ЛИДА ВАРАКСИНА

Ирине Мазурук посвящается!

1

Ажурные чулки Лиде Вараксиной прислали в начале июля, когда уже начались покосы, река Чулым вошла в берега, а по вечерам на деревенской улице пахло сухой пылью. Чулки на почту поступили в пятницу, в субботу Лида организовывала в клубе танцы под радиолу, и в седьмом часу вечера она в обновке шла по длинной деревенской улице.

Лида была низенькая и полная, на руках и ногах набухали мускулы, а тело было таким тугим, что на выпуклых местах при ходьбе образовывались ямочки; загорелая кожа у нее блестела, словно покрытая лаком, но лицо от солнца Лида берегла, и потому напудренная кожа казалась неестественно бледной. Лицо Лида имела широкоскулое, глаза монгольские, волосы всегда упрямо разделялись на прямой пробор, хотя она взбивала их в пышную высокую прическу.

Деревня была еще тихой, приглушенной; люди еще редко шли улицей, во дворах позванивали умывальники, над банями клубились серые дымки, так как вся деревня Яя после субботнего рабочего дня собиралась идти париться. Час-полтора оставалось до того времени, когда деревня оживет по-настоящему, и поэтому ажурные чулки Лиды Вараксиной по деревне прошли без приключений. Правда, старуха Струпина и ее средняя дочь Лялька, занятые топкой бани, увидев шагающую Лиду, специально подошли к забору, но отчего-то ничего не сказали.

В деревне было славно, тихо; казалось, что дома, палисадники, огороды, сама улица уютно поеживаются от дневной усталости, покряхтывая сладко, готовятся к длинному вечернему отдыху; дома, огороды, палисадники, улица, как и люди, за день устали и стряхивали тяжесть — вот уже весело поблескивают окна, в палисадниках загорались алые листья рябин, на огородах прорезается вечерняя влажность, а улица делается от прозрачного воздуха шире, длиннее.

Возле клуба Лида остановилась и с удовольствием осмотрела висящий на бревенчатой стене кумачовый плакат со словами «Добро пожаловать!», порадовалась тому, что березовые ветки, которыми она украсила клубные двери, еще не повяли, но хмуро сдвинула брови, когда увидела, что два стекла плохо протерты уборщицей тетей Клавой. Затем Лида подошла к дверям, вынув из белой сумочки ключ, открыла большой амбарный замок.

Клуб был как клуб. Крохотная сцена от небольшого зала была отгорожена потертым бархатным занавесом, над сценой висел плакат «Кино — самое массовое из искусств», на стенах — фотографии передовиков колхозного производства и еще несколько плакатов и лозунгов. Вместо стульев в зале стояли длинные некрашеные скамейки, которые для танцев были расставлены вдоль стен. Слева располагались две невысокие полки с потрепанными книжками, а к ним примыкал маленький столик, застланный красной скатертью из плакатного материала.

Войдя в клуб, Лида тяжело вздохнула и сурово сдвинула накрашенные брови, хотя они у нее и без того срослись на переносице. На пятачке свободного для танцев пола было написано крупными буквами: «Лида, сердце мое с тобой! Бросай комедию, давай гулять». Слова написал несносный тракторист Витька Вдовин, и, значит, уборщица тетя Клава не была виновата в том, что два оконных стекла были плохо протерты.

— Ну так и есть! — грустно сказала Лида, заметив, что левое окно не было закрыто на шпингалет. Это Витька Вдовин его вчера специально открыл, а сегодня пробрался в клуб, написал позорные для Лиды строчки и заляпал стекла вечно замасленными руками. «Надо предпринимать решительные меры!» — подумала Лида о трактористе и села за красный столик.

Она положила подбородок на руки и начала неторопливо обдумывать житье-бытье, так как ее любимая преподавательница Галина Захаровна учила, что культпросветработники должны тщательно взвешивать каждый свой шаг. «Заведующий клубом на селе — огромная культурная сила! — говорила Галина Захаровна. — Трудно переоценить то влияние, которое он оказывает на сельского жителя, потому, девочки, вы обязаны обдумывать каждый шаг!»

В клубе жила амбарная мышиная тишина; лиственничные стены были толсты, потолочный накат тяжел. В ажурных чулках, в модном платье, с модной прической, Ллда сидела за красным столом, и вялые, прозрачные слезинки стыли в уголках ее выпуклых подкрашенных глаз. Именно поэтому плакать она не смела (краска могла потечь); еще немного посидев, Лида решительно поднялась, подошла к небольшому зеркалу, что висело возле дверей.

— Нельзя падать духом! — сказала Лида громко и выпрямилась. — Надо учиться преодолевать трудности.

Приблизившись к зеркалу вплотную, Лида аккуратно припудрила нос, подправила губы, поведя плечами, вернула на место бюстгальтер, который был тесен ее каменным грудям, решительными шагами пошла к дверям, так как на крыльце слышалась тяжелая поступь и деликатное покашливание. Прошла секунда-другая, и в дверях, обрамленных березовыми ветками, появился клубный завсегдатай Иван Иванович Пассекунов, а проще — дядя Ваня, колхозный сторож, пророк и философ.

— Мир дому сему! — сказал дядя Ваня и снял с головы потрепанную шляпу. — Лидии Васильевне наш нижайший поклон!

Как и положено сторожу, пророку и философу, дядя Ваня был лыс и бородат, носил очки на веревочках, на плечах имел косоворотку с двадцатью пуговицами, а на ногах — валенки, так как даже в жару ноги у старика мерзли. Деликатно кашляя, глядя на Лиду почтительно, дядя Ваня прошагал на мягких ногах в клуб, робко остановившись возле красного стола, сделал просительный жест.

— Обеспокоен насчет свежих газеточек, — сказал он робко и опять покашлял в кулак. — Это я в смысле того, что могу ли почитать свежие газеточки.

— Почта для вас подобрана! — звучным голосом ответила Лида и особым шагом прошла к полке. — Вот свежая пресса!

С той самой секунды, как дядя Ваня появился в клубе, Лида Вараксина начала двигаться и разговаривать так, как делала это ее любимая преподавательница Галина Захаровна: Лида ходила на прямых ногах и чуть покачиваясь, глаза зорко и надменно прищуривала, плечи держала приподнятыми, а букву «р» произносила со звучной картавинкой, так что слово «пресса» прозвучало как «пхесса».

— Садитесь за стол, Иван Иванович! — пригласила Лида. — Посидите, пока не начались танцы.

В ответ на ее слова дядя Ваня обрадованно вскинул голову, разулыбался беззубо, но за стол сел не сразу, а потоптался еще на месте и сказал:

— Конопли хороши, овсы секутся. Если дело так пойдет, год будет для коровы опасный. Вех вырастет злой! А взять лето по клеверу, то окунь начнет клевать в омутах. Но щуку ты на удочку не бери! Ты ее бреднем бери, щуку-то, Лидия Васильевна.

Дядя Ваня всегда говорил запутанно, непонятно, и Лида на него смотрела спокойно, соглашаясь, кивнула и еще раз пригласила старика сесть за красный столик, но он не сел и на этот раз. Благодарный за газеты, за лучшее в клубе место, старик смотрел на Лиду с искренней нежностью и, наморщив лоб, мучительно искал слова, которыми бы мог отплатить молодой завклубше за ласку. Сначала он ничего придумать не мог, затем вдруг его серые губы ликующе расплылись.

— Ты, Лидия Васильевна, не горюй, не плачь по народу-то! — ласково сказал старик и прижмурился от полноты чувств. — Сейчас в клубе народу нет, но зимой народ пойдет! Зимой ему деваться будет некуда, вот какая история…

Успокоив Лиду, довольно улыбнувшись, старик, наконец, сел за стол и начал читать первую страницу первой газеты.

— Вона что! На-кась тебе! Ишь ты! — бормотал дядя Ваня.

В ожидании посетителей Лида села на лавку, прислонившись затылком к прохладной стене, спокойно стала думать о своей зарождающейся любви к учителю Вадиму Сергеевичу. Она всегда употребляла в мыслях слова «зарождающаяся любовь», когда думала об учителе, и эти слова тоже принадлежали преподавательнице культпросветшколы Галине Захаровне.

Об учителе Вадиме Сергеевиче и любви к нему Лида думала серьезно, обстоятельно и деловито. Она с решительной прямотой призналась сама себе в том, что Вадим Сергеевич пока еще не испытывает к ней больших чувств, так как еще не стремится каждую минуту проводить с ней. Вчера Вадим Сергеевич, провожая ее, хотел поцеловать, но не решился, а она его не подбодрила. «Еще рано!» — вчера подумала Лида, да и сегодня считала, что поступила правильно: истинное чувство надо долго вынашивать, а моральный облик культпросветработника она обязана беречь как зеницу ока.

— Империалисты бряцают оружием! — сказал дядя Ваня, дочитав страницу. — Но самое смешное, что Бонн вытворяет. Странишка с гулькин нос, а все ершится… Ты, Лидия Васильевна, на Бонн держи вниманье! Немец, он такой, он свинью придумалА свинья, скажу я тебе, Лидия Васильевна, самое умное животное. Вот народ говорит, что собака да лошадь умна, но ты на свинью глаз поверни. Она любой собаке или кобыле сто очков даст!

Старик за шнурочки снял очки, направил на Лиду ликующий взгляд выцветших радостных глаз и уж было взмахнул рукой, чтобы рассказать про свинью, как Лида энергично поднялась, стуча каблуками, вышла на крыльцо, так как ей показалось, что по деревне бредет музыка. «Наверное, Доможаров с баяном!» — подумала Лида, но ошиблась; это включился громкоговоритель на телеграфном столбе.

Между тем улица понемногу оживала. Две стайки девчат уже ходили вдоль палисадников, пятеро мальчишек катили на велосипедах; шли, разговаривая, правленцы из конторы, две старухи сидели на лавочке и глядели на правленцев въедливо. Солнце клонилось к закату, тени молодых тополей пересекали улицу пестрыми полосками, а листья рябин в палисадниках горели ярко, празднично, словно нарочно старались сделать улицу веселой.

Оживала улица, веселела и пестрела, а потом на ней появилось и вовсе неожиданное: из незнакомого Лиде дома вдруг вышли несколько молодых парней и девушек, постояв в кружке и чему-то посмеявшись, двинулись серединой улицы по направлению к клубу. Когда они приблизились, Лида увидела, что молодые люди одеты хорошо, по-городскому, лица у них белые, а смех и голоса слишком бесцеремонны и громки для деревни. «Вот это кто!» — радостно подумала Лида.

По вечерней улице гуляли студенты, приехавшие на каникулы к родителям. Зорким глазом деревенской жительницы Лида разглядела, что высокий и черноволосый парень похож на директора средней школы Садовскую, паренек пониже ростом косолапой походкой напоминает доярку Ефросинью Мурзину, другой паренек — копия жены председателя колхоза, а две девушки в белых платьях — дочери кузнеца Былина и комбайнера Страхова. «Так вот кто это такие!» — еще раз радостно подумала Лида, но тут же нахмурилась.

Раздался оглушительный треск, клубами поднялась пыль, закудахтав, прыснули брызгами по сторонам белые курицы — это на улицу вырвался на мотоцикле без глушителя тракторист Витька Вдовин. Согнувшись, припав телом к мотоциклу, он подлетел к клубу, затормозив, чертом сорвался с седла. На загорелых Витькиных плечах была красная майка, блестящие от масла штаны он по-деревенски заправил в сапоги, а на золотисто-белых волосах чудом держалась кепочка с крохотным козырьком.

— Лида, люблю! — на ходу, торопливо сказал Витька. — На руках буду носить, пылинки сдувать, мухе сесть не дам… Что захочешь — все твое!

Не слушая Витьку, Лида четким шагом вернулась в клуб, проследовала с поджатыми губами на свое прежнее место и села, скрестив руки на груди. Как раз в это время прошелестела страница, дядя Ваня оторвался от газеты и стал помигивать ресницами, приготавливаясь говорить. Лоб у него сморщился, лицо сделалось значительным и важным.

— Узбекистан нынче по хлопку — молодец! — сказал дядя Ваня. — Я этот хлопок, к слову сказать, ни разу не видал, но такую думку имею, что он обличьем на молодой репей похожий. Конечно, репей не хлопок, а хлопок, обратно сказать, не репей. — Дядя Ваня мечтательно прищурился, пуще прежнего философски наморщил лоб. — Хлопок и репей, они ровно конь, мул и ишак. Вот ты так считай, Лидия Васильевна, что мул — он не конь, а ишак — он не мул. Опять же, с другой стороны, мул — он не ишак, а ишак — не конь.

Закончив речь, дядя Ваня улыбнулся, очень склонясь над газетой, добавил:

— А Витька, который тракторист, парень ладный! Он беспременно к мужичьим годам или в председатели колхоза выйдет, или в директоры мастерских. У него, во-первых, глаз, во-вторых, рука.

Старик уткнулся в свои газеты, а Лида, закрыв глаза, сдержанно вздохнула. «Шибко мне нужен твой Витька!» — подумала она снисходительно. Потом она опять стала слушать клубную тишину, печалиться о том, что народ плохо ходит на культурные мероприятия, и думать о своей любви к учителю Вадиму Сергеевичу. Она вспомнила о приезде в деревню студентов, и в груди у нее взволнованно дрогнуло. Затем она открыла глаза и деловито посмотрела на ажурные чулки — туго ли натянуты, ровно ли лежит шов?

Чулки сидели на ноге хорошо, темно-коричневые лакированные туфли делали ногу стройной, высокой на подъеме. Туфли вообще были хорошие, дорогие, и достались Лиде они трудно…

Коричневые лакированные туфли

В них однажды пришла на занятия Лариса Савицкая — самая красивая девушка в группе. Она сидела на парте впереди Лиды, левую ногу Лариса выставила в проход, хотя туфлями хвастать не хотела — просто ей так было удобнее сидеть. Лариса вообще на свои богатые наряды не обращала внимания: то, скомкав, бросит на сиденье джерсевую кофточку, то выйдет под дождь в светлых туфлях, то заляпает чернилами белое вязаное платье.

Левая лакированная туфля одиноко стояла в проходе, солнечный свет отражался в ней, как в зеркале, тускло поблескивала заковыристая пряжка. Подошва у туфли была толстая, прочная, каблук модный, и Лида еле дождалась перемены. Сразу же после звонка она подошла к Ларисе, отведя ее в сторонку, подробно расспросила про коричневые лакированные туфли. Оказалось, что они стоят пятьдесят рублей, родина туфель — Англия.

— Такие трудно достать! — сочувственно сказала Лариса. — Их папе привезли из Москвы…

— Достану! — усмехнувшись, ответила Лида. — А ну, пройдем в туалет!

На ноге туфли казались как бы массивными, тяжелыми, литыми, но когда Лида взяла их в руки, то они оказались захватывающе невесомыми. На ощупь туфли были гладкие и холодные, внутри их обтягивал мягкий, нежный материал, каблучок кончался прочной набойкой. Лида со вздохом вернула туфли Ларисе, отойдя назад, еще раз посмотрела на них издалека — хороши, что и говорить!

Следующим уроком шла история, преподавал ее близорукий, нервный мужчина, и Лида незаметно вынула из парты лист тетрадной бумаги, написав на нем двузначное число, призадумалась; брови у нее сошлись на переносице, подбородок выпятился.

Во-первых, надо было достать пятьдесят рублей. Восемнадцать лежали за бюстгальтером, десять была должна Лиде хозяйка туфель Лариса, два рубля обещала вернуть сегодняшним вечером соседка по комнате. Итого в наличии имелось тридцать рублей, пятьдесят она за туфли платить категорически не собиралась — значит, надо было достать максимум пятнадцать.

Во-вторых, надо было заставить Ларису продать туфли немедленно, чтобы неряшливая девчонка не успела их разбить. Эта задача была труднее первой, но Лида знала, что знакомый лейтенант пригласил Ларису на вечер в Дом офицеров в первый праздничный день — шестого ноября. Нельзя было забывать также, что Лариса ей должна десять рублей…

Сразу после лекций, торопливо перекусив, Лида отправилась доставать деньги. Она пошла по центральной улице города, которая уже жила веселой, суматошной, торжественной предпраздничной суетой — улицу перепоясывали красные лозунги и гирлянды разноцветных лампочек, на высоких зданиях ловкие молодые люди устанавливали неоновые транспаранты, навешивали разноцветные флаги. На центральной площади стоял зеленый военный оркестр, играл тугой марш, под который, высоко подбрасывая ноги, маршировали курсанты артиллерийского училища.

Шагая мимо оркестра и важных курсантов, Лида невольно двигалась в такт музыке, размахивая руками, ей казалось все это очень смешным, и она улыбалась оркестру, курсантам, мальчишкам, которые серьезно шли рядом с зеленым строем. У Лиды было прекрасное настроение — она думала о том, что ей здорово повезло, когда необходимость достать деньги на туфли совпала с приближающимся праздником.

В конце центральной улицы Лида повернула налево, прошла по узенькому переулку, миновав Дворец культуры металлистов, оказалась возле проходной машиностроительного завода. Она вошла в будку, где сидел усатый вахтер, вежливо попросив у него разрешения, позвонила в сборочный цех. Услышав ответ, она пригласила к телефону мастера Прибыткова, а когда раздался его голос, обрадованно сказала:

— Дядя Федя, это я, Лида! Мне бы с вами повстречаться надо.

— Сейчас тебя пропустят, Лидуша! — закричал дядя Федя.

Боже, что творилось на заводе! По бесчисленным асфальтовым дорожкам бежали автокары с тяжелым грузом, из цеха в цех перебегали мужчины и женщины в комбинезонах, на высоких местах висели плакаты и лозунги с призывом встретить большими трудовыми подарками сорок девятую годовщину Великой Октябрьской революции. Из открытых ворот приземистых корпусов вырывался железный грохот, из литейного цеха клубами валил дым, вокруг сборочного стояли под открытым небом свежепокрашенные шахтные вентиляторы, да так много, что Лида сбилась со счета и подумала! «Будут у меня пятнадцать рублей!»

В сборочном цехе творилось невообразимое: все бежали, станки выли со злобной веселостью, краны суматошно плыли над головой, в углах сверкали огни электросварки, девичий голос торопливо приглашал по радио какого-то инженера Пузикова в кабинет начальника цеха. Знакомый мастер дядя Федя (далекий родственник Лиды, пять лет назад уехавший из ее родной деревни) тоже бежал, суетился, нервничал. Он схватил Лиду за рукав, дыша табаком, хрипло проговорил:

— Становись немедля на упаковку!

Ошеломленная грохотом, светом, нервностью и лихорадочной спешкой, Лида все-таки задержала дядю Федю, подставив к его уху губы, прокричала решительно:

— Мне пятнадцать рублей надо!

— Хоть сто! — тоже криком ответил дядя Федя. — Немедля становись на упаковку!

Лида пошла в цех готовой продукции, хотя всегда немного робела перед бригадиром упаковщиц тетей Нюрой — двоюродной сестрой своей матери. Тетя Нюра уехала из деревни давно, лет пятнадцать назад, стала совсем городской жительницей, всех своих детей вывела в инженеры да во врачи — тетя Нюра когда то была очень красивая.

— А, Лида! — сказала тетя Нюра, увидев девушку. — Опять пришла!

После этого произошло то, что всегда было неприятно Лиде и чего она побаивалась, — тетя Нюра грустно посмотрела на нее и усмехнулась. У тети Нюры были спокойные глаза, волосы она гладко зачесывала, в ушах блестели маленькие сережки.

— Все покупаешь? — отчего-то вздыхая, спросила тетя Нюра. — Ох, Лидка, Лидка!

В комнате, где работали упаковщицы, было для завода очень тихо, женщины здесь работали неторопливо, но быстро, и все они чем-то походили на тетю Нюру: были такие же аккуратные и основательные. Когда тетя Нюра и Лида разговаривали, работницы старались не слушать их.

— Ох, Лидка, Лидка! — повторила тетя Нюра и обняла Лиду за твердые плечи. — И здоровая ты, и работящая, и красивенькая, а вот…

Лида молча глядела в пол. Она уже немножко привыкла к тому, что тетя Нюра за что-то непонятное каждый раз упрекает ее: то скажет, что Лиде надо больше читать, хотя Лида прочла все книги, рекомендованные Галиной Захаровной, то говорила про что-то непонятное, хотя Лида училась вполне хорошо.

— И к нам не заходишь! — еще раз вздохнула тетя Нюра.

— Мне становиться на упаковку? — тихо спросила Лида. — Дядя Федя велел…

— Что же, становись…

Лида встала на упаковку отбойных молотков в четыре часа пополудни, а закончила работу в восьмом часу утра следующего дня. Она проработала пятнадцать с лишним часов, немного больше, чем две смены, но когда мастер дядя Федя подсчитал, то оказалось, что она заработала около двенадцати рублей. Тройки не хватало. Лида сбегала к телефону, позвонила девочкам в общежитие, чтобы они предупредили Галину Захаровну о возможном опоздании Лиды на занятия. Проработав еще около четырех часов, она добрала недостающие деньги.

Четвертого поября Лида получила в кассе завода пятнадцать рублей с копейками. Начальник сборочного цеха, подписывая денежный документ, сердечно поблагодарил ее за помощь заводу и пригласил в конце месяца прийти опять: заводу иногда не хватало неквалифицированных рабочих рук. А пятого ноября, накануне праздника, Лида в училище пришла загодя, встав у входа, стала дожидаться Ларису Савицкую.

Красавица была в коричневой цигейковой шубе, дорогой костюм из кашмилона ловко обтягивал ее гибкую фигуру, ноги в ажурных чулках, только еще входящих в моду, были сунуты в коричневые лакированные туфли. Ни слова не говоря, Лида обошла Савицкую, внимательно оглядела туфли, нахмурившись, отвела девушку в сторонку.

— У меня к тебе вопрос, Лариса!

Решив поначалу не идти на крайнее средство, Лида крепко взяла красавицу за тонкую руку и строго посмотрела ей в лицо.

— Ну, вот что, Лариса, — сказала Лида. — Мне деньги нужны! Думаешь, для тебя одной праздник?

Лариса пахла шоколадом, заграничными духами, тонкие пальцы были унизаны кольцами, на запястьях звенели браслеты; она была такая нежная, слабая, качающаяся, что мягкая ее рука сама выскальзывала из шершавых пальцев. Лида сняла руку с Ларисиной кисти и отвернулась, так как красавица деланно расширяла глаза, капризно открывала пухлые губы. Фальшивое, жалкое выражение появилось на лице Ларисы. Потом она тоненьким, неискренним голосом воскликнула:

— Ой, прости, Лидушка! Завтра отдам.

Лида насмешливо покачала головой: это «завтра», длилось вот уже два месяца. Правда, Лариса несколько раз за это время выклянчивала у отца деньги, но до училища не доносила: то поедет в такси, то забредет в магазин, то до отвала нажрется в кафе пирожными. Однажды она даже умудрилась довезти до школы шесть рублей из десяти, но Лида не взяла: кому охота терять четыре рубля!

Сегодня Лариса тоже врала, фальшивила. Лида презрительно посмотрела на нее, передернула плечами, вынув из-за бюстгальтера стопочку пятирублевых бумажек, сказала:

— Не хочешь отдавать долг, продай лакированные туфли. Дам тебе сорок пять рублей, десять ты должна. Вот тридцать пять!

Голубые глаза Ларисы завороженно остановились на деньгах. Сначала она подняла руку, чтобы взять их, потом движение задержала, жалобно простонав, замерла с полупротянутой рукой. Глаза у нее были громадные, ресницы длинные, загнутые, цвет лица прекрасный, волосы густые — что и говорить, красивая была девчонка!

— Подарок отца, нельзя… — прошептала Лариса.

Лида надменно усмехнулась. Она однажды слышала, как Лариса в телефонном разговоре назвала отца «старым дураком», а все училище знало, что весной Лариса собиралась уходить из дому только из-за того, что отец не мог достать ей путевку на крымский курорт.

— Ой, не могу я! — шептала Лариса. — Ой, не могу!

Секунду назад Лида собиралась еще нажимать на Ларису, решила пригрозить красавице Галиной Захаровной, но вдруг ей стали так противны фальшивые глаза, так захотелось дать Ларисе звонкую оплеуху, что пришлось отступить на два шага. Сдерживая себя, Лида гневно заглянула в пустоту Ларисиных глаз, энергично взмахнув рукой, сказала:

— А, черт с тобой! Если продашь туфли, завтра отдежурю за тебя по училищу. Гуляй со своим лейтенантом!

— Ой, согласна! — на все училище закричала Лариса. — Ой, Лида, ой, голубушка!

Лида весело засмеялась. «Забыла про отца, подлая!»

Шестого вечером Лида дежурила по учебному корпусу. В новых туфлях, в новом костюме, она стояла у окна и с улыбкой глядела, как за толстыми стеклами двигалась шумная, праздничная толпа. На электрической плитке она на ужин варила себе картошку, на газете блестела жирная маринованная селедка, в банке из-под фруктовых консервов лежал кусок холодного вареного мяса.

С тех пор прошло два года. Коричневые лакированные туфли жили до сих пор — на них не было еще ни одной опасной трещинки, каблук еще не стерся, стельку не проел пот. А теперь у Лиды были еще ажурные чулки, белое вязаное платье. Она была одета точно так, как когда-то Лариса…

2

После восьми часов в клуб начали приходить люди. Первыми вошли и робко сели у стенки две девочки лет по четырнадцати в одинаковых крепдешиновых платьях и туфлях, с одинаковыми прическами и с одинаковым выражением лиц. Присев на скамейку, девчонки одинаковыми глазами посмотрели на Лидины ажурные чулки. Минут десять спустя вошли еще три девушки, потом пришагал угрюмый горбатый парень, а еще через пять минут пришла и села в уголок солдатская вдова Катерина в глухом черном платке.

— Проходите, товарищи, проходите! — говорила Лида. — Будете хорошими гостями!

На лице Лиды сверкала специальная, заученная улыбка, каблучки туфель стучали весело, спину она держала прямой, гордой и вообще опять очень походила на свою любимую преподавательницу Галину Захаровну. Новые ажурные чулки, модное широкое платье Лида старалась носить так, чтобы они были заметны, так как Галина Захаровна учила: «Девочки, вы должны быть в деревне законодательницами мод!»

— Проходите, проходите, девушки!

Усаживая гостей, улыбаясь им, Лида при каждом своем движении старалась, чтобы платье и чулки были хорошо видны, чтобы девушки понимали, как шьются сборки и как расклешивается подол. Одним словом, она старалась, чтобы деревенские девушки научились хорошо одеваться, правильно держать себя в культурно-просветительном учреждении и вести непринужденную, легкую беседу.

— Садитесь, садитесь! — приговаривала она неестественно громким и оживленным голосом, держась неестественно прямо и стуча громче необходимого каблуками. — Садитесь, ведите непринужденную беседу.

Когда все пришедшие сели, в клубе опять сделалось тихо. Было слышно, как на задах деревни устало дорабатывает трактор и как гогочут гуси, устраиваясь на ночлег посередь главной улицы. Других звуков в деревне не было, и казалось, что за стенами клуба ничего нет: ни домов, ни огородов, ни солнца, что скатывалось на запад, оставляя на деревне свежий розовый след.

— Беседуйте, девушки, — в последний раз сказала Лида. — Вам, наверное, понравился вчерашний кинофильм?

Лида стояла в дверях, улыбалась, но она уже понимала, что надежды не оправдались: в клубе сегодня будет так же пусто, как и вчера. И действительно, прошло еще минут десять, а мимо Лиды проследовали только молодожены Сопрыкины. Держа друг друга за талию, они одним человеком поднялись на крыльцо, вежливо поздоровались, тем же манером прошагали в угол. Потом по клубной площади простучали острые каблучки, раздался нагловатый смех, зашуршал шелк, и в дверях показались Лялька Ступина и Маруська Шмелева. Первая была длинна, тонка, черномаза, вторая, наоборот, была сдобной и белесой, но обе были красивы.

Находясь на работе, Лида считала неправильным путать личные отношения со служебными, и потому она сделала несколько шагов навстречу пришедшим, хотя Лялька и Маруська, проходя мимо нее, отворотили гордые носы в сторону. А когда Лида тоже отвернулась от них, Лялька громко сказала:

— Подумаешь, культурная! Фря нечесаная!

Ступина, конечно, ожидала, что Лида начнет с ней ссориться, то есть кричать и отбиваться, но Лида только презрительно пожала плечами и улыбнулась снисходительной улыбкой. Тогда лицо Ляльки Стушгаой покрылось красными, злыми пятнами.

— Чего улыбаешься, чего улыбаешься? — громко закричала она. — Тебе правду говорят!

Лида и на этот раз не ответила, но повернулась и тихонечко пошла на Ляльку. Коренастая, широкоплечая, мускулистая, Лида была сильнее тонкой Ляльки. Шла она по клубу тяжело и медленно, выпуклый тугой подбородок у нее был задран и шершав, как пятка, а глаза прищурены, и когда Лида остановилась в трех шагах от Ляльки, Лялька попятилась и даже чуточку побледнела.

— Подумаешь, вырядилась в тюлевые чулки! — прошептала она, опуская глаза. — Слова ей сказать нельзя…

Лида тяжело молчала, но мелкими, сонными шагами все еще приближалась к Ляльке Ступиной, и на ее голых руках мускулы подрагивали и блестели от пота. Поэтому Лялька опять сделала несколько шагов назад.

— Ну! — тихо сказала Лида, — Будешь еще нарушать порядок в культурном учреждении?

Примолкнув, смутившись, Лялька Ступина и Маруська Шмелева осторожно вышли из клуба, а Лида опять вернулась на крыльцо, чтобы посмотреть на улицу.

Деревня оживала, веселела. Уже десять-пятнадцать мальчишек носились на велосипедах, на скамейках сидели старики и старухи: шли, переодевшись во все праздничное, доярки, и стояли, подперев телеграфные столбы спинами, парни-механизаторы. Да, была уже полна народом длинная деревенская улица, но никто не двигался в сторону клуба, никто не спешил свернуть с дороги на клубную площадь.

«Беда прямо!» — вздохнув, подумала Лида и уже было собралась вернуться в клуб, как заметила возле сельповского магазина группку студентов. Они двигались в сторону клуба, хотя еще было не ясно, повернут ли к площади, но вот студенты перешли на левую сторону дороги, и Лида окончательно поняла, что они идут именно к клубу.

Взволнованная, Лида быстро прошла в помещение, встав перед зеркалом, еще раз припудрила нос, движением плеч поправила на своих каменных грудях бюстгальтер и с улыбкой вернулась на крыльцо. Мало того, что за студентами шагали доярки и механизаторы, вслед бежали еще мальчишки и подростки-девчата. Увидев это, Лида почувствовала, как у нее сильно забилось сердце, а щеки сделались жаркими. «Сбываются мечты!» — счастливо подумала она, а сама жадно смотрела, как студенты одеты, как держатся, как улыбаются, так как преподавательница Галина Захаровна настойчиво советовала своим ученикам учиться у представителей лучшей части сельской интеллигенции.

Студенты были одеты просто, но модно. На парнях, например, были черные брюки и синтетические рубашки с галстуками, на девушках — мини-юбки рискованной длины. «Слишком коротко!» — подумала Лида, чувствуя, что ее мускулистые колени на сантиметр прикрыты легкой материей, а у студенток выше колена проступал еще порядочный кусок ноги.

— Прошу в клуб, долгожданные гости! — чуточку слишком громко пригласила Лида.

Войдя в клуб, студенты оглядывали низкие стены, сцену с потертым бархатным занавесом, маленькие окошки, скрипучий пол и бревенчатый потолок. Лица у них сделались грустными; они удивленно смотрели друг на друга, потом сын директора средней школы Владимир Садовский сказал громко:

— Ребята, а здорово мы выросли! Можно достать рукой до потолка.

В клубе заскрипели и загрохотали скамейки, воспользовавшись кутерьмой, завизжали и захулиганили пробравшиеся в помещение мальчишки. Сделалось весело. Лида раздвинула потертый бархатный занавес, включила две трехсотсвечовые лампы, открыла крышку блестящей радиолы. А Владимир Садовский быстро подошел к сцене, смеясь, протянул руку Лиде, и так как сцена доставала ему только до пояса, пожимая ее пальцы, близко заглянул Лиде в лицо. У него были короткие пропадающие брови, впалые щеки и добрые деревенские губы.

— Вот вы какая! — громко сказал Садовский и крепко сжал Лидины пальцы. — Нам много рассказывали о вас… Володя.

Лида покраснела. Наступал тот миг, тот перелом в жизни Лиды, которого она давно ждала и который предчувствовала: водь она знала, что терпение, труд, настойчивость и воля помогут ей побороть трудности. Внутренне ликуя, гордясь тем, что самый видный студент слышал о ней и на виду у всех пожимает руку, Лида осторожно отняла у него пальцы, поблагодарила сдержанным кивком и отошла в глубь сцены, чтобы видеть весь зал.

— Танцы начинаются! — звучно прокричала Лида и начала раскачиваться из стороны в сторону, так как первым танцем всегда назначала вальс. — Внимание, внимание! Начинаются, начинаются танцы!

Подражая любимой преподавательнице Галине Захаровне, Лида раскинула изгибающиеся руки, склонив голову на плечо, сделала мечтательные глаза и поплыла-поплыла, вся изгибаясь, млея, торжествуя. Сделав круг по маленькой сцене, она снова оборотилась к залу лицом, округлив рот, мелодекламационным голосом провинциального конферансье звучно прочла:

Плавный медленный вальс,

Он всегда нас чарует,

Хорошо в этот вечер под вальс помечтать.

Наша бальная музыка ликует,

И во всех уголках вальс зовет танцевать!

Читая с завыванием стихи, Лида кругами приближалась к радиоле, заранее все рассчитав, последнюю строчку прочла в тот момент, когда правой рукой опускала иглу на пластинку. Последнее слово стихов слилось с вальсом Штрауса, и Лида закружилась в обратную сторону под музыку.

— Танцуем, танцуем, друзья!

Объявляя вальс, кружась, читая стихи и включая радиолу, Лида не выпускала из поля зрения гостей-студентов; наблюдая за ними, она увидела, что в тот момент, когда она начала кружиться и читать стихи, студенты замолкли, обернулись к Лиде, а когда она вернулась на край сцены, самый видный из студентов Владимир Садовский улыбнулся ей.

— Танцуем, танцуем, друзья! — напевала Лида. — Вальс, вальс, вальс!

Зал был полон танцующими, сидели только те, кто никогда не танцевал. Торжествующая Лида продолжала сладко кружиться по сцене — короткое модное платье развевалось, открывая кружево шелковой комбинации. На сцене Лида казалась высокой, стройной, ажурные чулки переливались.

— Танцуем, танцуем, друзья!

В центре клуб был освещен хорошо, но в углах таились полутени, мелькали по стенам силуэты танцующих. В дальнем углу, у стеллажей, сидел Витька-тракторист, сложив руки на груди, исподлобья смотрел на кружащуюся Лиду. Зубы у Витьки были стиснуты, левая бровь задрана на лоб, а голова втянута в плечи.

— Танцуем, танцуем, друзья!

Когда вальс кончился и по залу пронесся оживленный шумок, Лида сняла адаптер с пластинки, положив на диск следующую, вернулась на край сцены. Она теперь не кружилась, руки чинно прижимала к бедрам, улыбалась сдержанно.

— Демократический фокстрот! — прокричала Лида. — Юноши приглашают девушек, девушки — юношей!

Сдержанная, суховатая, именно такая, какой полагается быть при объявлении «Демократического фокстрота», Лида выпрямилась, прижав руки к бедрам, поднимаясь на цыпочки, раздельно, четко произнесла:

Легким шагом, легким поворотом

Вы блеснете во всей красе!

Называется этот танец фокстротом,

И танцуют, конечно, все!

Еще продолжая читать, она пятилась, не повернувшись к радиоле, заведенной назад рукой поставила иглу на пластинку. Подражая Галине Захаровне, Лида спрыгнула со сцены, прошла дробной походкой по залу. Она за руку подняла со скамейки робкую девушку, ободряюще смеясь, подвела ее к дверям, где переминались с ноги на ногу два лохматых парня. Второго парня Лида, наоборот, увела к сидящей девушке.

— Танцуем, танцуем, друзья!

Никогда еще в клубе не было таких веселых, шумных танцев, никогда не танцевал фокстрот весь зал. Определенно, сегодня был такой вечер, после которого в жизни Лиды все изменится. Она выведет клуб в число передовых, будет пользоваться в деревне большим уважением и, наконец, напишет благодарственное письмо Галине Захаровне.

Хороший, славный был вечер!

После фокстрота Лида снова поднялась на сцену. Теперь жесты у нее были плавные, спокойные, двигалась она коротким, скользящим шажком. Набрав в легкие побольше воздуху, она плавным, напевным голосом продекламировала:

Девушки, смело вокруг вы взгляните

И партнера себе изберите.

Ваша очередь приглашать,

Будем белое танго сейчас танцевать!

Лида плавно взмахивала руками, покачиваясь, глаза были томно закрыты, на лице стыло сладкое упоительное выражение, грудь высоко вздымалась. «Это ажурные чулки принесли мне счастье!» — думала она, все покачиваясь, сладко улыбаясь, по-лебединому изгибая растопыренные руки.

— Танцуем, танцуем, друзья!

Когда кончилось танго, к сцене подошел веселый студент Владимир Садовский, оживленно окликнул Лиду. Он очень нравился ей, поэтому Лида охотно наклонилась к нему, улыбаясь, спросила:

— Будете делать заказ?

У Владимира Садовского было матовое загорелое лицо, глаза постоянно смеялись, верхняя пухлая губа забавно висела над нижней.

— Дорогое начальство, — шутливо сказал Садовский, — а что вы скажете насчет чарльстона?

Лидл выпрямилась, внутренне охнув, победно свела брови на переносице. Поистине сегодня был счастливый, радостный день! Мало того, что клуб был полон, что танцевали сразу тридцать две пары, Владимир Садовский еще заказывал чарльстон. Лида сделала два крупных шага назад, задрав подбородок, на секунду зажмурилась — перед глазами, точно живая, встала Галина Захаровна. Мысленно благодаря преподавательницу, подражая ей, Лида сделала три шага вперед, по-крестьянски широко расставив ноги, звучно, наставительно прочла:

Вот так всегда, в любой сезон,

Заказывают нам чарльстон!

Чарльстон — минувшей моды стон,

Пусть будет не в обиде он:

Станцуем лучше вальс-бостон!

Прочитав эти стихи, Лида торжествующе улыбнулась и снисходительно поглядела на Владимира Садовского. Лицо студента удивленно вытянулось, затем он склонил голову. Еще немного постояв возле сцены, Владимир Садовский осторожно повернулся и пошел к другим студентам, которые тоже отчего-то смотрели в пол.

В зале стояла тишина. Куда-то исчез тракторист Витька Вдовин, не смеялись на боковых скамейках девчата, парни глядели на Лиду напряженно, тяжело. И только колхозный сторож дядя Ваня восторженно крутил головой, на лице у него было написано: «Ай, Лидия Васильевна, ай, молодец!»

Включив пластинку с вальсом-бостоном, Лида оживленно спрыгнула со сцены, кружась и приседая, пролетела по залу, остановившись возле Владимира Садовского, грациозно, как учила Галина Захаровна, шаркнула ногой, согнула стан.

— Разрешите пригласить!

Садовский поднял на Лиду глаза, усмехнувшись уголками губ, встал. Он оказался на две головы выше ее, но Лида решительно взяла его за руки.

Тогда Садовский приглушенно засмеялся, оглянувшись на друзей-студентов, плавно закружил Лиду.

— Танцуем, танцуем, друзья! — лихо выкрикнула она.

Пели концертные скрипки, ухали на сгибах такта медные тарелки, подвывал саксофон; вальс-бостон переполнял клуб, вытекал из окон, медленно сочился по притихшей деревенской улице. Над Яей млели рясные сенокосные звезды, луна висела над двухэтажной школой церковным колоколом. Упоительно, словно в лад с вальсом, квакали в болотце лягушки.

3

Утром над веселой деревенькой Яей веером топорщились солнечные лучи, над рекой они хороводились снопами, а над болотами ходило-похаживало само солнце. Красивое было утро, словно нарисовал его щедрый, но безвкусный художник, предпочитающий всем краскам киноварь и ядовитую зелень.

В пятом часу утра, когда цвета линяли, бой солнечных пологих лучей приглушивался, на хозяйском дворе в дешевом тренировочном костюме делала утреннюю зарядку Лида Вараксина. Она выполняла физкультурный комплекс для молодых женщин, занятых умствеппым трудом, — старалась развивать руки и спину, мышцы шеи и брюшной пресс, так как именно эта группа мышц важна для тех, кто много сидит, пишет и читает. Одновременно с этим комплекс «Утренняя зарядка для молодых женщин, занятых умствеппым трудом» улучшал сон и фигуру, повышал аппетит и жизнерадостность.

Зарядкой Лида занималась сосредоточенно, углубленно и энергично; с трудолюбивым выражением на лице она ходила па месте и разводила руки, старательно дышала широким носом, с легкостью крестьянки, привыкшей работать в наклонку, снижала голову к коленям и до предела изгибалась назад. У нее было такое выражение лица, с каким жепщины стирают белье или жнут рожь.

Лида занималась гимнастикой, а на нее из небольшого загончика призывно глядела хозяйская корова Зорька, которой скоро предстояло доиться и идти в стадо. Наблюдая за тем, как Лида машет руками и ногами, Зорька вздымала морду, трясла кудрявым чубчиком и тонко мычала. Когда же Лида делала короткую передышку, корова затихала и смотрела на Лиду тихими, упрашивающими глазами.

Закончив комплекс, Лида окатилась из ведра холодной водой, умыла руки и лицо, растеревшись полотенцем, поднялась на крыльцо, чтобы снять с деревянного штыря подойник и желтую марлю. И как раз в этот момент из дома вышла Лидина хозяйка, зевнув, остановилась в дверях.

— Доброе утро, Лидушка! — дозевав, ласково сказала тетя Фрося и удивленно расширила глаза. — Зорька-то, Зорька! Ты гляди, что делается!

Еще расширив глаза, хозяйка тетя Фрося шумно всплеснула руками и тяжело брякнулась толстым задом на крыльцо.

— Это чего же делается! — воскликнула она. — Да это рази Зорька, это же совсем друга корова!

Тетя Фрося удивлялась тому, что комолая Зорька, самая скандальная корова в деревне, из загона тянулась к Лиде и все норовила лизнуть ее мокрым шершавым языком, а на хозяйку тетю Фросю сердито косилась. Чем это объяснить, тетя Фрося не знала, но Зорька, которую редко удавалось выдоить до конца, приняла Лиду в первое же утро, когда новая квартирантка, наглядевшись на художества Зорьки, вдруг рассерженно вышла из своей комнаты. Сначала хозяйка испугалась за интеллигентную квартирантку, закричала, чтобы побереглась комолой головы и острых копыт коровы, но Лида прямиком подшагала к Зорьке, пошлепала ее рукой по влажной морде и строго посмотрела корове в девичьи глаза.

— Все бы баловалась! — низким голосом сказала Лида. — Тебя облегчают, а ты куражишься. Ну-к, тетя Фрося, дай мне подойник!

Тут и произошло чудо, о котором через полчаса узнала вся деревня: Лида взяла у тети Фроси подойник, шумнув на Зорьку еще раз, преспокойненько села на скамеечку и сильными, короткими, властными пальцами выдоила корову до самого донышка. При этом Зорька на Лиду смотрела ласково и все норовила игриво куснуть ее за плечо.

Сегодня Зорька молоко отдавала так же легко, стояла так смирно, что ни разу не полоснула Лиду острым хвостом по лицу. Поэтому, счастливая тем, что произошло в клубе вчерашним вечером, Лида корову выдоила быстро, закончив дойку, ласково погладила Зорьку по шее и крикнула весело:

— Ну, шалопутная, марш в стадо!

Уверенная в том, что корова во всем послушна ей, Лида с подойником поднялась на крыльцо, передала молоко тете Фросе, а сама пошла в свою комнату одеваться.

Комната Лиды была крохотной, большую часть ее занимали пышная никелированная кровать с шариками, фанерный шкаф и две тяжелые табуретки. На стене висело зеркало в черной раме с фотографиями в углах, на столе лежал блестящий журнал «Америка» за позапрошлый год, подшивка журнала «Культпросветработа», а затем густо стояли баночки, бутылочки, тюбики, щеточки, коробочки, флаконы.

Остро очинённым черным карандашом Лида подкрасила и удлинила глаза, затем наложила на крепкую красноватую кожу лица желтоватый тон, купленный еще в областном городе, а поверх тона — тонкий слой желтоватой пудры. Затем она печально посмотрела на свои ноги, испорченные дойкой, вздохнула несколько раз и подумала: «С другой стороны, корову тоже надо пожалеть! Перегорит молоко — разве хорошо будет!»

Посмотрев на голову в зеркало прямо, сбоку и с затылка, Лида открыла фанерный шкаф, в котором висели ее наряды, занимая шкаф без остаточка. Конечно, у Лиды не было дорогих джерсевых костюмов и модных замшевых юбок, но она имела все, что, по ее мнению, полагалось иметь девушке, приехавшей из областного города в деревню. Впрочем, были и дорогие вещи. С краю, например, висел бордовый костюм с вышивкой, с белым кружевным воротничком, который достался Лиде недешево. У него была своя история, у этого бордового костюма…

Бордовый костюм с вышивкой

Лида впервые его заметила в магазине на углу улицы Калинина и Ленинского проспекта, где она два месяца назад купила дешевую, но эффектную сорочку. Бордовый костюм с вышивкой незаметно, как-то тайно висел среди других платьев и костюмов на длинном стеллаже, и Лида не сразу заметила его. Она плохо помнит, как это случилось, но сердце у нее замерло от предчувствия, лоб вспотел, когда она вдруг увидела белый вышитый воротничок и край бордовой спинки. «Он!» — что-то прозвучало в Лиде. Дрожащими руками она отыскала на костюме этикетку, увидела, что костюм стоит дорого — пятьдесят два рубля шестьдесят восемь копеек, но тут же поняла, что жизни не будет, если она костюм не купит. Прячась за стеллаж, чтобы покупатели не заметили костюм, Лида тщательно ощупала и рассмотрела его. Костюм был на самом деле хорош.

Выйдя на улицу, Лида прислонилась к каменной стене универмага и все хорошенько обдумала: во первых, ей здорово повезло в том, что сегодня была суббота и до закрытия магазина оставалось пять минут, а в воскресенье он не работал; во-вторых, стипендия — двадцать шесть рублей — была получена вчера. Остальные деньги за субботний вечер и воскресенье можно было достать.

Постояв у холодной стены полчаса, Лида энергично встряхнула головой, экономя деньги на трамвае, пошла пешком на конец Калининской. Через тридцать-сорок минут она вошла в ущелье меж двумя шестиэтажными домами, держась в тени стен и подъездов, пробралась к крайнему подъезду и тихонечко поднялась на пятый этаж. Дверь открыла женщина лет сорока, в шелковом длинном халате, с бигуди в прекрасных рыжих волосах.

— Лида! — радостно воскликнула женщина. — Вы пришли?

Хмурясь, но старательно вытерев ноги о ворсистый половичок, Лида прошагала в комнату-гостиную и деловитыми глазами осмотрела ее. Конечно, в комнате было грязно, неопрятно — на дорогом ковре лежали пыльные следы, валялись окурки, сор был заметен в углы, везде были разбросаны газеты и журналы.

— Павел, ты смотри, кто пришел! — восхищалась рыжеволосая хозяйка, обращаясь одновременно к Лиде и к своему мужу. — Вас мне сам бог послал, Лида! Вы словно знали, что мы с Павлом сегодня идем в театр, а завтра принимаем гостей.

В доме, где жила неопрятная рыжая хозяйка, Лида держала себя с большим достоинством. Жалея толстого веселого мужа, она презирала рыжеволосую за грязь, за тощие веники, за вялую, дряблую кожу. Поэтому на восторги хозяйки Лида не улыбнулась, а только сухо глянула на рыжеволосую и молча прошла в спальню. Здесь было еще грязнее, чем в гостиной, кровати с утра были не застелены, на подоконнике слоем лежала пыль, а на ковре и простынях валялись серебряные обертки от конфет и шоколада.

Люто презирая хозяйку и искренне жалея мужа, Лида наморщила лоб, несколько секунд помолчав, неторопливо обернулась к рыжеволосой, смерила ее взглядом и строго сказала:

— Сделаю я уборку-то! Только вот что, Евгения Борисовна, за сегодняшнее вы мне будете должны пять рублей, но вы дайте еще пятнадцать. Так что я три субботы подряд буду к вам ходить…

— Лида, пожалуйста! — страстно сказала рыжеволосая, и ее зеленые глаза засветились. — Сделайте одолжение, Лида!

Пока хозяева были дома, Лида перемыла всю посуду, очистила от грязи шкаф, стол, табуретки. Когда же хозяева ушли в театр, она перебралась в гостиную. Наводя в комнате блеск и чистоту, Лида иногда останавливалась, нахмурив брови, подолгу рассматривала вещи, безделушки, мебель. Она запоминала, какого цвета были наволочки, разглядывала белье хозяйки, костюмы веселого и толстого мужа и мечтала о том времени, когда у нее будет такая же хорошая квартира и такие же дорогие вещи.

На улице было темно и мрачновато, дул мартовский холодный ветер, когда Лида возвращалась в общежитие. Она весело улыбалась в темноте тому, что у нее уже было более сорока рублей, достать остальные было трудно, но возможно. Двенадцать рублей можно было по частям занять у подруг, но Лида не любила брать деньги взаймы, и потому она сейчас беспокоилась только о погоде: если погода завтра выдастся хорошей, то деньги будут.

Погода не подвела Лиду. Уже в семь часов утра, когда она с опрятным узелком в руках пришла на товарную станцию железной дороги, в мире было солнце и благодать. В пристанционном сквере по базарному чирикали воробьи, маневровые паровозы перекликались чистыми утренними голосами, небо нежно алело над тополями. И работа Лиде попалась легкая. Вместе с тремя женщинами, от которых с утра пахло водочным перегаром, она должна была разгрузить вагон с аптекарскими товарами. Каждому человеку медицинское начальство пообещало заплатить по пятнадцать рублей, и эта сумма показалась Лиде большой, неожиданной, так как раньше Министерство здравоохранения за разгрузку платило сдельщикам поменьше.

В понедельник Лида купила бордовый костюм с вышивкой, любимая преподавательница Галина Захаровна, увидев обновку, сказала:

— Мило, недорого, элегантно…

* * *

Всего два года Лида училась в культпросветучилище, но она сумела прилично одеться, хотя из родной деревни в город привезла три паршивеньких платьишка, по-деревенски длинных и пестрых. Теперь у нее было три костюма, шесть платьев, три пары хороших туфель и блестящий халат, точно такой, как у рыжеволосой неряшливой хозяйки.

Осторожно перебирая свое богатство, касаясь платьев и костюмов мягкими подушечками пальцев, Лида долго раздумывала, что ей надеть сегодня. Судя по восходу солнца, день обещал быть ясным и жарким, и она наконец остановилась на платье из светлого штапеля. Потом она обула серые туфли без каблуков, набросила на жесткие волосы газовую косынку.

Выйдя на двор, где уже было светло и солнечно, где посередь травянистой лужайки уже сидело за обеденным столом все семейство тети Фроси, Лида сердечно поздоровалась с хозяевами, присев за стол, без церемоний принялась хлебать лапшу с курицей и заедать ее домашним пшеничным хлебом.

Ела Лида неторопливо, не жадно, но основательно, с чувством. Она ела похлебку как раз так, как едят ее деревенские люди, занятые тяжелым физическим трудом, — медленно ворочала скулами, старательно прожевывала каждый кусок, часто и помногу откусывала от здоровенной краюхи хлеба. Проглотив разжеванное, она делала небольшую паузу; и как все завтракающие, как хозяин Павел Гаврилович, хозяйка и два мальчика, Лида весь завтрак молчала, думала свои думы.

Окончив завтрак, все еще помолчали минутку, потом хозяин Павел Гаврилович шумно отдышался и протяжно спросил:

— Ты, Лида, куда? Поди, на ближни покосы?

— На них, — подумав, ответила Лида и тоже шумно выдохнула воздух. — У меня сегодня политинформация, да надо набрать материалу на боевой листок.

Свертывая папироску и заклеивая ее языком, Павел Гаврилович покосился на Лиду, почесал рукой с кисетом в затылке, открыл было рот, но ничего не сказал, а только посмотрел, как солнце выползает на стреху дома. Розовости в мире уже не было, щедрые безвкусные краски ушли с неба, и прозрачная желтизна уже начинала дышать зноем.

— Я не я буду, если сегодня четыре трудодня не зароблю! — медленно сказал Павел Гаврилович и сплюнул. — Вчера мы двенадцать стогов сметали, а сегодня ране вчерашнего подсохнет. — Он задумался, чему-то своему улыбнулся. — Девятый стог вчера ужасть какой кривой свершился. Ленку-то Вьюкову к стогу и близко пускать не надо. У ней глаз косой!

Хозяин опять замолчал, но на Лиду посмотрел требовательно, серьезно, так как и разговор меж ними был серьезный. Поэтому Лида тоже тяжело вздохнула, помолчала для солидности минуточку и уж тогда сказала протяжно:

— Народ заметки в боевой листок плохо пишет… А насчет Вьюковой вы правду говорите, Павел Гаврилович. Все норовит под ноги побольше, а на спину — поменьше. Вот его и перекашивает, стог-то…

Хозяйка тетя Фрося сидела, отдыхая, и молчала. Она стеснялась вступать в беседу двух работающих на производстве людей, но слушала их с радостью, и на лице у нее было такое выражение, точно она слышала очень умное, значительное. Потом Лида и хозяин поднялись, неторопливо пошли рядом, но у калики Павел Гаврилович остановился, через спину сказал жене:

— Ты купи в сельпе махорки-то. У меня уж самая малость остается.

Павел Гаврилович и Лида свернули в узкий переулок, прошли тонкой тропкой вдоль огорода, перешагнув через плетень, двинулись вдоль второго огорода, чтобы ровно через полкилометра оказаться на покосе — вот как близко было до него от деревни, и Лида почти всю дорогу думала о том, что жителям Яи очень повезло. «Конечно, — думала она, — если до покосов километр, то любая женщина пойдет и сено копнить, и кашеварить, и грести, и что тебе хошь! Потому колхоз по заготовке сена всегда выходит на первое место!»

В родной Лидиной деревне до самого ближнего покоса было восемь километров, чтобы попасть на него, надо было переправляться через речушку. Неудобные были покосы в Лидиной деревне, и она со вздохом подумала: «Как там наши? Что овцу зарезали, это правильно, но остатних беречь надо. Вдруг мало на трудодень выпадет?..»

Лида думала, вспоминала и даже не заметила, как Павел Гаврилович так резко остановился, что она чуть не наткнулась на его сутулую спину.

— Лид, а Лид! — сказал Павел Гаврилович, оборачиваясь. — Уж если народ в боевой листок писать не будет, так ты к нам приходи. Я Ганьку Пудина заставлю. Он семь групп еще до войны кончал.

На покосе было весело и пестро, духовито пахло сеном и зноем, стонали в белесом небе жаворонки, и плыли по небу легкие облака без конца и без начала. Парил под сквозным облаком распятый в небе коршун, громче сенокосилок стрекотали кузнечики и брызгали из-под ног. Покос походил на огромную шахматную доску, стога и разноцветные женщины — на шахматные фигуры.

К двенадцати часам дня Лида все-таки набрала немного материала для боевого листка, проверила, как идет сенокос во всех звеньях покоса и, довольная собой, полулежала под пахучей копной свежего сена. На нос у нее был приляпан клочок газетной бумаги, глаза прикрывали большие дымчатые очки в квадратной оправе, которые она купила в городе на барахолке совсем дешево.

На стане, как и полагается, имелся стол, врытый в землю толстыми ножками, стояли рядом поломанные конные грабли, возле которых смирно паслись спутанные лошади; был, конечно, на стане и шалаш из сена для ночного сторожа, а посередь всего горел большой яркий костер, возле которого похаживала толстая разговорчивая повариха тетка Варвара.

Люди понемножку собирались; пришли и молча сели на землю грязные и мрачные машинисты конных сенокосилок, подходили по одной женщины-копнилыцицы, прибегали с визгом и воем ребятишки, которым на покосе было уйма дела — и на граблях сидели, и рубили березовые ветки для вершения стогов, и в тех местах, где стогометателю не было простору, подвозили копны лошадьми. Ребятишки ничком бросались на землю, подпирали подбородки руками, чтобы слушать, как разговаривает сама с собой повариха тетка Варвара. Она похаживала кругами возле большого чугуна, смотрела в землю и говорила таким тоном, словно читала.

— И чего ей надоть, понять нельзя! — говорила тетка Варвара. — Он, как поехал в район, ей теплу кофту привез — это раз, шалевый платок — это два, китайского ситцу на кофту — это три! Тут бы ей и сказать ему: «Спасибо, Хведор!» Но она заместо спасибо ему говорит: «Ты, говорит, пьяный, спиджачок у тебя, говорит, в трех местах подранный, а под глазом у тебя, говорит, гуля! Иди ты, говорит, по этой причине куды хошь, и не нужна мне, говорит, тепла кофта — это раз, шалевый платок — это два, китайский ситец на кофту — это три!» И чего же вы думаете! Он это, конечно, от радости взбрыкалси да из дому шасть, как ему этой проклятой, то есть водки, добавить захотелось. Время, конечно, было позднее, в сельпо никого, продавщица Верка на танцах. Ну хоть в прорубь полезай! Ну, тогда, всякий понимает, он, то есть Хведор, прямой дорогой к Нюрке-самогонщице, и вот тебе пожалуйста! Теплой кофты нет — это раз, шалевого платка — это два, китайского ситцу на кофту — это три!

Смеялись приглушенно ребятишки, прислушивались к тетке Варваре сердитые машинисты конных сенокосилок, подсаживались поближе женщины-копнилыцицы. Bee больше и больше народу становилось на стане, но шуму не было, так как все слушали тетку Варвару, которая и не подозревала о том, что ее слушают. Она все похаживала вокруг котла, помешивала варево и разговаривала, как заведенная, и кончила только тогда, когда на стан пришел вместе с другими мужиками бригадир Сергей Сергеевич.

— Снедать, снедать! — закричал он, и от этого стан еще больше оживился. Все двигались, смеялись, разговаривали, усаживались на привычные места, и все это — разноцветные платья и платки женщин, яркие рубахи мальчишек, темные комбинезоны мужчин, стрекот кузнечиков, звон жаворонков и томление знойного воздуха — создавало праздничное, приподнятое настроение. Лида опять стала думать о вчерашнем удачном вечере, о студентах, о добром и умном Владимире Садовском и о том, что сегодня ей предстоит не менее удачный вечер — после кинофильма она организует танцы, после танцев…

Лида не додумала: люди вдруг двинулись рассаживаться за столами, заторопились, чтобы не задерживать повариху тетю Варвару, и Лида сначала было тоже поддалась общему порыву, но потом, встрепенувшись, замедлилась, пошла к столу вялой, безразличной походкой. Ей, во-первых, хотелось сесть на самый край стола, а во-вторых, несмотря на то, что Лиде от колхоза на покосах полагался бесплатный обед, она как-то стеснялась есть его. Конечно, она делала большую, важную работу, проводя политические и культурные мероприятия среди сенокосчиков, но ей как-то было неудобно есть вместе со всеми, когда она не сидела на сенокосилке, не копнила сено, не гребла и не кашеварила.

Сегодня Лида тоже села на кончик стола, деликатно положив руки на колени, стала терпеливо дожидаться, когда ей нальют варево в большую алюминиевую миску. Естественно, что наливать суп тетка Варвара начинала с той стороны стола, где сидели бригадир и машинисты конных сенокосилок, но Лида немного обижалась на то, что повариха к ней подходила в последнюю очередь. Это было глупо, неразумно, но Лида никак не могла заставить себя быть равнодушной к тому, что повариха наливает ей суп последней.

Тетка Варвара уже разливала суп, уже прошла пять или шесть мисок, как раздался удивленный и даже чуточку испуганный голос бригадира Сергея Сергеевича.

— Погодь, Варвара! — шумнул он, поднимаясь. — Вдовина и Колотовкина-то нету!

Повариха тетка Варвара перестала разливать суп, а застолье сочувственно замолчало. Действительно, было неудобно обедать без трактористов тракторных сенокосилок Витьки Вдовина и Лисистрата Колотовкина — самых главных людей на покосе. Поэтому люди сидели молча, покорно поглядывали на березовый околок, за которым работали перед обедом два трактора. И Лида тоже смотрела на березняк, и ей, конечно, приходилось думать о Витьке Вдрвине.

Лида считала, что Витька мог бы быть хорошим парнем, имел бы перспективу, если бы работал над собой, овладел бы культурой. Однако он этого делать не хотел: никакого стремления к культуре у него не было. «Он зря перестал гулять с Лялькой Ступиной», — думала Лида с хорошим чувством к Витьке и к Ляльке. «Он ей самый подходящий, и она ему самая подходящая. Обои красивые, на работу удалые и если бы поженились, то жили бы хорошо!» Себя же рядом с Витькой она представить не могла, ей было даже смешно воображать себя женой тракториста, и от этого она с улыбкой думала: «Надо, надо Витьке жениться на Ляльке!»

Размышляла Лида до тех пор, пока на фоне молодых березок не появились две мужские фигуры. «Идут, идут!» — зашептались за столом, и Лида увидела, как изменилось лицо Ляльки Ступиной. Раньше Лида не смотрела на нее, а вот теперь увидела, какие у Ляльки злые, отчаянные глаза, какая бешеная гримаса перекашивает губы и как брови стоят торчком.

Витька Вдовин и Лисистрат Колотовкин шли безразличной, ленивой походкой; они не знали, что происходит за столом, но под взглядами десятков людей двигались невольно красиво, стройно, несли себя гордо. Они шли так, как могли идти самые главные люди — это они сделали бескрайнее поле похожим на шахматную доску, поставили стога сена, заставили вкопать в землю стол, а тетку Варвару варить обед.

Лида смотрела на приближающегося Витьку и думала о том, что он красивый, видный и сильный парень. У него были мужские мускулистые руки, большая голова; серые глаза тракториста смотрели прямо и весело, а походка была свободной, точно он один шел по солнечной земле.

Лида прочла за свои двадцать три года не очень много, но зато те книги, которые попали ей в руки, помнила от корки до корки. Она так верила печатной странице, так благоговела перед всем, что было изображено типографским способом, что советам книг следовала безоговорочно. Она поэтому и глядела спокойно на тракториста Витьку, что существовал роман «Синие горизонты», в котором рассказывалось о судьбе героя и героини, связавших свои жизни браком, хотя они были совсем разные. Героиня работала над собой и стремилась расширить культурный горизонт, а герой из года в год отставал от нее, погрязал в мелочах быта — плохая, неправильная была у них жизнь. «Вдовин плохо понимает жизнь, — думала Лида, глядя на приближающегося тракториста. — Если бы он читал книги, рос бы культурно, то понял бы, что мы с ним разные. А Лялька ему подходящая, она ему по всем статьям равная». А Витька уже подошел к столу. Он остановился метрах в десяти от обедающих, сдернул с головы кепку с крохотным козырьком, шутливо поклонившись, сказал:

— Хлеб-соль, громодяне! Где моя большая ложка?

Обедающие весело засмеялись Витькиной шутке, с радостью смотрели на его загорелое молодое лицо, на оживленные глаза, в которых все еще полыхали зеленые костры покоса. Потом Вдовин и Колотовкин сели за стол, чинно взяв ложки, стали ждать, когда повариха тетка Варвара разольет по мискам суп.

Белесое небо растекалось и млело, притихли жаворонки, дурманяще пахла вялая трава. На покос пришел полдень, и солнце сделалось маленьким, как копеечная монета; замолкли уставшие кузнечики, травы клонили головы, и марево над покосом струилось мехами гармошки.

Когда суп и картошка с мясом были съедены, а тетка Варвара сноровисто начала убирать со стола, Лида поднялась, окинув стол зорким взглядом, громко сказала:

— Сегодня, товарищи, состоится политинформация.

Она вынула из сумочки вчерашний номер областной газеты, «Блокнот агитатора», положила их на стол и постучала костяшками пальцев по нестроганым доскам.

— Прошу не расходиться, товарищи! — продолжала Лида громко. — Если кому трудно сидеть, могут лечь на землю. Только не спать, товарищи, как в прошлый раз поступил Кондрат Игурнов.

Когда сенокосчики улеглись, успокоились и выжидательно затихли, Лида развернула областную газету, найдя корреспонденцию, помеченную красным карандашом, поверх газеты посмотрела на колхозников углубленными глазами, чтобы сосредоточиться самой и сосредоточить на себе внимание. Этому ее учила преподавательница Галина Захаровна, которая говорила, что нельзя вести культурно-воспитательную работу, если не овладеешь вниманием людей. Поэтому Лида пробежала взглядом по каждому лицу, задерживаясь на каждом человеке до тех пор, пока он не обратит на нее внимания, добилась того, что все начали смотреть в ее сторону, и только тогда улыбнулась широкой, располагающей улыбкой.

— «Страдная пора, — раздельно прочла Лида. — Передовая статья областной газеты „Красное знамя“ за шестое июля одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. — Здесь она сделала небольшую торжественную паузу, а потом вдруг сердито нахмурила сросшиеся на лбу брови. — У тружеников полей нашей области началась ответственная пора, — четко и громко продолжала Лида, — наступили дни сенокоса. В этом году колхозам и совхозам области предстоит заготовить на двести тысяч центнеров сена больше, чем в прошлом году. Для выполнения этой возросшей задачи требуется полное напряжение сил, правильное использование всей сенокосной техники, укрепление дисциплины и четкая организация труда. Так, например, и обстоит дело в колхозе „Красный партизан“ Черемушкинского района, где председателем тов. Лозовских…»

Читала Лида ни быстро, ни тихо, ни скучно, а как раз так, как читает человек, который прочел пять-шесть десятков книг, половина из которых — школьные учебники. Она читала сразу только одно слово, поэтому не знала, что следует дальше, и у нее получалось так, что в строке все слова стоят по отдельности. Лида не могла придавать строке и предложению смысловое выражение, и от этого слова звучали одинаково монотонно, а выделялись только те, которые нельзя было не выделить. В прочтенном куске Лида, например, выделила слова «центнеров», «техники», «партизан», так как они по звучанию, а не по смыслу были значительнее других.

Читала Лида тяжело, с напряжением; на лбу у нее выступил рясной пот. Наверное, поэтому колхозники слушали Лиду внимательно, боясь нарушить тишину, положение тела меняли медленно, а когда кто-нибудь из ребятишек подавал голос, со всех сторон раздавалось шиканье.

— «… В колхозе „Красный партизан“, — продолжала Лида, — труд колхозников организован правильно и рационально, благодаря хорошему уходу превосходно работает имеющаяся техника, не бывает нарушений трудовой дисциплины».

Дочитав до этого места, Лида остановилась, так как на газетном поле была пометка синим карандашом, означающая, что именно это место прочитанного Лида должна была связать с жизнью, так как в культпросветшколе ее учили агитацию и пропаганду тесно связывать с местными условиями. Поэтому Лида поискала и нашла глазами копнильщицу Марию Лузгину, сурово свела брови и значительно покашляла.

— Вот, товарищи, — сказала Лида, — какие есть положительные примеры сознательной дисциплины на заготовке кормов, а у нас в этом отношении полной благополучности нет. За примерами ходить недалеко. Колхозница Мария Лузгина вчера допустила опоздание в количестве двадцати минут…

Всю эту фразу Лида произнесла резким, изобличительным голосом, говоря своими словами, она поставила ударения там, где надо, смотрела она при этом на Марию Лузгину так, как и было положено глядеть на нарушительницу трудовой дисциплины, то есть строго и осуждающе, в общем все Лида проделала так, как ее учили в школе, но ожидаемого эффекта не получила. По словам преподавательницы Галины Захаровны, после увязки прочитанного с жизнью среди слушателей должна была обязательно завязаться дискуссия, в ходе которой аудитория должна была горячо заклеймить нарушителей трудовой дисциплины, должны были появиться отдельные высказывания и реплики.

Ничего этого на стане не произошло. Правда, Мария Лузгина заворочалась и покраснела; правда, бригадир Сергей Сергеевич помигал осуждающе в сторону нарушительницы трудовой дисциплины, мальчишки обидно засмеялись, но все остальные безмятежно молчали, словно Лида вовсе и не отрывалась от газеты, словно она и не связывала прочитанное с жизнью. Те, кто дремал, продолжали дремать; женщины лежали, тесно прижавшись друг к другу, а девчата смеялись своему — тайному и чужому. Тихо, дремно, спокойно было на стане, и Лида осторожно, про себя, вздохнула.

— «… Однако не во всех колхозах области дела обстоят так хорошо, как в передовом колхозе „Красный партизан“, — продолжала она круглыми, отдельными словами. — Хуже всех обстоит дело в Средне-Чулымском районе, где на первое июля…»

Емкая тишина опускалась на землю, совсем притихли жаворонки и кузнечики, в синих омутах перестала бить рыба, клонились к земле, увядая, травы. Знойный полдень выжигал землю тишиной и безветрием, сушил реки и озера, и марево все струилось и струилось, точно земля и небо хотели слиться. И по-прежнему покос походил на огромную шахматную доску, с которой на время убрали фигуры, чтобы дать отдохнуть разноцветным шахматным пешкам, коням, слонам и королям.

Лида Вараксина до конца прочла передовую областной газеты, потом две корреспонденции о международном положении и небольшую заметку о происшествии, в которой рассказывалось, как в областном городе был пойман ловкий жулик. Заметку она прочла для того, чтоб оживить аудиторию, но опять ничего не добилась: когда она кончила, пожилой колхозник Игурнов спал, женщины подремывали, и даже тракторист Витька Вдовин держал открытым только один глаз.

— Политинформация закончена, товарищи! — снова вздохнув, сказала Лида. — Если у кого есть вопросы, прошу задавать.

Вопросов тоже не было. Как только Лида свернула газету, уснули сразу три женщины, закрыл второй глаз Витька Вдовин и положил подбородок на мякоть ладони бригадир Сергей Сергеевич. Потом и ребятишки начали затихать: вот перевернулся на живот и уснул один, вот зазевал второй, а вот и третий, сладко смежив длинные ресницы, уронил голову в сено. Вскоре спали почти все, и только повариха тетка Варвара все что-то бормотала возле костра, но голос у нее был монотонен, как молитва, и ходила она по-прежнему по замкнутому кругу, как слепая лошадь в кружиле, и это тоже нагоняло сон.

Все цепенело и меркло вокруг, круглая, грузная тишина выползала из тальников и озерьев, с белесого неба опускались косички шевелящихся в зное солнечных лучей. Все замерло, укладывалось спать до четырех часов дня, когда шел на убыль зной и оживали травы и небо, когда в мир возвращались движения и краски.

Лида вдруг судорожно зевнула. Брови у нее раздвинулись, сухие губы обнажили тесные белые зубы, а руки сделались длинными, словно она стала меньше ростом. Зевнув, Лида ссутулилась, фигура ее приняла те самые формы, которые были от рождения свойственны телу крестьянской женщины, предки которой работали в поле.

Сделавшись самой собой лицом и фигурой, Лида еще раз со всхлипом зевнула, забыв прикрыть рот ладонью, поднялась, бессознательными шагами пошла к ближайшей копешке. Она мутными глазами посмотрела на сено и бросилась на него грудью — в модном летнем платье, с газовой косынкой на пышно взбитых волосах. Она едва коснулась головой пахучего сена, как веки ее смежились, изо рта вырвался звучный, длинный храп.

Высоко оголив мускулистые ноги, постанывая во сне от счастья здорового молодого тела, Лида Вараксина спала посередь сенокосного стана, а от стола смотрел на нее вдруг проснувшийся Витька Вдовин. Он видел крепкие полные ноги Лиды, выпуклое бедро, и глаза у него темнели, ноздри раздувались.

4

Опять звенели жаворонки, сыпались брызгами из-под ног стрекочущие кузнечики, оживали синие омуты и замшелые тальники. Швейными машинками трещали тракторные и конные сенокосилки, разноцветье женских кофт и косынок заливало покос; висели в небе распятые коршуны, и не было конца-края солнечному сиянию, звону, теплу, сини и зелени.

Немного стесняясь внезапного сна на сенокосном стане, смущаясь тем, что проснулась позже колхозников, но, несмотря на все это, веселая, Лида быстро шла верткой тропкой к деревне. Отдохнувшее тело захотело движений, голова была легка, в горле пело. Всю себя, с ног до головы, она чувствовала крепкой и сильной, чаще обычного движением плеч поправляла бюстгальтер, была стройной, даже высокой. Лида прошла пестрый березовый околок, двинулась тенью сосен к огородным пряслам и тут заметила встречного человека. Он перепрыгнул через прясло, по узкой тропе не шел, а полубежал и всеми движениями был не похож на самого себя, хотя Лида сразу узнала учителя Вадима Сергеевича. Он был одет в непривычную для Лиды ситцевую рубашку, был в легких сапогах, а волосы на голове стояли шапкой — так много волос было у Вадима Сергеевича.

Учитель вообще был человеком сильным, здоровым. У него были могучие плечи, кривоватые короткие ноги, плоское лицо и стесанный прямой затылок. Он походил не на отца — бригадира Сергея Сергеевича, а на мать — доярку Анастасию. У Вадима Сергеевича, как и у матери, глаза были прищурены, рот заканчивался двумя сдержанными складочками.

Они медленно подходили друг к другу по узкой тропе. Лиде и Вадиму Сергеевичу разойтись было негде, тропа прижимала их к пряслу, и они сошлись вплотную. Вадим Сергеевич стоял так близко, что Лида увидела на его верхней губе крохотные капельки пота и смешную расселинку меж верхними двумя зубами. Она никогда при дневном свете не видела так близко его лицо и вдруг подумала о том, что Вадиму Сергеевичу уже тридцать лет и что он сейчас не такой, каким кажется при лунном свете: не было ни загадочности, ни отчужденности, которых Лида раньше боялась и потому не смела глядеть ему прямо в глаза.

Сейчас Лида смотрела прямо в зрачки Вадима Сергеевича, потом стала глядеть на потрескавшиеся крупные губы, и ничего страшного не происходило. Ободренная этим, Лида неожиданно для себя просто улыбнулась, положила руку на плечо Вадиму Сергеевичу и сказала укоризненно:

— Ты почему вчера не пришел на танцы?

Она впервые обратилась к Вадиму Сергеевичу на «ты», впервые прикоснулась к нему, впервые говорила с Вадимом Сергеевичем без робости и тайного смущения. От этого он посмотрел на нее чуточку удивленно и пожал плечом под ее тяжелой жаркой рукой.

— Не хотелось что-то, — ответил Вадим Сергеевич.

Он преподавал в средней школе историю, в разговоре часто употреблял латинские выражения, ежедневно прочитывал несколько центральных газет, но Лида с самого первою дня знакомства с учителем чувствовала, что Вадим Сергеевич и она похожи — и внешне, и внутренне, и еще как-то, и еще чем-то. Они были так похожи, как бывают похожи люди, выросшие в одной семье, как брат и сестра или как муж и жена. И Вадим Сергеевич тоже чувствовал эту похожесть, знал, что Лида знает о ней, и обычно старался делать так, чтобы их похожесть была меньшей, хотя делал это бессознательно.

Вот и сейчас Вадим Сергеевич придавал лицу безразличное, рассеянное выражение, нагонял на губы специальную скептическую улыбку, но всем этим он мог обмануть кого угодно, только не Лиду, которая понимала его до последней капельки. Она бы не могла словами объяснить, что вчерашним вечером происходило с Вадимом Сергеевичем, но чувствовала: он не пришел на танцы из-за студентов. Их приезд мешал ему, был неприятен, и все это отражалось на его угловатом широком лице, хотя Вадим Сергеевич старался безразлично улыбаться.

— Да ничего интересного на танцах и не было! — сказала Лида, так как ей отчего-то стало жалко Вадима Сергеевича, словно студенты на самом деле причинили ему неприятности. Ее рука по-прежнему лежала на его плече, и она чувствовала, какие у него подвижные и сильные мускулы.

— А, пустяки, пустяки! — сказал Вадим Сергеевич и скривил губы. — Тема не стоит того, чтобы о ней разговаривали.

Справа от них был забор из жердей, слева — кустились рясные тальники, тень которых густо покрывала Лиду и Вадима Сергеевича. Подумав об этом, она сняла руку с его плеча, оперлась спиной на забор и начала длинно молчать, глядя в землю и улыбаясь опущенными уголками губ.

Лида молчала так, как молчат деревенские девушки, когда дело доходит до любовных объяснений или близится момент, когда предстоит отбивать ласки парня. Она была готова всякий миг перехватить руку Вадима Сергеевича или отпрянуть от него, если он вздумает поцеловать. Лида вела себя точно так, как вели себя ее бабки и прабабки, была готова к тому, чтобы сорваться с места и побежать от Вадима Сергеевича, если у нее не хватит сил бороться с ним.

Лида молчала. Она по-прежнему смотрела в землю, но иногда от нежности смыкала и размыкала губы, а глаза сводила, так как порой глядела на кончик своего носа. Тальники пошевеливали острыми листьями, внутри них возилась какая-то тонкоголосая пичужка, солнечные лучи леопардовыми пятнами лежали на загорелых руках Лиды. Она молчала терпеливо, неистово, и по ее губам было видно, что молчать Лида может долго.

— Вот стоим, молчим, — пробормотал, наконец, Вадим Сергеевич и кончиком тупого языка облизал сохнущие губы. — Стоим, молчим…

Было тихо и дремко, жужжали над желтыми цветами полосатые пчелы, за пряслом густо росли синеголовые репьи, и лежала в лопухах корова — почему зачем, неизвестно. И тоже неизвестно почему, вдруг закричал испуганно над тальниками чибис, серой тенью шарахнулся куда-то, оставив в воздухе тревогу и ожидание.

— Да, такие дела, — виляя глазами, проговорил Вадим Сергеевич. — Это чибис, наверное…

Лида молчала. Ей было неприятно, что у него дрожат пальцы, и, все понимая в Вадиме Сергеевиче, она никак не могла понять, отчего он боится обнять или поцеловать ее. Почему он, такой здоровый и сильный, нервно поводит шеей и потеет? Было бы все понятным, если бы Вадим Сергеевич не хотел обнять ее, но она чувствовала, что он хотел.

— Да, да, вот такие-то дела… — бормотал он. — Такие дела…

Лида вспомнила, с каким жадным, отчаянным лицом бросался на нее Витька-тракторист, невольно сравнивала его с Вадимом Сергеевичем и опять ничего не понимала — вот если бы учитель не хотел ее, если бы он мог оторвать виляющий взгляд от Лидиной груди, она бы погоревала, поплакала бы, но ведь он… «Он, может быть, даже любит меня!» — подумала Лида, страдая.

— Вот стоим, молчим, — еще раз повторил Вадим Сергеевич тупым голосом. — Чибисы летают…

Он смутился окончательно, а она думала о том, что позволила бы Вадиму Сергеевичу обнимать и целовать себя, если бы он решился. Лида, конечно, не пошла бы на крайность, так как от десятков крестьянских матерей и бабушек ей передалось благоговейное отношение к девственности, но она с радостью целовалась бы с учителем. Однако он потел и бледнел, отводил глаза от ее груди, и ноги у него подкашивались. «Чудной! — подумала Лида и про себя усмехнулась. — А вот его батька Сергей Сергеевич с каждой лезет на сеновал!»

— Ну, я пойду, — низким голосом сказала Лида и посмотрела на Вадима Сергеевича исподлобья. — Мне еще надо кинопередвижку встретить да за уборкой клуба приглядеть…

Она лениво отклеила спину от прясла, сорвав на ходу синий репей, чувствуя свое горячее тело и отдельный холодок в груди, пошла прежней дорогой. Корова за пряслом уже стояла на ногах, задумчиво жевала жвачку, рыжие бока коровы блестели на солнце; затих вдали голос тревожного чибиса, прозрачные облака без конца и без начала висели над головой, солнце сквозь них глядело на землю желтым натруженным глазом.

Лида уже скрылась за поворотом, растаяла на горизонте ее газовая косынка, а учитель Вадим Сергеевич все стоял на месте и смотрел ей вслед. Он морщил лоб, покусывал губы и чувствовал, что у него красное от стыда и потное от напряжения лицо. Он хорошо понимал, почему так ведет себя с Лидой, но все же презирал себя за потные, дрожащие руки и растерянность перед простенькой девчонкой, которую он хотел. Вадим Сергеевич от стыда перед самим собой громко крякнул, сжал лоб горячей рукой. «Не женюсь же я на ней, так чего трушу?»

Вадим Сергеевич не знал, что сейчас он очень походил на Лиду Вараксину: у него в этот миг было простое, губастое, открытое всем чувствам лицо, а кривоватые и короткие ноги так прочно стояли на земле, точно продолжали ее.

5

В кино Лида сидела рядом с Вадимом Сергеевичем, позади нее сердито кашлял тракторист Витька Вдовин, сбоку сидела с поджатыми губами Лялька Ступина, но Лида их не замечала: она была вся на белом экране.

Ходила по огромной, сказочной комнате сказочная женщина, прикрывшая сказочные бедра кружевами; в разноцветные окна заглядывало синее море, звучными иностранными голосами звонили белые телефоны. К белокурой женщине подкатывал белый автомобиль, голубоглазый брюнет, облитый черным фраком и от этого похожий на жука, гладил длинную шелковую ногу женщины. На экране поблескивали мраморные ванны, стены комнат раздвигались, в пышных коврах тонули лакированные туфли. Брюнет обманывал блондинку, блондинка обманывала брюнета, оба они обманывали седоволосого мужчину, которого звали Джон, брюнета — Стил, блондинку — Глэн. Женщины то и дело одевались и раздевались, голое тело заполняло экран золотистым сиянием.

Лида сидела неподвижно, изредка постанывала сквозь стиснутые зубы. Ванны, гостиные, автомобили мешали следить за сюжетом: она не могла понять, отчего брюнет обманывает блондинку, а блондинка — седоволосого, но Лида сочувствовала им, переживала за них, а когда в миндалевидных глазах блондинки появлялись крупные слезы, сострадательно стискивала руки на груди.

Полтора часа пронеслись, как десять минут. Когда потух экран и зажегся свет в зале, осветив знакомые лица, низкие стены, сцену с потертым бархатным занавесом, деревянные скамейки и некрашеные полки с потрепанными корешками книг, Лида удивленно тряхнула головой — было трудно сразу вернуться с экрана в клубный зал. Некоторое время Лида сидела неподвижно, затем поднялась и громко сказала:

— Товарищи, после проветривания зала состоятся танцы, игры, аттракционы и лотерея.

В зале смеялись, шумели и стучали скамейками; зрители, поднявшись, уже двигались к дверям, и изо всех концов доносились веселые реплики, возгласы женщин и мужчин, обсуждающих кинофильм. «Шибко их нынче распустили!» — говорила пожилая женщина двум молодым дояркам; «Бабы у их красивые!» — восхищался пожилой колхозник, а среди девчат слышалось: «Она во всем сама виноватая!» А ребятишки налетали друг на друга со зверскими лицами так, как в конце фильма брюнет Стил ловко дрался с тремя полицейскими. В общем большой шум стоял в клубном зале, но Лида, окончательно придя в себя, всех перекрикивала своим звучным таежным голосом:

— После проветривания танцы, игры, аттракционы, лотерея. Повторяю: после проветривания зала танцы, игры…

Она покрикивала бодрым голосом, а сама скручивала экран, раздвигала пыльный бархатный занавес, сильными движениями расставляла тяжелые скамейки вдоль стен. Попутно она распахнула настежь окна — открылась белая лунная ночь, в помещение потек свежий воздух, пронизанный потоньшавшим к ночи ароматом увядающих трав. Потом в руках Лиды появился веник, ведро с водой; она двигалась быстро, энергично, весело; каждый ее жест был красивым, плавным.

Работая, Лида соображала, как соорудить такой же домашний пеньюар, как у блондинки из кинофильма. И все получалось: в сельповском магазине она купит халат из блестящей материи за шестнадцать рублей, обрежет его, подстрочит к воротнику и рукавам кружева, переменит пуговицы, которые письмом попросит у своей городской знакомой. А кружева Лида спорет с износившейся комбинации, за которую когда-то платила бешеные деньги, ворот халата самостоятельно расширит на швейной машине хозяйки.

Кружева Лида спорет с той самой износившейся комбинации, на которой дорогая вышивка и заграничные кружева. Когда-то эту комбинацию было трудно, почти невозможно достать, и был даже момент, когда Лида думала, что ей не доведется поносить такую роскошную вещь…

Комбинация с дорогой вышивкой и кружевами

Она лежала за стеклом комиссионного магазина, который недавно открылся рядом с кинотеатром «Родина». Лида всякий раз заходила туда, когда бывала в кино на тех фильмах, которые рекомендовала для просмотра Галина Захаровна. В тот раз шел фильм «Анна на шее». Выходя из зала, Лида осуждающе думала о женщинах, которые хотят от мужчин только материальных выгод, вспомнила о нарядах героини, чуточку жалела, что теперь перестали носить длинные платья, и сама не заметила, как оказалась возле знакомой витрины.

Комбинация лежала у краешка стекла. Она была точно такая, как у жены одного главного инженера, которой Лида иногда помогала убирать квартиру. Комбинация была светло-зеленая, вышивка коричневая, кружева желтоватые, как сливочное мороженое. Даже через стекло рубашка казалась необычно легкой, кружева были нежные, как лепестки черемухи. Лида представила комбинацию на себе и огорчеипо покачала головой: рубашка стоила тридцать шесть рублей.

Однако она вошла в комиссионный магазин, попросила показать рубашку и, как только прикоснулась к ней пальцами, решила купить. «Ничего, заработаю!» — решительно подумала Лида. Она сантиметр за сантиметром ощупала шелковистый материал, протянула сквозь пальцы швы, просветила па солнце кружева и вышивку. «Куплю!» — еще раз подумала Лида, и как раз в этот момент в магазин вошла полная женщина в коротком девичьем платье. Увидев ее, Лида охнула — любимая ее артистка Вольская!

Разнося по магазину запах странных духов, Вольская подошла к прилавку, мягко взяла из рук продавщицы комбинацию с дорогой вышивкой и кружевами. Она небрежно встряхнула ее, зачем-то понюхала кружева и тем голосом, которым играла Луизу в «Коварстве и любви», сказала:

— Завтра заеду! Сейчас я не при деньгах.

Лида неподвижно стояла возле витрины. Она любила Вольскую, вместе с Галиной Захаровной считала ее лучшей актрисой театра, но, когда актриса грациозно выплыла из магазина, Лида передернула плечами и подумала: «Подумаешь, Вольская! Мы тоже ведем большую культурно-воспитательную работу!»

Нужно было доставать тридцать шесть рублей. Как на грех, знакомая жена главного инженера еще не вернулась из Крыма, а до стипендии оставалось восемнадцать дней. Размышляя об этом, Лида неторопливо шла по улице, задумчиво склонив голову, слушала, как лопаются под ногами красноватые осенние листья. На углу она вошла в автоматную будку, набрала номер товарной станции, попросила к телефону грузового диспетчера, но он ответил, что выгрузки сегодня нет. Тогда она пошла дальше.

Лида остановилась на углу Ленинской и Красноармейской, подумав, прислонилась к гранитной стене. «Занимать не буду!» — решила она и прищурилась. Несколько минут Лида простояла неподвижно, затем тихими, неуверенными шагами пересекла улицу. По противоположной стороне Лида прошла еще два квартала, завернула за угол и опять остановилась. Наверное, минут десять она находилась в тяжелом раздумье, потом вздохнула: «Может быть, не случится плохого!»

Однако Лида все еще не решалась вынуть из сумочки сберегательную книжку — семь месяцев она привыкала к мысли о том, что у нее нет никакой сберегательной книжки, старалась никогда не вспоминать о том, что на ней лежат шестьдесят пять рублей. Их Лида собрала по копейкам, чтобы не остаться беспомощной в чужом городе во время болезни или какого-нибудь другого несчастья. Ей вообще было трудно жить, она чувствовала себя неуверенной, если не было сбереженной впрок копейки.

Лида приходила в сберегательную кассу по воскресеньям, вкладывала по три, по пять рублей, сэкономленных на еде. Еще полгода назад она вместо сайки на завтрак стала покупать кусок пеклеванного хлеба, масло заменила маргарином, в обеденное время отказывалась от мясного супа, на ужин покупала только бутылку кефира да черный хлебец. Ограничения давали за день семьдесят копеек, а когда по субботам и воскресеньям она питалась у тех людей, которым помогала по хозяйству, она вечером приносила в кассу ровно пять рублей.

Перед летними каникулами у Лиды на книжке было более ста рублей. Однако в конце мая в город попроведать дочь приезжала ее мать. Для родной матери Лида ничего не жалела и, решив купить ей новое пальто, без колебаний сняла с книжки около пятидесяти рублей.

— Вы, мама, не думайте про деньги, — сказала Лида. — Вы меня вырастили, учиться отдали. Я вам за это на всю жизнь благодарная. Которое пальто я вам куплю, вы его носите, мама, на здоровье!

А вот сегодня Лида колебалась — все никак не могла решиться войти в стеклянное помещение, вздыхала тяжело, с надрывом. Она, наверное, так бы и не решилась взять деньги, но вдруг вспомнила Вольскую, ее плавную походку, голос Луизы из интересной пьесы «Коварство и любовь». От этого Лида выпрямилась, досадливо передернув плечами, вслух произнесла:

— Подумаешь, Вольская!

Минут через сорок Лида вернулась в комиссионный магазин, звонкими шагами приблизившись к продавщице, взглянула на нее строго, в упор.

— Вы что? — недоуменно спросила продавщица.

Но Лида пока молчала. Разговаривая с продавщицами, работниками сберкассы, с вагоновожатыми и другими городскими людьми, она всегда заранее обдумывала слова, строила фразу, остерегаясь, чтобы в нее не попали непонятные для горожан деревенские выражения. Поэтому она тяжело глядела на белокурую девушку, вспоминала тон актрисы Вольской, подбирала слова.

— Вам что? — еще удивленнее повторила продавщица. — Показать что-нибудь?

— Я хочу купить ту комбинацию, которую вы положили под прилавок для товарищ Вольской, — монотонным, читающим голосом произнесла Лида. — Правила советской торговли осуществляются для всех граждан, так что дайте мне комбинацию.

Ожидая отказа, Лида напряглась, вытянулась, глаза у нее возбужденно заблестели. Сама того не замечая, она смотрела на продавщицу ненавидящими глазами, губы перекосила базарная визгливая гримаса. Наверное, поэтому тоненькая продавщица летуче улыбнулась, ловким жестом выбросив на прилавок комбинацию, сказала:

— Тридцать шесть рублей…

* * *

За три года комбинация с кружевами и дорогой вышивкой поизносилась, но кружева остались еще свежими, будучи прекрасного качества, могли еще долго служить на вечернем пеньюаре. Она аккуратно спорет их, осторожно пришьет к блестящей материи и — ходи не тужи, Лида Вараксина!

Получится сказочный наряд! Грудь у нее будет полуоткрыта, руки будут совсем-совсем голые. И все это за шестнадцать рублей, а может быть, и дешевле, так как продавщица Монина туманно поговаривала о том, что сельпо намеревается к осени халат уценить до одиннадцати рублей — он уже висит в магазине пятый год.

Довольная собой и своим грандиозным планом, Лида спрятала на место ведро и веник, вымыв руки, с удовольствием осмотрела зал — все было чисто, аккуратно. Еще раз улыбнувшись самой себе, Лида села за красный стол, возле которого уже стоял колхозный сторож дядя Ваня. Виновато улыбаясь, он глядел на Лиду робко, кашлял в кулак, поднесенный ко рту. Потом дядя Ваня подошел к Лиде вплотную, запахнув дегтем и овчиной, просительно захлопал ресницами.

— Когда кино, Лидуша, я газетки-то прочитывать не поспеваю! — сказал он тихо и поежился. — Ежели будешь ласкова, то позволь газетки-то дочитать.

— Ой, да садись, Иван Иванович! — Взяв старика ласково за руку, Лида усадила его за красный стол, положив перед ним свежие газеты, сказала еще ласковее: — Да вы хоть до утра читайте, Иван Иванович!

— Ну, спасибо тебе, ну, спасибо!

Благодарный Лиде за газеты и ласку, гордый за то, что его посадили на самое главное место в клубе, дядя Ваня пожевывал провалившимися губами и, сморщив лоб, мучительно придумывал слова, которыми он мог бы отблагодарить молодую и вежливую завклубшу. Сначала Иван Иванович ничего хорошего придумать не мог, но потом вдруг резво вскинул голову.

— Ну, спасибо тебе! — сказал старик растрогаппо. — Я на тебя за то радуюсь, Лидия Васильевпа, что ты завсегда веселая, добрая…

Он поднялся, ухватив шершавыми пальцами Лиду за рукав вечернего платья, искательно заглянул ей в лицо и приостановился — только сейчас он увидел, что Лида растерянно поглядывает на клубную дверь, услышал, как тихо и пустынно в помещении. Прошла еще секупда, и дядя Ваня уловил удаляющиеся голоса поющих девчат.

— Вона какая история! — печально крякнул дядя Ваня. — Народ-то ушел!

Цокая каблуками, прямая, надменная, Лида подошла к дверям; несколько минут она незряче глядела в темноту, а потом, когда прорезалась на небе луна и стала прозрачной ночь, увидела, как темная, пошевеливающаяся, поющая толпа удаляется к берегу Чулыма.

Стояла белая ночь, в которой деревенька Яя казалась широкой, длинной. Пересекала деревню из конца в конец желтая, блестящая полоса утрамбованной дороги, фонарем висела большая луна, небо не изгибалось, а было прямым, просквоженным лунностью. Бледные звезды светились призрачно, намеком. Уходящая из клуба молодежь пела «Подмосковные вечера», и песня сближалась с баяном Пашки Доможирова, и где-то там, где лунная полоса заканчивалась, они должны были слиться окончательно. Среди голосов поющих выделялся сильный голос Ляльки Ступиной.

Вернувшись в клуб, Лида накинула на плечи газовую косынку, протягивая дяде Ване ключ, сказала:

— Закройте клуб, Иван Иванович, а ключ отдайте уборщице.

Голова у Лиды была гордо вздернута, плечи она держала прямо, на лице застыла презрительная улыбка. Прежним, цокочущим шагом она вышла на улицу, окунувшись в лунность, двинулась к берегу Чулыма. Лида не успела добраться до переулка, как из-за угла появился тракторист Витька Вдовин.

— Здорово! — хрипло сказал он и отставил ногу. — Погоди бежать, слово скажу…

Во рту у Витьки желтым светилась папироса, руки он перекрестил на выпуклой груди, а зубы у Витьки были ощерены, точно он запыхался от бега. Сначала он молча и зло глядел на Лиду, затем сделал шаг вперед, усмехнувшись, больно схватил ее за руку. Лида хотела вырваться, сделала резкое движение, но он держал цепко и улыбался злой, звероватой улыбкой.

— Я тебя достигну! — тихо сказал Витька. — Ты от меня бегом, я за тобой бегом, ты от меня в речку — я в речку. Я тебя достигну, Лидка!

Она стояла прямая, спокойная, гордая. Ее глаза привыкали к темноте, и ночь для нее становилась все светлее, все прозрачнее делались небо и земля, дома и деревья, но зато лицо Витьки из плоского стало выпуклым, желтая папироса в ощеренных зубах, наоборот, потухла. Отрывисто вздохнув, Лида сама пододвинулась к трактористу, заглянув ему в лицо, еще раз длинно вздохнула.

— Плохие твои дела, Витька, — спокойно сказала она. — Парень ты хороший, но жизни у нас с тобой не будет. А баловаться я не хочу. — Лида подумала и улыбнулась простой, хорошей улыбкой. — Я замуж хочу, и чтобы таких ребятишек, как в журнале «Работница». Так что твой номер пустой…

Договаривая последнюю фразу, Лида положила пальцы на Витькину руку, еще приблизившись к нему, неожиданно для самой себя потерлась лбом о Витькино плечо. Сначала она не могла понять, что с ней происходит, но потом почувствовала, что ей очень жалко тракториста. В свете прозрачной луны его лицо казалось бледным, папироса сама собой потухла, а губы закрылись.

— Вот такие дела, Витька! — тоскливо прошептала Лида. — Ничего у нас с тобой не получится!

После этих слов она ощутила странное чувство: ей показалось, что они с Витькой так похожи друг на друга, так близки друг другу, как бывают близки брат и сестра, муж и жена. От этого Лида в третий раз вздохнула и недоуменно подумала: «Ничего не понять!»

— Беда! — себе самой шепнула она. — Вон что делается!

И на самом деле, ей было трудно понять, как можно было одновременно походить на тракториста Витьку и учителя Вадима Сергеевича, но это было так, и мысли от этого приходили грустные, и Лиде было жалко и Витьку, и себя, и Вадима Сергеевича, и еще кого-то, кого она не знала и знать не могла. «Ну, просто голова раскалывается!» — думала Лида, глядя на прозрачную луну и печально улыбаясь. Потом она зябко поежилась и просительно сказала:

— Ты женись на Ляльке! Она тебе со всех сторон подходящая и тебя крепко любит.

От Витьки пахло травой, мазутом, речной прелью, тополиными листьями — всеми теми запахами, которые напоминали Лиде о доме, отце, матери и родной деревне. Ей больше не хотелось отстраняться от него, хотя у Витьки на плечах уже твердели мускулы, западали щеки и сохли губы.

Еще вчера это Лиде было неприятно, у нее инстинктивно сжимались крепкие кулаки и затвердевали ноги, но сегодня она не видела ничего плохого в том, что Витька хочет целовать и обнимать ее, и это тоже было непонятным, вызывало тревогу и щемящую грусть. «Почему Витька не Вадим Сергеевич, а Вадим Сергеевич — не Витька!» — подумала Лида, а вслух грустно сказала:

— Не надо, Витя!

Ее жалобный, тонкий голос, ласковое обращение укороченным именем, теплая дружеская рука на плече — все это было неожиданным для Витьки Вдовина. Он склонил голову, сжался в плечах, виновато улыбаясь, глядел на носки своих тяжелых сапог. Ночь была теплая, но у него был такой вид, точно ему холодно. Потом он несколько раз переступил с ноги на ногу, махнул рукой и попятился. Отойдя от Лиды шага на три, Витька поднял голову, усмехнулся, но ничего не сказал, хотя сделал рукой нетерпеливый жест. Постояв на месте еще несколько секунд, Витька неторопливо пошел в сторону.

Лида в последний раз вздохнула, подумав, двинулась к чулымскому берегу. Там уже играл на полную силу баян, луна висела над старыми осокорями, раздерганное облако елочной мишурой стыло над рекой. Баянист Пашка Доможиров, дурачась, играл в темпе танго «Коробочку», и с пятачка утрамбованной земли доносились взрывы хохота.

Метрах в ста от берега Лида приостановилась, потом вошла в тень молодых елочек, которые ровной шеренгой спускались к реке. На макушках деревьев желтыми фонариками светили шишки, похожие на свечи; Лида хорошо видела пятачок утрамбованной земли на берегу Чулыма, коротко остриженный затылок гармониста Пашки Доможирова и всех тех, кто, смеясь, слушал, как Пашка балуется. Стояли пятеро нарядно одетых студентов, виднелась темная голова Ляльки Ступиной, а отдельно от всех, на бревнышке, сидел учитель Вадим Сергеевич в вышитой украинской рубашке. Все это было освещено луной и белым небом, точно блестящей пленкой, покрыто лунным сиянием, и хотелось долго смотреть, как течет зеленый Чулым, как лунная полоса рябит веселыми чешуйками, а второго берега у реки нет, и она похожа на море.

Спрятавшись в ельнике, затаив дыхание, Лида ждала, когда прервется издевательский мотив «Коробочки». Оттого, что Пашка Доможиров коверкал мотив знаменитой русской песни, у Лиды потемнели глаза, губы вытянулись в ниточку! «Нужно положить конец безобразию!» — гневно думала она, вспоминая преподавательницу Галину Захаровну, которая говорила, что на свете нет ничего лучше, чем русские народные песни.

— Безобразие! — гневно шептала Лида.

Лицо у нее сделалось неподвижным, узкоротым, узкоглазым, и, видимо, от этого появилось на нем тупое, бездумное выражение, словно она стирала грязное белье или полола очень сорный огород.

Когда Пашка Доможиров оборвал дурашливый мотив «Коробочки» и наступила тишина, Лида мерным шагом вышла из укрытия. От напряжения она шагала так тяжело, как ходят за плугом мужчины, забыв о наказе Галины Захаровны держаться прямо, стройно, Лида сутулилась, косолапо ставила ноги, а руки держала на отлете, и они казались длинными.

Лида еще не добралась до центра утрамбованной площадки, а на берегу уже установилась звонкая тишина, так как, примолкнув, люди смотрели на Лиду удивленно, растерянно и немного насмешливо. Это ее сначала испугало. Лида невольно замедлила шаги, со страхом почувствовала, что не знает, куда деть руки, и уж было совсем остановилась, как поймала на себе насмешливый и презрительный взгляд Ляльки, Лида ощутила, как холодная волна злости подступила к горлу, и, не понимая еще, что делает, вдруг ораторским жестом вскинула руку.

— Товарищи! — звучно сказала Лида. — Товарищи, что вы делаете?

Она не знала, о чем говорить дальше, ни одно слово приготовлено не было, и ей стало так страшно, что ноги подкосились. Однако на лице Лиды ничего не отразилось, оно было бесстрастным и холодным, хотя она, словно в полусне, беспомощно шевелила губами. Потом Лида увидела лицо студента Садовского, поняла, что страдальческое выражение его глаз чем-то связано с ней, Лидой, и ей от этого стало легче, хотя ноги по-прежнему дрожали. Поэтому Лида сжала колени, по-рыбьи хватила ртом влажный речной воздух и как бы издалека услышала свой напряженный до предела голос:

— Товарищи, вы срываете культурно-массовую работу в клубе! — оказывается, говорила Лида. — Под какую музыку вы танцуете, товарищи? Я удивляюсь на вас, юноши и девушки! Как вы променяли культуру в клубе на некультурный досуг! Каждый культурный человек будет с вас смеяться, если увидит, что вы танцуете прямо на земле. И что каблуки проваливаются, и что товарищ Доможиров играет без нот, и что при слабом освещении нельзя друг дружке показать наряды…

Выкрикивая отдельно стоящие слова, Лида делала руками городские энергичные жесты, прямой ладонью рассекала воздух, и стояла она так, словно выполняла трудную физическую работу. Потом Лида в последний раз взмахнула обеими руками, проговорила последнюю обличительную фразу, и из ее сильной, широкой груди вырвался облегченный вздох.

— Вот так, товарищи! — обыкновенным голосом сказала Лида. — Нельзя срывать культурно-массовую работу…

Лида внимательно осмотрелась и только сейчас увидела, что происходит вокруг нее. Она заметила, что парни и девушки смущенно прячут глаза в землю, что на добром, умном лице студента Садовского застыла страдальческая гримаса, что девушки-студентки от смущения и неловкости что-то напевают сквозь зубы, что Витька Вдовин, чудом появившийся на берегу, злыми шагами уходит, а учитель Вадим Сергеевич сидит на бревне, ссутулившись. Затем Лида перевела взгляд на Ляльку Ступину и увидела на ее лице торжество, а когда Лида окончательно повернулась к Ляльке, девушка сделала шаг вперед и крикнула:

— Ишь, вырядилась в тюлевы чулки!

Люди стояли по-прежнему тихо, избегали смотреть на Лиду, и Лялькин голос в тишине звучал еще несколько длинных секунд. «Что делать?» — беспомощно подумала Лида, ощутив себя одиноко стоящей на середине лунного пятачка. Не умея выразить это словами, Лида чувствовала несуразность того, что стоит отдельно от всех, что меж нею и людьми блестит полоска утрамбованной земли и светится прозрачный воздух. «Что делать?» — еще раз подумала Лида и невольно посмотрела в сторону студента Садовского.

Студентов на площадке уже не было — их высокие, стройные фигуры скрывались в ельнике, облитые желтой луной, а там, где они только что стояли, осталось пустое пространство, в котором лежал кусок зеленой реки. Увидев это, Лида беспомощно развела руками, затравленно оглянулась и сомкнула озябшие колени. Она по-прежнему не знала, что делать, но ей на помощь неожиданно пришел баяпист Пашка Доможиров.

— Эй ты, узкоглазая! — крикнул он и рванул мехи баяна. — Это разви не музыка! Спляши, узкоглазая!

Глумясь над музыкой, издеваясь над чудесной русской песней, Пашка заиграл «Коробочку» в плясовом темпе. У него были сильные руки, хороший баян, и звуки наполнили площадку, реку, ельник; люди засмеялись, зашумели, шум поднялся над толпой, поплыл над Чулымом. На пятачок утрамбованной земли выскочил слегка подвыпивший шальной парень Мишка Мурзин, бросившись Лиде под ноги, принялся плясать.

— Уй-уй! — вскрикивал Мишка. — Уй, затопчу!

Попятившись от неистового Мишки, Лида боком сдала в сторону, затем, все прибавляя шаг, двинулась в тень молодых елок. Остановившись, она тяжело перевела дыхание, повернулась лицом к реке и замерла. У Лидиных губ прорезались две тоненькие морщинки, плоский нос думающе сморщился, и темные брови одной прямой линией пересекали ее лицо.

С пригорка были видны противоположный берег Чулыма, лес, и река сверху казалась круглой, похожей на огромный витой жгут, окрашенный желтой изменчивой краской. Далеко шел катер, переливались красные огоньки, мягко светили зеленые бакены. Пашкина оголтелая музыка отчего-то не мешала ночной тишине, и она была глубокой, тяжелой, сквозной.

Когда оцепенение прошло, Лида встряхнула плечами, словно выходила из холодной воды, и поправила растрепавшуюся прическу. «Пойду к Вадиму Сергеевичу, — тихо подумала она. — Пойду посижу с ним!» Однако она еще несколько минут стояла на месте, не в силах сделать первый шаг. Потом она вспомнила, что Вадим Сергеевич на бревнышке сидит одиноко, что у него грустные плечи и что он ее робеет. Тогда Лида вышла из укрытия, бесшумно подшагав к Вадиму Сергеевичу, осторожно села на кончик бревна. Взяв руками косынку за уголки, она исподлобья посмотрела на учителя, и он обернулся. Увидев Лиду, Вадим Сергеевич невольно подвинулся, хотя бревно было длинным. В ответ на это Лида улыбнулась и спросила:

— А вы чего не танцуете, Вадим Сергеевич?

Вышитая рубашка славно сидела на широких плечах Вадима Сергеевича, на белой материи четко выделялся его крепкий, выпуклый подбородок. В вышитой рубашке Вадим Сергеевич казался простым, понятным, малопохожим на того учителя, который любил носить черные костюмы. И лунный свет помогал: лицо казалось свежим, запавшие глаза — мягкими, молодыми, а каштановые волосы золотились.

— Надо бы танцевать! — шутливо сказала Лида и потрогала Вадима Сергеевича за рукав вышитой рубахи. — Будете получать физическое развитие.

Лида была здоровой девушкой, у нее были крепкие нервы, думала она незамысловатыми мыслями, и такого пустяка, как доброе молчание Вадима Сергеевича, ей было довольно для того, чтобы прийти в себя. Уже в ту секунду, когда Лида трогала учителя за рукав, у нее было такое чувство, словно она не стояла пятнадцать минут назад перед стыдящимися ее людьми, словно не с ней, а с кем-то другим произошло нелепое на пятачке утрамбованной, земли. Не умеющая долго заниматься сама собой, Лида уже хорошо чувствовала себя. «Уладится, обойдется!» — подумала она.

— Если не хотите танцевать, идемте гулять! — предложила Лида. — А можно пойти в клуб, послушать новые пластинки.

Она терпеливо ждала ответа. Ей была привычна мысль о том, что мужчины — главные люди на свете, что с их причудами и желаниями нужно считаться. В этом убеждения Лида была тверда, и даже ее любимая преподавательница Галина Сергеевна, утверждающая, что в современном браке мужчина и женщина должны быть равными, не могла переубедить Лиду. От матери, бабок и прабабок Лида усвоила мысль с том, что хороша только та семья, где жена охотно подчиняется мужу, где муж — глава, хозяин, распорядитель. Потому она спокойно ждала ответа, а Вадим Сергеевич все смотрел на нее и молчал.

Пашка Доможиров уже играл «Рябину», девушки тихонько пели, и Лиде было хорошо. Река вся лежала перед глазами, пересеченная лунной полоской, блестящая, теплая. Лицо Вадима Сергеевича по прежнему было задумчивым, и, наверное, от этого было трудно понять, о чем он размышляет.

— Не хочется гулять, не хочется танцевать, не хочется разговаривать, — еще немного помолчав, полусерьезно сказал он и тихонечко вздохнул. — Ничего не хочется, Лидия свет Васильевна!

Он опустил голову, и Лида поняла, что происходило с Вадимом Сергеевичем, — его не было на берегу Чулыма. Учитель был там, где шли лунной улицей деревни студенты. Вадим Сергеевич потому и сидел на бревнышке, что отсюда хорошо было видно всегда оживленное личико студентки Страховой, большие глаза Былиной, стройные спортивные фигуры парней. «Пусть себе сидит на бревнышке!» — подумала Лида об учителе и тихонечко поднялась, пошла в ту сторону, куда смотрели глаза.

Впереди лежали огороды, вилась узкая тропка, загибался березовый околок; как куличи на пасхальном столе, темнели стога сена, блестела высохшая стерня, светлый горизопт казался близким. Лида шла и шла. Тропа нырнула в березы, повеяло холодком от болотца, потом березнячок оборвался, под ногами зачавкало. «Пусть себе сидит на бревнышке!» — во второй раз подумала Лида и поторопилась выбраться из низины.

Она прошла еще метров сто, остановилась, прислонившись спиной к старой талине, подумала в третий раз: «Пусть себе сидит на бревнышке!» Потом она заплакала, хотя плакать но хотела. Слезы сами потекли из глаз, в горле перехватило. Лида давилась слезами и вздрагивала, лицо у нее сделалось некрасивым, сморщенным, она раскачивалась из стороны в сторону, словно собиралась танцевать вальс.

Лида все плакала и плакала; меж рыданиями она открывала глаза, чтобы не споткнуться о кочку. Так она добрела до покоса, остановившись среди копешек, сквозь мокрые ресницы увидела лезвие литовки. «Это дядя Ваня прокашивает низинки», — машинально подумала Лида. Не понимая, зачем она это делает, Лида подошла к литовке, провела большим пальцем по лезвию — оно ответило тонким протяжным звоном. Вздрагивая от плача, она выдернула рукоять литовки из земли, покачиваясь, пошла к незаконченному прокосу. Она не понимала, что с ней происходит, но телу хотелось движений, и она подняла литовку, расставив ноги, сутуло наклонилась вперед.

Руки у Лиды были длинные, плечи сильные, поэтому взмах литовкой был могуч, размашист, лезвие в траве опасно свистнуло. Из груди Лиды вырвался хриплый выдох, потом она коротко притопнула ногой и со злой силой опустила литовку. Стена травы пошатнулась, литовка блеснула лунной желтизной, пропела веселое, жестокое. Не прерывая движения, Лида сделала второй взмах, всхлипнув, опять со злобой полоснула траву желтой сталью и опять притопнула ногой. Она прошла шагов пять, и стало видно, что Лидин прокос сантиметров на двадцать был шире прокоса дяди Вани, трава срезана ниже и чище. Свистела и вжикала литовка, квакали мелодично и тускло в болоте лягушки.

Лида косила и косила. По-прежнему мужской сильный выдох сливался с плачем, лились медленные слезы, но уже было слышно, что дело идет к концу — всхлипы становились тише, плечи успокаивались, некрасивые морщинки на лице разглаживались. И с каждой секундой все резче и острее вжикало лезвие литовки. Лида делала взмах за взмахом, шаг за шагом и чувствовала — становится легче. Вот на лбу выступил облегчающий пот, судорога сладкой усталости прошла по спине, радостно отдалась в пояснице.

Первобытно светила луна, свистела сталь, раздавался тяжелый переступ ног и хриплые выдохи.

Загрузка...