувшись на базы. Бытует мнение, будто решение приступить к бомбардировкам целей в преддверии дня «Д» было вызвано не только необходимостью готовить вторжение, но и поражением бомбардировочного командования в попытках разрушить Берлин. Какова бы ни была истинная причина, возможно, верны обе точки зрения, но с середины 1944 года значительные бомбардировочные силы были переключены с немецких городов на поддержку высадки в Нормандии, в особенности на подавление железных и автомобильных дорог, по которым немцы могли перебрасывать войска. Эта операция получила малопонятное кодовое наименование «Транспортный план». После войны главный маршал авиации Теддер опубликовал книгу «Воздушное превосходство в войне» («Air Superiority in War»), в которой графически показал, как возрастали бомбардировки Германии (см. график 3).

15 мая 1944 года в школе Святого Павла (Сент-Полз Скул) в Хаммерсмите состоялось обсуждение планов вторжения во Францию, операции «Оверлорд», в котором участвовала вся военная союзная верхушка. Как потом вспоминал первый морской лорд, начальник штаба военно-морских сил адмирал сэр Эндрю Каннингем, сидевший между Черчиллем и адмиралом Старком, «Бомбер» Харрис был крайне недоволен тем, что операция «Оверлорд» губит самый верный путь к достижению победы над Германией, то есть бомбардировки»[1076]. Харрис ополчился и против научного советника Черчилля Солли Цуккермана, предлагавшего отложить на три месяца бомбардировки по площадям, назвав его «цивильным профессором, в мирное время увлекавшимся изучением сексуальных отклонений человекообразных обезьян»[1077].

По оценкам, массированные бомбардировки объектов на северо-западе Франции, многие из которых находились далеко за пределами Нормандии, привели к гибели от 80 000 до 160 000 мирных жителей (в основном французов). После совещания военного кабинета 3 апреля 1944 года Каннингем записал: «Много стенаний по поводу детей с оторванными ногами и ослепших старух, и ни слова о наших молодых парнях, которым надо выходить на враждебный берег. Конечно же, предполагается заблаговременно давать предупреждения»[1078]. Через десять дней эта же проблема поднималась на заседании комитета по обороне, и Каннингем отметил в дневнике: «Ожидаемые жертвы значительно преувеличены. По-видимому, убивать по 1100 французов в неделю — это нормально. Тем не менее я согласен с ВВС в том, что требуется более разумный и эффективный подход»[1079].

30 мая, менее чем за неделю до высадки, Энтони Идеи доложил военному кабинету о нарастании среди французов и бельгийцев тревоги в связи с подготовительными бомбардировками. Портал сообщил военному кабинету о том, что британские ВВС «выполнили задачи на 95 процентов, американцы — на пятьдесят». Черуэлл[1080] рассказал о том, что швейцарские газеты, относившиеся к Британии до сего времени с симпатией, переполнены гневным осуждением. «Я не думаю, что мы правы», — заявил Черчилль, и это редчайшее признание было зафиксировано в одном из стенографических отчетов[1081]. Эти его слова свидетельствуют о том, что Черчилль начал дистанцироваться от «крайностей», в которых потом будут обвинять бомбардировочное командование. Обычно его не очень волновали выступления швейцарской прессы, но, похоже, он испытывал моральные неудобства. 30 ноября 1944 года — по случайности в день своего семидесятилетия — Черчилль прервал доклад Портала о бомбардировке Флиссингена, сказав: «Восемьсот — девятьсот жертв среди немцев и двадцать тысяч среди голландцев — это ужасно!»[1082]. Есть и другие свидетельства его неоднозначного отношения к бомбардировкам. Еще 27 июня 1943 года Черчилль, просматривая вместе с австралийским представителем в военном кабинете фильм Ричарда Кейси о бомбардировках Германии, неестественно выпрямился и воскликнул (обращаясь к Кейси): «Разве мы звери? Не слишком ли далеко мы зашли?» Возможно, вопрос прозвучал риторически, и Кейси ответил: «Не мы это начали. Теперь либо они нас, либо мы их»[1083].

После дня «Д» американцы попытались еще больше сосредоточиться на бомбардировках немецких заводов по производству синтетического топлива, дополнив бомбардировщики Б-17 самолетами «либерейтор» Б-24. Харрису это не понравилось, хотя к тому времени люфтваффе еле существовали, имея в своем распоряжении всего лишь 10 000 тонн высокооктанового горючего в месяц при потребности 160 000 тонн[1084]. Возобладала позиция Харриса, и в период с октября 1944 года и до окончания войны более 40 процентов из 344 000 тонн бомб, сброшенных британскими ВВС на Германию, поразили города, а не военные объекты, несмотря на то что союзники имели полное воздушное превосходство и британцы снова могли бомбить цели и в дневное время. Между Порталом и Харрисом то и дело возникали ссоры. Портал хотел, чтобы бомбардировочное командование концентрировало свои усилия на нефтяных, нефтеперерабатывающих и транспортных объектах, Харрис по-прежнему считал их второстепенными целями. Однако их спор касался эффективности бомбардировочного наступления на Германию и нисколько не затрагивал его моральную сторону: она не интересовала ни того ни другого. Портал даже не задумывался над тем, чтобы приказать Харрису изменить тактику, тушуясь, очевидно, перед популярностью своего зама. Мощь бомбардировочного командования постоянно росла. Несмотря на потери, тридцать три эскадрильи в начале войны к ее завершению превратились в девяносто пять. Непропорционально большое участие в воздушной войне принимала Канада: в 1944 году вся бомбардировочная группа № 6 состояла из канадских эскадрилий, четырнадцати, и они совершили 25 353 боевых вылета, сбросив 86 503 тонны бомб и мин и потеряв наименьший процент четырехмоторных самолетов среди других эскадрилий бомбардировочного командования. В целом каждый четвертый участник операций бомбардировочного командования был представителем заокеанских доминионов. Погиб 15 661 австралиец, канадец, новозеландец и южноафриканец.

Начиная с февраля 1945 года, у немцев нарушилась переброска войск с запада на восток, после того как русские попросили западных союзников бомбить узловые пункты транспортной системы Германии, включая Берлин, Кемниц, Лейпциг и Дрезден. В результате ночного налета 3 февраля погибло 25 000 берлинцев, но самые яростные споры до сих пор ведутся вокруг бомбардировки Дрездена, произошедшей через десять дней. 4—11 февраля 1945 года состоялась известная Ялтинская конференция. Одновременно начальники штабов встречались в Юсуповском дворце в Кореизе, в шести милях от Ливадийского дворца, где останавливался ФДР и где проходили пленарные заседания. Британская делегация размещалась в Воронцовском дворце странного — то ли мавританского, то ли шотландского баронского — стиля, возвышавшемся над Черным морем в Алупке, в двенадцати милях от Ливадии[1085]. На следующий же день после открытия конференции заместитель начальника генштаба Алексей Антонов и маршал авиации Сергей Худяков подняли вопрос о бомбардировках германских линий коммуникаций и подвоза, прежде всего через Берлин, Лейпциг и Дрезден. Сделано было это на заседании комитета начальников штабов в Юсуповском дворце, на котором председательствовал Алан Брук. Как вспоминал впоследствии Хью Ланги, переводчик британского комитета начальников штабов, это было настоятельное требование «лишить Гитлера возможности перебрасывать дивизии с запада для усиления своих войск в Силезии и блокирования русского наступления на Берлин», что и реализовалось буквально через пару дней после завершения конференции в бомбардировке Дрездена[1086]. (Спустя сорок лет в годы «холодной войны» это не помешало советским представителям осуждать бомбардировки как англо-американское военное преступление против человечности, пока им не было указано на то, что бомбардировки осуществлялись как раз по их просьбе[1087].) Тогда же бомбардировка Дрездена не казалась уж слишком большой проблемой.

Первый налет на Дрезден начался вскоре после десяти вечера во вторник, 13 февраля 1945 года. В нем участвовали триста «Ланкастеров», прилетевших из Суиндерби и других близлежащих аэродромов и почти на всем пути преодолевавших сплошную облачность. Затем через несколько часов на город обрушили бомбы еще пятьсот «ланкастеров». Утром по Дрездену ударили триста бомбардировщиков «либерейтор» и «летающих крепостей» ВВС США: именно этот налет вызывает больше всего споров — возможно, и безосновательно. Критики утверждают, что слишком много людей погибло от налета, маловажного или даже вообще не имевшего никакого стратегического и военного значения. Безусловно, бомбардировка чудесного средневекового городского центра, во многом деревянного, вызвала ужасающие разрушения, однако в этой архитектурной жемчужине Южной Германии — «Флоренции на Эльбе» — было сосредоточено и немало военных производств[1088].

4500 тонн бомб превратили в руины 30 квадратных миль городской территории; среди погибших было множество детей, женщин, стариков и беженцев от Красной Армии, уже находившейся в 60 милях от города. «Они… задохнулись, сгорели, изжарились или сварились заживо», — писал военный историк Аллан Маллинсон[1089]. «Сварились» — вовсе не преувеличение. Штабелями складывались трупы людей, извлеченные из гигантского противопожарного резервуара с водой, где они пытались укрыться от огня и попали в кипяток. Американский новеллист Курт Воннегут находился в Дрездене в качестве военнопленного, и ему приходилось откапывать трупы из развалин. Его роман «Бойня номер пять» вряд ли можно назвать исключительно автобиографическим, поскольку главного героя похищают инопланетяне и он путешествует во времени. Тем не менее Билли Пилигрим помнит, как он был очарован архитектурным обликом города до налета. Над окнами красовались веселые купидоны в гирляндах. Проказливые фавны и нагие нимфы поглядывали на Билли с карнизов, украшенных фестонами. Каменные обезьянки резвились среди свитков, морских раковин и бамбука[1090]. Когда же Пилигрим и немецкие стражи появились в полдень после бомбежки, «небо почернело от дыма»: «Солнце превратилось в крошечную злую булавочную головку. Дрезден напоминал лунный пейзаж, сплошь одни минералы. Камни обжигали. Вокруг все были мертвы». Пилигрим увидел нечто похожее на маленькие обугленные поленья. Это были трупы людей, попавших в огненный смерч. От домов остались куски расплавленного стекла и зола. Откапывая трупы из руин, Пилигрим отмечал: вначале они совсем не пахли и напоминали восковые фигуры, затем тела начинали гнить, становились водянистыми и издавали запах роз и горчичного газа. Потом вообще прекратили извлекать и собирать тела. Солдаты кремировали их на месте огнеметами. Они подходили и просто направляли на них пламя[1091].

Воннегут утверждает, что во время бомбежек Дрездена погибло около 130 000 человек. Эти данные он заимствовал из книги историка Дэвида Ирвинга «Разрушение Дрездена», изданной в 1964 году, и они уже давно опровергнуты. Реальное число погибших — около 20 000. К такому заключению пришла специальная комиссия, состоявшая из тринадцати известных немецких историков и возглавлявшаяся уважаемым Рольфом-Дитером Мюллером[1092]. Комиссия также признала не соответствующими действительности утверждения как нацистов, так и послевоенных неонацистов о том, будто тела могли полностью сгорать и исчезать при высоких температурах.

В феврале 1945 года союзники действительно умели создавать огненные бури, даже в холодную погоду, значительно отличавшиеся от пожаров в Гамбурге в июле и августе 1943 года. Сбрасывались огромные «воздушные мины», выбивавшие двери и окна, с тем чтобы потоки воздуха подпитывали пожары, вызываемые зажигательными бомбами. Фугасные бомбы разрушали здания и заставляли укрываться пожарные команды. «Люди погибали не только от огня, но и вследствие того, что огненные бури вытягивали из воздуха кислород», — отмечал один автор[1093]. В Дрездене плохо работали сирены воздушной тревоги, а пожарных, прибывавших после первого налета, настигал второй удар.

Тем не менее нападение на Дрезден нельзя относить к числу военных преступлений, как это пытались делать ранее член парламента от лейбористов Ричард Стоукс и епископ Джордж Белл, а позднее и ряд других деятелей. Ведущий историк налета Фредерик Тейлор совершенно верно указывает на то, что Дрезден «по всем стандартам военного времени был закономерной военной целью». Дрезден как узловой коммуникационный и железнодорожный центр, а его промышленность, до войны специализировавшаяся на изготовлении фарфора, фотоаппаратов и пишущих машинок, переориентировалась на производство военной продукции, в том числе оптики, электроники и средств связи, всегда подвергался опасности бомбардировок, особенно с того времени, когда бомбардировщики стали сопровождаться дальними истребителями. «Почему считается нормой убивать человека с оружием в руках и преступлением убивать того, кто делает это оружие?» — задается вопросом историк Би-би-си[1094].

И не вина союзников в том, что нацистские власти Дрездена, прежде всего гауляйтер Мартин Мучман, не обеспечили адекватную защиту населения от воздушного налета. В городе не имелось надежных бомбоубежищ и укрытий, не работали сирены и практически не действовали (да их и не было) зенитки. Когда в конце войны Мучман попал в руки к союзникам, он признал, что в городе не осуществлялась программа строительства бомбоубежищ, поскольку он лично полагал, что «с Дрезденом ничего не случится». Тем не менее гауляйтер догадался соорудить два глубоких железобетонных укрытия для себя, семьи и своих старших чиновников «на всякий непредвиденный случай»[1095]. Мучман должен был помнить и то, что еще в октябре во время налета 30 американских бомбардировщиков погибли 270 человек. Но немцы уверовали в то, что Дрезден, расположенный далеко на востоке, недостижим для союзников, а русские почти полностью передоверили им бомбардировки Германии. Остается лишь гадать, почему Мучман решил, что Дрезден, единственный из крупных городов страны, должен был непременно избежать бомбардировок, тогда как сами же немцы включили его в число «военных оборонительных районов».

Обладая тонким политическим инстинктом, Черчилль не мог не понимать, что объединенное бомбардировочное наступление в будущем вызовет критику, которая коснется и его методов ведения войны. 28 марта 1945 года он написал комитету начальников штабов:

«Как мне представляется, наступило время, когда мы должны пересмотреть наш подход к бомбардировкам городов Германии, исходя лишь из того, чтобы устрашать население, хотя и под иными предлогами. В противном случае в наших руках окажется полностью разрушенная страна. Мы не сможем, например, вывозить из Германии строительные материалы, поскольку они потребуются самим немцам. Разрушение Дрездена ставит под сомнение бомбардировки союзников… Считаю необходимым больше внимания уделять прицельным бомбардировкам военных объектов… а не увлекаться актами устрашения и огульного крушения, какими бы впечатляющими они ни были».

Эта записка произвела в коридорах Уайтхолла «эффект удара молнии». Харрис, испытывавший опасения по поводу проведения операции на столь большом удалении от баз, тем не менее оправдывал разрушение города, поставлявшего мейсенский фарфор: «Эмоции, разгоревшиеся вокруг Дрездена, с легкостью разъяснит психиатр. Город ассоциируется с германскими оркестрами и дрезденскими пастушками. В действительности город стал средоточием производства средств ведения войны, активным центром государственного управления и важным транспортным узлом. Теперь там ничего этого нет»[1097]. После войны высказывалась и такая точка зрения: в налете на Дрезден не было никакой необходимости, поскольку до наступления мира оставалось всего десять недель. Однако и в последние месяцы войны вряд ли можно было игнорировать угрозы, исходившие от нацизма: сведения о новом «секретном оружии», последнем «баварском редуте», ополченских отрядах фанатичных молодых «оборотней» Гитлера, пропагандистскую обработку населения в духе борьбы за каждую пядь «фатерланда». Никто не знал, как далеко может зайти фанатизм нацистов и как долго продлится война.

3

Бомбардировочный блиц против Лондона и других британских городов в 1940—1941 годах, имевший целью сломать моральных дух британцев, был менее кровавым и продолжительным, чем воздушное возмездие, которое Германия получила в 1940—1945 годах. За время войны на Германию союзниками было сброшено 955 044 тонны бомб. Это, безусловно, деморализовало людей, способствовало распространению пораженческих настроений, усилившихся после дня «Д», хотя они и скрывались из-за опасений подвергнуться аресту. Немцы все больше осознавали, что Германия не только не выигрывает войну, но и терпит поражение[1098].

Объединенное бомбардировочное наступление, помимо замораживания темпов роста военного производства, оправдывает еще одно обстоятельство: Гитлер был вынужден бросить на оборону Германии огромное количество истребителей, которые он мог использовать в других местах, прежде всего на ключевом Восточном фронте. Перед смертью в лондонском отеле в 1981 году Альберт Шпеер признался историку Норману Стоуну: вследствие бомбардировочной кампании союзников «так много истребителей патрулировали небо над Германией, что их не хватало для Восточного фронта»[1099]. И он совершенно прав: к весне 1943 года, когда немцам предстояла ожесточенная Курская битва и они остро наждались в вооружениях, не менее 70 процентов истребительной авиации Германии находилось на Западе[1100]. Бомбардировочная кампания заставила немцев снять с наступательных операций треть зенитных орудий и перевести в противовоздушную оборону два миллиона человек, использовать на эти цели 20 процентов боеприпасов, не говоря уже о затратах на сооружение бомбоубежищ и командных пунктов ПВО, ремонтные и восстановительные работы[1101]. «Воздушная мощь немцев на Восточном фронте неуклонно снижалась в 1943 и 1944 годах, — отмечал Ричард Оувери. — Свыше двух третей немецких истребителей были заняты противоборством с бомбардировщиками союзников. К концу 1943 года противовоздушную оборону обеспечивали 55 000 зенитных орудий, включая три четверти знаменитых 88-мм пушек, которые на Восточном фронте с успехом использовались и как противотанковые орудия»[1102]. У люфтваффе теперь было меньше бомбардировщиков: в 1944 году на них приходилось лишь 18 процентов авиастроения, тогда как в 1942-м — 50 процентов, хотя именно бомбардировщики обеспечивали Гитлеру победы на Восточном фронте в 1941 — 1942 годах, громя русские аэродромы, промышленные и военные объекты.

В своей автобиографической книге «Третий рейх изнутри», изданной в 1969 году, Шпеер отрицает то, что бомбардировки союзников негативно повлияли на состояние морального духа немцев, утверждая, будто 9-процентную потерю производственных мощностей в 1943 году можно было компенсировать «дополнительными усилиями». Однако он признает: «стволы десяти тысяч зенитных орудий, нацеленные в небо, конечно, могли быть применены в России и против наземных объектов»[1103]. В 1941 — 1943 годах в Германии выпускалось больше 88-мм и других крупнокалиберных снарядов не для борьбы станками, а для иных, не связанных с танками целей; треть оптической и половина электронной промышленности занимались производством орудийных прицелов, радаров и средств связи для противоздушной обороны, лишая войска на передовых позициях переносных раций и артиллерийских звукометрических станций, которыми уже располагали армии союзников[1104].

В операции возмездия за блиц немцев погибло в десять раз больше, около 600 000, чем британцев во время блица, почти по библейской притче о Давиде и царе Сауле (Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч). (Лишились жизни также 120 000 французов и итальянцев.) Люфтваффе разбомбили четыреста акров городской территории Лондона, ВВС Британии и Соединенных Штатов превратили в руины 6247 акров Берлина. Тотальная война не предусматривала того, что сегодня называется «пропорциональным», или «симметричным», ответом. За годы Второй мировой войны колоссальный материальный ущерб был нанесен по меньшей мере шестидесяти крупным промышленным городам Германии. То, что сегодня Германия выглядит как образцовая демократическая и миролюбивая страна, отчасти объясняется и страшным возмездием, которое ей пришлось испытать. Если бы Вторая мировая война не привела к столь большим жертвам в самой Германии, чего не случилось во время Первой мировой войны, то могло произойти и новое возрождение реваншизма. Немцы познали, что такое Армагеддон, и у них появилось отвращение к зарубежным военным авантюрам. Это может иногда раздражать лишь стратегов в НАТО, но вполне устраивает народы всего мира.

Глава 15 ВЫСАДКА В НОРМАНДИИ

июнь — август 1944

Друг мой, это действительно самое грандиозное из всего, что мы когда-либо предпринимали.

Уинстон Черчилль — Франклину Рузвельту. 23 октября 1943 года

1

«Что для вас самое ценное?» — спросил солдата накануне дня «Д» генерал Монтгомери. «Моя винтовка, сэр!» — ответил солдат. «Нет, это не так, — сказал Монти. — Ваша жизнь, и я должен сохранить ее для вас»[1106]. Безусловно, крупномасштабная морская высадка на укрепленное побережье северо-запада Европы была связана с огромным риском, но союзники сделали все возможное и невозможное для того, чтобы потери свести к минимуму, подготовив сокрушительные силы вторжения. Слишком многое зависело от исхода операции. В случае поражения в Нормандии в июне 1944 года Соединенные Штаты почти наверняка отказались бы от стратегии «Германия прежде всего» и обратили бы все свое внимание на Тихоокеанский театр войны. История морских десантов украшена не розами, а шипами. Достаточно вспомнить Дакар, Дьеп, Салерно и Анцио. Успеху операции «Торч» помог прилив, и проводилась она не против немцев. Никто и, конечно же, Черчилль в первую очередь, не мог забыть Галлиполи.

Тем не менее в Нормандии все должно было получиться. Высадка, вначале ее планировали офицеры генерал-лейтенанта сэра Фредерика Моргана при КОССАК — располагавшейся в Лондоне организации начальника штаба главнокомандующего экспедиционных сил союзников, обеспечивалась полным господством в воздухе и на море. Бомбардировки и воздушные налеты должны были парализовать все попытки немцев организовать контрнаступление, и на континент высаживалась поистине огромная сила — двадцать пять дивизий к концу июня, а затем еще четырнадцать, не говоря уже о колоссальном количестве военной техники, вооружений, боеприпасов и материалов. Однако те, кто планировал операцию, надеялись и на удачу. «Да поможет нам Бог, — записал накануне в дневнике командующий всеми военно-морскими силами адмирал сэр Бертрам Рамсей. — Верю, что так и будет»[1107]. Гитлер же в директиве № 51 от 3 ноября 1943 года указывал:

«Опасность на Востоке сохраняется, но еще большая угроза исходит с Запада — англосаксонская высадка. На Востоке, когда события развиваются по наихудшему сценарию, огромные пространства позволяют оставлять территории даже в значительных масштабах и избежать смертельного удара. На Западе все иначе!.. Там надо ждать нападения, там — если нас не вводят в заблуждение — произойдут решающие десантные битвы».

Эти битвы, говорил фюрер на совещаниях начиная с лета 1943 года, будут решающими не только для исхода вторжения союзников, но и всей войны. «Мы должны быть всегда начеку, как пауки, расставившие свои сети, — заявлял он еще 20 мая 1943 года. — Слава Богу, у меня хорошее чутье на такие вещи и я могу предвидеть ход событий»[1109]. Немцы уже потратили колоссальные средства за предыдущие восемнадцать месяцев на сооружение фортификаций во Франции, известных как «Атлантический вал». За два года два миллиона невольников уложили в различные бункеры и укрепления 18 миллионов тонн бетона (многие из них можно видеть и сегодня). Прибрежные воды и пляжи были усеяны минами, в полях выросли столбы, сделанные из стволов деревьев и предназначавшиеся для планеров, прозванные «спаржей Роммеля». В январе 1944 года Гитлер назначил его командующим группой армий «Б», поручив оборонять Францию от вторжения. В этом качестве он не мог не вступить в конфликте Рундштедтом, главнокомандующим на Западе, имевшим иные взгляды на оборону Франции: Роммель настаивал на том, чтобы вести оборонительные бои на побережье.

Единственным человеком, нисколько не сомневавшимся в том, что союзники высадятся именно в Нормандии, был Гитлер. «Следите за Нормандией», — неоднократно наставлял он Рундштедта. Об этих предписаниях фюрера и Рундштедт, и его начальник штаба генерал Понтер Блюментрит рассказывали историку Бэзилу Лидделу Гарту после войны[1110]. Как вспоминал Блюментрит, предупреждения насчет Нормандии его штаб постоянно получал с марта 1944 года, и все они начинались словами: «Фюрер опасается…» Никто не знал, каким образом Гитлер пришел к такому выводу. «Похоже, не раз осмеянная «интуиция» Гитлера была не очень далека от точнейших расчетов самых способных полководцев»[1111].

Военная хитрость, мистификация противника относительно намерений, возможностей и вероятных действий, стара, как сама военная теория. Еще древнекитайский стратег и философ Сунь-цзы учил: «Война есть путь обмана». Конечно, мистификации союзников нередко сводились к пустословию и распространению всякого вздора. Однако никто не возьмется отрицать триумфа операций «Фортитьюд-север» и «Фортитьюд-юг», вынудивших Гитлера держать сотни тысяч солдат в Норвегии, Голландии, Бельгии и в районе Па-де-Кале, а не перебрасывать их в Нормандию, где и следовало ожидать вторжения с весны 1942 года, когда появились первые наметки этих планов. Они по праву вошли в число самых успешных обманных мероприятий по дезориентации противника в истории войн[1112]. Над Па-де-Кале союзники провели вдвое больше разведывательных полетов и упреждающих бомбардировочных ударов, чем в Нормандии. На другой стороне пролива напротив Кале была дислоцирована целая фиктивная армейская группировка — американская 1-я группа армий (ФУСАГ) под командованием генерала Паттона, которую даже посетил король Георг VI. Здесь были установлены макеты танков, сделанные из резины декораторами киностудии «Шеппертон», оборудованы ложные командные пункты, на берегу дымились полевые кухни, у берега на волнах покачивались ненастоящие десантные суда, на аэродромах горели закамуфлированные огни[1113]. Естественно, немцы не могли поверить в то, что Паттон, прославленный генерал, мог командовать кукольной армией (наверное, он и сам этому удивлялся). (Его опала из-за рукоприкладства вскоре закончилась.)

Еще в мае 1944 года абвер считал, что в Британии дислоцировано семьдесят девять дивизий; на самом деле их было сорок семь. В эстуарии Темзы союзники сосредоточили армаду макетных десантных судов и танков, из Восточной Англии шел нескончаемый поток ложных радиограмм. Перед высадкой в Нормандии на Гибралтар был отправлен актер, исполнявший роль Монтгомери и снабженный в том числе носовыми платками цвета хаки с монограммой БЛМ. Предварительно он изучил повадки генерала, с интересом обнаружив, что и сам Монти был неплохим артистом. (Правда, наблюдательный агент Оси на Гибралтаре мог заметить, что на руке дублера Монти отсутствует средний палец.) В день «Д» над Па-де-Кале был сброшены «чаффы» (кодовое название «Уиндоу»), противорадиолокационные отражатели, создававшие на немецких радарах впечатление массированного нападения. Все эти уловки, по сути, сохранили десятки тысяч жизней.

Абвер должен был предполагать, что союзникам потребуется большой порт для материально-технического обеспечения высадки, в том числе и горючим. Но союзники обошлись искусственными причалами «Малберри»: их доставили из Девона и затопили в море возле двух участков вторжения в Нормандии. «На сооружение этих «портов» потребовалось 600 000 тонн бетона (можно было построить две тысячи двухэтажных домов) и полтора миллиона ярдов стальной опалубки, — подсчитал Мартин Гилберт. — Их строили в восьми сухих доках 20 000 человек»[1114]. Для перекачки бензина по дну Ла-Манша был проложен резиновый шланг от острова Уайт до Шербура протяженностью восемьдесят миль (кодовое название ПЛУТО, трубопровод под океаном). В общей сложности по нему пройдет 172 миллиона галлонов горючего.

Подготовка операции велась в условиях строжайшей секретности, что держало в напряжении не только абвер, но и британскую контрразведку. 1 июня «Дейли телеграф» напечатала кроссворд, в котором была и такая странная задача: «И у Британии, и у него в руках трезубец». Ответ на этот вопрос знает каждый школьник, поскольку аллегория Британии — женщина, держащая в руках трезубец, а бог моря Нептун тоже всегда изображается с трезубцем. Но и военно-морской части операции «Оверлорд» было присвоено кодовое название «Нептун». Начиная со 2 мая, в газете появлялись и другие ответы на кроссворды: «Юта» и «Омаха» (кодовые названия участков высадки американских войск), а также «Оверлорд» и «Малберри». Выяснилось, что родственник составителя кроссвордов Леонарда Доу, пятидесятичетырехлетнего директора школы на улице Странд, эвакуированной в Эффингем в Суррее, служил в адмиралтействе, и МИ-5, ведомству государственной безопасности и контрразведки, пришлось немало потрудиться, прежде чем прийти к выводу, что кодовые названия случайно совпали с ответами на кроссворды. «Они вывернули меня наизнанку», — говорил Доу в интервью Би-би-си в 1958 году. Тем не менее некоторые его ученики утверждали впоследствии, будто эти слова они услышали на канадской военной базе, располагавшейся неподалеку.

«Наступили иные времена! — заявил Эйзенхауэр в приказе, испещренном восклицательными знаками и разосланном во вторник, 6 июня 1944, года во все войска верховным командованием союзными экспедиционными силами. — Свободолюбивые народы мира побеждают! Я знаю вашу отвагу, верность долгу и умение сражаться. Нам нужна только победа! Удачи всем! Да благословит нас Всевышний на эту великую и благородную борьбу»[1115]. Конечно, успеху высадки в Нормандии, помимо фактора внезапности, способствовала ее необычайная масштабность. Хотя в первый день — день «Д» («Д» означает всего лишь «день») — на берег сошло меньше войск, чем во время операции «Хаски» на Сицилии, это было самое крупное в истории воздушно-морское десантирование. В нем участвовали 6939 судов, в том числе 1200 военных кораблей и около 4000 тысяч десятитонных деревянных десантно-высадочных средств, развивавших скорость не более восьми узлов, 11 500 самолетов и два миллиона человек. В первый день в море вышли 5000 судов, включая 5 линкоров, 23 крейсера, 79 эскадренных миноносцев, 38 фрегатов и резерв из 118 эсминцев[1116]. И в первый же день авиация совершила 13 000 самолетовылетов, на французскую землю сошли 154 000 десантников (70 500 американцев и 83 115 британцев и канадцев), 24 000 десантников были сброшены на парашютах или доставлены на планерах[1117].

Верховное командование союзников долго не могло определиться со сроками вторжения. Более ранние сроки операции исключались по многим причинам: на перевозку через Атлантику только одной танковой дивизии требовалось сорок пять транспортных, грузовых и эскортных судов; угроза нападения немецких подводных лодок сохранялась вплоть до середины 1943 года; с сентября по февраль переброска десантов через Ла-Манш практически невозможна. Сценарии вторжения постоянно пересматривались со времени первых совещаний объединенного штаба по планированию в сентябре 1941 года, когда ими еще занимался одно-звездный американский генерал из оперативного управления военного министерства США по имени Дуайт Д. Эйзенхауэр. В декабре 1943 года Эйзенхауэра назначили верховным главнокомандующим союзных экспедиционных сил в Западной Европе, и вскоре он прибыл в Лондон обустраивать штаб-квартиру и руководить подготовкой к вторжению вместе с Монтгомери в роли командующего сухопутными войсками. На этот пост рассматривались кандидатуры Маршалла и Брука, но оба отказались: первый просто не захотел, а второй вообще не одобрял операцию, хотя и считал, что ее должен возглавлять американец.

Планы вторжения в Нормандию подвергались дотошному критическому разбору Джорджем Маршаллом, Аланом Бруком, Франклином Рузвельтом и Уинстоном Черчиллем. Причем Черчилля и Брука нередко посещало предчувствие беды[1118]. Черчиллю мерещились трупы, запрудившие Ла-Манш, а Брук записал в дневнике 5 июня 1944 года, в день, когда по идее уже должна была начаться высадка: «Операция меня чрезвычайно тревожит. В лучшем случае не оправдаются ожидания тех, кто не понимает всех ее трудностей. В худшем — произойдет самая страшная катастрофа за всю войну. Молю Бога, чтобы все обошлось»[1119]. Вечером Черчилль, ложась спать, сказал жене Клементине: «Ты представляешь себе, что утром, когда проснешься, уже погибнут двадцать тысяч человек?»[1120].

Отчасти сомнениями Черчилля и Брука в успехе морского десанта через пролив можно объяснить то, что Британия считала преждевременным возвращаться на континент и вела кампании в Северной Африке, на Средиземноморье и в Италии, стремясь ослабить и рассеять немецкие силы, в то время как вермахт терял их и на Восточном фронте. Однако к июню 1944 года стало ясно, что Россия вот-вот нанесет немцам поражение, и западные союзники уже не могли больше медлить с нападением на рейх с запада. Британия к тому времени накопила колоссальное количество материально-технических средств для проведения операции, занимавших 57 миллионов квадратных футов складской площади, включая полмиллиона тонн боеприпасов (в основном все это было доставлено из Соединенных Штатов в рамках операции «Болеро», начавшейся вскоре после вступления Америки в войну).

Свои коррективы в планы вторжения внесли Эйзенхауэр (как только прибыл в Лондон) и Монтгомери. Эйзенхауэр по обыкновению не афишировал свою деятельность, чего нельзя сказать о Монтгомери. Британский генерал жаловался вице-маршалу авиации Гарри Бродхерсту в письме от 31 января 1944 года (не опубликовано):

«Чертовски занят с первого дня, как сюда приехал. Весь план — сплошная чушь, и его надо менять; очень напоминает хаски. Я стал чем-то вроде «анфан террибль», который носится вокруг, раскидывает вещи и собирает всю грязь!! Все это не имеет для меня никакого значения, если мы выиграем войну. Я укроюсь в своем саду и буду наслаждаться закатом жизни, когда все закончится».

Главным сектором вторжения остались пляжи полуострова Котантен, но численность первого эшелона была увеличена с трех до пяти дивизий, а фронт расширен с 25 до 40 миль. Монтгомери также сдвинул дату вторжения с 1 мая на первую неделю июня, с тем чтобы дать время десантным судам вернуться из Анцио в Италии, а бомбардировщикам — разрушить побольше железных дорог, шоссе, мостов и туннелей, по которым немцы могли предпринять контратаки.

«Наступят лучшие дни, и люди будут с гордостью говорить о наших деяниях», — заявлял Монтгомери в приказе войскам. Он разделил 21-ю группу армий на две армии. Американская 1-я армия Брэдли в составе американского VII корпуса Джозефа Коллинза и американского V корпуса Леонарда Джероу должна была штурмовать западные пляжи «Юта» и «Омаха». 2-й армии Майлза Демпси в составе британского XXX корпуса Дж. Бакналла и англо-канадского I корпуса Джона Крокера предстояло с боем брать береговые участки «Гоулд», «Джуно» и «Суорд». Британская 6-я воздушно-десантная дивизия выбрасывалась на восточном фланге вторжения, с тем чтобы предотвратить контратаки немцев и подавить батареи на возвышенности возле устья реки Орн. Две американские воздушно-десантные дивизии, 82-я и 101-я, десантировались на западном фланге за участком «Юта»: они должны были овладеть дорогами через болота, преднамеренно затопленные немцами. Снаряжение парашютистов было даже потяжелее, чем у пехоты. Помимо обмундирования, каждый десантник имел при себе основной и запасной парашюты, камуфляжную каску, комплект боевой формы, ботинки, перчатки, спасательный жилет, пистолет «кольт» калибра 45 (11,43 мм), автоматическую винтовку Браунинга с патронами, ножи, санитарную сумку, одеяло, смену носков и нижнего белья. Капрал Дэн Хартингтон из роты «Си» 1-го канадского парашютного батальона вспоминал:

«Мы были навьючены по макушку гранатами, бомбами Гаммона, гибкими торпедами «бангалор», двухдюймовыми минометными снарядами, оружием и флягами. Наши лица и руки были вымазаны углем, камуфляжные сетки на касках мы перевязали пеньковым тряпьем и все свободные места в нашей сбруе заполнили сигаретами и пластичной взрывчаткой».

После захвата береговых плацдармов войскам, прежде всего американской 3-й армии Паттона и канадской 1-й армии генерал-лейтенанта Генри Крерара, предстояло выдвинуться в глубь Нормандии. По плану 21-я группа армий должна была овладеть территорией от Луары до Сены, взять Шербур и Брест, освободить всю Францию и вторгнуться в Германию. Операция осуществлялась при убийственной воздушной поддержке, которую координировал заместитель Эйзенхауэра, главный маршал авиации сэр Артур Теддер. Бесспорное господство в воздухе стало одним из ключевых факторов достижения победы. В день «Д» люфтваффе совершили 309 самолетовылетов, а союзная авиация — 13 668. «Перед нами происходило что-то невероятное, — вспоминал капитан-лейтенанте крейсера «Глазго» Кромуэлл Ллойд-Дейвис. — Ла-Манш напоминал площадь Пиккадилли — так много в море скопилось кораблей, и нас удивляло, что немцы ничего не знают об этом. Но за все время мы не видели ни одного немецкого самолета»[1124]. Действительно, до пляжей смогло добраться лишь около дюжины немецких истребителей-бомбардировщиков, и они едва успели провести по одной атаке, как их заставили ретироваться. Аналогичным образом практически не представлял угрозы вторжению и военно-морской флот Германии, чего вряд ли можно было бы избежать до 24 мая 1943 года, когда Дёниц вывел подводные лодки из атлантических портов. Ко дню «Д» кригсмарине уже были не способны серьезно помешать вторжению морской армады. Немецкие субмарины ни разу не напали на союзные суда, а надводные немецкие корабли в это время охраняли Па-де-Кале. 4 июля из Бреста вышли четыре немецких эсминца, но их либо потопили, либо вынудили вернуться обратно. Флот британской метрополии закрыл все пути кораблям из скандинавских и балтийских портов. Операцией «Бравадо» был заминирован Кильский канал[1125]. Через дымовую завесу союзников как-то из Гавра прорвались три немецких торпедных катера под командованием лейтенанта Генриха Хоффмана. Они выпустили восемнадцать торпед и потопили норвежский эскортный эсминец.

Серьезным препятствием была нехватка десантных судов. Их оказалось настолько мало, что операцию «Энвил», вторжение на юге Франции, намечавшееся одновременно с высадкой в Нормандии, пришлось перенести на 15 августа: к этому времени немцы уже в значительной мере вывели оттуда свои войска. Напрашивается вопрос: почему Федеральная морская комиссия Соединенных Штатов, менее чем за неделю построившая транспортный корабль «Либерти» водоизмещением 10 500 тонн (всего было спущено на воду 2700), не удосужилась подготовить к высадке достаточное количество базовых деревянных десятитонных плавучих средств? Маршалл предположил заговор военных моряков в департаменте судостроения. В конечном итоге высадка в Нормандии была обеспечена необходимым количеством десантных судов. Правда, сделать это удалось за счет отказа от отвлекающей операции, которая была бы стратегически полезна в начале июня, но к середине августа во многом потеряла свою актуальность[1126].

Метеорология в сороковых годах находилась еще в зачаточном состоянии, погода в Ла-Манше была непредсказуемой, и Эйзенхауэр перенес начало вторжения с понедельника, 5 июня, на вторник, 6 июня, прислушавшись к совету своего главного синоптика, двадцатидевятилетнего Джеймса Стагга, сугубо гражданского человека. Ему в спешном порядке было присвоено звание полковника авиации, с тем чтобы он мог на равных разговаривать со старшими офицерами. Облачность и сильный ветер могли сорвать важнейшую воздушную часть операции. Позднее Стагг вспоминал: моряки хотели, чтобы была хорошая видимость для обстрела береговой обороны и ветер не более трех или четырех баллов, летчикам требовалась особая облачность на определенной высоте. «Когда я попытался учесть все эти пожелания, то понял, что им придется ждать сто двадцать — сто пятьдесят лет», — съехидничал Стагг[1127].

Если бы операция «Оверлорд» 6 июня не началась, то из-за топлива, положения луны, приливов и течений вторжение, возможно, пришлось бы отложить еще недели на две со всеми неизбежными последствиями для состояния морального духа войск и сохранности секретов. К счастью, Стагг 5 июня в 4.15 смог сообщить о приближении фронта благоприятной погоды. Наскоро написав прошение об отставке в случае поражения («вся ответственность лежит только на мне»), Эйзенхауэр дал команду начинать операцию, напутствовав штаб словами, прозвучавшими без особого энтузиазма: «Уповая на Бога, надеюсь, что все делаю так, как надо»[1128].

Конечно, кратчайший путь для вторжения пролегал через Па-де-Кале, и здесь истребители могли бы лучше всего обеспечивать воздушное прикрытие с аэродромов Кента. Так считал и абвер, получая информацию от агентов, действовавших в Соединенном Королевстве под руководством антифашиста-каталонца Хуана Пухоля Гарсии, жившего в Хендоне. Союзники присвоили ему кодовое имя Гарбо, наградив орденом Британской империи, а немцы называли его Арабелем, наградив Железным крестом. На него работали двадцать четыре «шпиона», внедренные немцами и успешно перевербованные МИ-5. Среди них были как реальные, так и фиктивные агенты: Желатин, Гамлет, Метеор, Брут (Роман Гарби-Чернявский), Паутина (Иб Риис), Жук (ПетурТомсен), Бронкс (Эльвира Шодуар), Трайсикл, Художник, Чудак, Тейт, Кефаль, Марионетка и Сокровище[1129]. Они регулярно докладывали абверу о деятельности несуществующей 1-й американской группы армий (ФУСАГ), и шпионская сеть Гарбо (это кодовое имя он получил еще в знак признания актерских способностей) пользовалась полным доверием немцев[1130]. Тем временем «Ультра» изучила группировку войск противника и структуру командования во Франции, а отряды Сопротивления разрушили наземные линии коммуникаций, вынудив немцев пользоваться радиосвязью. Лишь через неделю после высадки в Нормандии немцы начали понимать, что имеют дело не с ложным, отвлекающим маневром, а с реальным вторжением на континент. Тем не менее вплоть до 26 июня полмиллиона солдат 15-й армии продолжали оставаться в районе Па-де-Кале в ожидании нападения, которого так и не произошло.

2

В день «Д» в 00.16 штаб-сержант Джим Уоллуэрк посадил свой планер «хорса» в пятидесяти ярдах от дорожного моста «Пегас» через канал Кан и в пятистах ярдах от моста через реку Орн. Эти мосты имели первостепенное стратегическое значение: по ним немцы могли пойти в контрнаступление с востока, а союзники — прорываться на равнины за Каном. «»Хорса», похоже, задел за верхушки деревьев, — вспоминал один из десантников, — и рухнул на землю с таким треском, что у нас потемнело в глазах»[1131]. Через минуту, в 00.17, приземлился второй планер, а за ним, в 00.18, — третий. Пилоты преодолели пять миль при лунном свете, пользуясь лишь секундомером и фонариком, но сели в точности там, где указывали бойцы французского Сопротивления — за проволочными заграждениями.

Девяносто десантников из роты «Ди» 2-го батальона Оксфордширского и Букингемширского полка легкой пехоты, которыми командовал майор Джон Говард, захватили мост быстро и без проблем: немцы были застигнуты врасплох. Они удерживали мост до прибытия коммандос лорда Лова-та, появившихся на канале в 13.00 под звуки волынки Билла Миллина, дувшего в трубки «что есть мочи»[1132]. Меньше повезло десантникам 82-й и 101-й американских воздушно-десантных дивизий: некоторые отряды приземлились на расстоянии тридцати пяти миль от намеченных целей. Однако большой разброс десантирования и преднамеренное сбрасывание на парашютах манекенов привели немецкую разведку в полное замешательство: она решила, что в тылу высадилось не менее ста тысяч человек, в то время как десантников на самом деле было в четыре раза меньше. Основная масса парашютистов приземлилась в намеченных точках, отрезав участки морской высадки с тыла и заблокировав пути для неминуемых немецких контратак.

Французское Сопротивление было заблаговременно информировано о предстоящем вторжении. 1 июня радио Би-би-си передало первую строчку стихотворения Поля Верлена «Осенняя песня»: «Lessang lots longs des violons de Vautomne» («Заунывный плач осени скрипок»). Абвер под пытками вызнал у лидера маки содержание второй строки: «Blessent топ coeurd'une langeur monotone» («Сердце мне ранит усталой истомой»). И когда эти слова прозвучали по радио 5 июня в 23.15, командующий немецкой 15-й армией в районе Па-де-Кале привел свои войска в состояние боевой готовности, но никто не предупредил немецкую 7-ю армию в Нормандии. А в штабе группы армий «Б» в Ла-Рош-Гюйоне расценили радиопередачу как дезинформацию, решив, что союзники не могут сообщать о вторжении по Би-би-си[1133].

Начальник штаба 7-й армии около пяти утра доложил в группу армий «Б» о том, что наступление идет полным ходом, но Роммель в это время находился в Германии и отмечал день рождения жены Люции. Он смог вернуться в Ла-Рош-Гюйон только к шести вечера. Его начальник штаба генерал-лейтенант Ганс Шпейдель приказал 12-й танковой дивизии СС «Гитлерюгенд» атаковать Кан, однако 4500 бомбардировщиков союзников успешно сокрушили попытку контрнаступления. Роммель впоследствии вспоминал:

«Любое передвижение самых незначительных формирований — выдвижение артиллерии на позиции, выстраивание танковых колонн и т.д. — незамедлительно подавлялось с воздуха с самыми катастрофическими последствиями. Днем и войска, и командование должны спасаться в лесу или в других укрытиях, предоставляемых местностью, от непрерывного огня. Его вели по меньшей мере 640 (корабельных) орудий. Огонь был настолько мощным, что в районе артиллерийского обстрела исключалось проведение любых операций — пехоты или танков».

После войны Шпейдель, цитируя Роммеля, говорил:

«Подразделения, не имевшие контакта с противником в момент вторжения, и в дальнейшем не смогут вступить в боевые действия из-за огромного воздушного превосходства противника…

Если мы не остановим и не сбросим войска союзников с материка в первые сорок восемь часов, то вторжение можно считать состоявшимся, а войну проигранной вследствие нехватки стратегических резервов и самолетов люфтваффе на Западе».

Гитлера в Берхтесгадене не решились будить плохими вестями из Нормандии — накануне он до трех часов ночи сидел с Геббельсом и предавался воспоминаниям о «добрых старых временах», о том, сколько «прекрасных дней» им довелось провести вместе, — но это уже не имело никакого значения. Даже на послеобеденном совещании в ОКВ все еще не были уверены: нападение это или отвлекающий маневр? Колебался и Рундштедт. Когда наконец к местам высадки, находившимся за сто миль, отправились две танковые дивизии, было потеряно драгоценное время[1136]. И в этом не было вины адъютантов, не разбудивших Гитлера. Операция союзников по дезориентации немецкого командования — и ОКВ, и ОКХ — оказалась чрезвычайно успешной, сыграли свою роль и разногласия между Рундштедтом и Роммелем относительно ответных действий. Рундштедт считал, что невозможно воспрепятствовать высадке союзников и поэтому следует контратаками сбросить их обратно в море. Роммель же исходил из того, что надо не допустить выход войск на берег, и говорил штабу: «Все решат первые двадцать четыре часа»[1137]. В день «Д» на Западе находилось пятьдесят девять немецких дивизий, в том числе восемь в Голландии и Бельгии. Более половины из них были учебными или обеспечивали береговую оборону. Из двадцати семи полевых дивизий только десять были бронетанковыми, три из них дислоцировались на юге и одна под Антверпеном. Шесть дивизий, четыре из них — береговой обороны, располагались в двухсотмильном секторе Нормандского побережья к западу от Сены, как раз в районе вторжения союзников. «Такая диспозиция войск предназначалась скорее для "береговой охраны", а не для "береговой обороны"», — говорил впоследствии Блюментрит.

Ровно в 5.50 на береговые фортификационные сооружения и деревеньки обрушился массированный огонь корабельной артиллерии. В 6.30, час «Ч», американцы начали высаживаться на «Юте» и «Омахе», а через час к своим трем участкам подошли десантные суда с британцами и канадцами. Переход через пролив занимал в отдельных случаях несколько часов. Десантники опасались, что немцы могут применить газ, и их обмундирование было обработано средствами противохимической защиты, отвратительно пахнувшими и вызывавшими рвоту, как и морская качка.

На «Юте» высадились 23 000 американских пехотинцев. Они потеряли лишь двести десять человек убитыми и ранеными только благодаря тому, что десантные суда 4-й дивизии пристали к берегу в двух тысячах ярдов южнее намеченного пляжа, и там немецкая оборона оказалась слабее, чем предполагалось. Вместе с пехотой на берег сошли двадцать восемь из тридцати двух плавающих танков ДД («дуплекс драйв»)[1138] «шерман». Солдаты 709-й дивизии, оборонявшие берег, сдавались американцам толпами: отступление им преградили парашютисты 101-й воздушно-десантной дивизии, заблокировавшие основные четыре выхода с пляжей.

На «Омахе», где на берег выходили две трети американских десантников, сложилась совершенно другая ситуация. Многоопытная 1-я пехотная дивизия (называвшаяся «Биг ред уан» по особому плечевому знаку) и еще не нюхавшая пороха 29-я дивизия понесли потерь в десять раз больше, чем 4-я дивизия на «Юте»[1139].

Несмотря на все приготовления и анализ туристских фотоснимков, пляж на «Омахе» оказался крайне опасным для высадки. Но после того как было принято решение о расширении плацдарма для операции «Оверлорд», его никак нельзя было миновать, поскольку он находился между «Ютой» и англо-канадскими участками. Крутые обрывы и скалы на «Омахе» поднимались над дюнами местами на высоту более 150 футов; вдающийся изгиб береговой линии позволял немцам обстреливать его перекрестным огнем; подводные рифы и песчаные отмели препятствовали прохождению десантных судов; корабельная артиллерия не смогла полностью подавить хорошо укрепленные и скрытые фортификации (их можно увидеть и сегодня); кровавые преграды создавали противопехотные мины, проволочные заграждения и противотанковые «ежи». Американцы натолкнулись на убийственно точный огонь немецкой артиллерии, стрелков полка 716-й пехотной дивизии и подразделений отборной 352-й пехотной дивизии. «Ультра» предупредила, что на «Омахе» сосредоточено не четыре, а восемь батальонов, но уже было поздно только из-за этого вносить в план какие-либо коррективы. По мнению историка операции «Оверлорд» Макса Гастингса, «огонь этих батальонов был самым сильным и концентрированным на всем протяжении морского десантирования». В результате высадка на «Омахе» могла закончиться полной катастрофой[1140].

«Не веря своим глазам, мы вдруг увидели десантные суда, — вспоминал Франц Гоккель из 726-го пехотного полка 716-й дивизии. — На нас градом полетели снаряды, взрывая фонтаны песка и обломков»[1141]. В фильме «Спасти рядового Райана» дается, пожалуй, самое реалистическое представление о чудовищности первых минут выхода американцев на берег «Омахи». Но могло быть еще хуже, окажись Роммель прав в своем предположении, что союзники появятся при высоком приливе: именно на этот случай были установлены и пристреляны все орудия. Высадка же началась при низком приливе, с тем чтобы лучше видеть подводные препятствия[1142], хотя это тоже имело свои негативные стороны. Сержант-связист Джеймс Беллоуз из 1-го батальона Хэмпширского полка вспоминал, как он выходил на участке «Суорд»: «Многие из тех, кто выпрыгивал за борт, сразу же попадали под судно. Самоходная баржа становилась легче, наезжала на берег и подминала под себя людей»[1143].

Шесть тысяч ярдов пляжа «Омаха» мгновенно превратились в грохочущий огненный ад. Американцам, которым в среднем было по двадцать с половиной лет, тогда как британцам — по двадцать четыре, а канадцам — по двадцать девять, приходилось бросаться в воду навстречу пулеметному и минометному огню в полном 68-фунтовом снаряжении: гранаты, тротиловые шашки, два патронташа, противогаз, фляга с водой, солдатский рацион, ранец и прочие необходимые вещи. Многие тонули, если под ногами не оказывалось дна.

Успеху британцев способствовало то, что их пляжи были частично очищены от немецких смертоносных «сюрпризов» специальной бронетехникой, которую прозвали «фанниз Хобарта» — «потешками», «чудиками», «игрушками» генерал-майора сэра Перси Хобарта, командующего 79-й бронетанковой дивизией, применявшей немало его изобретений, в том числе и цепные тралы, детонировавшие мины. Однако все эти технические ухищрения не могли предотвратить потери на море. Десантные суда выгружались с базовых транспортных кораблей обычно на расстоянии одиннадцати с половиной миль от берега, и бурное море поглотило десять десантных барж и двадцать шесть артиллерийских орудий. «Я еще никогда не видел таких волн, — вспоминал сержант Рой Стивенз. — Они монотонно поднимались и падали вниз, покрывая все море белыми гребешками и вызывая рвоту»[1144]. За три часа перехода редкий солдат не испытал морскую болезнь. Британцы перегружались на десантные суда на расстоянии шести с половиной миль и добрались до берега с меньшими потерями. Двадцать семь из двадцати девяти плавающих танков ДД, спущенных на воду на расстоянии шести тысяч ярдов от суши, затонули, когда волны накрыли их брезентовые экраны, и это в значительной мере лишило американцев огневой поддержки во время высадки на «Омахе». «Подойдя к берегу, мы видели только горящие танки, джипы, брошенную технику и трупы», — вспоминал рядовой британских ВВС Норман Филлипс[1145].

Зримое представление о том, что испытывали десантники в первые минуты высадки на берег, дает официальный рапорт о действиях роты «Эйбл» 116-го пехотного полка 29-й дивизии, сходившей на пляж «Омаха» 6 июня в 6.36:

«Аппарели опустились, и солдаты один за другим прыгали в волны, — кто-то сразу вставал на ноги, а кого-то вода накрывала с головой. Немцы, укрывавшиеся на скалах, ждали этого момента, чтобы открыть стрельбу. С обоих концов пляжа на десантников обрушился шквальный минометный и пулеметный огонь… Первые из них не успевают пройти и пяти ярдов, как их разрывает на куски… Раненые тонут под тяжестью намокшего снаряжения… Прибой обагрился кровью… Те, кто смог пробиться сквозь рой пуль, возвращаются обратно в воду, ища в ней спасение. Головы задраны вверх, чтобы дышать; ползком, бросками, вместе с волной снова на берег — только так удавалось уцелеть и прорваться на пляж… Через семь минут рота «Эйбл» парализована и обезглавлена».

Только в 13.30, по прошествии семи часов с начала высадки, Джероу смог сообщить Омару Брэдли, следившему за ходом операции в бинокль с борта корабля: «Войска закрепились на берегу и продвигаются вверх по склонам за пляжи». При штурме участка «Омаха» погибло 2 000 американцев, но к наступлению ночи на берег сошло в общей сложности 34 000 десантников, в том числе два батальона рейнджеров, подавивших немецкую береговую батарею на мысе Пуант-дю-О, до которой они добрались, преодолевая скалу по веревочным лестницам[1147]. Рейнджерам 5-го батальона пришлось даже воспользоваться противогазами, чтобы преодолеть дымовую завесу, возникшую, когда на склоне внезапно загорелся подлесок.

Над пляжами «Гоулд», «Джуно» и «Суорд» не возвышались крутые скалы, и у корабельной артиллерии было больше времени для обстрела немецких оборонительных фортификаций. Однако ближе к вечеру часть 21-й танковой дивизии чуть было не прорвалась к берегу между участками «Джуно» и «Суорд»: лишь мощный заградительный огонь корабельных орудий заставил немецки етанки повернуть обратно. Британцы потеряли три тысячи человек, но канадцы, потерявшие 1074 человека, в первый же день пробились в глубь материка, а их 9-я бригада почти дошла до Кана: до окрестностей города оставалось всего три мили.

В 16.00 Гитлер, все еще веривший в то, что союзники предприняли в Нормандии отвлекающую операцию, разрешил Рундштедту отправить к побережью две танковые дивизии в дополнение к 12-й СС и 21-й танковым дивизиям, которые уже вели бои. Могли они что-либо изменить? Вот мнение историка Герхарда Вайнберга:

«Подкреплений, посылавшихся к фронту вторжения порциями, постоянно недоставало; к тому же их изматывали союзная авиация, отряды французского Сопротивления и диверсионные команды. Немецкие бронетанковые дивизии, прибывавшие с опозданием и в час по чайной ложке, не могли остановить наступление и вязли в позиционных боях из-за нехватки пехотных дивизий».

Воздушное превосходство союзников не позволяло немецким танкам действовать в полную силу днем. В то же время пять бронетанковых дивизий продолжали оставаться в резерве во Франции и не менее девятнадцати дивизий 15-й армии держались в ста двадцати милях к северу от места вторжения в ожидании нападения через Па-де-Кале. Рундштедт и Роммель уже поняли, что действительным «шверпунктом» является Нормандия, но фюрер все еще сомневался в этом.

В день «Д» союзники потеряли 9000 человек, более половины — убитыми, что нетипично для сражений. Погибли 2500 американцев, 1641 британец, 359 канадцев, тридцать семь норвежцев, девятнадцать бойцов «Свободной Франции», тринадцать австралийцев, два новозеландца и один бельгиец — всего 4572 человека. Главный маршал авиации Теддер предполагал, что воздушно-десантные войска потеряют 80 процентов личного состава. Потери составили 15 процентов — много, но меньше, чем ожидалось[1149]. О понесенных жертвах напоминает американское кладбище в Коллевиль-сюр-Мере над пляжем «Омаха».

В Нормандии немцам катастрофически не хватало подкреплений — следствие продуманных, хотя и не всегда согласованных действий союзников по дезориентации противника. «7-я армия ввела в бои практически все крупные соединения, дислоцированные на Котантене, — отмечается в одном историческом исследовании. — На переброску частей из Бретани и других мест требовалось время»[1150]. Однако времени на отражение наступления почти не оставалось. Если немцам не удастся сразу же сбросить союзные войска обратно в Ла-Манш, то к ним придут пополнения с причалов искусственного порта «Малберри» у Арроманша (второй порт возле «Омахи» был поврежден сильным штормом 19 июня и почти не действовал). Так и случилось: к 1 июля войска союзников превысили один миллион человек, они получили 150 000 единиц подвижной техники и 500 000 тонн военного имущества и материально-технических средств[1151].

Немцы действительно попытались предпринять контрнаступление, но оно было успешно подавлено авиацией союзников. Атакующие танки особенно уязвимы для ударов с воздуха. Бомбардировочная кампания против заводов люфтваффе и беспощадная война с немецкими истребителями полностью оправдали себя. Немцы собирались строить подземные авиационные заводы, но, видимо, не посчитали нужным вложить в это дело необходимые средства.

Вести о дне «Д» принесли оккупированной Европе надежды на освобождение. «Вторжение началось! — записала в дневнике еврейская девочка Анна Франк, прятавшаяся от фашистов в тайнике дома в Амстердаме (ей еще не исполнилось пятнадцати лет). — Какое душевное потрясение для всех в Secret Annexe[1152]! Придет ли долгожданное освобождение, о котором так много говорят и которое кажется волшебной сказкой? Увидим ли мы победу уже в этом году, 1944-м? Мы еще не знаем этого, но в нас зародилась надежда, она придает нам мужество и делает нас сильными». Анна Франк не дожила до победы. Ее семью выдали гестапо в августе 1944 года, и она погибла в концлагере Берген-Бельзен в начале марта 1945 года.

3

Прорвавшись на равнины, союзные войска оказались среди bocages — высоких, широких и густых зарослей — живых изгородей, создававших для немцев отличные условия для обороны (некоторые из них были посажены еще викингами). Попытки Монтгомери взять Карантан 13 июня и Кан 18 июня не увенчались успехом. Шербур пал 27 июня: после пятидневных сражений им завладел американский корпус генерал-майора Дж. Лотона Коллинза, но немцы разрушили порт и союзники не могли им воспользоваться до 7 августа. Кан, который Монтгомери считал «ключевым» для исхода вторжения, держался до 13 июля, а когда британцы его все-таки захватили, от города остались одни руины. (Это не помешало лондонской «Ивнинг ньюс» объявить, что Кан пал в день «Д»+1.) Бэзил Лиддел Гарт заметил иронически: операция «Оверлорд» осуществлялась «по плану», но не укладывалась «в график»[1153].

Генерал Понтер Блюментрит, начальник штаба у Рундштедта, писал в 1965 году: немецкий солдат «гибнет из-за глупой политики и дилетантского руководства Гитлера». По его мнению, немцы сдали Нормандию вследствие того, что Гитлер «приказал всеми силами удерживать побережье», а это «сделать нереально на пространстве в две тысячи километров» в условиях «безусловного господства союзников в воздухе», их «материально-технического превосходства» и «ослабленного за пять лет военно-экономического потенциала Германии». Блюментрит считал Рундштедта «рыцарем», «джентльменом» и «сеньором», обладавшим гораздо более широкими взглядами на проблемы, нежели Гитлер и Роммель. Рундштедт хотел отказаться от всей Франции южнее Луары и вести маневренные танковые сражения за Париж. Гитлер и Роммель настояли на том, чтобы «сосредоточиться на обороне берега и бросить туда все танковые корпуса»[1154].

Но нацисты сдали Нормандию не только по этой причине. Крушить автомобильные и рельсовые пути, мосты и коммуникации союзникам активно помогали французские партизаны — маки, парализуя передвижение немецких танков. Немцы свирепо мстили за диверсионные акты. Особенно в этом преуспела 2-я танковая дивизия СС «Дас рейх», раздосадованная потерями и срывами сроков передислокации из Монтобана на юге Франции в Нормандию. Она начала переброску танковых частей 8 июня, и на то, чтобы преодолеть 450 миль, ей потребовалось три недели (в обычных условиях она прошла бы это расстояние за несколько дней). Мстя за убийство сорока немецких солдат, «Дас рейх» устроила бойню в городке Тюль в Коррезе. «Это было 9 июня 1944 года, — вспоминала жительница города. — Когда я пришла из магазина домой, то ужаснулась, увидев мужа и сына повешенными на балконе. Эсэсовцы в тот день убили сто человек, Они заставляли женщин и детей смотреть на то, как они вздергивают свои жертвы на балконы и фонарные столбы возле домов»[1155].

Еще более страшная расправа произошла на следующее утро в деревне Орадур-сюр-Глан, где подразделение майора Адольфа Дикмана убило 642 человека, в том числе 190 школьников. Мужчин немцы расстреливали, женщин и детей заживо сожгли в церкви, а деревню спалили. Сообщалось, будто немцы сожгли в печи младенца, и Макс Гастингс не склонен полностью отвергать эту «дьявольскую выдумку». Деревня существует и сегодня, напоминая о том, каким изувером может быть человек по отношению к другому человеку. Гастингс тем не менее отметил: «Нельзя забывать о том, что Орадур — случай жуткий, но исключительный в войне на Западе, тогда как на Востоке такие расправы проводились повседневно, повсеместно и в национальном масштабе, начиная с 1941 года». Один из офицеров Дикмана — Ostkampfer (ветеран Восточного фронта), — делясь своими размышлениями по поводу Орадура с офицером из эсэсовской дивизии «Мертвая голова», сказал: «Для нас, герр Мюллер, это было как плюнуть и растереть»[1156].

4

«По натуре я человек не жестокий, — говорил Гитлер гостям за обедом 20 августа 1942 года. — Я поступаю так, как велит мне рассудок. Я рисковал жизнью тысячу раз, и тем, что еще жив, я обязан своей счастливой звезде»[1157]. Ангел-хранитель, оберегавший Гитлера, похоже, особенно поусердствовал во второй половине дня в четверг, 20 июля 1944 года. Гитлер любил вспоминать: «Тем, что я уцелел во время двух действительно опасных попыток убить меня, я обязан не полиции, а счастливой случайности». Один раз, 9 ноября 1939 года, он ушел из пивного бара в Мюнхене за десять минут до взрыва самодельной бомбы; в другой раз швейцарец выслеживал его три месяца в Бергхофе[1158]. Конечно, Гитлер соблюдал все предосторожности. «Насколько это было возможно, — говорил он, — я уезжал неожиданно и не предупреждал полицию». И офицеру по безопасности, штандартенфюреру СС Гансу Раттенхуберу, и личному шоферу Эриху Кемпке было строжайше наказано никому, невзирая на ранги, не сообщать о том, «куда и когда я уезжаю, когда, куда и откуда возвращаюсь». Тем не менее Гитлер мог чувствовать себя в безопасности только в своей ставке, в сосновых борах Восточной Пруссии (теперь эти места польские), называвшейся Wolfschanze («Волчье логово») по его давней нацисткой партийной кличке Волк.

«Здесь, в «Вольфшанце», — признавался Гитлер собеседникам вечером 26 ноября 1942 года, — я чувствую себя узником этих бункеров, и моя душа заперта»[1159]. Потому, может быть, и сегодня, когда посещаешь эти развалины, в них иногда вдруг раздается зловещее эхо. Йодлю «Вольфшанце» казался чем-то вроде «монастыря и концлагеря». Ставку обслуживали две тысячи человек, и здесь Гитлер провел восемьсот из 2067 дней своей войны. Бетонные стены Führer-bunker, личного бункера фюрера, где Гитлер ходил взад-вперед и «вынашивал идеи», были толщиной шесть футов, и он был оборудован вентиляцией, электрическим обогревом, горячим и холодным водоснабжением, кондиционированием воздуха. В «Волчьем логове» имелись два аэродрома, электростанция, железнодорожная станция, гаражи, узел связи, сауны, кинозалы, кафе-кондитерские.

Через многие годы после войны Дёниц заявлял: «Успешное англо-американское вторжение в Нормандию в июле (sic) 1944 года стало следствием поражения нашего подводного флота, и теперь мы понимали, что у нас нет никаких шансов выиграть войну. Но что мы могли сделать?»[1160]. Не сверх меры лояльный Дёниц, конечно, а некоторые другие старшие офицеры в высшем германском командовании знали, что делать: избавиться от Гитлера. Латентная враждебность в отношениях между Гитлером и генералами присутствовала почти постоянно за исключением довольно краткого периода взаимного обожания, связанного с легкими победами начала войны. «Генштаб остается последней масонской ложей, которую я еще не ликвидировал», — сорвалось как-то с языка фюрера. В другой раз он выразился еще яснее: «Эти господа с малиновыми лампасами на штанах иногда кажутся мне еще более мерзкими, чем евреи»[1161]. Неудача под Москвой дала новую пищу для взаимных антипатий, а когда стало очевидно, что Германия терпит поражение, самые отважные из генералов решили, что пора действовать. О демократии никто и не думал, большинство заговорщиков хотели лишь убрать ефрейтора, некомпетентного и мешавшего договориться о мире, который, объективно говоря, только и мог уберечь Германию от советской оккупации.

И в четверг, 20 июля 1944 года, в 12.42 в одном из строений «Волчьего логова», где Гитлер проводил совещание, взорвалась двухфунтовая бомба, принесенная швабским аристократом, героем войны, полковником, графом Клаусом фон Штауффенбергом. Она находилась всего в шести футах от фюрера, внимательно изучавшего на карте данные воздушной разведки. Штауффенберг использовал британские взрыватели, не издававшие предательского шипения. Это было одно из семнадцати покушений на Гитлера, но не привело к нужному результату вследствие ряда случайных факторов: совещание было перенесено из бункера в наземное помещение; портфель с бомбой переставили под стол, положив его за массивную дубовую ножку; Штауффенберг успел зарядить не две, как планировалось, а только одну бомбу. «Свиньи!» — промелькнуло в голове фюрера. Можно сказать, что ему опять повезло, хотя не обошлось и без шока и мелких ранений: взрыв повредил ему барабанные перепонки, левый локоть, оставил не меньше сотни заноз в обоих бедрах, порезы на лбу и лице, распорол брюки, воспламенил волосы и часть одежды. «Поверьте мне, — говорил он потом за обедом секретарше Кристе Шредер, — для Германии это переломный момент. Теперь все пойдет по-другому. Я рад, что Schweinhunde (собачьи свиньи) сняли маски»[1162]. В тот же день в 14.30 Гитлер, Гиммлер, Кейтель, Геринг, Риббентроп и Борман встречали на железнодорожной станции Муссолини, фюрер приветствовал дуче левой рукой. Ефрейтор вдруг вспомнил, как однорукий полковник в спешке уходил из комнаты без желтого кожаного портфеля, обрывки которого были обнаружены среди руин. Его армейский адъютант, генерал Рудольф Шмундт получил тяжелые ожоги, ослеп и 1 октября умер от ран. «Не ждите от меня, что я буду осушать ваши слезы, — сказал Гитлер фрау Шмундт. — Вы должны утешать меня»[1163]. Помещение оперативного штаба, где взорвалась бомба, не сохранилось; на том месте поставлен мемориальный камень в память о Штауффенберге. (21 июля в час ночи его расстреляли, потом эсэсовцы откопали его останки, и где они теперь — неизвестно.)

Черчилль назвал заговорщиков «отважнейшими среди лучших». Но их было не так много, и в большинстве своем это были упертые националисты, а не демократы-идеалисты, какими их изображает Голливуд[1164]. 5764 человека были арестованы в 1944 году за соучастие в заговоре и, наверное, почти столько же — в 1945-м. Тем не менее реально участвовали в организации покушения не более ста человек, знавших, по крайней мере, о том, что именно готовится. Среди них были такие фигуры, как фельдмаршал фон Вицлебен, генерал Эрих Гёпнер, генерал Фридрих Ольбрихт, фельдмаршал Понтер фон Клюге[1165]. Выдумка то, что заговорщиков повесили на струнах от фортепьяно; их повесили на скотобойных крюках в берлинской тюрьме Плётцензее, а отснятый фильм отправили Гитлеру в «Вольфшанце», который он с наслаждением не раз смотрел.

Трудно сказать, кого еще представляли заговорщики, кроме самих себя. Идеи графа Хельмута фон Мольтке относительно послевоенной демократии касались только лишь выборов местных советов. Клаус фон Штауффенберг и Карл Гёрделер[1166] хотели возвратить Германию к границам 1939 года, включавшим демилитаризованные Рейнскую область и Судеты. (Штауффенберга при всем желании не назовешь демократом. Он презирал тех, кто доказывал, что «все люди равны», считал «естественной» иерархию, противился присягать «мелкому буржуа» Гитлеру и относился к нему с классовым пренебрежением. Находясь в Польше в 1939 году в роли штабного офицера, граф видел в поляках «сброд евреев и полукровок», с которым можно иметь дело только «при помощи кнута». Он даже венчался в стальном шлеме[1167].) И другие заговорщики, как, например, Ульрих фон Хассель[1168], признавали Германию только в имперских границах 1914 года, а в них оказывался и северо-запад Польши, из-за которой, собственно, и ввязались в войну Британия и Франция.

Сомнительны были и расчеты заговорщиков на мир с Британией: она уже не могла единолично принимать такие решения. Война велась альянсом Британии, России и Соединенных Штатов, президент Рузвельт еще в январе 1943 года выдвинул требование безоговорочной капитуляции Германии, и для Лондона было бы безумием пойти на переговоры с немцами за спиной союзников. Один из старших дипломатов в германском департаменте Форин оффиса, сэр Фрэнк Роберте, написал в автобиографии: «Если бы у Сталина создалось впечатление, будто мы контактируем с немецкими генералами, стремящимися уберечь Германию от России, то это могло бы побудить его попытаться снова договориться с Гитлером»[1169].

Британскую позицию некоторым образом выразил сэр Дарси Осборн[1170] в разговоре с папой Пием XII. Когда его святейшество сообщил о том, что группы Сопротивления в Германии «заявляют о своих намерениях или желаниях осуществить смену правительства», британец ответил: «Почему бы им не оставить все как есть?» В любом случае маловероятно, чтобы союзники могли оказать заговорщикам реальную помощь. В материально-техническом содействии не было особой необходимости, а моральная поддержка не принесла бы практической пользы. Любые обещания в отношении устройства Германии после Гитлера были бы условными и зависящими от обстоятельств; Британия уже познала пруссачество в 1914—1918 годах и вряд ли смогла бы поверить в какие-либо посулы насчет демократии. Для британцев прусский милитаризм был так же непривлекателен, как и нацизм, и они вряд ли могли отличить немецких национал-консерваторов от национал-социалистов. Не случайно Идеи сказал как-то, что «у заговорщиков имелись свои мотивы, но они явно не исходили из желания помочь нашему делу».

В этом ключе становится понятным и спонтанное заявление несменяемого заместителя министра иностранных дел сэра Алека Кадогана: «Как обычно, немецкая армия хочет, чтобы мы спасли ее от нацистского режима». Гёрделер, обещая устранить Гитлера в декабре 1938 года, попросил взамен Данциг, колониальные уступки и беспроцентный кредит в размере 500 миллионов фунтов стерлингов. Кадоган записал в дневнике иронически: «Мы поставляем товар, а Германия дает нам IOU»[1171].[1172] Министре ним согласился. Невиллу Чемберлену в Германии мерещились «гитлеровские якобиты», а лорд Галифакс жаловался: «Немцы хотят, чтобы мы делали для них их же революции».

Убийство Гитлера могло способствовать созданию идеалистической Dolchstosslegende (легенды о предательском ударе в спину) после завершения войны в 1945 году или в случае ее продолжения вермахтом. В 1918 году вина за поражение в Первой мировой войне возлагалась на домашних капиталистов, евреев, социалистов, аристократов и разного рода предателей. Так и новые мифологи могли доказывать, что клика аристократов, либералов, космополитов и христиан, действовавшая в сговоре с британской разведкой, убила Гитлера в то время, когда он уже был готов применить секретное оружие, которое уничтожило бы армии союзников. Можно не сомневаться в том, что подобная легенда многие годы служила бы поводом для возрождения реваншизма.

Союзникам необходимо было выиграть войну. Но, с другой стороны, ее должен был проиграть безусловно и персонально сам Гитлер. Его самоубийству в бункере следовало вписать последнюю страницу в страшную историю нацизма, с тем чтобы открылась первая глава в истории новой, благочестивой и миролюбивой, Германии[1173]. Если бы генералы все-таки убили Гитлера в 1944 году — с британской помощью или без оной — и если бы таким образом был достигнут компромиссный мир, то современные немцы и сегодня задавались бы вопросом: а не могли фюрер выиграть войну? Всегда нашлись бы ворчуны, заявляя, что фюреру не дали совершить очередной искусный маневр, делать которые он был большой мастак. И еще: если бы союзники не оккупировали Германию по просьбе правительства, сформированного после Гитлера, в рамках мирного урегулирования, то неизвестно, вскрылись бы и стали бы достоянием гласности все факты о холокосте.

Можно сомневаться и в том, что убийство Гитлера летом 1944 года могло ускорить завершение войны. Как писал историк Петер Хоффман, «Геринг объединил бы всю нацию, апеллируя к volkisch и национал-социалистическим идеалам и поклявшись следовать заветам фюрера и удвоить силы для того, чтобы сокрушить врагов». Если бы место фюрера занял Геринг — или скорее всего Гиммлер, контролировавший СС, — и не сделал тех стратегических ошибок, которые допустил Гитлер в последние месяцы войны, то нацистская Германия могла еще продолжать сражения. До июня 1944 года Германия нанесла союзникам гораздо более значительный урон. Мир, достигнутый в результате переговоров, избавил бы немцев от новых жертв, спас бы миллионы жизней в Европе и ускорил бы завершение войны с Японией на Дальнем Востоке, хотя и позволил бы немцам выйти сухими из воды. Но перемирие, достигнутое на основе ложного допущения, будто война была развязана и велась по воле одного человека, а не при одобрении и поддержке немецкого народа, вряд ли привело бы к установлению в Европе столь длительного и прочного мира, в условиях которого мы сегодня живем.

5

24 июля 1944 года Черчилль выступил в военном кабинете с предупреждением о том, что на нас «в любую минуту могут полететь ракеты». Он имел в виду немецкое «чудо-оружие», сверхзвуковую баллистическую ракету «Фау-2». Ее «напарница» — летающая бомба «Фау-1» — терроризировала Южную Англию уже полтора месяца, несмотря на то, что бомбардировщики разрушили пятьдесят восемь из девяноста двух пусковых установок. После доклада Брука о ходе кампании в Нормандии Черчилль рассказал о своей трехдневной поездке в Шербур, Арроманш и Кан: «Побывал во многих войсках — никогда еще не видел таких образцовых солдат — отлично выглядящих солдат — не хватает только хорошей погоды. Долго разговаривал с (Монтгомери) — у него канарейки — две собаки — шесть ручных кроликов — любят играть с собаками — жуткая бомбежка Кана… прекрасно провели разминирование гавани Шербура»[1174]. Пока премьер-министр рассказывал о зверинце Монти, адмирал Каннингем записывал в дневнике: «ПМ переполнен впечатлениями от поездки во Францию и склонен больше говорить, чем слушать»[1175]. Побывал бы он на совещаниях у Гитлера. Черчилль все-таки умел слушать других и принимать советы, даже если они ему не нравились. После покушения Гитлер вообще почти перестал верить в правдивость докладов своих генералов, подозревая их если не в соучастии, то в симпатиях к заговорщикам.

К 24 июля союзники потеряли во Франции 122 000 человек убитыми, ранеными и попавшими в плен, немцы — 114 000 (в том числе 41 000 — пленными). На место Рундштедта фюрер назначил решительного и энергичного Понтера фон Клюге, который к лету 1944 года успел подлечиться после автокатастрофы в России. Он же 17 июля временно подменил и Роммеля, тяжело раненного в голову: его автомобиль обстреляли с воздуха. Операция «Оверлорд» завершилась, начинался второй этап вторжения — операция «Кобра»: прорыв с береговых плацдармов на юг и восток центральной Франции. Британская 2-я и канадская 1-я армии должны были сковать главные немецкие силы восточнее Кана, а 1-я американская армия Омара Брэдли и 3-я американская армия Паттона — продвигаться в глубь страны.

Наступление началось ковровой бомбардировкой Сен-Ло и близлежащих районов: тяжелые бомбардировщики Спаатса сбросили 4200 тонн взрывчатки. (Из-за недолета под бомбами погибли пятьсот американцев, в том числе генерал-лейтенант Лесли Дж. Макнэр, занимавшийся комплектованием полевой армии; его тело распознали только по трем звездочкам на воротнике.) Хотя Гитлер 27 июля и выделил фон Клюге дополнительные дивизии из 15-й армии, американцы прорвались через бреши в немецкой обороне, созданные бомбардировками, и к концу месяца VII корпус Коллинза взял Авранш. Это позволило американским войскам развить наступление в западном направлении в Бретань и на восток к Ле-Ману, следуя главному принципу Паттона: «о флангах должен беспокоиться противник, а не мы»[1176]. Гитлер потребовал от Клюге контратаковать Мортен и Авранш, но наступление 8 августа захлебнулось под ударами британских ВВС. Огромный контингент немецких войск оказался под угрозой окружения американцами с юго-запада и британцами и канадцами — с севера. Союзники почти замкнули клещи вокруг района шириной восемнадцать и глубиной десять миль, известного теперь как «фалезско-аржантанский котел»; оставался лишь узкий коридор — «фалезский проход». Союзники не закрыли горловину: видимо, не хватило взаимопонимания, да и личные отношения между Монтгомери, Брэдли и Паттоном могли быть получше. 16 августа Клюге приказал войскам отходить, предупредив Йодля в ОКВ: «Неосуществимые надежды губительны. Их не может реализовать никакая сила в мире, никакие приказы»[1177]. Под Фалезом танковая группа «Запад», состоявшая из 7-й и 5-й танковых армий, потеряла убитыми, ранеными и пленными 50 000 человек, потери союзников составили 29 000 человек[1178]. Эйзенхауэр, побывавший в «котле» через сорок восемь часов после сражения, назвал поле битвы «одним из самых кровавых» во Второй мировой войне: «Невозможно было пройти по дорогам и полям, заваленным разбитой техникой и трупами». То, что предстало его глазам, «мог описать только Данте»: «Буквально сотнями ярдов надо было переступать через мертвые и разлагающиеся тела»[1179]. Союзные истребители-бомбардировщики делали по 3000 самолетовылетов в день, и из «котла» смогли вырваться лишь перемолотые остатки прежде грозных немецких 5-й танковой армии, 7-й полевой армии и танковой группы «Эбербах».

Все же из Фалезского «мешка» выбрались 20 000 немецких солдат и офицеров вместе со своими 88-мм орудиями. Это не реабилитировало фон Клюге, и его 17 августа сменил фельдмаршал Модель. После войны Брэдли и Монтгомери обменялись взаимными обвинениями в излишней осторожности, проявленной под Фалезом. Как бы то ни было, после поражения, нанесенного фон Клюге, союзники быстро продвинулись к Сене и 23—25 августа освободили Париж. В числе тридцати девяти дивизий, участвовавших во вторжении в Нормандию, была и одна французская, 2-я бронетанковая, которой командовал генерал Леклерк (настоящее имя виконт Жак Филипп де Отклок). Под Фалезом она отважно сражалась в составе американской 5-й армии, и ее удостоили чести первой войти в Париж, хотя это и не вызвало особой признательности со стороны лидера «Свободной Франции» генерала де Голля.

В 1956 году де Голль совершал тихоокеанский круиз вместе с женой, и в группе сопровождения был журналист из агентства Франс Пресс Жан Мориак, сын католика-романиста, нобелевского лауреата Франсуа Мориака. Когда Мориак-сын спросил, знает ли он самую лучшую песню Шарля Трене «Douce France» («Сладкая Франция»), де Голль резко ответил: «Сладкая Франция? Нет в ней ничего сладкого!»[1180]. Однако де Голль никогда не скупился на красноречие, мужественно и решительно защищая свою страну даже тогда, когда ему приходилось делать это практически в одиночку. Англосаксы могли видеть в нем монстра неблагодарности и непокорности, но для него важнее всего было отстоять достоинство и самоуважение своей нации. Сам Черчилль никогда не говорил, что для него самым тяжелым был Лотарингский крест[1181], за него это сказал его офицер связи при де Голле генерал Луис Спирс, знавший де Голля лучше всех среди британцев[1182]. И Спирс искренне боготворил де Голля, несмотря на то, что француз временами и раздражал его.

Примеров неблагодарности де Голля по отношению к британцам — множество. «Вы думаете, что я заинтересован в том, чтобы Англия выиграла войну? — сказал он однажды Спирсу. — Вовсе нет. Я заинтересован только в том, чтобы победила Франция». Спирс заметил: «Но это одно и то же». И де Голль ответил: «Никак нет, по крайней мере в моем понимании». Когда канадский офицер изъявил желание перед днем «Д» вступить в организацию «Свободная Франция», но признался, что симпатизирует британцам, де Голль гневно сказал: «Я ненавижу англичан и британцев, понимаете вы это, я ненавижу англичан и американцев. Идите прочь!»[1183]. В 1940—1944 годах де Голль, можно сказать, «ел из рук Британии». Он вступил на землю Франции 14 июня, больше чем через неделю после дня «Д», нанес однодневный визит в Байё, затем отправился в Алжир и вернулся во Францию только 20 августа. За это время 3-я армия Паттона в конце июля прорвалась из Авранша и прошла всю Бретань. Союзникам отважно и эффективно помогали партизанские отряды французского Сопротивления — «резистанты» (resistants) и «макизары» (maquisards), действовавшие отдельно от «Свободной Франции» де Голля. Они сыграли большую роль в сковывании немецких танковых сил. Де Голль же мало чем мог помочь, находясь в Северной Африке.

Надо отдать должное немецкому коменданту Парижа генералу Дитриху фон Хольтицу, принявшему историческое решение сохранить французскую столицу. «Париж должен быть разрушен до основания, — приказывал фюрер. — Не должно остаться ни одного собора или монумента». Для полного уничтожения германское верховное командование предназначило семьдесят объектов — мостов, заводов и национальных архитектурных шедевров, включая Эйфелеву башню, Триумфальную арку и собор Парижской Богоматери. Гитлер постоянно интересовался: «Горит ли Париж?» Хольтиц сознательно не исполнял приказы фюрера, и в результате столица Франции избежала ожесточенных боев, которые немцы вели примерно в то же время в Варшаве, когда погибло более двухсот тысяч поляков, а город превратился в руины. Хольтиц предпочел сдаться в плен регулярным союзным войскам, заявив шведскому дипломату, который обо всем договаривался с союзниками: он не желает остаться в истории «человеком, разрушившим Париж».

Освобождая Париж, генерал Леклерк потерял 76 человек, хотя на улицах погибло 1600 парижан, в том числе 600 мирных граждан, не имевших никакого отношения к восстанию. Сегодня по всему городу отмечены места, где пали солдаты и «резистанты», и французы чтят их отвагу и самопожертвование. Хотя всем известно, что Леклерк освобождал Париж по той простой причине, что Эйзенхауэр именно для этой цели снял его 2-ю бронетанковую дивизию с более важных сражений, которые вели британские, американские и канадские войска и на севере, и на юге Франции против отборных немецких дивизий. Исходя из политических и престижных соображений, де Голль упросил Эйзенхауэра разрешить, чтобы первыми в Париж вошли французские части. Верховный главнокомандующий сдержал слово, приказав 22 августа Леклерку идти в Париж. Де Голль наставлял Леклерка, чтобы его танки непременно опередили американцев, а Эйзенхауэр, не желая лишать де Голля лучей славы, воздерживался от визита в город до 27 августа.

Есть доля правды в том, что для союзников Париж, как и ранее Рим, не был главной стратегической целью, а его взятие имело в большей мере политическое значение. Историк оккупации Франции Йен Аусби писал: «Плотность населения и сосредоточие культурных памятников исключали воздушные налеты и артиллерийские обстрелы. На вооруженный захват города требовалось время, и он мог привести к многочисленным жертвам, в то время как кампания уже выбилась из графика и вызвала большие потери. Кроме того, Париж не играл никакой существенной тактической роли». Для Омара Брэдли Париж вообще был «некоей точкой на карте».

Первые танки Леклерка (предоставленные американцами «шерманы») покатились по улице Риволи в 9.30 в пятницу, 25 августа. В документе о капитуляции, подписанном Леклерком и Хольтицем, Британия и Соединенные Штаты даже не упоминались. Германские войска сдавались только французам. Аналогичным образом, когда де Голль приехал в Париж и выступил с речью в «Отель де Виль», он заявил: «Париж освобожден французским народом, при помощи армий Франции, при помощи и поддержке всей Франции, Франции сражающейся, истинной, Франции на века». Он тоже не упомянул союзников. На следующее утро, в субботу, 26 августа 1944 года, де Голль возглавлял парадное шествие от Триумфальной арки к Елисейским Полям на благодарственную службу в соборе Парижской Богоматери. Когда лидер национального совета французского Сопротивления Жорж Бидо ненароком выступил вперед, де Голль прошипел: «Чуть-чуть назад, пожалуйста»[1184]. Все лавры принадлежат только ему.

1

После дня «Д» и до капитуляции Германии западные союзники воевали в Европе еще одиннадцать месяцев, наталкиваясь временами на фанатичное сопротивление немцев, а в Арденнах отбивая жесточайшее контрнаступление. Здравомыслящие немцы тем не менее понимали, что после разгрома группы армий «Центр» на Востоке и падения Парижа на Западе война, по сути, проиграна. Это продемонстрировали и генералы, организовавшие покушение на Гитлера, чего они и не пытались делать, когда положение на фронтах их устраивало. Бросить Фалезский «котел» фельдмаршала фон Клюге заставило вторжение союзников на юге Франции, начавшееся 15 августа 1944 года высадкой войск численностью 86 000 человек только лишь в первый день (операция «Энвил»). Разговоры о секретном сверхоружии могли еще как-то воздействовать на простых солдат, но старший офицерский корпус знал истинное положение дел. Степень веры в вооруженных силах Германии в Гитлера и победу была тем меньше, чем выше звание было у немецкого офицера. Исключение составляли закоренелые нацисты-генералы, такие как Вальтер Модель, Фердинанд Шёрнер и Лотар Рендулич.

Ссылки нацистов на то, что они продолжали сражаться, пытаясь спасти своих жен и дочерей от советских варваров, имели хоть какой-то смысл в пределах Восточного фронта. Но они с неменьшей ожесточенностью сражались и на Западе после завершения операции «Оверлорд», и Макс Гастингс находит объяснение этому факту в том, что немецкие генералы — офицеры СС, прусские аристократы, кадровые вояки и обыкновенные функционеры — «перестали задумываться о своем будущем и рутинно исполняли привычные обязанности»[1186]. Исполнять приказы всегда легче и безопаснее, чем действовать самостоятельно. Об этом им напомнило и неудавшееся покушение на фюрера: оно бросило на них тень подозрения и показало одновременно жизнестойкость Гитлера. К тому же все они осознавали, что так или иначе причастны к преступлениям нацистского режима.

Британская разведка располагала собственными доказательствами оппортунизма немецких генералов, полученными от них же самих, и потворства преступлениям против человечности, особенно на Восточном фронте. В период между 1942 и 1945 годами одно из подразделений Секретной разведывательной службы (СИС) — МИ-19 — подслушало и записало 64 427 разговоров между пленными немецкими генералами и другими старшими офицерами, о чем они даже не догадывались. Эти беседы давали представление о том, что действительно думали высшие военачальники Германии о войне, Гитлере, нацизме и друг о друге. И главное, откровения военнопленных опровергали утверждения генералов вермахта, будто они ничего не знали об издевательствах нацистов над евреями, славянами, цыганами и другими «недочеловеками», сваливая все на СС.

Объединенный следственно-допросный центр (Combined Services Detailed Interrogation Centre) располагался в Трент-Парке, великолепной усадьбе семейства Сассун недалеко от Кокфостерс на севере Лондона. Здесь содержались немецкие старшие офицеры, попадавшие в плен к союзникам. Среди них были, например, генерал Вильгельм фон Тома, захваченный в Эль-Аламейне, генерал Ганс Юрген фон Ар-ним, изловленный в Тунисе, и генерал Дитрих фон Хольтиц, сдавшийся в Париже. В центре работали сотни стенографисток, расшифровщиков, переводчиков, звукооператоров помимо подставных лиц и провокаторов, которые должны были разжигать дискуссии[1187].

Высокопоставленным военнопленным для встреч было предоставлено двенадцать комнат, оборудованных подслушивающими устройствами. Командующие люфтваффе коротали время с генералами вермахта; им передавались газетные и радиосообщения о положении на фронтах; к ним иногда заходил лорд Аберфалди, агент следственно-допросного центра, выдававший себя за уполномоченного благотворительной организации и поднимавший какую-нибудь тему, особенно интересовавшую британскую разведку. О необычайном успехе операции свидетельствуют и огромное количество записей, и откровенный характер записанных бесед. Британская разведка, конечно, надеялась вызнать в первую очередь оперативные секреты, которые трудно получить в ходе официальных допросов. Однако чаще ей приходилось фиксировать свидетельства нацистских зверств, прежде всего на Восточном фронте. Большинство генералов, содержавшихся в Трент-Парке, были взяты в плен в Северной Африке, Италии и Франции, однако им было известно все, что происходило в Третьем рейхе и на оккупированных территориях.

Через следственно-допросный центр и его два филиала прошли 10 191 немецкий военнопленный и 567 итальянцев. Разговоры записывались на грампластинки, некоторые из них после распечатки умещались на половине страницы, одна беседа заняла двадцать одну страницу, и, развязывая язык, офицеры невольно выдавали себя. Даже Хольтиц, которого считали «хорошим немцем», после того как он игнорировал приказ Гитлера разрушить Париж, оказался замешанным в убийствах евреев в Крыму[1188]. Отдельные генералы вели себя вполне достойно, хотя и не геройски. В январе

1943 года Вильгельм фон Тома, до пленения в Африке командовавший танковой дивизией в России, говорил ярому нацисту генералу Людвигу Крювелю: «Я стыдился быть офицером». Он рассказывал о том, как однажды обратил внимание Франца Гальдера на бесчинства немцев, и тот ответил: «Это проблема политическая и ко мне не имеет никакого отношения». Тогда Тома направил письменный доклад главнокомандующему сухопутных войск Вальтеру фон Браухичу, и генерал сказал ему: «Вы хотите, чтобы я дал этому ход? Послушайте, если я пойду с этим выше, то всякое может случиться». Тома не соглашался с тем, будто Гитлер ничего не ведал о происходившим с невинными людьми, и говорил: «Конечно, он все знал. Втайне даже восторгался. Понятно, что никто не мог возразить. Боялись, что арестуют или побьют»[1189]. Вряд ли Тома и иже с ним задумывались над тем, что можно было просто-напросто уйти в отставку, и никто бы не наказал их за это.

В Трент-Парке постоянно заходил разговор об обращении нацистов с поляками, русскими и евреями. В декабре 1944 года (лишь один из множества примеров) генерал-лейтенант Генрих Киттель, бывший командующий 462-й народно-гренадерской дивизией, сказал генерал-майору Паулю фон Фельберту, бывшему начальнику Feldkommandantur 560 (военной комендатуры): «Что я испытал! В Латвии, под Двинском[1190], эсэсовцы расстреливали евреев. Собралось около пятнадцати эсэсовцев и, может быть, шестьдесят латышей, а они, знаете ли, самые жестокосердные люди в мире. Однажды ранним утром в воскресенье я, лежа в постели, услышал, как раздались один за другим два залпа, а потом отдельные выстрелы». Расследуя затем инцидент, Киттель узнал: «Раздетых догола мужчин, женщин и детей сначала пересчитали. Всю одежду сложили в одну кучу. Двадцать женщин — обнаженных — выстроили на краю траншеи, открыли огонь, и они попадали вниз». «А кто стрелял?» — спросил Фельберт. «Они стояли лицом к траншее, двадцать латышей подошли сзади и стреляли в затылок, и они падали вниз как кегли»[1191].

Киттель издал приказ, запрещавший проводить экзекуции «там, где их может увидеть народ». «Если вы расстреливаете людей в лесу или в каком-либо другом месте подальше от посторонних глаз, — наставлял он эсэсовцев, — это ваши проблемы. Но я категорически запрещаю делать это здесь. Мы берем воду из родников, а вы засоряете землю трупами». «А что с детьми?» — спросил Фельберт. Киттель, «очень взволнованный», ответил: «Они хватали трехлетних детей за волосы, поднимали кверху, стреляли в них из пистолета и бросали в траншею. Я сам это видел. Все видели». Другой военачальник, генерал-лейтенант Ганс Шефер, командующий 244-й пехотной дивизией, не удержался и тоже спросил Киттеля: «Они плакали? Эти люди знали, что их ожидает?» «Они прекрасно все понимали, — отвечал Киттель. — Но их охватила апатия. Я человек не слишком эмоциональный, но от таких вещей меня тошнит». Тем не менее позднее он же говорил: «Если всех евреев в мире уничтожить одновременно, то не останется ни одного обвинителя». Его же слова: «Все эти евреи — паразиты востока». «А как поступали с молодыми хорошенькими девушками? — спросил Фельберт, когда разговор переключился на концлагеря. — Их брали в гарем?» «Меня это не интересовало, — отвечал Киттель. — Я заметил только, что они стали вести себя благоразумнее… Женщины — это вообще отдельная темная история. Вы даже не представляете, какие происходили мерзости и глупости»[1192]. В другой раз в тот же день Киттель говорил Шеферу об Аушвице: «В Верхней Силезии убийство людей вошло в систему Их умерщвляли газом. И никто не делал из этого большого секрета». В следующий раз он сказал: «Мне надо держать язык за зубами и не распространяться о том, что мне известно». Киттель и не подозревал, что все его слова записываются, расшифровываются и переводятся.

В феврале генерал-майор Иоганнес Брун, командующий 533-й народно-гренадерской дивизией, обсуждая с Фельбертом проблему холокоста, заявил: «После всего, что я прочитал о фюрере, должен заметить, что ему все было известно». «Конечно, он все знал, — согласился Фельберт. — За все он в ответе. Он говорил об этом с Гиммлером». «Да, — продолжал Брун, — этот человек даже не поморщится, если убьют ваших родственников». «Ему абсолютно наплевать», — добавил Фельберт. Они, понятно, воспринимали холокост под углом возмездия, которое обрушат союзники на фатерланд. В марте 1945 года Брун, один из немногих немецких генералов, кому эти разговоры пошли на пользу, признал: Германия не заслуживает победы, после того как «мы в полном сознании погубили столько человеческих жизней, ослепленные иллюзиями и жаждой крови». Генерал-лейтенант Фриц фон Бройх, в свою очередь, сказал: «Мы стреляли в женщин как в скот. Я видел огромный карьер, где расстреляли десять тысяч мужчин, женщин и детей. Они все еще лежали там. Мы приехали специально, чтобы посмотреть. Мне еще не приходилось видеть ничего более изуверского». Тогда Хольтиц вдруг вспомнил о том, как в Крыму дежурный офицер на аэродроме, откуда он вылетал в Берлин, сказал: «Господи, мне не следовало бы об этом говорить, но знайте, что они уже несколько дней расстреливают евреев». По словам Хольтица, только в Севастополе было убито 36 000 евреев[1193].

Обсуждая 13 марта 1945 года газацию и массовые расстрелы людей с генералом Бернхардом Рамке, генерал фаф Эдвин фон Роткирх унд Трах говорил: «Они сами роют себе могилы. Потом появляется команда с пистолетами-пулеметами «томми», и начинается расстрел. Многие еще живы, когда на них насыпается слой земли. Затем специальные «упаковщики» трамбуют тела, потому что их слишком много. Все это делает СС. Я знал одного эсэсовца, и он предложил мне: «Не хотите поснимать? Они расстреливают обычно по утрам, но если вам надо, то у нас еще остались люди и мы можем расстрелять их после обеда». Спустя три дня полковник Фридрих фон дер Хейдте рассказывал полковнику Эберхарду Вильдермуту о концлагере Терезианштадт в Чехословакии: «Там загубили полмиллиона человек, это точно. Насколько я знаю, туда были отправлены все евреи из Баварии. Тем не менее лагерь никогда не был заполнен. Они душили газом и душевнобольных». «Да, это так, — подтвердил Вильдермут. — Я знаю об этом от брата, он работает доктором в лечебнице в Нюрнберге. Они понимали, куда их забирают»[1194]. Но раздавались и другие голоса. «Мы должны неукоснительно исполнять приказы, — рассуждал генерал-лейтенант Фердинанд Хейм. — Мы обязаны делать это, дабы не ослаблять оборону».

Обитатели Трент-Парка разделились на два лагеря: на истых нацистов, по-прежнему приветствовавших друг друга салютом «Хайль Гитлер!», и антифашистов, или по крайней мере не нацистов. На фанатиков, похоже, никак не влияло то, что нацизм терпит поражение. «Чихал я на эту Страстную пятницу! — кичился генерал-майор Вильгельм Уллершпергер, попавший в плен в Арденнах. — Подумаешь, они годы назад повесили какого-то паршивого еврея!» Генерал-майор Вальтер Брунс вспоминая о расстреле тысяч евреев в Риге, рассказывал: «Какой цинизм! Расстреливая людей, команды, уставая, сменялись каждый час. Они делали это с отвращением, но не отказывали себе в удовольствии отпустить какую-нибудь скабрезность. «Взгляни, что за прелесть!» Я и сейчас вижу эту красивую еврейку в одной огненной сорочке. Все эти разговоры о расовой чистоте. В Риге они спали с ними, а потом расстреливали, чтобы они молчали». А полковник Эрвин Йостинг из люфтваффе рассказал другую историю. Некий лейтенант предложил его австрийскому приятелю: «Нет желания посмотреть на потрясающее шоу? Там тьму евреев убивают!» Действительно, целый сарай наполнили женщинами и детьми, облили бензином и подожгли. «Представляете, как они вопили!»[1195].

Конечно, на процессе в Нюрнберге, а затем в своих автобиографиях, опубликованных в пятидесятых и шестидесятых годах, генералы обвиняли во всем Гитлера и приводили один и тот же набивший оскомину аргумент: они исполняли приказы. «Если вы получаете боевой приказ, вы обязаны повиноваться, — объяснял в июне 1946 года Клейст психиатру американской армии Леону Голденсону. — Между военными и политическими директивами огромная разница. Никому не возбраняется саботировать политическое указание, невыполнение военного приказа рассматривается как измена»[1196]. Такую же мысль проводил в беседе с психиатром и Кессельринг: «Исполнение приказа — первейший долг воина. Иначе он не воин…» На примере обитателей Трент-Парка напрашивается вывод: генералы вермахта, уже проигрывая войну, продолжали неистово сражаться не только в силу воинского долга исполнять приказы, но и в надежде избежать возмездия Фемиды.

2

С 1 сентября 1944 года Эйзенхауэр взял на себя управление всеми наземными силами, к немалой досаде Монтгомери. Эйзенхауэр планировал широкое наступление на Германию, а Монтгомери хотел совершить «узкий прорыв» в сердце рейха во главе со своей 21-й группой армий. В пику британцу Паттон предложил, чтобы наступление возглавляла его 3-я армия, заявив с неизменным бахвальством: «это его наилучшая стратегическая (sic) идея»[1197]. Через двадцать лет после войны генерал Понтер Блюментрит, с декабря 1944 года командовавший 15-й армией, признавал: «Мы глубоко уважали генерала Паттона! Мы считали его американским Гудерианом, храбрейшим и блестящим танковым командиром»[1198]. Омар Брэдли, со своей стороны, полагал, что в центре операции должен быть его рывок к Франкфурту. Печально, но получается, что эти командующие руководствовались не стратегическими соображениями, а эгоистическими интересами, и Эйзенхауэру было не так просто примирять их и заставлять действовать по его планам. Ему удавалось добиваться единства среди союзников, и в этом тоже проявлялось его величайшее стратегическое искусство, которое оспаривали и Брук, и Монтгомери.

План Монтгомери грешил многими изъянами. Требовалось фланговое прикрытие от по-прежнему сильной немецкой 15-й армии. Самый прямой путь для снабжения наступающих войск пролегал через эстуарий Шельды, но он находился в руках немцев и после падения Антверпена в сентябре. Идея прорыва по северным равнинам к Берлину выглядела заманчивой, однако ее реализация была связана с большим риском: здесь немцы могли оказать серьезное сопротивление, и, кроме того, надо было форсировать две водные преграды — Везер и Эльбу. На военном кладбище у Беклингена между Берген-Бельзеном и Солтау покоится прах 1500 британцев — свидетельство ожесточенных боев, проходивших между Везером и Эльбой в апреле 1945 года. Помимо всего прочего план Монтгомери принижал роль американских войск, особенно 3-й армии Паттона, сводя ее к фланговой поддержке. Дабы сохранить единство союзников, Эйзенхауэру приходилось думать и том, как поровну распределить лавры от грядущей победы. Скорее всего Монтгомери и прельстила возможность отвести Паттону вспомогательную тактическую роль. В любом случае Эйзенхауэр мягко отверг его идею, назвав ее позднее «карандашным наброском» прорыва в Германию[1199].

Верховный главнокомандующий предпочел вести наступление на рейх «широким фронтом», используя «всю нашу мощь, всю нашу мобильность для полного уничтожения наземных сил противника»[1200]. Однако ввиду ракетной угрозы для Британии, которую можно было ликвидировать только захватом всех пусковых установок, и по ряду других причин основное внимание все же уделялось продвижению 21-й группы армий через Бельгию в обход Арденн с севера и далее в Рур: это позволяло также овладеть важнейшим индустриальным центром Германии и лишить Гитлера средств для продолжения войны.

Эйзенхауэр разделил 12-ю группу армий, которой с августа командовал Брэдли, и большую часть 1-й армии генерал-лейтенанта Кортни Ходжеса направил на поддержку наступления Монтгомери с северной стороны Арденн. 3-я армия Паттона выдвигалась на Саар, а с юга ее прикрывала 6-я группа армий генерал-лейтенанта Джейкоба Деверса: она уже успела подойти после высадки в Южной Франции. К 30 августа Паттон форсировал Марну и вскоре угрожал Мецу и «линии Зигфрида», но ему пришлось остановиться из-за нехватки бензина. Горючее доставляли из Шербура, находившегося на расстоянии четырехсот миль, а у Паттона оставалось только 32 000 галлонов бензина, когда для продолжения наступления ему требовалось 400 000 галлонов. «Простой» приводил генерала в бешенство. Паттон прославился своим горячим нравом и прямотой. «Я хочу, чтобы вы раз и навсегда поняли простую истину, — наставлял он солдат. — Ни один ублюдок не выиграет войну, умирая за свою страну Ее можно выиграть, заставляя другого ублюдка умирать за свою страну… Благодарите Бога за то, что через тридцать лет, когда вы будете сидеть возле камина с внуком на коленях, вам не придется, отвечая на его вопрос: «А что ты делал на войне?», говорить: «Выгребал г… но в Луизиане»[1201]. А вдове второго лейтенанта Нила Н. Клоудира, убитого выстрелом в сердце под Морвилем 16 ноября, когда он вел свой взвод на штурм немецкого дота, Паттон писал: «Я знаю, что ничем не могу помочь вам в вашем горе. Я скажу лишь, что все мы должны рано или поздно умереть. Пусть же вас утешит хотя бы то, что ваш муж принял геройскую смерть, исполняя долг человека и солдата»[1202].

3 сентября канадцы из 21-й группы армий взяли Брюссель, а на следующий день пал Антверпен. Но Антверпен был практически бесполезен для союзников, пока река Шельда оставалась в руках немцев. Союзники — особенно канадская 1 -я армия Крерара — дорого заплатили за то, чтобы очистить ее берега от немецких войск, потеряв 13 000 человек. Антверпен был недоступен для союзных судов вплоть до 28 ноября 1944 года. До этого дня снабжение 21-й группы армий в основном осуществлялось через Нормандию — до абсурда дальний путь. (Дюнкерк был освобожден лишь 9 мая 1945 года.) Черчилль придавал важное значение Антверпену еще во время Первой мировой войны, посетив порт в качестве первого лорда адмиралтейства в 1914 году. Тем более трудно понять, почему и он, и Брук, и Монтгомери с Эйзенхауэром недооценили стратегически выгодное положение Антверпена при планировании наступления из Франции в 1944 году.

Очистить эстуарий Шельды от немцев было непросто. Вот как Джон Киган описал будни взвода Питера Уайта из 4-го батальона Собственного Королевского Величества Шотландского полка 52-й южно-шотландской дивизии в устье Шельды в конце 1944 года:

«Утром встаешь с чувством, что прожил еще один день бега от смерти. Проглатываешь кусок скользкого консервированного бекона, заедая его сухарем и запивая чаем с привкусом хлорки. Бредешь по размокшим полям, где с каждым шагом замираешь в ожидании взрыва мины. Часами лежишь в ледяной воде, дрожа от холода и взрывов снарядов. Поднимаешься, когда стемнеет, и ищешь сухой бугорок, где можно прикорнуть на ночь, пожевав тушенки с затвердевшим печеньем».

Черчилль не спешил освобождать и Нормандские острова, но для этого у него имелись определенные основания. 26 ноября на заседании военного кабинета он вдруг заговорил о «еде». Напомнив, что на Нормандских островах находятся 28 000 немцев, которым «некуда бежать», премьер сказал: «А если они попадут к нам, то их же надо будет кормить»[1204].

Нехватку продуктов питания испытывала вся оккупированная Европа и в особенности Голландия. Там вследствие остановки транспорта, разрушения основных дамб, наводнений и общей дезорганизации создалась угроза массового голода. 12 марта 1945 года Черчилль сообщил военному кабинету о случаях, когда «ослабевшим людям питание вводят внутривенно». Узнав о том, что американцы рассчитывают на британские продовольственные запасы в спасении Голландии, Черчилль разразился гневной тирадой (до сих пор не опубликованной):

«Соединенные Штаты зарятся на наши продовольственные запасы, которые мы накапливали годами, отказывая себе во всем. Мне это не нравится, хотя, конечно, в чрезвычайных обстоятельствах мы должны использовать наши резервы… Но надо твердо сказать, что американский солдат ест в пять раз больше, чем наш. Граждане Америки сейчас едят так, как никогда прежде. Наши жертвы несопоставимы, и пусть они сначала ужмутся сами, прежде чем апеллировать к нам.

В сентябре 1944 года — через два месяца после увольнения — Рундштедт снова стал главнокомандующим на Западе, и занимал этот пост до марта 1945 года, когда Гитлер прогнал его в третий раз после того, как фельдмаршал предложил фюреру вести переговоры о мире. Deralte Herr (старому господину), как его прозвали, исполнилось шестьдесят восемь лет. Видя, как дивизия «Гитлерюгенд» 4 сентября отступает за реку Мёз возле Ивуара, Рундштедт сказал то, что думали тогда многие немецкие офицеры, правда, не осмелившиеся говорить об этом вслух: «Жаль этих прекрасных преданных молодых людей, приносящих себя в жертву в совершенно безнадежной ситуации»[1206]. Через неделю, 11 сентября, союзники впервые ступили на немецкую землю — американские войска перешли границу у Трира, хотя Гитлер все еще располагал армиями численностью десять миллионов человек, рассеянных, правда, по всей Европе. Его «Западный вал» («линия Зигфрида») казался неприступным, восстановление Рундштедта на посту главнокомандующего благотворно повлияло на моральный дух солдат и офицеров вермахта. (Фельдмаршал Модель оставался командовать группой армий «Б», а Роммель и Клюге покончили жизнь самоубийством, после того как их заподозрили в косвенной причастности к заговору.) Тем временем Черчилль продолжал высмеивать Гитлера в палате общин:

«Мы не должны забывать о том, сколь многим мы обязаны глупостям — невероятным глупостям, — совершаемым немцами. Я не люблю сравнивать Гитлера с Наполеоном. Не надо оскорблять великого императора и воина, сопоставляя его с жалким любителем митингов и мясником. Но все же они похожи в одном: обоим свойственно страстно цепляться за каждый клочок территории, на которую их заносит зыбкая волна везения».

Черчилль провел и другую параллель между двумя «стратегами». Подобно Наполеону Гитлер «успешно раскидал свои армии по всей Европе и с фанатичным упорством, начиная со Сталинграда и Туниса и до настоящего момента, лишал себя возможности сконцентрировать силы для решающего сражения». Однако, пока палата общин потешалась над глупостью Гитлера, фюрер занимался именно тем, что планировал концентрацию войск для решающего сражения в Арденнах, которое вновь удивило мир — правда, в последний раз.

3

Монтгомери предложил использовать 1-ю британскую и американские 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии для захвата мостов через реки Масс (Мёз), Вааль (Рейн) и Недер Рийн (Нижний Рейн), с тем чтобы помочь наземным войскам окружить Рур, но его смелый план в середине сентября 1944 года потерпел неудачу у голландских городов Эйндховен, Неймеген и Арнем. Несмотря на весь героизм, ошибки, допущенные при планировании операции — особенно генерал-лейтенантом Ф.А.М. «Боем» Браунингом, — обрекли ее на провал. Это был крупнейший в истории сброс воздушного десанта. Однако 1-я воздушно-десантная дивизия не учла в должной мере предупреждения разведки о том, что две танковые дивизии под Арнемом получили пополнения, и не обеспечила себя достаточным количеством противотанковых вооружений[1208]. Операция «Маркет», сброс воздушных десантов в пятницу 17 сентября, прошла более или менее успешно. Но британская 2-я армия генерала Демпси и XXX корпус, дойдя 18 сентября до Эйндховена и 19-го — до Неймегена (операция «Гарден»), не смогли преодолеть ожесточенное сопротивление немцев, чтобы вовремя помочь десантникам под Арнемом. Приказы Монтгомери «наступать стремительно и жестко, не обращая внимания на фланги», видимо, не очень действовали на Демпси[1209]. XXX корпус потерял 1500 человек, но это в пять раз меньше потерь, понесенных британцами и поляками под Арнемом, испытывавшими на Нижнем Рейне нехватку боеприпасов и попавшими под убийственный огонь танков, минометов и артиллерии. Неблагоприятные погодные условия не позволяли направлять подкрепления по воздуху, и 25 сентября от 1-й воздушно-десантной дивизии и польской отдельной парашютной бригады, насчитывавших 11 920 человек, осталось только 3910. Они успели отступить на южную сторону реки, остальные были либо убиты и ранены, либо попали в плен[1210]. 1-я воздушно-десантная дивизия потеряла вдвое больше людей, чем 82-я и 101-я дивизии. Но это было последнее поражение британцев.

Операция «Маркет-Гарден» поглотила скудные ресурсы союзников, в том числе и горючее, как раз в то время, когда Паттон приближался к Рейну, не встречая непреодолимого противодействия. Нехватка средств и проблемы со снабжением вынудила союзников остановиться. Немцы использовали передышку, полученную благодаря временной победе в Голландии, для усиления «линии Зигфрида». В период между концом сентября и серединой ноября войска Эйзенхауэра отбивали контратаки немцев в Вогезах, на Мозеле и Шельде, у Меца и Ахена. Надеясь форсировать Рейн до наступления зимы, а она выдалась необычайно суровой, Эйзенхауэр 16 ноября предпринял наступление при самой мощной за всю войну воздушной поддержке: в ходе операции «Куин» 2807 самолетов сбросили 10 097 тонн бомб. Но и тогда американские 1-я и 9-я армии смогли продвинуться лишь на несколько миль, так и не преодолев даже реку Рёр.

Надежды на то, чтобы закончить войну уже в 1944 году, а в начале кампании многим они не казались уж столь несбыточными — адмирал Рамсей даже заключил пари с Монтгомери на пять фунтов стерлингов, — рухнули перед рассветом в субботу 16 декабря, когда фельдмаршал фон Рундштедт нанес самый мощный внезапный удар за всю войну — после Пёрл-Харбора. Он бросил в наступление (операция «Хербстнебель» — «Осенний туман») семнадцать дивизий — пять танковых и двенадцать мотопехотных — в последней отчаянной попытке прорваться к реке Мёз, а затем к Ла-Маншу. И не осенний туман, а зимняя изморось, снег и дождь помешали союзникам своевременно обнаружить готовящееся нападение. Не помогла и «Ультра»: радиосвязь была категорически запрещена, все приказы командующим передавались посыльными.

16 декабря неожиданно для союзников из лесов и с гор Арденн двинулись в наступление три армии численностью 200 000 человек. Рундштедт и Модель были настроены против этой операции, считая ее слишком тяжелой для вермахта, но Гитлер рассчитывал на то, что ему удастся разъединить силы союзников, вернуть Антверпен, дойти до Ла-Манша и повторить победы 1940 года. «В начале наступления боевой дух войск был на удивление высокий, — вспоминал позднее Рундштедт. — Солдаты действительно верили в победу. Чего нельзя было сказать о старших командирах, знавших реальное положение дел»[1211]. А самый высший военачальник, конечно, был убежден в том, что наступление в Арденнах станет наконец долгожданным Entscheidungsschlacht (решающим сражением) по всем канонам, предписанным Клаузевицем.

Разногласия между немецкими командующими были намного серьезнее и сложнее, чем это пытались представить уже после войны Рундштедт и другие полководцы Германии. Гудериана больше беспокоило предстоящее зимнее наступление Красной Армии на востоке, и он думал не о победах на Западе, а об усилении Восточного фронта, особенно в Венгрии. Рундштедта, Моделя и Мантойффеля и других генералов на западе устраивало ограниченное наступление в Арденнах, с тем чтобы расстроить единство союзных сил, оптимизировать Западный фронт и уберечь Рур. Гитлер же намеревался бросить все оставшиеся резервы Германии на захват Антверпена и разгром армий Эйзенхауэра на западе. Как всегда, фюрер избрал самый экстремальный и рискованный вариант и заставил всех подчиниться своей воле.

Холмистые и покрытые густыми лесами бельгийские и люксембургские районы Арденн были слабо защищены от нападения. Эйзенхауэра вряд ли можно было винить в этом. От Брэдли он получил разведданные о том, что «нападение немцев возможно лишь в отдаленной перспективе, а Монтгомери 15 декабря подтверждал: «противник не способен в настоящее время провести крупные наступательные операции»[1212]. И даже 17 декабря, когда немцы уже наступали, генерал-майор Кеннет Стронг, заместитель начальника штаба верховного командования союзными экспедиционными силами по разведке, сообщал в еженедельной сводке № 39: «О результатах следует судить не по территории, захваченной противником, а по числу дивизий, которые ему удастся отвлечь с важных участков фронта»[1213]. Арденны малопригодны для бронетехники, и основные бои должны были происходить севернее и южнее горного массива. Вермахт перебрасывал войска в ночное время, и внезапность нападения была практически полной. Четверо немецких военнопленных предупреждали о крупном предрождественском наступлении, но разведка союзников им не поверила. Шестидесятимильный фронт между Моншау на севере и Эхтернахом на юге обороняли лишь шесть американских дивизий численностью 83 000 человек, в основном дивизии VIII корпуса генерал-майора Троя Миддлтона. Иными словами, оборону держали главным образом необстрелянные подразделения вроде 106-й дивизии, еще не нюхавшие пороха, и уже изрядно потрепанные в боях 4-я и 28-я дивизии, пытавшиеся восстановить свои силы.

Немцы шли в атаку по колено в снегу, пользуясь освещением прожекторов, лучи которых отражались от облаков, создавая искусственную иллюминацию. В тыл к американцам проникли тридцать два немецких солдата, говоривших по-английски и переодетых в американскую форму. Провокаторами, пытавшимися посеять панику, руководил австриец, полковник Отто Скорцени. На севере и в центре атаки возглавляли два лучших немецких генерала — генерал-полковник СС Йозеф «Зепп» Дитрих и генерал танковых войск барон Хассо-Эккард фон Мантойффель. С юга фланговое прикрытие обеспечивала 7-я армия. Но и семнадцати дивизий уже было недостаточно для того, чтобы вытеснить несметные полчища союзников, успевшие высадиться на северо-западе Европы после дня «Д». «Он не мог осознать, что 1939 и 1940 годы давно миновали», — говорил впоследствии Мантойффель о своем фюрере[1214].

Немцы разгромили 106-ю и 28-ю дивизии американцев — некоторые части бежали в тыл, — но V корпус на севере и 4-я дивизия на юге выстояли. Образовался немецкий клин глубиной пятьдесят пять и шириной сорок миль (отсюда и историческое название сражения — «Битва за выступ»). 6-я танковая армия СС не смогла одолеть сопротивление 2-й и 99-й дивизий V корпуса Джероу на севере, пробиваясь к колоссальному полевому складу горючего у города Спа, но так и не дойдя до него. Немцы, однако, успели совершить самое гнусное злодеяние против американских войск на Западном фронте. В поле под Мальмеди они расстреляли из пулеметов восемьдесят шесть военнопленных (накануне эсэсовцы убили еще пятнадцать человек). Эсэсовский генерал Вильгельм Монке, руководивший казнью, избежал наказания, хотя и был уличен в причастности к двум другим массовым расстрелам[1215].

В центре 5-я танковая армия Мантойффеля окружила 106-ю дивизию возле Сент-Вита, взяв в плен 19 декабря восемь тысяч солдат и офицеров — столько американцев не сдавалось в плен со времен Гражданской войны. 7-я бронетанковая дивизия удерживала Сент-Витдо 21 декабря, когда Мантойффель все-таки взял город. Несмотря на внезапность нападения и раздробленность, разрозненные и окруженные войска держались стойко и достаточно долго для того, чтобы «Осенний туман» начал давать сбои, позволяя Эйзенхауэру организовывать мощное контрнаступление. Уже на второй день были присланы подкрепления — 60 000 человек и 11 000 единиц техники, а в последующие восемь дней Эйзенхауэр направил еще 180 000 человек[1216]. 20 декабря Эйзенхауэр передал 21-й группе армий Монтгомери 1-ю американскую армию Брэдли и 9-ю американскую армию: одну — на четыре недели, а другую — до форсирования Рейна. Этот тактический маневр Эйзенхауэра вызвал прилив радости у немцев. «Генерал Эйзенхауэр признал, что великое германское наступление страшнее, чем его собственное! — кричали они в громкоговорители, обращаясь к солдатам 31-го американского пехотного полка. — Не желаете ли помереть к Рождеству?»

К этому времени вновь начала давать информацию «Ультра», подтвердив, что главная цель немцев — река Мёз, и верховный главнокомандующий мог планировать дальнейшие действия, предупреждающие развал фронта на две части. Теперь 3-й армии Паттона на юге предстояло разбить 7-ю армию генерала танковых войск Эриха Бранденбергера. «Сэр, это Паттон говорит, — заявлял генерал Всевышнему в капелле фонда Пескатора в Люксембурге 23 декабря. — Ты сейчас должен решать, на чью сторону встать. Ты должен прийти на помощь мне, чтобы я мог предать смерти всю германскую армию, сделав подарок ко дню рождения князя Мира»[1217]. По Божьему или человеческому промыслу, но 101-я воздушно-десантная дивизия появилась в городе Бастонь всего лишь на несколько часов раньше немцев. 20 декабря здесь попали в окружение 18 000 американцев, и командующий 47-го танкового корпуса генерал Генрих фон Люттвиц предложил сдаться бригадному генералу Энтони Маколиффу, ветерану «Оверлорда» и «Маркет-Гардена», временно командовавшему дивизией десантников. Американец сказал лишь одно слово: «Натс»![1218]. Но немцы его отлично поняли. В Рождество немцы начали наступление на Бастонь, и американцы держали город до прихода с юга 3-й армии Паттона. «Славно убивать немцев в такую великолепную рождественскую погоду, — шутил Паттон. — Чудно только, когда подумаешь, чей это день рождения».

22 и 23 декабря Паттон развернул 3-ю армию на 90 градусов: она шла на Саар, а теперь двинулась на север по узким обледенелым дорогам к южному флангу выступа. «Брэд, — сказал он своему командующему, — краут[1219] засунул голову в мясорубку, а крутить ее теперь буду я»[1220]. Брэдли признал в послевоенных мемуарах, что Паттон совершил тогда «один из самых блистательных маневров, какие когда-либо удавались командующим на той или другой стороне фронтов Второй мировой войны»[1221]. Менее блистательно была организована у Паттона телефонная и радиосвязь, что позволяло Моделю быть в курсе американских намерений и планов.

Десантники выдержали натиск немцев, прорвавших в Рождество оборонительный периметр Бастони, и в день рождественских подарков 4-я бронетанковая дивизия Паттона сняла осаду. К этому времени 5-я танковая армия Мантойффеля начала испытывать острую нехватку горючего, и хотя его 2-й танковой дивизии оставалось дойти всего пять миль до Динана на реке Мёз, Дитрих не поддержал Мантойффеля резервной мотопехотой, сославшись на то, что «это не предусмотрено приказами Гитлера, а у него имеются инструкции исполнять только его указания»[1222]. Действительно, вопреки рекомендациям Моделя фюрер настоял на том, чтобы именно Дитрих, которого один историк назвал «эсэсовским любимчиком Гитлера», нанес решающий удар, хотя он ни на йоту не продвинулся дальше Мантойффеля[1223]. Немцы упускали и время. Небо прояснилось, и союзники нещадно трепали немецкие танковые колонны с воздуха: за первые четыре дня летной погоды они совершили 15 000 самолетовылетов. Рундштедт впоследствии в беседах с интервьюерами союзников выделил три фактора, способствовавших, по его мнению, поражению немцев: «Во-первых, неслыханное превосходство ваших военно-воздушных сил, которое исключало любое передвижение войск в дневное время. Во-вторых, нехватка моторного топлива — дизельного и бензинового, из-за чего не могли идти танки и подниматься в воздух самолеты люфтваффе. В-третьих, систематическое разрушение железнодорожных путей: невозможно было провести через Рейн даже один железнодорожный состав»[1224]. Хотя «Битва за выступ» была наземной, в ней свою роль сыграли все три фактора.

К 8 января 1945 года великое германское наступление выдохлось. 16 января соединились 1-я и 3-я американские армии, а 22-го немцы получили приказ отходить. К 28 января в обороне союзников уже не было никакого выступа, огромный выступ вырастал на другой стороне — у немцев. «Я категорически возражаю против того, чтобы эту дурацкую операцию называли «наступлением Рундштедта», — требовал Рундштедт после войны. — Это полнейший абсурд. Я не имел к ней никакого отношения. Мне навязали ее приказом, со всеми деталями. Гитлер даже написал на плане собственноручно: "Никаких изменений"»[1225]. Рундштедт предположил, что операцию следовало бы назвать именем Гитлера. В любом случае она вошла в историю под другим именем[1226].

«Я восхищен храбростью солдата Америки; мне не найти лучших братьев по оружию, — заявлял Монтгомери на пресс-конференции 7 января 1945 года в Зонховене. — Я старался и сам ощущать себя почти американским солдатом, чтобы ненароком не досадить каким-либо образом американцам»[1227]. Он не упомянул коллег-генералов, и пресс-конференция мало способствовала уменьшению напряженности в англо-американском высшем командовании. Паттон и Монтгомери с давних пор питали друг к другу неприязнь. Паттон называл Монти «маленьким самоуверенным английским вонючкой», а Монти считал Паттона «матерщинником и фанатиком войны». Соединенные Штаты в военном отношении нагнали Британию по всем статьям. Монтгомери было трудно согласиться с этим фактом, и в нем нарастал антиамериканизм, по мере того как превосходство Соединенных Штатов становилось все более очевидным. И как только верховное главнокомандование 7 января отменило цензуру, действовавшую три недели, Монтгомери сразу же устроил пресс-конференцию для избранной группы военных корреспондентов. Он вел себя непорядочно, в том числе, по мнению британцев, допуская неуместные и даже злобные выпады. «Генерал Эйзенхауэр вверил мне командование всем северным фронтом, — похвалялся Монти. — Я задействовал все имевшиеся силы британской группы армий. Британские войска сражались с обеих сторон американских сил, перенесших тяжелый удар. Такова общая картина». Монти с деланой непринужденностью говорил о «восхитительной храбрости» среднего американского джи-ай, проявившейся в одном «интересном небольшом сражении», и не оставил никаких сомнений в том, что именно он, «хлестко» вступив в битву, спас американских генералов от поражения.

Брэдли сказал Эйзенхауэру, что Монтгомери «перешел все границы», «потерял рассудок» и он не желает больше служить с этим человеком, предпочитая вернуться в Соединенные Штаты. Паттон сделал верховному главнокомандующему примерно такое же заявление. Затем Брэдли тоже начал общаться с прессой и на пару с Паттоном распространил среди американских журналистов информацию, наносящую ущерб репутации Монтгомери. Бывший редактор Ралф Ингерсолл, один из многочисленных пресс-секретарей Брэдли, рассказывал, например: Брэдли, Ходжес и генерал-лейтенант Уильям Симпсон из 9-й армии составляли и реализовывали свои планы, обсуждая их только между собой. «Они были вынуждены не посвящать в собственные планы британцев, — говорил пресс-секретарь, — и обходить штаб Эйзенхауэра, наполовину состоящий из британцев»[1228]. Отношения между британскими и американскими генералами в 1943—1945 годах действительно были необычными, то есть необычайно отвратительными.

Конечно, Монтгомери мог бы по достоинству оценить успех Паттона, смявшего противника на южном фланге наступления немцев в Арденнах, но и сам Паттон был человеком не очень, мягко говоря, объективным. Обратной стороной его ярого американизма был антисемитизм: его вера в сионистско-большевистский заговор нисколько не уменьшилась после освобождения концентрационных лагерей. В конце службы он находился под наблюдением психиатра, а его телефонные разговоры прослушивались. Он умер во сне 21 декабря 1945 года, через двенадцать дней после аварии, сломав шею во время столкновения с грузовиком у Мангейма: ни один из автомобилей не превышал скорость. «Бог войны, которому поклонялся Паттон, сыграл с ним злую шутку», — написал один из рецензентов его биографии. Да и сам Паттон предсказывал себе «адскую смерть»[1229]. Возможно, Всевышнему не понравилось нахальство Паттона, потребовавшего от него принять решение — на чью сторону встать в борьбе цивилизации против варварства.

В «Битве за выступ» немцы потеряли 98 024 человека, в том числе 12 000 убитыми, 700 танков и штурмовых орудий, 1600 боевых самолетов. Потери союзников (в основном американцев) составили 80 987 человек (10 276 убитых), но несколько больше танков и противотанковых орудий[1230]. Огромная разница была в том, что союзники могли восполнить потери, а немцы уже не имели такой возможности. Отпор германского наступления в Арденнах оказал вдохновляющее воздействие на моральный дух союзных войск. «Терпит поражение не только авантюра немцев в Арденнах, — говорил британский танкист, участвовавший в битве, — но и вся их безумная затея завладеть миром»[1231]. Вопрос — когда наступит конец этой авантюре? 6 февраля генерал-лейтенант Брайан Хоррокс заключил пари с Монтгомери на десять фунтов стерлингов, пообещав, что немцы прекратят войну к 1 мая 1945 года. Он ошибся на одну неделю. И Рундштедт, и Модель предупреждали Гитлера: наступление лишь ослабит способности рейха противостоять русским на Восточном фронте, не дав каких-либо новых преимуществ на Западе. Тем не менее фюрер решил сыграть в рулетку, как это делал не раз и прежде. Надежды многих немцев на то, что им удастся сдержать Красную Армию, были принесены в жертву ради наступления на Западе против противника, гораздо менее злобного и хищного, чем тот, который надвигался на их родину с Востока. «Битва в Арденнах стала возможной только из-за безрассудного каприза Гитлера, — писал Макс Гастингс, — подогреваемого Йодлем, убеждавшим фюрера в том, что натиск на Западе нарушит англо-американские планы наступательных операций»[1232]. Да, так и случилось, но в ущерб обороне Германии. И кроме того, после Арденн Гитлер уже был не способен предпринимать крупные наступления.

Вызывает удивление то, что на Гитлера мог повлиять военный чиновник, считавший фюрера непререкаемым авторитетом. Йодль всю войну занимал пост начальника штаба оперативного руководства вооруженными силами и, обещая гауляйтерам в Мюнхене в ноябре 1943 года несомненную победу, наставлял их: «Мое глубочайшее убеждение в этом основано на том, что во главе Германии стоит человек, которого сама судьба предназначила и наделила всеми качествами и устремлениями, необходимыми для того, чтобы вести наш народ в светлое будущее»[1233]. Ему под стать был и начальник штаба О KB Вильгельм Кейтель. В Нюрнберге Геринг говорил Леону Голденсону: Кейтеля не стоило бы судить, поскольку он был всего л ишь «маленьким человечком», хотя и считался фельдмаршалом, и делал только то, что приказывал Гитлер[1234]. Британский историк германского верховного главнокомандования Джон Уилер-Беннетт писал о нем: «Много амбиций и ноль способностей; предан, но бесхарактерен; есть определенная немецкая врожденная практичность и обаяние, но нет ни интеллекта, ни личности»[1235]. В нем лизоблюдства было даже больше, чем в Йодле. Гитлер говорил о нем: «предан как собака». И конечно, Кейтель заслуженно понес наказание в Нюрнберге. Он председательствовал на так называемом суде чести[1236], приговорившем участников июльского заговора к смерти, и он же подписал приказ, предписывавший расстреливать советских комиссаров, взятых в плен. Кейтель подписывал и пресловутую директиву «Nacht und Nebel» («Мрак и туман»), в соответствии с которой были тайно схвачены и казнены восемь тысяч гражданских лиц — не немцев. Он науськивал немцев линчевать летчиков союзных военно-воздушных сил, и он же приказал 16 декабря 1942 года войскам на востоке и на Балканах «рассматривать как преступление против германского народа любые проявления симпатии к партизанам»[1237]. Кейтель ненавидел свою кличку Лакайтель (производная от слова Lackai — лакей).

«Почему же генералы, считавшие меня приспособленцем и профаном, ничего не сделали для того, чтобы избавиться от меня? — писал позже Кейтель. — Разве это был так трудно? Нет, вовсе нет. Дело в том, что никто не хотел занять мое место. Все понимали, что им придется сеять такие же разрушения». В этих словах есть некоторая доля истины. Клейст говорил: «На посту первостепенной важности Гитлеру был нужен слабый генерал, которым он мог полностью управлять». Другие генералы вряд ли смирились бы с таким положением. «Если бы я оказался на месте Кейтеля под непосредственным началом Гитлера, то не продержался бы и двух недель», — признавался впоследствии Клейст[1238]. Тем не менее можно предположить: прояви Кейтель и Йодль побольше твердости, как это делал Гудериан, кто знает, может быть, им и удалось бы внести какие-то коррективы в стратегию Гитлера. Однако Кейтелю это было не дано. В мае 1946 года он объяснял психиатру в Нюрнберге: «Неверно проявлять исполнительность только тогда, когда дела идут хорошо. Гораздо труднее быть хорошим, исполнительным солдатом, когда все плохо. В тяжелые времена исполнительность и преданность — добродетели»[1239]. Вокруг Гитлера всегда было много услужливых и верных лакеев, а он больше всего нуждался в конструктивной критике и здравых советах.

К концу 1942 года Гитлер решил, что каждое его слово, произнесенное на военных совещаниях, должно быть записано и сохранено для потомков. Он поручил делать это шестерым (затем восьмерым) парламентским стенографисткам, оставшимся без дела, после того как рейхстаг превратился в один из винтиков нацистской машины. Если бы немцы выиграли войну, то стенографические отчеты могли стать своего рода Священным Писанием для нацизма. Эти дословные, непричесанные записи — неплохое сырье для историков — показывают, каким расчетливым, ревностным и дотошным был диктатор, обладавший и феноменальной памятью, и даже умением слушать других. По крайней мере три четверти времени на совещаниях занимали ответы на въедливые замечания и вопросы фюрера таких деятелей рейха, как Рундштедт, Роммель, Гудериан, Кейтель и Йодль, Цейтцлер, Дёниц, Геринги Геббельс.

Стенографические записи начинаются 1 декабря 1942 года, Сталинградская битва полностью упущена, и заканчиваются 27 апреля 1945 года, за три дня до самоубийства Гитлера. Они дают представление о настроениях в высшем командовании во время отступления и в преддверии неминуемого поражения, но из замечаний Гитлера трудно понять, когда он осознал неизбежность поражения и собственной гибели. Скорее всего осознание краха пришло к нему на исходе «Битвы за выступ» в конце 1944 года. 10 января 1945 года он обсуждал с Герингом проблему новых секретных вооружений:

«Гитлер. Говорят у если бы Ганнибал… имел не семь или тринадцать, а пятьдесят или двести пятьдесят слонов после Альп, то их было бы более чем достаточно для завоевания Италии.

Геринг. Но у нас теперь есть реактивные истребители, мы начали их выпускать. Их будет масса, и у нас будет преимущество…

Гитлер. «Фау-1» не помогут выиграть войну, к сожалению.

Геринг. …Появится скоро и бомбардировщик, если только…

Гитлер. Все это фантазии!

Геринг. Не согласен!

Гитлер. Геринг, фантазии!»

Обращение к давно знакомому человеку не по имени, а по фамилии — уже свидетельство серьезности положения. Гитлер знал, что их ожидает.

На фюрерских конференциях обычно собиралось до двадцати пяти человек, но Гитлер выбирал двух-трех собеседников. В ответах на его въедливые вопросы не было явного угодничества. Калибр орудий, нефтяные месторождения, пластиковые и металлические мины, подготовка водителей танков, стратегия окружения противника — ничто не ускользало от его внимания. «Можем ли мы обеспечить Западный фронт огнеметами? — спрашивал он накануне дня «Д». — Огнеметы особенно эффективны в обороне. Это страшное оружие». Он брался за телефон, приказывал кому-то на другом конце провода утроить производство огнеметов и, закрывая совещание, говорил: «Спасибо, все свободны. Хайль!» Иногда фюрер шутил: «Принято полагаться на порядочность других. Такие уж мы порядочные». Обычно же атмосфера на совещаниях была сугубо деловая. Холокост в присутствии стенографисток, конечно, не упоминался. Не записывались его восторги в адрес любимой овчарки Блонди и бесконечные вопросы «который час?». Гитлер никогда не носил часы. Бессвязность в его речи появилась только тогда, когда Красная Армия уже приближалась к его бункеру и фюрер начал впадать в ностальгию по прежним временам и предаваться обвинениям в предательстве (вовсе не беспочвенным) или оптимистическим иллюзиям.

После одного из таких совещаний в феврале 1945 года Альберт Шпеер попытался объяснить Дёницу, что война проиграна, показывая на карте «бесчисленные прорывы и окружения». Но Дёниц ответил «с необычайной резкостью»: он здесь представляет военно-морской флот, а остальное его не интересует. «Фюрер должен знать, что ему делать», — сказал адмирал[1241]. Шпеер считал: он вместе Герингом, Кейтелем, Йодлем, Дёницем и Гудерианом должны предъявить Гитлеру ультиматум и потребовать от него разъяснений относительно планов прекращения войны[1242]. Но этого так и не произошло. Они, по крайней мере половина перечисленных лиц, понимали, что их ждет веревка. Когда Шпеер завел с Герингом разговор на тему краха, то рейхсмаршал с готовностью подтвердил, что рейх обречен, но лично его «связывают с Гитлером давние узы многолетней совместной деятельности и борьбы, и он не может их разорвать».

Гитлер тоже понимал, что конец близок. 2 марта 1945 года, не соглашаясь с предложением Рундштедта перебросить часть войск на юг из сектора 21-й группы армий, фюрер сказал ему: «Это значит передвинуть катастрофу с одного места на другое»[1243]. Когда через пять дней танкисты бригадного генерала Уильяма М. Хоуга из 9-й танковой дивизии Ходжеса американской 1-й армии захватили совершенно неповрежденный железнодорожный мост Людендорфа через Рейн у Ремагена и Эйзенхауэр завладел плацдармом на восточном берегу реки, то Гитлер ответил на это тем, что уволил Рундштедта и поставил на его место Кессельринга. Но что мог сделать новый главнокомандующий? Американцы уже хлынули по мосту, а Паттон, перешедший на другую сторону реки 22 марта, телеграфировал Брэдли: «Ради Бога, передайте всему миру, что мы здесь… Пусть весь мир знает, что 3-я армия пришла раньше Монти»[1244]. За прохождением по мосту войск Монтгомери наблюдали Черчилль и Брук: он переправился на следующий день и за сорок восемь часов занял плацдарм глубиной шесть миль (операция «Пландер»). Когда 325 000 человек из группы армий «Б» в Руре попали в окружение и капитулировали, фельдмаршал Вальтер Модель распустил войска и скрылся в лесу. 21 апреля он застрелился, наслушавшись по радио оптимистических бредней Геббельса по случаю дня рождения Гитлера и узнав, что фельдмаршала собираются обвинить в гибели 577 000 человек в концлагерях Латвии.

Чуть раньше Черчилль предложил, чтобы «Большая тройка» выступила с совместным заявлением, потребовала от Германии прекратить сопротивление и предупредила: «Если немцы продолжат оказывать сопротивление и во время посевных работ, то в Германии следующей зимой наступит голод… но мы не возьмем на себя ответственность и не будем кормить Германию»[1245]. По своему обыкновению, Черчилль призывал к чрезвычайным мерам, и его инициатива, как и другие проекты такого рода, не была поддержана. Фанатичные подразделения все еще с остервенением отбивались от союзников — правда, почему-то не было камикадзе из батальонов «Вервольф», которыми всех стращала пропаганда Геббельса, — но исход войны на Западе был совершенно очевиден для здравомыслящих немцев. Лишь самые неисправимые оптимисты среди подданных Гитлера продолжали верить в чудодейственность нового оружия, хотя в четверг, 29 марта 1945 года, через шесть дней после того, как 2-я армия Монтгомери и американская 9-я армия перешли Рейн, зенитчики в Суффолке сбили последнюю летающую бомбу «Фау-1». Немцы называли эти крылатые самолеты-снаряды Vergeltsungswaffe-Ein («Оружие возмездия-1»), а британцы, которых они должны были убивать, калечить и устрашать, прозвали их «дудлбагз» и «жужжащими бомбами».

Снаряд «Фау-1», запущенный в производство накануне Рождества в 1943 году и вселивший в Гитлера новые надежды, был действительно жутким оружием. Он летал при помощи пульсирующего воздушно-реактивного двигателя, работавшего на бензине и сжатом воздухе, имел длину двадцать пять футов четыре дюйма, 16-футовые крылья и весил 4750 фунтов. В боеголовке содержалось 1874 фунта аматола, чудовищной смеси тротила и аммонийной селитры. Самолет-снаряд запускался со 125-футовых катапульт, установленных по всей оккупированной Франции от Ваттена до Уппевиля. Он развивал скорость 360 миль в час, чем значительно уступал своей не менее дьявольской «сестре» — баллистической ракете «Фау-2» (известной немцам как «А-4»). «Англичан можно остановить, только разрушив их города, — говорил Гитлер на фюрерской конференции в июле 1943 года. — И ничем иным… Они остановятся, если разрушить их города. Это совершенно ясно. Я могу выиграть войну, если у противника будет больше разрушений, чем у нас, — наводя на него ужас. Так было всегда, так мы будем делать и сейчас, особенно с воздуха»[1246]. Люфтваффе уже не могли прикрывать свои бомбардировщики в Англии из-за вездесущих британских истребителей, и запуски «Фау-1» демонстрировали скорее не силу, а слабость и безысходность Гитлера.

Максимальная дальность полета «Фау-1» не превышала ста тридцати миль, и ударам «оружия возмездия» подвергались в основном Лондон и юго-восточные районы Англии. Самолет-снаряд вел на цель автопилот по заданному на компасе курсу: установленный в носу снаряда лопастной анемометр отсчитывал расстояние. При выходе на цель отклонялись рули высоты, расположенные на крыльях, и снаряд начинал пикирование, а двигатель отключался. «Фау-1» наводил страх уже своим гулом, который вдруг обрывался, а это означало, что вот-вот на головы свалится бомба. Пока самолет-снаряд издавал гул, он находился где-то высоко, а когда наступала тишина, надо было ждать взрыва. По оценкам, около 80 процентов летающих бомб упало в радиусе восьми миль от цели.

В период между 13 июня 1944 года и 29 марта 1945-го по Британии было выпущено не менее 13 000 крылатых снарядов «Фау-1». Они летели на высоте 3500—4000 футов, и их было трудно поразить и тяжелыми и легкими зенитными орудиями: бороться с ними приходилось военно-воздушным силам. Истребители либо расстреливали крылатые бомбы, либо сбивали, слегка задевая за крылья. Надо было обладать невероятным мужеством, чтобы подойти так близко к летящему снаряду, несущему тонну взрывчатки. Против «Фау-1» использовались и аэростаты заграждения со свисающими железными цепями.

«Мне было одиннадцать или двенадцать, когда на наш дом чуть не упала летающая бомба, — вспоминал Томас Смит, живший последние два года войны в Рассел-Гарденс на севере Лондона с матерью и восемью братьями и сестрами. — Это случилось в 6.30 в пятницу, 13 октября 1944 года. Мы еще лежали в постели, когда услышали гул летящего снаряда. Нам стало страшно. Я обычно спал в одной кровати вместе с четырьмя братьями, и мы забились под одеяла». Отец Томаса находился в Европе, служил в британской армии, которая в это время крушила ракетные пусковые площадки на севере Франции после высадки в Нормандии. (Тем не менее воздушные удары продолжались: после разрушения наземных установок самолеты-снаряды запускались с модернизированных бомбардировщиков «хейнкель» Хе-111.) «Бомба промахнулась и упала в ста двадцати ярдах от дома, — вспоминал Томас. — От взрыва обрушились крыша и потолок, вылетели стекла из окон. Но мама все-таки отправила меня в школу». Многое пришлось пережить поколению Томаса. Но его семье все-таки повезло. Жертвами «оружия возмездия» Гитлера стали 24 000 британцев, из них 5475 погибли. Атаки самолетов-снарядов были страшны еще тем, что могли последовать в любое время суток, не давая жителям юга Англии ни минуты покоя. Если бомбардировщики люфтваффе нападали ночью, прячась от британских истребителей, то летающие бомбы могли упасть с неба когда угодно. В июле и августе 1944 года иногда за один день самолетами-снарядами разрушалось 10 000 домов. К августу из районов юго-востока Англии было эвакуировано 1,5 миллиона детей.

«Фау-1» обладал огромной разрушительной силой: одна летающая бомба могла разворотить четверть квадратной мили территории. Правда, британцы довольно быстро научились противостоять этой новой угрозе. В период между июнем и сентябрем 1944 года было уничтожено 3912 крылатых бомб как зенитками и истребителями, так и аэростатами заграждения. Очень скоро стало ясно, что Гитлер понапрасну надеялся на то, что ему удастся при помощи «Фау-1» сломить моральный дух британцев и вынудить их правительство пойти на заключение мира. Однако он готовил еще более смертоносное оружие — «Фау-2», разработанное в исследовательском центре Пенемюнде в Померании и основанное на принципах ракетно-космической технологии. Это была сверхзвуковая баллистическая ракета, и ее гул можно было услышать только после взрыва. Бесполезны были и воздушные сирены, и любые другие средства предупреждения. Их нельзя было и перехватить истребителями, поскольку летели они со скоростью 3600 миль в час (около 1600—1700 метров в секунду), в десять раз быстрее «спитфайров».

13-тонный аппарат с гироскопической системой управления поднимался на высоту 100 000 футов и летел на расстояние 220 миль. Вначале планировалось снаряжать его отравляющим газом, но стандартным оснащением стала боеголовка с тонной взрывчатки. Огромную скорость обеспечивала смесь спирта и жидкого кислорода, сгоравшая при 2700 градусах Цельсия. Гигантская «сигара» высотой сорок шесть и диаметром пять футов запускалась вертикально с передвижной установки, которая сразу же перемещалась в другое место. В отличие от «Фау-1» она не нуждалась в стационарных платформах, подвергавшихся бомбардировкам союзников. (И «Фау-2», и «Фау-1» можно сегодня увидеть в Британском военном музее в Ламбете, Лондон.)

Массовое производство «Фау-2» началось осенью 1944 года, и Гитлер надеялся разрушить Лондон и поставить британцев на колени прежде, чем союзники смогут войти в Германию и разгромить Третий рейх. Но ракеты поступили на вооружение слишком поздно, и в этом была ошибка самого фюрера. Если бы Гитлер уделил ей первостепенное внимание в 1942 году, то ее массовое производство могло начаться еще в 1943-м, а не в 1944 году[1247]. Конечно, ракетостроение должно было идти параллельно с наращиванием других вооружений — самолетов, танков, подводных лодок. Слишком высок был процент неудачных пусков, да и сами ракеты были технически несовершенны. Однако и эта проблема могла быть вовремя разрешена, если бы фюрер пораньше поддержал весь проект.

Первая ракета «Фау-2» упала на Британию в 18.40 8 сентября 1944 года, буквально через пять минут после запуска с пригородной дороги под Гаагой. Боеголовка весом в одну тонну взорвалась на Стейвли-роуд в Чизике, на западе Лондона, убив троих и ранив четверых человек. На том месте, где стояли шесть домов, образовался кратер. Поначалу власти, опасаясь паники, скрыли истинную причину катастрофы, объяснив ее «взрывом газа», но позднее им пришлось признать существование новой угрозы.

За пять месяцев по Британии было выпущено 1359 ракет, погибли 2754 человека, получили ранения 6523. Немецкая пропаганда объявила о «превращении Лондона в руины», но 10 ноября 1944 года Черчилль заверил палату общин: «Разрушения и жертвы пока невелики, и не надо преувеличивать опасность». Тем не менее только от удара одной ракеты по универмагу «Вулвортс» в Нью-Кросс на юго-востоке Лондона 25 ноября погибли сто шестьдесят и получили ранения двести человек. 29 декабря четыре ракеты, упавшие в Кройдоне графства Суррей, разрушили две тысячи домов. Девочка, пережившая этот взрыв, вспоминала:

«С неба падали какие-то обломки и куски человеческих тел. В сточной канаве лежала голова лошади. Я видела искореженную детскую коляску и ручонку ребенка в шерстяном рукаве. У паба стоял раздавленный автобус, в нем сидели люди, покрытые пылью, мертвые. Там, где был «Вулвортс», не осталось ничего, кроме огромной ямы, окутанной облаками пыли. Вместо здания груды рваного камня и кирпичей, а из-под них раздаются крики людей».

За восемьдесят дней 2300 летающих бомб «Фау-1» разрушили 25 000 домов и убили 5475 британцев. От ракет «Фау-2» пострадал и Антверпен: число жертв составило более 30 000 человек. Немцы даже собирались наносить ракетные удары и по Америке — с модернизированных подводных лодок. Последняя ракета «Фау-2», упавшая на Британию, как и первая, была запущена из района Гааги. Она взорвалась в Уайтчепеле в 19.21 27 марта 1945 года, убив 134 человека. От них не было защиты, они проникали и в глубокие убежища. «Оружие возмездия» убивало и тех, кто его производил. По некоторым оценкам, при изготовлении ракет погибло около двадцати тысяч узников концлагерей. Условия рабского труда на этих заводах были жуткие: недоедание, голод, болезни, производственные травмы и несчастные случаи.

Более десяти тысяч ракет и крылатых снарядов «фау» и 24 000 жертв только в Британии, не считая погибших в Голландии и Бельгии. Но «оружие возмездия» уже не могло изменить баланс сил, если бы даже вызвало вдесятеро больше разрушений и жертв, потому что Гитлер воспользовался им только после дня «Д». К этому времени американцы, британцы и канадцы уже высадились в Нормандии, и они не пошли бы ни на какие договоренности с Гитлером независимо от масштабов ракетной кампании. Результаты применения «чудо-оружия» не оправдали вложенных в него средств и усилий. Оно оказалось очередным блефом фюрера.

1

Несмотря на все победы союзников над немцами после высадки в Нормандии 6 июня 1944 года, форсирование Рейна в марте 1945 года, задержавшееся из-за катастрофы под Арнемом в середине сентября, и разгром вермахта в Арденнах зимой, война с Германией была выиграна на Восточном фронте. С начала операции «Барбаросса» и до декабря 1944 года немцы потеряли там 2,4 миллиона человек убитыми, а в сражениях с западными союзниками — двести две тысячи[1249]. И жертвы были неравные: со дня «Д» и до дня победы в Европе, 8 мая 1945 года, русские потеряли свыше двух миллионов человек — втрое больше, чем британцы, американцы, канадцы и французы. Могли ли демократии пойти на такие жертвы? Или, что представляется более вероятным, все дело в НКВД и в терроре, заставлявшем советских людей воевать?

Потерпев сокрушительное поражение под Сталинградом, когда русские захватили в январе 1943 года всю 6-ю армию Паулюса, и понеся через шесть месяцев неприемлемые потери под Курском (хотя и меньшие в сравнении с противником), вермахт продолжал отступать под ударами советских войск, приближая самоубийство Гитлера 30 апреля и капитуляцию Германии в мае 1945 года. В ходе крупномасштабных летних наступательных операций 1943 года Красная Армия вернула Орел, Харьков, Таганрог и Смоленск, отбросив немцев к Днепру и отрезав 17-ю армию на Крымском полуострове. Фельдмаршал Эрих фон Манштейн и румынский диктатор маршал Йон Антонеску предлагали Гитлеру вывести немецкие и румынские войска с полуострова, с тем чтобы использовать их в обороне Румынии и Болгарии, но фюрер, как всегда, ответил отказом, потеряв в результате обе страны и целую армейскую группировку в Крыму. Гитлер вынашивал идею превратить Крым в сугубо арийскую колонию и не желал отказываться от своей мечты даже тогда, когда военная необходимость требовала хотя бы на какое-то время отложить ее осуществление.

Николаус фон Белов писал по этому поводу: «Гитлер раньше своих военных советников и гораздо отчетливее предвидел угрожающее развитие событий на Восточном фронте, но упорно не хотел прислушиваться к мнению командующих армиями, настаивавших на отводе войск. Крым надо было удержать любой ценой, и аргументы Манштейна не имели для него никакого значения»[1250]. Германия лишилась четверти миллиона штыков. Это уже не могло отразиться на исходе войны, если не считать того, что, как отметил один историк, «огромный контингент немецких солдат оказался в плену, а не погиб в боях»[1251]. Тем не менее, по сути, была допущена серьезная стратегическая ошибка. Как и в решении держать немецкие войска на Керченском полуострове для того, чтобы когда-нибудь захватить Кавказ, Гитлер все еще надеялся предпринять новое наступление на юге Советского Союза, хотя возможностей для этого уже не существовало.

Для немецких солдат в долгом и мучительном отступлении после Курска главным стало выживание, а не победа. Русский же солдат освобождал свои города и села, приходя в ужас от зверств, которые нацисты творили на оккупированных территориях. Типичный пример: в Орле, были разрушены все мосты и половина зданий и выжили только 30 000 из 114 000 человек, населявших этот город до войны; остальные либо умерли от голода и болезней, либо были расстреляны или угнаны в Германию на положении рабов[1252]. Невозможно без содрогания даже писать о том, что в анатомо-медицинском институте в Данциге было найдено восемьдесят человеческих голов и восемьдесят два обезглавленных тела: здесь изготавливали мыло и кожу из трупов русских, польских, еврейских и узбекских заключенных. «Сырье» поставлял близлежащий концлагерь в Штуттхофе. Здесь только за шесть недель от тифа умерло 16 000 узников, и производство мыла шло полным ходом, когда институт посетили министры образования и здравоохранения[1253]. Неудивительно, что души солдат Красной Армии каменели, и они жаждали наказать всех немцев — без разбора, — тем более что сила теперь была на их стороне. Виновен или невиновен — о таких понятиях старались не думать; они наказывали не столько конкретного немца или немку, сколько их сыновей, мужей, отцов. Чувства жалости и сострадания были позабыты.

«Продуманное поэтапное отступление могло изматывать русские войска и создавать возможности для контрударов, — писал Курт фон Типпельскирх, оценивая ситуацию, сложившуюся на фронтах после Курской битвы. — Главная причина поражения Германии заключается в том, что мы понапрасну тратили наши силы и оказывали сопротивление противнику не вовремя и не там, где нужно»[1254]. Манштейн старался как мог сдерживать натиск русских на юге, организуя мобильную оборону, но Гитлер, не понимая его замыслов и по-прежнему приказывая «стоять насмерть», сковывал линии обороны, как это случилось под Харьковом, когда 3 августа 1943 года советские войска прорвали немецкие рубежи[1255].

Манштейну пришлось семь раз разговаривать с Гитлером, часто лицом к лицу после долгих перелетов, чтобы добиться у него разрешения отступить к Днепру[1256]. Игнорируя распоряжения, он все-таки сдал Харьков 23 августа, поставив интересы солдат и нации выше устремлений фюрера и ОКВ. Манштейн был не одинок в своих сомнениях. Генерал-майор Фридрих фон Меллентин, начальник штаба 48-й танковой дивизии, отходившей к Днепру, впоследствии писал: «Германское верховное командование не соглашалось на отвод войск, когда для этого еще были благоприятные условия. Оно принимало решение либо слишком поздно, либо когда противник уже принудил наши армии к отступлению и оно шло полным ходом»[1257].

При достатке времени вермахт превосходно организовывал стратегический отвод войск. Основательно готовились дороги, мосты и речные переправы. Маскировались районы сосредоточения; просчитывались потребности в транспорте и количество самодвижущейся техники; отбиралась техника на уничтожение; в тылу определялись места расположения командных пунктов, штабов, медицинских и ветеринарных постов; демонтировались телефонные линии; организовывались снабжение, питание и контроль за дорожным движением; создавались дорожные заграждения, минные поля и участки подрыва; наносились на карты новые оборонительные линии. (Проблемы, естественно, приумножились, когда вермахт вытеснили на территорию Германии: не только войска, но и миллионы запаниковавших мирных граждан стремились убежать от Красной Армии.) Вермахт профессионально владел тактикой «выжженной земли», в чем особенно преуспела группа армий «Юг», отступая в сентябре-октябре к Днепру, за что в 1949 году Манштейн и был осужден на восемнадцать лет тюремного заключения. (Он просидел всего пять лет.) «Русские просторы благоприятствуют организованному отходу войск, — отмечал Меллентин. — Если войска дисциплинированные и хорошо обученные, то стратегическое отступление может служить отличным средством для того, чтобы вывести противника из равновесия и перехватить инициативу». Как бы то ни было, Гитлер если и разрешал вермахту отступать, что случалось крайне редко, то на подготовку к отводу войск уже почти не оставалось времени.

Кубанский плацдарм на Таманском полуострове немцы оставили в октябре 1943 года, лишая себя заодно Кавказа и Азовского моря. «Уже к концу 1943 года, не позже, стало совершенно ясно, что война проиграна, — писал генерал Гальдер. — Возможно ли было отразить вторжение и таким образом обеспечить основу для заключения приемлемого мира? Оставалась ли у «крепости Германия» надежда на то, чтобы сломать врага у своих стен? Нет! Надо было раз и навсегда выкинуть из головы такие фантазии»[1258]. И он был прав. Выступив против четырех великих держав, Германия обрекла себя на неминуемое поражение. Однако понадобилось еще полтора года кровопролитных сражений для того, чтобы покончить с войной. И повинен в этом был вермахт с его настырностью и умением не только толково воевать, но и беспрекословно повиноваться приказам. Если бы Гитлер передал принятие решений своим лучшим военным стратегам и назначил Манштейна верховным главнокомандующим на Восточном фронте, то поражение Германии могло затянуться и жертв было бы гораздо больше с обеих сторон.

Почти всю войну русские несли более тяжелые потери, чем немцы, но не столь высокие, чтобы их нельзя было восполнить. Генералы Красной Армии бросали войска в наступление, не обращая внимания на жертвы, чего не могли позволить себе немецкие генералы из-за недостатка резервов. «Русские в пять раз превосходили нас, несчастных, хотя и храбрых немцев, и численностью живой силы, и в боевой технике, — жаловался Клейст из тюремной камеры в Нюрнберге в июне 1946 года. — Моим непосредственным командиром был сам Гитлер. К сожалению, его советы в те критические моменты были никчемные»[1259]. Оправдывая Гитлера, Алан Кларк указывал, что фюрер, начиная с декабря 1943 года, стремился расколоть коалицию союзников, исходя из «очевидной несовместимости их целей и невозможности подобного альянса». По мнению историка, «в таком контексте совершенно объяснимо его желание удерживать каждую пядь территории на востоке»[1260]. Тем не менее Сталин уже с ноября 1941 года постоянно акцентировал внимание своих союзников на том, что Гитлер будет использовать страх перед коммунизмом для подрыва великого альянса против нацистской Германии. Советское информационное бюро (Сов-информбюро) с июня 1942 года громогласно пропагандировало союз России с западными державами, и имеется множество свидетельств того, что это находило отклик в Британии и Соединенных Штатах[1261]. Если бы Гитлер лучше представлял себе истинную природу альянса, то понял бы, что стремление союзников избавиться и от него самого, и от его «нового порядка» преобладает над взаимными подозрениями и антипатиями. Думать иначе — бред, как и его заявление в «Майн кампф»: «Любой альянс, не ставящий целью войну, бессмыслен и бесполезен».

Клейст прав во многих оценках своего верховного командующего, но вряд ли можно согласиться с его утверждением, будто немцы уступали русским в боевой технике, если, конечно, он не имел в виду только лишь количественные показатели. Гудериан, написавший в 1936 году книгу «Achtung Panzer!» («Внимание, танки!»), считал, что для полноценной атаки нужны два вида танков: один — для борьбы с танками, другой — против пехоты. Пятиместный Pz. Ill, выпускавшийся с 1936 года, применялся против других танков, но его 37-мм пушка пасовала перед британскими «матильдами» в Африке, из-за чего Роммель использовал против них 88-мм зенитные орудия. В 1940 году Гитлер приказал начать выпуск 350-сильных танков Pz. III с 50-мм пушками, но производители понизили калибр до 47 мм. Именно эти танки и Sturmgeschutze (самоходные штурмовые орудия) участвовали в операции «Барбаросса» наряду станками Pz. I и Pz. II. К 1944 году различными производителями было выпущено около шести тысяч танков Pz. III. Двенадцать тысяч танков Pz. IV были оснащены 75-мм пушками; в советских войсках считалось, что они «хороши для плохой европейской погоды, но не для плохой русской погоды»[1262]. В 1942 году немцы начали выпускать Pz. VI «тигры», а в 1943-м — Pz. V «пантеры».

На русских танках и самоходках стояли дизеля, в немецких войсках только один огромный «маус» использовал дизельное топливо, на всех остальных танках двигатели работали на бензине: горючее дорогостоящее, огнеопасное и быстро расходуемое. Тем не менее Германия, хотя и располагала аналогичной технологией — «мессершмитты» летали на дизельном топливе[1263], — почему-то предпочитала в танках использовать бензин. Pz. V «пантера» был более тяжелой копией русского танка Т-34 с наклонной броней, обеспечивавшей рикошет снаряда. Эта машина поступила на фронт, под Курск, в ноябре 1942 года, но у нее выявился ряд проблем, связанных главным образом с электрикой и гидравликой. Ее экипаж состоял из пяти человек, она весила 45,5 тонны, развивала скорость до 46 миль в час, имела лобовую броню 110 мм (с циммеритовым покрытием против магнитных мин и гранат), 75-мм пушку с длиной ствола 70 калибров и двигатель «даймлер-бенц», такой же, как на Т-34. Всего было выпущено 6400 Pz. V «пантера», и они, вместе с Pz. VI, известными как «Тигры I», представляли собой поистине грозное оружие.

В «Тигре I» помещались пять человек, он весил 58,9 тонны, имел 88-мм пушку и крейсерскую скорость 24 мили в час. В бронетанковом музее в Кубинке под Москвой экспонируется «тигр», по которому с дистанции более трехсот ярдов стрелял Т-34: на лобовой броне видна только двухдюймовая вмятина. Т-34 не представлял угрозы «тиграм» за исключением редких случаев попадания прямой наводкой, стрельбы по гусеницам или в промежуток между башней и корпусом.

Самым тяжелым танком Второй мировой войны был 68-тонный «Тигр II»: пять членов экипажа, максимальная скорость 22 мили в час, 150-мм броня (180 мм спереди), 88-мм пушка. К январю 1944 года немцы выпустили 487 танков Pz. V/В — «Тигров II», или «королевских тигров», — на шасси Pz. V «пантеры». Однако они унаследовали многие проблемы «пантер». 88-мм пушки стояли и на артиллерийских штурмовых самоходках «элефант» и «фердинанд» (названа по имени Фердинанда Порше), впервые также примененных под Курском. Русским повезло, что немцы изготовили только девяносто экземпляров. «Пантерам» и «тиграм» Красная Армия противопоставила сверхтяжелый КВ-85, аналог КВ-1, но с 85-мм пушкой[1264]. Он мог поражать немецкие средние танки «Марк III» и Pz. IV, но «тигры» и «пантеры» ему были по силам.

На встрече с генералом фон Тома 23 декабря 1940 года Гальдер узнал, что «в ОКХ располагают отрывочной информацией о русских танках», но убеждены в том, что они «уступают нашей технике и в броне, и в скорости»: «Максимальная толщина брони 30 мм. Противотанковая 4,4-см пушка Эрхарда пробивает наши танки с дистанции триста метров, дальность действительного огня — пятьсот метров, за пределами восьмисот метров — безопасная дистанция. Оптические прицелы никудышные, тусклые, с ограниченным обзором. Радиосвязь отвратительная»[1265]. Однако эта характеристика была неверна в отношении нового танка Т-34. Если «спитфайры» и «харрикейны» спасли Британию в 1940 году, то же самое сделали для России «тридцатьчетверки» под Курском и в последующих битвах. Первые танки были изготовлены еще в 1938 году, и их было легко собирать, потому что конструкторы создали такой сварочный аппарат, которым могли пользовать женщины и дети. Со временем количество запасных частей было уменьшено с 6000 до 4500 единиц. До 1943 года Т-34/76, стандартный средний советский танк, мог поразить немецкий танк 76-мм пушкой с дистанции 250 ярдов и сбоку, тогда как «тигр» мог уничтожить Т-34 с расстояния более одной мили. («Т» означает всего лишь «танк». Сейчас русские уже выпускают танки Т-90.)

После Курской битвы и тяжелых потерь русские начали ставить на танки Т-34 85-мм пушки, что существенно повысило их эффективность: 76-мм орудие пробивало с дистанции 600 ярдов только 50-мм броню, а 85-мм пушка с такого же расстояния могла пробить 90 мм. В танке использовались те же запасные части, шасси и 500-сильный двигатель, но у Т-34/85 по обе стороны имелось пять прорезиненных катков и увеличенная башня, что позволяло добавить в экипаж еще одного человека и освободить командира от дополнительных обязанностей заряжающего. Скорострельность танка повысилась до шести — восьми выстрелов в минуту. Размеры обеих моделей были примерно одинаковые, однако все танки Т-34/85 имели радиосвязь, в то время как на прежних моделях она предусматривалась только для командирских танков. Бортовая броня Т-34/85 была толщиной 45 мм, а лобовая — 90 мм, из-за чего он весил тридцать две тонны, на три с половиной тонны больше, чем Т-34/76, но благодаря мощному двигателю его скорость снизилась незначительно — всего лишь до 21,4 мили в час. На последней модели также стояли два 7,62-мм пулемета, и запаса дизельного топлива 690 литров (включая внешние баки) хватало на 235 миль. Боекомплект состоял из семидесяти четырех снарядов (девяносто два на танке Т-34/76), 2500 патронов и десяти фанат[1266]. Когда Красная Армия начала получать эти танки в достаточном количестве, Сталин наконец приобрел оружие, позволяющее одерживать в 1944 году победу за победой.

Недостаточное бронирование крыш — даже у «тигров» она была толщиной всего 18 мм — делало танки уязвимыми для ударов с воздуха и в стесненных городских условиях, из окон и чердаков, что немцы испытали в Сталинграде, а русские — в Берлине (впоследствии и в Грозном). Снаряды 20-мм пушек ШАК[1267] советских истребителей легко пробивали крыши танков, хотя для этого им приходилось лететь чуть ли не по вертикали. После того как люфтваффе во второй половине 1943 года вынудили уйти из неба Белоруссии, немецкие танки лишились воздушного прикрытия. И все же в танковых поединках немецкие машины оставались лучшими в мире. Если бы Гитлер начал воевать попозже, в 1943-м или в 1944 году, и если бы танкостроительные и авиастроительные предприятия были лучше защищены от бомбардировок союзников, прежде всего истребителями Ме-262, то у вермахта было бы больше шансов выиграть войну.

2

В период между 22 и 30 октября русские войска форсировали Днепр в нескольких местах по трехсотмильному фронту от Припятских болот до Запорожья. 6 ноября пал Киев и создалась угроза северному флангу группы армий «Юг» на излучине реки.

Дважды, 27 и 28 декабря, Манштейн просил Гитлера разрешить оставить излучину, с тем чтобы сократить линию оборону на 125 миль, но получил отказ. «Я до сих пор ругаю себя за то, что раньше соглашался на отступления», — ответил фюрер[1268]. Ко 2 января 1944 года русские войска продвинулись севернее Киева и были близки к тому, чтобы перейти довоенные границы Польши.

Еще дальше к северу 15 января 1944 года Красная Армия предприняла наступление с целью освобождения Ленинграда. Войска Ленинградского фронта генерала Л.А. Говорова и Волховского фронта генерала К.А. Мерецкова, воспользовавшись морозами, сковавшими Финский залив, озера и болота, атаковали оба фланга германской 18-й армии. Город, переживший самую кровавую в истории блокаду, длившуюся девятьсот дней и унесшую миллион сто тысяч жизней, и выдержавший удары 150 000 снарядов и 100 000 бомб, был освобожден в понедельник, 17 января 1944 года. Через два дня советские войска освободили Новгород, и немцы продолжали стремительно отступать. Когда генерал Георг фон Кюхлер отвел группу армий «Север» с передовых позиций, Гитлер заменил его Моделем, которому удалось уговорить фюрера согласиться со стратегией «Schild und Schwert» («Щита и меча»), допускавшей временные отходы войск для последующего перехода в контрнаступление. Тем не менее к 1 марта Красная Армия вышла на линию Нарва — Псков — Полоцк. (Говоров в июне напал на Финляндию, которая в сентябре приняла условия Советов, обещав больше не помогать военной экономике Германии.)

Модель смог повлиять на Гитлера (чего не удавалось другим генералам) по той простой причине, что фюрер ему симпатизировал и нисколько не сомневался в его личной преданности. Модель даже осмеливался спорить с ним, но только лишь по военным делам и вне ставки фюрера. Кроме того, Модель, постоянно находясь на передовых линиях, пользовался такой популярностью в войсках, какой не имели «придворные» генералы.

В январе 1944 года Гитлер создал для ОКХ еще одну проблему, связанную, конечно, с острой нехваткой человеческих ресурсов. С начала войны и вплоть до последних месяцев 1943 года стандартная немецкая пехотная дивизия состояла из трех полков, насчитывавших девять стрелковых батальонов. В каждом полку было по двенадцать стрелковых рот и рот тяжелого оружия, гаубичная и противотанковая роты; кроме того, в каждой дивизии имелся отдельный противотанковый разведывательный батальон. Общая численность средней дивизии составляла до 17 000 человек. В октябре 1943 года дивизии были реорганизованы таким образом, что в каждом полку оставалось по два батальона, и общая численность сократилась до 13 656 человек. Тем не менее через три месяца Гитлер попросил ОКХ довести численность дивизий до 11 000 человек без ущерба для их огневой и боевой мощи. Командование сухопутных сил, понимая невозможность столь кардинального сокращения, предложило компромиссный вариант: 12 769 человек. Дивизия «стандарта 1944 года» отличалась существенным преобладанием боевых частей по сравнению со вспомогательными подразделениями — до 80 процентов, но уменьшение численности обслуживающего персонала не могло не сказаться на ее эффективности. Германия продолжала терять солдат, и реорганизация дивизий лишь предвещала ее грядущий коллапс.

29 января 1944 года на Манштейна пошли в наступление войска 1-го Украинского фронта Жукова и 2-го Украинского фронта Конева, двух лучших русских генералов (Ватутина убили украинские партизаны-националисты). В ходе ожесточенного сражения, получившего название Корсуньского[1269] и длившегося три недели, но практически неизвестного на Западе, были отрезаны два немецких корпуса, оказавшихся в «котле»; Манштейн вызволил их ценой огромных потерь — 100 000 человек[1270]. Русские войска продолжали идти вперед, форсировав Буг и Днестр. Их превосходство и в живой силе, и в технике было таково, что Красная Армия могла сковать немецкие войска по всему фронту, выждать, когда откроются бреши, и снова атаковать. Но и в этом кровопролитном, хотя и проигрышном, сражении немцы наносили противнику такие контрудары, какие мог, наверное, выдержать только русский солдат. Если бы русский солдат попытался бежать с передовой, как это иногда делали его западные собратья в «Битве за выступ»[1271], то его бы пристрелили энкавэдэшники. «Кто, как не мы, одолеет немцев?» — говорил Константин Мамердов[1272], фронтовик[1273]. Вопрос, конечно, риторический. Ответ очевиден: никто, только русские.

В марте группу армий «Юг» постигла серия неудач, хотя в том не было вины Манштейна. Он делал все, что мог, в тяжелейших условиях. 4 марта северный фланг его войск смял Жуков, сумевший за последующие три дня преодолеть сто миль и выйти к железной дороге Варшава — Одесса. 28 марта пал город Николаев на реке Буг. Через два дня, 30 марта, Гитлер уволил Манштейна, лучшего, по мнению Лиддела Гарта и многих других историков, военного стратега не только в Германии. «Всю советско-германскую войну в 1942— 1944 годах в принципе можно рассматривать как дуэль между Манштейном и Жуковым, — считает известный историк сражений армий двух стран Джон Эриксон. — Сначала Сталинград, потом Курск, затем снова поединок Манштейна и Жукова в январе — марте 1944 года в Восточной Украине… Перед нами двое поразительных, выдающихся стратегических мыслителей, стратегических дизайнеров сражений, стратегических командующих высшей категории»[1274]. Однако у Сталина хватило ума держаться за Жукова. Гитлер же лишился незаурядного человека, который должен был бы стать главнокомандующим всего Восточного фронта, на создании этого поста он всегда настаивал, но в итоге оказался в бессрочном резерве. «Я постоянно конфликтовал с Гитлером по поводу стиля руководства, приняв командование группой армий, с первого и до последнего дня», — говорил Манштейн в Нюрнберге, обвиняя во всем Гиммлера и Геринга. Но о самом фюрере он тем не менее отзывался по-прежнему с некоторым уважением: «Это была неординарная личность. Он обладал невероятно острым умом и необычайной силой воли»[1275].

Командование группой армий «Юг», с апреля 1944 года называвшейся группой армий «Северная Украина», Манштейн передал Моделю, который совсем недавно — с января — стал командующим группой армий «Север», но уже получил звание фельдмаршала: в возрасте пятидесяти трех лет он был самым молодым фельдмаршалом в Германии после Роммеля. В тот же день, когда уволил Манштейна, Гитлер убрал с поста командующего группой армий «Южная Украина» Клейста, которого войска Конева и 2-го Украинского фронта генерала Родиона Малиновского заставили ретироваться в Румынию. Его место занял жестокий, грубый и непопулярный в армии Фердинанд Шёрнер. Клейст впоследствии так высказывался о складе ума Гитлера: «Это компетенция скорее психиатров, а не генералов». Тем не менее в Нюрнберге он гнул одну и ту же линию: «Я был всего лишь солдатом, и не мое дело заниматься психоанализом. Он был главой государства, и для меня этого было достаточно»[1276]. Клейст утверждал, будто еще в декабре 1943 года предлагал Гитлеру оставить пост верховного главнокомандующего, а 29 марта 1944 года между ними произошла «серьезная ссора» и, «когда фюрер закричал на меня, я закричал на него вдвое громче». Так это было или не так, но Клейст отметил в характере фюрера еще одну интересную деталь, на которую обращали внимание и другие деятели в его окружении, а именно: «Проговорив с ним два часа, вы приходите к убеждению, что вам удалось его убедить в чем-то, но он опять начинает все сначала, словно вы еще не сказали ни слова»[1277]. Такая самоуверенность и эгоцентризм, возможно, и были полезны Гитлеру, когда он становился фюрером, но сослужили плохую службу и его стране, и ему самому в мировой войне, которую его противники вели более успешно на основе коллегиальности, а не диктатуры.

Классическим примером разрушительного характера такой самонадеянности является концепция «укрепленных районов», сформулированная Гитлером 8 марта 1944 года. В соответствии с его приказом, войска должны не отступать (даже если сохраняют линию обороны), а защищаться в занятых ими городах и поселках при поддержке люфтваффе до тех пор, пока к ним не придут на помощь:

«Укрепленным районам предназначается исполнять функции крепостей прошлого. Командующие немецкими армиями могут таким образом позволить войскам оказаться в окружении, с тем чтобы отвлечь на себя как можно больше сил противника. В таком случае они также сыграют свою роль в создании предпосылок для успешных контрнаступлений… Комендантами укрепленных районов необходимо назначать самых жестких и стойких людей, по возможности в ранге генералов».

Эта стратегия, конечно, была вынужденной, и она, кроме того, запрещала войскам в случае краха всего фронта покидать непригодные для обороны участки и сохранять костяк армии. Такие методы, возможно, оправдывали себя в Средневековье, но в современной войне они оборачивались окружением больших контингентов войск, что русские в полной мере испытали на себе в начале операции «Барбаросса» три года назад. Инициатива фюрера была лишь на руку советским стратегам.

В апреле 1944 года, когда у люфтваффе на Восточном фронте оставалось только пятьсот боевых самолетов (и тринадцать тысяч у советских военно-воздушных сил), генерал Ф. Толбухин очистил от немцев Крым, а 19 мая пал Севастополь, где вермахт потерял почти сто тысяч человек[1279]. Еще в январе русские войска достигли Днепра, а к апрелю форсировали Днестр и Прут, вошли в Румынию и Польшу, угрожая границам Венгрии. 10 апреля была освобождена Одесса. Весной 1944 года, и особенно после дня «Д», Гитлер окончательно утерял способность влиять на события на Восточном фронте, требуя от командующих лишь одного: «стоять насмерть». «Его изрядно поредевшие армии старались изо всех сил удерживать фронт протяженностью 1650 миль, — писал Макс Гастингс. — В центре на дивизию, насчитывавшую в среднем две тысячи человек, приходилось шестнадцать миль фронта. В период между июлем 1943 года и маем 1944-го Германия потеряла в России сорок одну дивизию, почти миллион человек между июлем и октябрем 1943 года, 341 950 человек между мартом и маем 1944 года»[1280]. И это была лишь прелюдия катастрофы, обрушившейся на группу армий «Центр» с началом операции «Багратион», которая относится к числу самых решающих военных кампаний в истории.

Мощнейшее русское наступление, приуроченное к тому времени, когда рейх все свое внимание обратит на Нормандию, началось в четверг 22 июня 1944 года, в день третьей годовщины «Барбароссы». Кодовое название операции придумал сам Сталин в память о своем земляке — грузине, великом маршале Петре Багратионе, герое войны 1812 года. Наступление поддерживал ураганный огонь артиллерии: на каждой миле 350-мильного фронта между Смоленском, Минском и Варшавой стояло по четыреста орудий. Операцией «Багратион» Сталин намеревался сокрушить группу армий «Центр» и открыть путь на Берлин. Войска 3-го и 2-го Русского[1281] и 1-го Белорусского фронтов обладали практически полным превосходством в воздухе: значительная часть люфтваффе была переброшена на запад для отражения натиска союзников и ударов их бомбардировочной авиации. Рокоссовский очень удачно использовал фактор внезапности: 24 июня танки и орудия его 1-го Белорусского фронта неожиданно вышли из северных топей Припятских болот, считавшихся непроходимыми для тяжелой техники: советские инженерно-саперные части проложили по ним деревянные мостки[1282].

За несколько дней была выведена из строя почти вся 3-я танковая армия. В растянутой немецкой обороне образовалась брешь в двести пятьдесят миль шириной и сто миль глубиной, и уже 25 июня русские вернули Витебск, а 3 июля — Минск, окружив и взяв в плен 300 000 солдат и офицеров. Гитлеровские «укрепленные районы» — Могилев, Бобруйск и другие — советские войска просто обходили, оставляя их на попечение резервных частей, подобно тому как американцы захватывали острова в Тихом океане. К 3 июля русские продвинулись на двести миль от первоначальных позиций наступления. Группа армий «Центр» перестала существовать, и между группами армий «Юг» и «Север» открылся огромный зазор. Для Германии операция «Багратион» закончилась трагедией, которую многие считают «одной из самых тяжелых в истории войн»[1283]. Ее стратегическое значение трудно переоценить. «Даже после высадки союзников в Нормандии, — писал Макс Гастингс, — немцы несли в четыре раза больше потерь в России, чем на Западе»[1284].

Тем не менее, несмотря на изнурительные бои, недостаток вооружений, слабую воздушную поддержку и численное превосходство русских войск, группа армий «Центр» могла уцелеть, если бы ей не мешали алогичные тактические соображения Гитлера вроде концепции «укрепленных районов». Посещал бы фюрер почаще фронтовые позиции, он сам убедился бы в том, насколько губителен для немецкой обороны его приказ №11, требовавший «в случае прорыва удерживать укрепленные пункты в глубине сражений», что еще больше изматывало передовые линии немцев и предоставляло противнику возможности для новых прорывов.

По распоряжению фюрера группа армий «Центр» фельдмаршала Эрнста Буша (1,2 миллиона человек) была передана фельдмаршалу Вальтеру Моделю (уже прозванному «пожарным Гитлера»), продолжавшему командовать и группой армий «Северная Украина», но и он уже не мог остановить натиск русских войск. К 10 июля в окружении оказались двадцать пять из тридцати трех дивизий группы армий «Центр», и лишь немногим частям удалось выбраться из «мешка». Операция «Багратион» не случайно началась в день третьей годовщины «Барбароссы»: уничтожение группы армий «Центр» во многом повторило судьбу русских армий на начальной стадии «Барбароссы», когда их «укрепленные пункты» молниеносными захватами брали в клещи мобильные немецкие механизированные войска. Операция «Багратион» длилась шестьдесят восемь дней, и каждый день немцы теряли в среднем 11 000 человек. Русские нанесли вермахту удар в «солнечное сплетение», завладев Белоруссией и открыв пути в Восточную Пруссию и Прибалтику. Для России 1944 год стал annus mirabilis, как для британцев 1940-й. За время операции «Багратион», по советским данным, немцы потеряли 381 000 человек убитыми, 384 000 ранеными и 158 000 пленными. Русские войска уничтожили или захватили две тысячи танков, 10 000 орудий и 57 000 грузовых и других автомобилей[1285]. Как бы ни восхвалялось поражение, нанесенное немцам союзниками в Фалезском «котле», победа русских над группой армий «Центр» была вдесятеро грандиознее, хотя о ней на Западе известно, пожалуй, только военным историкам.

14 июля 1944 года русские начали наступление южнее Припятских болот, овладев 27 июля Львовом. Немцы, таким образом, вернулись туда, откуда двинулись в Россию три года назад. В результате наступательных операций с севера и юга Припятских болот Красная Армия перешла довоенные границы Польши, заняла Каунас, Минск, Белосток, Люблин и в августе форсировала Буг. Советские войска остановились на Висле перед Варшавой: Моделю удалось сковать 1-й Белорусский фронт Рокоссовского на рубеже к востоку от польской столицы. Нередко утверждается, будто русские остановились 7 августа на Висле по политическим мотивам, желая якобы дать немцам время на то, чтобы разгромить Варшавское восстание. Однако у них для этого имелись серьезные причины: с 22 июня они преодолели 450 миль и до предела растянули свои линии коммуникаций и снабжения.

Вскоре в Москве на Садовом кольце был устроен показательный «парад» 57 000 немецких военнопленных, включая двадцать пять генералов, шедших впереди колонны. Военный корреспондент Александр Верт сообщал тогда:

«Москвичи поглядывали молча, спокойно, не свистели и не улюлюкали, только подростки иногда выкрикивали: «Эй, посмотри на этих уродов!», а большинство людей тихо переговаривались друг с другом. Я слышал, как маленькая девочка, сидевшая на плечах матери, сказала: «Мама, это те дяди, которые убили папу?» А мать обняла ребенка и заплакала. Так немцы наконец появились в Москве. Когда парад закончился, русские дворники продезинфицировали улицы».

Черчилль не преминул воспользоваться поражением группы армий «Центр» для того, чтобы еще раз посмеяться над Гитлером в палате общин. 2 августа, в день десятой годовщины смерти Гинденбурга и восхождения во власть Адольфа, он сказал: «Очень может быть, что русским помогла стратегия герра Гитлера — вернее, ефрейтора Гитлера. Даже военные кретины не могут не видеть ошибки в его действиях…»[1287].

Правда, накануне у Гитлера был повод и для ликования, пусть и недолгого. 1 августа, когда Красная Армия подошла к границе Восточной Пруссии на расстояние пятнадцати миль, Модель, уступавший русским практически во всем, сокрушил 2-ю танковую армию и отбросил на тридцать миль[1288]. Абвер перехватил следующий разговор, происходивший по радиосвязи между безымянными красными командирами во время «ураганного огня» немецких штурмовых орудий:

«А. Держитесь!

Б. Мне конец,

Л. К вам идут подкрепления.

Б. К черту подкрепления. Меня отрезали. Они меня здесь уже не найдут.

Л. В последний раз. Я запрещаю вам говорить так открыто. Лучше, если вы перестреляете своих людей, а не немцы.

Б. Товарищ номер пятьдесят четвертый. Может быть, вам будет понятнее, если я скажу, что мне некого расстреливать, кроме радиста».

Крошечная, в масштабах всей операции, победа Моделя тем не менее заслужила похвалу Гитлера и почетное звание «спасителя Восточного фронта»[1290]. 31 августа Гитлер говорил на фюрерском совещании: «Трудно представить более тяжелый кризис, чем тот, который мы пережили в этом году на Восточном фронте. Когда пришел фельдмаршал Модель, от группы армий «Центр» оставалась только дыра»[1291]. Однако фюрер, вместо того чтобы облечь фельдмаршала новыми полномочиями и, возможно, назначить командующим всем фронтом, отправил его на Западный фронт. Гитлер затем произвел и другие перестановки в рядах командующих армиями.

3

Приближение Красной Армии вдохновило Армию Крайову поднять восстание, которое началось в Варшаве в 17.00 во вторник, 1 августа 1944 года, под руководством несгибаемых генералов-патриотов Тадеуша Бур-Коморовского и Антония Хрусцеля. Поляки хотели захватить власть в столице и добиться суверенитета страны до прихода русских, справедливо полагая, что им, так же как и нацистам, польская независимость не нужна. Таким образом, восстание было направлено в военном отношении против немцев, а в политическом — против России, и это прекрасно понимал Сталин[1292]. В результате оно закончилось для поляков так же трагически, как и восстание польских евреев в Варшавском гетто в апреле 1943 года. Эсэсовцы подавили его за шестьдесят три дня, и эта кровавая расправа отражена в документальном фильме, который сегодня показывают в Музее Варшавского восстания. Когда оно начиналось, только 14 процентов бойцов Армии Крайовой располагало хоть каким-то оружием, имея на всех 108 пулеметов, 844 автомата и 1386 винтовок[1293].

26 августа Черчилль встретился с польским главнокомандующим генералом Владиславом Андерсом в его штабе в Италии. Андерс уже побывал на Лубянке и не питал никаких иллюзий в отношении России. «Заявления Сталина о свободной и сильной Польше, — сказал генерал Черчиллю, — наглая ложь». Поведав британскому премьеру о Катыни и о том, что творили Советы в Польше в 1939 году, Андерс воскликнул: «У нас жены и дети в Варшаве, и им лучше погибнуть, но не жить под большевиками!» Судя по записям его адъютанта, князя, поручика Евгения Любо-мирского, Черчилль ответил: «Я хорошо вас понимаю. Но вы должны доверять нам. Мы вас не оставим, и с Польшей все будет в порядке»[1294]. Видимо, он говорил то, что чувствовал тогда, однако Черчилль вряд ли имел право давать такие обещания в то время, когда Красная Армия, 6,7 миллиона штыков, была готова одним маршем пройти через всю Польшу.

Мужество и стойкость, проявленные поляками во время восстания, поразительны. Когда немцы отрезали подачу воды в город, они вручную копали колодцы. 1 сентября тысяча пятьсот бойцов должны были отступить с позиций в Старе Място (Старом городе), и они могли уйти только по канализации, куда можно было попасть лишь через единственный люк — на площади Красинских. «Достаточно было взорваться паре химических бомб, как началась бы паника и никто не вышел бы живым из туннелей, — вспоминал Бур-Коморовский. — И как можно было скрытно провести тысячу пятьсот человек через один люк, находившийся всего в двухстах двадцати ярдах от врага?»[1295]. Тем не менее он решился на этот отчаянный шаг, потому что «нам нечего было терять». Оставив Старый город немцам, в подземелье спустился весь отряд, забрав с собой раненых, пятьсот беженцев и около ста военнопленных.

«Медленно, очень медленно двигалась очередь, — писал в мемуарах Бур-Коморовский. — Каждый держался рукой за впередиидущего. Человеческий серпантин растянулся на полторы мили. Нельзя было остановиться ни на секунду, за тобой идут другие. Люди шли с трудом, воды почти не осталось, ноги погружались до икр в какую-то слизь. Солдаты не спали уже несколько дней и ели только картофельные хлопья. Винтовки висели на шеях, стучали по стенам туннеля и казались невыносимо тяжелыми… Последний боец спустился в люк перед рассветом».

Когда наутро на Старый город обрушились «штуки», артиллерия и танки, в нем уже не было солдат Бур-Коморовского.

В отместку «ваффен-СС» разрушили почти весь город (83 процента зданий). Тем не менее, когда Красный Крест организовал в начале сентября эвакуацию, только десятая часть миллионного населения Варшавы согласилась уехать из города. Армия Крайова имела лишь недельный запас боеприпасов, но сражалась больше девяти недель, до 5 октября. Поскольку Сталина вполне устраивала ликвидация в Польше любой оппозиции будущему коммунистическому режиму, он не разрешил самолетам американских и британских военно-воздушных сил садиться на территориях, контролируемых советскими войсками, что серьезно мешало союзникам сбрасывать полякам продовольствие и оружие, хотя такие попытки все равно предпринимались. До капитуляции Бур-Коморовский потерял 15 200 человек убитыми и 7000 ранеными. Потери немцев тоже были большие: по некоторым оценкам, 17 000 убитых[1297]. Гиммлер отправил в концлагеря 153 810 поляков, включая женщин и детей, откуда лишь немногие вернулись живыми[1298].

Подавив восстание в начале октября, войска СС ушли из города, и только в середине января в дымящихся руинах Варшавы появились части Красной Армии. Поляки вели поистине героическую борьбу, которую иногда незаслуженно обходят вниманием американские и британские историки Второй мировой войны. В то же время историк Польши Норман Дэвис, например, сопоставляя восстание поляков и сражение союзников при Арнеме, отметил, что в Варшаве в боях участвовало вдвое больше солдат, оно вызвало в пять раз больше потерь и продолжалось в десять раз дольше. «Мало того, решалась судьба столицы союзников, — писал Дэвис. — И втрое больше мирных жителей было убито, чем за все время лондонского блица»[1299].

27 декабря 1944 года Сталин пожаловался Рузвельту на то, что западные союзники поддерживают польских демократов, создавших, по его определению, «сеть преступников и террористов, действующих против советских солдат и офицеров на территории Польши»: «Мы не можем мириться с положением, когда террористы, науськиваемые польскими эмигрантами, убивают в Польше солдат и офицеров Красной Армии, ведут преступную борьбу против советских войск, освобождающих Польшу, и помогают нашим врагам, чьими пособниками они, по сути, и являются». Квалификация польских демократов как пособников нацистов в достаточной мере показывает то, какую позицию Сталин занимал по отношению к Польше за два месяца до Ялтинской конференции, на которой Рузвельт и Черчилль приняли за чистую монету его обещания дать Польше право на самоопределение[1300]. Конечно, Сталин воевал не за демократию. Ричард Оувери назвал «величайшим парадоксом Второй мировой войны» то, что демократия была «спасена усилиями коммунизма»[1301]. Сталин вел войну за Октябрьскую революцию и «матушку-Россию», потеряв в общей сложности двадцать семь миллионов человек. Но прежде чем проникнуться симпатией к СССР, полезно вспомнить, какие чудовищные ошибки совершили его руководители (это, конечно, не относится к многострадальному русскому народу). Пакт с нацистами, размещение войск чересчур близко к новым границам, нежелание прислушаться к многочисленным предупреждениям о «Барбароссе» — и в этих, и в массе других кардинальных просчетов вина Сталина и его политбюро. Гитлер заслужил репутацию человека, которому нельзя доверять, задолго до подписания советско-германского пакта в августе 1939 года. Тем не менее Александр Солженицын указывал: «Никому не доверять — в этом был весь Иосиф Сталин. Всю жизнь он доверял только одному человеку, и этим человеком был Адольф Гитлер»[1302].

4

Пока эсэсовцы расправлялись с поляками в Варшаве, маршал А. Василевский 20 августа 1944 года начал очищать от немцев Балканы: войска 2-го и 3-го Украинских фронтов перешли Прут и атаковали группу армий «Южная Украина» в Румынии. Гитлер во что бы то ни стало хотел удержать румынские нефтяные промыслы, без которых его танкам и самолетам пришлось бы пользоваться синтетическим топливом, и не мог позволить себе отвести 6-ю армию (ей вернули прежнее название): в результате двадцать дивизий оказались 23 августа в гигантском «мешке», зажатые между реками Днепр и Прут. В тот же день капитулировала Румыния и, поменяв ориентацию, вскоре объявила войну Германии. Русские взяли в плен около ста тысяч немецких солдат и офицеров, огромное количество техники и вооружений, и 31 августа Красная Армия вошла в Бухарест. За десять дней она преодолела 250 миль и тем не менее, не теряя темпа, за шесть дней проделала еще 200 миль к границе Югославии, а к 24 сентября была уже вблизи Будапешта.

25 августа Модель был отправлен на запад на замену Клюге, став одновременно и командующим группой армий «Б», и главнокомандующим на Западе: вдень «Д» эти посты занимали Роммель и Рундштедт. За один календарный год «пожарный» Гитлера успел покомандовать тремя группами армий на Востоке, очень недолго — группой армий «Северная Украина» и позанимать два руководящих поста на Западе. Пертурбации Моделя являют собой показательный пример того, как Гитлер перетасовывал командующих, не позволяя им вникать в дела сверх меры. Через месяц фюрер заменил Моделя Рундштедтом, вернув его из немилости, хотя Модель остался командовать группой армий «Б» и в этом качестве восемьдесят пять дней защищал эстуарий Шельды, нанес поражение британцам и полякам под Арнемом и возглавлял наступление в Арденнах.

В меньшей степени капризам фюрера была подвержена и карьера Рундштедта. Первый раз он попал в немилость еще в октябре 1938 года, когда во время перевооружения вермахта выступил в поддержку генералов, не разделявших идеи нацизма. В июне 1939 года Гитлер назначил его командующим группой армий «Юг», а 19 июля 1940 года он был в числе двенадцати генералов, произведенных в фельдмаршалы. В декабре 1941 года фюрер снова уволил Рундштедта, когда тот отказался выполнять под Ростовом приказ «стоять насмерть». Спустя четыре месяца он получил назначение главнокомандующим на Западе, но 6 июля 1944 года Гитлер опять его убрал с поста, когда фельдмаршал попытался убедить фюрера следовать более гибкой и маневренной оборонной стратегии, а не биться во Франции за каждый город и деревню. В сентябре его восстановили, но в марте 1945 года снова отправили в отставку, когда Рундштедт посоветовал кому-то из старших офицеров в ставке Гитлера: «Договаривайтесь о мире, болваны!» Четырехкратное увольнение Рундштедта, конечно, случай исключительный. Гудериана отправляли в отставку два раза — в декабре 1941 года и в марте 1945-го. К тому же перетряска ведущих командующих на Восточном фронте дополнялась переименованием и перекраиванием армейских групп.

Болгария, до сего времени находившаяся в состоянии войны только с Британией и Францией, 5 сентября 1944 года вдруг приняла самоубийственное решение[1303] объявить войну Советскому Союзу и буквально через двадцать четыре часа сдалась, когда русские перешли Дунай. 8 сентября она уже присоединилась к союзникам. Еще южнее войска 3-го Украинского фронта маршала Толбухина при содействии партизан маршала Тито уверенно продвигались к Белграду, овладев городом 20 октября. «И как всегда, освободители наталкивались на уже ставшие привычными последствия нацистских зверств: более двухсот массовых захоронений, заполненных убитыми словаками»[1304].

Гитлер настоял на том, чтобы группа армий «Ф» как можно дольше оставалась в Греции, и она не могла оказать помощь в защите Югославии. Фельдмаршал Максимилиан Вейхс, командующий немецкими силами в Юго-Восточной Европе, не желая, чтобы его войска попали в окружение, отвел их на запад через Сараево, в то время как русские 24 ноября перешли Дунай и к Рождеству взяли в клещи Будапешт. Венгерская столица стойко, но бесперспективно держалась до середины февраля 1945 года. Осаждавшие город войска Красной Армии возмещали свою злость на женщинах: массовые надругательства над ними, собственно, происходили по всей Восточной Европе, под конец коснувшись и Германии.

В период между 10 октября и Рождеством 1944 года были освобождены от Гитлера Прибалтийские государства Эстония, Латвия и Литва, с тем чтобы потом на сорок четыре года попасть под иго Сталина[1305].

Гудериан, назначенный в июне начальником штаба ОКХ, хотел отвести двадцать закаленных дивизий группы армий «Север», мощнейшую маневренную ударную силу, с запада Латвии для усиления немецких частей, испытывавших трудности в защите Восточной Пруссии, однако Гитлер ему запретил. Когда войска 1-го Прибалтийского фронта вышли к Балтийскому морю и взяли Мемель, группа армий «Север» попала в окружение, не имея возможности отойти в Восточную Пруссию. Гитлер создал свой излюбленный «укрепленный район» из всей западной части Латвии. В сентябре — ноябре 1944 года 16-я и 18-я армии отступили в прибалтийские анклавы Мемеля и Курляндии, но Гитлер не разрешил их эвакуировать, ссылаясь на то, что Балтийское побережье ему необходимо для ввоза шведской железной руды и испытаний нового поколения субмарин, способных неопределенно долго находиться под водой, не поддающихся обнаружению и более быстроходных, чем конвои союзников. Фюрер теперь надеялся выиграть войну, лишив англо-американские армии на континенте морских путей снабжения. Позднее он согласился на эвакуацию нескольких дивизий, но по-прежнему требовал удерживать Курляндский плацдарм. В результате плацдарм превратился в «Курляндский котел», который Красная Армия рассматривала как гигантский лагерь для военнопленных, содержавшийся самими же немцами, и не настаивала на его капитуляции до конца войны[1306]. (Новые подводные лодки так и не появились в достаточном количестве.) 1944 год заканчивался, и в Советском Союзе его по праву назвали «годом десяти побед», которые Красная Армия одерживала, начиная с освобождения Ленинграда в январе.

12 января 1945 года русские войска начали массированное наступление по всему фронту от Балтийского моря на севере до Карпатских гор на юге против остатков нового германского Центрального фронта, состоявшего из семидесяти дивизий группы армий «Центр» и группы армий «А». В этой грандиозной наступательной операции, спланированной Сталиным и его ставкой, но главным образом Жуковым, участвовали войска (с юга на север) 1-го Украинского фронта Конева, 1-го Белорусского фронта Жукова, 2-го Белорусского фронта Рокоссовского, 3-го Белорусского фронта Ивана Черняховского, 1-го Прибалтийского фронта Ивана Баграмяна и 2-го Прибалтийского фронта Андрея Еременко — всего двести дивизий[1307]. Не выдерживая мощный натиск превосходящих сил противника, немцы, оказывая жесткое сопротивление, отступили сразу почти на триста миль, сдав 17 января Варшаву и оставив гарнизоны в Торне, Познани и Бреслау безо всяких надежд на спасение.

В живописном городе Бреслау и его окрестностях в Нижней Силезии нашли убежище около миллиона немцев. Он не был крепостью в обычном понимании этого слова, несмотря на планы и попытки создать в радиусе десяти миль кольцо оборонительных сооружений. 20 и 21 января 1945 года улицы города оглашались призывами, передававшимися по репродукторам: «Женщинам и детям предписывается уходить из города пешком и двигаться в направлении Опперау и Канта!» Это означало не что иное, как замерзание в трехфутовых сугробах при двадцати градусных морозах. «Первыми умирали дети», — писал историк 77-дневной обороны Бреслау[1308]. Несмотря на все ужасы блокады — погибло 26 процентов пожарных команд города, — табачная фабрика «Авиатик» умудрялась выпускать 600 000 сигарет в день, что, видимо, повышало моральный дух. Боеприпасы и продукты сбрасывали самолеты люфтваффе, хотя грузы чаще всего попадали в Одер или на русские позиции. Известный звериной жестокостью гауляйтер Нижней Силезии Карл Ханке, расстрелявший мэра Бреслау по подозрению в пораженчестве, устроил свой бункер в подвалах университетской библиотеки. Он даже хотел взорвать все здание библиотеки, чтобы обеспечить себе еще более надежное укрытие, но побоялся сильного пожара: в ней все-таки хранилось 550 000 книг[1309]. Бреслау капитулировал лишь 6 мая 1945 года: войска побросали оружие в Одер и переоделись в гражданскую одежду. Осада стоила городу 28 600 жизней, Бреслау потерял 22 процента своего населения, насчитывавшего 130000 жителей и солдат. За несколько дней до капитуляции Ханке — Гитлер назначил его в завещании преемником Гиммлера на посту рейхсфюрера СС — переоделся в форму унтер-офицера и улетел на «физлер-шторхе» с посадочной полосы на Кайзерштрассе.

5

Жуков вышел на Одер 31 января 1945 года, а через две недели к рубежу Одер — Нейссе подошли войска Конева, остановившись лишь из-за растянутости линий коммуникаций и снабжения. «Тыл — это кандалы для танков», — любил говорить Гудериан. Тыловые линии долгое время служили на пользу советским войскам, теперь они их частенько связывали. Но еще больше вредили стратегическим интересам германских армий самонадеянные распоряжения Гитлера. Гудериан вспоминал после войны о том, как фюрер отверг его совет отвести костяк вермахта в Польше с Hauptkamflinie (передовой линии) на двенадцать миль назад, к новой Grosskampflinie (оборонительной линии) за пределы досягаемости русской артиллерии[1310]. Фюрер распорядился создать Grosskampflinie всего лишь в двух милях от фронта, подставляя войска под удар советских орудий и лишая немцев надежд на подготовку классического контрнаступления. «Это полностью противоречило традиционной германской военной доктрине», — писал историк кампании[1311]. Интересно, как Гитлер доказывал Гудериану свое право принимать все решения: «Вам нет нужды учить меня. Я командую вермахтом пять лет, и у меня больше практического опыта, чем у любого господина в генеральном штабе. Я изучал Клаузевица и Мольтке и знаком со всеми трудами Шлиффена. Мне известно больше, чем вам!»[1312].

Через несколько дней после начала советского наступления на востоке между Гудерианом и Гитлером произошла серьезная стычка из-за отказа фюрера эвакуировать войска из Курляндии, где их русские прижали к морю. По воспоминаниям Шпеера, знаменательное событие случилось в огромном кабинете фюрера в рейхсканцелярии, за массивным столом из кроваво-красного австрийского мрамора, испещренного бежевыми и белыми полосками. Когда Гитлер в своей обычной безапелляционной манере отказался дать разрешение на эвакуацию войск, что он всегда делал, когда речь заходила об отступлении, начальник штаба ОКХ взорвался и напал на фюрера, как выразился Шпеер, в «стиле, беспрецедентном в наших кругах». Шпееру даже показалось, что Гудериан слишком много выпил на встрече с японским послом Хироси Осимой. Как бы то ни было, Гудериан, стоя напротив Гитлера с «горящими глазами и вздыбленными волосами», кричал ему в лицо: «Мы просто обязаны спасти этих людей, пока у нас еще есть время!» Гитлер тоже встал, отвечая: «Вы будете там сражаться. Мы не можем уйти оттуда!» «Бессмысленные жертвы! — продолжал Гудериан. — Нельзя терять ни минуты. Надо немедленно эвакуировать солдат!» По словам Шпеера, Гитлер был явно ошарашен агрессией Гудериана, в большей мере тоном, а не доводами. Фюрер, естественно, настоял на своем решении, но Шпеер сделал вывод: «Это было ново. Наступали иные времена»[1313].

В январе 1945 года, когда русские войска подходили к рубежу Висла — Одер и готовы были взять Варшаву, гестапо, арестовав трех старших офицеров штаба Гудериана — полковника и двух подполковников, — допросило их на предмет доверия к указаниям ОКВ. Только после личного вмешательства Гудериана гестаповцы освободили подполковников, хотя полковника все-таки отправили в концлагерь. «Вся проблема, — писал один аналитик, — заключалась в фюрерской системе беспрекословного повиновения и исполнения приказов, вступавшей в противоречие с методами генерального штаба, основывавшимися на взаимном доверии и обмене мнениями. Она проистекала из классового самосознания Гитлера и его подозрительного отношения к генштабу, укоренившегося после неудавшегося путча»[1314].

27 января 1945 года на фюрерском совещании, начавшемся в 16.20 и длившемся два с половиной часа, Гитлер излагал свои взгляды по самому широкому спектру проблем, вставших перед нацистами. Он говорил обо всем: о погоде, политических и кадровых вопросах, положении группы армий «Юг» в Венгрии, группы армий «Центр» в Силезии, группы армий «Висла» в Померании, группы армий «Курляндия», в целом на Восточном фронте, на западе, на севере, в морях, на Балканах, о нефтепромыслах в районе озера Балатон в Венгрии, продвижении союзников в Италии, обеспеченности боеприпасами[1315]. На нем присутствовали Геринг, Кейтель, Йодль, Гудериан, еще пять генералов и четырнадцать государственных чиновников. Гудериан, выслушав длинную речь фюрера, сказал: «Главная проблема для нас сейчас — топливо». «Меня это тоже беспокоит, Гудериан», — ответил Гитлер. Показывая на район вокруг озера Балатон, где расположены нефтепромыслы, фюрер добавил: «Если здесь произойдет что-то непредвиденное, то все кончено. Это для нас самое опасное место. Мы можем заниматься импровизациями где угодно, но не здесь. Я не могу изобретать горючее»[1316]. Надо сказать, Гитлер не переставал говорить о важности Балкан с их месторождениями меди, бокситов, хромовой руды и нефти с середины 1943 года[1317]. В итоге 6-я танковая армия, пополненная и восстановленная после боев в Арденнах, была переброшена в Венгрию, где она и оставалась до конца.

Для обороны Венгрии потребовалось задействовать семь из восемнадцати танковых дивизий, которыми Гитлер пока еще располагал на Восточном фронте. В январе 1945 года, когда «Битва за выступ» была уже фактически проиграна, у Гитлера на востоке оставалось 4800 танков и 1500 боевых самолетов против сталинских 14 000 танков и 15 000 самолетов[1318]. Январское наступление Красной Армии за месяц добралось до низовьев Одера, остановившись в сорока четырех милях от пригородов Берлина. Это было эпохальное достижение, и близость советских войск к столице Германии позволяла Сталину говорить громче и увереннее на Ялтинской конференции в Крыму, созывавшейся для обсуждения послевоенного устройства Европы и подключения Советского Союза к войне с Японией.

6

Франклин Рузвельт и Сталин встречались только два раза — в Тегеране в ноябре 1943 года и на Ялтинской конференции в феврале 1945-го, — но поддерживали регулярную переписку. Первое письмо Рузвельт отправил вскоре после вторжения Гитлера в Советский Союз в июне 1941 года, а последнее — триста четвертое — 11 апреля 1945 года, накануне своей смерти. В общем, надо признать, альянс держался главным образом благодаря Рузвельту. Теперь, когда Красная Армия оккупировала Польшу, а советские дивизии находились всего в сорока четырех милях от Берлина, и Рузвельт, и Черчилль мало что могли сделать для обеспечения политических свобод в Восточной Европе, и они оба это хорошо понимали. Безусловно, Рузвельт прилагал все усилия, включая неприкрытую лесть, для того чтобы Сталин проявил здравомыслие в решении послевоенных проблем, в том числе и в отношении создания действенной Организации Объединенных Наций. Но даже исключительное аристократическое обаяние американского президента было бессильно перед убийственным упрямством сына грузинского сапожника-пьяницы.

Обращаясь к конгрессу в марте 1945 года, Рузвельт сообщил, что Ялта «покончила с системой односторонних действий, замкнутых альянсов, сфер влияния, баланса сил и прочих средств достижения целей, веками использовавшихся и всегда заканчивавшихся крахом». Он, конечно, дал весьма идеалистическую, если не наивную, трактовку результатов Ялтинской конференции. Возможно, Рузвельт искренне верил в то, что говорил. Гораздо более реалистичной была позиция Черчилля. В октябре 1944 года он, например, взял с собой в Москву заранее подготовленный перечень «пропорциональных интересов» в пяти восточноевропейских странах (по его собственному определению, «греховный документ»). Степень влияния Британии и России Черчилль распределил таким образом: в Греции — 90 процентов влияния оказывает Британия («в согласии с Соединенными Штатами»), 10 процентов — Россия; в Югославии и Венгрии — пятьдесят на пятьдесят; в Румынии — на 90 процентов влияет Россия, на 10 — Британия; в Болгарии — 75 процентов влияния принадлежит России и 25 процентов — «всем остальным». Сталин подписал документ одним махом, попросив Черчилля неукоснительно соблюдать договоренности[1319].

Несмотря на все свое обаяние, Рузвельт мог в случае необходимости проявить и жесткость по отношению к маршалу. 4 апреля 1945 года он написал Сталину: «Меня удивили содержащиеся в вашем послании от 3 апреля утверждения о договоренностях между фельдмаршалами Александером и Кессельрингом в Берне, «позволяющих англо-американским войскам продвигаться на восток в обмен на смягчение условий мира для немцев»». Заявив, что никаких переговоров на этот счет не велось, Рузвельт продолжал: «Честно говоря, у меня не может не возникнуть чувство горькой обиды по поводу того, как подло ваши информаторы, кто бы они ни были, искажают мои действия и действия моих доверенных подчиненных»[1320]. (Тем не менее представители Александера и Кессельринга действительно встречались в Берне, а 12 апреля британский военный кабинет провел совещание, на котором первым вопросом обсуждались предложения из Берна в отношении британских военнопленных[1321]. Понятно, что Сталин нервничал, опасаясь, как бы англо-американские союзники не заключили сделки за его спиной.) Через две недели Рузвельт умер, и все тяготы войны легли на плечи Гарри С. Трумэна. Однако любые надежды немцев, и Геббельса прежде всего, на какие-либо перемены в американской политике должны были испариться, когда стало ясно, что Трумэн будет прислушиваться к советам того же самого человека, который направлял американскую военную стратегию с 1939 года, — генерала Джорджа Маршалла.

К середине марта 1945 года Гитлер нашел нового виновника грядущей победы еврейско-большевистских орд. Им оказался сам немецкий Volk (народ). Похоже, в это время фюрер уже предвкушал возмездие, которое должна была получить арийская раса от русских, считая, что именно ее слабость стала причиной катастрофы, а не его стратегические ошибки. По свидетельству Альберта Шпеера, Гитлер дошел до последней степени нигилистического отчаяния, заявив 18 марта:

«Если будет проиграна война, то погибнет и Volk. Это неизбежно. Не стоит думать о сохранении основ для продолжения его примитивного существования. Напротив, лучше уничтожить все это самим. Ведь Volk окажется в положении слабой нации, а будущее окажется в руках более сильных наций востока. Те, кто выживет после этой битвы, будут неполноценными, так как лучшие погибнут».

По Гитлеру, одно лишь выживание служит доказательством неполноценности человека, того, что он «недочеловек», и полное уничтожение Германии предпочтительнее ее покорения Сталиным. Можно сомневаться в том, насколько верно Шпеер истолковал слова Гитлера в отношении русских, которых он сам называл «варварами» и «примитивами», однако нет никаких сомнений в подлинности приказа фюрера гауляйтерам, рейхскомиссарам и командующим, который он издал на следующий день, 19 марта, под названием «Ликвидации на территории рейха»: «Подлежат уничтожению средства военного транспорта, коммуникации, промышленные предприятия, склады, все ценное на территории рейха, что может быть использовано врагом незамедлительно или в обозримом будущем для продолжения войны»[1323].

Так случилось, что Шпеер не исполнил приказ, а нацистские чиновники выполняли его бессистемно, в зависимости от степени фанатизма. Если бы указание Гитлера было реализовано как положено, то немцы вряд ли пережили бы зиму 1945/46 года. «Я думаю, что последние месяцы Гитлер существовал под воздействием идеологии Вагнера, выраженной в «Gotterdammerung» («Сумерки богов»), — говорил Вальтер Функ психиатру в Нюрнберге в мае 1946 года. — Все должно рухнуть и превратиться в руины вместе с Гитлером»[1324]. Трудно сказать, чем руководствовался Шпеер, игнорируя приказ фюрера. По крайней мере, он не заслуживает признательности той армии рабов, которая в нечеловеческих условиях производила для Германии вооружения под его командованием. «Нацистская система пронизана садизмом и патологией, и ее неотъемлемой частью был военно-промышленный комплекс, — писал Алан Кларк. — Все эти «тигры», «пантеры», «небельверферы», «золотурны» (противотанковые ружья), «шмайссеры» делали на заводах Круппа и «Даймлер-Бенц» невольники, работавшие по восемнадцать часов в день, ютившиеся по шесть человек в «собачьих конурах» и умиравшие от голода и холода под плетками охранников»[1325]. Заместителя Шпеера — Фрица Заукеля повесили в Нюрнберге, а необычайно любезному и послушному бюргеру жизнь сохранили[1326].

Казалось бы, после разгрома группы армий «Центр» летом 1944 года уже все поняли, каким будет исход войны. Тем не менее, и это представляется неординарным явлением, вермахт продолжал дисциплинированно и эффективно сражаться вплоть до весны 1945 года. За первые пять месяцев 1945 года погибло 400 000 немцев — совершенно бессмысленно, поскольку шансов на победу у Германии практически не было[1327]. Заново сформированная группа армий «Центр» под командованием генерала Шёрнера в апреле вела бои у города Кюстрина на Одере. Даже в мае с удивительным упорством и стойкостью все еще воевали 203 000 солдат и офицеров, представлявших остатки группы армий «Север», переименованной в группу армий «Курляндия», и оказывали сопротивление до тех пор, пока их всех не увели на десять лет в заключение восстанавливать инфраструктуру Советского Союза, которую немцы разрушили за годы войны. В Курске, Волгограде, в других городах и сегодня можно видеть результаты их труда.

6-я танковая армия сдерживала продвижение русских войск в Австрию, пока в марте 1945 года не закончилось горючее, и 13 апреля в Вену вошли части 2-го Украинского фронта Малиновского. Ставка Гитлера начала лгать своим генералам: командующий группой армий «Юг» (название восстановлено в сентябре) генерал Лотар Рендулич 6 апреля получил приказ удерживать Вену, которая уже была в руках русских, любой ценой. Ему было рекомендовано говорить войскам: «Когда все плохо и вы не знаете, что делать, бейте себя в грудь и повторяйте: «Я национал-социалист и могу сдвигать горы!»»[1328]. Понимая, что это вряд ли подействует, Рендулич поинтересовался в ОКБ: на что рассчитывать — на продолжение или завершение войны? Ему ответили: «Война будет закончена политическими средствами»[1329]. Рендулич не поверил и сдался в мае возле Вены. (Рендулич тоже может служить примером того, как Гитлер тасовал старших офицеров. За пять месяцев 1945 года он в январе командовал группой армий «Север» в Восточной Пруссии, затем группой армий «Центр», в марте — группой армий «Курляндия», а в апреле — группой армий «Юг» в Австрии.)

На севере немецкие войска тоже оказались в непростом положении из-за того, что Гитлер не разрешил Гудериану спасать группу армий «Центр» в Восточной Пруссии и группу армий «Курляндия» (бывшая группа армий «Север») в Латвии. Тем не менее, когда Жуков и Рокоссовский в феврале 1945 года поймали в «котел» более полумиллиона немцев, кригсмарине провели — правда, ценой больших жертв — грандиозную эвакуацию войск, более масштабную, чем в Дюнкерке в 1940 году. Моряки вывезли в Германию четыре дивизии и полтора миллиона беженцев из балтийских портов Данциг (Гданьск), Готенхафен (Гдыня), Кенигсберг (Калининград), Пиллау (Балтийск) и Кольберг (Колобжег). Под непрекращающимися воздушными атаками немцы потеряли все крупные корабли, кроме крейсеров «Принц Ой-ген» и «Нюрнберг», но эту операцию можно считать одним из выдающихся свершений германских ВМС. Как ни странно, советский Военно-морской флот за всю войну ничем особенным себя не проявил. Правда, подводная лодка «С-13» 31 января 1945 года потопила в Балтийском море немецкий лайнер «Вильгельм Густлофф», отправив на дно около девяти тысяч человек — почти половина из них были дети — самая большая человеческая трагедия, когда-либо происходившая в истории на одном судне.

Возглавив генеральное наступление на Берлин, маршал Жуков передал 1-й Белорусский фронт Василию Соколовскому, и 22 апреля 1945 года войска двух фронтов — 1-го Белорусского и 1-го Украинского Ивана Конева — подошли к Берлину, взяв город в кольцо. В среду, 25 апреля, части американской 1-й армии, британской 12-й группы армий Брэдли и 1-го Украинского фронта встретились в Торгау на Эльбе. Демаркационные границы союзники согласовали еще до Ялтинской конференции, а на ней лишь утвердили их, и на долю русских армий выпало бремя брать Берлин. Первой атаковать город могла, конечно, и американская 9-я армия Симпсона: она уже 11 апреля была на Эльбе, в шестидесяти милях от Берлина, за одиннадцать дней до того, как к нему подошли русские войска. Американцы за десять дней прошагали 120 миль, поскольку немцы не оказывали на Западе такого же жесткого сопротивления, как на Востоке[1330]. После войны высказывались различные мнения, а Монтгомери и Паттон просто сетовали по поводу того, что Берлин брали русские, а не западные армии. Так или иначе, британцам, американцам, канадцам и французам не пришлось приносить столь огромные жертвы в последнем, решающем сражении (хотя если бы им все-таки довелось сражаться в городе, то потерь наверняка было бы меньше).

По оценкам Брэдли, доведенным до сведения Эйзенхауэра, при взятии Берлина западные союзники могли потерять 100 000 человек — «слишком дорогая плата за престиж»[1331]. Оценка, безусловно, завышена. Конев впоследствии говорил, что в битве за Берлин Красная Армия потеряла восемьсот танков. Считается, что потери русских составили 78 291 убитым и 274 184 ранеными, хотя эти цифры, вероятно, были бы иными, если бы русские поменьше стреляли друг в друга, а Сталин не спешил поскорее захватить Берлин, невзирая на жертвы[1332]. (Эти данные учитывают также и все бои от Балтики до чешской границы, за Одер и Нейссе[1333].)

Спешка Сталина объяснялась очень просто: его главный шпион Лаврентий Берия обнаружил, что в Институте физики кайзера Вильгельма, располагавшемся в Далеме, в юго-западном пригороде Берлина, проводились ядерные исследования, и русские хотели завладеть программой исследований, учеными, оборудованием, тяжелой водой и тоннами окиси урана[1334]. Не случайно Сталин всячески поощрял соперничество между Жуковым и Коневым: они действительно соревновались за то, чтобы их войска первыми заняли юго-запад Берлина.

Берлинцы любят черный юмор, и в рождественские дни 1944 года они желали друг другу: «Будьте благоразумны — дарите гробы!» Или: «Радуйтесь, пока война. Мир будет еще ужаснее!» Страшно было под постоянными бомбежками союзной авиации, еще страшнее было думать о приближающихся русских полчищах: границы рейха от Балтики до Адриатики осадили армии численностью 6,7 миллиона человек, и все они рвались к Берлину. У Сталина теперь было значительно больше сил, чем у Гитлера при вторжении в Россию в 1941 году, — необычайный успех Советского Союза, достигнутый, правда, не без помощи Соединенных Штатов. Американцы поставили Красной Армии по ленд-лизу свыше пяти тысяч самолетов, семь тысяч танков, множество грузовиков, пять миллионов пар обуви, баснословное количество продовольствия, военного имущества, оружия и боеприпасов. Общий объем поставок оценивается в десять миллиардов долларов, и они составили 7 процентов отечественного производства, позволяя Советскому Союзу сосредоточиться на тех отраслях военной экономики, в развитии которых больше всего преуспели советские ученые и промышленники. (Долг был погашен в 1990 году[1335].)

И, желая друг другу здоровья в Новом году, далеко не все берлинцы чокались бокалами шампанского. По иронии судьбы, самому либеральному и не нацистскому городу Германии предстояло подвергнуться жесточайшим разрушениям по той причине, что его выдающийся резидент 20 ноября 1944 года вернулся из логова «Вольфшанце» и с 16 января постоянно находился в бункере под старой рейхсканцелярией на Вильгельмштрассе. Здесь он предавался фантазиям о неизбежном военном противоборстве союзников, любил передвигать на карте призрачные армии и делать заявления о грядущей победе[1336]. Это, наверное, отчасти объяснялось неадекватностью коммуникационного центра. В отличие от великолепно оборудованной ставки в «Вольфшанце» берлинский бункер был оснащен телефонным коммутатором для одного оператора, радиопередатчиком и радиотелефоном, действовавшим только при поднятом аэростате[1337]. Его офицеры определяли расположение советских войск телефонными звонками по справочнику, ориентируясь на ответы на русском языке. Бункер под зданием новой имперской канцелярии был намного роскошнее, но фюрер избрал более безопасное подземелье под старой канцелярией: оно располагалось на глубине пятьдесят футов.

«И солдатам, и полевым командирам импонирует, если генерал поддерживаете ними постоянный контакт, а не полагается лишь на доклады штабных офицеров, — писал Уэйвелл в книге «Генералы и генералитет» («Generals and Generalship») в 1941 году. — Чем больше генерал проводит времени в войсках, а не в штабе, тем лучше». Конечно, Гитлер был главой государства, а не генералом. Тем не менее последние два с половиной года, а точнее, после Сталинграда, он почти не появлялся и перед народом. Всю информацию фюрер получал от штаба или от генералов, которые, как правило, должны были являться к нему на доклад. (Черчилль и Брук регулярно летали на встречи с союзными командующими.) В отличие от Черчилля Гитлер избегал мест бомбежек или проезжал мимо них на «мерседесе» с опущенными занавесками. Последний раз на публике Гитлера видели вдень его 56-летия, 20 апреля 1945 года, когда он приветствовал бойцов «Гитлерюгенда», отличившихся в бою. Арниму Леману запомнились лишь болезненный взгляд и слабый голос фюрера, обходившего шеренги, дергавшего подростков за уши и говорившего им, какие они храбрые. Анализ кинопленки с использованием современной компьютерной техники распознавания речи показал, что Гитлер с трудом выговаривал: «Молодец!», «Отлично!», «Смелый мальчик!»

7

«У меня такое впечатление, что нам предстоит очень тяжелая битва», — сказал Сталин, открывая последнее совещание перед взятием Берлина. И он был прав, хотя для штурма в его распоряжении имелось два с половиной миллиона солдат, 6250 танков и 7500 самолетов. Завершающее грандиозное наступление началось в понедельник, 16 апреля 1945 года, огнем 22 000 орудий и минометов, обрушивших на ослепленных прожекторами немцев такое количество снарядов, для перевозки которых потребовалось бы 2450 грузовых вагонов[1338]. Русским артиллеристам приходилось постоянно открывать рты, чтобы уберечь барабанные перепонки. Через шесть дней Красная Армия уже вошла в Берлин, но здесь она завязла в уличных боях: городская теснота и развалины в большей мере помогали немцам. Сотни советских танков были уничтожены с близкой дистанции реактивными противотанковыми гранатометами. 9-я армия генерала Теодора Буссе на юге и 11-я армия генерала Феликса Штейнера на севере безуспешно пытались отстоять город, в котором уже не было ни газа, ни света, ни воды и не работала канализация. Штейнер уже получил выговор от Гитлера, когда, уступая русским в численности войск один к десяти, не смог организовать контрнаступление, с тем чтобы не допустить окружения Берлина.

Последний приказ, подписанный Гитлером в бункере, был передан фельдмаршалу Фердинанду Шёрнеру в 4.50 24 апреля. В нем (оригинал находится в частных руках) говорилось:

«Я остаюсь в Берлине, чтобы с честью принять участие в решающем для Германии сражении и подать пример другим. В таком случае я послужу Германии наилучшим образом. Все должны приложить максимум усилий для того, чтобы выиграть сражение за Берлин. Вам надлежит прийти на помощь и пробиться к северу как можно скорее. С добрыми пожеланиями. Ваш Адольф Гитлер».

Подпись, сделанная красным карандашом, с учетом обстоятельств выглядит на удивление нормальной. Четырьмя днями ранее, в день рождения Гитлера, Шёрнер, которого фюрер ценил как настоящего «политического бойца», инструктировал своих офицеров в штабе, располагавшемся в чешском отеле «Масариков дум» возле Кёниггреца, на предмет того, как следует выполнять заветы вождя. Гитлер в завещании назначил Шёрнера, известного тем, что в его войсках больше всего расстреляли солдат за проявление трусости, новым командующим вермахта. Однако он через девять дней дезертировал из своей группы армий и, переодевшись в гражданское платье, сбежал на маленьком самолете и сдался американцам. Его передали России, где он и просидел в заключении до 1954 года. За последний год войны в немецких войсках на Восточном фронте было вынесено 30 000 смертных приговоров за трусость две трети из них были приведены в исполнение.

Красная Армия давно уже расстреливала любого захваченного в форме СС. Тем не менее эсэсовцы, даже избавившись от обмундирования, не могли скрыться от наказания, так как у них на левой руке в дюйме от подмышки была вытатуирована группа крови[1340]. Джон Эриксон предполагает, что именно поэтому многие эсэсовские формирования «сражались особенно яростно в последние дни битвы за Берлин, хотя военная полиция, как всегда, проявляла бдительность, вешала и расстреливала каждого, кого подозревала в дезертирстве»[1341]. Пораженческие настроения тоже считались тягчайшим преступлением, достойным смертной казни. Заподозренных в пораженчестве после импровизированного судилища в СС или гестапо вешали на фонарных столбах, прикрепив на шеях плакаты с надписями: «Меня повесили, потому что я оказался трусом и не защищал столицу рейха», или «Я дезертир, и мне не дано право жить», или «Такая смерть ждет всех предателей»[1342]. Считается, что в Берлине таким способом было умерщвлено около десяти тысяч человек. Примерно столько же погибло женщин (чаще всего совершавших самоубийства), изнасилованных красноармейцами[1343].

Страх заставлял немцев сражаться с упорством, невероятным в безнадежных ситуациях. Но как и при Монте-Кассино или под Сталинградом, в Берлине развалины, остающиеся после бомбежек и артобстрелов, создавали дополнительные возможности для действий его защитников, а их набралось ни много ни мало, а 85 000. Помимо контингентов вермахта, «ваффен-СС» и гестапо, город отстаивали иностранные добровольцы (прежде всего французские фашисты) и батальоны Volkssturm (народного ополчения), состоявшие из лиц старше сорока пяти и четырнадцатилетних юнцов, многие из которых не могли увидеть врага из-под шлемов, напоминавших ведерки для угля.

Пьянствуя и грабя в Восточной Пруссии, Силезии, повсюду в рейхе, русские солдаты мстили немцам за свои разрушенные города и села, которые они прошли за последние двадцать месяцев. «Красная Армия с ненавистью смотрела на опрятность ферм и городков Восточной Пруссии, фарфор в сервантах, чистоту в домах, аккуратно огороженные поля и упитанный скот»[1344]. Женщины Германии тоже должны были заплатить за четырехлетнее унижение вермахтом Советской Родины-матери. «Подверглись изнасилованию, — писал историк падения Берлина Энтони Бивор, — по меньшей мере два миллиона немок, многие из них неоднократно»[1345]. Только в Берлине за несколько дней до капитуляции было изнасиловано 90 000 женщин[1346]. Как шутил один ветеран Красной Армии, он со своими товарищами насиловали немок «колхозом».

Но страдали не только немки. Красноармейцы насиловали полячек, евреек, освобожденных из концлагерей, даже советских женщин-военнопленных, нередко группами по десять-двенадцать солдат. Приказ № 227, объявлявший всех, кто сдавался немцам, предателями, не только разрешал, но и поощрял групповое изнасилование женщин, побывавших в плену[1347].[1348] Не имели значения ни возраст, ни наличие желания, никакие другие критерии. В Далеме, например, без разбора насиловались «монахини, девочки, старухи, беременные женщины, только что разродившиеся матери». Существует множество неопровержимых свидетельств. Красная Армия, столь героически сражавшаяся на фронтах, насиловала немок в порядке вознаграждения при попустительстве со стороны старших офицеров и самого Сталина. Надругательство над женщинами чаще всего прощалось, к нему относились снисходительно, как к естественному праву завоевателя. «Разве так уж плохо развлечься с женщиной после стольких кошмаров? — говорил Сталин маршалу Тито в апреле 1945 года. — Вы думаете, что Красная Армия идеальна? Она не идеальна и не может быть… Важно то, что она бьет немцев»[1349]. Массовые изнасилования не только приносили сексуальное удовлетворение, но и служили средством унижения и мщения Германии. Если солдаты вермахта посеяли ветер операцией «Барбаросса», то их матерям, сестрам и дочерям пришлось пожинать бурю. Однако, надо думать, Красная Армия свирепствовала бы в Германии не меньше, если бы даже и не завидовала и не жаждала мщения. Когда войска Красная Армия в августе 1945 года вошла в Маньчжурию, они насиловала одинаково и японок, и не японок, хотя Советский Союз не находился в состоянии войны с Японией и японские войска не вторгались на его территорию[1350].

Конечно, не только Красная Армия воевала на сексуальных фронтах. Известно, что американская армия в ходе боевых действий в Северной Африке и Западной Европе изнасиловала в 1942—1945 годах около 14 000 женщин. Проводились расследования, аресты, выносились приговоры, но никто не был казнен — по крайней мере за изнасилование немок. Похоже, наказания назначались, исходя из расовых соображений. Чернокожих военнослужащих в американской армии в Европе было всего 8,5 процента, но среди казненных за изнасилование их 79 процентов. Русских солдат вообще не наказывали за такие проступки[1351]. Как бы то ни было, 14 000 случаев изнасилования не идут ни в какое сравнение с двумя миллионами[1352].

8

Число русских, погибших за годы Великой Отечественной войны, долгое время являлось политической проблемой и составляло государственную тайну вплоть до падения Берлинской стены. Вместо того чтобы преувеличить данные о потерях, дабы вызвать сочувствие на Западе, как этого можно было бы ожидать от человека, привыкшего к пропагандистским манипуляциям, Сталин преуменьшал их, желая скрыть послевоенную слабость страны и собственное пренебрежение человеческими жизнями, особенно проявившееся на ранних стадиях противоборства[1353]. В 1946 году он назвал цифру семь миллионов погибших. В шестидесятых годах Никита Хрущев в рамках программы десталинизации говорил о «более двадцати миллионах». Комиссия Генштаба, проведя в 1988—1989 годах расследование, сообщила такие сведения: «безвозвратные потери» Красной Армии, то есть число погибших на поле боя, умерших от ран, болезней, несчастных случаев, убитых в лагерях для военнопленных и расстрелянных за трусость составило 8 688 400 человек. А так называемые «медицинские» потери исчислялись восемнадцатью миллионами человек — раненых, заболевших, обмороженных и т.д. Но ведущий эксперт по войне в России Джон Эриксон подверг сомнению «подлинность, объективность, методологию и интерпретацию» и этих данных[1354]. Более достоверными выглядят оценки генерала Г.Ф. Кривошеева, сделанные им в 1997 году. В 1941 — 1945 годах Советский Союз мобилизовал в общей сложности 34 476 000 человек, включая тех, кто уже находился на воинской службе в июне 1941 года. Из них погибло 11 444 000 человек[1355]. Безусловно, вряд ли велся учет погибавших в жутком хаосе июня 1941 года. Эвакуация и перемещение огромных масс населения, дезорганизация местных военных комиссариатов и органов власти, распространение партизанской активности — все это означает, что сделать правильные выводы вообще практически невозможно. Ричард Оувери приводит собственные данные: одиннадцать миллионов боевых и шестнадцать миллионов гражданских потерь. Его оценка — Советский Союз потерял двадцать семь миллионов человек, — пожалуй, ближе всего к истине, но никак не пятьдесят миллионов, как утверждается иногда некоторыми авторами (в таком случае советские жертвы превышали бы потери всего остального мира).

Какое же наказание заслуживали эти преступления? Что делать с военными преступниками Германии? Эти вопросы британский военный кабинет специально обсуждал на совещании 12 апреля 1945 года, созванном в 15.30. Протокольные записи, которые вел помощник секретаря кабинета Норман Брук (до сих пор неопубликованные), стали доступны только в 2008 году, и из них следует, например, что лейборист, министр авиационной промышленности сэр Стаффорд Криппс не согласился с предложением министра иностранных дел Энтони Идена провести судебный процесс и заявил: «Это смешает политические и юридические подходы к принятию решений в ущерб и тем и другим». Криппс доказывал: союзники либо подставят себя под критику за то, что не обеспечили Гитлеру подлинное судебное разбирательство, либо дадут ему возможность для пропагандистских разглагольствований, и в результате «не будет ни надлежащего суда, ни политического действия, а получится нечто среднее в наихудшем исполнении». Он настаивал на казни главных нацистов без суда и следствия. Военный министр П. Дж. Григг рассуждал об «огромном числе, сотнях тысяч военных преступников», оказавшихся в руках британцев. Черчилль предложил «судить сначала гестапо, как организацию, а затем отдельных нацистов», но «не обвинять их всех поголовно». Лорд-канцлер лорд Саймон сообщил: специальный помощник Рузвельта Сэмюэл Розенман дал ясно понять, что Соединенные Штаты «против наказаний без суда». Черчилль поспешил добавить: «Сталин тоже настаивает на суде». Однако в Черчилле вдруг заговорил историк, и он выдвинул идею прибегнуть к «Биллю о лишении прав состояния» («Billof Attainder»), который позволил в 1640 году казнить советника короля Карла I графа Страффорда без суда.

Министр внутренних дел Герберт Моррисон тоже выступил против проведения «показного суда», сказав, что надо принимать политическое решение и открыто заявить, что «мы предадим их смерти». Черчилль согласился, добавив: «Суд будет фарсом». Касаясь формулировки обвинений, прав ответчиков и роли барристеров, премьер-министр сказал: «Если мы допустим беспристрастный судебный процесс, то сразу же возникнет масса осложнений. Я согласен с министром внутренних дел в том, что мы должны объявить их вне закона. Однако нам следует договориться с союзниками… Я против суда, даже если американцы будут на нем настаивать. Надо казнить главных виновников как преступников, объявленных вне закона, если никто из союзников не пожелает взять их к себе»[1357]. Фельдмаршал Сматс заметил, что внесудебное предание смерти Гитлера может «создать опасный прецедент» и необходим «государственный акт, который бы легализовал его казнь». Черчилль, в свою очередь, сказал: разрешить Гитлеру выступать с юридическими обоснованиями против своей казни значит «подвергнуть осмеянию всю юриспруденцию», а Моррисон добавил: «И сделать из него в Германии мученика».

Тогда лорд Саймон напомнил, что и американцы, и русские настаивают на суде: «Нам поэтому следует найти компромиссное решение или действовать самостоятельно». Реализация второй части его рекомендаций тогда вообще была немыслима, тем не менее он предложил опубликовать документ с изложением британских обвинений в адрес Гитлера и казнить его, «не оставляя времени для ответа». Прецедентом может служить объявление союзниками 13 марта 1815 года Наполеона человеком вне закона, что произошло, напомнил Саймон, за три месяца до битвы при Ватерлоо, а не после нее. Затем Черчилль снова сказал: «Мы не согласимся на проведение суда, который будет лишь пародией на суд». А министр авиации сэр Арчибальд Синклер спросил: «Если Гитлер солдат, разве мы можем его щадить?» Черчилль завершил совещание, предложив, чтобы Саймон связался с американскими и русскими представителями, согласовал с ними список главных преступников и договорился о том, чтобы расстреливать их при захвате на поле боя[1358]. Его предложение не было принято, вместо этого завязался длительный процесс суда над главными уцелевшими нацистами в рамках Международного военного трибунала в Нюрнберге, который, несмотря на все недостатки, вынес справедливые приговоры.

9

Обстоятельства, вся жуткая атмосфера смерти Гитлера поистине сатанинские. Какая-то дьявольщина присутствовала и в его бракосочетании с наперсницей, совершенном перед самоубийством[1359]. «Мне повезло, что я не женился, — говорил Гитлер 25 января 1942 года. — Для меня женитьба стала бы бедствием… Я ничего не получил бы, кроме угрюмого лица заброшенной жены, или мне пришлось бы забросить свои дела»[1360]. Ева Браун думала точно так же, заявив с придыханием берлинскому корреспонденту «Дейли телеграф»: «Очень жаль, что Гитлер стал рейхсканцлером, — иначе он женился бы на мне»[1361]. Сочетал их браком в воскресенье, 29 апреля 1945 года, некий помощник инспектора из Берлинского округа Панков Вальтер Вагнер[1362]. В соответствии с нацистским брачным законодательством Вагнер спросил: принадлежат ли они к арийской расе[1363]? Оба ответили утвердительно. Ставя подпись в метрической книге, Ева начала с буквы «Б», но ее тут же поправили, напомнив, что теперь первая буква ее фамилии «Г»[1364]. Во многих отношениях это был брак по расчету. Еву беспокоило то, что подумают о ней люди, если Гитлер на ней не женится: теперь, как и требовала буржуазная сентиментальность, у нее был мужчина. Перед бракосочетанием жених продиктовал своей секретарше Траудль (Гертруде) Юнге последнюю волю и завещание — тошнотворный образчик антисемитизма и самолюбования. Юнге присутствовала на церемонии, и ей тогда подумалось: «За что они поднимут бокалы с шампанским? Что их ждет?»

Испробовав капсулу с цианидом на любимой овчарке Блонди (полагая, очевидно, что ей тоже не стоит жить в другой Германии), Гитлер застрелил новобрачную[1365], а потом себя. Это произошло в 15.30 в понедельник, 30 апреля 1945 года. Охрана в бункере догадалась о том, что Гитлер мертв, по сигаретному дыму в вентиляции: он фанатически не терпел курение и курящих[1366]. На следующий день Черчиллю доложили: германское официальное радио передает, что Гитлер умер, «до последнего вздоха сражаясь против большевизма». Премьер-министр сказал лишь: «Что ж, он поступил совершенно правильно, умерев таким способом». Лорд Бивербрук, ужинавший с Черчиллем, высказал предположение, что сообщение скорее всего неверно[1367]. Но «Тайме» 1 мая подтвердила факт смерти Гитлера, сообщив также о том, что американцы вошли в небольшой австрийский приграничный город Браунау, где пятьдесят шесть лет назад родился теперь уже покойный фюрер.

Наверное, только такие закаленные в боях части, как войска 1-го Белорусского фронта Жукова, могли штурмовать столицу рейха, отбивая у рассвирепевших немцев улицу за улицей до самого рейхстага и рейхсканцелярии. Василий Иванович Чуйков, герой Сталинградской битвы, командующий 8-й гвардейской армией, сражавшейся в центре Берлина, вспоминал впоследствии о первой попытке немецкого командования договориться об условиях капитуляции, предпринятой в день Первомая. «Наконец в 3.50 в дверь постучали, и вошел немецкий генерал с Железным крестом на шее и нацистской свастикой на рукаве», — писал он в мемуарах[1368]. Действительно, генерал Ганс Кребс, которого Гитлер только что назначил начальником генерального штаба ОКХ вместо Гудериана, являл собой образец нацистского пехотного генерала. «Среднего роста, крепкого телосложения, бритая голова, на лице шрамы, — описывал его Чуйков. — Он поднял правую руку традиционным нацистским жестом, а в левой руке протянул мне молитвенник». Через переводчика, хотя, как выяснилось позже, он свободно владел русским языком (Кребс три срока служил военным атташе в Москве и даже удостоился объятий Сталина), генерал сказал: «Я буду говорить об исключительно секретном деле. Вы первый иностранец, которому я сообщаю эту информацию. 30 апреля Гитлер покинул нас по собственной воле, покончив жизнь самоубийством». Чуйков вспоминает, что Кребс сделал паузу, ожидая «бешеный интерес к этой сенсационной новости». Однако Чуйков хладнокровно ответил: «Нам это известно». В действительности он ничего не знал, но с самого начала настроил себя на то, чтобы «спокойно относиться к любым неожиданностям, не показывать ни малейших признаков удивления и не делать скороспелых выводов». Кребс предлагал переговоры о капитуляции с новым правительством в составе Дёница (президент) и Геббельса (канцлер), и Чуйков, руководствуясь указаниями Жукова и ставки, ответил категорическим отказом, потребовав безоговорочной капитуляции. Кребс отбыл на доклад к Геббельсу, но перед уходом сказал Чуйкову: «Первомай — большой праздник для вас?» И Чуйков ответил: «А как же нам не праздновать сегодня? Конец войне, и русские в Берлине»[1369]. После того как Кребс передал ответ Чуйкова Геббельсу, оба наложили на себя руки. Их тела были сложены рядом с трупами господина и госпожи Гитлер. (Труп Геббельса русские распознали по особому ботинку на косолапой ступне.) На следующий день, 2 мая, капитулировал Берлин, а через пять дней сдались все немецкие войска теперь уже не существующего рейха.

Знаменитый снимок красного флага, развевающегося над рейхстагом, сделал «лейкой» двадцативосьмилетний украинский еврей Евгений Халдей. На самом деле это не флаг, а одна из трех красных скатертей, которые фотограф позаимствовал у «славного малого» Гриши в магазине. «Он просил меня их вернуть», — вспоминал Халдей. Накануне перед вылетом в Берлин они с портным, другом отца, всю ночь вырезали серпы и молоты и нашивали их на полотна, чтобы они были похожи на советские флаги. Получается, что в тот знаменательный день над разрушенным и поверженным Берлином развевалась обыкновенная скатерка. «Что это значит — ты оставил ее на рейхстаге? — сокрушался Гриша, когда Халдей рассказал ему всю историю. — Ты же меня подвел!» Фоторедактор в ТАСС, разбирая отпечатки, заметил на руках молодого солдата, «парня из Дагестана», поддерживавшего товарища, размахивавшего флагом, двое часов — явный признак мародерства — и заставил Халдея вымарать ненужную деталь из снимка[1370]. Хотя подозрительный и завистливый Сталин и понизил Жукова после войны, но ему удалось избежать печальной участи 135 056 солдат и офицеров, безвинно осужденных военными трибуналами за «контрреволюционную деятельность». Полтора миллиона солдат, сдавшихся немцам, были отправлены в Гулаг и трудовые батальоны на Крайнем Севере и в Сибири.

24 июня 1945 года на Красной площади состоялся грандиозный парад победы: более двухсот захваченных нацистских штандартов были брошены у мавзолея Ленина, фактически к ногам Сталина, стоявшего наверху. Зрелище затмило Древний Рим: перед новым всемогущим завоевателем мира, как скошенные, валились вражеские знамена — их сегодня можно увидеть в Музее Великой Отечественной войны. Не было никаких сомнений в том, кто, несмотря на потери, приобрел больше всего территорий во Второй мировой войне. Британию победа обрекла на грань банкротства, на национальное истощение и обнищание, на многие годы аскетизма. Величайшая со времен Древнего Рима Британская империя, за которую довелось сражаться и Черчиллю, разваливалась: через два года после окончания войны с Японией получила независимость Индия. Ничего хорошего на ближайшее время не ожидало и Францию. Не принесла война никаких территориальных приобретений Соединенным Штатам, хотя они к этому и не стремились. Лишь Советский Союз, искореженный и израненный, но нарастивший необычайную военную силу, не только восстановил довоенные границы, но, взял под свой контроль Латвию, Эстонию, Литву, Польшу, Венгрию, Чехословакию, Болгарию, Румынию, восточную половину Германии, значительную часть Австрии, включая Вену. Практически превратились в сателлитов Югославия и Финляндия, могла стать таковой и Греция в случае успешного коммунистического восстания.

Когда Сталин во время Потсдамской конференции в июле 1945 года посетил гробницу прусского короля Фридриха Великого, кто-то заметил ему, что еще ни одному русскому царю не удавалось продвинуть так далеко на запад Российскую империю. «Александр 1 проехал на коне по Парижу», — сухо ответил он.

Германия, нация, развязавшая за семьдесят пять лет, с 1864 года, пять агрессивных войн, должна была как-то избавляться от воинственности. Для этого ей, видимо, пришлось пережить ад 1945 года. Надо было проиграть последние акты жуткой трагедии. Геббельс должен был прочитать Гитлеру в бункере «Фридриха Великого» Томаса Карлейля, когда Красная Армия уже подходила к Берлину. Надо было повесить в Нюрнберге Иоахима Риббентропа, Эрнста Кальтенбруннера, преемника Гейдриха, пропагандиста Юлиуса Штрейхера, Альфреда Розенберга и еще шестерых нацистов. И Гитлер сам должен был поставить точку в кровавой истории нацизма, пустив себе пулю в лоб. «Масштабы опустошения, разрухи, человеческих несчастий, обрушившихся на Германию в 1945 году, неописуемы», — отмечал историк германской военной экономики[1371]. Погибло или пропало без вести около сорока процентов мужчин, родившихся в 1920— 1925 годах. В лагерях для военнопленных оказались одиннадцать миллионов солдат вермахта — в России многим из них суждено было оставаться в заключении двенадцать лет. 14 160 000 этнических немцев лишились своих жилищ в Восточной и Центральной Европе, около 1710 000 человек погибли в процессе изгнания. В некоторых крупных городах было разрушено более половины жилого фонда; население, до осени 1944 года не испытывавшее нехватки продуктов питания, голодало2. Все это вряд ли волновало бы Гитлера, уже считавшего нацию недостойной его. Он ведь предупреждал в радиообращении 24 февраля 1945 года: «Провидение не щадит слабые народы; оно дает право на существование только сильным и способным нациям».

Останки Гитлера, Евы Браун и семьи Геббельса (Йозеф и Магда умертвили своих шестерых детей) фактически были уничтожены лишь в ночь 4 апреля 1970 года. Тела были захоронены в феврале 1946 года на базе «Смерша» (военной контрразведки) в Магдебурге, в Восточной Германии, переданной через двадцать четыре года местным властям под строительство. Опасаясь, что полусгнившие «черепа, большеберцовые кости, ребра, позвонки и прочие детали скелетов» могут заинтересовать неонацистов, Юрий Андропов, председатель Комитета государственной безопасности СССР, приказал собрать их, смешать с углем, сжечь, растолочь в пыль и выбросить в реку[1372]. Его задание было выполнено, останки действительно сожгли, а золу собрали в брезентовый рюкзак. «Мы поднялись на ближайший холм, — рассказывал много лет спустя русскому телевизионному каналу НТВ Владимир Гуменюк, исполнявший поручение вместе с двумя товарищами. — У нас не ушло на это много времени. Я вытряхнул рюкзак, ветер подхватил облачко коричневой золы, и через секунду оно исчезло»[1373].

1

Крах Японии, произошедший через четыре месяца после самоубийства Гитлера, подтвердил правильность выбора «Германия прежде всего», сделанного союзниками после Пёрл-Харбора. Если бы они сосредоточили усилия на Тихом океане, как того добивались американские моряки, униженные в Пёрл-Харборе, то у Гитлера было бы значительно больше времени и средств для того, чтобы нанести поражение Советскому Союзу и стать полновластным хозяином Европейского континента. Американские генералы и адмиралы постоянно конфликтовали по поводу приоритетности этих двух театров войны. Только благодаря твердой позиции генерала Маршалла, поддержанной президентом Рузвельтом и британцами, Соединенные Штаты во главу угла поставили Европу.

Тем не менее американские вооруженные силы продолжали воевать и в Юго-Восточной Азии, не позволяя японцам застолбить свою новую империю. Используя огромное воздушное превосходство, они фактически сокрушили японскую армию, флот и авиацию еще до завершающего ядерного удара. Во время нападения на Формозу, начавшегося 12 октября 1944 года, 38-е оперативное соединение совершило 2300 самолетовылетов, но японцы смогли поднять в воздух лишь несколько самолетов, и почти все они были сбиты. Вскоре к острову Лейте на Филиппинах 7-й флот адмирала Томаса Кинкейда доставил 6-ю армию генерала Уолтера Крюгера, и за один день на берег десантировались 130 000 человек — почти столько же, сколько в день «Д». Генерал Макартур выполнил свое обещание, данное филиппинцам 11 марта 1942 года: «Я вернусь».

Продвигаясь к Японии, американцы применяли тактику «айленд-хоппинг» (буквально: «перескакивание через острова»), как это было с Палау в октябре 1944 года: не вступали в бои с японцами, уже отрезанными и неспособными наносить контрудары, сберегая силы для нападения на острова, откуда те еще могли организовать контратаки. Контрнаступление, предпринятое японцами в заливе Лейте в конце октября 1944 года с участием авианосцев из Японии и ударной группы из Брунея, превратилось в крупнейшее в истории морское сражение. В бою сошлись 216 кораблей американского флота (и два австралийских корабля) — 143 668 моряков и летчиков и 64 японских корабля — 42 800 моряков и пилотов. Это была последняя битва линкоров. Американцы одержали в ней убедительную победу и после четырех сражений, происходивших в продолжение трех дней, впервые после Пёрл-Харбора утвердили свое полное господство в Тихом океане. Они потопили четыре японских авианосца, три линкора, шесть тяжелых и четыре легких крейсера, подводную лодку, и практически ни одно японское судно не избежало того или иного повреждения. Японцы потеряли 10 500 моряков и пилотов, 500 самолетов. Адмирал Уильям Холси недосчитался одного легкого авианосца, двух эскадренных миноносцев и двухсот самолетов, потеряв 2800 человек убитыми и около тысячи ранеными[1375]. Затем 5 ноября вице-адмирал Джон Маккейн, командующий авианосным 38-м оперативным соединением 3-го флота, атаковал Лусон: японцы потеряли еще четыреста самолетов и авианосец; американцы потеряли двадцать пять самолетов, и тяжелые повреждения получил авианосец «Лексингтон», подвергнувшийся нападению японских летчиков-камикадзе. То, что японцы начали широко использовать пилотов-камикадзе именно на этой стадии войны, свидетельствует не столько об их фанатизме, сколько о безысходности. (Вскоре они стали применять и кайтэны — торпеды, управляемые человеком.) Джона Маккейна можно назвать самым успешным командующим авианосными силами: его пилоты за один день потопили сорок девять японских кораблей, а за последние пять недель войны (после 10 июля 1945 года) уничтожили не менее трех тысяч японских самолетов[1376].

Тяжелый урон был причинен императорскому флоту в середине ноября 1944 года: 11 ноября потоплены четыре эсминца, минный тральщик и четыре транспорта, имевших на борту 10 000 человек; 13 ноября — крейсер и четыре эсминца; 17 ноября — авианосец «Дзюнё»; 19 ноября пошли на дно еще несколько кораблей. Однако японские моряки продолжали сражаться, и предстояли затяжные и кровопролитные бои на суше за Филиппины. Стоицизм японцев граничил с безумием, но им можно и восхищаться. В конце ноября тридцать пять бомбардировщиков Б-29 совершили ночной налет на Токио, положив начало систематическому разрушению японских городов. (В середине февраля 1945 года палубная авиация 38-го оперативного соединения произведет 2700 самолетовылетов на Токио и Иокогаму, потеряв лишь 88 самолетов, то есть три процента от общего числа.) Не имея союзников и никаких шансов на победу, японцы тем не менее не прекращали борьбу, проявляя прежнее упорство и верность императору, которая, очевидно, и играла решающую роль. Какие бы ни были мотивы, но за время войны погибло более полутора миллиона японских солдат и офицеров и 300 000 мирных жителей[1377].

Бомбардировки Хиросимы и Нагасаки не засчитаны как военные преступления, однако они все же совершались союзниками в отношении японцев. Один такой факт приводит в своей автобиофафической книге Джордж Макдональд Фрейзер, служивший в 17-й индийской дивизии («Блэк кэт») и участвовавший в боях за Мейтхилу и Пяобуэ в Бирме: индийцы забросали камнями от двадцати до пятидесяти раненых японцев. «Для нас было бы неуместно и даже бесчестно обвинять наших товарищей по оружию, индийских солдат, с которыми мы стали как братья», — вспоминал Фрейзер[1378]. Американским морским пехотинцам чаще приходилось сталкиваться со зверствами японцев. Можно представить, что они чувствовали при виде своих мертвых друзей с отрезанными пенисами во рту. Надругательства такого сорта не могли не побуждать к ответным действиям. Однако, как полагает военный историк Виктор Дэвис Хансон, если у американцев случаи изуверства считались отклонением от нормы, то у японцев они были нормой[1379].

13 декабря 1944 года тяжелый крейсер «Нашвилл» на пути к Минданао на Филиппинах подвергся воздушному нападению и получил серьезные повреждения. Но это не помешало успешной десантной операции на мысе Сан-Агустин на северо-западе Лусона, в которой участвовало тринадцать авианосцев, восемь линкоров, крейсеры и эскадренные миноносцы. 9 января 1945 года американцы завоевали морские плацдармы и в заливе Лингаен острова Лусон.

В то время как американцы вели морские сражения, британско-индийская армия генерала сэра Уильяма Слима освобождала от японцев Бирму. Высадка на острове Акьяб 3 января 1945 года прошла без особых осложнений, XXX11I корпус направился к реке Иравади, а IV корпус продвигался западнее Чиндуина. 23 января британцы форсировали Иравади — местами втрое шире Рейна, — и Слим, чтобы ввести противника в заблуждение, пошел в направлении Мандалая, имея конечной целью Рангун на юге. Через четыре дня была разблокирована Бирманская дорога в Китай. 17-я индийская дивизия смогла взять Мейтхилу только в начале марта, но после захвата этого города японские силы на севере оказались полностью отрезанными. И сама 17-я дивизия — из всех британских соединений дольше всех сражавшаяся во Второй мировой войне: три года — чуть не попала в окружение в Мейтхиле, но ее выручали по воздуху. О темпах отступления японцев можно судить по продвижению британцев: если на преодоление ста миль от Иравади до Пяобуэ у 14-й армии ушло два месяца, то остальные 260 миль до Рангуна она прошла за двенадцать дней.

20 марта Мандалай сдался 19-й индийской дивизии, не в последнюю очередь благодаря ловкой стратегии генерала Слима. По описанию одного ветерана, «дядя Билл» был «крупный, тяжелого сложения, мрачный и упрямый человек с подбородком бульдога»: «Он носил залихватскую шляпу гуркхов, которая никак не сочеталась с карабином и мятыми штанами… Говорил резко, грубовато, никаких жестов и изящных манер, скорее их полное отсутствие»[1380]. Увидев британского солдата на джипе, украшенном черепом, принадлежавшем якобы японцу, Слим набросился на него, приказав убрать трофей, а потом мягко сказал: «Это может быть один из наших парней, убитых при отходе». Все операции Слима: шестисотмильное организованное отступление из Бирмы в 1942 году, отражение натиска японцев у Импхала в апреле — июне 1944 года и последующая наступательная кампания в Бирме — шедевры военного искусства. В бесконечной дискуссии по поводу того, кого следует считать лучшим боевым генералом в союзных армиях: Паттона, Брэдли, Монтгомери или Макартура, реже упоминается имя непритязательного, но исключительно способного Уильяма Слима, а зря. Рангун пал 3 мая, британцы теперь могли заняться Малайей.

На небольшом, но стратегически важном острове Ивод-зима американцы высадились 19 февраля 1945 года, и здесь японцы еще раз доказали, что не намерены сдаваться только потому, что война ими фактически проиграна. Иводзима была нужна американцам как база для эскортных истребителей и место, куда могли садиться бомбардировщики, получившие повреждения во время налетов на Японию. Остров защищала двадцать одна тысяча японцев, они спокойно позволили тридцати тысячам американских морских пехотинцев сойти на берег и лишь затем открыли по ним ураганный огонь. Американцы овладели островом лишь 26 марта после самых ожесточенных за всю войну на Тихом океане рукопашных схваток и атак японских смертников «на земле, в воздухе и на море». Англо-американская комиссия Летбриджа, изучавшая средства и тактику борьбы с японцами, даже рекомендовала применять иприт и фосген для «выкуривания» их из подземелий. Предложение поддержали и начальник штаба Джордж Маршалл, и главнокомандующий генерал Дуглас Макартур, но президент Рузвельт его категорически отверг.

К концу сражения за Иводзиму из всего гарнизона уцелело для сдачи в плен только двести двенадцать японцев — один процент. Потери 3, 4 и 5-й дивизий морских пехотинцев составили: 6891 убитый и 18 070 раненых. Конечно, потери тяжелые. Однако благодаря тому, что американцы завладели островом, были спасены жизни 24 761 летчика: на Иводзиму, имевшую единственную в регионе действующую взлетно-посадочную полосу, пригодную для такого класса самолетов, совершил аварийную посадку 2251 бомбардировщик Б-29.[1381]

Еще больше крови японцы пролили на Окинаве, где американцы высадились через пять дней после захвата Иводзимы. Окинава — крупнейший остров в архипелаге Рюкю, расположенный между Формозой и Кюсю, самым южным японским островом. Он соответственно рассматривался как последний трамплин для нападения на Японию, и его японцы готовы были защищать до последнего вздоха. Вторжение на Окинаву началось на Пасху, 1 апреля 1945 года: 1300 союзных судов при мощной огневой поддержке высадили 60 000 десантников, передовую группу 10-й армии генерал-лейтенанта Саймона Боливара Бакнера, насчитывавшую 180 000 человек (не считая резервы в Новой Каледонии), в составе XXIV корпуса и III корпуса морской пехоты. Высадка прошла успешно, и десантники за три дня закрепились на береговых плацдармах, но очистить остров от японцев и прорвать оборонительные линии Матинато и Сюри в горных хребтах оказалось крайне сложно. К тому же его противник, генерал-лейтенант Мицуру Усидзима, командующий 32-й армией, располагал войсками численностью 130 000 человек, превосходно вооруженными и окопавшимися и на земле, и под землей.

Морской пехотинец Э.Б. «Молот» Следж, рядовой роты «К» 3-го батальона 5-го полка 1-й дивизии морской пехоты, оставил содержательные воспоминания о боях на Окинаве, опубликованные под заглавием «Со старшим поколением» («With the Old Breed»). Вот как он описывал обычную атаку, каких было множество:

«Секундная стрелка, тикая, медленно двигалась к 9.00. Наша артиллерия и корабельные орудия усилили огонь. Дождь лил как из ведра. Японцы открыли ответный огонь… Снаряды со свистом и воем пролетали над нами, наши «чушки» взрывались перед хребтом, японские — на наших позициях или позади. Неимоверный грохот сотрясал все вокруг. Дождь превратился в водопад, мы еле держались на ногах, скользя в окопной грязи и судорожно доставая боеприпасы. Я посмотрел на часы. Уже 9.00. Я сглотнул и помолился за моих приятелей».

Атака сорвалась, роту Следжа встретил ураганный пулеметный огонь, и она отступила: «Солдаты выглядели так, как будто вырвались из преисподней. Они валились в грязь вместе со своими «М-1», «браунингами» и «томми», чтобы отдышаться, прежде чем вернуться за хребет в прежние окопы. А дождь хлестал еще яростнее». Предыдущей осенью рота «К» уже потеряла сто пятьдесят человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести на острове Пелелиу, на Окинаве предстояли еще более тяжелые бои.

7 апреля у берегов Окинавы камикадзе потопили два эскадренных миноносца, два транспорта с боеприпасами и нанесли повреждения двадцати четырем кораблям, потеряв 383 самолета. Через пять дней камикадзе вновь атаковали американский флот и за сорок восемь часов потопили двадцать один корабль, повредили двадцать три и вывели из строя сорок три судна, принеся в жертву три тысячи жизней[1383]. Тогда же невосполнимую утрату понес и императорский флот Японии: 7 апреля, в 16.23, после ударов американской авиации погрузился на дно линкор «Ямато» вместе с командой из 2488 человек — самый большой линейный корабль в мире, имевший водоизмещение 72 000 тонн и девять 18,1-дюймовых орудий[1384]. В том же сражении японцы потеряли крейсер, четыре эскадренных миноносца и в общей сложности 3655 человек (у американцев погибло 84 моряка и летчика).

Игнорируя жертвы, японцы продолжали сражаться на Лусоне, в Бирме, на Борнео и, конечно, на Окинаве, где ни огнеметы, ни тяжелая бронетехника не могли заставить их отказаться от контратак. «Многие недооценивали японца, — писал Джордж Макдональд Фрейзер, нисколько не заботясь о политкорректности. — В нем видели нелюдя, пытающего пленных, насилующего женщин-узниц и отрабатывающего штыковые удары на мирных жителях. Но во всей истории войн еще не было более отважного солдата»[1385]. Капитуляция Германии, похоже, никак не повлияла на поведение Японии, хотя теперь ей предстояло бороться в одиночку против объединенных сил союзников. (Сталин обещал в Ялте объявить войну Японии через три месяца после победы в Европе и сдержал свое слово.) В то время как немцы к концу 1944 года сдавались в плен по пятьдесят тысяч человек в месяц, японцы стояли насмерть, дрались до последнего бойца. «В девяноста девяти случаях из ста, — отмечал генерал-майор Дуглас Грейси, командующий 20-й индийской дивизией в Бирме, — японцы плену предпочитали смерть в бою или самоубийство. Война в сравнении с Европой была еще более тотальной. Японец ничем не уступал самому фанатичному нацисту-юнцу, и к нему следовало и относиться соответственно[1386].

Последнее значительное морское сражение произошло в Малаккаском проливе 15 мая 1945 года: пять эсминцев британского флота торпедами потопили японский крейсер «Хагуро». Япония более не располагала военно-морскими силами, достаточными для защиты своих островов, но правительство по-прежнему не проявляло намерений прекратить войну[1387].

Стратегическое воздушное подавление Японии было таким же беспощадным, как и в Германии. Во время воздушного налета на Токио 10 марта 1945 года 334 бомбардировщика Б-29 сровняли с землей 16 квадратных миль территории города, убив 83 000, ранив 100 000 и оставив без крова 1,5 миллиона человек. Считается, что это была самая разрушительная в истории бомбардировочная операция, сопоставимая с атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, хотя и не вызвавшая аналогичного морального негодования[1388]. Последние три месяца войны американская авиация, используя истребители «мустанг» П-51, сопровождавшие Б-29, практически полностью контролировала небо над Токио и безнаказанно совершала воздушные налеты. Бомбардировки наводили ужас и деморализовали людей, однако правительство не предпринимало мер для прекращения войны, несмотря на то что все здравомыслящие японцы (включая, как говорят, и императора Хирохито) считали ее самоубийственной и безнадежной. Военная клика, господствовавшая в правительстве, отвергала капитуляцию как бесчестный и позорный акт.

К окончанию войны была разрушена почти половина жилых районов Токио, чему в немалой мере способствовало и то, что многие дома были построены из бумаги и дерева. Только в ночь 23 мая 500 американских бомбардировщиков, летевших на очень низких высотах, сбросили на город не менее 750 000 зажигательных бомб и почти столько же на следующий день. Тем не менее реакция Японии — по крайней мере ее правительства — оставалась прежней: продолжать войну, — и послушному населению ничего не оставалось, как повиноваться решению властей. Лишь 22 июня 1945 года японцы прекратили сопротивление на Окинаве, острове протяженностью шестьдесят и шириной восемь миль, то есть почти через три месяца после того, как на нем высадились американцы. Накануне победы на наблюдательном посту был смертельно ранен от взрыва снаряда Бакнер, самый старший командующий в списке союзных офицеров, погибших в войне. Через четыре дня сделал себе харакири генерал-лейтенант Усидзима — когда американцы захватили его командный пункт. В общей сложности на Окинаве погибло 107 500 японцев, еще 20 000 были похоронены в пещерах, и в плен сдались только 7400 человек. 10-я американская армия насчитала 7373 убитых и 32 056 раненых, моряки — 5000 убитых и 4600 раненых; всего в битве за один тихоокеанский остров американцы потеряли почти 50 000 человек[1389]. Соотношение потерь в воздухе было примерно такое же: 8000 японских и 783 американских самолета палубной авиации[1390]. Ни флот, ни авиация Японии теперь не располагали силами для того, чтобы воспрепятствовать вторжению в страну, но японская армия убедительно показала, что если оно и произойдет, то будет чрезвычайно кровопролитным для обеих сторон.

Разгромив императорский флот и заминировав с бомбардировщиков Б-29 входы в японские порты, американцы еще больше усилили блокаду Японии, начатую в 1943 году: голод рано или поздно должен был заставить капитулировать перенаселенную страну. За время войны американские подводные лодки потопили 4,8 миллиона тонн японских торговых судов, или 56 процентов всего торгового флота, не считая 201 военный корабль общим водоизмещением 540 000 тонн[1391]. Правда, американцы при этом потеряли пятьдесят две субмарины, и потери подводников в процентном отношении были выше, чем в других видах вооруженных сил, и даже выше, чем среди пилотов-бомбардировщиков 8-й воздушной армии[1392].

По оценке штаба оперативного планирования в Пентагоне, генерала Макартура, адмирала Нимица и генерала Маршалла, летом 1945 года сложилась довольно затруднительная ситуация. По всем признакам Япония потерпела поражение, однако не только не собиралась капитулировать, но и демонстрировала готовность защищать свою священную землю с таким же упорством, с каким японцы сражались на Сайпане, Лусоне, Пелелиу, Иводзиме и Окинаве. Мало кто сомневался в том, что и операция «Олимпик», нанесение удара по Кюсю в ноябре 1945 года, и операция «Коронет», морская высадка на Хонсю в марте 1946 года, приведут к страшным жертвам, какими бы успешными ни были предварительные действия бомбардировщиков Б-29 20-й воздушной армии и палубной авиации оперативного соединения авианосцев. Оценки масштабов вероятных потерь различались; предполагалось, что они за несколько месяцев, а может быть, и лет, составят 250 000 человек. «Если бы война затянулась хотя бы на несколько недель, — писал Макс Гастингс, — то унесла бы жизней, в том числе и в Японии, больше, чем бомбы, сброшенные на Хиросиму и Нагасаки»[1393].

30 декабря 1944 года генерал Лесли Гровс, возглавлявший проект «Манхэттен», сообщил о том, что к 1 августа 1945 года будут готовы две атомные бомбы. Появилась реальная возможность закончить войну без кровопролитного вторжения в Японию. Этого оружия еще не существовало, оно появилось в результате научных изысканий, и, как предполагалось, сама технологическая новизна даст сторонникам мира в Токио — а таковых не могло не быть в Японии — аргументы в пользу прекращения военных действий. «Войны начинают по желанию, — писал Никколо Макиавелли в «Государе», — но не по желанию заканчивают».

В своей речи о «звездном часе» 18 июня 1940 года Уинстон Черчилль предупреждал о пришествии нового Средневековья, еще более зловещего и затяжного, в случае победы нацистов с их «извращенным научным мышлением». Нацисты действительно превращали науку в идеологический инструмент, но тогда все пытались использовать ее в целях достижения победы. Генерал-лейтенант сэр Йен Джейкоб, военный секретарь кабинета министров Черчилля, как-то сказал, что союзники выиграли войну главным образом благодаря тому, что «наши немецкие ученые были лучше, чем их немецкие ученые», и он был прав, особенно в отношении ядерных исследований и разработок. Ядерная программа Вернера Гейзенберга, трудившегося для Гитлера, слава Богу, отставала от исследований в рамках проекта «Манхэттен», проводившихся в Лос-Аламосе в Нью-Мексико. Поскольку Гитлер был правоверным нацистом, он и не смог привлечь для создания атомной бомбы лучшие умы мира. В период между 1901 и 1932 годами в Германии появилось двадцать пять нобелевских лауреатов в области физики и химии, в Соединенных Штатах — всего пять. Затем пришел нацизм. За пятьдесят лет после войны в Германии Нобелевскую премию получили тринадцать человек, в США — шестьдесят семь. Можно составить немалый список ученых, бежавших от фашизма — не все они евреи — и внесших свой вклад в создание атомной бомбы, работая в Лос-Аламосе и других центрах. Среди них: Альберт Эйнштейн, Лео Сциллард и Ханс Бете (уехали из Германии после прихода к власти Гитлера в 1933 году); Эдвард Теллер и Юджин Вигнер (бежали из Венгрии в 1935 и 1937 годах); Эмилио Сегре и Энрико Ферми (покинули Италию в 1938 году); Станислав Улам (уехал из Польши в 1939-м); Нильс Бор (бежал из Дании в 1943-м). Преследуя людей, которые могли дать ему в руки бомбу, Гитлер лишал себя возможности предотвратить собственное падение.

Несмотря на «утечку мозгов», ученые Гитлера все-таки преуспели в ряде неядерных областей техники. Они разработали бесконтактные взрыватели, синтетическое топливо и эрзац-резину, баллистические ракеты, водородные топливные элементы для подводных лодок, благодаря которым они двигались почти бесшумно. Рабле писал: «Наука без совести — это руины души». Очень часто ученые Гитлера — например ракетный конструктор Вернер фон Браун — пренебрегали теми страданиями, которые выпадали на долю людей, работавших для них: десятки тысяч невольников возводили сооружения для запуска его ракет в нечеловеческих условиях. (После войны Браун возглавил космическую программу президента Кеннеди; карьеру конструктора спасло то, что его по приказанию Гиммлера, пожелавшего завладеть одним из его проектов, арестовали эсэсовцы.)

Когда в августе 1939 года Альберт Эйнштейн информировал президента Рузвельта о невероятном потенциале урана, Рузвельт ответил: «Надо действовать». В работу над бомбой были вложены огромные материальные и людские ресурсы, она создавалась в тесном сотрудничестве талантливых американских, британских, канадских и европейских ученых-антифашистов — датский физик Нильс Бор мог играть в шахматы без шахматной доски. Общими усилиями были собраны две атомные бомбы — «Малыш» и «Толстяк» (якобы в честь Рузвельта и Черчилля, хотя остается лишь догадываться, каким образом Рузвельт превратился в «малыша»). Ученые, открыв секрет высвобождения колоссальной ядерной энергии, нашли способ ее применения ее в военных целях. Президент Трумэн прекрасно знал, что в результате взрыва бомбы в Японии погибнут десятки тысяч мирных жителей, но надеялся таким образом положить конец войне.

2

«Малыш» весом восемь тысяч фунтов и «ростом» девять футов девять дюймов был сброшен над Хиросимой, находящейся в пятистах милях от Токио, с высоты 31 600 футов в

8.15 в воскресенье, 6 августа 1945 года (по местному времени). Его доставил с острова Тиниан в Марианском архипелаге подполковник Пол У. Тиббетс-младший, командир 509-го смешанного авиаполка американских военно-воздушных сил, на бомбардировщике Б-29 «Энола Гэй», названном именем матери пилота. Через сорок семь секунд смертоносная бомба взорвалась на высоте 1885 футов над центром города, в котором тогда проживало четверть миллиона человек: температура нагрева за одну десятитысячную долю секунды достигла 300 000 градусов по Цельсию. В радиусе двух тысяч ярдов от эпицентра взрыва мгновенно исчезли здания, полностью были разрушены строения на площади пять квадратных миль, или 63 процента 76 000 зданий города[1394]. Над Хиросимой поднялось гигантское грибовидное облако, взметнувшееся на высоту 50 000 футов. Взрыв погубил 140 000 человек: 118 661 жителя города, 20 000 военнослужащих точное количество умерших от радиации человек неизвестно.

То, что осталось от Хиросимы, скорее напоминало Аид, царство мертвых. Преподобный Киёси Танимото, пастор методистской церкви в Хиросиме, рассказал корреспонденту журнала «Нью-йоркер» о том, как он пытался перевезти в госпиталь еще живых жертв ядерного взрыва. Журналист написал:

«Он подогнал лодку к берегу и сказал им, чтобы они заходили. Они не двигались, и пастор понял, что у них нет сил, чтобы подняться. Он нагнулся и взял женщину за руку, но почувствовал, как кожа сползает с руки большими лоскутами словно перчатка. Ему стало плохо, и он присел, чтобы прийти в себя. Потом пастор вошел в воду и, в общем-то несильный маленький человек, начал переносить мужчин и женщин, абсолютно обнаженных, в лодку. Спины и грудь у них были склизкие и липкие, и его особенно пугали ожоги, которые он видел в продолжение всего дня: поначалу желтые, потом быстро красневшие и набухавшие, с отслаивающейся кожей, к вечеру загнивающей и дурно пахнущей… И он без конца говорил себе: "Ведь это же человеческие существа"».

Некоторые потом заявляли, что следовало бы предупредить о разрушительной силе атомных бомб или еще лучше продемонстрировать ее в пустыне или на атолле. Генерал Маршалл объяснял: «Делать это было нецелесообразно. Предупреждать — значит, лишиться фактора внезапности. Достичь шока можно только внезапностью»[1396]. В наличии имелось только две бомбы, и использовать одну из них впустую было бы неразумно. Президент Трумэн вскоре выступил с радиообращением, сообщив, что бомбы атомные и в мире еще не было ничего подобного. «Мощность бомбы измеряется двадцатью тысячами тоннами тротила (двадцатью килотоннами), — информировал он слушателей, в том числе и японское правительство. —- Это более чем в две тысячи раз превышает мощность взрыва самой большой в истории войн британской бомбы «Гранд слам» (22 000 фунтов)»[1397]. (Долгое время слова Трумэна принимались на веру и считалось, что на Нагасаки была сброшена примерно такая же бомба. Однако в 1970 году британский ядерщик лорд Пенни доказал, что в действительности мощность взрыва в Хиросиме составляла двенадцать килотонн, а в Нагасаки — около двадцати двух[1398].)

Касаясь нравственной стороны атомной бомбардировки Хиросимы, Джордж Макдональд Фрейзер выразил в своей книге мнение, которое разделяли тогда большинство британцев и американцев — и военных, и сугубо гражданских:

«Для нашего поколения Ковентри, лондонский блиц, Клайдбанк, Ливерпуль и Плимут были не просто словами. Наша страна подверглась беспощадным ударам с воздуха, да и Германия тоже; мы видели ужасы «Берген-Белзена» и морозный кошмар русского фронта; наше высшее образование частично заключалось и в изучении техники убийств и разрушений; нам не грозило лишиться сна из-за того, что подошел черед и Японии. Зная, какая это была война, почему и с кем мы воевали, мы, вероятно, имели право думать, что она понесла справедливое наказание. И даже это по значимости казалось второстепенным в сравнении с тем, что наконец закончилась война».

Почти закончилась. И после Хиросимы японское правительство решило продолжать войну, рассчитывая на то, что у американцев всего лишь одна бомба и японцы смогут защитить острова от вторжения и позора оккупации[1400]. Через три дня над Нагасаки взорвался «Толстяк», убив 73 884 и искалечив 74 909 человек с аналогичными долговременными психологическими и медико-физиологическими последствиями для населения[1401]. (Бомбардировка могла сорваться; пилот Б-29 майор Чарлз «Чак» Суини чуть не выскочил со взлетной полосы на Тиниане с пятитонной бомбой, и ее взрыв мог уничтожить почти весь остров[1402].)

8 августа в тихоокеанскую войну вступила Россия, и, не имея сил для эффективного противостояния с Советским Союзом и не зная, что у американцев больше нет атомных бомб, Япония 14 августа капитулировала. Император Хирохито, обращаясь к нации по радио на следующий день, заявил, что «война приобрела неблагоприятный для Японии характер, особенно с появлением новой изуверской бомбы»[1403]. (Группа молодых офицеров ворвалась во дворец в попытке помешать императору выступить с таким заявлением[1404].) Через две недели, в воскресенье 2 сентября, спустя шесть лет и один день после вторжения немцев в Польшу, капитуляцию Японии приняли генерал Дуглас Макартур, адмиралы Честер Нимиц и сэр Брюс Фрейзер, а также представители других союзных государств. С японской стороны акт о капитуляции подписали одноногий министр иностранных дел Мамору Сигэмицу и начальник штаба армии генерал Ёсидзиро Умэдзу. Церемония проходила на борту американского линкора «Миссури», стоявшего в Токийском заливе. (Линкор был избран для подписания акта о капитуляции Японии, поскольку был флагманским кораблем Нимица и принимал участие в операциях по захвату Иводзимы и Окинавы. То, что он носил название родного штата президента Трумэна, — простое совпадение, и это не имело к данному историческому событию никакого отношения.) Макартур завершил церемонию такими словами: «Да восторжествует мир во всем мире, и пусть же Всевышний сохранит его на века».