Смертный миг

Сонного подняли ночью, поздно,

Хрипом команды, лязгом стали,

И по стенам каземата грозно

Призраки-тени заплясали.

Длинный и темный ход,

Темным и длинным ходом — вперед.

Дверь завизжала, ветра гул,

Небо вверху, мороз, озноб,

И карета ждет — на колесах гроб,

И в гроб его кто-то втолкнул.

Девять бледных, суровых

Спутников — тут же, в ряд;

Все в оковах,

Опущен взгляд.

Каждый молчит —

Знает, куда их карета мчит,

Знает, что в повороте колес

Жизни и смерти вопрос.

Стоп!

Щелкнула дверь, распахнулся гроб.

Цепью в ограду вошли,

И перед взорами их — глухой,

Заспанно-тусклый угол земли.

С четырех сторон

В грязной изморози дома

Обступили площадь, где снег и тьма.

Эшафот в тумане густом,

Солнца нет,

Лишь на дальнем куполе золотом —

Ледяной, кровавый рассвет.

Молча становятся на места;

Офицер читает приговор:

Государственным преступникам — расстрел,

Смерть!

Этим словом все сражены,

В ледяное зеркало тишины

Бьет оно

Тяжким камнем, слепо, в упор,

И потом

Отзвук падает глухо, темно

В морозную тишь, на дно.

Как во сне

Все, что кругом происходит.

Ясно одно — неизбежна смерть.

Подошли, накидывают без слов

Белый саван — смертный покров.

Спутникам слово прощанья,

Легкий вскрик,

И с горящим взглядом

Устами он к распятью приник,

Что священник подносит в немом молчанье.

Потом прикручивают крепко их,

Десятерых,

К столбам, поставленным рядом.

Вот

Торопливо казак идет

Глаза прикрыть повязкой тугою,

И тогда — он знает: в последний раз!

Перед тем, как облечься тьмою,

Обращается взор к клочку земли,

Что маячит смутно вдали:

Отсвет сиянья,

Утра священный восход…

Острого счастья хлынула к сердцу волна…

И, как черная ночь, на глазах пелена.

Но за повязкой

Кровь заструилась, кипит многоцветною сказкой.

Взмыла потоком кровь,

Вновь рождая, и вновь

Образы жизни.

Он сознает:

Все, что погибло, что было,

Миг этот с горькою силой

Воссоздает.

Вся жизнь его, как немой укор,

Возникает вновь, струясь в крови:

Бледное детство, в оковах сна,

Мать и отец, и брат, и жена,

Три крохи дружбы, две крохи любви,

Исканье славы, и позор, позор.

И дальше, дальше огненный пыл

Погибшую юность струит вдоль жил.

Вся жизнь прошла перед ним, пролетела,

Вплоть до минуты,

Когда он стал у столба, опутан.

И у предела

Тяжкая мгла

Облаком душу заволокла.

Миг,—

Чудится, кто-то сквозь боль и тьму

Медленным шагом идет к нему,

Ближе, все ближе… приник,

Чудится, руку на сердце ему кладет,

Сердце слабеет… слабеет… вот-вот замрет,—

Миг, — и на сердце уж нет руки.

И солдаты

Стали напротив, в один ослепительный ряд…

Подняты ружья… щелкнули звонко курки…

Дробь барабана, раскаты…

Дряхлость тысячелетий таит этот миг.

И неожиданно крик:

Стой!

С белым листком

Адъютант выходит вперед,

Голос четкий и зычный

Тишину могильную рвет:

Государь в милосердье своем

Безграничном

Отменить изволил расстрел,

Приговор смягчить повелел.

Слово

Странно звучит, и нет в нем смысла живого,

Но вот

В жилах кровь начинает снова алеть,

Ринулась ввысь и тихо-тихо запела.

Смерть

Нехотя покидает тело,

И глаза, повязку еще храня,

Ощущают отсвет вечного дня.

Потом

Веревки распутываются палачом,

Повязку белую чьи-то руки

С висков, пламенеющих от муки,

Сдирают, как с березы пленку коры,

И взор, возникнув вновь из могилы,

Неловкий еще, неверный, хилый,

Готов с иною, с новою силой

Былые прозреть миры.

И он

Видит: там, за дальней чертой,

Разгорается купол золотой

И пылает, весь озарен.

Дымной встают грядою

Туманы, словно влача

Мрак и тлен земли за собою,

И тают в легких лучах,

И звуками полнится глубь мировая,

Сливая

Их в один многотысячный хор.

И впервые внятен ему,

Сквозь глухую земную тьму,

Единый, пламенный звук

Неизбывных человеческих мук.

Он слышит голоса забитых судьбою,

Женщин, безответно себя отдавших,

Девушек, посмеявшихся над собою,

Одиноких, улыбки не знавших,

Слышит гневные жалобы оскорбленных,

Беспомощное детское рыданье,

Тихий вопль обманно-совращенных,

Слышит всех, кому ведомо страданье,

Всех отверженных, темных, павших,

Не снискавших

Мученического венца и сиянья.

Слышит всех, слышит их голоса,

Как они к отверстым небесам

Вопиют в извечно-жалостном хоре.

И он сам

В этот миг единственный сознает,

Что возносят ввысь только боль и горе,

А земное счастье — гнетет.

И дальше, и дальше ширится в небе свет.

Выше и выше

Голоса возносят

Скорбь, и ужас, и грех;

И он знает: небо услышит

Всех, без изъятия всех,

Кто его милосердья просит.

Над несчастным

Небо суда не творит,

Пламенем ясным

Вечная благость чертог его озарит.

Близятся последние сроки,

Боль претворится в свет и счастье в боль для того,

Кто, пройдя через смерть, иной и глубокой,

Скорбно-рожденной жизни обрел торжество.

И он

Падает, словно мечом сражен.

Вся правда мира и вся боль земли

Перед ним мгновенно прошли.

Тело дрожит,

На губах проступает пена,

Судорогою лицо свело,

Но стекают на саван слезы блаженно,

Светло,

Ибо лишь с тех пор,

Как со смертью встретился смертный взор,

Радость жизни — вновь совершенна.

Наскоро освобождают от пут.

И тут

Как-то разом потухает лицо.

Всех

В карету толкают, везут назад.

Взгляд

Странно туп, недвижность в чертах,

И лишь на дергающихся устах

Карамазовский желтый смех.