Смерть и библиотекарь

В октябрьском сумраке, пропахшем дымом и яблоками, к универсальному магазину Рэйни, что в Фостерс-Глен, подъехала дама в чёрной накидке и широкополой шляпе с густой вуалью. Низойдя с водительского сиденья чёрного «пакарда», она приковала взгляды всех мужчин, обсевших деревянное крыльцо магазина, а там и ворчливое внимание толпы зевак, скучавших в цирюльне Элвина Вернье через дорогу. Обитатели Фостерс-Глен встречали «пакард» разве в иллюстрированных журналах, а уж увидеть за рулём сказочного авто женщину!..

Впрочем, к тому времени, как она достигла крыльца и справилась о пути к дому Луизы Фостер, дама стала средних лет мужчиной-коммивояжёром, — в руках саквояж образцов, начищенный котелок на макушке, — и повод ворчать исчез.

— Мисс Фостер? — Джим Паттон поднял бровь и, сдвинув набекрень соломенную шляпу, почесал в затылке. — Слушайте, вы часом не пинкертон, а?

Зеваки на ступеньках с готовностью рассмеялись. В Фостерс-Глен, штат Нью-Йорк, Джима держали за остряка.

Джентльмен в чёрном вежливо улыбнулся, и на его верхней губе, придавая ему вид плутовской и щеголеватый, проросли аккуратные усики, — за счёт саквояжа, который исчез.

— Да, у закона снова есть к ней вопросы. Говорят, заправляет опиумной империей, — повернул он шутку против шутника, отвоёвывая у Джима симпатии грохнувшей публики. — Или то была банальная кража со взломом? — Он охлопал карманы жилета. — Совсем беспомощен без своих записей.

Зеваки заржали громче, и Джиму ничего не осталось, как сбросить колпак с бубенцами и примерить рыцарский шлем.

— Да как у вас духу хватило — брякнуть такое о леди! — взорвался он. — И о какой леди — о мисс Фостер!.. У меня пальцев не хватит счесть её заслуги! Тут и благотворительность, и помощь солдатам, и уход за больными… Да она даже наладила в восточном крыле дома судьи публичную библиотеку!

— Вот даже как? — Поддёрнув жёсткие целлулоидные манжеты, незнакомец поправил на мизинце левой руки массивное серебряное — нет, уже золотое — кольцо, а там, где мигом раньше белела жемчужина, сверкнул бриллиант.

Джим Паттон отчего-то решил, что незнакомец усомнился в его словах.

— Да, именно так! — проревел он. — Она даже завещала отдать под городскую библиотеку весь дом судьи. Весь дом целиком!

— А что говорит на этот счёт сам судья?

— Что гово… — изумился Джим. — Подлец, да ведь старик Фостер уже лет двадцать как мёртв! Что у тебя за дело до его дочери? Не иначе, неправедное: не знать о её семье даже этакой малости!

— Моё дело касается только меня и мисс Фостер.

Незнакомец стал чуть выше ростом и шире в плечах, и когда Джим Паттон поднялся, они оказались на равных.

— А теперь и меня тоже! — всё-таки проревел Джим и в доказательство предъявил кулаки размером с добрую дыню.

Он родился и вырос на ферме. Калеб Паттон, отец, зачал его, едва воротившись — без ног — с битвы при Геттисберге. В здоровяках-сыновьях инвалид нуждался пуще воздуха: кому ещё ходить за плугом? — и Джим был отцовской гордостью.

Незнакомец улыбнулся. Его мышцы удвоились в объёме, правой рукой он мог бы теперь без труда сжать голову Джима Паттона. Но произнёс он только:

— Я друг семьи, просто давно отсутствовал.

И вот он уже старик, одетый в линялый мундир ветеранов армии республики, хотя по справедливости толстому сукну полагалось быть тёмно-синим, а не чёрным, как бездна.

«Пакард» фыркнул и обернулся чуть взмыленным пухлым пони, запряжённым в двуколку. Посеменив вперёд, он произвёл суматоху среди зевак со ступеней: те наперебой кинулись ловить узду и держали его, пока дедуля не вернулся на козлы. Больше всех усердствовал Джим Паттон и, подсадив трясущегося ветерана, даже попросил о чести лично проводить его до ворот дома мисс Фостер.

— Вот спасибо, сынок, — пропыхтел старик в чёрном, — но теперь я и сам найду дорогу.

— Будь по-вашему, сэр, — наседал Джим, — а всё-таки, как кончите дела с мисс Фостер, айда к нам на ферму. Премного обяжете. Папаша будет рад встретить брата-солдата, покалякать о старых денёчках. Вы были при Энтитеме?

— И там тоже, сынок, и там тоже.

Слёзы старика высохли, не успев пролиться, и юная дева зябко закуталась в соболя. Она перегнулась через борт двуколки и подарила Джиму морозно-сиреневый поцелуй.

— Скажи Дэйви, чтоб обнял землю Соммы, и он вернётся.

Она укатила, заворожив и озадачив Джима, ибо его Дэйви, ещё не умеющий ходить, спал дома в маленькой кроватке, и слово «Сомма» значило для мира Джима — мира пашен и покосов — не больше, чем Млечный Путь.

Следуя указаниям, дама гнала во весь опор. Поднятый ветер трепал за спиной соболью накидку, иссечённую дыханьем тысяч звёзд на рваные, что дым струящиеся крылья. Чистокровные английские скакуны давно бы пали, а пони всё скакал, впечатывая копытом в землю оттиск улыбающейся раны. Дама мчала за горизонт и дальше, погоняя кнутом время, торопя луну к небесной кульминации, к урочному часу.

Наконец дорога дотекла до кованых ворот особняка на западной окраине города. Дом, по мерке Бостона или Нью-Йорка добротный, и только, в этой глуши был дворцом, достойным принцессы. Деревья за оградой и вне защищали его от всякого рода вреда, не оставляя щёлочки подлому любопытству и не давая повода шёлковым шепоткам. Судья лично приказал возвести эту крепость на рубежах своего доброго имени, и тяжкий труд по защите бесчисленных благоприличий состарил камень и дерево прежде срока.

Дева ступила на землю и тряхнула пышными серебристыми волосами. Где только что переминался пони, мяукнуло. Чёрный котёнок обнюхал маленький кожаный чемодан — всё, что осталось от двуколки.

Подобрав чемоданчик и котёнка, успевшая состариться женщина приютила их на мягкой груди, покрытой чёрной шерстью альпака, и спрятала руки в тёплую муфту из каракуля. За мучительно изогнутыми завитками ограды все окна были темны. В город «пакард» привёз её вместе с сумерками, но теперь часы готовились призвать новый день.

— Все спят? Неудивительно, — сказала она котёнку. — Многие в её возрасте устают к этому часу. Уже почти двенадцать. Попробую поставить в рассказе точку до полуночи: терпеть не могу дешёвый драматизм.

В окне восточного крыла блеснул свет.

— А!

Кованые ворота распахнулись от её выдоха, и, вплыв в них, она заспешила по длинной дорожке из белой гальки.

Входные двери со стеклянными лилиями уступили без тени намёка на скрип запора или петель. В прихожей она помедлила, прихорашиваясь. Повесив шляпу с чёрным плюмажем на фарфоровый крючок рядом с куда более скромным убором из серого фетра и кремово-белой вуали, она перевела взгляд с вешалки для шляп, украсившей дубовую раму, на саму раму, а там на обрамлённое ею зеркало, и изучила своё отражение.

— М-м-м. — Она прижала к губам мягкие розовые пальцы, оценивая круглое лицо с ямочками на щеках и маской благодушия. — Ммм-нет, — заключила она, и чёрный котёнок опять мяукнул, а красивый юноша в роскошном чёрном наряде — сама романтика во плоти — критически оглядел себя. Он вывернул чемоданчик, и тот превратился в ониксовый шар. Женщина, что так долго жила средь домашних дел и семейного уюта, заслужила право уйти в обществе поизысканнее, не в компании надутой беглянки с церковной ярмарки. Щёголь дохнул на сияющий шар и, нагнувшись к котёнку, поднял за хвост — за рукоять — чёрный меч, который явственно — или примстилось? — мурлыкнул в тишине залы.

Он прошёл коридорами, где царил беспорядок, но откуда пыль с позором изгнали. Взгляд обшарил дом в поисках жизни и отыскал кухарку, храпящую у себя в комнате под козырьком крыши, и служанок, более чинно спящих на узких железных койках. Достойная домашняя кошка обходила дозором кухню, кладовую и погреб, охотясь на мышиную беспечную братию и мечтая об океанах сметаны. Юноша не пропустил никого и в умы всех, кто спал и кто бодрствовал, пошептал:

— Если любишь его, убеди остаться на ферме, не ехать работать на нью-йоркскую фабрику, — не то машины его доймут.

— Рожай в больнице. Не слушай воя матери: мол, больницы только для умирающих. Она должна родиться в больнице, или её почитай что и не было.

— Пусть глупая птица летит себе через дорогу, не гонись за ней! Шофёр не успеет укротить фургон и не знает, что ты королева.

В известное время, в известных случаях он был волен поведать им способ его упредить, — если только им хватало ума прислушаться. Назвать это добротой? Но в конечном итоге предупреждения не спасали. Он не мог изменить судьбы, коей был воплощением, — мог лишь отдалить её. Крылья большого чёрного лебедя, последний задуманный штрих, не были ни настолько большими, ни настолько чёрными, чтобы укрыться ими от собственной неизбежности.

И всё же она должна одобрить крылья и то, как поёт и сияет чёрный меч. Вот и восточное крыло, и дверь, за которой библиотека. Он знает комнату за дверью. Стены сплошь в книжных полках, вал книг сдерживается лишь коренастым камином и сбегающим к городу холмом в пройме двух солидных французских окон. Двадцать лет назад, войдя в строгой судейской мантии, он с мрачной бульдожьей миной объявил судье Фостеру приговор без права обжалования. Тогда его пальцы были коротки и толсты, а речи бесцеремонны. Он подносит шар — сейчас пальцы длинные и бледные — к дверной ручке. Открыто.

Она подняла глаза от книги:

— Добрый вечер.

Захлопнув бежевый том, она отложила его в сторону, на широкий стол из палисандра и бронзы.

Снежно-белая корона волос украшает лицо с тонкими чертами. Свет лампы в пятнах узора из роз падает на красивые руки, сложенные на коленях, на муаровом платье, — платье, столь богатом оттенками и смыслами чёрного, что траурная раскраска гостя рядом с ним смотрится жалко. В глазах — узнавание без страха.

— Вы меня ждали? — поразился он спокойствию, которое она несла так величаво.

— Рано или поздно. — Её улыбка по-прежнему была способна испепелять. — Или не таков порядок вещей? — Обитое тёмно-зелёной кожей высокое кресло вздохнуло, выпуская её из своих объятий. — Отец вечно твердил, что я попаду в ад, — хотя наставил бы синяков, произнеси я это слово. Ну вот, слово сказано. Полагаю, туда мне и предстоит отправиться?

Её глаза блеснули, и в воздухе между гостем и ею запорхал призрак прежнего веера.

Лебединые крылья обвисли, потом рассосались вовсе. Наряд сердцееда скукожился в рясу тощего сельского пастора. Не сразу тот осознал, что́ держит в руках, — но вот и меч запоздало и сконфуженно съёжился. Новорождённый ворон, скакнув на плечо священника, возмущённо каркнул, недовольный неуместностью трансформации. По крайней мере шару достало вкуса стать захватанным экземпляром Писания.

— Я… хм… не обсуждаю конечную остановку.

— Даже не скажете, велика ли разница с Фостерс-Глен? — Она умела заигрывать, не опускаясь до пошлой развязности.

— Я… э… мне не позволено. — Выдернув из кармана штанов откровенно неклерикальный красный платок, он потёр пузатые стёкла пенсне.

— Что же тогда вам позволено? Забирать мёртвых?

— Эээ… аа.. души, да. Вот именно: души. — Он водрузил пенсне на нос. — Работа такая, знаете ли.

— Вы делаете её скверно.

Её слова так и сочились ядом.

Ошеломлённый её горячностью, он припрыгнул на месте, проблеяв:

— Мнэ-э?..

Она не замедлила объяснить:

— Собиратель душ из вас никудышный. Вы могли забрать мою двадцать пять лет назад, когда она стала мне не нужна. Но прийти сейчас!.. Пфф. — Она презрительно фыркнула, как фыркала некогда, разбивая сердца воздыхателей.

— Двадцать пять лет на… — Страницы Библии взметнулись и запорхали под его пальцами. Найдя нужную, он снова поднял озадаченный взгляд и осведомился: — Я говорю с мисс Луизой Фостер?

Со вздохом она подошла к ближней стене. Книги, книги от пола до потолка. Странно чарующий букет: затхлый запах старых чернил и бумаги с нотой кожаных и тканевых переплётов, и книжных корешков, и смутных следов всех человеческих рук, что когда-либо трогали эти страницы, объял её, как облако фимиама. Она сняла с полки том.

— Итак, это правда, — сказала она, глядя в раскрытую книгу. — Даже Смерть порой ошибается.

— Но это вы…

— Да, да, — разумеется, я! — нетерпеливо отмахнулась она. — Луиза Джейн Фостер, единственный ребёнок судьи Теофила Фостера, которая, конечно, найдёт блестящую партию, — а если нет, отец с неё спросит. Блестящее замужество или никакого. Отец, как и вы, не оставлял мне большого выбора.

Она поставила книгу на место и взяла другую, которая — кукушонок средь благородной стаи соколов с кожаным оперением — была обёрнута в пожелтевший клеёный картон. Из книги на ковёр просыпалась горсть высохших лепестков. Листая крошащиеся страницы, она исторгла смешок, почти столь же неверный, как её улыбка.

— Вы слышали о человеке по имени Эшер Вейс? Не по работе, то есть. Вы знали, что он был поэт? — Она не удивилась, когда он помотал головой. — Так я и думала. И весь остальной мир давно уже позабыл.

Она часто заморгала.

—Вот стихотворение, озаглавленное «К Л***». Вряд ли живут хотя бы десять человек, что его читали. Но я, я прочла. И за путеводной нитью слов последовала к его сердцу, как Гретель, выбирающаяся из тёмного леса по следу из камешков и хлебных крошек. — Нагнувшись, она собрала лепестки в ладонь и высыпала меж страниц. — Не самая блестящая партия. Ни его, ни моя конфессия не пожелали освятить наш союз, и мы обошлись без освящения. И вскоре нам двоим — троим — пришлось на деле узнать, сколь трудно прожить на крошках и камешках.

Она вернула книжицу на полку.

— Можно? — Достав картонное надгробие поэта, он прочёл имя. — Но ведь он умер больше двадцати пяти лет назад!

— И разве возражала я, когда ты его забирал? — парировала она. — По крайней мере, ты оставил мне… другого. — Она поджала губы и, отобрав книжку, пихнула обратно, к сородичам пореспектабельнее. — Какое-никакое утешение, мнилось мне. Живой знак, что Бог приклоняет слух не к одним только громовым угрозам отца. Было время, я думала, что узрела лицо бога любви, не отмщения. Всякий раз, глядя сверху вниз в смеющиеся глаза, как две капли воды похожие на глаза его папы… Отменная шутка! — Она выдернула первый попавшийся том и зашелестела им, будто читая вслух с листа. — И как со всеми хорошими шутками, тут главное — рассчитать момент.

Она обдала пастора ледяным взглядом.

— Болезни тоже в твоём ведении? А голод? Или ты только подбираешь за ними? Склоняясь тогда над постелью, держа его ручонку, я хотела, чтобы ты взамен забрал меня. Бог знает, как он уцелел бы один. Быть может, умягчённое сиротскою долей сердце отца… Но нет. — С горькой улыбкой она покачала головой. — Верить в сказки — удел детей. Я лишь читаю их.

Она подняла глаза.

— Ты любишь детей, Смерть?

Не дожидаясь ответа, она захлопнула книгу.

— Знаю, знаю. «Не задавай вопросов. Склони голову. Смирись». — Она ткнула книгой в сторону портрета судьи над камином и прорычала: — «Я решаю за тебя, девчонка! Твоё дело — слушаться!» — Сжав книгу в ладонях, она рассмеялась. — Я уже должна была выучить свой урок, не так ли, — живя с голосом Всемогущего. Всемогущего… чьё слово и прихоть меняют мир. Знаешь, я ведь не заводила еврея-любовника, не рожала ублюдка. После того, как я не вернулась с отцом из Нью-Йорка, все те годы, что меня не было в Фостерс-Глен, я жила с тёткой, старой девой, в Париже, изучая музыку. Так мне сказали. Для городских я всё ещё благородная дама.

— Но ведь так и есть!

Ворон взмыл к расходящимся лучам лепнины на потолке.

— Значит, ты столь же легковерен. — Она вытянула руку, и птица спикировала на неё. — Прости, здесь нет уютного бюста Афины Паллады, птичка. Отец считал всё языческое искусство греховным, поскольку, как и мой Эшер, немногие из его творений могли позволить себе прилично одеться.

— Э-э-э… — Пастор вдохнул, а выдохнул уже джентльменом во фраке, с розой в руке. Он протянул розу даме, подставил руку. — Ну что, идём?

— Нет. — Засмеявшись, она коснулась губами лоснящегося оперения ворона. — Рано.

— Рано? Но я думал, что… — Он откашлялся и поправил накрахмаленную манишку. — Вы так тепло меня встретили, мисс Фостер, что я решил, вы не побрезгуете сегодня моим скромным обществом.

— Как галантно, — упали сухие, как те древние лепестки, слова. — А я уже не в том возрасте, чтобы отказывать столь учтивому кавалеру. Я не могу отказать. Мне нужна лишь отсрочка.

— Как и всем. Но время вышло.

Она и ухом не повела. Плавной, летящей походкой проплыла к портрету над камином и, до мелочей скопировав кислый лик на портрете: обвисший подбородок, взгляд исподлобья, — прогремела:

— Где эта дрянная девчонка?! Чёртовы женщины! Хоть раз бы явились вовремя!

Свободной рукой она оперлась о холодный мрамор, посмотрела вверх, на картину. Холст, масло, угрюмость.

— Как долго ты ждал в вестибюле гостиницы, отец, прежде чем понял, что я сбежала?

Она перевела взгляд на гостя.

— Если я посмела заставить ждать его, мне ли страшиться неудовольствия Смерти?

Гость деликатно кашлянул в чёрную перчатку.

— Боюсь, я вынужден настоять. Идём.

— Почему я должна идти к тебе, если Смерть не приходила ко мне? — Её глаза блестели чернее, чем перья ворона, чем нежная прядь волос, заключённая в золото и хрусталь медальона на высоком воротнике её платья. — А ведь я звала, — увы, напрасно. Почему? Смерть не расслышала? Слишком сильно стучал дождь о маленький гробик, слишком громко эхо разгулялось в могилке? Не думаю: на кладбище Поттерс-Филд глубоко не роют. Или голос мой утонул в громыханьи колёс кареты, на которой приехала дорогая кузина Альтея, чтобы забрать меня домой? Ах нет, наверное, мои призывы не услышать было за шумом и гамом, поднятыми ею от радости, что она — наконец-то! — меня «нашла».

Книга хлопнула о каминную полку.

— Конечно, где ей было найти меня раньше, ведь у неё оставался только мой адрес на любом из дюжины писем. Писем с просьбами о деньгах, лекарствах, о ничтожнейшей тени сочувствия.

Внезапно она осела на плиту у камина. Взлетел с плеча вспугнутый ворон.

Гость опустился на колени рядом и обнял её. Её слёзы были нестерпимо реальны в сравнении с ним, скроенным из дыма и шёпотов.

— Ты так долго ждал, — горячо дохнула она ему в ухо. — Подожди же ещё чуть-чуть.

— Сколько?

От неё пахло лавандовой водой, которой она брызгалась после ванны. Он ощутил усталую дряблость её кожи, её волос, — волос и кожи постаревшей женщины.

— Пока я не кончу читать.

Положив руки ему на плечи, она кивнула на стол, где скучала книга в бежевом переплёте.

— И это всё? Не дни, не месяцы, только…

— Это всё. — Она сжала его руку. — Пожалуйста.

Он уступил, не вполне ещё сознавая, что обещает. Да, это его волей остались её мольбы без ответа. Сколько женщин призывали смерть — и передумали после. Лишь встречая их под мостом или с пузырьком лекарства в холодной руке, он до конца убеждался в их искренности, — а мисс Луиза Фостер, воротившись домой с кузиной Альтеей, не искала ни того пути, ни другого. «Истерика, потом одумается», — с кривой улыбкой похлопали по плечу призраки прошлого. Он помнил.

Ещё одетый для танца, он помог ей встать. Она вернулась в объятья зелёного кресла и снова раскрыла книгу.

— Вижу без очков, и это в моём-то возрасте. Чудо, да и только, — сказала она. И добавила: — Обещай не пугать их.

Он покорно кивнул, не понимая, и стал дамой того же возраста: в руках комок тёмной пряжи, у ног чёрный игрушечный пёсик: образ бедной родственницы, чья плата за хлебную корку и место у камелька — молчание и незаметность.

Часы на каминной полке пробили полночь.

Стеклянные двери скрипнули, уступая робкой детской руке. Тёмная головка заглянула в щель.

— Мама? — вздохнул ветер.

Она не подняла глаз. Провеяв над ковром, ребёнок примостился в её тени. Его голова легла на её колени, и тонкие, молочные пальчики, коим полагалось быть розовыми и пухлыми и пахнуть тальком, не плесенью, сжали её запястье.

— Почитай мне.

— Ну и ну, Дэни. Я тебе удивляюсь, — мягко пожурила она. — Знаешь ведь, мы не можем начать без твоих друзей.

Тем же ветром в открытые двери внесло ещё призраки: всполохи, вихри, кипучие клубы детей. Они влетели в тёмную библиотеку, взвиваясь воронками, как осенние лёгкие листья, оседая в уютных углах и любимых креслах, и когда успокоился воздух, потревоженный их прибытием, они все, внимая, сидели вкруг кресла Луизы Фостер.

В ладонь гостьи вползла крохотная ладошка, что вцепилась некогда мокрой хваткой, которую гостья постаралась тогда разжать как можно нежнее, в грудь отчаявшейся молодой матери. Мать, в отличие от ребёнка, не утонула. Не её, гостьи, ума дело было спрашивать, что сталось с её подопечными. Дитя настойчиво потянуло за руку, потом забралось на колени, незваное. Довольно вздохнув, — вот кто-то знакомый, — девочка прижалась щекой к шали на плече дамы. Девочка была боса, от золотистых волос тянуло дымом завода и речной водой.

— Ну что, начнём? — просияла поверх раскрытой книги мисс Фостер, зажигая ответные улыбки. — Если будете вести себя хорошо, сегодня мы дочитаем «Приключения Тома Сойера», а потом… — Она осеклась, но дала о себе знать, как говорил судья Фостер, «порода». Она продолжила: — А потом спать.

Она посмотрела на терпеливо ждущую гостью.

— Видишь? Кто-то должен читать им хотя бы сейчас. Они слишком маленькие, им не успели рассказать старые сказки, они не слышали про Матушку Гусыню, про коалу Ким. А легенды о короле Артуре, а граф Монте-Кристо, а… а… ах! Разве можно не почитать детям на ночь? И я пытаюсь.

— Когда… — Дама с собачкой облизала вдруг пересохшие губы. — Когда они пришли к тебе в первый раз?

Ребёнок, прижавшийся к плечу гостьи, поёрзал и, запустив ручонки в путаную пряжу на её коленях, счастливо уселся в гнезде из гордиевых узлов, таких же сложных — и простых — как мир.

— Вскоре после того, как я — по смерти отца — превратила эту комнату в городскую библиотеку. Я повымела с полок юридическую литературу и под завязку набила их рассказами о чудесах, приключениях, озорстве и смехе. Однажды в полночь я сидела здесь, читая вслух стихи Эшера, — тогда-то и пришёл первый. — Она наклонилась вперёд и ласково взъерошила волосы мальчонки, чьё изнурённое личико хранило следы угольной пыли. — Вот уж не думала, что можно тосковать по чему-то, чего не знал.

Нагнувшись, она подняла мальчика, который цепко держался за юбку, к себе на колени, и прижала его головку к груди. Чёрные кудри призрака завивались вокруг медальона, где хранилась одна его убежавшая прядь.

— Однажды ночью он пришёл с остальными. От самого Нью-Йорка, представляешь? А дороги такие холодные. — Она коснулась губами бледного лобика. — Такие холодные. — Она поставила ребёнка к остальным и улыбнулась с напускной бодростью. — Дети спят слаще, если их угостить историей, не замечал? — И, не дожидаясь ответа: — Прости, не хочу заставлять их ждать.

Мисс Фостер повела рассказ о последнем приключении Тома Сойера. Масляная лампа изглаживала следы болезни, голода и насильственной смерти с лиц маленьких слушателей. Впитываемые кожей слова зажигали свет наслаждения в жадных глазах. Гостья в кресле почувствовала, как комнату наполняет странная сила. Призраки отряхали с себя печаль, боль и смерть. Всё, что оставалось — дети и чудо.

Наконец мисс Фостер закрыла книгу.

— Конец, — объявила она с той же застывшей улыбкой.

Дети смотрели, надеясь на продолжение.

— Это был конец, — мягко повторила она. — Увы, это всё.

Глаза маленьких призраков погасли. По одному, по двое они нехотя потянулись прочь от света лампы, обратно в холодную лунную ночь.

— Погодите.

Гость встал, прижимая к себе девочку. Он был одет как истоптавший уйму дорог торговец-разносчик, с товарами в мешке за спиной. У его ног возбуждённо приплясывала чёрная охотничья собака. Сбросив пыльный мешок на стол, он пошарил внутри.

— Вот «Гекльберри Финн». После «Тома Сойера» идёт «Гекльберри Финн». Прочти им.

Он выудил из недр мешка ещё книги.

— Ага, и «Трёх мушкетёров». И «Хижину дяди Тома». «Маленького лорда Фаунтлероя»… все книги в гости будут к нам… И «Дэвида Копперфильда», «Остров сокровищ», «Двадцать тысяч лиг под водой»…

Взглянув на воздвигнутую книжную башню, он низко, протяжно присвистнул.

— Думаю, ты сумеешь найти ещё.

Поймав его запястье, она требовательно спросила:

— Это что, розыгрыш? Очередная шуточка от личного бога отца?

— Это не розыгрыш. Я вернусь, я обещаю это тебе, мисс Луиза. Я вернусь, потому что обязан, и ты это знаешь.

Она тронула медальон.

— Когда?

— Как обещал. — Он посмотрел ей в глаза. — Когда ты кончишь читать.

Он опустил девочку ей на колени, затем перенёс туда же её собственного покойного сына. Даже вдвоём они весили не больше пёрышка. Она порывисто обняла обоих, и, замыкая круг, гость вложил ей в руки раскрытую книгу.

— Или когда захочешь.

— Я не… — начала она.

— Читай.

Он закинул мешок за плечи и свистнул собаке. Под взглядом призрачной толпы детей, сквозь неё он прошагал к стеклянным дверям. Снаружи по-прежнему пахло дымом и яблоками, и ждали тысячи пока не рассказанных сказок. У дверей он обернулся. Она неподвижно сидела в свете лампы и смотрела, не отрывая глаз.

— Подари им истории, Луиза. — Его лицо было теперь обветрено, состарено ливнями и бессчётными летними днями. — Верни им мечты.

— Однажды… — Она запнулась. Дети прихлынули ближе, лица подняты вверх, как цветки подсолнуха к солнцу. — Однажды, давным-давно…

Слова унесли всех их туда, куда ему доступа не было, и он охотно их отпустил. Склонив голову под серебристым серпом луны, он пошёл куда-то ещё, и чёрная собака всю дорогу бежала рядом.