Смерти нет

— Присядьте, — сказала женщина, смахивая со стула какое-то разлохмаченное тряпье прямо на пол. — Дайте посмотреть на вас.

Она устроилась напротив и уставилась на Марго блестящими глазами со странно расширенными зрачками. От такого откровенного разглядывания Марго стало не по себе.

— Я приехала… — начала было Марго.

— Вижу, вижу, с юга, — оборвала ее женщина. — По загару вижу. Вы из Эривани, так?

— Почти.

— Значит, дочка Елизаветы Петровны. Маргарита?

— Лучше Марго. Женщина согласно кивнула.

— Вас еще можно узнать. Екатерина Петровна показывала мне фотографии. Зачем вы, безумная, приехали сюда?

— Maма умерла еще в пятнадцатом году. Я осталась совсем одна. И вот…

— Приехали проведать тетушку, а ее нет. Никого больше нет.

— Не понимаю.

— Не понимаете. Конечно, где уж тут понять.

Она провела руками по лицу, словно стирая налипшую паутину. Марго заметила, как одно сморщенное веко нервно, конвульсивно вздрагивает. Ладони отчего-то похолодели, словно страх, почти осязаемо висевший в этой странной комнате, передался и ей.

— Расстреляли их. Всех Мещерских, под корень, чтобы духу их не было на этой земле, убийцы поганые. Князя, княгиню и троих детей, стало быть, ваших дядюшку, тетушку, кузину и двоих кузенов. Славная работа. Моего мужа тоже расстреляли. — Она говорила тихо, напряженным, свистящим шепотом, словно боялась, что их могут услышать. — И знаете, за что? За то, что он был барон Врангель. Не родня, упаси Бог, просто однофамилец, но этого оказалось довольно. Уж не знаю, почему меня пожалели. Хотя что это я? Жалости они не знают.

Марго сидела, как громом пораженная. Слова, которые ее странная собеседница шептала ей в лицо, наваливались на нее, как груда камней. Совершенно раздавленная, она смотрела на шевелящиеся, как в кошмарном сне, губы.

— Кто они? — спросила Марго еле слышно.

— Большевики, чтоб им вечно гореть в огне. Но Бог — он все видит и ничего не прощает. Они еще захлебнутся в пролитой крови. — Она истово, с чувством перекрестилась. — Так что забудьте, что вы им родня. Забудьте, если хотите жить.

Как-то так само собой получилось, что Марго осталась жить у Софьи Карловны Врангель. Квартира, которую она занимала в доме Мещерских, была достаточно просторна. Четыре комнаты, три из которых пустовали, туалетная комната, комната для прислуги, которую почему-то облюбовала себе Софья Карловна, просторная кухня. Все это находилось в удручающем унынии и запустении.

Марго долго мыла, терла, скребла и наконец вернула квартире относительно жилой вид, несмотря на весь ядовитый скептицизм Софьи Карловны, которая считала, что наступил конец света и нечего, мол, изводить себя по пустякам.

— Что вы так стараетесь, не понимаю, — говорила она, проходя по коридору мимо согбенной Марго с неизменной тряпкой. — Не сегодня-завтра за нами придут, и кому нужны будут ваши усилия?

— Это мне нужно сейчас, — отвечала Марго. — Ведь мы пока еще живы.

— Вот именно, что пока.

И она исчезала в своей комнате, унося с собой шлейф валерьяновых ароматов. Этот запах преследовал Марго повсюду. Она никак не могла доискаться причины, а спросить почему-то стеснялась.

Ответ пришел неожиданно. Однажды, когда Софьи Карловны не было дома, Марго решила слегка прибрать в ее комнате и натолкнулась на шеренгу маленьких пузырьков, штук пятьдесят, не меньше, в укромном углу за шкафом. С трудом вытащив притертую пробку, Марго принюхалась. Так и есть, валериана. Интересно, где она ее добывает в таких устрашающих количествах и зачем. Марго вспомнила ее вечно расширенные зрачки, и ей все стало ясно. Пожилая дама была наркоманкой. Марго слышала об этой специфической форме наркомании, когда работала в госпитале. В основном это случается с кошками, с людьми реже. Ну что ж, каждый по-своему решает свои проблемы, и не дай Бог никому пережить то, что пережила Софья Карловна. Пусть тот, кто без греха, первый бросит в нее камень.

Марго подолгу бродила по Петербургу, учась понимать и любить его холодную северную красу. Все было ей странно и необычно. Прямые, как стрелы, улицы, просторные площади, закованные в гранит набережные. Людей на улицах становилось все больше, а с ними оживал и город, хотя магазины по-прежнему не работали. Вечной проблемой была еда. Софья Карловна целыми днями пропадала в ей одной известных местах и всегда возвращалась с добычей, выменянной на оставшиеся от прошлой жизни вещи. Марго не оставалась в долгу и периодически запускала ручку в подол заветного пальто. Обе нигде не работали, поэтому пользоваться талонами и распределителями не могли.

Улов каждый раз был разный: то несколько картофелин, то хлеб, то селедка, а иногда — о, роскошь! — сахар или плохонький чай. У них даже завелись кое-какие запасы, что несказанно грело душу. Значит, предстоящая зима не будет голодной и страшной. Со всей беспечностью молодости Марго цеплялась что было сил за эти маленькие удачи, по крупицам собирая вокруг себя свою новую жизнь в странном, сером, мрачноватом городе.

Что заставило Басаргина остаться в Москве, несмотря на уговоры и слезы сестры? Он и сам толком не знал. «Это моя страна, — сказал он однажды Дику Уорли. — Никто и ничто не заставит меня уехать отсюда». Но чем дальше, тем меньше узнавал он свою страну или, может быть, не знал ее никогда. Привычный мир рушился вокруг и представал как бы отраженным в кривом зеркале.

Так что же держало его? Может быть, старые корни, а может, мысль о Марго, которая живет где-то, ходит, дышит и думает о нем. В этом он почему-то был свято уверен.

Дик Уорли сдержал слово и увез Нелли в Англию летом 1917 года. Басаргин ничего не знал об их дальнейшей судьбе. Он помаялся один в опустевшем доме на Сретенке, быстро понял всю бессмысленность усилий удержать родовое гнездо и, не колеблясь более, продал его. Он только успел купить себе небольшую квартиру в кооперативном доме в Скатертном переулке, где селились в основном представители московской богемы, как случилось непредвиденное.

Октябрьский переворот грянул как гром среди ясного неба. Впрочем, не столь уж и ясного. Дик Уорли, со свойственной ему прозорливостью, предупреждал Басаргина, что одним февралем дело не кончится. Поспешное отречение царя, беспомощные действия Временного правительства, нескончаемая чудовищная бойня на фронтах — все это не оставляло никаких надежд на благополучный исход. Кровавое колесо истории совершило свой чудовищный виток.

Басаргин понимал, что уж если он остался, обратной дороги нет. Надо приспосабливаться к новой жизни, в которой ему суждено быть простым гражданином, Владимиром Николаевичем Басаргиным. Превращение это не было безболезненным. Откровенный, ничем не прикрытый грабеж, насилие и произвол новых властей заставляли кровь закипать в жилах. В такие минуты Басаргина охватывало непреодолимое желание бежать из ставшей чужой и враждебной Москвы. Куда угодно, хоть на Дон к Деникину, к своим, и стрелять, стрелять в восставшего хама. Ненависть застилала глаза, мешая думать. Стрелять в кого? В таких же русских, как и он. Каких-нибудь Петьку, Ваську, Митьку. Так, кажется, звали сына их дворника Антипа, которого его мать спасла от воспаления легких в далеком, неправдоподобно далеком 1912 году.

Мысли путались. Откуда эта звериная ненависть одних русских к другим? От блеска и благополучия одних и чудовищной нищеты и бесправия других, от темноты и невежества, которыми ловко воспользовались большевики. «Так мы же сами, своими руками сделали им такой царский подарок, — думал в отчаянии Басаргин. — Поднесли Россию на блюде. Нате, ешьте. Они и съели. А кто бы отказался?»

Из-за ранения и контузии, полученной во время Кавказской кампании, Басаргин был признан негодным для военной службы. И о нем попросту забыли. Словно никогда не было подпоручика Владимира Басаргина. Он не знал, радоваться этому или огорчаться. Кроме военной службы, он ничего не знал и не умел и теперь совершенно не представлял, куда себя применить.

Но видно, не зря припомнил он дворника Антипа. Они встретились случайно на Тверском бульваре. Басаргин не узнал его, прошел мимо.

— Барин! Владимир Николаевич!

Басаргин обернулся и пригляделся к сгорбленному старику с совсем уже седой клочковатой бородой. Что-то знакомое и одновременно незнакомое было в его облике. Чего-то не хватало для полного узнавания. Басаргин понял — фартука и метлы.

— Антип! А я тебя и не узнал. Постарел ты, брат.

— Да уж, старость не радость. А я вас сразу признал.

— Как ты теперь? Где?

— Да уж живем — не тужим. Буржуев скинули, сразу дышать легче стало. Так что ничего.

Басаргин поморщился, словно хлебнул кислого.

— И много ты зла от бар видел?

— Я что, я ничего, — бормотнул смущенно старик. — А все одно — ксплуататоры. Я всю жизнь, почитай, метлой махал, а мой Митька у комиссаров в Наркомпроде, сам почти что комиссар. Бо-о-ольшая шишка. Так-то. Новая власть, она народ любит. А вы-то где, а, Владимир Николаевич?

— Я? Да считай что нигде.

— Нигде-е-е? Так пошли бы к Митьке. Он вас помнит, и барыню, матушку вашу тоже, царствие ей небесное. От смерти ведь его, почитай, спасла. Мы добро не забываем. Ишь как дело-то повернулось.

Так Басаргин попал в Наркомпрод. Митька, ныне Дмитрий Акимович, коренастый парень с круглым веснушчатым лицом, принял его поначалу настороженно, но быстро оттаял, видя, что спеси у бывшего барина как не было, так и нет, ударился в воспоминания и в конце концов определил Басаргина в отдел Заготхлеб, посоветовав написать в анкете в графе «Происхождение» — «из служащих». «Спокойнее будет», — пояснил он. Басаргин не стал возражать, понимая, что тот говорит из лучших побуждений. Так он стал служащим. Неисповедимы пути Господни.

Вероника Витольдовна Кзовская. Она возникла в его жизни вскоре после происшедшей с ним метаморфозы. Ее отец, известный в прошлом по Москве адвокат, работал в Наркомпроде юрисконсультом. Гордая полячка, называли ее. Высокая, статная, с изумительными васильковыми глазами, она была бы очень хороша собой, если бы не тяжелый, слишком волевой для женщины подбородок, сообщавший ее лицу нечто бульдожье. Была она громогласна и независима в суждениях. Где бы она ни появилась, через пять минут слушали только ее. Она рано осталась без матери и явно тяготилась жесткой опекой отца. Ее свободолюбивая натура рвалась на волю. Дружба ее с Басаргиным была дружбой двух людей, потерявших вдруг опору в жизни. Вырванные из привычной среды, они сразу потянулись друг к другу. Схожие детство и юность, общие воспоминания, общие потери делали их близкими и понятными. Кроме того, она так неприкрыто восхищалась им, что это не могло не польстить его мужскому самолюбию.

— Володечка, вы вылитый Дориан Грей! — восклицала она, улыбаясь, при этом воинственная линия подбородка смягчалась, делая ее почти хорошенькой.

Однажды они прогуливались вдвоем у Патриарших прудов, вспоминая, какие здесь были катания на коньках в прежние дни. Март был на исходе, лед почти стаял, вороны с хриплыми криками носились над темной водой.

— Володечка, а вы могли бы жениться на мне? — спросила она, пряча носик в муфту.

От соприкосновения с мехом вопрос вышел приглушенным, и Басаргин сначала подумал, что ослышался. «Нет, я решительно брежу», — подумал он.

— Могли бы? — Что?

— Жениться на мне.

Она продолжала идти, не поворачивая головы и уверенно переступая меховыми ботиками. Рука ее спокойно лежала на сгибе его локтя. Все было так обыденно, так буднично, что Басаргин растерялся и промолчал. Она совершенно застила его врасплох.

— Мне, верно, следует объясниться. Я говорю о фиктивном браке. Я ведь знаю, что вы не любите меня. Правда?

Басаргин промычал что-то нечленораздельное.

— Правда. — Она с некоторым усилием рассмеялась. — Я не буду для вас обузой. Разведемся при первой же возможности и останемся друзьями.

— Зачем это вам?

Басаргин наконец обрел куда-то запропастившийся голос.

— Не могу больше жить с отцом. Он попросту тиранит меня. Никак не поймет, что я уже выросла. Контролирует каждый мой шаг. Невыносимо!

— Но я…

— У вас есть другая женщина? Вы кого-то любите?

— Да.

— Кто она?

— Вы ее не знаете.

— Она здесь, в Москве?

— Нет.

— Скоро приедет?

— Не знаю. Мы потеряли друг друга из виду, но…

— Не понимаю, что вас смущает. Когда она приедет, мы оба уже снова будем свободными людьми. Это же чистая формальность. Ну что вам стоит сделать это для меня? Она и не узнает, а если и узнает, то мы вместе посмеемся.

Басаргин и сам не заметил, как согласился. Чистая формальность, не более.

Он плыл среди лилий в теплой, обласканной солнцем воде. Вернее, не плыл, а лежал, легко покачиваясь. Вода сама держала его, как упругий матрац, убаюкивала, усыпляла. Он не мог понять, спит он или бодрствует, но ощущение было настолько упоительным, что не хотелось разбираться. Он лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в небо сквозь полуприкрытые веки и ни о чем не думал. Блаженное состояние покоя охватило его. Лилии, как живые, тянулись к нему, он чувствовал их свежее, прохладное прикосновение к своему лицу, как поцелуи любви, как ласковые пальцы Марго. Она всегда напоминала ему лилию, особенно в белом платке медсестры. Сияющая прозрачной белизной головка на грациозном стебле. Марго…

— Марго, — простонал он, просыпаясь. — Счастье мое. Марго!

Комната тонула во мраке. Лишь сквозь неплотно задернутые занавески сочился призрачный лунный свет. Басаргину показалось, что он пуст, как брошенный, наглухо заколоченный дом. Все чувства, все ощущения сконцентрировались где-то между ног, и оттуда к нему на грудь скользнуло обнаженное женское тело, лишь слегка освещенное луной. Незнакомые губы прижались к его губам, незнакомый запах защекотал ноздри.

— Ее здесь нет, — прошептал голос, пробудивший какие-то совсем другие воспоминания.

— Нет и никогда не будет. В этой кровати буду только я, твоя жена.

«Жена, — подумал изумленно Басаргин. — Какая, к черту, жена!» Он так и не успел вспомнить, как погрузился всем существом во что-то влажное, вибрирующее, мягкое. Женщина оседлала его, плотно обхватив бедрами. Не улизнуть, да не очень-то и хотелось. Ее крупное тело, облитое лунным светом, казалось мраморным, налитые тяжелые груди так и просились в руки. Имя возникло из закоулков сонной памяти. Вероника Кзовская, вернее, Басаргина. Действительно, жена, раз носит его фамилию.

Она, как умелая наездница, покачивалась сейчас на нем, совершенно в такт с его внутренним пульсом. Он запихнул подальше все ненужные вопросы и целиком отдался головокружительной скачке.

— Мой! Теперь навсегда мой! — шептала она, обессилено притулившись головой к его плечу. — Никому не отдам, никому!

Сейчас, когда все головокружительные взлеты были позади, прикосновение ее потного, разгоряченного, тела было неприятно Басаргину. Он неловко высвободился от ее душных объятий, нашарил ногами тапочки и вышел на кухню.

Как это могло случиться? Басаргин чувствовал себя мухой, попавшей в ловко раскинутую паутину. Не самое приятное чувство.

Сюрпризы начались с самого начала. Первым делом она сменила фамилию, хотя в последнее время стало модным сохранять девичью при замужестве. Этакое свидетельство женской эмансипации. До свадьбы они не обсуждали этого вопроса, как-то само собой разумелось, что она останется Кзовской. Ведь их брак — чистая формальность.

— Надо убедить папу, что все всерьез, — сказала тогда Вероника, отвечая на его вопросительный взгляд.

Надо так надо. Он не стал возражать, хотя ему и было неприятно. Не хотелось, чтобы эта, в сущности, чужая ему женщина носила старинное имя его семьи как свидетельство особых уз.

Следующим сюрпризом был ее переезд к нему в квартиру. Он как-то совсем не подумал, что новобрачные должны жить под одной крышей. Слово «формальность» загородило реалии настоящей жизни.

— А где я, по-твоему, должна жить? У папы? Вопросов не оберешься, да и зачем я тогда все это затеяла?

Он не нашел что возразить, только поморщился от режущего ухо обращения «ты». Он все еще не понимал, что на самом деле происходит.

— У тебя же есть свободная комната, — как всегда, уверенно говорила она, по-хозяйски обходя квартиру. — Я тебя не стесню.

Это было явным преувеличением. Квартира преобразилась неузнаваемо. Повсюду валялись ее платья, чулки, белье, постоянно напоминая о ее присутствии в его доме. Хозяйка она была просто никакая. Убрать или приготовить что-то было выше ее сил. Зато назвать полный дом гостей и развлекаться с ними до утра — тут ей не было равных. В обществе она расцветала и становилась неотразимой. Она раздобывала где-то совершенно немыслимые по тем временам продукты и заставляла Басаргина сервировать стол, за которым и царила безраздельно.

«Счастливчик, — говорили про него. — Такая женщина! И вообще, какая красивая пара!» А Басаргин, полностью отдавая ей должное, думал только о том, когда уместно будет заговорить о разводе. Затянувшаяся неопределенность тяготила его.

А теперь вот это. Их брак из «простой формальности» стал фактом. Господи, какая нелепость! Басаргин стиснул зубы в бессильной ярости. Ведь сам еще пять минут назад был ничуть не против. Проклятая изголодавшаяся плоть!

Щелкнул выключатель. Кухню залил беспощадный свет. Вероника стояла на пороге в чем-то воздушном, прозрачном, едва доходящем до пышных бедер. Она подошла, покачиваясь, и опустилась к нему на колени. Белые руки обвились вокруг шеи. Тепло ее почти обнаженного тела пьяняще обволакивало, подавляя волю.

— Не дуйся, Володечка, — шепнула она ему на ухо. — Я тебе наговорила какой-то чепухи. Не обращай внимания. Это все от возбуждения. Ты так красив, я просто потеряла голову. Ну же, улыбнись. Ничего не изменилось. И почему нам не развлечься, не понимаю. Мы же никому не причиним вреда.

Все выходило так просто, так соблазнительно просто. Ведь все равно они скоро разведутся. Формальность, ничего не изменилось. Расслабившись, он почувствовал, как желание снова шевельнулось в нем. Никто, как она, не умел так ублажить мужчину. Путь до кровати вдруг показался непреодолимо долгим. Ничего, сойдет и этот стол.

С наступлением весны Марго облюбовала себе местечко на набережной Канавки, у самой воды. Она приходила сюда каждый вечер с наступлением сумерек, устраивалась на ступеньках и мечтала. О чем? Она и сама не могла бы сказать. Смутные предчувствия, волнение, неизвестно откуда взявшееся, прилетевшее, что ли, с весенним пьянящим ветром, теснили грудь. Вынужденное затворничество и одиночество тяготили ее. Хотелось чего-то… Ах, она и не знала. Все изменить, стряхнуть томительное однообразие жизни в пропахшей валерианой квартире Софьи Карловны, вдохнуть полной грудью. Ей казалось, что время остановилось, что ее засасывает тягучее болото, из которого нет выхода. А так хотелось жить, жить и любить. Да-да, любить! Кого-нибудь, все равно. Ей уже двадцать один год, подумать страшно, совсем взрослая женщина, а вспомнить нечего. Давняя юношеская влюбленность в Володю Басаргина и горячие поцелуи Дро были надежно похоронены, перечеркнуты умирающим, сожженным лихорадкой лицом матери. Марго запретила себе вспоминать об этом. Сердце ее пусто, и так, видно, будет всегда.

Марго тоскливо посмотрела на темную, даже на вид холодную воду. Тоска! Впору броситься туда и утопиться. Бр-р-р!

— И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне, девичий стан, шелками схваченный, к туманной движется воде, — продекламировал сверху чей-то голос.

Марго вздрогнула от неожиданности и посмотрела туда, откуда донесся голос. Молодой человек в распахнутом на груди пальто, быстро перебирая ногами, сбежал по ступеням и остановился рядом с ней. Его подвижное худощавое лицо со смешно торчащими ушами напоминало мордочку какого-то шаловливого зверька. Тонкая невысокая фигура находилась в постоянном движении. Казалось, состояние покоя было ему незнакомо. Он переминался с ноги на ногу и то засовывал, то вытаскивал руки из карманов. Марго не удержалась и улыбнулась ему. Ужас какой забавный.

— Ничего, если я дерзну разделить ваше одиночество?

— Какое же это одиночество, если вы здесь, — резонно заметила Марго. — А про шелка неплохо получилось, — добавила она, взглянув на свое видавшее виды пальтишко.

— Художественная гипербола, вполне допустимый прием в стихосложении, — важно сообщил он. — И вообще, не одежда красит человека.

— Благодарю. Так это вы сами сочинили?

— Несомненно, сам. Когда увидел вас в первый раз. Я ведь уже не первый день за вами наблюдаю.

— Вот как? А я думала, что Блок, только мне кажется, что…

— Ничего от вас не скроешь! — сокрушенно воскликнул он. — Его начало, мой конец.

— Так сказать, применительно к обстоятельствам.

— Вот именно. Разрешите представиться. Станислав Семаго, художник, известный… м-м-м… в узком кругу.

Марго заливисто рассмеялась. Надо же, не прошло и пяти минут, а он ухитрился насмешить ее.

— А вас, случайно, не Лизой зовут? — продолжал он, ободренный успехом.

— Нет. А почему вы так решили?

— Ну как же! Ночь, набережная, прямо сцена у Канавки из «Пиковой дамы» Чайковского. «Ох, истомилась я го-о-рем…» — пропел он, слегка дрожащим голосом. — Надеюсь, вы не собирались последовать ее примеру?

— Странные мысли приходят вам в голову. Давешняя мысль о том, чтобы утопиться, показалась ей сейчас донельзя абсурдной.

— Вот и славно, вот и славно. — Он довольно потер руки. — Однако становится холодно. Может быть, пройдемся, если вы, конечно, не возражаете.

Он помог Марго подняться, и они, не торопясь, пошли вдоль набережной.

— Вы так и не сказали, как вас зовут.

— Маргарита Георгиевна. Марго, — поправилась она. Его быстрая, непринужденная речь, подпрыгивающая походка, смешные оттопыренные уши каким-то непостижимым образом исключали такие нелепые формальности, как отчество. Марго чутким ухом сразу уловила диссонанс.

— Поразительно! Марго! Мне можно называть вас так?

— Можно.

У Марго было такое чувство, будто она знает его уже лет сто. Ни малейшего намека на неловкость.

— А вы зовите меня Стае. Все знакомые зовут меня именно так. Стае, так я подписываю свои картины. Звучит, верно? Просто Стае, никаких фамилий. Здорово? Кстати, не хотите ли взглянуть? Ну, на картины. По странному стечению обстоятельств они все сейчас у меня дома. А живу я совсем рядом, в Аптекарском переулке.

Марго сразу стала там своей, в этом странном кружке художников и поэтов. Все они были немного сумасшедшие, малохольные, по меткому выражению Стаса, голодные, молодые и прямо-таки бредили искусством. Они все жили в одном доме, старом двухэтажном особняке по Аптекарскому переулку, шатались друг к другу в гости, пили мутный самогон, который где-то раздобывал Стае, читали стихи и говорили, говорили об искусстве ночи напролет. А о чем еще было говорить?

По всему выходило, что только искусство и может спасти этот разваливающийся мир. В огне революции и Гражданской войны, в потоках крови должно родиться новое искусство, искусство восставшего народа. Оно очистит и объединит распавшуюся страну, восстановит пошатнувшуюся веру.

— Возьмите простой деревенский лубок, — кричал Стае, размахивая стаканом. — Сколько в нем простых, бесхитростных человеческих чувств! Никакой лакировки, никакой манерности. Вот как надо писать, чтобы достучаться до сердца народа, чтобы стать ему близким и понятным.

Он уже прилично выпил. Глаза блестели, уши полыхали кораллом. Его простодушный энтузиазм был бы смешным, если б не искренняя вера в свою правоту, увлеченность и пыл. Все, и Марго среди них, невольно заражались его настроением.

— Чепуха, Стае. Опасная чепуха!

Марго, вздрогнув, обернулась на голос. Из угла поднялся высокий человек с густыми волнистыми волосами до плеч. Лицо его было бледно, ноздри ястребиного хищного носа нервно подрагивали, тонкие губы были плотно сжаты. Он обежал глазами присутствующих. Взгляд его желтых глаз, напоминавших глаза тигра перед прыжком, остановились на Марго. Она вся напряглась под платьем. Почему его взгляд так действует на нее?

— Вы тут все без устали разглагольствуете об искусстве, а на самом деле убиваете его. Искусство — это высшее проявление духа. На этих высотах обитают лишь избранные, они и показывают туда дорогу простым смертным. А вы хотите разменять его на медяки, вынести на площадь, на публичную распродажу. Как шлюху, как уличную размалеванную девку!

Горло его дернулось. Он рванул ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. Все притихли и завороженно смотрели на него.

— Вот ты, Стае, ведь был неплохим художником. Была в тебе искренность, и сила, и стиль. А теперь? Все твои красные квадратные бабы ничто, вульгарная фальшь и фиглярство! Хочешь на красном коне въехать в вечность? Не выйдет! Твой же собственные персонажи перемелют тебя, высосут и выплюнут шкурку.

Стае трезвел на глазах. Он шевелил губами, как рыба, выброшенная из воды, силясь хоть что-то возразить, и не находил слов. И как они ухитряются оставаться друзьями, думала в ужасе Марго. Ведь такие сцены повторялись с завидным постоянством, после чего они разбегались, день не разговаривали друг с другом, а к вечеру уже были не разлей вода. Словно подпитывались друг от друга, чтобы с новыми силами начать воевать и спорить с пеной у рта.

— Вадим! — вскричал Стае, обретя наконец голос. — Ты — мертвец! Ты еще ходишь, говоришь, как живой, но весь уже покрылся зловонной могильной плесенью. Сам мертвец и еще пытаешься утащить с собой живых. Свежий ветер перемен бесит тебя.

— Свежий ветер? — Губы Вадима скривились в зловещей усмешке. — Твои большевики потопили Россию в крови, а ты, как попугай, талдычишь о свежем ветре!

— Революция не бывает без крови. Все новое рождается в крови. Вспомни Францию, Робеспьера…

— И гильотину, головы, летящие в корзины. Ты хоть помнишь, чем все это кончилось? Я тебе помогу. Наполеоном и новыми реками крови.

— И величием Франции!

— И падением Франции. В результате наши казачки погуляли по Елисейским полям. К черту такое величие!

— Господа, будет вам. Надоело! Марго, спойте для нас! Только вы и можете утихомирить этих петухов.

Кто-то сунул Стасу гитару. Он, не глядя, прошелся пальцами по струнам, отвлеченно, весь еще разгоряченный и злой. Постепенно глаза его прояснялись, теплели, будто опадала вздыбленная шерсть.

Марго запела «Аве Марию». Голос ее взлетал под потолок и парил там легко и свободно, осеняя пестрое сборище светлой Божьей благодатью. На глазах блестели слезы, расслаблялись сведенные судорогой скулы. Словно ангел пролетел. Марго пела Шуберта. Она поймала на себе желтый горящий взгляд Вадима и не смогла отвести глаз. Иди ко мне, говорили его глаза. Ты же вся моя, чего тебе еще? Марго с ужасом почувствовала, как все ее существо откликается на его требовательный, властный призыв. Ей стало страшно.

Восторженные возгласы, аплодисменты донеслись до нее, как сквозь туман. Ничего вокруг не видя, она шагнула за ним к двери и, как была, в одном платье вышла на холодную сырую лестницу.

Зубы ее стучали. Колени подогнулись, и она упала бы, если бы он сильной рукой не поддержал ее за спину. Он резко тряхнул ее. Голова бессильно запрокинулась назад. Желтые глаза приблизились. «Сейчас он поцелует меня, — подумала Марго, холодея. — Я пропала».

— Идем! — отрывисто бросил он.

Марго проснулась от холода. За окном светало. Золотушный свет раннего утра сочился через окно, лениво, как бы нехотя, подсвечивая незнакомую комнату. «Где я? — подумала Марго. — И почему так болит голова?» И тело немое, чужое,-лишь постанывает слегка тупой болью. И нет сил пошевелиться. Марго с трудом подтянула колени к груди и обхватила их руками, силясь согреться.

Память постепенно возвращалась к ней. Он целовал ее. Она таяла, плавилась в его руках. Было жутко и волшебно. Горела свеча. Они нюхали вместе белый порошок. «Это поможет тебе расслабиться», — сказал он. А потом… Провал, пустота, черная бездна.

Да что же с ней такое? Марго с трудом перекатилась на другой бок, приподняла тяжелые, сопротивляющиеся усилию воли веки. В бледном свете утра она различила темную, согнувшуюся над столом фигуру в накинутом на плечи пальто. Длинные волосы свешивались на лицо. Он откидывал их назад нетерпеливым жестом и водил, водил пером по бумаге. Вадим, ее ночной мучитель. Почему она подумала именно так?

Почувствовав на себе ее взгляд, он медленно обернулся. Они долго смотрели друг на друга, узнавая и не узнавая. О чем он думал в этот момент? Она ничего не могла прочесть в его глазах.

Марго стало неуютно под его неподвижным взглядом, захотелось спрятаться, скрыться. Она потянула на голову спасительное одеяло.

— Не надо, не исчезай.

В голосе его звучали умоляющие нотки. Так не похоже на него, всегда резкого и уверенного в себе. Он подошел и опустился на краешек кровати. Пальто соскользнуло с плеч и упало на пол. Его обнаженное, совершенно лишенное растительности тело белело перед ней, словно высеченное из мрамора. «Я в постели практически незнакомого мужчины, — подумала Марго. — Вот он сидит передо мной абсолютно голый, как Адам. Мы были близки этой ночью, это очевидно. Так почему же я не ощущаю никакой неловкости? Ах, все неправильно, необъяснимо». Она зажмурила глаза.

— Я тебе противен?

Вопрос прозвучал неожиданно и застал ее врасплох. Такого она не ожидала.

— Почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Показалось. Но ты не ответила.

— Я ничего не помню, — жалобно проговорила Марго. — Совсем ничего.

— Это правда?

— Да. Расскажи мне.

— Мы любили друг друга. Всю ночь. Это было… — Он запнулся, подбирая нужное слово.

— Божественно. Я всегда ненавидел просыпаться по утрам. Ночное волшебство улетучивается без следа, остается только будничность и скука. Хочется поскорее забыть. Сегодня все было иначе. Я проснулся. Ты еще спала, как ребенок, как усталая фея. И я почувствовал, что счастлив. Впервые за много, много месяцев. Ты мне веришь?

Он протянул к ней руку. Пальцы их переплелись, и это простое прикосновение досказало все остальное.

— Верю.

Она никогда не видела его таким, уязвимым, нерешительным. Приятно было ощущать свою власть над ним. Захотелось обогреть, приласкать, как ребенка, убаюкать у себя на груди. Марго чуть подвинулась, освобождая ему место рядом с собой.

— Иди ко мне, — позвала она. — Холодно.

Когда она уходила, Вадим еще спал. Вечерело. Похоже, они ухитрились смешать день с ночью. Ничего удивительного. Сумасшедшие, вот кто они такие. Пара сумасшедших в водовороте страсти. Вадим очень красочно показал ей, что именно произошло этой ночью. Он умело вел ее за собой по лабиринтам любви, и она охотно следовала за ним.

Марго и помыслить не могла, что мужское тело может доставить столько наслаждения. Его длинные чуткие пальцы играли на ней, как на скрипке, и она всем своим существом отзывалась ему. Одно лишь портило ее радость. Она не помнила своих самых первых ощущений. Рассталась со своей девственностью и даже не заметила этого. И теперь никогда уже не узнает, как чувствует себя девушка в первые минуты с возлюбленным. Ее будто обокрали. И все этот таинственный белый порошок. Марго была уверена, что в нем все дело. Он как-то странно, подействовал на нее, начисто лишив воли и памяти.

Она спускалась по холодной обшарпанной лестнице, обуреваемая самыми противоречивыми чувствами. У нее теперь есть возлюбленный, о котором она так давно мечтала. Он боготворит ее, ноги готов целовать от восторга, он красив, необычен, он нравится ей. Он подарил ей огромную радость, заставил смотреть на мир вокруг нее совсем другими глазами. Все так, но зачем тогда все эти ухищрения, зачем что-то нюхать, пить, забываться, если любовь сама по себе забытье, естественное и прекрасное?!

Промозглый холод прервал ход ее мыслей. Она почувствовала, что продрогла до костей, и только тут вспомнила, что оставила вчера свое пальто в квартире Стаса. Марго в нерешительности остановилась перед его дверью. Ей не хотелось сейчас никого видеть, особенно Стаса, но не возвращаться же домой без пальто. Она тихо постучала. Никто не ответил.

Не раздумывая больше, Марго толкнула оказавшуюся незапертой дверь и вошла. Комната тонула в клубах папиросного дыма. Марго остановилась на пороге, силясь хоть что-то разглядеть.

— За пальто пришли? — раздался откуда-то из угла голос Стаса. — Оно вон там, у окна, на стуле.

Стае лежал плашмя на кровати и курил. Массивная стеклянная пепельница была переполнена, все вокруг было завалено окурками. Похоже, он курил, не переставая, всю ночь и весь день. Омерзительный запах дешевого табака пропитал все вокруг. Марго сморщила носик и распахнула окно.

— Вы тут отравитесь, — сказала она, чихнув.

— Все мы чем-то травимся, — философски изрек Стае, погрузив окурок в пепельницу. — А я уже отчаялся вас увидеть. Думал, вы останетесь там навсегда.

Марго вспыхнула до корней волос, как морковка. Такой бесцеремонности она не ожидала. Стае лениво протянул руку к гитаре и, поудобнее устроившись на подушках, тронул струны.

— Что ж ты плачешь, моя одинокая глупая деточка, — пропел он надтреснутым голосом.

— Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы… Вашу детскую шейку едва прикрывает горжеточка, облысевшая, мокрая вся и смешная, как вы… Почему вы, Марго, почему именно вы?

— Не понимаю, о чем вы, Стае.

— М-м-м-м-м-м… — продолжал напевать он. — Как там дальше? И когда вы умрете на этой скамейке, кошмарная, ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма…

Марго крепко обхватила себя руками, пытаясь унять охватившую ее дрожь. Происходящее напоминало липкий, тягучий кошмар. Серый дым, навязчивый удушливый запах табака, этот измученный голос, слова, которые он пел. Кошмар!

— Зачем вы это делаете, Стае?

— Делаю? В том-то и пакость, что ничего не делаю. Пою вам песенку Вертинского, а должен бы… Э-эх!

Он ударил по струнам и отбросил гитару. Она грохнулась на пол, жалобно звякнув.

— Вот и подружку свою обидел. Слышите, как жалуется. И все из-за вас. Зачем вы это сделали, Марго?

Марго молчала. Слова как застряли в горле. Что она могла сказать ему?

— Нелепость! Вы, такая светлая, чистая, искрящаяся. Моя мечта, ангел с небес. И он, кокаинист и параноик. Господи, какая чудовищная нелепость!

— Раньше надо было предупреждать, — сказала Марго холодно.

— Но кто же мог предположить, кто? Вы же его полная противоположность, у вас нет и быть не может ничего общего.

— Противоположности притягиваются.

— Философствуете. Конечно, что вам! Это же я вас люблю, а не вы меня. Вам легко, вы никого еще не любите, даже его.

Марго вспомнила все страстные слова, которые еще недавно шептала на ухо Вадиму, и вдруг усомнилась в их искренности. Но если это не любовь, тогда что же?

— Вы ошибаетесь, я люблю его, — сказала она, как могла, твердо.

— Я тоже. Он мой самый близкий друг, ближе не было и, наверное, не будет. Именно поэтому и предупреждаю вас — берегитесь.

Он поднял с пола гитару и снова забренчал. Марго поняла, что продолжения не будет, сдернула со стула пальто и пошла к двери.

— Так не плачьте, не стоит, моя одинокая деточка, кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы, — понеслось ей вслед. — Лучше синюю шейку свою затяните потуже горжеточкой и ступайте туда, где никто вас не спросит, кто вы!

Их роман развивался бурно, несмотря на все апокалиптические предупреждения Стаса. Марго, столько лет прожившая одна и привыкшая к полной самостоятельности, инстинктивно искала зависимости от мужчины. Ей хотелось, чтобы ее снова лелеяли, пестовали, решали за нее все жизненные проблемы, как это было в детстве. Казалось, Вадим хотел того же. Собственник, как и все мужчины, он стремился владеть не только ее телом, но и всеми мыслями и чувствами.

Она получила то, что хотела. Но так ли это было? Добровольно став его собственностью, Марго тут же начала тяготиться этим. Свободолюбивая натура ее восставала против безобразных сцен ревности, спровоцировать которые могла любая мимолетная улыбка, любое невпопад сказанное слово. Она ловила себя на том, что боится бывать с ним на людях, контролирует каждое слово, каждый жест. Она все время чувствовала себя как на вулкане.

Наедине он был внимателен и мил, целовал руки, читал стихи, и свои, и чужие. Она чувствовала себя богиней, центром его мироздания. Они гуляли ночи напролет, держась за руки, как гимназисты, особенно с наступлением белых ночей. И не было минут счастливее. Город, еще недавно враждебный и чужой, открывался им во всей своей неземной красе. Город-призрак, город-сон. Они скользили по нему, как тени, плоть от плоти его, и жемчужный свет неба сливался с серебристым блеском воды и бархатной матовостью камня. Их поцелуи отдавали туманом, и не было им конца.

В обществе же Вадим преображался неузнаваемо. Он становился тираном, язвительным и изничтожающим. Все бабы — дуры, кричали его сузившиеся глаза. И ты такая же, как все. Не смей думать, что ты особенная. Ваши куриные мозги не способны родить ни одной мало-мальски стоящей мыслишки, так что лучше молчать. Женщины созданы лишь для того, чтобы украшать жизнь мужчины, больше они ни для чего не годны.

До поры до времени все их разногласия благополучно разрешались в постели. Тут они были на равных, партнеры, исступленные страстью любовники. Он не боролся за лидерство, позволяя ей доминировать над ним, если ей заблагорассудится, охотно подчиняясь всем ее желаниям и капризам. Но и здесь была своя темная сторона. Кокаин. Без него он не мог обходиться, бесился, если под рукой вдруг не оказывалось заветной серебряной коробочки. Пытаясь лучше понять его, Марго еще один-единственный раз попробовала и зареклась навсегда. На этот раз она была куда более осторожна и вдохнула совсем чуть-чуть.

Сначала комната расцветилась разноцветными огнями, словно в ней заиграло вдруг полярное сияние. Огоньки плясали, мерцали вокруг, как свечки на рождественской елке, преображая убогую комнату в сказочный хрустальный дворец. Марго охватил какой-то неестественный бурный восторг, будто ее накачали веселящим газом. Она словно взрывалась от каждого его прикосновения, сгорала и восставала вновь, как феникс из пепла. Ее мужчина танцевал в ней неистовый папуасский танец, пропарывал ее насквозь чем-то обжигающе огромным. «Это — смерть», — подумала, содрогаясь,Марго. Откинув голову, она взглянула на потолок и от ужаса закричала. По его белой поверхности потекли черные трещины. Как черви, как змеи, они ползли по стенам, расширяясь, поглощая все вокруг. Огоньки гасли один за другим. Сейчас это все рухнет и погребет их под обломками. Смерть, черная смерть!

Когда она очнулась, Вадим склонился над ней с шальной улыбкой фавна. Черный провал его рта напоминал одну из тех трещин. Марго дернулась, чтобы избежать его поцелуя, и в панике осмотрелась. Все как было. Знакомая комната предстала перед ее глазами во всей своей обыденности, и это слегка успокоило ее. Все вещи на своих местах, белые стены и потолок. Значит, ей все привиделось. Обычная кокаиновая галлюцинация. Весь ее восторг, трепет, ужас были искусственными. Ее, как марионетку, подвесили и подергали за ниточки. Это ее-то, Марго Сардарову! Лихо!

— Вот до чего доводит любопытство, — пробормотала она в подушку.

— Что ты сказала?

— Ничего. Никогда больше не давай мне этой гадости. Даже и не пытайся.

— Тебе не понравилось? — Он изумленно уставился на нее.

— Конечно, нет. Химические эмоции, искусственный пыл. Мне это не нужно. Своих хватает.

— Ты ничего не поняла. — Он раздраженно запустил руку в ее волосы и потянул к себе.

— Жизнь уродлива вообще, а сейчас особенно.

— Отпусти. Больно.

Марго дернулась, пытаясь высвободиться, но он крепко держал ее и, кажется, не собирался отпускать. Она чувствовала его горячечное дыхание на своем лице.

— Но она не всегда будет такой. Не все потеряно, пока кто-то еще помнит, какой она должна быть. Кокаин помогает мне не забыть.

— Ты просто живешь в другом измерении, Вадим, в кокаиновой реальности. По-моему, это сродни безумию.

Он вдруг надрывно расхохотался. На глазах выступили слезы. Вытирая их, он отпустил ее волосы. Марго тут же отодвинулась на безопасное расстояние.

— О нет, моя хрустальная девочка, нет! Я не безумец. Я — человек, пришедший в этот мир, чтобы избавить его от зла.

— Каким способом?

— Я убью его.

— Кого?

— Ленина.

Так Марго услышала об этом в первый раз.

— Вы знаете о том, что Вадим собирается убить Ленина?

— Не крутитесь, Марго. Голову чуть набок, к правому плечу. Вот так.

Карандаш уверенно скользил по бумаге. Цепкими, внимательными глазами Стае взглядывал на нее, что-то стирал, поправлял, и карандаш продолжал свой полет. Марго позволила уговорить себя позировать для портрета только потому, что ей необходимо было поговорить со Стасом в спокойной обстановке, чтобы никто не мешал. Но это оказалось не так-то просто. Он и рта не давал ей раскрыть.

— Может быть, сделаем перерыв? — взмолилась она. От неподвижности спина нестерпимо ныла, шея вот-вот грозила отвалиться.

— Потерпите еще немного. Свет уйдет, и вы отдохнете.

— Я готова терпеть сколько угодно, но только если вы ответите на мои вопросы. Итак, вы знаете?

— Конечно, знаю.

— Как мило! Вы так спокойны, будто речь идет об операции аппендицита.

— Примерно так оно и есть. Я же говорил вам, что он параноик. Это убийство — его навязчивая идея, идефикс, если угодно.

— А если он сделает это?

— Полноте, Марго, он для этого слишком поэт. И слишком легко говорит об этом. В мире полным-полно параноиков, но мало кто воплощает свои идеи в жизнь. Так что выбросьте этот мусор из своей хорошенькой головки. Будьте умницей и сидите прямо.

Марго с усилием выпрямила затекшую спину и нахмурилась. Он не убедил ее.

— А что вы думаете о терроре вообще?

— Старо как мир и совершенно бессмысленно. Убивают одного человека, а на его место приходят другие. Большевики крепко взнуздали Россию, не вырваться.

— И вы так спокойно говорите об этом?

— Я всего лишь художник. Готов слушать музыку революции, как советует нам Блок, и даже воплощать ее в своих творениях. Это — музыка времени, как ни странно.

— А мой портрет? Он тоже часть этой… хм… музыки? Стае тихо усмехнулся. Глаза его стали грустны.

— Нет, что вы. Это для души.

Марго торопилась, почти бежала, выбиваясь из сил, и все равно опаздывала. Угол Садовой и Большой Итальянской, твердила она про себя. И зачем это Вадиму понадобилось назначать ей свидание в таком месте, да еще в столь поздний час? Уже почти одиннадцать. У нее еще оставался шанс успеть. Марго прибавила шагу. Улицы были пусты. Даже случайные прохожие уже не попадались навстречу. Странно и нереально, как и все, что касается Вадима. Она устала от этого, устала от вечной нервотрепки, придирок, бурных сцен ревности и скандалов. Словом, от всего того, что и составляло, собственно, их связь. Пора кончать, сказала себе Марго. Она заглянула себе в душу и поняла, что пуста. Ничего не осталось. А было ли? Скорее всего нет, иначе и не кончилось бы так быстро.

«Скажу ему сегодня, — решила Марго. — Зачем тянуть! Чем скорее все выяснится, тем лучше». И она снова станет свободной. Как чудесно!

Вадима она увидела издалека. Он тоже увидел ее и бросился навстречу. Весь одетый в черное, в странном крылатом плаще, он напоминал суровую ночную птицу. Плащ взлетал за спиной, как крылья. Лишь лицо неестественно бледным пятном выделялось на черном.

Он вихрем налетел на нее, обхватил одной рукой за талию, прижал к себе. Марго ощутила его горячее дыхание на своем лице. Огненные губы нетерпеливо прижались к ее губам. Никогда еще он так не целовал ее, отчаянно, бешено, будто прощаясь. «Почему у меня такое чувство, будто я вижу его в последний раз», — подумала Марго.

Она заметила у него под мышкой какой-то продолговатый сверток. Он бережно прижимал его к себе.

— Что это? — спросила она.

— Не важно. Главное, что ты пришла.

И он снова поцеловал ее. Его язык танцевал у нее во рту, вызывая немыслимые вибрации во всем теле. Марго почувствовала, что слабеет. Неужели опять? Они стояли, покачиваясь, посреди улицы, слепые и глухие, безразличные ко всему на свете.

— Я все хотел сказать, как я благодарен тебе, — прошептал Вадим. — И не получалось. Может, хоть теперь получится. Я был счастлив с тобой. Только с тобой. Ты чуть было не вылечила меня, чуть было не научила снова любить жизнь. Я прошел по опасной грани, но выстоял, и теперь я силен, как никогда.

Он заглянул ей в глаза, словно ища отклика, но увидел лишь вопрос. Она не понимала, о чем он говорит.

— Ты ведь пришла сказать, что все кончено, правда? — продолжал он. — Ты и сама не знаешь, насколько ты права. Не говори ничего, не надо.

Он снова прижал ее к себе. Вырулившая из-за угла машина осветила фарами их слившиеся тела. Вадим еле заметно дернулся.

— Это они! — шепнул он, не отпуская ее. — Пусть подъедут поближе. Ну же, вперед, мы не опасны, всего лишь пара влюбленных безумцев.

Машина, сбавив скорость, подъехала ближе. Марго разглядела рядом с шофером красноармейца с винтовкой, а сзади какого-то человека в штатском. Вадим вдруг оттолкнул ее от себя и, размахнувшись, метнул свой сверток прямо в подъезжавшую машину.

Раздался оглушительный взрыв, машина загорелась. Марго стремительно перекатилась через бортик тротуара и замерла, прижавшись спиной к стене дома. Среди истошных криков и сполохов пламени она видела только искаженное ликованием лицо Вадима.

Из-за угла вырулила вторая машина. Из нее выскочили какие-то люди. Ночной воздух разорвали сухие звуки выстрелов. Вадим согнулся, словно его подкосило, и рухнул на мостовую. Скрюченные пальцы скребли булыжник. К нему подскочил человек с винтовкой наперевес и с размаху вонзил в него штык. Еще раз, еще. Сверкающее острие отливало красным.

Марго попыталась подняться, но ноги не слушались ее. Она привставала и падала, привставала и падала, как тряпичная кукла. Немой крик клокотал в горле и никак не мог вырваться наружу.

На заднем сиденье подъехавшей следом машины сидел человек. На его одутловатом, в тяжелых складках лице нельзя было прочесть ничего — ни страха, ни любопытства. Его холодные глаза под набрякшими веками не смотрели ни на охваченную пламенем машину впереди, ни на то, что осталось от Вадима. Они были намертво прикованы к тоненькой фигурке, скрючившейся поодаль, к мертвенно бледному лицу девушки с огромными глазами, в которых сейчас плескался ужас. Волосы ее распустились по плечам и шевелились, как живые. Она с трудом поднялась на ноги, сделала несколько неверных шагов и скрылась в подворотне.

Мужчина сделал незаметный знак рукой.

— Догнать и привести. Живой.

Под лестницей было сыро и пахло мышами. Марго забилась в самый укромный уголок, подтянула колени к груди и так замерла. Как ловко она провела их. Здесь ее никто не найдет.

От быстрого бега кололо в боку. Дыхание никак не хотело восстанавливаться и вырывалось из легких сухими болезненными толчками. Ничего, сейчас все пройдет.

Когда она услышала за собой топот сапог, то сразу поняла, что ее заметили. Неизвестно откуда взявшиеся силы толкнули ее вперед. Она побежала, проскочила наугад несколько проходных дворов и сквозных подъездов, легко, стремительно, не чуя под собой ног, словно чья-то неведомая воля вела ее. Они гонятся за ней, но ей нельзя попасть в их лапы. Ведь она вроде как сообщница покушения. Кто поверит, что она ни при чем? Да никто. И разбираться не будут.

Перед глазами плясало ликующее лицо Вадима. Лицо безумца. Смерть его была ужасна с точки зрения обыкновенного, нормального человека. А каково было ему на самом деле? Что чувствовал он в последние минуты своей жизни, о чем думал? Этого ей не суждено было узнать. Наверное, умер счастливым, глядя угасающими глазами на объятую пламенем машину. Ведь он осуществил свою заветную мечту. Убил Ленина. Если, конечно, убил и если тот вообще был в той машине.

Дыхание постепенно восстанавливалось, а вместе с ним возвращалось и сознание. Она вдруг отчетливо поняла, в каком положении оказалась. Вадим втянул ее в свои дела, она невольно оказалась в центре событий, и теперь ее ищут. Ищут как сообщницу преступника, террориста. Марго почувствовала, как все внутри сжалось и похолодело. Ее ищут и не успокоятся, пока не найдут. Ей надо исчезнуть из города, и чем скорее, тем лучше. Марго усиленно соображала. Лучше всего уехать в Москву. Там ее никто не знает. Она сможет затеряться в большом суматошном городе.

Но прежде надо наведаться на Мойку, к Софье Карловне. Забрать остатки драгоценностей и кое-какие дорогие сердцу вещицы. Так быстро они не смогут ее вычислить. Надо идти на Мойку, но только не сейчас. Сейчас она и шагу не сможет ступить. Огромная сокрушительная усталость навалилась на нее, придавила, подмяла под себя. Глаза закрывались сами собой. Марго провалилась в тяжкий тягучий сон, где все полыхало, и взрывалось, и заволакивалось черным дымом.

— На вашем месте я не стал бы ничего скрывать. Все равно все выясним. Вам же будет лучше, если поможете нам.

Полный мужчина с одутловатым лицом и неприятными колючими глазами ходил по кабинету из угла в угол, заложив руки за спину. От этого беспрестанного движения у Стаса рябило в глазах. Голова раскалывалась от бессонной ночи. Было нестерпимо трудно удерживать вертикальное положение на стуле. Его допрашивали уже битый час. И только сейчас он окончательно осознал, что произошло. Вадим…

— Он был больной человек. Одержимый навязчивой идеей. Сумасшедший, можно сказать.

— Интересно. И какой именно идеей он был одержим?

— Он говорил, что хочет убить… м-м-м… Ленина.

— Вот как! Значит, вы знали об этом?

— Знал.

— Почему не сообщили нам?

— Мы не воспринимали его всерьез. Видите ли…

— Я-то вижу, а вот видите ли вы? Налицо заговор с целью убийства вождя нашего государства. Вы член партии эсеров?

— Помилуйте!

— Об этом не может быть и речи! Вы, Станислав Валерьянович, видно, принимаете нас за простодушных идиотов.

— Но вы совсем не так меня поняли. Никакого заговора не было. Вадим действовал в одиночку, видимо, в состоянии аффекта. Никто из нас не знал… не думал…

— Вы лжете. Зачем? Бессмысленно, Станислав Валерьянович. Только полное признание может спасти вас от расстрела. Вы и сами не понимаете, во что вляпались.

— Но, товарищ…

Стае запнулся, не зная, как обратиться к своему грозному собеседнику. События развивались с такой умопомрачительной быстротой, что он попросту не поспевал за ними. Их разудалые пьяные разговоры грозили перерасти во что-то ужасное, роковое, неуправляемое. Надо было срочно найти нужные слова, чтобы прояснить это чудовищное недоразумение.

— Товарищ…

— Игнатьев.

— Товарищ Игнатьев, вы должны мне поверить. Какой из меня заговорщик? Я — художник, политикой никогда не занимался. Моя политика — это искусство. Вы видели мои картины?

— О них мы еще поговорим. Так, значит, он был там один?

— Конечно, один. Он вообще был очень одиноким, замкнутым человеком.

— А кто это? — Игнатьев подошел к столу, пошуршал бумагами, извлек из стопки большой лист и ткнул в лицо Стасу. — Кто она?

С белого листа на Стаса смотрело лицо Марго. Головка На тонкой изящной шее чуть склонена набок. Лучистые глаза улыбаются ему. Его последний набросок.

— Моя муза.

— Фамилия? — рявкнул Игнатьев.

— Ее не существует. Это плод моего воображения. Спокойное до сих пор лицо Игнатьева побагровело, щеки затряслись от едва сдерживаемой ярости.

— Как ее зовут? Отвечать!

— Но я же говорю вам…

Он не успел закончить. Неожиданный сильный удар в челюсть отбросил его назад. На языке заклубился солоноватый привкус крови.

— Врешь, сволочь! Она была с ним там.

Вокзал бурлил. Марго совсем бы затолкали, если бы какой-то рыжеволосый чубатый красноармеец не подсадил ее в переполненный вагон.

— Не бось, девка, с ветерком доедем!

Он ухмыльнулся ей в лицо и, нимало не смущаясь протестующими криками пассажиров, протолкнул к самому окну.

— Подвиньтесь-ка, граждане, не видите — курносая совсем заробела.

Он так залихватски подмигнул всем сразу, что вокруг захохотали. Марго благодарно улыбнулась ему, поправила сбившийся платок и, прижав к груди свой узелок, притулилась в уголке. Скорее бы уж поезд тронулся, тогда можно будет вздохнуть свободно. Поборов страх, Марго глянула сквозь пыльное стекло на перрон и обомлела. Рядом с поездом спиной к ней стоял высокий молодой офицер. Что-то в развороте плеч, в посадке головы, в коротко стриженных светлых волосах показалось до боли знакомым. Сердце, екнув, бешено заколотилось в груди. Басаргин, Володя. Марго вскочила на ноги и попыталась открыть окно. Оно не поддавалось.

— Володя! — крикнула Марго. — Володя!

Но он не слышал ее. Марго в отчаянии замолотила кулачками по стеклу. Не слышит. Марго рванулась было к двери, но тут поезд дрогнул и тронулся.

— Пропустите меня! Пожалуйста! — молила Марго.

— Да куда уж теперь?

— Мне надо сойти. Сейчас же!

Она стояла, прижав кулачки к груди, воплощенное отчаяние и растерянность. Невесть откуда взявшиеся слезы бежали по щекам.

— Так ведь едем. Аль на ходу спрыгнешь? Марго бессильно опустилась на скамью. Господи, как глупо, как несправедливо! Он здесь, совсем рядом, но недосягаем, как на другой планете. Марго прижалась мокрым лицом к стеклу. Офицер повернулся вслед удаляющемуся поезду, и тут Марго увидела, что это совсем другой человек, и поняла, что ошиблась.

— Знакомый твой? — спросил участливо рыжеволосый парень.

— Нет, — качнула головой Марго. — Обозналась.

— Ну вот, а ты уж сразу и с поезда сигать. Тебя как зовут-то?

— Маша, — ответила Марго, вытирая слезы кончиком платка. — Маша.

Пусть пока будет Маша, а там посмотрим.

Дорога до Москвы прошла незаметно. Попутчик ее, рыжеволосый парень по имени Никита, оказался говоруном и балагуром, каких поискать. Послушать его, так это именно он раздолбал белых в пух и прах, а теперь с полным правом возвращается домой строить новую жизнь. До Орла, где отец с матерью и сестры, путь неблизкий, да что с того? Ему не привыкать.

— Вот приеду, землю всю поделим, по-людски заживем. Корову купим, а то и две, а там и жениться можно. Соседская дочка, Нюра, совсем, поди, невеста. Дом построю вот этими самыми руками. Изнылся совсем. Который год, окромя винтовки, ничего в руках не держал.

Мечтая таким образом вслух, он все сжимал и разжимал свои широкие квадратные ладони, и видно было, что ему не терпится применить их к какому-нибудь хорошему делу. Марго согласно кивала в ответ. О себе она не очень-то распространялась, сказала только, что питерская, родители умерли, и едет она теперь в Москву к родственникам.

Наконец он примолк, видно, задремал. Марго приткнулась головой к темному стеклу окна. Воло-дя, Воло-дя, Воло-дя, выстукивали мерно колеса. Она сознательно распихала все воспоминания о нем по самым укромным, темным закоулкам памяти и наглухо закрыла их там. Запретила себе вспоминать. Слишком много боли осталось в прошлом.

Она уже привыкла к мысли, что ее девичья влюбленность умерла. Но она вдруг неожиданно и мощно напомнила о себе, смяла все старательно возведенные барьеры. Пять лет прошло, а она все помнит, будто, это было вчера. Володина перевязанная голова на больничной подушке, его смех, их маленькие секреты, восторженный взгляд его серых глаз, исполненное тайного смысла молчание и быстрый румянец на щеках, когда их руки вдруг соприкасались. И это чувство, будто они нашли друг друга среди войны, боли и горя. Он живет в Москве. Угол Сретенского бульвара против церкви, услужливо подсказала память. Когда она разыщет его, снова посмотрит в его глаза, повторится ли это чудо узнавания? Сон не шел, за окном мелькали черные верхушки деревьев, а колеса все продолжали стучать: Воло-дя, Воло-дя, Воло-дя.

Москва встретила Марго ясным летним солнышком, гомоном вокзальной толпы, зычными выкриками торговок пирожками. Ночью прошел дождичек, прибил пыль. Остроконечные башенки вокзала и дома вокруг предстали перед ней чисто вымытыми, словно разрумянившимися после утреннего туалета. Сумрачный сырой Питер показался вдруг далеким и нереальным. Ощущение было такое, словно она попала в хлебосольный, гостеприимный дом, немножко безалаберный и оттого еще более уютный.

Извозчик будто ее и поджидал. Удобно откинувшись на изрядно потертом сиденье, Марго жадно впитывала в себя этот необычный город, где все дома разные, площади просторны, а улочки бегут себе, извиваясь, сами не зная куда. Марго сразу почувствовала себя здесь совсем как дома. «А ведь это мой город, — подумалось ей. — Вернее, может стать моим, если…»

— Приехали, барышня, — густо прогудел извозчик. — Сретенский бульвар, вон храм Успения Пресвятой Богородицы. То самое место.

Марго щедро расплатилась, услышав в ответ звучно акающее «Благода-арствуйте!», и пошла по бульвару, вдыхая легкий прохладный воздух. Листья шелестели над головой, в ветвях весело перекликались птицы. Им все нипочем. Марго все замедляла шаг. Вон и похожий дом, небольшой одноэтажный особнячок. Стоит только улицу перейти и спросить кого-нибудь… О чем? Ей вдруг пришло в голову, что познакомилась она с Володей Басаргиным в одной стране, а приехала сейчас совсем в другую. Не может же дом до сих пор принадлежать его семье. Времена изменились. Здесь, верно, живут совсем другие люди.

«Простите, где я могу найти прежних хозяев?» Не слишком хорошая идея. Марго поежилась, вспомнив свой первый визит в дом тети на Мойке. Никого не осталось. Неужели и здесь она услышит то же?

Марго в нерешительности опустилась на скамью. Что делать? Натолкнувшись на неожиданное препятствие, все ее радужные планы грозили рассыпаться, как карточный домик. Марго рассеянно посмотрела по сторонам и тут заметила мальчика лет десяти. По виду явно беспризорник, в немыслимых лохмотьях, разваливающиеся ботинки перехвачены бечевкой, грязные пальчики торчат из прорех. Мордочка чумазая и смышленая, как у шустрого полудикого зверька. Пристроившись на корточках под кустом, он сосредоточенно метал камешки в спичечный коробок, норовя попасть с самую середину.

— Эй, мальчик, — позвала Марго. — Поди-ка сюда. Он приблизился, не торопясь, вразвалочку, словно матросик на палубе корабля.

— Хочешь заработать?

— А то!

Он стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу, ожидая продолжения. У Марго сердце сжалось при взгляде на его тонкую, в грязных подтеках шею. Как он живет, где, чем?

— Чё делать-то? — перебил ее мысли беспризорник.

— Видишь вон тот дом?

— Угу.

— Сходи, узнай поосторожнее, живет ли там Владимир Николаевич Басаргин. Запомнил?

— Басаргин.

— Может, найдешь кого-нибудь, кто там жил в старые времена.

— Дед Антип всех, почитай, знает. Но он злю-ющий! Сколько раз мне ухи крутил.

— Найди мне его. — Марго вынула из кармана монету и показала мальчику. — Найдешь

— твоя будет.

Глаза беспризорника загорелись:

— Ух ты! Настоящая?

— Конечно, настоящая.

— Я мигом.

Он унесся, только подметки засверкали. Марго приготовилась ждать. Не прошло и пятнадцати минут, как он появился снова в сопровождении худого старика с длинной седой бородой. Одной рукой он цепко держал мальчика за плечо, другой опирался на большую суковатую палку. Он, кряхтя, опустился на скамью рядом с Марго, сумрачно оглядел ее из-под кустистых бровей. Марго стойко выдержала его взгляд. Мальчик получил свою монетку и мгновенно испарился, пока не отобрали.

— Это вы, значит, разыскиваете Владимира Николаевича? -Я.

— А кто вы ему будете?

— Невеста его, — неожиданно для себя сказала Марго. — С Кавказа. Мы с ним в войну познакомились.

— Вон оно, значит, как. — Он чуть что не присвистнул. — Невеста. Вон оно как.

Он погрузился в молчание, разложив бороду на скрещенных на палке руках. Марго тоже молчала, не решаясь заговорить. Так они сидели рядом, думая каждый о своем. Марго не выдержала первой:

— Он не живет здесь больше?

— Нет. Никого не осталось.

Опять эта фраза. Марго почувствовала, как кровь отхлынула от щек. Руки задрожали. Марго сцепила руки на коленях так, что побелели костяшки пальцев. Как выговорить то, что вертелось на языке?

— Он… жив?

— Да жив, жив, — отчего-то с досадой сказал старик. — Он теперь на Скатертном переулке, дом два, квартира двадцать четыре. Если надумаете к нему, так ступайте до Никитской, а там прямехонько и до Скатертного.

— Спасибо вам.

Марго так обрадовалась услышанному, что совсем не обратила внимания на неуместное словечко «если».

Дом, в котором жил Басаргин, совсем не понравился Марго. Огромный, темный, он был выстроен в форме буквы «П». И эта самая буква тяжелыми лапами обхватывала с двух сторон мрачный двор, похожий на колодец. Ни травинки, ни цветка, ничто не оживляло этого каменного монстра. Казалось, здесь никогда не бывает солнца. После развеселых завитушчатых особнячков Никитской и сочной зелени бульваров как-то жутко было попасть в это царство мрака.

Марго быстро нашла нужный подъезд и, взлетев на лифте на третий этаж, нажала кнопку звонка. Она даже не волновалась, настолько была переполнена впечатлениями этого суматошного дня. Звонок слабо тренькнул. В наступившей тишине она явственно различила торопливые шаги и каким-то шестым чувством поняла, что это непременно он. Сердце подскочило куда-то к горлу и затрепыхалось, как птичка. Стало весело и жутко. Вот сейчас…

Дверь распахнулась. На пороге стоял Володя в светлых брюках и ослепительно белой рубашке. Незавязанный галстук небрежно свисал на грудь. Видно, он как раз занимался с ним, когда она позвонила. Влажные волосы, слегка потемневшие от воды, были зачесаны назад со лба. С минуту он молча, ошалело смотрел на нее, будто вбирал в себя глазами, маленькую, хрупкую, ее серый дорожный костюм, растрепавшиеся от быстрой ходьбы волосы, крошечную булавку у горла.

Он выкрикнул что-то нечленораздельное. Марго почувствовала, как его руки сомкнулись за ее спиной. Пол ушел из-под ног, ее вертело, кружило, подбрасывало, шпильки сыпались дождем.

— Приехала! Глазам не верю! Приехала! — кричал он, ликуя.

Марго только смеялась, не в силах вымолвить и слова. Голова кружилась, как от шампанского.

— Что здесь происходит?

Громкий властный голос подействовал на них, как ушат холодной воды. Басаргин резко остановился и, бережно поставив Марго на ноги, обернулся. Марго выдвинулась из-за его плеча и посмотрела тоже. В дверном проеме стояла простоволосая женщина в халате, с не по-утреннему ярко накрашенными губами. Эти алые губы сложились сейчас в надменную гримаску, отчего лицо женщины сделалось неприятным и даже злым. Они обе вопросительно смотрели на Володю, ожидая объяснений. Под прицелом двух пар глаз он, однако, нимало не смутился. Взяв Марго под локоть, он подвел ее к замершей в дверях женщине.

— Это наконец случилось, как я и говорил. Моя Марго приехала ко мне.

— Здравствуйте, — сказала Марго, протягивая на всякий случай руку.

Женщина брезгливо посмотрела на нее, будто это была дохлая рыба, и не сделала никакого ответного движения. Марго быстро убрала руку за спину.

— Почему же ты не представишь меня, раз мы тут все такие светские?

— Конечно. Марго, это Вероника… моя жена.

Марго показалось, что она ослышалась. Жена… Что это значит? Или ей померещилось?

— Володя, это правда?

— Еще бы не правда, моя милая. Так что здесь вас никто не ждал. Можете спокойно отправляться восвояси.

— Вероника, прекрати! — В голосе Басаргина послышались жесткие нотки. — По-моему, нам следует пригласить Марго в дом и спокойно обсудить создавшуюся ситуацию.

— Спокойно! Ну конечно, непременно спокойно. Какая-то авантюристка врывается в мой дом, пытается тут же, на пороге, овладеть моим мужем, а я должна быть спокойна. А известно ли вам, что у нас будет ребенок?

— Что ты такое говоришь? Какой ребенок?

— Ты удивлен? Дивно! А что еще бывает у людей, которые занимаются любовью ночи напролет? Так что приди в себя и вспомни наконец что у тебя семья. А ее чтобы духу здесь не было!

Марго зажала уши руками, чтобы не слышать этого визгливого, истеричного крика, и кубарем бросилась вниз по ступеням. Прочь, прочь отсюда!

— Марго! — крикнул Володя, перевешиваясь через перила. — Марго, подожди!

Топот ее каблучков раздавался уже где-то внизу. Володя повернулся к жене, сверкнул яростными, невидящими глазами.

— Ты все соврала! Признайся, что соврала.

— Как бы не так!

Глаза ее сверкали торжеством. Тяжелый подбородок воинственно выдвинулся вперед. Володя секунду смотрел на нее, как бы не узнавая, потом опрометью бросился в квартиру. Однако он тут же вернулся, торопливо натягивая пиджак.

— Ты куда? — недоуменно спросила Вероника.

— За ней, — крикнул он на бегу.

— Мерзавец! Если сейчас уйдешь, можешь больше не возвращаться! Слышишь?

Но он уже не слышал ее. Он догнал ее на углу Большой Никитской, попытался остановить, но безуспешно. Марго резко стряхнула его руку и бросилась через улицу. Володя в два прыжка поравнялся с ней.

— Да выслушай же меня!

— Не желаю ничего слушать! Оставь меня в покое!

— И не мечтай! Ты ведешь себя как капризный, избалованный ребенок. Это же нелепо, в конце концов.

— Я же авантюристка. Или ты не слышал, что сказала твоя жена?

— Никакая она мне не жена.

— Ого! Вот это лихо! Так что же она делает в твоей квартире?

— Она там живет.

— Знаешь, все это слишком сложно для моих куриных мозгов.

— Еще немного — и я поверю, что так оно и есть.

— Ах ты, наглец!

— Еще какой!

Он быстро нагнулся и поцеловал ее прямо в полуоткрытые протестующие губы. Марго попыталась вырваться, но он крепко держал ее, исключая всякую возможность сопротивления. Да она уже и не думала об этом. Ощущение было настолько пьяняще-волшебным, что все мысли враз вылетели из головы, осталась лишь дивная, обволакивающая легкость.

Оглушительный рев клаксона вырвал их из забытья. Они и думать забыли, что остановились выяснять отношения посреди улицы. Лязгающая металлическая громада стремительно надвигалась. Водитель что-то истошно кричал, клаксон надрывался, как Иерихонская труба. Басаргин сориентировался первым. Схватив Марго под мышку, он скакнул к тротуару и бережно поставил ее на ноги.

— Возмутительно! — сказала Марго, отряхивая юбку. — Просто возмутительно, как ты обращаешься со мной. Как с какой-то куклой. Переставляешь с места на место, вертишь, крутишь.

— И это вся благодарность за то, что спас тебе жизнь? Другой не будет?

Встав на цыпочки, Марго чмокнула его в щеку.

— Вот! И будет с тебя.

Басаргин покачал головой и с уморительной серьезностью указал на другую щеку.

— А не слишком ли? — осведомилась Марго.

— Ничуть. Действую в полном соответствии со Священным Писанием, подставляю другую щеку. И место вполне подходящее.

Он указал на храм Большого Вознесения, белеющий колоннами поодаль.

— Шантажист! — вздохнула Марго, но тем не менее приложилась губами к указанному месту.

— А теперь, когда ты наконец сменила гнев на милость…

— С чего ты взял?

— Природное чутье. Никогда не подводит, надо только почаще к нему прислушиваться. Это прежде всего вас касается, мадемуазель. — И, предвидя всплеск эмоций с ее стороны, резко сменил тему: — В этом храме, между прочим, венчался Пушкин.

— И всем известно, что из этого вышло, — подхватила Марго.

— Ради Бога, не надо о грустном. Так ты готова выслушать меня? Только не перебивай.

Он подхватил ее под локоть и повел на бульвар. Было удивительно приятно просто идти рядом с ним, соприкасаться руками, чувствовать, как он усмиряет свои шаги, чтобы попасть в такт с ней. Будто они ходят вот так рядом уже целую жизнь. И называют друг друга на ты, естественно, без всякой неловкости. Откуда все это? Ведь они не виделись целых пять лет. Или больше? Да какая, в сущности, разница?

Басаргин усадил ее на скамейку и сам устроился рядом. Марго терпеливо ждала.

— Итак, моя жена…

Марго напряглась от одного этого слова. Он будто почувствовал это и накрыл ее руку своей.

— Ты обещала не перебивать. Я действительно женат… официально, а фактически нет.

— Не понимаю.

— Ты знаешь, что такое фиктивный брак?

— Примерно.

— Поясню. Это когда люди женятся не из любви и не из желания создать семью, а совсем от других причин. Чтобы обрести самостоятельность, получить жилплощадь, да Бог еще знает почему. Но к настоящему браку это не имеет никакого отношения. Так и у нас с Вероникой. Она хотела избавиться от тирании своего папочки, вот и попросила меня о… хм… дружеской услуге.

— Хороша услуга! — вздернула брови Марго. — Что-то я не слышала, чтобы от дружеских услуг получались дети.

— Каюсь, грешен. Хотя об этом ребенке я узнал только сейчас, поэтому это само по себе вызывает сомнения. Уж больно кстати. Но даже если это и правда, сути дела это не меняет.

— Вот как! А ночи любви?

— Преувеличение. Ведь мы не дети, Марго. Человек слаб, особенно мужчина, который долгое время был без женщины и вдруг просыпается среди ночи в объятиях пышущей жаром красавицы. Прости, что я так откровенен, но иначе не получается. Мне почему-то кажется, что ты поймешь.

Марго вспыхнула до корней волос, вспомнив Вадима и их ночные безумства. Правда, все правда, и не ей бросать в него камень.

— Мы должны были расстаться вскоре после свадьбы. Сам не пойму, как она все повернула. Хитрая женская уловка, а я, дурак, попался. Но она с самого начала знала о тебе, что я тебя жду, несмотря ни на что.

— Но ты не искал меня.

— Какой смысл? Я писал в Эривань, и не один раз. Лишь однажды получил ответ от новых хозяев твоего дома. Багдасаровы, так, кажется. Сообщили, что ты уехала в Тифлис, ни адреса, никаких имен. Что прикажешь делать? Вот, взгляни.

Он достал из кармана плоский серебряный портсигар и щелкнул замочком. На Марго глянуло ее лицо, только уже почти чужое, незнакомое.

— Господи, мне здесь шестнадцать лет. Как давно…

— И все эти годы она со мной… то есть ты. Всегда. Марго прислонилась головкой к его плечу. Счастье душило ее, горькое ее счастье.

— И что же нам теперь делать? — спросила она совсем маленьким, не своим голосом.

— Жить, — ответил Басаргин, перебирая выпавшие из прически пряди шелковистых волос. — Просто жить.

— Но… ребенок… Он-то чем виноват?

— Я останусь ее мужем до рождения ребенка. Он будет носить мое имя, и я никогда его не брошу. Буду помогать, чем могу, если надо, буду рядом. Но большего я не в силах дать. Я ведь рожден был, чтобы любить тебя.

— Сама не пойму, как это случилось. Этот мой отъезд в никуда. Я жила в каком-то кошмаре. Смерть мамы, моя болезнь, эти видения страшные. Чудища с кровавыми языками все норовили утащить меня куда-то, на части рвали. До сих пор помню царапанье когтей, вой и смрад. Я боролась, как безумная, визжала, кусалась. Отстали. Очнулась лысая, страшная, худая, как скелет, но хоть живая.

— Я помню.

— Ты видел? Какой ужас!

— Нет. Именно тогда-то я и понял, как сильно люблю тебя.

Басаргин приподнялся на подушке и поцеловал ее коленку. Марго сидела, прислонившись спиной к стене, завешенной потертым персидским ковром. В свете уличного фонаря, пробизавшегося сквозь неплотно задернутую занавеску, ее кожа отливала матовым фарфором. Басаргин глядел и не мог наглядеться. Все было ирреально, перевернуто, волшебно. Вроде знакомая комната, а не узнать, так преобразилась от одного ее присутствия. Он скользнул пальцами по нежной шее, дразнящей линии груди, округлой раковине живота.

— Ты говори, говори. Я просто должен все время знать, что это действительно ты.

— Я тогда была как змея, меняющая кожу, только еще хуже. Все чувствительно, болезненно, ранит. Хотелось спрятаться, переждать и начать все сначала. А больше всего хотелось забыть, окончательно, навсегда, чтобы ничто не напоминало.

— Даже я?

— И ты. Так мне казалось тогда. Глупо, правда?

— Да нет. Я не знаю.

— Глупо, глупо. Если бы я сразу приехала к тебе сюда, ничего бы и не было, ни твоей женитьбы, ни…

Она вдруг замолчала.

— Чего?

— Много чего.

— У тебя ведь был кто-то, верно?

Марго обхватила себя руками, словно ей вдруг стало зябко. Волосы свесились на грудь, закрывая лицо. Он отвел длинные пряди, заглянул в глаза.

— Ты любила его?

— Не знаю. Одно время мне так казалось. Наверное, мне просто очень хотелось любить кого-то, вот и…

— А где он теперь?

— Он умер. О Господи! Как я могла забыть!

Марго схватила его за руку так, что ногти впились в кожу. Басаргин от неожиданности вздрогнул:

— Эй, полегче! Что стряслось?

— Скажи, с Лениным ничего не случилось?

— Что-что?

Ее вопрос прозвучал так комично, что Басаргин расхохотался. Смех душил его, слезы текли по щекам. Он в изнеможении откинулся на подушку, корчась и сотрясаясь от смеха.

— Ох, умру с тобой! Ленин! Какая забота!

Марго трясла его за руку, пытаясь привести в чувство. Она никак не могла взять в толк, что его так рассмешило. Ей-то было вовсе не до смеха.

— Прекрати. Ну что ты, — молила она. — Все очень серьезно. Вадим, ну… мой друг, взорвал машину, в которой ехал Ленин.

Смех прервался так же внезапно, как и начался. До Володи постепенно начал доходить смысл сказанного.

— Погоди, погоди. Говоришь, взорвал машину и в ней был Ленин? Невозможно. Он уже давно не выезжает из Москвы.

— Ты уверен?

— Абсолютно.

— Значит, это был не он. Тогда кто же?

— Ты меня спрашиваешь?

— Нет, конечно. Скорее, себя.

— Что было потом?

— Его убили. Застрелили тут же у горящей машины, а потом еще кололи штыками. Я плохо помню.

— А откуда тебе вообще это известно?

— Я была там с ним.

— Господи, зачем?

— Я не знала, что он задумал. Иначе бы не пошла. Теперь я понимаю, что он хотел попрощаться со мной, а заодно и отвести от себя подозрения. Влюбленная парочка на обочине дороги. Никому и в голову не придет…

— Хорош!

В голосе Басаргина прозвучало столько холодного презрения, что Марго стало неуютно.

— Ты хоть понимаешь, во что он тебя втянул? Герой! Тебя кто-нибудь видел?

— Не знаю. Не думаю. Такая была суматоха. Они, правда, гнались за мной потом, но я убежала. Не пойму только, зачем он это сделал. Видно, хотел красиво свести счеты с жизнью.

— Лучше бы спрыгнул с моста или пустил себе пулю в лоб.

— Ты не понимаешь. Он был просто одержим этой идеей. Она сжирала его, как ржа железо. Он почему-то был уверен, что именно он должен убить его и спасти Россию.

— Это впечатляет. Но что было, то было. Все равно теперь ничего не изменишь. А тебе нужно при первой же возможности сменить фамилию.

— На какую?

— На мою, конечно.

Они обвенчались спустя три месяца в храме Рождества Богородицы на Путанках, что на Малой Дмитровке. Марго вполне удовлетворилась бы гражданской церемонией, но Володя настоял. Ему так хотелось, чтобы их союз был освящен перед Богом, что Марго не решилась возражать.

Объявленный в марте 1921 года нэп, новая экономическая политика, совершил чудо, немыслимое еще несколько месяцев назад. Тяжкая, полуголодная, серая жизнь стремительно обретала краски. Постепенно открывались ресторанчики и трактиры, магазины, ателье и мастерские. Заработали рынки. На улице стали появляться красиво одетые люди. А главное, вернулась надежда. Люди поверили, что кошмар последних лет позади, а впереди их ждет новая — красивая, светлая жизнь.

Храм на Путанках был в десяти минутах ходьбы от их жилья. Комната, в которой они жили с самого приезда Марго в Москву, принадлежала давнишнему другу Басаргина Григорию Яковлеву, довольно известному по Москве художнику. В тот момент он был в отъезде, как это часто с ним случалось, а по возвращении перебрался к своей подруге Ирине, начинающей балерине Большого театра, к ее несказанному удовольствию.

— Наконец-то у меня будет возможность приручить этого медведя, — сказала она Марго, сияя. — А то, несмотря на свою внушительную комплекцию, увертлив, как угорь. Так и норовит выскользнуть из моих бархатных лапок.

Молодые женщины сразу же понравились друг другу, и между ними установились доверительные, теплые отношения, которых так не хватало Марго. Теперь ей было с кем незатейливо, по-женски поболтать о сотне маленьких пустячков, столь милых женскому сердцу. В искусстве украшать себя Ирине просто не было равных. Любая, даже самая незамысловатая вещь выглядела элегантно на ее тонкой летящей фигуре. Кроме того, у нее была дивная портниха, ухитрявшаяся придавать старым платьям истинно парижский шик. Она-то и сшила для Марго свадебный туалет. Это, конечно же, было не подвенечное платье с морем оборок, воланов и кружев, но очень изысканный бледно-розовый костюм с огромной орхидеей, которая цвела на плече совсем как живая. Ансамбль дополняли белая шляпка с вуалью и белые перчатки. Марго выглядела просто восхитительно. Бледный розовый цвет удачно оттенял нежный румянец щек и бархатную глубину глаз. Басаргин буквально онемел от восхищения, когда увидел се. Впервые в жизни он не нашел достойных слов. Григорий Яковлев, рыжеволосый великан, которому предстояло исполнить роль шафера и которого по этому поводу втиснули в тесный черный костюм, оказался более находчивым.

— Ого! — оглушительно зарокотал он. — Наконец-то у моей Ирины появилась достойная соперница!

За что немедленно схлопотал щелчок по носу. Но это его нисколько не смутило. Завладев рукой Марго, которая немедленно утонула в его лапище, он церемонно ее расцеловал. Неизвестно, откуда вдруг взялось столько изящества в его громоздкой фигуре.

— Хороша, до чего хороша! — восклицал он. — Впрочем, ты, Володька, тоже не так уж и плох, когда тебя приоденешь. С вас хоть портрет пиши.

— Помилосердствуй, Гриша! — взмолился Басаргин. — Что угодно, но только не это. Хватит с тебя и моей ноги.

— А известно ли вам, Марго, что у него совершенно римская стопа? Бесценная модель для моих студентов.

Марго знала, что Григорий преподает рисунок в недавно открывшихся Художественных мастерских и при каждой возможности таскает туда Володю под любыми мыслимыми и немыслимыми предлогами.

— Они меня уже разъяли на части, — пожаловался Басаргин. — Я скоро просто перестану существовать как единое целое.

— Может, оно и к лучшему, — прогудел Григорий.

— Э, нет, — возразила Марго. — Уж вы оставьте мне его в целости. Я не так современна, как некоторые. Мне лучше по старинке, ручки-ножки на своих местах.

— Какая скука! — Григорий закатил глаза к потолку. — Я всегда говорил, что женщины — тормоз прогресса.

— Представляю, во что бы вы превратили этот мир, если вас не тормозить, — вставила, смеясь, Ирина.

— Воображения не хватит, — пробурчал Григорий. — Но что это мы? Батюшка небось заждался. Все в сборе?

— Надеюсь, эта женщина сегодня не придет, — сказала Ирина. — А то разрыв сердца ей обеспечен.'

«Этой женщиной» она именовала Веронику, которая не раз уже появлялась у них на Малой Дмитровке и закатывала жуткие истерики. Басаргин не знал, куда от нее деваться, даже на работу ходил как на войну, ибо она подстерегала его и там. Всем вокруг уже было известно, что он подло бросил ее, беременную, и ушел к какой-то девке. Жизнь грозила превратиться в кромешный ад, пока однажды вечером к ним не пришел ее отец. Смущаясь и, верно, от этого брезгливо поджимая губы, он сказал, что ему неловко за свою дочь, весь этот скандал дурного тона и беременность ее не более чем неуместная выдумка. Моментально был оформлен развод, и начались приготовления к свадьбе.

Был сияющий октябрьский день. Деревья вдоль улицы алели багрянцем. Извозчичья пролетка уютно поскрипывала на булыжниках мостовой. Басаргин склонился к ней:

— Ты веришь, что это происходит с нами?

Сквозь вуаль трудно было прочесть выражение ее глаз, только губы слегка изогнулись в улыбке.

Обряд венчания прошел тихо, почти тайно. Мерцали свечи, курился ладан, Богородица смотрела с алтаря печальными, все понимающими глазами.

— Веришь ли, что это происходит с нами?

Когда они выходили из храма, полные только что совершившимся таинством, связанные навсегда перед Богом, переполненные счастьем, подошедший трамвай выплюнул на мостовую группу молодых людей. Они визжали, вихлялись, улюлюкали, делали непристойные жесты.

— Эй, попы, подавитесь своим богом! — заорал кто-то.

— Кровь народную пьют, упыри!

— Бездельники, захребетники, перестрелять бы вас всех!

— Давить попов, как клопов!

Прохожие реагировали по-разному. Кто шарахался и ускорял шаги, стремясь скорее вырваться из уплотнявшегося облака ненависти, кто, наоборот, останавливался поглазеть. Марго почувствовала, как напряглась рука Володи, поддерживавшая ее под локоть. От давешнего ощущения счастья не осталось и следа. На смену ему пришли бессилие и страх. И еще предчувствие несчастья, страшной, неотвратимой беды. Она не знала, что это будет, коснется ли только ее или всех, просто на светлый, сияющий день вдруг легла густая тень.

В полном молчании они уселись в поджидающую пролетку.

— Пошел! — крикнул Басаргин.

Марго оглянулась назад. Дергающиеся фигурки хулиганов казались такими маленькими и ничтожными на фоне белоснежного величия храма. Пять его резных голов легко и невесомо парили в воздухе, высоко-высоко над жалкими марионетками, которых будто кто-то дергал за ниточки.

— Попов… клопов… Уа-а-а! У-лю-лю! Попов… клопов…

— Кто они были, эти бесноватые у церкви?

Марго впервые за весь день задала этот вопрос. Все, словно сговорившись, ни слова не сказали о давешнем эпизоде у церкви. Стараниями Басаргина и Григория свадебный обед прошел весело и беспечно, слишком весело и беспечно, чтобы это было естественно. Произносились витиеватые тосты, экспромты и шутки сыпались как из рога изобилия, рисовали шаржи на салфетках, играли в шарады. Словом, веселились, как могли, словно старались не допустить и мысли о чем-либо уродливом и безобразном. И это им удалось. В какой-то момент все поверили, что мир ограничивается пределами этой гостеприимной комнаты, где царит любовь, дружба и красота.

Разошлись далеко за полночь, когда все было съедено, выпито, перепето и переговорено. И когда гости ушли и они наконец остались одни, Марго присела на краешек стула у растерзанного стола и задала наконец мучивший ее вопрос:

— Кто они были, эти бесноватые у церкви? Володя опустился на пол у ее ног, помолчал, вздохнул:

— Воинствующие безбожники. Тупые и уродливые, как и все фанатики. Они часто устраивают свои шабаши у церквей.

— Почему их никто не остановит? — Кто?

— Власти.

— Да они только и ждут удобного момента, чтобы сказать им «фас».

— Но я не понимаю. Кому мешает вера?

— Большевикам. Вера — нравственный стержень народа, его становой хребет, если хочешь. Стоит перебить его, и люди останутся без опоры. Тогда с ними можно будет делать все, что угодно. Гнуть, ломать, лепить по своему образу и подобию.

— И ты так спокойно говоришь об этом?

— Почему ты решила, что я спокоен? Просто я принял решение и следую ему. Решил остаться в России и пройти вместе с моим народом все круги ада или рая, как получится. Звучит высокопарно, но правда.

— И поэтому ты не уехал с Нелли?

— Да. И был вознагражден. Ты здесь и именуешься отныне госпожой Басаргиной.

— Товарищем Басаргиной, — поправила его Марго.

— Это в миру, а здесь ты всегда будешь моей госпожой. Повелевай мной как заблагорассудится.

Стройная ножка закачалась у его лица. Не раздумывая долго, Володя стянул с нее туфельку, отбросил. За ней последовала другая, потом чулки. Юбка, шурша, скользнула на пол. Крошечные пуговки блузки никак не хотели поддаваться натиску его нетерпеливых пальцев, но он был настойчив и не сдавался. Наконец последняя преграда была устранена. Его возлюбленная стояла перед ним во всем великолепии своей наготы и, закинув руки за голову, вынимала из волос шпильки. Восхитительная поза, подсмотренная еще божественным Челлини и воплощенная им в мраморе. Но холодный камень, даже оживленный резцом гения, не мог бы передать мерцающей теплоты кожи, волнующей тайны груди, стремительного каскада выпущенных на волю волос, всего того, что предстало перед взором Басаргина.

Он протянул к ней руки. Она шагнула навстречу. Сияющие глаза приблизились вплотную к его лицу, заслонив весь мир. Тела их переплелись, слились в единое целое. Грянь сейчас гром, разверзнись земля, ничто не смогло бы оторвать их друг от друга.

Игнатьев плеснул водки в стакан, привычным движением опрокинул жидкость в горло, хрустко куснул огурец. Знакомое тепло разлилось по телу, проникло в каждую клетку, смывая накопившуюся усталость. Только резь в глазах и напоминала о бессонных ночах.

«Проклятые интеллигенты, — подумал лениво Игнатьев. — В чем только душа держится, плюнуть некуда, а все ерепенятся. Каждое слово с зубами приходится выбивать. Вот хоть этот художник гребаный, Семаго. Ничтожный же человечишко, мелюзга, молоко на губах не обсохло. Так ведь нет! Подох, а не раскололся. „Не знаю“, „не видел“, „не думал“. Тварь! Вот и получил головой об стол. Смеется теперь, наверное, надо мной на том свете, если он есть».

Игнатьев погрозил кулаком в потолок, налил еще водки. А что, дело сделано, большое дело, теперь можно и расслабиться. Начальничек его, Левин, полыхнул в той машине, как спичка. Теперь Игнатьеву прямой путь наверх. Ничто не мешает. Шутка ли, заговор раскрыл, покушение на самого Ленина! Не важно, что Ленина там не было и быть не могло. Все равно звучит. Этот полоумный придурок с бомбой лучше и придумать не мог. Одним ударом все фигуры с доски смело. Остался только он, Игнатьев Семен Игнатьевич, проверенный работник органов, член ВКП(б) с 1918 года.

Игнатьев почесал грудь под выпростанной из штанов рубахой, придвинул к себе объемистую папку, раскрыл и зашуршал листками. Толстые пальцы его с квадратными ногтями любовно перебирали хрустящие бумаги, исписанные знакомым крупным почерком. Сам все писал, каждое слово, каждая буква знакома. Чистая липа, но кого это волнует? Главное — давить врагов Советской власти, выискивать, выкуривать из всех щелей, придумывать, если надо, и давить, давить, давить. На том стоим. Все там есть в этих бумагах: чистосердечные признания, бесполезные раскаяния и фамилии. Одного только имени нет и не будет. Он сам аккуратно изъял его из всех показаний, чтобы следа не было.

Маргарита. Надломленная фигурка, тонкие руки, раскинутые по шершавой стене дома, и глаза на пол-лица. И эти самые глаза мерещились ему сейчас в полумраке комнаты. Дорого бы он дал, чтобы она сейчас оказалась здесь. Он ясно представил себе, как она, сжавшись в комочек, забивается в угол. В глазах плещется ужас. Он стоит над ней, гигантский, как скала, широко расставив ноги, и упивается ее страхом. Ему всегда нравилось, когда его боялись. Ничто не сравнится с этим ощущением собственной силы. Он запускает руку в ее волосы и тащит в кровать. Она отбивается, молотит его кулачками, дурочка, не зная, что этим только еще больше распаляет его. Взбухший член бьется, распирает ширинку, властно требуя своего. И он это получит. Игнатьев любит брать женщин силой, задирать юбку на голову, разжимать коленом стиснутые ноги, давить, крушить. Так всегда было.

А с этой, может быть, все будет иначе, может, получится по-другому? Может, она сама… Незваная мыслишка засвербила в виске. Как это бывает? Он попытался представить себе и не смог. Глаза на пол-лица, а в них ужас. Или…

Пока есть только имя. Маргарита. Негусто. Но он размотает этот клубок и найдет ее. Не зря же с той самой ночи ее глаза преследуют его повсюду.

Квартира на Малой Дмитровке, в которой они поселились после свадьбы с легкой руки Гриши Яковлева, была классическим образцом московского жилища образца двадцатых годов. Элегантный двухэтажный особняк с парадным подъездом, венецианским зеркалом в витой золоченой раме и чугунными решетчатыми перилами широкой лестницы, принадлежал некогда графине Олсуфьевой. Некогда — это всего лишь несколько лет назад и целую вечность.

Сама графиня с дочерью по слабости здоровья жила больше в Ницце, а квартиры сдавала внаем. Ту, в которой обитали Басаргины, шестикомнатные катакомбы в бельэтаже с длинным-предлинным коридором, снимала до революции звезда Малого театра Лозовская с мужем. Тот был моложе ее на пятнадцать лет и к тому же красавец, поэтому требовал особой заботы.

Квартира была превращена в уютное гнездышко с тяжелыми бархатными гардинами, набивными атласными обоями, резными ширмами и бронзовыми светильниками в виде одалисок в соблазнительных позах.

В 1917 году супруги уехали на гастроли в Швецию, где их и застали известные события. Возвращаться в пылающую Россию было страшно, да и бессмысленно. Что, скажите на милость, стала бы делать в голодной Москве стареющая театральная дива? А здесь они имели успех, гастролируя по Скандинавии и Северной Европе со сценами-дуэтами из пьес Ибсена и Зудермана. Они выступали под фамилией Лозовские. Молодой супруг с радостью пожертвовал своей собственной. Он был на вершине блаженства, ибо о такой карьере и мечтать не мог.

Таланта его жены, действительно уникального, с лихвой хватало на двоих. От него требовалось только быть красивым и естественным, а это у него получалось отменно.

Она обладала редкой способностью подчинять себе любую аудиторию, на первый взгляд не прилагая для этого никаких усилий, одним легким движением бровей или нервным изломом губ, которые почему-то видно было с последних рядов галерки. Наверное, это был феномен не из области зрения. А как она держала паузу! Весь зал замирал вместе с ней, сердца бились в такт. Казалось, прикажи она им остановиться, остановились бы.

Жизнь катилась по накатанным рельсам, ничто не предвещало перемен, пока однажды молодого человека не увидел случайно известный немецкий кинорежиссер Эрих фон Зонненштраль. Он пригласил его на пробы, которые были столь успешны, что молодой человек был тут же утвержден на главную роль. Он тут же урезал фамилию жены до Лозофф и, несмотря на ее отчаянные протесты, с головой ушел в кино. Она отлично понимала, что туда ей дороги нет. Морщины, которые успешно скрывал грим, на экране только безжалостно высвечивались. Она пыталась еще какое-то время выступать с моноспектаклями, но запал был уже не тот. Будто что-то надломилось внутри, и она покинула сцену, чтобы доживать свой век среди тлеющих углей былой славы.

Но это совсем другая история, а квартиру на Малой Дмитровке между тем обживали иные люди. Кроме Басаргиных, которые теперь занимали комнату Гриши Яковлева, здесь поселились инженер Павлов с супругой Евгенией Дмитриевной, а также Иван Спиридонович Суржанский, крупный чин из Наркомата внешней торговли, его жена Татьяна и кухарка тетя Саша, маленькая круглая старушка с мясистым носом, похожим на печеную картошку, и шустрыми, все подмечающими глазками. Когда-то давным-давно она приехала в Москву на заработки из глухой рязанской деревни, попала в дом к Суржанским, вырастила Ивана, потом перекочевала на кухню, где полностью раскрылся ее природный талант поварихи. Это была лишь одна ее ипостась, на самом деле весь дом держался на ней. Она была домоправительницей и полноправным членом семьи. Татьяна Суржанская, пикантная пухленькая блондинка, была совершенно беспомощна в хозяйстве и искренне считала тетю Сашу Божьим даром и добрым духом своей семьи.

Безусловно, самыми колоритными обитателями квартиры были Павловы. Ипполит Аркадьевич, сорокапятилетний толстяк с коротенькими ручками и ножками, которые с трудом носили его объемистое брюхо, был истинный чревоугодник. Он без конца что-то жевал, сопя и причмокивая, круглые щеки его вечно находились в движении. Этакая машина по переработке пищи. Всюду, куда бы он ни шел, оставался шлейф огрызков и крошек, к вящему неудовольствию тети Саши, которая не выносила грязи и бегала за ним с веником чуть ли не в туалет.

Он был обладателем изрядной лысины и имел привычку зачесывать на нее волосы, от уха до уха, чем еще больше привлекал к ней внимание. Жена звала его Полюша, отчего Басаргин тут же окрестил его Поллюцием. Имечко, может быть, и пристало бы, да тетя Саша перещеголяла Володю. За странно вывернутые сизые ноздри она прозвала Павлова Баклажанная ноздря. Как говорится, не в бровь, а в глаз, вернее, в нос.

Евгения Дмитриевна Павлова была на добрую голову выше своего коротышки-мужа, худая, смуглая и явно работала под испанку. Она красила волосы в иссиня-черный цвет и зачесывала их в гладкий жиденький пучок на затылке, который в лучших традициях украшала цветами или гребнями. Она часами просиживала на солнце во дворе, вымазав лицо ореховым маслом, чтобы, не дай Бог, не потерять загара, носила цветастые юбки и длинные золотые серьги до плеч, не выпускала из алых, накрашенных губ папироску и пела знойные романсы надтреснутым контральто, которое забавно контрастировало с писклявым голосом мужа. А еще она любила писать маслом натюрморты с цветами, которые загромождали обе их комнаты. Гриша Яковлев рассказывал, что она проходу ему не давала, когда он еще был ее соседом, все добивалась его просвещенного мнения, а он крутился, как пескарь на сковородке, пытаясь хоть как-то улизнуть.

— Верите ли, Марго, — говорил он, в шутливом ужасе закатывая глаза. — В окно от нее сбегал, благо тут невысоко. Совсем заела. А правду скажешь, и вовсе со свету сживет. Так что я ваш должник.

Павловы жили замкнуто. Друзей у них, судя по всему, не было, по крайней мере в гости к ним никто не ходил. Вечерами они всегда были дома и, судя по густому запаху пищи, смешанному со скипидаром и масляными красками, готовили себе на керосинке в комнате. Оставалось только диву даваться, как они еще там не угорели.

Суржанские были семьей совсем другого плана. Они жили открытым домом, где не переводились гости и одна вечеринка сменяла другую. Солидный вальяжный Иван Спиридонович, любитель просторных костюмов и мягких шляп, может, и предпочел бы жизнь поспокойнее, но он слишком любил свою жену, которая была моложе его на добрый десяток лет, чтобы не потакать всем ее прихотям. Татьяна же, которой недавно исполнилось тридцать, принадлежала к тому типу миниатюрных пухленьких блондинок, которые цветут и чаруют и вдруг в одночасье становятся тетеньками. Она с затаенным ужасом ждала этого момента, а пока он не наступил, стремилась насладиться жизнью на полную катушку.

Иван Спиридонович часто задерживался на работе и, придя наконец домой, вынужден был участвовать в живых картинах или шарадах. Его наряжали турком или медведем, и он, беспомощно моргая близорукими глазами, совсем детскими без очков, валял дурака до утра. Если бы не старания тети Саши, у него давно бы душа с телом рассталась. Но Танюше нравилась такая беспорядочная жизнь, а ради нее он готов был на все.

Рано утром он уходил на работу, а Татьяна спала до двенадцати часов, а потом чистила перышки и готовилась к новым вечерним развлечениям. Она была кокетлива и так и стреляла голубыми кукольными глазками во всех представителей мужского пола. Володя, естественно, тоже не избежал ее самого пристального внимания.

Она любила щеголять в длинных, до полу, цветастых халатах, небрежно запахнутых на пышной груди, и неожиданно возникала в коридоре или на кухне как раз тогда, когда там находился он. У нее всегда был в запасе целый набор маленьких проблем, которые только он мог решить, например, достать что-то с верхней полки шкафа или поменять лампочки в люстре, которые перегорали у нее с завидной регулярностью.

— Ах, как дивно быть высоким, — ворковала она, перемещаясь вслед за ним и беспрестанно поправляя на груди халат, чтобы предоставить ему наилучший обзор. — Вам, Володечка, и стул подставлять не надо. Завидую вашей жене.

Володя только посмеивался.

— Вы бы заходили по-соседски, — не отставала она. — У пас бывает весело.

Как именно у них бывает, Басаргин отлично знал, поскольку их комната находилась как раз через стену от Суржанских и они частенько не могли заснуть от громкой музыки и разудалых воплей. Несколько раз они заходили «на огонек», но это им быстро наскучило. Хмельное веселье раздражало, и еще было жаль милейшего Ивана Спиридоновича, которому навязывали несвойственную ему роль шута.

Им куда больше нравилось гулять вдвоем по извилистым московским переулочкам или сидеть на скамейке в саду Эрмитаж, где зябли еще не заколоченные белые статуи, стыдливо прикрываясь голыми ветвями деревьев. Марго надевала черную котиковую шубку и белую меховую шапочку, которая удивительно шла к ее бронзовым волосам, засовывала руки в муфту, и они отправлялись в свои вечерние странствия, когда никуда не надо было торопиться, никто их не ждал и можно было идти куда глаза глядят, не думая и не заботясь ни о чем.

Если становилось холодно или хотелось общества, можно было заглянуть в развеселый кабачок на Лубянке, где всегда были горькое пиво и свежие раки, а Гриша Яковлев со своей художественной братией из вечера в вечер решали проблемы мирового искусства и неизменно приходили к выводу, что стоящие вещи делают сейчас только в России и новое искусство рождается именно здесь.

Потом они на цыпочках возвращались к себе и любили друг друга на узкой скрипучей кровати под потертым персидским ковром, и казалось, нет более прекрасного места на земле.

— Что-то ты сегодня грустна. На себя не похожа. Ирина остановилась и поправила прядь волос, выбившихся из-под шапочки. Сделала изящный пируэт, вычертив коньками на льду какую-то немыслимую фигуру, подпрыгнула и закружилась.

— Ты великолепна, — сказала, улыбаясь, Марго. — Балет на льду. Неплохая мысль, как ты думаешь?

— Хватит с меня балета в театре. Но ты меня не сбивай. Что-то не так?

Она подхватила подругу под руку, и они заскользили по льду Патриарших прудов, обе тоненькие, воздушные, изящные, неотразимые. Марго только в эту зиму выучилась кататься на коньках, и они с Ириной и «мальчиками» при каждой возможности приходили на Патриаршие покататься.

— Так что?

— Ничего, — промямлила Марго. — Все в порядке.

— Это ты кому-нибудь другому расскажи. У меня глаз наметан.

Марго искоса посмотрела на подругу. Ничего от нее не скроешь.

— Болезнь старая, как мир. Скука. Сижу в четырех стенах, жду Володю. «Испанка» с гитарой, Татьяна со своими папильотками и пилочками для ногтей. Тоска, хоть волком вой. Одна отдушина — тетя Саша. Старушка — прелесть. Учит меня готовить. А так — хоть стреляйся.

— Ну, с этим ты погоди. Всегда успеешь. Тебе надо чем-то заняться.

— Но чем?

— Надо подумать. Ты слышала про Варвару Панову?

— Художницу?

— Именно. Кроме всего прочего, она делает эскизы костюмов аж для самого Мейерхольда, а недавно открыла Текстильные мастерские. Работает с тканями. Сейчас готовит свою коллекцию моделей одежды. Совершенно новый стиль. Хочешь, познакомлю?

— Конечно, но каким образом…

— Можешь поработать у нее манекеном.

— То есть?

— Она делает модель, а ты ее показываешь. Как в театре.

— Кому?

— Публике. Готовится целое представление. Где-то весной.

— И ты тоже?

— И я. Только тс-с-с… — Ирина заговорщически прижала пальчик к губам. — Гриша ничего не знает. Сюрприз.

— Почему так секретно?

— Честно говоря, не знаю, как он отреагирует. Мужчины… — Она неопределенно помахала рукой в воздухе. — Послушай, ты его знаешь?

— Кого?

— Вон там, в черном пальто. Уже с полчаса пожирает тебя глазами.

Марго проследила за направлением ее взгляда. Плотный мужчина лет тридцати пяти с одутловатым лицом и тяжелым взглядом из-под мохнатых бровей. Как-то странно и неприятно царапнуло по сердцу.

— Ишь как глядит, прямо до дыр.

— Я его не знаю.

— И хорошо. Малосимпатичный тип. Так как? Попробуешь?

— Наверное. Вот только…

— Что?

— Володя. Не знаю, как он к этому отнесется.

— Поставим его перед фактом. Потом разберемся, сразу и с обоими. Ну как, рискнешь?

— Рискну. Может быть, я ей еще не понравлюсь.

— На это можешь не рассчитывать.

Уходя, Марго оглянулась. Того человека нигде не было видно, и Марго сразу же забыла о нем. Мало ли мужчин глазеют на нее на улицах.

В Текстильных мастерских на Садовой было шумно и суматошно. Туда-сюда сновали женщины с сантиметрами на шеях и булавочными подушечками на запястьях, звенели ножницы, мягко стрекотали швейные машинки. Тут же художники корпели над эскизами. Работа кипела.

Варвара Панова, молодая еще женщина с гладкой прической и простоватым широким лицом, была здесь очевидным центром притяжения. Именно к ней обращались за советом и одобрением, ее приказы и распоряжения выполнялись неукоснительно. Словно невидимой дирижерской палочкой, руководила она этим разноголосым оркестром.

Ирина сделала Марго знак скинуть шубку и подвела ее к Пановой.

— Варя, доброе утро. Вот пополнение привела. Познакомьтесь. Моя подруга, Марго Басаргина.

— Здравствуйте.

Панова решительным жестом протянула ей руку. Марго ощутила ее твердое, почти мужское пожатие.

— Здравствуйте, Марго. Ничего, что я сразу по имени? У нас попросту.

— Так даже лучше.

— А что это за унылое платье? Совсем вам не идет. Марго слегка опешила от такого начала и даже не нашлась что ответить.

— Диву даешься, что наши женщины делают с собой, — продолжала между тем Панова, нимало не озаботясь ее явным замешательством. — Вас раскрепостили, сняли узду. Делай что хочешь, а они цепляются за старые тряпки. Надо ломать навязшие на зубах каноны. Революция в одежде — это революция в умах. Вы не согласны?

— Согласна, но…

— Вот именно, что «но». Эти юбки узкие — ужас что такое! Покажите, как вы в ней ходите.

Марго, безотчетно повинуясь ее властному тону, сделала несколько шажков.

— Вот-вот. Семените, как гусыня. А ведь хочется шагнуть широко и свободно прямо в новую жизнь. Так или не так?

— Варвара Петровна, — позвала ее подошедшая девушка в синем халатике. — Привезли образцы тканей для рабочей одежды. Сейчас будете смотреть?

— Сейчас, конечно, когда ж еще. Заждались совсем. А вы пока мерку с нее снимите. Поставим на костюмы.

Панова отошла, решительно и широко шагая. Прямо в новую жизнь, подумала Марго. Хорошо, когда у человека есть свое любимое дело, особенно если ты женщина. Марго вспомнила Татьяну, и такой никчемной и пустой показалась ее жизнь. Суррогат, одно название. И она, Марго, наверное, показалась Пановой такой же карманной душечкой.

— Что это она на меня так ополчилась? — шепнула Марго Ирине.

Та только засмеялась:

— Надо принимать Варвару такой, какая она есть. Валькирия, воин в юбке. Ты не обиделась?

— Нет.

— И правильно. Это все равно что обижаться на вулкан. Бессмысленно и небезопасно. Она хочет всех обратить в свою веру, и пока ей это удается. Здесь работают только единомышленники.

Тут к Марго подскочили две девушки с сантиметрами, затормошили, закрутили, заставили поворачиваться так и сяк. Она подчинялась их командам, поневоле заряжаясь их энтузиазмом. Новый, незнакомый мир открывался перед ней, и от этого на душе становилось весело.

Володя отодвинул тарелку с разваристой картошкой и, откинувшись на стуле, с наслаждением вытянул ноги.

— Уф-ф-ф! Только сейчас почувствовал, как устал.

— Ты наелся? А то у меня сегодня больше ничего нет.

— Спасибо, более чем. Ты не представляешь, как все переменилось всего за один год. Стоило отменить продразверстку и дать людям глоток свободы, как заготовки хлеба резко подскочили. Слава Богу, власти вовремя поняли, что рабский труд из-под палки непродуктивен по определению и никаких положительных результатов не дает. Народ истосковался по мирному свободному труду. Никакому нормальному человеку не хочется нарушать закон, укрывать что-то, закапывать. Добровольно сдадут, что положено, если не забирать последнее. Да ты не слушаешь меня.

Марго собирала со стола тарелки, что-то вполголоса напевая себе под нос.

— Я слушаю.

— А вот и нет. Ты такая прелесть в этом фартучке. Пойди-ка сюда.

Он поймал ее за руку и потянул к себе. Она уютно устроилась у него на коленях, не переставая мурлыкать, машинально перебирая его волосы.

— Что происходит?

— Ничего особенного.

— Не пытайся перехитрить старого волка. Что-то в тебе появилось новое, не могу понять что.

— Да так. Снег тает. Весной пахнет. Пьянею понемногу.

— Мне нравится.

— Правда?

— Да. Мне вообще нравится все, что ты делаешь. И когда ты радуешься, и когда злишься, и даже когда скучаешь. Ты ведь частенько скучаешь без меня, да, крошка?

— Бывает.

Только с этим уже покончено, чуть не добавила она, но вовремя сдержалась. Еще не время. Марго прикоснулась губами к его прохладной щеке. Запах его кожи, такой родной и пьянящий, взволновал ее. Она шаловливо скользнула язычком по мочке его уха.

— Посмотрим, насколько тебя утомили на этой твоей работе.

— Да уж не настолько, чтобы не…

Она уже расстегивала ремень на его брюках, попутно убеждаясь, что он говорит чистую правду. Она пересела на край стола. Юбка медленно скользнула к талии, обнажив длинные стройные ноги.

— Ты когда-нибудь занимался любовью с горничной, прямо как есть, в платье и фартучке?

— Никогда.

— Все когда-нибудь бывает впервые. Сегодня я твоя горничная.

— О, Марго, ты сводишь меня с ума!

— Докажи мне это.

Она откинулась назад, ощутив спиной твердую поверхность стола. Он вошел в нее поспешно, без всяких прелюдий, и это было как раз то, чего она сейчас хотела. Игра превращалась в реальность. Сладостная дрожь сотрясла обоих.

Человек в доме напротив стиснул зубы и поудобнее приладил к глазам бинокль. Дыхание со свистом вырывалось из горла, губы пересохли, бедра конвульсивно задвигались, будто это он овладел распростертым на столе телом в ярко освещенной комнате.

Володя подергал ручку, постучал, еще раз, громче. Ни звука, ни шороха. Это могло означать только одно — Марго дома нет. Он вдруг ужасно расстроился, словно она обманула его, обещала быть и ушла. На самом деле все было не так. Они ни о чем не договаривались специально. Просто она сказала, что никаких определенных планов у нее на этот день нет. Он отпросился с работы, решив сделать ей сюрприз. Поездка эта была задумана давно. Царицыно, прогулка, катание на лодке по живописнейшим прудам. Дело было за малым. Следовало только дождаться по-настоящему теплой весенней погоды. И вот такой день наступил, а ее нет. Глупо все получилось, надо было договариваться по-человечески. Володя загремел ключами в замке. В конце концов, не все еще потеряно. Она может вернуться в любую минуту.

Шорох шелка за спиной и удушливая волна терпких, крепких духов могли означать только одно — Татьяну Суржанскую.

— Воло-о-одечка! — протянула она немного в нос. — Что-то вы сегодня рано. А Марго, конечно, не предупредили. Опрометчиво, опрометчиво! Жен всегда следует предупреждать о таких вещах. Спокойнее будет жить.

Что-то в ее тоне задело Володю, именно в тоне, а не в сказанных словах, которые он привычно пропустил мимо ушей.

— Что вы имеете в виду?

— Дивный, дивный вопрос, просто классика! — пропела Татьяна. — Вы же хотите спросить, где сейчас прелестная Марго, которая день ото дня становится все прелестнее, вы не находите? Кстати, с чего бы это? Поверьте мне, у женщин это никогда не бывает просто так.

Она стояла перед ним, поблескивая хорошенькими пустенькими кукольными глазками, со слегка помятым и припухшим от долгих ночей лицом, и он вдруг ясно увидел, какой она станет через пару лет: потасканной, отцветшей, неврастенической дамочкой с остатками былой красоты на лице. Ему было и жалко ее, и противно, и в то же время назойливый червячок закопошился вдруг в виске — послушай, послушай, а вдруг ей действительно есть что рассказать. Но природное чувство чести одержало верх.

— Извините, но мне не хотелось бы обсуждать мою жену. Он поклонился ей и скрылся за дверью.

— Болван! — закричала ему вслед Татьяна. — Безмозглый трусливый кролик! Ему в открытую наставляют рога, а он корчит из себя принца крови. Да она уже месяц неизвестно где пропадает целыми днями.

.Ее голос тупым ножом резал слух. Володя подошел к зеркалу в тяжелой раме из темного дерева, оставшемуся еще от прежних хозяев, и резким движением ослабил узел галстука, почему-то вдруг впившегося в шею. Из серебристой глуби на него глянуло пепельно-серое лицо, искаженное кривой гримасой, — лицо, которое некогда принадлежало ему. Обладатель этого нового малосимпатичного лица, несомненно, верил во все те ужасные вещи, которые выкрикивала из-за двери эта женщина.

Услужливая память мгновенно воскресила перед ним облик Марго, ее по-новому блестящие, возбужденные глаза, милые песенки, которые она беспрестанно напевала, отсутствующую улыбку, словно она вдруг уносилась куда-то далеко-далеко, все то необычное, что он замечал за ней в последний месяц. Он был так уверен в ней, что никакие непрошеные мысли не нарушали его покой. А теперь? Как ему жить теперь? Болван, вот уж воистину болван.

Володя достал из шкафа непочатую бутылку водки, налил полный стакан и, не поморщившись, залпом выпил.

Марго летела домой как на крыльях. Сегодняшний сеанс прошел просто великолепно. Ей наконец удалось уловить настроение, соответствующее костюму, который ей предстоит показывать. Все вдруг сошлось — ритм походки, грация движений, музыка жестов. Все элементы сошлись в единый образ, как китайская головоломка вдруг складывается в единую картинку. Придирчивая Варвара была в восторге. Все аплодировали ей, как примадонне. Для полного счастья не хватало только цветов и шампанского, но это впереди. Марго была счастлива. Короткий взгляд на часы вернул ее ,с небес на землю. Уже почти шесть. Ужас! Володя скоро вернется, а у нее ничего не готово. Она вихрем пронеслась по коридору и, не чуя под собой ног, впорхнула в комнату, даже не заметив, что дверь не заперта. Занавески были задернуты, в комнате царил полумрак. Марго протянула руку к выключателю.

— Не надо, — остановил ее голос из кресла. Приглядевшись, она увидела в кресле знакомую фигуру мужа, но только странно ссутулившуюся, скорчившуюся и от этого ставшую будто меньше ростом.

— Ты дома? Так рано?

— Да уж. Извини, что не предупредил. Жен следует предупреждать о таких вещах. Так спокойнее.

Голос звучал плоско и картонно. Марго не могла толком разглядеть его лица и снова потянулась к выключателю.

— Не зажигай, я сказал. Хорошо повеселилась?

— Не понимаю, о чем ты.

— Ну конечно, где тебе понять, ангелочек.

Это последнее слово было выпихнуто из стиснутых зубов, как последнее ругательство. Марго остолбенела. Она еще никогда не видела его таким, ненавидящим, клокочущим от плохо сдерживаемой злобы. Что-то произошло, но что?

Он тяжело оперся на ручки кресла и буквально выпихнул из него свое большое тело. Под ногами звякнули бутылки. Он пнул одну, и она, жалобно бормоча, укатилась под стол. Володя качнулся, чуть не потерял равновесия, но устоял.