Смерть на выбор

ФАНАТИКА ВЫЗЫВАЛИ?

Мужчины, сидевшие за столом, были веселы, умны, талантливы. Также наличествовали два других и непременных в сегодняшнем мире качества: сила и здоровый цинизм. Каждый знал и любил свое дело, каждый умел грозить не на шутку, смело спорить, бранить за дело, и каждый знал, что такое пир горой.

Именно пир и был в разгаре. Наскоро застеленный использованными факсами письменный стол заставлен высокими бутылками — льдисто-туманными с водкой «Абсолют», прозрачными и круглыми с полюбившимся стремительно капитализирующимся россиянам «Мартини»; для тех, кто полагал, что нет ничего лучше воспоминаний студенческой молодости, купили «Кинзмараули» и «Хванчкару». Студенты восьмидесятых довольствовались куда менее изысканными болгарскими «Огненным танцем» и «Вечерним звоном». Стоили они меньше двух рублей, и кроваво-красное содержимое полностью оправдывало причудливые наименования. «Хванчкару» в те былинные времена потребляли не нуждающиеся студенты, а люди куда более состоятельные и со связями. Впрочем, в России за неимением гербовой всегда писали на простой и наоборот.

Закусывали любовно подобранные напитки, во-первых, принесенной кем-то квашеной капустой, во-вторых, яблоками. Третьим и последним блюдом был шоколад компании «Фазер», с орехами и изюмом. Не густо для шестерых голодных мужчин. Но никто не унывал: они же на Литейный не есть пришли, а работать. И пусть будет стыдно тому, кто плохо подумает о них и их работе, глядя на полупустые бутылки.

— Ну, еще по одной, — хозяин кабинета ловко наполнил бокалы, — я рад видеть здесь тех, кто нам помогает, кто знает, почем фунт милицейского лиха.

Человек наивный решил бы, что в пресс-центре Главного управления внутренних дел по Петербургу и Ленинградской области проходит слет внештатных сотрудников милиции, в просторечии — стукачей, и ошибся бы. В служебном и довольно тесном кабинете сидели: глава криминального отдела газеты «Поколение» усатый и добродушный Василий Стрекалов, криминальный репортер из телевизионных новостей коренастый и улыбчивый Валентин Сараевский (он любил посетовать на псевдоаристократичность собственной фамилии: «Кто Волконский, кто Шуйский, кто Рымникский или Таврический, а мои предки решили увековечить никому не ведомый сарай»). Также присутствовали мальчик из юного еженедельника «Голос», корреспондент старейшей петербургской газеты «Городские вести» — почти пятидесятилетний, солидный и умудренный многолетним общением с различными милицейскими начальниками Сергей Никитич Барсиков и патриарх, зубр и акула петербургской криминальной журналистики — Максим Самохин. Он, на правах любимца публики и любимчика двух последних начальников ГУВД и, соответственно, двух начальников милицейского пресс-центра, сидел на почетном гостевом месте — по правую руку хозяина. И преимущественно молчал. Не пристало столь важной персоне впустую воздух сотрясать. Молчание давалось ему с трудом. Особенно когда юные и менее осведомленные коллеги вдруг начинали молотить чепуху.

— Да, ребята, здорово вы астраханских повязали. Такая операция, такая… — льстиво приговаривал юноша из «Голоса». Он только-только вступил в сообщество избранных и приобщенных и старательно зарабатывал очки. К действительно серьезным тайнам его пока не подпускали.

Самохин и Сараевский переглянулись. Они и хозяин кабинета, лукавый обрусевший литовец с совсем не прибалтийской фамилией Фомин и с внешностью артиста Будрайтиса, знали, как именно удалось схватить верхушку астраханского преступного сообщества. Сараевский был непосредственным и двойным очевидцем — с камерой. Правда, первую часть операции, после разрекламированной как невиданный успех всех милицейских подразделений, он никому не показывал. Потому что трех бригадиров и начальника штаба всей банды никто не выслеживал и не вылавливал, не было ни донесений агентов, ни ловко установленных подслушивающих устройств.

Просто Валентин, Саша Фомин и помощник Фомина Кондратьев решили выехать на пикник. Отдохнуть культурно, на пленэре. Разумеется, с девушками. Разумеется, слегка злоупотребив служебным положением, точнее, служебным «джипом». Они уже почти выбрались из города, когда у светофора их нахально подрезал точно такой же «джип» с затемненными стеклами. Самолюбивые служители милицейской журналистской музы решили наказать нахалов, с легкостью догнали автомобиль обидчиков, но, прежде чем включать маячок и громкую связь, решили разглядеть, с кем имеют дело. И разглядели — весьма характерный профиль главного стратега астраханцев, Павиана: прямой длинный нос, скошенный лоб, длинный острый подбородок, словно специально приспособленный для того, чтобы чайник вешать. Из источников, близких к астраханцам, было известно: иногда суровую кличку Павиан заменяли более игривой Чайник, именно из-за крючкообразной формы черепа. Сообразив, на кого нарвались, отдыхающие решили не торопиться. Высадили у светофора девушек. Очень пригодился радиотелефон — атрибут служебного автомобиля, — вызвали подкрепление и тихо ехали за бандитами. Потом как в голливудских боевиках — внезапно перекрытое колючей цепью шоссе, мальчики в пятнистых комбинезонах и черных шапочках, с автоматами, выскочившие даже быстрее, чем чертики из коробочки. Беспечные преступники растерялись и сдались без сопротивления. Теперь отдыхают в следственном изоляторе — все вчетвером. Один — поскольку находился в розыске, остальные — по традиционной статье, за ношение оружия.

Юный репортер обо всем этом не знал. А посвященные — Сараевский, Самохин и конечно же Фомин, — хотя и разгоряченные водкой и вином, решили в детали не вдаваться — пусть сначала возмужает юный сподвижник.

— Да, было дело под Полтавой, — скромно потупился Саша Фомин и тут же сменил тему: — А на той разборке, помнишь? — Он проворно повернулся к Максиму. Фомин, на вид длинный и нескладный, двигался на удивление ловко и быстро. Максим, уже давно научившийся надувать щеки, выдержал паузу и живенько включился в беседу:

— Как он — вжик, и уноси готовенького, — историю знали все, с подробностями, поэтому опытный рассказчик решил ограничиться эмоциональными деталями, просто ниндзя какой-то, я и кинжал разглядеть не успел — будто молния сверкнула, и голова в сторону катится.

Ниндзя — имя установить не удалось — видели во время оперативной слежки трое сотрудников РУОП, начальник пресс-центра Фомин и избранный из избранных — ведущий обозреватель газеты «Новый день» Максим Самохин.

Он тогда больше месяца обрабатывал милицейских начальников всех рангов и выбил-таки разрешение сделать полноценный репортаж о какой-нибудь боевой операции петербургской милиции. Выбил и получил…

Естественно, никто не разрешил печатать сюрреалистические снимки: смутная фигура в черном, безголовое тело, продолжающее шагать неведомо куда, коротко стриженный шар головы, отлетевший на десять метров в сторону. Даже бывалые руоповцы потом признавались, что такого им видеть не приходилось и, они надеются, не придется. «Какое-то мрачное средневековье, инквизиция» — они в шоке даже привычную ненормативную лексику подзабыли.

— Давайте, вздрогнули. — Хозяин вновь разлил напитки по стаканам — он собрал людей общаться, контакты устанавливать, а не тосковать.

Участники приема чокнулись и выпили до дна. Каждый свое: Фомин, старый газетный волк Барсиков и телевизионщик Сараевский — водку, Самохин — полный стакан красного вина, а изысканный юноша и Стрекалов — «Мартини».

— Хорошо, — крякнул, подстраиваясь под «больших», юнец. Внимания на него не обращали, и он устал молча страдать. — А что-нибудь новенькое есть?

— Не знаю, — пожал плечами начальник пресс-центра, — вроде ничего выдающегося. По крайней мере для тебя.

Своеобразная дедовщина процветает не только в армии и на зоне, но и в других мужских коллективах, где могучие самцы самоутвреждаются друг перед другом.

— Разве что эти кинжалы… Но тут сам черт ногу сломит, и без поллитры сам Самохин не разберется, а он у нас, как известно, за рулем и ничего крепче сухенького не потребляет. Хотя и обзавелся грозной гаишной бумагой, в соответствии с которой его самого и его драгоценную «девятку» может досматривать исключительно специально посланный офицерский наряд. Причем старший по званию — не ниже подполковника.

— Какие-такие кинжалы? — немедленно оживился Валя Сараевский. Он очень внимательно следил за любыми оговорками и полунамеками начальника пресс-центра. Ему, как человеку телевизионному, окучивать криминальную ниву было труднее, чем всем остальным.

Слово «оружие» — могучее и универсальное. Валентину кроме слова нужна была картинка. Он сильно зависел от оперативных съемок милиции. Ему чаще, чем другим, приходилось выкручиваться — снимать с одного поля по три урожая, — использовать одни и те же кадры и когда шла речь об освобождении заложников пятым отделом РУОП, и для душераздирающего сюжета о тотальном обыске в ночном баре «Стойло».

— Да пустяки, — скромно потупился Фомин. И тут же повесил буйну голову ниже плеч. Именно прибалтийское сложение — длинная шея и длинный череп — позволяли проделать это лучше, чем коренастому плотному славянину.

— Не хочешь — не рассказывай. — Сараевский кивнул, и глаза стали добрые-предобрые. Глаза буквально искрились напоминаниями: и как нужные фотографии на опознание в эфир пропихивали, и как договаривались насчет незначительных умолчаний, в результате которых милицейские промахи превращались в свершения. — Мы люди необидчивые, но добро и зло помним.

— Не пригодится это тебе, честное слово, — тут же пустился в объяснения Фомин. — Там ничего и нету, лишь пара фотографий. И вообще, это скорее по психиатрической части.

После упоминания психиатрии насторожились все присутствующие. Они все были люди грамотные, смотрели и «Молчание ягнят», и «Красного дракона», и «Основной инстинкт». Все прекрасно знали, что густопсовый коктейль из психических отклонений, секса, преступлений и мистики — штука беспроигрышная, заведомый выстрел в десятку.

— Ладно, не томи, — разлепил пересохшие губы старик Барсиков.

— А вы-то, вы-то, Сергей Никитич, вы же солидное издание представляете, серьезную газету для пенсионеров, — немедленно возмутился Сараевский.

— И вообще, эту историю, если я правильно понял, Саша мне обещал. — Раз пошла такая драка, Максим просто не мог остаться в стороне.

Пир горой мог в любую минуту превратиться в поле боя, что начальника пресс-центра ГУВД никак не устраивало.

— Слушайте все! — Потомок Витовта и Ягайло повысил голос, ему с легкостью удалось перекричать шумную журналистскую братию. — История проста, как очищенный банан. Все детали вы можете выведать в тридцать пятом отделении. У меня же, так сказать, канва. Кажется, неделю назад к известному вам Коле Горюнову пришел с заявлением мужчина, обыкновенный и ничем не примечательный. Отсидел в очереди на прием, скромно зашел в кабинет и поведал следующую душераздирающую историю. Он мужчина одинокий и уже не очень молодой, пенсионер, правда ранний, льготный. Но тем не менее жизнь ведет активную, если не сказать бурную. Провел он три дня у подруги своей, а когда вернулся домой, то обнаружил в комнате странные следы, оставленные какими-то чудными чужаками. Кинжал — весь извилистый, как змея, явно старинный и бронзовый, и бурые пятна на полу, очень похожие на кровь. Коля Горюнов, как человек разумный, тут же попросил посетителя поконкретнее сформулировать свою жалобу, чтобы можно было определить состав преступления и возбудить уголовное дело. Но тот повторял упорно и настойчиво — и про кровь, и про кинжал, причем кинжал он сумел даже показать. Коля говорит, действительно странная штуковина, — и он сфотографировал ее, на всякий случай.

Фомин нагнулся, нырнул в один из ящиков пиршественного стола и вытащил пачку фотографий. Черно-белых и не очень художественных.

— Вот эта штука.

Потом Коля разъяснил заявителю, что ни старым, ни новым, еще не принятым Государственной думой Уголовным кодексом Российской Федерации не предусмотрено наказание за вручение подарков, даже если дарят столь странным способом. Другое дело, если б что-то украли.

Посетитель напомнил про пятна крови, но их Коля отклонил, сославшись на отсутствие экспертизы. Последним аргументом странного гостя стала ссылка на неприкосновенность жилища. Которая гарантирована всеми последними Конституциями СССР и России и которая явно была нарушена. Коля тут же потребовал свидетелей и прямых улик, как-то: сломанные замки, выбитые окна или что-то столь же существенное. Гость горестно махнул рукой и ушел.

— Вот, собственно, и все. — Фомин замолк и огляделся. Гости его сосредоточенно молчали. Каждый судорожно раздумывал, что можно выдоить из этой и впрямь странной истории. Каждый пытался решить, какую часть чудес следует списать на психическую неуравновешенность хозяина кинжала.

— А кинжальчик и впрямь диковинный, — первым нарушил молчание неугомонный Сараевский.

— Я такие видел где-то… Может, в музее, — раздумчиво добавил опытный Барсиков.

— Ерунда это все! Пустышка! — В неторопливые размышления вмешался Максим, признанный авторитет в подобных вопросах. Человек, первым написавший в свое время о том, что зикр, воинственный танец-хоровод, который отплясывают чеченцы перед президентским дворцом в Грозном, — не просто народное творчество, фольклор, а медитация, род суфийской молитвы. Его тогда даже приглашали лекцию прочесть чуть ли не в Генштабе, он знал конъюнктуру: — Ничего тут не выгорит!

— Не знаю, не знаю, — не торопился соглашаться с коллегой Сараевский.

Барсиков солидно хранил молчание.

И уж совсем притаился юный журналист из еженедельника «Голос». Ему история казалась перспективной, но он отчетливо сознавал, что не ему, новичку, вмешиваться со своими суждениями, когда говорят мэтры.

— Я же говорил, вас не заинтересует, — усмехнулся хитрован литовских кровей. — Так что лучше выпьем.

— Правильно, посошок — и по домам.

Максим помог хозяину обслужить гостей. Все торжественно чокнулись.

— Хорошо. Дай Бог, не последний раз, — поблагодарил Фомина старый зубр из «Вестей».

Уходили все вместе — так проще и приятнее.

Максим охотно согласился подбросить до дому своего приятеля Сараевского.

— А остальных, не обессудьте, только до метро. — Обозреватель Самохин завел двигатель и неожиданно вздрогнул: — Черт, совсем забыл. Мне же Фомин обещал статистику по грабежам за последний месяц. Сейчас. Последи, как греется.

Сараевский проводил проницательным взглядом умчавшегося приятеля и вздохнул:

— Ох и хитер, хитрее всех живых.

— Да ладно, тебе тоже никто не запрещает заняться этим делом, — миролюбиво проговорил Барсиков. Остальные молчали.

Максим вернулся через пять минут, запихнул в бардачок коричневый конверт казенного вида и схватился за руль. Вопросов никто не задавал, и до метро доехали в гробовом молчании.

— Нет, эта книга нужна мне прямо сейчас, у меня в семь вечера — сеанс. — Посетительница была в ярости: сиплый низкий голос трепетал от возмущения, длинные бронзовые серьги скребли плечи, укутанные пестрой бахромчатой шалью. К какого рода сеансу она готовится, можно было догадаться, не заглядывая в заявку, — типичный случай говорящей внешности. Мрачные серые глаза под набрякшими, подведенными чем-то угольно-черным веками, сморщенные щеки, карминные губы — все это превращало ее законные пятьдесят в дряхлые, но зато многозначительные семьдесят. Определенную смысловую нагрузку несли и узкое черное платье, и шаль, и тяжелая темная бронзовая бижутерия — ожерелье толщиной с якорную цепь, не менее весомые серьги и гигантские перстни. Такого количества цветного металла вполне хватило бы на «бюст героя на Родине».

Прочитать она хотела изданное в 1903 году сочинение некоего Максимова под многообещающим названием «Нечистая, неведомая и крестная сила».

Прочитать не из праздного любопытства — она скорее всего была одним из авторов объявлений типа: «Салон белой магии — снятие порчи, возврат мужей и любимых» или «Белая колдунья в седьмом поколении, опытная, потомственная, помогает людям, навсегда снимает любое колдовство, порчу». Объявлений такого рода — туча; клиентов у армии магов, целителей и вещунов не меньше.

Нина мельком заглянула в формуляр капризной клиентки, все правильно: образование — Институт культуры, в библиотеку записана еще двадцать лет назад как корреспондент газеты «Ленинские искры». Слабонервные воскликнули бы: «О времена, о нравы». Только не дожили до наших дней анемичные невротики, которые не сумели бы пережить успешное превращение в магистра белой и черной магии автора статей о внутриклассном соревновании октябрятских звездочек и о пионере Ковалеве, который уже три года после школы, как тимуровец, носит продукты и лекарства трем пенсионеркам. А почему, собственно, следует удивляться, если пионер Ковалев успешно переквалифицировался в наследника квартир облагодетельствованных пенсионерок?

— Нет, правило для всех общее, все заявки выполняются только на следующий день. — Нина постаралась неотрывно и гипнотично смотреть в глаза экстрасенсорной посетительнице. Дамы этого сорта сами очень скоро начинают искренне верить в то, что делают, — будь то ленинизм или шаманство. И посему очень чувствительны к примитивным психотерапевтическим приемам.

— Но мне очень надо, — плаксиво заканючила колдунья, позабыв о своих сверхъестественных способностях.

Нина стояла на своем:

— Очень сожалею, но порядок для всех один.

Она отвернулась, деловито сгребла пачку поданных за последний час библиотечных заявок и, стремительно прошествовав через читальный зал, скрылась в служебном кабинете.

И сразу же наткнулась на приветственный возглас Глеба:

— Добрый день, дорогая, а я уж не знал, как тебя вызволить из библиотечного плена!

— Ты перепутал — теперь сие именуется тленом. Один — действительно серьезный читатель. Аспирант из Герцена. Остальные — мракобесы. Мы потихонечку превращаемся в заочные курсы обскурантизма…

— Причем бесплатные, — охотно подхватил излюбленную тему Глеб Ершов. — Представляешь, какие деньги можно было бы собрать, если бы каждый любитель колдовства, йоги, каждый, кто ищет Шамбалу, и каждый, кто хочет за три дня постичь все тонкости бухгалтерского учета, юриспруденции или программирования, платил ну хотя бы за входной билет.

Девушка нахмурилась, и Глеб тут же сменил галс:

— Знаю, знаю, знаю, а как же бескорыстные искатели знаний, исследователи и буквоеды. Как же старички академики и их высокообразованные жены. Знаю, кто и когда изгнал торгующих из «храма научной мудрости и тишины». Знаю, что не пройдет и полвека, как шумная, глумливая публика волшебно превратится в высоколобых интеллектуалов, а мы снова станем Публичной библиотекой. Так?

Он откровенно разулыбался и не стал дожидаться ответа. Сотрудники национального достояния России — некогда Публичной, а ныне Российской национальной библиотеки, получающие с долгими задержками и с непременными доплатами невероятную зарплату в пятьдесят-шестьдесят долларов, уже устали ждать, когда, собственно, появятся Платоны и Ньютоны и в кремлевских кабинетах, и, соответственно, в читальных залах «Публички».

— Пойдем лучше кофе пить.

Из дореформенных ритуалов и обрядов сотрудников Публичной библиотеки выжили лишь два: полуденные чаепития с бутербродами и кофе в подвальном кафетерии. Причем бутербродная диета, раньше связанная с небогатым столовским ассортиментом, теперь стала экономически оправданной. Как ни дешева столовая, домашние заготовки еще дешевле. А кофе — что ж, не может же человек лишить себя вообще всех и всяческих излишеств!

Сотрудников буфетчица отличала, и в очереди стоять не пришлось. Устроились они в углу, подальше от шума городского, принесенного новыми посетителями библиотеки.

— Хорошо выглядишь…

Глеб придирчиво оглядел коллегу. Фирменное джинсовое платье в стиле кантри, не менее стильные сапожки, золотые сережки-кольца, дорогая оправа для очков — ее жалобы на нищету и бедственное положение с выплатой зарплаты прозвучали бы неубедительно. Объяснение она носила на безымянном пальце правой руки — обручальное кольцо с тремя алмазиками, известное в определенных кругах как «Счастливая семья».

Нина поправила сползшие на кончик носа очки и промолчала, она прекрасно знала, чем он заканчивает столь пристальный осмотр и столь неосмотрительные комплименты. Она вышла замуж уже почти год назад. Но Глеб неустанно интересовался, что заставило ее, девушку интеллигентную и образованную, связать свою жизнь с самоуверенным выскочкой из «Невского голоса».

Пока она сама нашла лишь два объяснения. Пережитые вместе тяжелые испытания — этот довод Глеб отвергал как малоубедительный. Второй ответ: «Сама не знаю» — казался ему просто диким.

В результате оба пришли к своеобразному соглашению: трогать эту странную тему как можно реже, дабы не омрачать давней дружбы.

— Кстати, завтра директор устраивает собрание. Интересно о чем? — спросила Нина, выдержав необходимую после комплимента благодарственную паузу.

— Не знаю и знать не хочу. Опять какие-нибудь призывы: собраться, затянуть пояса, сжать зубы. В бухгалтерии сказали: опять на банковском счете пусто, как в желудке у бушмена!

— Ну директор-то тут ни при чем.

Глеб неодобрительно блеснул глазами: он был уверен, что заразу в виде сорной присказки «ну» Нина подцепила у нелюбимого им Максима Самохина и должна бороться с болезнью всеми силами.

— Опять нукаешь, как твой Нукер. — Прозвище Нукер он придумал недавно. Нина на него не сердилась, хотя и считала кличку не слишком удачной. Если Максим и был кому верен, то самому себе и изменчивой капризнице прессе. Так что непременное в устах Глеба притяжательное местоимение «твой» было очевидно излишним.

— Все равно директор тут гошри чем.

— Как знать. — В свое время Глеб выступал против партийно-правительственных догм и ограничений. Он был активным посетителем клуба «Демократическая альтернатива» и участником митингов эпохи ранней перестройки. Бунтовщик выжил и по сей день, теперь он возмущался произволом капиталистического чиновничества. Именно чиновником Глеб считал и директора «Публички». Может быть, справедливо.

— Господи, я так устала от разоблачений.

— Если бы у меня супруг приторговывал информационным запасом России, я бы тоже просто устал.

— Глебушка, я-то чем провинилась? — чуть не расплакалась Нина, сегодня он третировал ее больше, чем обычно.

Глеб, вероятно, и сам почувствовал, что перегнул палку.

— Ладно, допила кофе? Тогда пойдем. Тебя сегодня встречают?

Девушка отрицательно покачала головой.

— Тогда провожу. Значит, после закрытия у выхода.

Он ушел к себе в отдел. Нина тоже вернулась к своим книгам и заявкам — она сегодня подменяла заболевшую дежурную по читальному залу. Привычно рассортировав заявки, она принялась носить и складывать в аккуратные стопочки книги для тех, кто придет завтра. Попутно размышляла о «странных сближениях»: ее старинный приятель, начитанный, напичканный знаниями по самое никуда, кандидат исторических наук, с отчетливым академическим будущим, и ее неуемный и не слишком обремененный книжной премудростью супруг иногда казались горошинами из одного стручка. Вот и загадка.

В читальном зале было относительно тихо — читатели помаленьку сдавали литературу и расходились. Допоздна обычно засиживаются только пенсионеры. Их в зале редких книг не много. Пенсионеры толкутся там, где газеты и журналы.

Ровно в семь Нина погасила свет и позвонила дежурному охраннику: после многочисленных утрат режим работы хранилищ с особо ценными изданиями был усилен.

Нина с трудом отыскала в сумочке ключ. Пакеты с продуктами, разумеется, рассыпались — луковицы пришлось выгребать почти из-под соседского порога. Почему она всегда и все роняет? Трудно сердиться на Максима, который в минуты раздражения называет ее растяпой. Хотя, с другой стороны, мог бы просто помогать. Впрочем, где и кто видел мужа, по-настоящему помогающего, чаще всего такой супруг — легенда, умело составленная любящей мифоманкой. Послушаешь-послушаешь рассказы про такое, а потом нарываешься на семейную сцену, из серии «Когда это я мыл посуду, дорогая?»

Утонув в грустных размышлениях, Нина машинально рассовывала покупки: сыр — в холодильник, рис — на полку, туда же макароны, итальянские, после скандала из-за отечественных макарон Нина чуть не насильно заставляла себя проверять страну-пронзводителя, прежде чем купить что бы то ни было. Яйца — снова в холодильник. А на ужин можно приготовить спагетти — помидоры есть, сыр, соус, лук.

— Привет! — Нина вздрогнула, Максим, как всегда, ворвался чересчур стремительно, а говорил слишком громко.

— Ты когда-нибудь станешь рациональной? — Критика — могучее оружие современной журналистики, и обозреватель широко им пользовался — в общественной и в частной жизни. — Смотри, сначала все убираешь в холодильник, потом в шкафы. Получается гораздо быстрее и удобнее. Просто надо немного подумать.

— О чем? — немного растерялась девушка. Не так часто ей всерьез советовали думать о макаронах.

— Будешь ли кормить усталого мужчину?

— Да, я собиралась.

— Уже приятно, только почему ничего не готово? — Максим время от времени любил порассуждать о «Домострое». — Все-таки правильно говорят: жену следует учить регулярно, по субботам, не калеча, а любя, тогда в дому порядок и покой будут.

— А ты по субботам занят, так что не на кого пенять, кроме самого себя. К тому же до сих пор не установлено, действовали ли когда-либо уложения «Домостроя», или это был сборник благих пожеланий, вроде «Города солнца» Кампанеллы. Не думаю, что кто-либо «учил вожжами» Марфу Посадницу.

— А при чем тут посадница? — машинально переспросил Максим и тут же пожалел об этом. Он миллион раз зарекался — не ввязываться в академические споры с женой. В его случае это плохо сказывалось на его же самооценке. Тщательно взращиваемое «мачо» вдруг начинало чахнуть.

— Если бы ты внимательно познакомился с цитатами из «Домостроя», преподнесенными к свадьбе коллегами, то выяснил бы, что сей сборник был составлен в Новгороде веке примерно в шестнадцатом… Так что Марфа Посадница…

— Верю. Верю, что знаешь, зато не верю в то, что получу хоть какую-нибудь еду в оптимально-минимальном будущем. Тогда зачем, спрашивается, я женился?

— Не на поварихе!

— А я и не требую разносолов. Твой рекламный агент, многоуважаемый Аскер, утверждал, что счастлив будет джигит, бахадур если быть точным, который свяжет свою судьбу с такой розой.

— И давно ты веришь рекламе? Я тут в одной газете, кстати весьма уважаемой, прочла о некоей панацее, не то Бикорона, не то Унилекарь. Помогает от всех болезней. В общем, самая настоящая панацея — несчастные алхимики умерли бы от черной злобы и зависти.

Нина поставила перед оголодавшим супругом тарелку со спагетти — в семейных спорах рождается если не истина, то ужин.

— Все же зря говорят, что не следует жениться на умных бабах. С дурой я бы уже сцепился, до рукопашной дело бы дошло. Фу, гадость. А с тобой — мирно побеседовали, интеллигентно, панацея, алхимия, опять же экскурс в отечественную историю. — «Ю» у журналиста получилось несколько длиннее, чем предусмотрено русской фонетикой, — он всасывал длинные макаронины. — А соус какой? Болоньезе?

Нина кивнула. Она тоже ковыряла вилкой в тарелке. Равнодушному к еде человеку трудно вникать в тонкости. Впрочем, она подозревала, что гурманство Максима тоже вполне искусственное. Принесенное первым, относительным финансовым благополучием — гонорарами за книжку о поисках клада, потихоньку превращенную в рассказ о поднимающем голову среднеазиатском фундаментализме. Ею заинтересовались в Европе и даже в Америке. Деньги заставляют менять привычки, не слишком, а слегка. Французское вино вместо грузинского. Устрицы, с которыми мало кто умеет справляться. Мясо исключительно с рынка. В этом смысле Максима можно было с полным правом назвать «новым русским журналистом».

С изрядной порцией спагетти журналист справился на удивление скоро, при этом радостно запивал пищу томатным соком. А потом потребовал чаю. Как просто русский. Такое сочетание повергло бы в благоговейный трепет любого ценителя гастрономических тонкостей.

— Спасибо, старушка. — Где Максим привык так обращаться к женщинам, Нина не знала. Называть ее старушкой он принялся сразу после свадьбы. Никакие возражения не принимались.

— И погоди мыть посуду. Есть одно дело. Твой совет не повредил бы.

Он тут же принес на кухню большой пергаментный конверт. Небрежно бросил его на стол, предварительно отодвинув тарелки и чашки к краю.

— Вот, посмотри.

Нина поправила очки и осторожно открыла пакет — благоговейное отношение к любым бумагам присуще каждой библиотечной крысе. Фотографии, довольно плохие — их делал явно не сидящий напротив мастер авторского фоторепортажа: после того как комплект фотокамер и вспышек был уничтожен злыднями на дороге Самарканд — Бухара, Максим обзавелся еще более классной аппаратурой, на которую с удивлением и завистью пялились даже зарубежные фотокорреспонденты — зачем таскать на обыкновенные протокольные съемки студийные камеры?

— Что это?

— Это я у тебя хотел спросить… Смотри, вот другой ракурс. — Саша Фомин отдал ему все отпечатки. В свою очередь милиционер Горюнов, автор этих кадров, постарался запечатлеть странный кинжал с разных сторон.

— Не знаю. — Нина осторожно перебирала снимки. — Это, конечно, Восток, точно не Турция, очень похоже на… нет, не знаю. Тюрки такими не пользовались. А откуда это у тебя? И почему ты интересуешься столь странным предметом?

— Сам толком не знаю, — честно признался журналист. — Какое-то верхнее чутье, я сегодня встречался с начальником пресс-центра ГУВД, ты его должна помнить, Сашка Фомин, вот он и рассказал очень занятную историйку.

Слово «историйка» Максим выучил недавно и очень его любил. Он красочно изложил довольно сухой, по-милицейски скроенный рассказ Фомина. Помолчал. И не дождался ответа.

— Так что это, по-твоему, может быть?

— Все, что угодно. — Пока супруг витийствовал, Нина перемыла тарелки. — Надо выяснить, что это такое. И все.

— И когда ты сможешь? — Когда речь шла о деле, Максим предпочитал действовать напористо.

— Что? — недоуменно подняла брови Нина.

— Не придуривайся, старушка. Ты же можешь там у себя поспрошать, у специалистов, что за холодное оружие подбросили в комнату несчастного геолога.

— Могу, наверное…

— Слушай, прекрати, а? — Максим вдруг почувствовал бунт на корабле и почему-то засуетился.

Нина же вдруг увлеклась снимками:

— Надо же! На рукоятке — монеты, и еще бляшки в форме… жука какого-то. Любопытная штучка.

— Вот и полюбопытствуй, без отрыва от производства что называется. — Журналист уже мысленно потирал руки, он приготовился к бою — время от времени Нина капризничала, когда он просил ее что-то для него выяснить или разузнать. Что-то такое-этакое, благодаря чему он, собственно, и приобрел репутацию интеллектуала.

— Мы-то привыкли к совсем другим кинжалам. Кавказское узкое осиное жало — вот наш идеал. А никто еще ведь не доказал, что узкий клинок — это наивысшее достижение оружейной мысли. Берберские скорпионы, да и просто ятаган…

— В Европе тоже были какие-то там искривленные клинки, я у Веллера читал, — не задумываясь включился в научный разговор Максим.

— Сейчас у нас готовят очень любопытное издание — сборник, посвященный холодному оружию Востока. — Нина почему-то пропустила мимо ушей дельное замечание супруга. — Это любопытная штучка. Но не знаю, что конкретно я смогу разузнать…

— Постарайся, а? Ты же все можешь, если захочешь. — Второе излюбленное оружие прессы — лесть.

Но и лести она не заметила:

— Погоди, я сейчас позвоню одному парню. Он у нас был большим специалистом по ножичкам. У меня должен быть номер.

Нина бросилась в комнату.

Весьма комфортабельная, хотя и однокомнатная квартира почти в центре, возле площади Репина, — второе крупное приобретение прославившегося Максима Самохина; с первого гонорара он купил фототехнику, а уж потом квартиру. Он даже почти успел ее обставить — только вот телефон почему-то все равно стоял на полу.

Нина быстренько перелистала записную книжку — и поколдовала с кнопками на аппарате.

— Сергей Валентинович, добрый вечер, извините за поздний звонок. Вас беспокоит Нина Самохина, из отдела рукописей «Публички». Тут такой несколько необычный вопрос. Ко мне попали фотографии, сделанные… — Девушка чуть язык не проглотила: тихонько подкравшийся Максим довольно сильно ударил ее по спине, потом погрозил кулаком и просигналил одними губами — «про милицию — ни звука».

Нина махнула рукой. Но отделаться от грубияна мужа не так легко, как отогнать комара. Пришлось запустить в него тапочкой.

— Да, да, извините… Я немного сбилась. Да, фотографии, с очень необычным кинжалом. Мне почему-то кажется, что это сделано в какой-то из арабских стран. Такой кривой широкий нож… Кинжалом бы я его не назвала — у нас довольно определенные представления о том, как должен выглядеть кинжал, — это совсем другое. Вы бы не посмотрели?.. Подъехать завтра? В три часа? Да, разумеется, смогу.

Она успела повесить трубку до того, как оправившийся от удара домашней обуви Максим совсем по-тарзаньи заорал:

— Умница. Я всегда знал, что ты умница… А я завтра же сбегаю к этому, которому подкинули…

Отыскать оперативника тридцать пятого отделения Колю Горюнова, договориться о встрече с замотанным текучкой милиционером — это все не проблема, несколько сложнее добраться до трехэтажного домика в центре, но не на основной улице. Сугробы и торосы, накопившиеся за три снежных месяца, заставили сидевшего за рулем довольно новой «девятки» Максима задуматься о приобретении собачьей упряжки. Если верить бессмертному Джеку Лондону, нарты и хорошо обученные собачки — то, что надо при езде через Белое Безмолвие. Детище же Волжского автозавода ныло и пищало, вскарабкиваясь на очередной сугроб и снова падая в раздолбанную колею. Еще труднее найти место для парковки. Даже летом улицы Петербурга, некогда поражавшие шириной заезжих иностранцев, не вмещают железный поток — свидетельство открытых границ и возрастающего благосостояния. Зимой же немногие места для парковки занимает снег. Следовательно… Максим оставил машину довольно далеко от тридцать пятого отделения. И дальше уже сам прыгал с черного сугроба на другой не менее черный сугроб.

Удостоверение и предварительный звонок на пост охраны помогли пробраться за железную дверь отделения милиции. Именно за этой относительно бронированной дверью работали следователи и дознаватели, принимал граждан начальник отделения и отдыхали патрульные.

Третий этаж, коридор — длинный и темный из-за отсутствия окон и по причине весьма мрачной окраски стен. Два поворота — и кабинет оперативника Горюнова, точнее, кабинет, в котором Коля Горюнов и еще три оперативника занимались борьбой с бушующей в некогда Дзержинском, а теперь в Адмиралтейском районе преступностью. На вооружении небольшого отряда состояли: три стола канцелярских, две машинки пишущие, портативные, отечественные, стульев сразу шесть и даже один диван, два шкафа таких же канцелярских, как и столы, папки, бумаги и скоросшиватели — без счета, электрочайник и стаканы на подносе. Вероятно, где-то таилось и другое грозное оружие — табельные пистолеты, к примеру.

Коля Горюнов сидел за столом у окна и, высунув язык, вписывал циферки в уже готовые таблицы. Максим, давно привыкший входить в милицейские кабинеты без стука, уселся напротив и внимательно наблюдал за сосредоточенно трудящимся оперативным сотрудником. Коля даже кончик языка для надежности высунул. Таблица была стандартная: население, число зарегистрированных преступлений, число зарегистрированных преступлений на десять тысяч душ населения — так называемая криминогенность, число раскрытых преступлений, раскрываемость, тяжкие преступления и их раскрываемость, совершенные в общественных местах и по линии уголовного розыска, преступления неочевидные и корыстные, тяжкие и против личности, дела, переданные в суд или в военную прокуратуру, и так далее — еще три тысячи одних цифр, только по их району. Миллион цифр, которые собирают каждую неделю и каждый месяц и, разумеется, каждый год и которые передаются в Главк, а потом в МВД России. И тогда узкие арифметические ручейки вполне частной порайонной информации сливаются в могучую статистическую реку, подобную Амуру или даже Хуанхэ. Ведь именно при помощи этих цифр кабинетные ученые рассуждают о криминальной революции, милицейские начальники рассказывают о собственной компетентности, оппозиционные политики объясняют, почему их надо пропустить к власти, а политики, уже утвердившиеся возле управленческого руля, именно в этих хотя и грозных, но постоянных цифрах видят благой знак грядущей стабилизации.

— Извини, я у нас наказанный, так что надо…

Коля проговорил извинения, не отрывая глаз от бумаг, — еще бы, одно неверное движение руки, и может вкрасться ошибка, куда более судьбоносная, чем пресловутые написанные слитно «подпоручикиже». Вдруг перепутаешь число тяжких, их сто шестьдесят восемь в месяц, и неочевидных, их аж четыреста сорок два, — скандал на всю Россию.

— А за что тебя наказали? — лениво поинтересовался популярный криминальный репортер. Ответ он знал заранее: что поделаешь, опыт и дружба с операми по всему городу.

Коля вздохнул и ответил стандартно:

— Дела не заполнял, проверяющие приехали и застукали, я их даже припрятать не сумел, был на обходе — искал потенциальных свидетелей убийства. Тоже, кстати, должным образом не оформив опрос жильцов дома. Начальнику дали по шапке, а он, как паук-эксплуататор, тут же повесил на меня статотчет. Словно у нас сидельцев-чинуш мало.

Колин ответ был таким же стандартным, как и его усредненная внешность. Довольно высокий, но не дядя Степа, не худой и не полный, коротко, но давно стриженные волосы, не иссиня-черные, но и не блондинистые, усталые, как в песне про Надежду, глаза, и вполне ординарный рот, если не считать морщин отпетого циника — глубоких борозд, падающих от носа к губам, они украшают лицо каждого оперативника, проработавшего по специальности более пяти лет.

Одежда тоже неприметная: джинсы, толстый свитер, довольно мятый воротничок фланелевой рубашки.

Максим рядом с ним походил на павлина, пришедшего в гости к скворцу.

Ярко-зеленая рубашечка от Levi's, песочного цвета брючки, вроде бы спортивные, но и неуловимо элегантные, ботинки «Топман», не подделка какая-нибудь, на диван брошена коричневая опойковая куртка, не турецкая и не китайская, плюс к этому яркая улыбка, блеск синеэмалевых глаз, стрижка явно «от стилиста-визажиста» и прочие признаки явного преуспеяния — мягкая кожаная сумка, из которой вскоре будут извлечены блокнот-органайзер для делового человека и золоченый «паркер».

— Сейчас, еще три минуты.

Коля освободился через пять минут. Протяжный вздох облегчения и щедрое предложение:

— Я весь твой, может, сначала кофейку?

Максим согласился и уже совсем было собрался начать расспросы, но Коля оказался из разговорчивых.

— Ты, как я понял, насчет этого мужичка с кинжальчиком. Очинно занятный мужичок. Маленький такой, юркий, капельку болтливый, да что ж тут странного — он полжизни в поле провел, в волчьем одиночестве, вот и компенсирует. Он ко мне под конец дежурства пришел, и сразу как огорошит. У нас же больше насчет скандалов семейных, пьянок или дебошей в коммуналках приходят заявлять, те, кому надоело ходить к участковому. Или кражонка какая мелкая, или подростки во дворе балуются, или побили кого возле Сенной. А так, если что посерьезнее, — вызывают прямо на место. И тут этот мужичок с ноготок, со своей мистикой. Кинжал, пятна крови и прочая демоническая ерунда… Я его, конечно, внимательно выслушал, параллельно раздумывая, не передать ли в смежное ведомство, расквартированное на речке Пряжке, а он раз — и кинжальчик свой затейный достает.

— Адрес ты его записал? — Максим, быстро писавший что-то в своем роскошном блокноте, решил на секунду прервать красочный рассказ Коли Горюнова, тот снисходительно улыбнулся и протянул мастеру пера листок с адресом.

— Да, так вот, когда он этот кинжальчик достал, я ему почему-то сразу поверил. Сам не знаю почему… Я потом с ребятами это проговаривал — мы так и не придумали более-менее сносное объяснение всем этим чудесам. Пятна крови были, нож и впрямь необычный, врать ему вроде не с руки. Никто ничего путного не придумал.

— А какие версии были?

— Их не много, в сущности. Самая правдоподобная — что он сам все выдумал, чтобы прославиться или в какую газету попасть. Сейчас у нас любят про барабашек, братьев по разуму или знаки судьбы писать.

— А кинжал откуда? — сразу же принялся прокачивать версию Максим. Он, человек опытный и деловой, любил ковать железо не отходя от клиента, поставляющего информацию.

— Бес его знает. Он, кстати, проработал года два не то в Малайзии, не то в Индонезии — искал для братского народа, вздумавшего в тот момент построить социализм по-научному, марганец или что-то столь же нужное для проснувшегося классового самосознания. — Коля кашлянул и продолжал: — Края — экзотические, мог оттуда привезти ножичек, чтобы под охи и ахи дам огурчики резать. Он у нас дамский угодник. Я, кажется, не говорил: он кинжальчик-то нашел, когда от подруги домой вернулся. Он в коммунальной квартире проживает, с двумя соседками-пенсионерками, на проспекте Маклина, то бишь на… Английском проспекте… Ты выучил новые названия или путаешься?

Неожиданный вопрос — Максим ошалело похлопал глазами:

— Не знаю, что-то выучил, что-то нет. А какая разница?

— Ну, брат, — собеседник расхохотался, — ты когда-нибудь ездил на вызов — срочно-срочно на какую-нибудь Старо-Балканскую улицу или в Конный переулок, который при ближайшем рассмотрении оказывается переулком Гривцова? Я до сих пор не понимаю, почему декабристы, Гоголь и Герцен вместе с площадью и улицами погорели при переименованиях, а, скажем, акын Джамбул нет.

Максим согласно кивнул и попробовал вернуть болтливого опера к их кинжально-геологическим баранам:

— Ну… И зачем ему рассказывать про подкинутый кинжал?

— Да для чего угодно. Опять же чтобы перед бабами потом выпендриваться или просто от тоски пенсионерской. Трудно же в пятьдесят лет после десятилетий нужной и трудной полевой жизни просто тихо пить кефир. Он, кстати, по-моему, больше не кефир, а огненную воду потребляет.

— Еще какие-нибудь предположения были?

— Ничего по делу — соседки решили припугнуть, но ты бы видел этих богомолок-комсомолок, они скорее цианистый калий в борщ кинут.

— Ясненько. — Журналист принялся деловито паковать сумку. — Спасибо тебе за помощь, я, если не возражаешь, побеседую с твоим геологом, заодно кинжал в руках подержу. Ты заявление-то принял?

Оперативник Горюнов, допивавший в том момент уже остывший кофе, чуть не поперхнулся:

— Какое заявление? Чтобы меня на очередную психологическую экспертизу и консультацию направили? Ты представляешь, если бумажку с этой историей найдет проверяющий из Главка или министерства, он же все отделение распорядится расформировать.

Максим не мог не согласиться с весомыми аргументами оперативника.

— А если что-нибудь такое повторится?

— На этот случай я у него объяснительную взял! — Коля гордо извлек из нижнего ящика стола папку, а из папки листок: — Вот она, объяснительная!

Объяснительная — великое изобретение борцов за тотальную раскрываемость и неуклонную снижаемость: в сомнительных случаях, когда очевидного криминала или очевидного ущерба нет и даже сам пострадавший не может придумать, по какой, собственно, статье следует возбудить уголовное дело, у него берут объяснительную записку. С одной стороны, внятно излагая свою жалобу на бумаге — а наши люди до сих пор верят во всесилие писаного слова, — клиент проникается сознанием того, что дело сдвинулось с места. С другой стороны, юридической формы, именуемой «Объяснительная записка», в природе российской юриспруденции нет, следовательно, и у взявшего эту объяснительную — никакой головной боли, никаких нераскрытых дел и нагоняев от начальства. А тот курьезный факт, что пострадавший превращается в оправдывающегося, — кого же волнуют лингвистические тонкости?

— Ладно, спасибо за помощь и содействие. — Максим точно по Карнеги проникновенно заглянул в глаза разговорчивого опера и энергично тряхнул его руку. — Если что выяснится, звони — вот моя карточка.

Коля Горюнов обещал звонить.

Замерзшая Стрелка Васильевского острова зыбко раскачивалась в ярком свете февральского солнца. Холодная зима — естественное опровержение ученых угроз о грядущем глобальном потеплении климата, которое принесет неисчислимые бедствия всем землянам. Причем в этот год одинаково мерзли жители Востока и Запада, снежные бури усложнили жизнь обителям как Нового, так и Старого Света. Не остались в стороне индустриальные Острова восходящего солнца.

Нина мерзла, утешая себя тем, что вместе с нею дрожат от холода куда менее приспособленные калифорнийцы и надменные англосаксы.

Она решила дойти до Кунсткамеры пешком, подышать бензиновым воздухом; на троллейбусе быстрее и теплее, но, во-первых, окоченеешь, пока дождешься, а во-вторых, уж слишком много на Невском контролеров, соответственно — внутритранспортных скандалов.

Порождение реформ — дюжие парни с бляхами, румяные, слегка пьяные (не от мороза) и нахальные — контролеры. Контролеры, паразитирующие на таком социальном пороке, как привычка ездить зайцем. Нина, как правило платившая за проезд, крайне неприязненно относилась к этому ленивому племени. Что-то было в них от доносчиков, которые получали часть имущества того, на кого донесли, от шпиков-провокаторов, нападающих, как правило, на тех, кто не может себя защитить. Контролеры на Невском пересаживались из троллейбуса в троллейбус; словно шакалы, стаями и бесстрашно бросались на тех, кто явно слабее. Чаще всего жертвами становились юные девушки и обремененные сумками женщины под или за сорок. Причем шакал тут же забывал правила — жертвам не помогали ни военные удостоверения, ни резонные ссылки на правило, разрешающее заплатить не моментально, а в течение остановки, ни указания на полное отсутствие денег, связанное с задержкой зарплаты. Работающие сдельно шакалята безжалостно дожимали несчастного — доводили или до штрафа, или до истерики.

Так что пешком спокойнее: каких-то полчаса — и уже видишь зелено-голубую башню-дворец, построенную иноземцами Матарнови, Гербелем, Киавери и русаком Земцовым.

Самый первый российский музей, построенный как музей и пребывавший музеем уже несколько столетий, не выглядел заброшенным. Не выглядел, несмотря ни на что. На недофинансирование, постоянные кражи и отсутствие сигнализации. Только ленивый не пытался украсть что-нибудь с неохраняемых беззащитных витрин. Только совсем нелюбопытный не стоял в очереди, дабы полюбоваться заспиртованными уродами и плащом гавайца Камеха-меха.

Именно тут, в Институте этнографии народов мира Российской академии наук, работал Сергей Валентинович Перцев. Кандидат и энтузиаст.

Найти кабинет было проще простого — любезные смотрительницы ласково и несуеверно посылали посетителя:

— Это дальше по залам, возле гроба.

Народ, работающий среди диковин, привыкает ко всему.

Стоит ли обращать внимание на такой пустяк, как гроб, если тут же развешаны шаманские колдовские мулечки, пыточный инструментарий с разных континентов, грозные идолы и ритуальная посуда. И если верить установлениям прежних хозяев этого имущества, все это, используемое не по назначению, приносит горе и злосчастие.

Так что гроб богатого китайца, стоявший у входа в кабинет отдела Ближнего Востока, давно стал просто путеводным предметом, своеобразным дорожным указателем.

Нина заглянула в кабинет, поздоровалась. Откликнулось сразу несколько голосов. Жилищный вопрос давно стоит перед россиянами — и в личной, и в служебной жизни. Отдельный, «свой» кабинет — роскошь лишь для избранных.

— Добрый день, добрый день, — откликнулись сразу все жильцы длинной и высокой комнаты.

— Сергей Валентинович, — сразу определила свою цель Нина, — я вам вчера звонила.

— Да, да… Сейчас. — Кандидат исторических наук Перцев огляделся в сомнении, сильно ли его беседа с посетительницей помешает остальным ученым мужам и не лучше ли перенести разговор в музейный зал.

— Я к директору, — тактично рассеял его сомнения ближайший сосед. Тот, что сидел за дальним, закрытым от посторонних взоров книжным шкафом, беззвучно спрятался. Может, занят, может, думает. В общем, ушел в себя человек.

— Располагайтесь. — Сергей Валентинович постарался умерить свой густой бас, получилось процентов на тридцать. Потом он отодвинул в сторону бумаги, очень похожие на корректуру какой-то книжки, и весь обратился в слух.

— Вот. — Нина с головой нырнула в объемистую сумку. Сумку, в которой ей удавалось совместить несовместимое. Сумку, в которой одновременно царили хаос и порядок, в которой уживались папки с копиями древних трактатов и французская косметика — Максим просто силком заставил ее научится краситься, а потом она как-то втянулась, — сумку со списком продуктов, которые просто необходимо купить именно сегодня, и с ободранной очечницей — сменить очки Нина согласилась, а за футляр цеплялась, как за якорь или маяк. Ориентироваться в сумочном лабиринте умела только хозяйка такового, и конверт с фотографиями она нашла довольно быстро. — Вот фотографии. На них какой-то кинжал.

Сергей Валентинович живенько выхватил снимки.

— Да, это — джанбия, йеменский кинжал, очень интересная вещица.

— То есть?

Сергей Валентинович солидно улыбнулся, пригладил весьма буйную шевелюру и начал рассказывать:

— Наши представления об оружии вообще и о холодном оружии в частности довольно консервативны. Меч, прямой, европейский, шпага, кавказский кинжал и их вариации. В России, как державе особо приближенной к Азии, прижилась шашка, ну сабля еще. При всем богатстве выбора другое оружие кажется диким. Посмотрите, — ученый повернулся к шкафу и не вставая — о, простор наших академических кабинетов! — извлек из глубин связку ножей, — вот типичная джанбия, из недорогих. — Он распутал плотный клубок поясов, ножен и рукояток и отделил один из кинжалов. Джанбия действительно оказалась родным братом того ножа, который запечатлел на пленке оперативник Горюнов. Сантиметров тридцать в длину, причем рукоятка длиннее клинка, широкий, с толстеньким лезвием, особо выделялась выпуклость в середине клинка, так называемое ребро упругости, нож был странно искривлен — не лихой полумесяц турецкой сабли или ятагана, а хищный, даже злобный крюк, ножны на конце изгибаются почти под прямым углом. Нина осторожно дотронулась до кинжала — на зеркальном клинке остались следы пальцев.

— Да не бойтесь, возьмите его в руки, — ободряюще разулыбался Сергей Валентинович.

Джанбию нельзя было назвать тяжелой, рукоятка — довольно теплая, у края — ободок из серебряных гвоздиков, чуть выше поблескивали бляшки, тоже серебряные.

— Ручку обычно делают из дерева, а на дорогих — из рога носорога. Его контрабандой привозят из Восточной Африки. Веками везли — ценится носорожья кость, потому как она сохраняет мужскую силу, что волнует всех и везде, а на Аравийском полуострове в особенности, второй плюс — удача в бою. Для воинственных племен — а именно они придумали джанбию — очень и очень важный фактор.

— Но ведь… — Закончить вопрос Нина не успела.

— Знаю, знаю, носороги под охраной, массовый отстрел на экспорт запрещен. И все равно везут. Целые синдикаты этим занимаются, оснащенные наисовременнейшим оружием, автомобилями, спутниковыми телефонами. И везут не только в Аравию — в Китай, в Индию и далее везде. Сейчас и в Европе найдется немало охотников одолеть импотенцию при помощи древних азиатских снадобий. Обычно рукоять украшали монетами — золотыми или серебряными — римскими, византийскими, европейскими, турецкими — не своими. Иногда монеты подделывают — не напасешься же на всех. А в Йемене, и на севере, и на юге, кинжалы эти носят очень многие: на севере — практически все, на юге — только члены племен, но это почти все.

Нина крутила джанбию в руках, потом взялась за ножны. А ученый увлеченно продолжал:

— Эти кинжалы — олицетворение мужской чести. Скажем, в суде обвиняемый свою джанбию отдает судье — пока не будет вынесен приговор. Если вердикт оправдательный, кинжал вернут, а если нет…

Все это было безумно интересно. Но связать сей рассказ с рассказом геолога Нина не могла.

— А делают их где?

— Джанбии? Естественно, местные кузнецы. Раньше в ход шло индийское железо, а именно его считали лучшим. Сейчас используют зеллингеновскую сталь. А могут и автомобильные рессоры переплавить — очень подходящий материал для ножичка. Вот это — относительно новый кинжал, наверняка из чего-то подобного, к тому же хромированный. Неумолимая поступь двадцатого века. Раньше просто полировали.

Сергей Валентинович откровенно радовался: он любил эти кинжалы, любил свои обширные познания, и ему нравилось, что они кому-то пригодились.

— А ножны обычно кожаные, из хорошо выделанных антилопьих шкур. Сейчас, правда, тоже стараются заменить чем-то подешевле, вроде клеенки.

Опять мимо. Нина вздохнула. Геолога и к этому не приспособишь. Хотя кинжалы безусловно специфические. Она машинально разматывала кинжально-портупейный шар. Кажется, портупеей называют ремень, на котором носят всякие кортики-кинжалы-палаши. Нина не слишком разбиралась в оружии, как и положено вполне беспомощной библиотечной барышне.

Теперь ножи, хранившиеся в персональном научном шкафу Сергея Валентиновича Перцева, были разложены по росту и ранжиру. Они были очень разные. Еще три — очевидные джанбии. Крючковатые и злые. Один — маленький, в серебряных ножнах — отдаленно напоминал вполне обыденный грузинский.

— Это друзский кинжал, или ханджар. — Ученый перехватил любопытствующий Нинин взгляд и немедленно пришел на помощь. Почему «или», востоковеду объяснять не надо. Каждый более или менее квалифицированный специалист по Востоку знает, что русское «кинжал» — это искажение арабского термина «ханджар», что, собственно, и означает кинжал.

— Функции приблизительно те же, что и у джанбии, только носят их ливанские друзы. А это вот — тоже почти полный аналог джанбии.

Ученый коснулся лежащего рядом с изящным друзским ножичком топорика. Очень напоминающего томагавк.

— В Омане и в других странах Залива их носят так же, как в Йемене джанбию. — Перцев сказал «в странах Залива», просто «залива», без уточнений. Опять же умолчание, понятное лишь специалисту.

Узкий рукав Индийского океана, отделяющий Аравийский полуостров от материковой Азии — Ирана и Пакистана, гордые иранцы и вместе с ними весь остальной мир называли Персидским. Это знает каждый школьник. Персия — древняя империя, близкая и знакомая еще грекам, по крайней мере куда более близкая, чем засыпанная песками Аравия. Никому и дела не было, что это название совсем не нравится тем, кто живет на противоположном берегу синего моря вместе со своими старухами и верблюдами. Потом нашли нефть, и аравийские племена и племена, заселившие берега и острова Залива, внезапно разбогатели. Невероятно, чудовищно разбогатели. Тогда-то Европа и начала изучать географию с другой точки зрения, особенно после энергетического кризиса семидесятых. Школьные карты не меняли, а вот в политических документах стали использовать элегантный эвфемизм, этакую многозначную фигуру умолчания. Из серии ни вашим ни нашим — просто Залив. И весь политически ангажированный мир теперь знает, что на карте мира есть заливы Финский, Ботнический, Мексиканский и Бискайский, а есть просто Залив, разделяющий иранцев, то бишь персов и арабов.

Нина разглядывала топорик — довольно увесистый, прочно прикрученный к длинному древку.

— Так что все эти на вид разные предметы — суть одно и то же. На языке этнографическом — часть национального быта, непременный атрибут национального костюма.

— Вроде лаптей?

— Можно и так сказать, — охотно согласился легкомысленный ученый. Все ученые делятся на легкомысленных, то есть умеющих воспарить над материалом, и глубокомысленных — эти вгрызаются в науку, как кроты, — копают глубоко.

— Только лапти давно превратились в сувенир, ну еще есть пара-другая в этнографических и краеведческих музеях. А джанбия — жива. Люди богатые носят ее справа, средний класс цепляет в центре пояса, а бедняки — слева.

— А как ею пользуются?

— Я видел только, как с нею танцуют — охотничьи мужские танцы. Под такую ритмичную музыку, выстраиваются рядами — из ружей постреливают и кинжалами помахивают. Очень впечатляет. А так, рассказывают…

Тут Нина принялась записывать. Весь исключительно занимательный этнографический обзор ученого Максим назвал бы мутным сырьем для научно-популярного, причем малотиражного, журнальчика. Как фехтуют на джанбиях, как их использовали при смертной казни и почему именно с помощью джанбии следует мстить кровникам, — это еще как-то могло пригодиться.

Хотя если рассуждать здраво — Петербург, коммунальная квартира, геолог, неведомые гости, подбросившие аравийский кинжал, — при чем тут кровная месть или смертный приговор?

Нина поблагодарила Сергея Валентиновича за консультацию и начала прощаться.

— Конечно, конечно, приходите еще… А могу я полюбопытствовать, почему вдруг такой интерес к йеменским джанбиям и что это за снимки?

Максим, как мужчина деспотичный, наверняка велел бы отрезать непослушной жене язык — как это принято у единовластных хозяев патриархальных семей. Но какого черта она должна юлить и прикидываться: человек ей помог от чистого сердца, потратил свое время и все такое. И Нина вкратце поведала печальную повесть о пришедшем в милицию хозяине джанбии.

— А он точно в Йемене не работал, во времена оны? Когда Аден шел к новой жизни по компасу Кремля. Наших советников и специалистов там было море — геологи, вероятно, тоже работали.

— Не знаю. — Нина пожала плечами. Честность — лучшая политика, теперь она могла уйти с чистой совестью и спокойным сердцем.

— Еще раз — огромное спасибо. — Энергичное рукопожатие, чуть более энергичное, чем может выдержать пусть и закаленная домашним хозяйством, но все же женская рука.

На обратном пути Нина несколько раз стягивала перчатку и массировала ладонь.

Максим позвонил, едва она вошла в отдел. Причем это был не первый звонок.

— Тебя, супруг, — многозначительно улыбнулась сотрудница. Настойчивые звонки явно всполошили коллектив.

В библиотеках процент одиноких, неприкаянных женщин существенно выше, чем в среднем по России. Национальное достояние, каковым является «Публичка», не исключение. Причем дамы здесь работают исключительно образованные, интеллигентные, и универсальные рецепты, предлагаемые ныне действующими политиками, им не подходят. Нина рассмеялась вслух, представив, как их директор, солидный, кругленький, облаченный в ярко-синий костюм — недопустимая вольность лет десять назад, — идет в ближайшее военное училище — не к суворовцам конечно, а, скажем, в Адмиралтейство — и пытается договориться о проведении общего танцевального вечера. Главный морской начальник, блистающий золотыми погонами, затянутый в черный мундир — все-таки военно-морская форма самая красивая, — внимательно вслушивается в сбивчивое предложение, соглашается, ухмыляясь. Потом танцы, в клубе. Нина уже начала задыхаться от смеха, поэтому додумывать не стала — политики были уверены, что сие простенькое средство поможет здорово повысить рождаемость. Как будто одинокой женщине нужна рождаемость, а не счастье. Грубая статистическая рождаемость интересует исключительно тех, кто мыслит и распоряжается категориями глобальными. Если экономика — то макро. Если мобилизация — то всеобщая. Если ложь — то колоссальная, по геббельсовским правилам, чтобы поверили.

— Алло… — еле сдерживаясь, проговорила в трубку Нина.

— Чего это ты веселишься? — сурово поинтересовался Максим. Он скорее всего нахмурился. Он не понимал, что происходит, это было оскорбительно. Особенно он не любил загадки, заданные женой. Ей что, делать нечего? Так пусть о муже думает. У него всегда забот полно.

— Да так… Что ты названиваешь? Перепугал целый рукописный отдел.

— Ничего, в вашем болоте не вредно время от времени наводить шухер. А то никак из застоя на выберетесь.

— Ну да. «Земля, как и вода, содержит газы. И это были пузыри земли».

— Что? — торопил сведущий репортер. — Ты что, бредишь?

— Нет, просто «пузыри земли», Блок, — искренно ответила Нина. Она знала, что отсутствие ответа равносильно зачину семейного скандала.

— Понял, стихи. — Максим немедленно успокоился и перешел к делу: — Ну, как сходила? — Дожидаться очевидного ответа не его стиль, поэтому журналист продолжал: — Что бы ты там ни выяснила — никому ни слова, понимаешь, никому — ни гугу. — Он зачем-то перешел на шепот. Вероятно, для пущей таинственности.

— О чем ни гугу? — Нина задала вопрос вполголоса, иначе по телефону разговаривать трудно с технической точки зрения.

— Тише ты, не ори. Тут за этими сведениями охотятся разные-всякие.

— Кто? — Нина и раньше не собиралась рассказывать любящему все таинственное супругу о том, что раскрыла тайну фотографий, а теперь утвердилась в этом намерении.

— Есть не в меру любопытствующие… — веско ответил журналист.

— Ладно, потом разберемся. — Если мастер пера и диктофона решил что-то утаить — утаит непременно. — Чем я сейчас конкретно могу помочь?

— Я же тебе говорю. — Шепот стал свистящим, истеричным. — Никому ни слова. И вообще, постарайся как можно быстрее добраться до дома.

— Я работаю до шести, — холодно проговорила Нина. Она почти безропотно терпела деспотические причуды богоданного супруга. И лишь попытки загнать ее в дом, в гарем, в гиникей натыкались на молчаливое и упорное сопротивление. Максим после выхода первой книги очерков об исламском фундаментализме и после первого гонорара, на который вполне можно жить, немедленно предложил жене бросить работу. Действительно, зачем ежедневно отсиживать по восемь часов за сущие гроши? Связно ответить Нина не могла. И все же упорно держалась за уже давно не престижное, не дефицитное, не денежное место. «Я не понимаю вас всех, — возмущенно грохотал склонный к обличениям и обобщениям служитель пера, — образованные, на иностранных языках — свободно, тот же Глеб — если он чего про международные соглашения не знает, значит, этого никто не знает! И сидите, как мухи в патоке, — только патока сладкая и питательная, а ваша зарплата нет!» И в ответ — тишина. Максим жутко возмущался тем, что жена при всей ее бестолковости, безынициативности и беззлобности сумела очертить вокруг себя магический круг, в который его не пускала ни при каких обстоятельствах.

Ему объясняли, как, кто и когда разрешал региональные конфликты, — и он писал очень умную статью об урегулировании чеченского кризиса. Он первым упомянул горный аул Гуниб — там сдался Шамиль, тот штурм стал относительной точкой в кавказской войне прошлого века. Именно он в обзоре о предмете переговоров первым привел список возможных уступок и обозначил, как и о чем можно договориться, и сделал это еще летом девяносто пятого — когда переговорами называли просто встречи в Грозном и беседы о том о сем. Именно он первым напечатал историческую справку насчет турецких спецслужб. Это когда убых Токчан захватил паром в Трабзоне. Потом на эту статью все ссылались. Во многом помогала ему Нина, в чем-то — этот напыщенный Глеб. Помогали в общем-то охотно. Только иногда вдруг мельком оброненная фраза, взгляд или жест — и он, известный, мудрый и богатый, вдруг чувствовал себя капельку ущербным. И тогда начинал горячиться и задавать риторические вопросы насчет странных пристрастий жены. И никак не мог добиться ответа и от этого злился еще больше.

Магия непонятного — великая сила!

— Я знаю, что ты работаешь, — он решил не замечать явного похолодания, — но раз в жизни можно уйти капельку раньше. Не рухнут стены, не сгорят твои рукописи — они, как известно, вообще не горят!

— Умничаешь, — почему-то не одобрила журналиста обычно любившая цитаты Нина.

— Послушай, у тебя был миллион случаев убедиться, как часто я бываю прав. Так? — Ответа, очевидно, не требовалось. Оставалось только дивиться избирательности человеческой памяти. Максим был мастером бессознательно-правильного выбора.

— Предположим, что так.

— Тогда раз в жизни послушай, что я говорю: иди домой как можно быстрее. Я тоже подгребу. Там и поговорим. Лады?

— Ладно, как только смогу. — Нина не сдалась, она попросту вспомнила, что военная хитрость на семейном фронте — оружие не из последних.

— Ну вот и умница, — сразу же подобрел супруг. — Тогда до встречи.

Нина вздохнула, повесила трубку, мужественно стерпела снисходительно-любопытствующий взгляд коллеги, сидевшей возле телефона, и отправилась работать.

Домой она вернется не раньше семи — нет никакого резона потакать прихотям капризного мужчины.

Максим никогда и ничего не делал просто так. Причиной столь драматично оформленного телефонного звонка была неожиданная и неприятная встреча.

Распростившись с оперативником Горюновым, Максим прямиком поехал в гости к интересующему его пострадавшему. Благо до проспекта Маклина недалеко, и лучше сразу расправиться со всеми делами в этом районе.

И все шло как надо, настроение на десять с плюсом, он даже научился более или менее сносно маневрировать среди сугробов и торосов, он даже без труда отыскал необходимый подъезд во дворе искомого дома.

Это часто задача непосильная: в старых петербургских домах номера квартирам присваивали чаще всего для того, чтобы запутать врага-диверсанта. По одной лестнице — «4», «22» и «48», рядом более или менее логичные — «1», «12», «21» и «31». Но только расслабишься — как обухом по неподготовленной голове: «44» на первом этаже, «13» на втором, а на четвертом «76». Такое вот ненавязчивое напутствие нежданным гостям — ищите, господа, ищите.

Максим даже как-то хотел провести исследование — откуда пошла такая странная традиция. Неплохая получилась бы статья на чисто городскую тему. Но заняться этим он собирался давно, еще до того, как превратился в знаменитого специалиста по Востоку.

Дом, в котором жил геолог-пенсионер, был старым, высоким, ободранным. Все как положено: множество дворов и двориков, куча парадных и непарадных лестниц и страшная путаница. И все же буквально через несколько минут искомое было найдено.

Максим с трудом приоткрыл распухшую от сырости малиновую дверь и осторожно сделал первый шаг. Надо привыкнуть к темноте после яркого солнышка. Шаг — ступенька, еще шаг — щербина, следует быть осторожным. Матерый репортер никогда не рискует без нужды.

Как это обычно случается, беда пришла откуда не ждешь — хлопок двери наверху, торопливые шаги. Максим нырнул в темный проем лестничной площадки — тот, кто строил этот дом, явно сэкономил на оконных проемах. И слава Богу.

Потому что иначе никак не удалось бы избежать весьма неприятной немой сцены.

Потому что это был — кинжал в букете, яд в перчатке. Потому что под шкурой овцы прятался волк.

Мимо него рысью проскакал Валька Сараевский. Походка — упругая, взгляд — вдаль, целеустремленность — как у народовольца, вдруг осознавшего необходимость всеобщей приватизации.

Змей! Максим с трудом сдерживал ярость. Проклятый телевизионщик шел по его следам, он пытался вырвать лавровые листки из венка Максимовой славы. Гиена, умевшая прикидываться другом, и ведь словом не обмолвился, что собирается вникать в это дело.

Максим, как и положено человеку с обостренным чувством справедливости, тут же забыл, что сам он довольно успешно скрывал интерес к кинжалам и рассказу Саши Фомина. Ему как-то не пришло в голову, что Сараевский мог и не знать о планах и замыслах великого репортера Самохина.

Вероломная скотина… Отнюдь не слабонервному журналисту потребовалось почти пять минут, чтобы отдышаться и прийти в себя. Но сила духа есть сила духа. Он, разумеется, справился.

Легко преодолел три этажа, легко нашел нужную квартиру и легко расшифровал каракули возле десятка электрических звонков. Список был обширный. Загадочные Артемьевы, несерьезные люди — с их затрепанной картонкой. Рядом человек солидный — доктор Звонарев, бронзовая табличка, оформленная под старину — с ятями.

Неизбежные в каждой второй квартире традиционные Ивановы, и досочка вполне традиционная — фанерка, а надпись сделал мастер выжигания. Сириковы, Пименова Вера Самойловна и наконец искомый геолог. Профессия, естественно, указана не была — написано просто и строго, масляной краской, прямо на дверном косяке: «Алексей Афанасьевич Пушник».

Максим недрогнувшей рукой дотронулся до синей кнопки. Ждать пришлось недолго.

— Кто там? — Голос женский, даже скорее старушечий. Очень мило — геолог, вроде бы одинок, хотя и любит женский пол.

Максим собрал всю свою вежливость, он не любил объясняться вот так, вслепую, когда приходится отказаться от верного оружия — проникновенных улыбок и обволакивающих взглядов.

— Простите, можно ли увидеть Алексея Афанасьевича?

— Кого?

— Пушника, Алексея Афанасьевича можно увидеть? — почти крикнул Максим. Но дабы не перепугать немолодую глуховатую даму, постарался кричать интеллигентно. Его старания не пропали втуне.

— Опять к вам, Алексей. — Одинокая, скучающая старушка, судя по всему, работала испорченным телефоном и цербером одновременно. Догадаться к кому, могла бы по звонку — зря, что ли, их не меньше десятка вывешено.

Оповестив соседа о визите, старушка громыхнула замком. Предупреждают их, предупреждают о квартирных кражах, грабежах и налетах, рассказывают об уловках жуликов, которые прикидываются то милицией, то слесарем-водопроводчиком, — но в коммуналках народ неистребимо доверчив. Открывают любому умеющему читать — ведь имя жильца открыто написано. Максим терпеливо ждал, пока старушенция боролось с английским замком, явно ее ровесником. Замок со стоном раскрылся. И Максим осознал, что несколько поторопился с выводами. Бабуля держала в руках увесистый ломик. Хотя что такое ломик против слезоточивого газа?

— Добрый день, я человек вполне мирный, журналист. — Максим быстренько достал удостоверение. Вдруг старушке сослепа померещится автомат в кармане его кожаной куртки. Она же, наверное, уже лет десять слушает передаваемые в эфир словесные портреты бандитов, и у каждого как непременный атрибут — куртка кожаная, темная.

Бдительная соседка геолога придирчиво оглядела Максима, потом его краснокожую книжечку и опустила грозное оружие:

— Ну проходите. Комната Алексея — второй поворот направо.

Репортер кивнул и шагнул в темноту. Во мрак, скрывавший длинный коридор, давно облупившиеся стены, — плановый косметический ремонт ЖЭК должен был сделать году в пятидесятом. На стенах неизбежные тазы, велосипеды, вешалки, вдоль стен — скамейки и сундуки. Ничего этого Максим не видел. Но разве искушенному репортеру нужен свет для того, чтобы разглядеть типичную петербургскую коммуналку?

Он дисциплинированно повернул направо, потом отсчитал две двери и постучал. Подождав ответа, постучал еще раз и только тут различил сипящий звук, который при некотором воображении можно было бы счесть за человеческий голос, приглашающий гостя войти.

— Здравствуйте. — Он поздоровался еще до того, как вошел. И правильно — иначе его сочли бы невежей. Потому что обозреватель «Невского голоса» потерял дар речи. Он впервые попал в такую комнату. В такой комнате могло твориться что угодно. И материализация духов, и перевоспитание ангорских крыс.

Комната была огромной, просто колоссальной. Темно-синие стены, такой же потолок. Откровенно причудливая обстановка. В центре — черный сетчатый гамак, не из тех, что вывешивают рачительные дачные хозяева, а настоящий, латиноамериканский. В таком можно спать. Рядом с гамаком вольтеровское кресло, тоже чистых кровей, обитое кожей, с высокой спинкой и подлокотниками. В кресле почти потерялся хозяин жилища, или, что правильнее, логовища. Вдоль стен грубые деревянные стеллажи, в просветах между стеллажами — ковры и коврики, гравюры и папирусы, чучела диковинных птиц, в одной Максим опознал лирохвоста. В центре комнаты — овальный стол, наполовину закрытый тоже синей, словно небо на юге ночью, бархатной скатертью. На столе, для усиления общего чернокнижного впечатления, книжные баррикады. И не какие-нибудь тома из советских собраний сочинений в коленкоровых обложках или современные пластиковые томики, оформленные одинаково броско — с пистолетами, голыми девочками и золотыми россыпями, — не важно, детектив это, роман Солженицына или эзотерические откровения пророков нового и новейшего времени. Нет, стол был завален «настоящими» книгами, в толстых телячьих переплетах, листы с золотым обрезом, некоторые открыты, чтобы любопытствующий неофит сразу мог прочувствовать всю глубину собственного незнания, лишь мельком глянув на высокие готические буквицы.

Свет тоже работал на сто процентов: полуовальные окна, низкие, пропитанные пылью гардины слегка присобраны на толстых плюшевых лямках, специально так, чтобы виднелись длинные резные ящики с вьющимися растениями, одинаково напоминающими корень мандрагоры — углами черных стволов и райские молодильные яблочки, — что-то такое желто-золотое, круглое висело среди густой листвы. Других волшебных трав и деревьев Максим попросту не знал.

— Добрый денечек… — просипел хозяин колдовского великолепия.

Максим по-прежнему молчал, тщетно стараясь сообразить, не вляпался ли он в выдумку очередного сумасшедшего.

— Вы ко мне, юноша? — не сдавался тщедушный человек в кресле.

— Да, к вам, если вас зовут Алексей Афанасьевич Пушник. — Максим аккуратно выбирал слова. Он еще не разобрался, с кем имеет дело. Если с психопатом, то не стоит его волновать.

— Пушник — это я. Чуть буквы переставите и получится Пушкин, но я Пушник просто, не Мусин.

Многоопытный и много повидавший репортер тонко улыбнулся, он не узнал цитату, зато догадался, что здесь кого-то цитируют, — сказывались месяцы женатой жизни.

Старик улыбнулся в ответ — а слегка оправившийся от шока служитель газеты «Невский голос» теперь разглядывал хозяина магической комнаты.

Стариком его можно было назвать с большой натяжкой. Лет пятьдесят пять — шестьдесят. По нынешним временам — мужчина в расцвете сил. Тонкие рыжие волосы накрепко прилеплены к широкому, массивному черепу. Не к голове, а именно к черепу. На лбу глубокомысленная морщина, но почему-то только одна. (При этом не казался уместным анекдот про мозг прапорщика и след от фуражки.) Редкие, жесткие и торчащие, тоже рыжеватые, брови, маленький аккуратный носик, почти девичий, столь же нежные губы, их вполне можно было назвать манерно — губки бантиком. Глаза же просто терялись — хотя при определенном желании можно было заметить, что они серые и очень внимательные.

Фигуру из-за кресла не разглядеть. Видно, что не Илья Муромец и даже не Алеша Попович. Одежда самая обыденная — джинсы и свитер. В этой комнате так одеваться не пристало.

Именно джинсы несколько успокоили матерого газетчика. Если человек носит джинсы, значит, он еще не совсем спятил.

— Меня зовут Максим Самохин. Я работаю в газете «Невский голос».

— Очень приятно, — как подобает, ответствовал геолог. Голос у него был примечательный. Не голос, а помесь змеиного шипа и дверного скрипа. Разобрать, что он говорит, можно было, лишь внимательно вслушиваясь в странные звуки.

Хозяин обители замолк. Он явно не собирался помогать незваному гостю. Максим же совсем оправился и бойко приступил к опросу:

— Видите ли, меня, как журналиста, заинтересовало ваше заявление в милицию. Насчет этого странного кинжала. И пятен крови. — Журналист автоматически посмотрел на пол. Следов крови не обнаружил, хотя паркетный пол не казался свежевымытым. — Так вот, если вас не затруднит, не повторите ли вы мне эту свою историю. Пожалуйста. — Максим верил в волшебные слова. Эту веру внушили ему еще в розовом и безоблачном ок-тябрятском детстве. Пока вера себя оправдывала.

— Повторять-то особо нечего… — Алексей Афанасьевич поерзал в кресле и настроился на длинное повествование. — Присядьте, молодой человек. — Максим тут же уселся поближе к столу. — История в своем роде необыкновенная. Вот гляньте. — Отставной геолог ловким, точным движением отыскал в книжной горе нужный фолиант. — Вот, редчайшее издание — «Холодное оружие у народов мира», издано во Франкфурте в конце прошлого века. — Сухая желтая ладошка ласково прошлась по страницам. — Удивительное дело — в ней нет ничего похожего на тот кинжал, что мне подкинули. Он вот какой, особенный. — Тут же, дабы наглядно подтвердить свои слова, оттуда же, из книжных глубин, был извлечен нож. Нож с фотографий Коли Горюнова. Максим немедленно вцепился в него. Кожаные ножны снимались на удивление легко, клинок кривой и толстый, коричневая рукоятка с золотыми бляшками.

— Вот он какой… — восхищенно пробормотал мастер пера и тут же вспомнил о встрече на лестнице, и ему стало противно — он скрипнул зубами, как феодал, лишившийся после крестьянского восстания неотъемлемого, привычного и приятного права первой ночн, причем как раз тогда, когда в сельских хижинах вдруг расцвел невиданной красы пион.

— Я специально проверил. — На страдания журналиста господин Пушник внимания не обращал. — Такие мне не попадались. Я всегда считал, что самые причудливые мечи в Малайзии — тут тебе и крис, и паранг, — но ничего похожего: крис, по большому счету, похож на серп, а то, что серп — грозное оружие, русские крестьяне знали издревле. А паранг в общем-то тоже коса с эфесом…

Геолог продолжал свой неторопливый рассказ. Максим запустил диктофон, а слушал вполуха. А заодно размышлял, как бы половчее выяснить, какую информацию смог выудить у геолога пронырливый Сараевский. Пушник же на слушателя внимания не обращал. Ему хватало собственного голоса и мыслей. Вероятно, сказывался опыт, привезенный из долгих, дальних и одиноких странствий.

Примерно через час журналист глянул на часы и поинтересовался, где телефон. Он неожиданно вспомнил, что Нина собиралась зайти к консультанту по кинжалам в три часа, потом вспомнил, что Сараевский с Ниной знаком. Он в свое время сам представил новоявленную супругу самым проверенным друзьям и доверенным коллегам. Идиот! Ведь с хитрюги Сараевского станется напроситься к его жене на чашечку кофе и выведать все возможное. Пока он здесь с геологом прохлаждается. А Нина, по дурости женской, усугубленной тепличным университетским образованием и не менее тепличными библиотечными условиями труда, выложит коварному все, что знает.

Именно поэтому Максим был с женой строг.

Когда Максим вернулся, геолог, смерив его грозным взглядом, вдруг спросил:

— Еще чем-нибудь интересуетесь?

Видно, журналист отпросился к телефону в неподходящий момент, либо когда Алексей Афанасьевич ввернул коронную шутку, либо в самое патетическое мгновение.

С внезапными обидами интервьюируемых Максим умел справляться блистательно. В этот раз он действовал по трафарету. Округлил глаза, вытянул губы и проникновенно пробасил:

— Что вы, для меня каждое слово, каждая мелочь на вес золота! Я весь в вашем потрясающем рассказе! Только удивляюсь, почему в милиции его мимо ушей пропустили!

Свалить ответственность на смежников — самый грамотный ход в подобных обстоятельствах. Геолог смягчился, расслабился. Максим даже успел ввернуть очень важный и мучительный вопрос. К месту.

— А вас еще кто об этом расспрашивал?

— Еще бы! — Умиротворенный геолог опять принялся нанизывать слова и фразы. — Заходили с телевидения, очень расспрашивали, обо всем. У них даже фотки откуда-то этого вот кинжальчика. Я их понимаю. Не каждый день такое случается. Вполне для телевидения. Эзотерические знания, знаки мира духовного — это им по зубам.

Что такое «эзотерическое знание», Максим представлял слабо. Но как адепт газетной полосы, последовательный и непримиримый газетчик, он едва сдерживался: его всегда возмущала всенародная любовь к голубому экрану, — почему строки электронные воспринимались охотнее, чем строки реальные? Несправедливо. Горько.

Алексей Афанасьевич внутреннее бурление гостя не замечал.

— Бабки мои тоже было заинтересовались. Но от них толку чуть — сразу про бесовские силы, сглаз и прочую ерунду говорить начали. А вот с телевидения люди толковые, может, и разберутся.

Максим проглотил комплимент, отвешенный конкуренту. Только оскалился:

— А вот в милиции говорят — еще пятна крови были… Они где были?

— Здесь. Где ж еще.

— А куда испарились?

— Да не испарились. Вытер я их. Сначала, как в милицию пошел, оставил, все же вещественное доказательство. А потом убрал — не разносить же по квартире.

Объяснение удовлетворительное.

— Рядом с кинжалом или нет? Какого размера? Вы покажите.

Геолог пожал плечами:

— Навроде дорожки. Круглые или овальные? Какие пятна бывают, вот такие. Одно побольше, остальные с ладонь. — Пушник вдруг заскучал. Скорее всего от конкретных вопросов журналиста, не откликавшегося на разговор об эзотерических доктринах.

— А как вы догадались, что это кровь?

Алексей Афанасьевич жалостливо посмотрел на вопрошающего: задать до такой степени неприличный вопрос искушенному следопыту — кем же это надо быть?

Максим сразу же сообразил, что невольно позабыл третью заповедь квалифицированного журналиста: пока берешь интервью, все достоинства клиента следует превозносить чуть не до небес. Это потом его можно будет смешать с грязью, проанализировать и прогнать через сито сомнений и комментариев — это четвертая заповедь, на которую сейчас многие по старой застойной привычке не обращают внимания.

— Я имею в виду, — Максим тут же начал работу над ошибками, — как вы разобрались, что это за кровь…

— Я и не разобрался, — проворчал геолог, — кровь, ее ни с чем не спутаешь, если видел, конечно. А вот чья — свиньи или медведя… Не обессудь.

Максим никого судить и не собирался. Пока. Он помолчал, прикидывая, что бы такое важное еще спросить. Ничего не придумал. Еще раз внимательно осмотрел комнату. Для грядущих описаний. Геолог же погрузился в тайные мысли. Проводить гостя до выхода он не счел нужным — не великой важности птица, не с телевидения. Так прокомментировал действия, точнее, бездействие хозяина Максим. И тут же выбросил обиды из головы. Не в его правилах дуться как мышь на крупу. Неэффективное времяпрепровождение.

Только журналист-расследователь знает, как быстро и незаметно летит время, пока ты роешься в ненужных мелочах в поисках крупицы истины. Максим это знал. Его главный редактор — нет.

Несмотря на это, с главными приходится считаться. Максим помнил, что велел супруге немедленно идти домой и фактически заставил ее плюнуть на ее драгоценную, хотя и малооплачиваемую работу. Он понимал, что она ждет его уже минимум час и если ожидание затянется — ссоры не избежать. Но если он не появится сегодня же в редакции (он туда не заглядывал уже два дня), то неизбежными станут разборки с главным. Приходится выбирать. Журналист вздохнул. Россия… не только на президентских выборах тебя заставляют выбирать меньшее из зол.

В редакцию любой газеты — и «Невский голос» не исключение — лучше приходить к вечеру. Утром на работе присутствуют лишь чиновники: секретарь главного редактора, ответственный секретарь — при условии, что это место занимает человек действительно ответственный. Еще пара-тройка энтузиастов и люди, у которых вдруг образовались неотложные дела…

После пяти кабинеты заполняются. Уже вернулись репортеры, посетившие сегодняшние пресс-конференции и места происшествий, уже приникли к компьютерам те, кто отвечает за хронику и работу с информационными агентствами, обозреватели и собственные корреспонденты доводят свои статьи и заметки. Измотанные редакторы по работе со сторонними авторами воюют с амбициями и стилистическими ошибками. В целом — обычная газетная рутина, или текучка.

Текучка подхватила и завертела ведущего обозревателя прогрессивного «Невского голоса». Приветствия, вопросы, претензии.

— Здравствуй, бродяга, с чего это ты сегодня — вроде пособие не выдают?

— Максим, миленький, ты мне обещал обзор по квартирным кражам — для социальной полосы. Я его получу?

— Он еще мне об изнасилованиях не написал! Так что подождешь, до четверга.

Максим умело плыл по течению к кабинету главного редактора. Он пришел на службу, с тем чтобы засветиться пред начальственными очами. Сделать это следовало, не теряя попусту времени. По пути к цели он щедро оделял всех желающих улыбками, кивками и рукопожатиями. На обещания тоже не скупился.

— Про квартирные… Непременно. Уже почти готово.

— Изнасилования. Помню… Но в ГУВД со статистикой тянут. Трудная тема. Но делаю, что могу.

— Привет. В дартс? Ну разумеется. Проиграть не боишься?

И так далее и тому подобное. Только темы чуточку изменились.

Прорваться к главному с налету не удалось. Редкостное невезение. Максима остановила верная секретарша. Милая Юлечка, которой он перетаскал тысячу шоколадок, рассказал три тысячи баек и которой он сделал пять тысяч комплиментов — и все это от всей души. И вот она, неблагодарная, мило улыбается и заявляет, что у шефа совещание. Как волчицу не корми… Максим даже расстроился. Но виду не подал. Сделаешь замечание — миллионом шоколадок не отделаешься. Лучше заняться разведкой.

— Кто у него?

Юлечка всегда рада поболтать.

— Бес его знает. Из молодых, да ранний. Но в костюмчике зеленом. На меня не глянул. А сам сморчок сморчком, глаза мутные, нос в угрях, а ростом чуть выше компьютера.

Юлечка была доброй девушкой, только гордецов недолюбливала.

— И по какому же вопросу?

— Даже предположить не могу. — Юлечка сделала большие глаза, вытаращилась почти как ценитель кофе «БРУ».

— Ты, да не можешь! В жизни не поверю! — Максим знал слабости секретарш вообще и секретарши собственного шефа в частности. Любопытство сгубило кошку, любопытство кормило девушек в приемных. Юлечка была любопытна и для пользы дела, и из любви к искусству.

— По-моему, какой-то новый проект. Шеф решил завести колумниста. Я краем уха слышала. И прочит на это место такого задаваку.

Максим тихонько присвистнул. Главный всегда хотел, чтобы в его газете все было «как у людей». Чтобы и аналитика, и расследования, и обозрения. В последнее время появилась мода на колумнистов. Специалистов писать каждую неделю, на злобу дня и ни о чем, причем не как-нибудь, а с перчиком. С штуками-прибаутками, полунамеками и полудоносами, с подходящими цитатами из классиков и современников. Шеф начал искать молодые таланты — тревожный признак. Мастер газетного дела Самохин упустил новые веяния в родном коллективе, погнавшись за зарубежными контрактами и гонорарами. Нехорошо.

Ждать пришлось долго: Юлечка успела сварить кофе — для шефа с гостем и для Максима. Кофе был выпит, новейшие сплетни рассказаны, Юлечкины проблемы обговорены.

Наконец краснокожие двери распахнулись, и Максим сразу понял, откуда дует ветер. Из кабинета вышел Гриша Гришанин — краса и гордость петербургской журналистики, в четырнадцать лет — благонадежный корреспондент «Пионерской правды», в шестнадцать — неуемный разоблачитель и ниспровергатель прежних кумиров: шел восемьдесят седьмой год. В двадцать — любимый журналист власть имущих. Теперь ему двадцать четыре. Выглядит моложе. Максим распахнул объятия:

— Гришенька, какими судьбами?! Ты же вроде в «Коммерсанте» подвизался!

— Спрашиваешь! — совершенно в тон ответил гость. Подлинный профессионал — умеет ничего не сказать.

— Что, к нам перебираешься? — Максим тоже не за печкой уродился, умел поставить на своем.

— Как фишка ляжет, — радушно ответствовал коллега.

— Давай, старик, а то без тебя как без рук и без ног! — Максим, конечно, мог в пять минут выведать у воображалы все подробности. Только вот не было у него этих пяти минут. Главный мог смыться на какую-нибудь презентацию — время к шести.

— Ну, бывай! — тоже, оказалось, неплохой ход. Надменный коллега удивился и явно забеспокоился — с чего вдруг такая спешка. Максим же приветственно помахал рукой — и нырнул в кабинет. Очень царственно получилось.

Главный уже оделся и почти убегал. В маленькой круглой кепочке и кожано-блестящем полушубке, кругленький и улыбчивый, — в нем кто угодно угадал бы представителя российской политической элиты конца двадцатого века.

— Добрый вечер, Алексей Парменович. — Даже отчество у него вполне элитарное — редкое, кондово-посконное. Корнями-истоками пахнет.

— Явился не запылился. Где пропадать изволил?

Шеф после книжно-заграничных успехов Максима относился к подчиненному двойственно. С одной стороны — лестно. Вырастили в коллективе такого преуспевающего монстра: он и про российский исламский фундаментализм для журнала «Шпигель», он и о политических партиях в Средней Азии для «Тайма». С другой стороны — кто в родной газете пахать будет, если все ориентируются на «туда»? Экспорт стратегического сырья получается, а у самих интеллектуального бензина не остается.

— Есть несколько задумок, Алексей Парменович. Большая, панорамная работа. — Шеф еще со времен газетно-комсомольской юности любил отчего-то три магических слова: «панорама», «подход» и «расхристанный».

— Давай излагай, — поощрительно кивнул шеф и тут же построжал: — Только покороче, в темпе, видишь, спешу.

Этакая смесь гнева и милости.

— «Петербургские тайны» — серия очерков! — Максим вдохнул полной грудью и нырнул в омут собственных фантазий. Импровизировал вдохновенно. — Сейчас тайн ничуть не меньше. В рубрику помещается все: и самые громкие убийства, и финансовые скандалы, и мистика. Представляете, каждую неделю — большой очерк!

Главный даже кепку снял. Не в смысле «снимите шляпу, господа», но все же.

— Интересный подход…

— Не то слово! — увлеченно врал журналист. — Я только начал готовиться… Только вот…

— Что? — Теперь начальственной любви в голосе было гораздо больше, чем гнева. — Что надо-то?

— Ну, — Максим сделал вид, что думает, — мне бы на недельку-полторы в свободный полет, чтобы не дергали с текучкой, чтобы подготовить сразу три-четыре-пять материалов. А потом…

— Ты и так не слишком нашей текучкой злоупотребляешь. Вон завотделы жалуются, что от тебя прошлогоднего снега не добьешься.

— Клеветнический подход. — Максим прижал руку к сердцу и сделал честное лицо. Впрочем, не слишком усердствовал, тут как при игре в «очко» — двадцать два тоже плохо.

— Ладно, на полторы недели отпускаю. И чтобы, — главный склонился над перекидным календарем, — во вторник ты был у меня — с очерками. В праздничный номер и дадим — к Восьмому марта.

— Будет сделано. — Теперь Максим сыграл голосом исполнительность. Тоже в меру. И поспешил закруглиться. Длинные беседы с начальством не его амплуа. Это прерогатива полных бездарей.

Нина вернулась домой чуть раньше обычного — около семи.

Максима, как и следовало ожидать, и духу не было. Видимо, задержали те самые, любопытствующие.

Он примчался через час. Запыхавшийся, и не только.

Первым делом, даже не сняв ботинок, ворвался в кухню и подозрительно осмотрел — стол, раковину и жену.

— У тебя кто-то был?

— Что? — Нина чуть не поперхнулась. Взгляд супруга стал грозным и подозрительным.

— Почему в раковине две чашки из-под кофе?

— Потому… — Происходящее так сильно напоминало сцену ревности, что она замешкалась с ответом. Ревность — это что-то новенькое в их полных эмоций взаимоотношениях.

Максим ответа дожидаться не стал. Бросился в комнату. Нина с интересом последовала за ним. Под диван и в шкафы он не заглянул. Ограничился поверхностным осмотром. Допрос тоже продолжался. Причем пошла в ход уже вторая степень устрашения.

— Нет, ты мне скажи, кто у тебя был?

— Не уверена, что должна отвечать на столь странные вопросы. — Нина, не имевшая опыта подобных разборок, держалась в целом правильно. Привыкшие к сценам жены ее одобрили бы. Главное — не уступать.

— Я же вижу, что кто-то приходил! Я же не просто так спрашиваю! — Удельное содержание осатанелости на килограмм живого веса возрастало.

— Предположим, приходил. Я по твоей милости сорвалась домой с работы, и что? — соврала Нина. Семейный скандал разрастался по стандартной схеме. Всякая семья скандалит одинаково.

— Послушай! Ты можешь хоть раз хоть что-то воспринять всерьез. Ответь мне: кто у тебя был?

— Ты поганых грибов объелся за обедом!

— Я вообще не обедал, к твоему сведению!

— Значит, клея «Момент» надышался!

— Не дышу, — окончательно рассвирепел Максим, не сумевший добиться простого ответа на простой вопрос. От собственной жены не сумевший добиться ответа. От жены недотепистой и покорной. — Мне надоели твои увертки и твое упрямство. Они всегда только мешают.

Классический скандал, химически чистый. Не хватало только традиционных ссылок: «Правильно меня мама предупреждала», «Не зря мне папа говорил».

— Кто? Кто здесь был?! — Максим уже не спрашивал, он ревел, словно бык, укушенный мухой цеце. Сонной, вялой и вредной.

— Почему тебе не все равно? — недоумевала Нина. Такой неугасимый пыл, такая арапская страсть — раньше Максим удерживал бурный темперамент в сфере служебных интересов. Не приносил в дом.

Минут пять они стояли друг против друга — руки каждый по-наполеоновски сложил на груди. Словесная дуэль переросла в поединок взглядов. Первой отвела глаза Нина:

— Еще вопросы есть? — Какой скудоумный вопрос, а ее всегда считали девушкой язвительной. Почему быт превращает всех в примитивных глупцов?

Максим пыхтел и молчал.

И мог простоять так еще довольно долго. Нина судорожно придумывала, как вывести супруга из скандального штопора.

— Ладно. Я все скажу: у меня был, был сегодня любовник… Я хотела скрыть, но ты, как всегда, догадался.

Микстура оказалась действенной. Максим несколько раз щелкнул зубами, сморщил нос и наконец сумел выговорить:

— Кккакой ллюбовник?

— Обыкновенный. — подчеркнуто сдержанно ответила Нина.

— Ччто ты мне голову морочишь! Лучше признавайся, что ты выложила Сараевскому?

Теперь пришел ее черед заикаться:

— Какому Сараевскому?

— Корреспонденту с телевидения! Он, скотина, тоже этими ножами занимается, на ходу подметки режет, змееныш бессовестный!

У Нины отлегло от сердца. Муж стал привычным и обычным. Колкости насчет коллег, пассионарность, предусмотренная теорией Льва Николаевича Гумилева, и полное нежелание обращать внимание на что-либо другое.

— Нет, Сараевский не заходил. — Она поправила сползшие на кончик носа очки. — Так я кофе сварю?

Максим сразу и безоговорочно ей поверил. И тут же перешел к третьей части Мерлезонского балета.

— Погоди со своим кофе! Что тебе сказали в Кунсткамере?

— Ничего существенного.

Нина все же пошла на кухню. Нетерпеливый супруг не отставал. Ей вдруг стало невыносимо горько и обидно. Что за мужчины пошли — она ему все-таки жена законная, а он устраивает истерики из-за визитов конкурента, а признание насчет любовника пропускает мимо ушей. Он отчего-то очень уверен, что на нее никто не позарится. Только за сию уверенность его следует проучить. Но… Не проучит ли она саму себя — ему все равно, а ей ведь придется переживать, разбираться с предполагаемым соратником по измене. Все же не «стакан воды».

Нина вздохнула и наполнила водой беспроводный чайник — мечту молодоженов. Чей-то свадебный подарок. Потом занялась поисками джезвы, потом достала кофемолку. Обычно они пили растворимый кофе. Кофе настоящий — это настоящий ритуал. Сейчас хотелось именно ритуала, чтобы отвлечься и развлечься.

Максим же уселся в «свое» кухонное кресло, со вкусом закурил и продолжал расспрашивать. В своем неподражаемом стиле:

— Ну, так это действительно история загадочная. И мужик-геолог — занятный. Правильно Горюнов их зафиксировал. Я не думаю, что геолог про подкинутый кинжал придумал. У него книг — вагон, и ни слова про этот ножичек. Ни слова. Может, инопланетяне?

— Да, прогрессивная технология, — ввернула словечко Нина.

— Я ж ничего не утверждаю, я тебя спрашиваю, — отмахнулся журналист. — Там у него какая-то пещера Аладдина. Деревья, ковры, пыль… И сам старичок — этакий интеллектуальный Кащей Бессмертный. Про эзотеризм какой-то рассуждает.

Нина хихикнула. Иногда Максим поражал бессознательными, но верными выводами. Кащей, хранящий некое тайное учение. Все правильно.

— Эзотерикос — по-гречески внутренний, то есть нечто тайное, скрытое, предназначенное исключительно для посвященных.

— Ну вот, я же говорю! И он говорит правду, что не знает, откуда кинжал. Я-то, когда вошел к нему, подумал, будто там сумасшедший живет или шарлатан.

— А он не шарлатан?

Максим уверенно помотал головой:

— Если и шарлатан, то бескорыстный, добросовестно заблуждающийся.

Ритуал разгорался. Кухня наполнилась дивным ароматом настоящего аравийского кофе. Не финские «Паула» или «Президент», не выхолощенный «Мак-Кормик» или «Нескафе», пусть даже в гранулах. Кофейный аромат пустыни — зерна, вызревшие на родине зерна, сначала прокаленные обжигающим солнцем Аравии, потом обжаренные прямым потомком того пастуха, который первым нашел в кострище приятно пахнущие коричневые полуовальные семечки, зерна, размолотые и сваренные в соответствии со строгими предписаниями османских кулинарных книг. Теперь эти зерна превратились в напиток богов. Нина наполнила чашечки костяного фарфора, рядом поставила стаканы с родниковой водой, — правда, из родника водичка попала в бутылку, потом в магазин и лишь потом в их с Максимом холодильник. И села напротив мужа. Неспешный, полусказочный разговор за кофе — тоже часть ритуала.

— Выяснить мне удалось не очень много. Из того, что может тебя заинтересовать, лишь две-три вещи. Во-первых, эти кинжалы — йеменские, это точно, также нечто подобное можно увидеть в некоторых странах Залива. Персидского залива. — Она поправилась, вспомнив, что не каждый обязан быть в курсе территориально-топонимических дискуссий. Максим, во всяком случае, не обязан. — Так вот. То, что кинжал оттуда, — это точно. Следующее. Такие кинжалы — как и повсюду — символ чести. К примеру, их отбирают у подсудимых. Если оправдывают, то нож возвращают. Есть еще одно испытание — на честность. Такой Божий суд. Нож этот раскаляют, и человек, заподозренный во лжи, должен лизнуть лезвие. Если, обжегся, значит, лжет. Если нет — говорит правду.

— Дикие люди! — Максим с кайфом отхлебнул из чашки. Кофе Нина готовить умела.

— Ничуть не более дикие, чем твои излюбленные имиджмейкеры. — Максим пару месяцев назад, накануне выборов в Думу, разразился огромной статьей про специалистов, умеющих из простоватого увальня в спортивном костюме, с золотой цепью на шее и обкусанными ногтями создать политического идола, который вполне может сойти за выпускника если не Оксфорда, то МГУ. За деньги, разумеется.

— Твои творцы имиджей уверены, что серо-стальной строгий костюм с галстуками холодных оттенков заставят широкие массы избирателей, на их высоконаучном языке — электорат, забыть, как нынешний президент дирижировал оркестром в Берлине и проспал встречу с премьером захолустной Ирландии. Причем ссылаются на психологические феномены.

Те, кто сейчас пытается проникнуть в тайну этого древнего обычая, уверяют: лгун переживает, во рту у него пересыхает, вот он и обжигает язык. Тот же, кто говорит правду, в себе уверен, и слюна смягчит ожог. Точно такая же психология.

Максим навострил уши — впереди куда более важные выборы. Про имиджмейкеров еще писать придется, тема, что называется, горячая, а в рассуждениях Нины есть резон. И варварство — слово хорошее, не заезженное.

— Так что поосторожнее с терминами.

Нина допила кофе и вновь наполнила чашки. Явное нарушение правил. Но она так редко устраивает себе такое вот кофейное удовольствие. Ограничиться одной порцией — грех.

— Ну, лижут они эти кинжалы. Что еще?

— Еще они с их помощью защищают свою поруганную честь. Правда, я не сумела выяснить, есть ли какие-то особые приемы фехтования именно этими кинжалами. Единственное — их носят все или почти все взрослые мужчины. Практически не снимая. Следовательно, удар может быть нанесен в любую минуту. Вот так сидят в шатре, пьют кофе — и бух.

— Такое коварство?

— При чем здесь коварство? — покачала головой Нина. — Как сказал Сергей Валентинович — тот ученый, что меня консультировал, — когда ты защищаешь свою честь или честь рода, военная хитрость вполне допустима.

Нина улыбнулась, вспомнив, как именно кандидат наук Перцев рассказывал историю о подпольных ударах кинжалом.

— Они так и отвечают: ты дождись момента и ударь, только посильнее. Чтобы сразу насмерть.

— Серьезные люди!

— Обычные. Только я не пойму, как это тебе может пригодиться.

— Я тоже пока не пойму… — Максим кивнул, уверенно и деловито. — Что еще?

— Еще… — Иногда очень хочется «подправить» чересчур уверенное лицо, к примеру, при помощи кофейной гущи. Нина подавила бессознательный порыв.

— Да, да… — Максим, как обычно, был нетерпелив.

— Еще это орудие казни. Вроде гильотины.

— Но он же такой маленький!

— Видимо, дело не в размере…

— А в чем?.. Попробуй такой фигулькой отрубить голову… Там же надо перерубить позвонки, а это довольно трудно.

— Меня всегда поражали твои познания в анатомии!

— Да ладно, не важно! — отмахнулся Максим, поскольку не было времени отвлекаться на лесть.

— Но я не уверена, что единственный способ казнить — это отрубить голову.

— Естественно! Есть еще расстрел, потом повешение, четвертование. Ну и, наверное, всякая экзотика там — в масле сварить, то-се.

— Вот и тут — то-се. Человека привязывали к эшафоту, чаще всего это была пушка, реже — большой камень. Точный колющий удар в позвонки и… — Нина замолчала. Вроде бы все — она проглядывала листки с записями. Как человек педантичный, приученный к порядку, она коротко записала все услышанное от Сергея Валентиновича Перцева.

Максим барабанил пальцами по столу, озабоченно разглядывал окурок и хмурился. Он знал, что из рассказа жены можно извлечь рациональное зерно. Он, как настоящая газетная гончая, верхним чутьем чуял: что-то в этой этнографической белиберде спрятано, если не разгадка тайны, то ключ к разгадке.

Нина тем временем занялась готовкой. На сегодня у нее в меню — заокеанские куриные ножки. Этакий атавизм эпохи безоговорочной российско-американской любви. Последний пароксизм былой страсти. За шесть лет бурные чувства, связывавшие Москву и Вашингтон, несколько поостыли. И, как и положено в здоровой семье, началась куриная война, которую теперь смаковали в газетах. Максим тоже не остался в стороне. Даже как-то съездил за интервью в лабораторию, а потом разъяснил читателям «Невского голоса», что выращенные в Миннесоте или Айове петушки и курочки кормятся не отборным зерном, а гормонами и пьют не ключевую воду. А самая опасная для едока часть куриного тельца — именно ножки, поскольку вниз стекают самые вредные вещества.

Неизвестно, сумел ли пафосный патриотический выпад убедить читателей, Нину он не убедил.

— В русских семьях, наверное, очень не любили сыновей. — Нина разложила на доске массивные бедрышки и натирала их специальной итальянской гриль-смесью.

— Почему это? — встрепенулся задумчивый муж, он отчего-то принимал слишком близко к сердцу некоторые вполне невинные фразы.

— Потому, что по традиции ножки доставались сыновьям, а крылья дочкам, которые улетят из дома. Самым вредным парней кормили.

— Да брось ты эти басни псевдонародные. — Максим умел быть народником — любителем фольклора и прочих традиций — лишь по заданию редакции. — Давай лучше прикинем, зачем все-таки этому геологу подкинули твой ножичек.

— Джанбию. Ножичек называют джанбией.

— Пусть называют. Только объяснение должно быть вполне рациональным. Ладно?

Курятина удобно расположилась в сковородке «Тефаль». Хозяйственная жена занялась салатом. Максим придавал большое значение здоровому, сбалансированному питанию. «Иначе язва, при моей суетной работе», — любил повторять он.

В язву не поверил бы и самый нервный доктор: упитанные сангвиники, каковым был журналист Самохин, язвой не болеют. Переубедить его не смог бы и Цицерон. Нина даже не пыталась. Проще каждый день придумывать салаты.

— Ну, так что это может быть? Давай устроим мозговую атаку, — продолжал разглагольствовать супруг.

— Самое вероятное — это то, что его подкинул кто-то из друзей твоего геолога. Подшутить решили. Ты же говоришь, он слегка чокнутый на всяких тайнах. Друзья и решили организовать ему развлечение.

— Оно, может быть, и так. — Максим покрутил носом. Не потому, что ему уж очень не понравилась версия, просто запах жарящихся ножек заставил вспомнить о желудке. — Но сам он друзей не подозревает.

— Мало ли кто из нас о чем не подозревает…

— Хорошо, я попробую выяснить, ездил ли кто из его друзей в этот, как ты его называешь…

— Я называю его Йеменом. Дивная страна — люди в пещерах живут. Можешь разузнать и про другие страны Персидского залива. Бахрейн. Оман.

— Предположим. Что еще?

— Предлагай. — Нина опять ушла к плите.

— Только не играй в примерную домохозяйку!

— Тогда ужином займешься ты?

— Могу и заняться. Подумаешь, тригонометрия!

Максим решительно встал — он сейчас покажет класс по столь незамысловатому предмету, как домоводство. Огляделся. И снова сел. Он не придумал, что сделать: стол накрыт, салат нарезан, его любимый кетчуп «Хайнц» извлечен из глубин холодильника, заправка для салата тоже есть, курица вот-вот дожарится.

— Ладно, не придуривайся. — Мириться журналист умел как никто.

Через минуту перед ним стояла гигантская столовая тарелка с двумя крайне вредными, но вполне аппетитными румяными куриными ножками. Он почему-то тут же забыл о всяческих холестеринах, пестицидах и нитратах, которые скапливаются в нижних конечностях одомашненных пернатых. Зачем думать о постороннем за едой?

Нина улыбнулась. Молча. Перевоспитывать передовиков российской прессы вовсе не входит в ее обязанности.

За ужином они продолжали перебирать разные версии.

Геолог сам подкинул себе нож, а теперь разыгрывает святую простоту. Над ним измываются соседи по коммуналке — в могилу свести хотят, поскольку на площадь претендуют. Кто-то из брошенных им женщин (Максим не утаил донжуанские замашки пенсионера) решил отомстить за свое разбитое сердце. В квартире спрятан клад, и некое тайное общество пытается его отыскать.

Шутки шутками, а Максим со знанием дела облизывал пальцы, упорно не обращая внимания на укоризненные взгляды подруги жизни и салфетку, лежащую рядом с тарелкой. Но вариант с жилплощадью даже в милиции вполне всерьез принимают. Сейчас на квартирах можно по-настоящему разбогатеть.

— Сколько, ты говоришь, в этой коммуналке жильцов?

— Я не знаю точно, но звонков не меньше десяти. Правда, может, часть из них устарела. Квартирный вопрос я прокачаю. Еще что?

Нина уже убирала со стола.

— Тебе мало вариантов?

— Просто нужно учесть все. Ведь в нашем деле… — Максим не успел сказать сакраментальное «мелочей не бывает», как зазвонил телефон.

Занятый журналист Максим Самохин давно придумал эффективный способ сортировки телефонных звонков. Нельзя же беседовать с каждым безумцем, сумевшим хитростью или силой раздобыть номер телефона известного репортера. Теперь его телефон есть и в справочнике прессы. Лестно. Но очень отвлекает.

Метод простой, как гвозди. Достаточно обыкновенного автоответчика. И любой нежеланный абонент вынужден выслушать вежливую, в меру дружелюбную фразу: «Извините, я сейчас занят и не могу подойти к телефону. Оставьте свое сообщение после коротких гудков».

Звонивший так и поступил. Он дождался, когда завершится пиликанье. И чертыхнулся:

— Я не знаю, где тебя носит нелегкая. Уже третий раз звоню — и никого. Могу рано или поздно обидеться. В конце концов, не мне это нужно. Возьму и позвоню Сараевскому. Ему тоже интересно насчет этих ножей. И он не такой неуловимый мститель.

Максим выпрыгнул из теплого кресла. Саша Фомин редко шутит.

— Алло, алло, старик, это я. Я только вошел и услышал твой божественный голос. Сам собирался тебе звонить. Тут такое выясняется…

— Что именно? — немедленно насторожился милиционер, обычно дремавший в сотруднике пресс-центра.

Максим запнулся. Он не любил делиться информацией с кем бы то ни было. Но сам виноват…

— Эти кинжалы, они из Аравии.

— Я так и думал, что с Востока.

— А у тебя какие новости? — немедленно перехватил инициативу репортер.

— Интересные данные. Твой случай — не единственный. Их минимум пять. Только зарегистрированных. Точнее, записанных. Естественно, в сводку эту дурь никто не включал. Но я разослал по отделениям запрос. И вот получил ответ.

— У тебя есть явки, адреса?

Фомин не счел нужным ответить. Только хмыкнул, не то обиженно, не то удивленно.

— Я бегу. Несусь. Мчусь. Через полчаса я у тебя.

— Через час, — поправил его Саша Фомин. Максим спорить не стал.

— Сок. Где сок? Я убегаю, могу я получить стакан сока в собственном доме?

Последние слова они с Ниной произнесли хором. Опровергнув таким образом расхожую истину насчет пуда соли. За год совместной жизни даже отъявленный солеед столько не съест. Но узнали они друг друга неплохо. По крайней мере, Нина в восьмидесяти случаях из ста могла угадать, что скажет или сделает супруг. Тем более — что он напишет по тому или иному поводу.

Сок, свой любимый — яблочный, он получил незамедлительно. Может, и прав был незабвенный душка Аскер, некогда соратник Нины по аспирантуре, ныне мирный житель Бухары, а по совместительству не последний деятель таинственного ордена бекташи, утверждая, что из Нины выйдет превосходная жена и что счастлив будет тот багатур, который на ней женится. Тогда Максим либо пропускал такого рода сентенции мимо ушей, либо списывал на традиционную азиатскую куртуазность. Повлияли ли они на его решение сделать предложение? Сам он был уверен, что нет.

— Значит, я туда и обратно. Эти адреса надо взять прямо сейчас.

Нина нисколько не возражала. Ей уже поднадоела суета вокруг кинжалов. Предмет, конечно, любопытный. Совершенно непонятно, кому понадобилось разбрасывать по разным квартирам города Санкт-Петербурга йеменские джанбии, да еще пачкать при этом полы кровью. Но энтузиазм труженика газетной полосы отлично усмирял даже незаурядное любопытство.

— Ну ладненько, я побежал. Сараевскому ни слова.

Максим не стал дожидаться ответа. Да и что она могла ответить? Она с трудом бы узнала пресловутого Сараевского при встрече. Они виделись всего один раз. Телевизор Нина не смотрела. Так что совершенно не запомнила, как выглядит конкурент супруга.

Обратно домой Максим ехал еще быстрее, чем на Литейный. Не потому, что уже успел соскучиться по семейному очагу. Просто не терпелось поскорее подробно прочитать список, переданный начальником пресс-центра ГУВД.

Поговорить с Фоминым толком не удалось. Он на ходу сунул журналисту листок с адресами. Когда Максим стал спрашивать, кто из оперативников вел в отделениях эти дела, поморщился и нехотя продиктовал имена. Явно куда-то торопился. Максим ни о чем не расспрашивал. У них в Главке свои интриги. Иногда вопросы неуместны. Точнее, уместны, но бессмысленны. Завтра или послезавтра он непременно выведает, чем был озабочен милицейский ответственный за связи с прессой.

Пока же его «девятка» послушно маневрировала, объезжая рытвины, ухабы, сугробы — природные и рукотворные. Почему-то петербургские дворники, убирая тротуары, сваливают лежалый снег на мостовые. На проезжую часть, если пользоваться сленгом Госавтоинспекции. Дабы частники и госслужащие колесами своих многострадальных машин превратили его в воду. То есть заменили собой солнце, ветер и коммунальные службы, отвечающие за вывоз снега.

Максим считал, что в таком случае ему, так же как и другим дармовым уборщикам, должны приплачивать из городской казны. Он раза два даже начинал соответствующую кампанию в прессе. Но, странное дело, эффект — нулевой. И прямой, и обратный.

Все уже давно привыкли, что прямое воздействие газетно-журнальных разоблачений отсутствует, как таковое. Его даже нельзя назвать простым сотрясением воздуха. Все же воздушная волна может иногда сдвигать хоть какие-то предметы. Ушаты, наполненные не водой, а статейками, статейками с фактами и аргументами, с фотографиями и документами, стекают с обвиняемых как с гуся вода. На них не обращают внимания. К ним относятся, скорее, благосклонно. А почему бы и нет? Российская политика, экономика, культура, наука живут по принципу: «Дурной рекламы — не бывает». Видимо, взяточник рассматривает любую публикацию лишь как рекламное объявление. Чтобы народ к нему потянулся.

Обратного действия, точнее, противодействия тоже не было: ни в позапрошлом, ни в прошлом году никто не звонил, не ругался, не просил унять не в меру ретивых писак. Следовательно, этот «никто» компенсировал неблагоприятные отклики в прессе иначе. Скорее всего наличными.

Кто конкретно с выгодой использует странные обычаи петербургских дворников, Максим не знал. Но если снег не убирают и никого за это не увольняют, значит… это кому-нибудь нужно!

Он свернул с Литейного на Фонтанку, здесь сугробы не лучше и не хуже, чем везде. И вдруг забеспокоился. Неизвестно отчего. Без видимых причин. Не будучи чрезмерно нервным человеком. Забеспокоился. Невольно стал коситься в зеркальце заднего вида. Чаще, чем следует. Заметил вроде бы преследователя. Не явного, не навязчивого, не очевидного.

Он резко, не показывая поворота, свернул на Симеоновскую, бывшую Белинского. Последователь не отставал. Держался метрах в пятнадцати. Не заметный, примитивный «жигуленок», серенький, в меру раздолбанный, в меру заляпанный городской грязью зимне-весеннего сезона. А вот водитель был не совсем обыкновенный — он не только успел перестроиться и повернуть, но и левым машинным глазом мигнул. По правилам. Максим тоже не новичок за рулем и давно уже пользуется ложкой, а не лаптем при поедании щей. Он немедленно нырнул на Моховую. Хвост тянулся следом. Максим возмутился.

Возмутился и очень удивился. Очень — это мягко сказано. Кому интересно ездить за пусть великим, но просто работником отечественной прессы. Который в данный конкретный момент вовсе не собирается впутаться в громкий предвыборный или криминальный скандал. Который в данный конкретный момент не возит с собой папочку, забитую компроматом на кого-либо из преступных авторитетов, не собирается бескомпромиссно атаковать претендента на президентский или мэрский трон. Да если бы и собирался. Одно дело — весело или веско рассказывать повизгивающим от восхищения девицам или хлопающим глазами неофитам, как опасна и трудна служба газетного волка. Как звонят с угрозами. Как стреляют из-за угла наймиты криминального капитала. Как подсыпают в кофе мышьяк, а в бензин сахар — это если машина не заводится.

Другое дело — реальная, суровая жизнь. Цель жизни, как известно всякому, не темница и не безвременная могила. Как правило, те или иные документы попадают к репортерам «не просто» так, а от кого-то. Соответственно, и угрозы, пули, отрава достаются этому «кому-то». Если, разумеется, журналист не слишком глупый. А если слишком… То Бог ему судья.

Себя Максим глупцом не считал, следовательно, возмутился и удивился. Доехал до Чайковской, пока не переименованной в историческую Сергиевскую. Потом, нарушив все возможные правила дорожного движения, вернулся на Фонтанку. Получился круг почета, с эскортом.

Так они и ехали — вдвоем. По набережной, через Старо-Калинкин мост — вдвоем. Вокруг площади — тоже парой. Настырная попалась Тамара.

Максим покружил по площади — раздумывал, стоит ли избавляться от напарника, и если стоит, то как.

Если это случайный хвост, прицепившийся волею случая возле Большого дома. Ну перепутал кто-то кого-то, ну принял Максима за нужного человечка. Тогда можно не прятаться. С ошибкой рано или поздно разберутся. Несолидные люди от Дома по Литейному слежку не начинают.

Если это следят персонально за ним, репортером «Невского голоса», то возможны два варианта — опять же солидные или несолидные клиенты. Солидные адрес сами знают. Светись не светись. Несолидные — не знают. Тогда следует продолжить эти кошки-мышки.

Хотя человек с мало-мальски развитым воображением без труда выяснит адрес Максима при помощи справочника или в редакции.

Посему Максим решил не мельтешить, не размениваться на мелочи. Смело свернул в Лоцманский переулок. Припарковался на привычном месте, долго возился с капканом и прочей противоугонной сигнализацией — и отправился домой. Не спеша. Спокойно. Без суеты. Не озираясь.

Тоже способ произвести впечатление. Заметил человек слежку. Проверился, как говорится. И не дергается. Не переживает. Знает себе цену. Верит в свои силы. Преследователь лишь притормозил. Глянул на место, где Максим оставил свой автомобиль, и поехал дальше. Не стал провожать до квартиры. Может, и впрямь понял, что путаница вышла.

Как опытный журналист, Максим знал правила игры. Знал, что пока он их не нарушал. Значит, бояться нечего.

Дома Максим тут же забыл о странной слежке. При других обстоятельствах он, может, и заволновался бы, просто сработал бы свойственный любому репортеру инстинкт: «Что такое?» Сейчас инстинкт уже целенаправленно работал по «кинжальному делу».

А посему он мирно пил приготовленный Ниной чай и внимательно вчитывался в переданные Фоминым адреса. Старался отыскать закономерность. Кинжалы, одинаковые или очень похожие, наверное, раскидывали по какой-то определенной схеме.

Жена, дождавшаяся мужа, с чаем тут же удалилась в комнату. Они, переехав в новую квартиру, немедленно разделили жизненные сферы. Рабочее место жены — на кухне. Но если работа не семейная, Нина, как некурящая, трудится за письменным столом в комнате. Максиму же отводится стол кухонный. Он вообще твердил, что его кормят ноги и работать дома — не его стиль. Но иногда все же раскладывал бумаги. Сейчас он пытался найти схему, по которой работали распространители восточного вооружения. Тоже, экспортеры новоявленные.

Только разглядеть пока ничего не удавалось.

География, биография, история, хронология. Максим старательно морщил лоб. Первое происшествие, судя по списку Фомина, зафиксировано на Караванной, в начале января. Потом — Большая Монетная, то есть Петроградская сторона. Потом кинжал подбросили на проспекте Славы, в Купчине. «Эко их носит», — вздохнул Максим. Потом февраль, и вновь относительный центр — Съездовская линия Васильевского острова, следом улица Марата, третьим в феврале был геолог.

Первой пожаловалась в милицию студентка Технологического института Татьяна Лапина, двадцати лет. Вторым пришел в свое отделение служащий районной администрации. Мелкий. Очередной пострадавший, из Купчина — слесарь местной жилконторы. На Съездовской кинжал достался скрипачу. На Марата злоумышленники подбросили свой антиквариат даме без определенных занятий.

Доблестные отделенческие следователи указали в справке для пресс-центра имя и возраст лишь молоденькой студентки. Вероятно, с ней и беседовали подробнее, чем с другими. Ничего удивительного. Мужчины на работе имеют дело преимущественно с мужчинами или с совсем неаппетитными или с чересчур аппетитными, не по их зубам, дамами. Почему бы не расслабиться с приятной заявительницей? Особенно когда заведомо ясно: никакого дела заводить не надо. Зато телефончик можно узнать сразу.

Единственная явная закономерность — три происшествия в месяц, начиная с января 1996 года. Но нет никаких доказательств того, что через милицию прошли все подобные случаи. Кое-кто не слишком уверенный в том, что его милиция, давно уже не розоволицая и без желтых пистолетов, по-прежнему его бережет, мог и не пойти с заведомо бессмысленной жалобой к стражам порядка.

Максим громко вздохнул. Так, чтобы его услышали и в комнате.

— Да, кума, ничего не вытанцовывается.

Нина промолчала.

Она целиком погрузилась в староосманские или еще чьи-то каракули. Максим самолично убедился в этом, когда раскрывал диван.

Утомленный дневными приключениями, журналист еще немного покряхтел, пошумел, пытаясь привлечь внимание жены. Но вскоре уснул. Спал, как обычно, без сновидений.

Вместо будильника, зазвонил телефон. Максим умудрился внушить своим информаторам, друзьям и коллегам, что звонить ему следует в любое время. А поскольку большую часть дня и ночи он проводит вне дома, гоняясь за сенсациями (кто еще умеет их искать в этом полустоличном городе Петербурге?), то легче всего застать его дома с утра пораньше.

Ответила уже вставшая и занятая завтраком Нина:

— Сейчас посмотрю, не ушел ли он… Что?

Неведомый абонент вдруг передумал разговаривать с Максимом Самохиным.

— Только передайте ему, пусть не трогает то, что ему неведомо.

— В каком смысле неведомо? — Будучи человеком обстоятельным, она переспросила. Без всякой задней мысли. О каком «неведомом» идет речь?

— Смерть тому, кто раскроет тайну обезьяны. — Мужчина бросил трубку. Очень невежливо. Мог и объяснить, что, собственно, пытается утаить эта самая обезьяна.

Почти сразу зазвенел будильник. Чисто информационный звонок: как человек со здоровой нервной системой и девственно-нетронутой совестью, Максим, когда спал, ни телефонного, ни иного трезвона не слышал. Запах кофе, на который так уповают производители сего напитка, также не действовал. Лучшим средством была физическая сила. Не грубая, но все же.

— По-моему, тебе пора вставать. — Параллельно Нина попробовала спихнуть мужа с дивана. С первой попытки не получилось. Тот только замычал. Тогда она ущипнула его за щеку — благо при его круглоликости это не трудно. Он пискнул и открыл один глаз.

— Готов завтрак. К тому же тебе звонил очень странный человек.

Последние слова пробудили любознательного репортера окончательно.

— Кто? Что? Почему ты меня не позвала?

— Не успела. Незнакомец передумал.

— Вечно ты возишься.

— Я, вообще, пока не получаю зарплату как телефонный секретарь. Между прочим, японские жены требуют за работу тринадцать долларов в час.

— Тогда я введу систему штрафов и еще выгадаю на этом деле. С незапамятных времен все знают: жена стоит гораздо дороже наемных работников. — Максим просыпался сразу, без раскачки, как все полнокровные люди.

— Очень спорное утверждение эпохи развитого социализма.

— Надо попить кофе, пока он не стал таким же дорогим, как в «Невском паласе».

— В нашем отеле завтрак в постель не подают.

Нина, гордо выпрямившись, удалилась на кухню.

Журналист закутался в атласный халат — еще один предмет роскоши, который появился у него совсем недавно. В период относительного процветания. Процветания, принесенного кладом, который они нашли, но не удержали. Все равно — удачу он принес.

Теперь по утрам журналист бродил по квартире, шурша и сверкая тугим, ярким, блестящим шелком, и даже грудь выпячивал, как распустивший хвост фазан. Для павлина он был чересчур коренастый и крепкий.

— Так кто же все-таки звонил? — Он задал самый насущный в это утро вопрос не сразу. Сначала поиграли в самолюбивую молчанку. Спросил, лишь когда были съедены: йогурт банановый, хлопья кукурузные с яблочным соком (от апельсинового у Максима краснели нос и щеки, поэтому в его доме он был под запретом), также были съедены два поджаристых тоста с ветчиной — единственная уступка в постоянной борьбе с холестерином. С ним тигр петербургской журналистики начал бороться тоже после того, как разбогател. И только по утрам. В другое время с удовольствием поедал гамбургеры и фишбургеры в недавно открытых «Гриль-мастерах» и «Макдональдсах».

Жена ответила не сразу — сначала сделала себе тост с медом, аккуратно закрыла вазочку с душистым подарком из Киргизии, откусила кусочек. И лишь потом соблаговолила прекратить опасную игру на нервах ретивого и уже совсем полного сил репортера.

— Странный звонок. Сначала спросили тебя. А потом стали говорить про какую-то неведомую обезьяну.

— Что, прямо сразу про обезьяну? — В последнее время Максим про зоопарк не писал — мелкая тема для начинающих.

— Нет, ты не понимаешь! — Опасное утверждение. Но на этот раз Максим пропустил его мимо ушей. — Сначала он сказал…

— Ага, это был «он», уже прогресс. Ты постепенно учишься излагать складно.

— Для человека, не прослушавшего курс формальной логики, ты чересчур придирчив. — Нина не любила оставаться в долгу. Впрочем, таинственная обезьяна волновала и ее, так что она не стала играть с логическими квадратами. Она лишь попросила не перебивать ее. — Голос странный. Как будто с акцентом. Но с каким — не скажу. Сначала попросили тебя. Не успела я отойти, он сказал: «Лучше передайте, пусть он не трогает то, что неведомо». Я, естественно, спросила, какое неведомое этот человек имеет в виду. Тогда он серьезно так проговорил, — она постаралась воспроизвести сумеречную интонацию незнакомца, — «Смерть ждет того, кто узнает тайну обезьяны!»

— И? — азартно вскрикнул журналист.

— И повесил трубку.

Что же это за обезьяна?..

— Мне и самой интересно.

Максим забыл допить кофе. Зоопарк тут явно ни при чем. Очень странное предупреждение. Или шутка. Рассчитанная на легковерного дурачка. Сараевский любил пошучивать таким образом.

— Скорее всего это шутка.

— Я тоже так подумала, — охотно согласилась Нина. И отправилась в ванную.

— У тебя ровно пятнадцать минут, если хочешь, чтобы я тебя прихватил, — предупреждающе крикнул ей вслед репортер. И занялся сборами. Этим утром он намеревался поговорить с кинжаловладельцами, если не со всеми, то с некоторыми.

Грамотно упаковать репортерскую сумку — настоящее искусство. Туда следует поместить — диктофон, блокноты, ручку, газовый пистолет, так чтобы он иногда бросался в глаза, а иногда прятался. Плюс маленький, разъездной, фотоаппарат. Для всех этих непременных атрибутов более всего подходила кожаная квадратная сумка с миллионом карманов и тысячей молний. Именно ее и таскал с собой Максим. Собирался он всегда быстро и тщательно. Но не быстрее жены. Умение в темпе привести себя в порядок — добродетель редкая. Свойственная немногим представительницам лучшей половины человечества. Нина умела собраться за пятнадцать минут, — вероятно, потому, что почти не красилась.

До библиотеки он ее довез быстро. Далее дела.

Ближе всего было на Караванную или на Марата. Но Максим решил быть последовательным. И отправился на Съездовскую. На сегодня он определил четыре адреса плюс отделение, в которое приходила студенточка.

Не следует особо рьяно благодарить судьбу, если удалось застать музыканта дома в десять утра. Богемный распорядок дня — именно на него Максим и рассчитывал.

Нужную квартиру он нашел не сразу — помешало проклятое стереотипное мышление. В городе всегда ищешь подъезд, а уж потом квартиру. Скрипач жил в полуподвале с отдельным входом. Чем не Монмартр?

После долгого звонка дверь отворил высокий плечистый парень, с открытым, хотя и мутным со сна взглядом и спутанной длинной челкой. Линялые голубые джинсы — единственное, чем он успел прикрыть наготу, мощный разворот плеч. Максим, не одну собаку съевшии на репортажах, представлял скрипачей несколько иными. Поэтому на всякий случай поинтересовался:

— Евгений Высоковский — это вы?

— Я… — жизнерадостно согласился хозяин и без лишней бюрократической волокиты в виде дополнительных вопросов посторонился, пропуская гостя в квартиру.

Весьма примечательную квартиру. Место прихожей занимала кухня. Самая обычная, немного захламленная, подзабывшая, что такое женский пригляд. А так все в порядке: плита, раковина, стол, угловой диванчик. Красные веселенькие шторы с оборочками.

Хозяин оставил Максима озираться, а сам прошлепал дальше — в комнату. Вернулся более одетый — добавилась черная футболка с длинными рукавами — и даже почти умытый.

— Да вы присаживайтесь. Я сейчас кофе соображу. И какой-нибудь завтрак.

Максим устроился в углу возле окна и затих. Его ни о чем не спрашивали, а сам он решил не торопиться с расспросами.

Скрипач с мускулатурой Ван Дамма бодро расхаживал от плиты к холодильнику, собирал чашки, ставил чайник и все время прибарматывал:

— Кофе — на полке, сыр должен быть в холодильнике, крекеры оставались…

Видимо, аудиосопровождение помогало ему действовать. Пока музыкант хозяйничал, Максим успел внимательно разглядеть его самого и интерьер кухни. Потом выглянул в окно. Проникнуть в эту квартирку — не проблема, даже для очень зеленого любителя. Достаточно просто поднять ногу — решетки на окнах есть. Но опытный взгляд репортера заметил и ключ от оконно-решеточного замка. Он висел на вбитом в раму гвоздике, рядом с форточкой. Уловка столь же древняя, как и ключ под ковриком у входной двери. Неосмотрительный товарищ. Странно, что он кинжальчик подброшенный заметил.

— Вроде все… — Евгений Высоковский придирчиво оглядел стол и сел напротив гостя. И только тут поинтересовался: — А вы, собственно, по какому вопросу?

— По вполне безобидному, — съязвил репортер, — в противном случае я бы уже разогревал утюг, а вы сидели в браслетах возле батареи.

Максим совсем было собрался прочитать лекцию по квартирной технике безопасности. Но вовремя вспомнил, что в его прямые обязанности это не входит, а таких физически развитых доверчивых «горбатых» исправит только могила. Скрипач тоже скептически воспринял предостережение:

— Еще не известно, кто бы у батареи посиживал!

И был отчасти прав. Журналист почел за лучшее перейти к делу:

— Мне, честно говоря, ваш адрес дали в милиции. А сам я журналист, работаю в газете «Невский голос», ну и с западными изданиями сотрудничаю. — Он покопался в карманах куртки (за отсутствием прихожей и отдельного приглашения раздеться, куртку он не снял) и отыскал визитку. — Разрешите представиться: Максим Самохин.

— Весьма польщен. — Скрипач ответил вполне светским кивком. Сдобренным едва заметной иронией.

— Ну и дело меня интересует необычное. Это вы писали заявление в милицию насчет кинжала? Вот меня этот кинжал и заинтересовал.

— Меня, признаться, тоже, — снова кивнул музыкант. Максим уже приготовился слушать занимательный рассказ, но хозяин замолк.

— А вы не могли бы поподробнее рассказать?

— Лучше давай перейдем на «ты». Я сторонник условностей, но только когда на мне фрак.

Максим тоже не любил всяких реверансов.

— Одно другого не заменит, так что ты все же расскажи, что стряслось с этим кинжалом.

— Да и рассказывать особо нечего. Идиотская история. Я только потому пошел в милицию, что мать раскричалась: «Воры залезли!» А дело проще фортепьянной педали. Возвращаюсь после концерта. Захожу, зажигаю свет и вижу: в комнате рядом с диваном лежит этот нож в луже темной какой-то.

— Кровь?

— Может быть. Я крови в жизни не видел. Только в кино и когда анализы сдавал. Там она иначе выглядит. Лужу я вытер, ножичек на стол переложил и спать лег. Утром мать с дежурства забежала. Так она у меня замужем живет, но иногда заходит — поухаживать за сынулей, я ей, без всякой задней мысли, эту историю изложил, пока кашку манную потреблял. Она у меня медицинский работник, диета прежде всего, а я, с ее точки зрения, до сих пор должен сидеть на диете для грудных младенцев. Она тут же причитать начала: «Воры, воры, немедленно в милицию, посмотри, не пропало ли чего!» А ничего не пропало. И зачем в милицию идти — делать им больше нечего, как кинжалы всякие рассматривать! Но вера — великая вещь, она меня таки заставила. Я в тот же день поплелся в отделение. Народ смешить. Очень они там веселились. И кинжал разглядывали. Он и впрямь необычный.

Максим счел возможным вмешаться:

— Не покажешь?

— Да хоть сто раз!

Через минуту скрипач Высоковский притащил нож. Нож, родившийся в то же время и под теми же небесами, что и кинжал геолога.

Ребристые кожаные ножны с загогулиной на конце, искривленное широкое лезвие и темная рукоятка с серебряными и золотыми вкраплениями. Брат-близнец, если кинжалы бывают братьями!

Максим даже охнул.

— Что, удивительная штучка? Я кому ни показывал, никто ничего подобного не видел. Все пялятся, как ты.

Только ненаблюдательный и невежливый человек рискнул бы сравнить чисто деловой, репортерский интерес Максима с праздным любопытством обывателей. Но тот обижаться не стал: непродуктивное чувство, во всяком случае в данном случае. Скрипач — Божий человек — живет ушами и прочими эфемерностями. Стоит ли отвлекаться? Конечно нет. Несмотря на благие намерения идти прямо и непосредственно к цели, журналист не удержался и блеснул эрудицией.

— Это арабский кинжал, — Максим запнулся, — джарабия, на их языке. Из Йемена!

Высоковский удивленно присвистнул и с уважением закивал:

— Да, да, да… Я что-то подобное и подозревал.

Что именно подобное он подозревал, Максим уточнять не стал. Ежу понятно, что музыкант просто попух от восхищения.

— Слушай, а ты мне его на время не одолжишь? — Работа журналиста — ковать клиента, пока он горяченький — от удивления, от растерянности или восхищения. Максим свою работу знал и любил. — Я тебе расписку напишу…

— Честно говоря, не знаю.

— Я статью готовлю об этом. Очень, просто позарез надо. Ладно? — Журналист вытаращил голубые, младенчески-чистые и оттого считающиеся честными глаза. Действительно, младенцы, как правило, лгать не умеют. Чего не скажешь о людях, умудрившихся дожить до тридцати или более лет с глазами, как у новорожденных.

На этот раз, впрочем, он был правдив.

Скрипач помялся и согласился. Максим тут же упаковал выпрошенный ножичек в сумку.

— Ну и еще: можно я на то место гляну, где лежал кинжал? — продолжал давить репортер.

— Да гляди сколько угодно, — не стал спорить скрипач.

Журналист мельком осмотрел комнату, судя по всему единственную. Обычная городская обстановка: диван, два кресла, стенка. Из примечательного только старинная ширма у стены да пюпитр с нотами. Скрипач показал место у дивана — ни пятен, никаких других следов. Ничего… Значит, пора прощаться.

Писать расписку журналист не стал. Во-первых, хозяин ножа, если можно так выразиться, не настаивал, а во-вторых, с юридической точки зрения — обыкновенная филькина грамота.

— Значит, мои телефоны у тебя есть. Срочно захочешь увидеть свой кинжал, звони. Вот, кстати, домашний номер, — деловито распоряжался Максим. — И свой телефончик дай… Так, на всякий случай.

На том и распрощались.

Студенточки дома не оказалось. «Жиличка в анституте своем» — так ответил Максиму старческий голос. Дверь старушенция не открыла. Не все халатно относятся к собственной безопасности.

Опер, который допрашивал, а точнее, расспрашивал девушку, тоже отсутствовал — выехал на вызов.

Следующая по плану остановка — улица Марата. Там Максиму повезло.

Звонить пришлось довольно долго, он совсем было уж отчаялся и почти решил ехать в Купчино, к слесарю, но кованая кирпичного цвета дверь неожиданно приоткрылась.

— Кого несет? — Звон увесистой цепи заглушил ворчливый голос.

— Могу я повидать Наталью Сергеевну Иванову? — вкрадчиво приступил к беседе журналист. Брюзгу можно одолеть лишь лаской и нежностью.

— А че надо?

— По делу, — терпеливо пояснил журналист.

— Понятно, что не базарить…

Максим попытался заглянуть в узенькую щелочку и даже разглядел широкий, слегка курносый и чуточку опухший нос, не менее широкий рот и два глаза, прикрытые пышной рыжеватой челкой. Если это и есть искомая дама без определенных занятий, то именовать ее Натальей Сергеевной все равно что делать большой реверанс, облачившись в джинсы.

— Это вы? Я — журналист, мне хотелось бы… — Договорить ему не удалось. Девица — а незнакомка была более девицей, нежели дамой — тут же попыталась захлопнуть дверь. Только не на того напала. Желторотых щелкоперов ловите на подобные приемчики. Максим подготовился заранее — засунул в проем обутую в томсоновский ботинок ногу. Томсон не подкачал.

— Ну зачем вы так, девушка?.. Я со всей душой, а вы членовредительством занимаетесь.

— Слушай, иди к черту со своими мышами! — почти выкрикнула оригиналка за дверью.

Сбить Максима при помощи каких-то мышей — дело безнадежное.

— Послушай, милая, ты лучше впусти меня, ведь не отлипну. — Он решил перейти на родной язык рыжеватой особы. Определить нужную тональность помог запах. От нее за версту припахивало духами «Клима» и вещевым рынком, если не «апрашкой», то СКК или «Звездной». Аромат, в котором смешались относительное преуспеяние и трудовые будни.

Девица почему-то успокоилась. И принялась громыхать замком.

— Да ладно тебе, я че…

— Че, че — ниче, — продолжал самоутверждаться Максим. Хотя особой нужды в том не было. Его уже пропустили сквозь броню входных дверей и даже провели в комнату.

Весьма примечательную, с точки зрения старого обывателя, комнату. Новые обыватели к подобному привыкли.

В жилом помещении мирно уживались: диван, крытый гобеленом, два таких же кресла, телевизор японский на стеклянно-элегантной подставке, стол обеденный, трогательно, по-хозяйственному накрытый клеенкой в яблоках, и мешки-баулы в немыслимом количестве. Мешки-баулы черные, коричневые, красноватые, клеенчатые, два метра в длину, метр в ширину, столько же в высоту. Непременные спутники челноков российских, каковыми по преимуществу являются женщины неопределенного возраста, неопределенной внешности, с дипломом инженера или техника в кармане. (Интересно, станет ли русское слово «челнок» таким же международным, как «спутник» и «балалайка»? И то, и другое, и третье смело можно назвать порождением чисто российского разума и чисто российской души.)

— Я щас, — пробормотала девица по имени Наталья и по фамилии Иванова и оставила Максима наедине с тарой. Он, будучи человеком крепкого, отнюдь не эфемерного сложения, с трудом продрался через товарные завалы и удобно устроился в кресле.

Она вернулась и впрямь «щас», буквально через три минуты. За это время она успела сменить ситцевый халатик без рукавов на спортивный костюм «Адидас». Правда, золотой цепи не было, и Максим вздохнул с облегчением. А то вдруг она оказалась бы каким-нибудь «бойцом-быком». Феминизм в России имеет давние и прочные корни, действовала же рядом с Добрыней Никитичем и Ильей Муромцем Настасья Микулишна. На вид Наталья была хоть и не высокая, но плотненькая, бицепсы репортер со свойственной ему наблюдательностью разглядел, когда она была еще в безрукавном неглиже с цветочками.

— Слушай, Наталья, я вот по какому делу: тебе недели три назад ножичек подкинули…

— Ах это, — шумно выдохнула рыженькая, — я-то думала. На нас вчера налоговая наехала, проблем — во. — Она рубящим движением руки показала, до какого предела, вернее, беспредела дошла окаянная налоговая. — А ты возишься со своим ножичком!

— Он не совсем мой, — вкрадчиво поправил хозяйку журналист. — И все же, что случилось-то?

— А ниче! Приезжаю, — Наталья Иванова наморщила лобик, — когда ж это было? Недели три уже. Из Стамбула. С грузом. Устала как псина.

— И вот ты вернулась…

— Да, мы с ребятами, конечно, намаялись, и так тяжело, потом таможня, доставка, шум, гам…

— И когда ты добралась… — поспешил помочь девице Максим.

— Да, входим, с Гришкой. Он мешок бух к дивану и вдруг как ойкнет. Ну, тут любой бы не сдержался, — она тут же реабилитировала неведомого Гришку, — представляешь — вот здесь, одно за другим — такие темно-бордовые пятна, как кровь. Каплями, каплями… И рядом этот нож. Кривой такой, но убить им вполне можно. — Девица погрузилась в раздумья, вероятно об убийствах.

— И что?

— Что-что, — она и сама не склонна была к излишне долгим рассусоливаниям, — мы с Гришкой так рассудили. Надо в милицию заявить. Вдруг и впрямь кровь. Я-то, ваще, не хотела. Ну их, морока одна. А он говорит: вдруг это конкуренты нас подставляют. Потом заявятся менты с обыском по заяве чьей-нибудь — и пой им, откуда пятна и нож.

— А в милиции?

— Они без интереса отнеслись. Даже не пришли на анализ пятна эти взять. И нож мне отдали. Только заставили написать, что и как. И все. А мне до этого дела нет. Мы отметились, и все.

— Ну а нож где? — не давал ей тянуть резину Максим.

— А я знаю? — Челнок Иванова знала, кому и как отвечать. — Где-то тут сначала валялся. Потом его Гришка друзьям отнес.

— Вот такой нож? — Максим достал из сумки кинжал, позаимствованный у музыканта.

— Он и есть, — немедленно отреагировала девица. — А откуда он у тебя? — Журналист пискнуть не успел, как она выхватила нож. Вот что значит современная челночная закалка. — И кругляшки такие же на ручке. Он самый…

Максим посуровел лицом и отобрал кинжал у распоясавшейся жрицы рынка.

— Это — другой. Просто очень похожий.

— Это точно. — Она нисколько не обиделась. — А откуда он у тебя?

Журналист совершенно не намеревался делиться информацией с кем бы то ни было, тем более с явно настырной, временно не работающей Натальей Ивановой. И поспешил ретироваться.

— Ну ладно, разбирай свой товар. Спасибо за помощь.

Она не спорила, лишь нахально ухмыльнулась и пошлепала к выходу. До замков подлинный рыночник никого не допускает.

Купчинский слесарь работал за точно такой же металлической дверью, что и челнок Иванова. Только замков и цепей класса «Цербер» не было. Действительно — зачем? И какому сумасброду взбрело в голову укреплять металлом вход в слесарную обитель ЖЭКа номер какой-то? Дверь, безусловно, была самой дорогой вещью, имеющейся в этой просторной полупустой комнате. Все остальное — деревянные скамейки, принесенные сюда, когда закрылся жэковский красный уголок, пара поломанных стульев, диван с продранной обшивкой и полки с инструментами — нельзя было считать материальными ценностями в полном смысле этого слова.

Максим поискал звонок, потом постучал в гулкую дверь, потом зашел. Рабочие были на месте. Почему не откликались — непонятно, скорее всего их достали жильцы-жалобщики. Руки у жильцов, как известно, растут не из того места, сделать ни черта не могут — то у них кран течет, то унитаз засорился, и с каждой мелочью к слесарю. А слесарь что, не человек? Ему передохнуть надо, потолковать с коллегами. Именно на толковище, или, на языке церемонном, светскую беседу, и нарвался журналист. Работяги мимоходом ответили на его «здравствуйте» и вернулись к более интересным предметам, каковыми были: грядущее подорожание водки — один из них прочитал об этом в газете «Коммерсант», — качество оного напитка в близлежащих торговых точках и скудость наличных средств, не позволяющая потреблять более качественные напитки.

Максим постоял, вслушиваясь в разговор, больше похожий на спор. Хотя очевидных разногласий не было. Очень похоже на парламент.

— Не, мужики, не может быть, чтоб они перед выборами цены на водку подняли.

— Верно, не может. Однако в «Коммерсанте» этом им видней, они туда ближе.

— А может, поднимут, а потом спустят…

— Или зарплату поднимут, чтоб я, как и раньше, на оклад зарплаты мог сто поллитровок купить. Я двадцать лет работаю. Всегда оно так было, и при Брежневе, и при Андропове, и при Горбачеве. Сто поллитр — и не греши.

— Тогда зачем она дорожает? — Резонный, достойный не только думских прений вопрос заставил присутствующих замолчать. Паузой воспользовался матерый репортер:

— Мужики, а Степан Баканов здесь?

— Здесь, — неохотно откликнулся один из слесарей, — а что надо? — Он мучительно пытался вспомнить, где раньше он видел Максима и какой ремонт сделал у него некачественно.

— Да я из газеты, к нему, — немедленно рассеял сомнения искомого слесаря Максим.

— Из газеты? — В вопросе явно проступал подтекст: какого такого надо человеку из газеты от честного слесаря Баканова?

— Это вы?

— Дык, я… Я… — наконец кивнул мужичок в кепке и с крайне интеллигентным лицом.

— Очень приятно. — Журналист энергично тряхнул протянутую руку. Правильное рукопожатие — основа журналистского преуспеяния. — Я из газеты «Невский голос», вот по какому вопросу. Мы готовим статью насчет странных преступлений, очень серьезная тема. — Чтобы быть понятым, Максим припоминал ранее услышанные здесь обороты и интонации. — И с вами ведь произошла подобная странная история? Правда?

— Какая история?

— Ну, с кинжалом… — помог слесарю Максим.

— А ведь верно, Степан, мы совсем и забыли про этот нож, — впутался в разговор лысый слесарь, сидевший на диване рядом с Бакановым.

— Какой нож, ножище! — живо поддержал товарища другой, черненький и молоденький.

Слесарь Степан Баканов смутился.

— Дык, какое там. Чего там, — вдруг начал приговаривать он. Но с рассказом не торопился.

Максим достал диктофон и щелкнул кнопкой. Подбодрить такого рода людей, с признаками пропитого разума — а он угадал в Баканове спившегося еще в застой инженера или МНС, — можно только одним способом: дать понять, что от них зависят многие уважаемые люди.

— Итак, что же произошло? — солидным басом повторил вопрос журналист.

— Дык, чего там, проснулся я у себя, а он на полу…

— Где, когда, кто он? — Терпение не входило в число Максимовых добродетелей, но иногда он умел переступить через себя, любимого.

— Дык, ладно. Значит, я, как меня благоверная выгнала, здесь в служебной комнате живу. Еще в квартире дворничиха из пятьдесят пятого дома. В тот вечер, это недели две как было. — Он взглядом попросил коллег о помощи.

— Полторы недели. Десять дней, как щас помню.

— Значит, десять, — согласился Баканов. — Вот, лег я спать рано, и в подпитии, а проснулся утром, рано. На работу вроде еще не пора. И тут его увидел. Лежит себе в луже какой-то кривой нож, и ножны рядом. Приметный нож. Мне так и в милиции потом сказали.

— А откуда он взялся?

— Дык, я ж говорю, не знаю. Утром проснулся, увидел, а что с вечера было — не знаю. Вообще, я в тот день вроде один домой вернулся.

— Нож где? — Максим умело управлял разговором.

— Дык, в милиции, наверно. Я его там оставил. Я сначала сюда его принес, а потом уж в отделение. Там и оставил, вместе с заявлением.

— Да, ножичек знатный был, такой… «огурчики порезать», — весело хихикнул слесарь помоложе.

— Погоди ты, — остановили любителя цитат коллеги.

— Вот такой?

Максим и Степану Баканову предъявил кинжал, позаимствованный у скрипача. Тот без труда опознал нож:

— Тебе его, что ль, в милиции дали?

Максим предпочел не вдаваться в подробности. Он горячо от имени газеты и от своего собственного поблагодарил тружеников ЖЭКа и покинул слесарную обитель.

Доставленная мужем прямо к служебному входу в «Публичку», Нина скоренько взбежала по лестнице, прошла длинным эстамповым коридором и нырнула в читальный зал рукописного отдела. Она опять опоздала. Она почему-то все время опаздывает. Опаздывала и тогда, когда пользовалась общественным транспортом, и теперь, когда супруг частенько подвозит ее до службы. Ей даже уже замечания не делали. Маргарита Львовна, старейший библиограф отдела, лишь укоризненно помотала головой. С неисправимыми бороться бесполезно. В остальном же Нина вполне хороший работник. Аккуратна, исполнительна, закончила с красным дипломом, научную работу ведет на отлично. Чего еще желать? Особенно сейчас, когда жалованье сотрудника «Публички» может привлечь лишь красногрудого снегиря, а вовсе не современного молодого человека, знающего минимум пару языков европейских и восточных. Как говорится, ищите объявление за подписью «дурак». В библиотеках же всегда работали энтузиасты, а не глупцы. В пореформенной России ничего не изменилось. Только энтузиазма требуется чуть больше, поскольку заработки существенно меньше. Остальные сотрудники на опоздание соседки по столу внимания не обратили. Глеб в том числе. Он вообще сидел погруженный в свои выписки, — видимо, заканчивал очередную статью. Нина не стала его отвлекать.

Около полудня он сам проявился.

— Все-таки пришла, царица Нинон. — Он почесал спутанную бороденку, а смотрел так, будто она вошла только что, опоздав на трое суток.

— Да, знаешь ли, решила заглянуть на часок. Не думала тебя застать. У тебя, кажется, доклад в Сорбонне. — Она сделала вид, что не может охватить взглядом громадье бумаг на столе Глеба Ершова.

— Нет, в Оксфорде. Корпим помаленьку. А ты чем занимаешься? Опять занялась консультациями по практическому востоковедению?

Практическим востоковедением Глеб называл труды Максима Самохина. Нина была с ним согласна примерно наполовину. Действительно, весьма и весьма много расхожих стереотипов, банальностей и журналистских преувеличений попадалось в писаниях Максима. Но с другой стороны, другие использовали те же стереотипы, но совсем забывали о специфике и ислама, и Средней Азии, и той же Чечни. И ничего нет плохого в том, что Максим в популярной газетной, а потом журнальной статье пояснил, что круг из подпрыгивающих и напевающих что-то чеченцев — это не простой хоровод, народный танец, каковым его считали практически все сторонние наблюдатели, а многие и продолжают считать. Круг и бормотание — это зикр, громкий зикр, поминание имени Аллаха, именно с помощью зикра члены братства, к примеру накшбендийа, готовятся постичь божественную сущность и выполнить свое предназначение. Это своего рода медитация, а предназначение можно толковать по-разному — это может быть и убийство врага веры.

Да, опусы Нининого мужа пестрили передержками, и мало-мальски грамотный человек понимает, что пишет их дилетант. Но по крайней мере дилетант, который старается хоть что-то узнать. Остальные и этого не делают.

— Да, я опять занялась практическим востоковедением. Это, кстати, не такая бесполезная штука. В проклятые времена царизма востоковеды-практики обустраивали работу администрации и границы России в Туркестане, на Кавказе. Причем неплохо получалось.

— Как специалист по отечественной истории, не смею спорить. Но не уверен, что путь к истине лежит через полосу полуошибок.

— И предпочитаешь ошибки полноценные?

— Проще учить, чем переучивать… — глубокомысленно заметил Глеб. Его афоризмы почти всегда звучали крайне глубокомысленно.

— Проще спорить, чем работать. — Нина склонилась над своим столом. Глеб вернулся к своим записям, тоже не без удовольствия. Работали в молчании.

После обеденного перерыва в отгороженный шкафами закуток заглянула девушка-библиограф. Это ее заменяла Нина в прошлый раз.

— Ниночка, тебя к телефону…

Пришлось идти.

— Алло!

— Алло, алло, отвечаешь, как прежде. — Голос забытый, но знакомый. — Привет, царица Нино. — Так ее называли только сокурсники. И голос явно оттуда, из светлого университетского прошлого.

— Привет, — отвечала все равно осторожно, с опаской.

— Не узнаешь старика Караямова, позор на твою седую голову! — Собеседник, дабы окончательно рассеять сомнения давней подруги, раскатисто хохотнул.

Теперь она его узнала. Кто же не узнает старика Караямова, особенно когда тот смеется или чихает! Богатырский смех и не менее богатырский чих были его визитной карточкой. Когда щуплый чернявый паренек вдруг начинал смеяться, то вздрагивали даже бывалые солдаты, привыкшие к грохоту снарядов и свисту пуль. Уж больно неожиданным, ни на что не похожим было гулкое, громоподобное уханье, вырывавшееся из худой, впалой, вполне чахоточной груди.

— Здравствуй, Игорек, какими судьбами? — разулыбалась Нина. После окончания университета они почти не встречались. Так, случайно, пару раз, на чьем-то дне рождения. Игорь Караямов, как многие выпускники престижных факультетов конца восьмидесятых, не стал ввязываться во вполне традиционную научную или государственно-дипломатическую игру. Он осознал, что на этом витке российской цивилизации быстрый успех сулит только бизнес. И пустился в вольное плавание по зыбучей пучине неразработанного законодательства и легких денег, так же как многие другие (минимум две трети) питомцы элитарных институтов и университетов. Кстати, столь солидный процент доказывает, что и при советской власти блат, партийный контроль и прочие тоталитарные излишества отнюдь не мешали выявлять самых сообразительных и самых живучих, точнее, плавучих, в смысле умеющих не тонуть ни при каких обстоятельствах.

— Миллион лет не виделись, даа! — оригинально продолжал беседовать Караямов. Он явно старался сделать вид, что звонит исключительно потому, что соскучился. А все остальное, если воспоследует остальное, — так, приправа к основному блюду.

— Да, давно. — Нина такие разговоры не любила. Притворство. Все прекрасно понимают, что к чему, и при этом важничают, делают вид, что им есть о чем говорить, хотя говорить абсолютно не о чем. Получается хуже, чем у статистов в театре — те, выдрессированные системой Станиславского, гораздо более профессионально шепчут магическую фразу: «О чем говорить, когда не о чем…»

— Ты все там же…

— Да, а ты по-прежнему торгуешь?

— Нет, теперь консалтинг… — Он не захотел вдаваться в детали.

Странная, но проверенная годами истина: все ушедшие в бизнес друзья крайне неохотно рассказывают о том, чем конкретно занимаются по долгу службы. Сначала казалось, что они отмалчиваются, чтобы одурманить отстающих друзей и знакомых туманом солидности. Но разве можно молчать, как Мальчиш-Кибальчиш, только и исключительно из желания покрасоваться?

— Кого консультируешь? — Нина спросила, не рассчитывая на ответ.

— Да по финансовым вопросам… Куда деньги вкладывать.

— Что ты говоришь!

— Да так, помаленьку…

Разговор усыхал, как подмороженные розы.

— Слушай, я, вообще-то, по делу звоню! Ты не могла бы мне помочь?

— А что за проблема?

— Ничего, в сущности, особенного… Просто у меня тут партнер из Ливана. По финансовой части. Но он заодно интересуется всякими редкостями.

— Ограбить библиотеку не удастся. Даже особам приближенным к телу это, как знаешь, не удалось.

— Я сейчас грабежами не занимаюсь, — серьезно ответил старик Караямов. Видно, шутки про кражи, грабежи и прочее в его кругах не приветствовались. — Просто он хотел бы порасспросить знающего человека про наши рукописные фонды.

— Я же говорю, после известных событий…

— Прекрати, — и в этот раз не стал смеяться известный своей громогласной смешливостью Караямов, — он серьезный человек, из семьи бейрутских банкиров. Просто ты же знаешь, какие интересные книжки и рукописи у нас хранятся. Посидим, пообедаем, заодно и об этом. Ему просто некогда таскаться по каталогам.

— Я арабские фонды почти не знаю.

— Что знаешь, то и расскажешь. Я тебя часто просил меня выручить? — Что-то новенькое, такого рода призывы не вписываются в образ преуспевающего дельца.

— Ладно, только я мало что знаю.

— Бог с тобой, золотая рыбка. Значит, как договоримся? Я с ним встречаюсь в кафе «Баальбек», на Миллионной. В шесть вечера. Вот и ты подходи туда, с супругом. Я тебя, кстати, еще не поздравлял.

— Мы не праздновали свадьбу, — правдиво ответила Нина. Они с Максимом действительно не устраивали пышных торжеств. — Только я не уверена, что смогу разыскать мужа. Может, лучше завтра?

— Зачем ужинать завтра, если можно сделать это сегодня? Я тогда за тобой машину пришлю!

— Хорошо, к шести, к тому входу, что на Садовой.

— Знаю я, где служебный вход в «Публичку». — Почти все некогда отошедшие от научных занятий люди болезненно реагируют на такого сорта пояснения.

— Водитель твой тоже знает?

— Ему по должности положено. Значит, темно-синяя «тойота-корола», без десяти шесть. Пока…

Кафе «Баальбек» — заведение из новых. Прекрасно отделанное, стильное, дорогое и никому не известное. Во всяком случае, толпы желающих подкрепиться не было.

Нину и Глеба провели к укромному столику у стены с фонтаном. Она пришла с сослуживцем, потому что мужа разыскать не сумела, а старик Караямов Глеба знал.

Для кафе «Баальбек» больше подошло бы другое название — «Бахчисарай». Мраморные стены и пол, приглушенный свет бронзовых бра, каждая стена украшена уменьшенной копией фонтана слез, действующей. Шум маленьких водопадов приятно смешивался с негромкими мелодиями в стиле «Европа — Азия». Шаги официантов, их в зале больше, чем посетителей, приглушены пушистыми ковровыми дорожками, не персидские ковры, но все же нечто очень на них похожее. Штрихом, завершающим интерьер, были костюмы обслуги. Тоже в стиле «европеизированный Восток». На официантах — белоснежные шуршащие крахмалом рубашки, красные галстуки бабочкой «привет из Парижа», широченные шальвары и фески — напоминание о Стамбуле или Дамаске. Метрдотель в смокинге и феске — очень колоритно.

Предупредительный мэтр проводил новых гостей лично. Впрочем, нетрудно быть подчеркнуто внимательным к каждому, если в зале, который может вместить минимум пятьдесят клиентов, занято лишь два столика.

Мужчины, старик Караямов и высокий брюнет в безукоризненном костюме, поднялись, приветствуя Нину. Тоже очень изысканно. Не то атавизм, не то рудимент. В университете Игорь Караямов ловко скрывал манеры английского лорда. Глеб злобно ухмыльнулся. Он не любил ушедших в бизнес коллег, но любил с ними общаться, причем грубил напропалую. В этот раз он решил стать тенью. Зеркальным отражением старого знакомого. Его «здравствуйте», короткий поклон и потом чуть вздернутый вверх подбородок — все как у принимающей стороны, только на тридцать процентов вальяжнее, достойнее, куртуазнее.

— Очень приятно познакомиться…

— Оочченньь, — откликнулся Глеб.

— Разрешите представить: мой друг из Ливана…

— Рады, рады сделать знакомство…

Наконец все расселись. Немедленно подскочил «смокинг» с феской и меню. Каждому вручил толстенькую книженцию красного сафьяна — выбирайте. Непростая задача — читать не перечитать… Над столом повисло молчание.

Нина читала не слишком пристально, украдкой разглядывала финансового, как это теперь принято говорить, партнера старика Караямова. Очень и очень любопытный персонаж.

Высокий, даже по европейски-американским меркам, тем более по ливанским, метр девяносто, не меньше. Широкоплечий и гибкий, длинная шея, длинные ноги и руки, длинный нос. Такие носы называют крючками, но в данном случае крючок превратился в апофеоз гармонии. Как дополнение — пышные усы, волевой подбородок, тоже «выдающийся», черно-рыжая волнистая шевелюра, глубоко посаженные глаза, — может быть, темно-серые, может быть, светло-карие, но взгляд резкий и дерзкий. Во всей повадке виден либо Оксфорд, либо Сорбонна. Осанка, манеры, костюм — на миллион долларов. Ни намека на дешевку, которой сейчас попахивает от большинства богачей в России.

Никакой азиатчины, восточной экзотики, и все равно видно, что за столом сидит человек, познавший негу гаремов, привыкший к покорности рабов и слышавший музыку пустыни.

— Я бы рекомендовал фаршированную форель. — Мэтр выдержал приличную паузу и наконец счел возможным вмешаться.

— Форель здесь действительно хороша. — По-русски ливанец говорил чисто, еле заметный звонкий «б» вместо «п», не совсем ясный «ж», что-то чуть не так с «г». Зато безупречные падежи и спряжения, почти никакой путаницы с предлогами, завершенные, капельку литературные фразы. Не всякий диктор современного телевидения умеет так говорить.

— Не хочу рыбы…

— Желание дамы — закон. Тогда кебаб.

— Свежайшее мясо, — одобрил выбор метродотель.

— А на закуску?

Здесь все сошлись на арабском варианте салата из свежих овощей, а к нему, тоже арабское, ассорти — полный набор традиционных закусок с трудными названиями. Глеб, как настоящий ученый, попробовал запомнить странные буквосочетания, но не преуспел. Зато кулинарная лингвистика помогла преодолеть смущение первых минут знакомства. Когда принесли шербет, вино и закуски, все уже непринужденно болтали. На этот раз о рукописях, восточных и европейских.

Разумеется, помянули прошлогоднюю кражу. Сто миллионов долларов — эта сумма поразила и ливанского финансиста. Он также удивился, что в списке похищенного были и персидские миниатюры, и куфический Коран, и европейские средневековые раритеты. Бейрутские газеты писали, что иудеи-ортодоксы пытались завладеть исключительно еврейскими рукописями.

— Тогда же это обыкновенный грабеж, без всякой… — ливанец слегка запнулся, но слово выбрал точно, редкое по нынешним временам слово, — религиозной подоплеки.

Нина улыбнулась. У кого этот арабский красавец Рустам учил русский язык? Не на ускоренных курсах русского как иностранного — это точно. Там язык вдалбливали быстро, студенты учились лепить слово к слову, не вникая в грамматические тонкости и лексические оттенки. К тому же учителя не знали языка студентов, у многих же учеников не было необходимых словарей, следовательно, смысл многих слов и выражений объяснялся на пальцах или при помощи картинок. И не всегда в сознании устанавливалась тонкая грань между, скажем, крестьянином, колхозником и фермером, на картинке они сами и их род занятий почти не различаются. Словечко «подоплека» в ускоренный курс не входило.

— Конечно, — охотно поддерживал разговор Глеб, — хотя возможен и такой вариант: заказ было только на еврейские манускрипты, а остальное прихватили заодно, раз уж пришли.

Ливанец, или, как его именовал старик Караямов, «господин Муса», расспрашивал и об арабских рукописных фондах — не только «Публички», но и других хранилищ. Нина, как умела, отвечала. Она, как тюрколог, была не очень в курсе. Вопросы задавались вежливые, интеллигентные, без намека на что-либо преступное, вроде плана хранилища или секрета системы сигнализации.

Господин Муса интересовался предметом по-любительски. Как положено, восхищенно цокал языком, когда упоминался список Корана одиннадцатого века или изукрашенный причудливыми миниатюрами сборник лирики Абу Нуваса. Он явно учился не только в Европе. До того, наверное, закончил хороший колледж в Бейруте. Или в Каире. Скорее даже не в Бейруте. Город уже четверть века в огне междоусобной войны, а арабскому гостю не более тридцати пяти.

Основное блюдо — и разговор более серьезный. Нина не поняла, кто именно — Глеб или Игорек Караямов — помянул исламский фундаментализм. Господин Муса отреагировал моментально. Без иронии, как это сделал бы араб-западник, но и без пены у рта.

— Исламский фундаментализм — штука гораздо более гуманная, чем это принято признавать в Европе и Америке.

— Гуманная? — тут же ощерился Глеб. — Особенно в Алжире, или Афганистане, или в Иране!

Нина промолчала. Зачем ввязываться в заведомо бессмысленные споры о смысле жизни?

— Я не говорю о деформациях всякого рода. В конце концов, ку-клукс-клан, или фашизм, или концентрационные лагеря придумали не мусульмане. Сам же по себе ислам, фундамент, основа ислама — это морально-нравственное послание последнего пророка. Очень напоминающее то, что говорили и все предыдущие пророки — Авраам, Моисей, Иисус. Мухаммад пришел последним, он — последний пророк дома Авраамова, и он принес последнее предупреждение: человечество живет неправедно и неправильно, он заставил обывателя вспомнить о Боге, о пророках, о том, что человеческая жизнь — священна и осмысленна, если, конечно, человек избавился от тупого обывательского довольства. От того самого, что проповедуют благодетели из Вашингтона, Парижа, Лондона.

— Вот уже начинается пропаганда, один шаг до лозунга «Бей франков», как это по-турецки, Нина?

И этот выпад коллеги Нина пропустила мимо ушей. Она зачарованно слушала ливанца. С ним трудно согласиться, но излагает умело.

— При чем тут лозунги? Кто собирается нападать на Америку? Пакистан? Зачем же тогда сами янки напичкали страну своим оружием. Иран? Тоже, кстати, вооружен техникой с надписью: «Made in USA». Но, даже вооруженные Америкой, они вряд ли смогут одолеть нашу единственную сверхдержаву…

— Ребята, давайте еще по глотку, за знакомство, — вдруг вмешался молчавший весь вечер старик Караямов. Он почему-то забеспокоился. Раньше он не был ни нервным, ни молчаливым. Как меняются люди во времени и пространстве…

Все чокнулись, но говорить о фундаментализме не перестали. Глеб ядовито усмехнулся и, обращаясь исключительно к Нине, произнес:

— Да, вы с Мартыновым были тогда правы… Исламский Восток, в частности Ближний и Средний Восток, сожалеет о переменах в России. Их больше устраивало двухполюсное устройство мира. Было пространство для маневра…

— Я же тебе рассказывала, как турки, вполне мусульмане, вполне действенно сочувствующие боснийцам в Сараеве, прокомментировали натовские бомбежки. Они сказали, что раз кто-то один может решить сбросить бомбы на их врагов, этот один может и на них потом сбросить бомбы, если что не так.

— Очень верное замечание, — серьезно кивнул ливанец. — Но дело даже не в политике, в нравственности, в морали… Ислам воспринимается в США как духовная угроза. Вера в Бога Единого раздражает истеблишмент.

— Они тоже верующие… — задумчиво вмешалась Нина. Интересно, станет ли он твердить о том, что Троица, по сути, многобожие?

Ливанца волновало другое.

— Западная цивилизация вовсе не христианская! Что-то я не замечаю, как президент Клинтон или премьер-министр Мейджор делятся с кем-нибудь последней рубашкой.

Бертрана Рассела финансовый партнер старика Караямова читал.

— Они, конечно, обидятся, если назвать их плохими христианами…

Глеб и Нина тоже читали Рассела. Они весело переглянулись. Атаковал первым Глеб:

— А кто же они?

— Основа современного мира — языческий Рим. Римское право, сенаты, Капитолии, есть, разумеется, и всяческие примеси — халдейские, египетские, финикийские…

— В виде денег… — подала голос Нина. Впрочем, голос звучал мягко, интересный тип — банкир из Бейрута. Не хотелось его обижать.

— И вот эта старая как мир система, используя новые слова: «демократические ценности», «прогресс», «свобода», «общечеловеческие интересы», — отстаивает власть верхних, или, по-египетски, жреческих, слоев, которые подчинили и низы в своих странах, и другие государства, которые они именуют «третьим миром». Но откуда эта святая уверенность, что Римский мир — PAX ROMANUS — это благо? Это хорошо?

— Насчет римского язычества, вытеснившего подлинное христианство, — любопытная теория. Но не важно, языческий или христианский, но именно этот мир, или Рим — кстати, по-русски получается перевертыш, — научился лечить многие болезни, научился передвигаться со скоростью звука, научился…

— Убивать сразу миллионы…

— Убивали везде и всюду, — отрезал Глеб. — Главное, этот мир поделился своими знаниями со всеми остальными.

— Поделился! С теми, кто дал миру Авиценну и Аверроэса!

— И остановился на этом!

— Был остановлен!

— Интересно, а в Ливане есть традиция, в соответствии с которой женщина может остановить мужскую ссору, бросив платок или еще как-то? — спросила невпопад Нина. Спросила намеренно. Теоретический спор превратился в почти практический и очень воинственный базар.

Мужчины ошарашено замолчали. Но даже вежливый господин Муса не ответил. Зато вновь ввязался в разговор старик Караямов:

— Нино, ты коньяк к кофе любишь, я знаю… Коньяк здесь дивный. А как все остальные?

От коньяка никто не отказался. От кофе тоже. Десерт же заказал только ливанец. Остальные сослались на и без того сытные порции. Чем еще раз блистательно опровергли легенду о том, что русские много едят. Русские едят значительно меньше, чем завсегдатаи парижского «Максима», лондонского «Филтонс» или нью-йоркского ресторана «Уолдорф-Астория». Скорее всего быль-небыль о чудовищном аппетите обитателей холодной и снежной Московии живет со времен хождения князя Владимира на Херсонес или после посещения сей дальней страны маркизом де Кюстином. В общем, клевета побежденных и в тот, и в другой раз европейцев.

— Но Восток действительно полон загадок, даже сейчас. — Первым опять заговорил бейрутский банкир.

— Кто с этим спорит? — Нина решила не доверять беседу Глебу и придерживаться холодновато-светского тона. По мере возможности соглашаться и ни в коем случае не спорить.

— Странно, здесь в Петербурге тоже чувствуется дыхание Азии, хотя город задумывался как европейский…

— О да! — Великолепная тема: петербургские тайны, а заодно тайны русской души. Говорить об этом можно вечно, горячиться же никто не будет. Оголтелых русопятов среди присутствующих нет.

— Между прочим, город подкидывает такие загадки, такие загадки. Сейчас, например, кинжалы восточные постоянно находят в самых разных местах, — опять заговорил Игорь Караямов, причем впервые не о еде и не о питье.

Нина насторожилась. Не Максимовы ли кинжалы он имеет в виду? Но пока на всякий случай промолчала. Не молчал господин Муса:

— Какие кинжалы?

— А чуть ли не арабские. Не то друзские, не то чеченские, не то еще какие-то. Мне один знакомый рассказывал. И уже не первый случай. Их подкидывают. Кому в сумку сунут, кому в форточку пропихнут…

— Друзы — это Ливан… Занятно… И кто же это делает?

— Никто не знает. Слухи ничего не объясняют. Больше всего, конечно, говорят про чеченцев. Время такое, — охотно ответил партнеру по бизнесу Караямов.

— При чем тут чеченцы? — раздраженно проговорил Глеб. Он впервые слышал про какие-то там кинжалы, но стерпеть очевидный бред не мог.

— Кто ж еще? — не унимался Караямов.

— Кто угодно! Узбеки, туркмены, те же друзы… Ты же востоковед. Придумай сам!

— Это не друзские кинжалы, а йеменские, — не выдержала Нина.

— Джанбии? — Господин Муса вздрогнул, или это только показалось?

— Да, вроде. — Она уже сожалела о сказанном, но слово, как мотылек, уже летело к разгоревшейся свече любопытства.

— Откуда такие сведения? — Ливанец опять был безукоризненно светским и благовоспитанным.

— Слухи… — уклончиво ответила Нина, она вдруг вспомнила причитания и заклинания супруга, молившего никому не рассказывать об их расследовании. Впрочем, Максим опасался конкурента с телевидения, а не араба — любителя восточных редкостей.

— Слухи о джанбии? Да в этом городе не больше пяти человек само слово это знают! От пяти человек слухов не бывает! — справедливо заметил ливанец.

— Я сама не арабист, — принялась открещиваться от резонных выпадов Нина.

— Но вы видели джанбию?

— Да, как-то пришлось…

И тут ей на помощь пришел Глеб:

— Я лично никогда не видел. И какая, собственно, разница — друзский это кинжал или йеменский? Может, их вообще паяют наши умельцы. Блоху подковали, неужто ножик не сварганить?

— Возможно, — живо отреагировал ливанец. — Только зачем вашим ремесленникам делать эти кинжалы? Джанбия — штука ритуальная. Орудие казни.

— Да-а, это меняет дело. — Глеб произнес эти слова, всем своим видом давая понять, что ничегошеньки это не меняет.

— Как сказать… От кого к вам пришли эти слухи? — продолжал расспрашивать ливанец.

Старик Караямов пожал плечами. Нина замерла.

— Или я задаю нескромный вопрос?

— При чем тут нескромность? — Глеб опять почувствовал смятение, овладевшее спутницей, и бросился спасать ее.

Ливанец пристально смотрел на Нину, будто гипнотизировал. Тоже, наследник халдейских магов. Потом словно очнулся, разулыбался, разговорился, начал расспрашивать о том о сем. Опять стал европейцем. Только все равно в воздухе висели подозрительность и недоверие.

Вскоре все начали прощаться. Старик Караямов настоял на том, чтобы гости опять воспользовались его машиной:

— Меня Муса подбросит, вы шофера отпускайте, как не нужен будет. И все равно, Нино, знакомство с супругом с тебя. Мы же старые друзья, а ты таишься.

И в этот раз она отделалась неопределенным кивком. Почему-то не хотелось знакомить Максима со стариком Караямовым. И почему он так пристально интересуется ее жизнью вообще и новым семейным положением в частности? Они — приятели, но не более того. Тогда почему?

Банкир простился молчаливо и грациозно — поцеловал руку даме, отвесил умеренный поклон Глебу. Воспитание и еще раз воспитание, с младых ногтей. Влитое с молоком, втолкованное первыми учителями, это не краткий курс манер и этикета, составленный в Московском государственном институте международных отношений.

Максим лихо затормозил в укромном переулке, возле искомого отделения милиции. И решил оставить машину прямо здесь, под знаком, разрешающим парковку только служебным авто. Чего стесняться, если рядом стоит замухрышистый «жигуленок», не то белый, не то серый? А удобно-то как: до входа в отечественный дворец правосудия районного масштаба два шага. Две секунды.

Дежурный служитель того же правосудия вяло поглядел на журналистское удостоверение и объяснил, как найти кабинет оперативника Филиппова. Даже не поинтересовался, зачем безвестного коллегу ищет популярный журналист.

Максим быстренько протопал по коридору. Дверь в пятый кабинет была закрыта. Глухо слышались голоса. Репортер попробовал подслушать. И ничего не сумел разобрать. Мешала сработанная еще до революции дверь. Не думали тогда о спасении зеленого друга, не жалели древесину.

Ладно, если заняты — отвлекутся. Не каждый день к обычному оперу журналисты ходят. Максим решительно постучал и немедленно вошел. Не ждать же глупого ответа «кто там» или, что еще глупее, «войдите».

И снова — яд в перчатке, стрихнин в пивной кружке, удар под ложечку!

На краю стола удобно устроился прохиндей Сараевский. Он кокетливо отставил в сторону ножку и мирно беседовал как раз с тем, кто интересовал и Максима. С Филипповым. Ведь больше в комнате никого не было.

Максим не находил слов, даже покраснел от возмущения. Вчера подляна, сегодня — это слишком даже от каверзных телевизионщиков.

Вальке же — хоть бы хны. Улыбается, кивает, руку тянет, как друг-приятель.

Максим не стал устраивать демонстрации из серии «А вам я руки не подам». Тряхнул широкую ладонь коллеги, обменялся рукопожатием и с оперативником. Чтобы тот не думал, будто журналисты, как скорпионы недоношенные, и такие понятия, как солидарность, мужская дружба и взаимовыручка, им неведомы. Максим даже нашел подходящие к случаю слова:

— Ты тоже здесь? Не ожидал… Что, какая-нибудь кража на «апрашке» или у вас снова тамошние охранники кассету и камеру отобрали?

Текст был правильный. Сараевский немедленно помрачнел, милиционер едва удержался от смеха. История нападения боевиков Апраксина рынка на съемочную бригаду новостей была широко известна как в милицейских, так и в репортерских кругах. По этому случаю даже возбудили уголовное дело не то за самоуправство, не то за подавление свободы слова. По делу шли начальник вещевого рынка, некогда полковник милиции, и шеф рыночной охраны, тоже отставник МВД. До суда так и не дошло. Но веселились все вовсе не поэтому. Уж больно просто и легко, без визга, писка или еще какого-нибудь сопротивления, боевые телевизионщики отдали парням в камуфляже самое дорогое — камеру и отснятый материал. Их бригады, приезжавшие на пресс-конференции, потом долго еще приветствовали неизменной репризой на два голоса:

— Салют львам экрана!

— Живой шакал лучше мертвого льва.

На «шакала» телевизионщики обижались. Только один нашелся и вспомнил известного террориста-одиночку с таким же прозвищем. Остальные же пускались в пространные объяснения. А кому это интересно после того, как скальп сняли?

Сараевский отвечал спокойно:

— Наступаешь на хвост спящему льву… Похвально и опасно, — явно использовал домашнюю заготовку.

— Вы на летучке разучивали ответы?

— У нас механическое заучивание не практикуют. А у вас?

— Да я ж не в обиду, просто вы все как-то одинаково отвечаете. — Максим почувствовал, что перепалка затягивается. А ведь хуже длинной мужской перебранки только длинные и лживые предвыборные речи.

— Ты сюда по какому вопросу? — охотно пошел на перемирие Сараевский.

— А ты, Валечка? — широко распахнул синие очи опытный газетчик.

— Да я уже почти закончил. Так ведь, лейтенант?

Филиппов почел за лучшее не вмешиваться.

— Ну раз так, я тогда подожду, пока вы определитесь. Мне не так чтобы к спеху.

— Да спрашивай, я тоже не тороплюсь, — настаивал конкурент.

Со стороны разговор напоминал битву в войне за тотальную вежливость. Акулы камеры и пера насильно уступали друг другу дорогу к цели. Благородные такие, зубастенькие акулочки.

На самом деле две акулы, сцепившиеся в кабинете оперативника Филиппова, знали о благородстве примерно столько же, сколько готтентоты об устройстве самолета-невидимки «Стэлс».

Оперативник Филиппов весело посматривал на залетных журналистов. Первым опомнился Сараевский. У них на телевидении чаще думают о чести мундира.

— Ладно. Я лучше пойду.

— Да куда ты! Я буду чувствовать себя неловко. Словно я тебя выгнал.

— Я, Володя, позвоню, если будут какие вопросы. — Валька солидно не обращал внимания на юродство коллеги. И начинал выигрывать по очкам. Такой исход Максима не устраивал.

— Что ты лепишь ерунду! — Он перешел на пафосные интонации. — Я тогда с тобой. Я так не могу, ты же знаешь!

— Еще тельняшку порви.

— Нельзя быть таким обидчивым!

— Я, что ли, обиделся? — вдруг возмутился до сей поры державший лицо Сараевский. Кодекс чести молодых людей конца двадцатого века почитает обидчивость за тяжелейший из грехов.

— Да ладно. — Максим плеснул воды в костер телевизионного темперамента.

Валентин пожал руку оперативнику и направился к двери.

— Вы еще здесь побудете? — Совсем отказаться от намеченного плана журналист Самохин не мог.

Филиппов кивнул. Тогда только Максим кинулся догонять товарища, артистично кинулся, вприпрыжку.

— Постой, куда ты? Давай вместе. Я не думал, что ты так распалишься… — Бормоча нечто похожее на извинения, Максим бежал по коридору. Настичь коренастого, но быстрого, как пинг-понговый шарик, телерепортера удалось только внизу.

— Тебе куда? До метро могу подбросить, — деловито выдвинул привычное предложение Максим и осекся. Учитывая географическое положение отделения милиции, сие предложение тоже можно счесть за издевку. Сараевский не обратил внимания на ошибку приятеля.

— Я на своей, — гордо ответствовал он.

— Ну ты даешь, старик. Ну удивил. И молчал. Чего молчал-то? Поздравляю! — В ходе поздравлений Максим заметил, что конкурент остановился возле того самого замухрышистого «жигуленка», рядом с которым он припарковал свою ненаглядную «девятку». Не то белый, не то серый гадкий гусенок, оказывается, машина Сараевского. А вчера за ним, Максимом Самохиным, следили из очень похожей машинки с заляпанными номерами. Только за рулем был опытный водитель.

— Поздравляю, — продолжал подлизываться Максим. — И правильно, что старую взял. Бить не жалко. Ты права получил или так ездишь?

— Моим правам лет… дцать. — Валентин уже открыл помятую дверцу и отвечал полусогнувшись — копался в салоне.

— Да что ты! Откуда?

— От верблюда-дромадера.

— И тут темнишь! Наверное, просто прикупил у знакомых в ГАИ. Надо будет спросить Леню Коваля.

— Леня тут ни при чем, не при делах. Это ты у нас в сферах по паркетам шастаешь. А я права километрами накатал. Еще в армии.

— Ааа, — уважительно прошамкал очень довольный собой газетчик. Разведвылазка номер один удалась на все сто. Теперь бы выведать, что успел разузнать насчет кинжалов взявший след конкурент. Но даже пытаться задавать наводящие вопросы Максим не стал. Себе дороже, выдашь свой интерес, а взамен шиш. Когда речь идет о журналистском расследовании, которым интересуется коллега, любой из них даст фору и Ивану Сусанину, и бесстрашному Камо. То есть у каждого все в порядке по части запутывания следов, молчания под пытками, и каждый при необходимости притворится сумасшедшим, но своих не выдаст.

Сараевский, наверное, так же высоко оценивал самого Максима. По крайней мере, вопросов задавать не стал. Махнул на прощание рукой, завелся и лихо тронулся. Сразу чувствовалось — за рулем отнюдь не салажонок.

Труженик «Невского голоса» проводил печальным взором автомобиль коллеги. Окончательно убедился, что эта машина, как молекула воды, похожа на ту, от которой он старался уйти вчера, и поплелся обратно. Попутно размышлял о тщете мирской суеты и вероломстве ближних.

Ничего принципиально нового оперативник Филиппов не сообщил. Комментировать визит телевизионщика отказался. О пострадавшей студенточке говорил скупо, почти грубо. Вероятно, девушка его отшила. Кинжал описал подробно и точно. Максим даже не стал показывать тот, что дал ему на время музыкант. Никаких дельных предположений относительно странного происшествия в комнате, которую снимает ничем не примечательная второкурсница «техноложки», не высказал.

— У меня хулиганка на краже. С заявлениями бы разобраться, а загадки уж как-нибудь сами раскроются, — цинично заявил милиционер. Понять его Максим мог, но не захотел.

— Дурак ты, сенсация сама в руки идет!

— Сенсация — это не по моей части. Я отвечаю за карманные и квартирные кражи, грабежи, мошенничества. Сейчас вот опять волна кидал. Людям зарплату выдают, они ее на наших центральных толкучках превращают кто в доллары, кто в товары, стараются подешевле, результат — себе дороже. Это, мил друг писатель, вещи реальные. А домыслы ваши и танцы вокруг кинжалов — так, узорчик на черном жизненном ковре. Вот вы им и занимайтесь.

Опер был прав на сто процентов. Максим умел соглашаться с правыми.

Проще разбудить впавшего в спячку медведя, чем решившего выспаться как следует журналиста. Телефонный трезвон или тем более верещание современного, предназначенного для невротиков будильника не тревожит богатырские сны служителей газетной полосы. По крайней мере, Максим спит не просто спокойно, а очень спокойно.

Почему он ответил на этот телефонный звонок, ответил сквозь сон, хриплым недовольным голосом, но ответил, останется тайной куда более великой, чем победоносное шествие горстки алчных испанцев по землям великой империи инков. Инков оправдывает хотя бы то, что они ждали белых бородатых богов из-за моря. Максим никаких важных сообщений не ожидал. Наоборот, он, укладываясь спать, настойчиво попросил жену Нину не тревожить утром ее господина и повелителя. Убрать подальше телефон и часы, не греметь кастрюлями, не петь в клозете и прочее.

Причина — хронический недосып и глубокая творческая и жизненная неудовлетворенность. Кинжалы уже казались пресными, особенно после того, как в погоню пустился Сараевский. Жизнь выглядела мрачнее некуда. А куда мрачнее, если соратник по клубу журналистов-криминалистов, соратник, с которым не один литр водки выпит, не гнушается банальной слежки? Шпик поганый.

Жена не посочувствовала, но будить не стала.

Сны Максим видел соответствующие. Поэтому беседовал с позвонившим по-хамски:

— Алло! Да, Самохин, да, собственной персоной… Да, сплю и не собираюсь отчитываться перед каждым прыщом гнойным, хмырем болотным, почему сплю в столь поздний час и что делаю по ночам… И почему выбираю те ли иные термины, не намерен отчитываться… Что? Если бы не просьба Фомина, трубку бы бросили? А он просил отчет у меня спросить, так я полагаю? А о чем просил? Почему я слова должен клещами тянуть? Кто кому нужен, и кто кому звонит, и кто кого из постели выдергивает?

Прошло минут пять. Собеседник очухался от журналистского напористого ора. Максим в свою очередь откашлялся и протер глаза. А вскоре вскочил и заметался по комнате: в одной руке телефонная трубка, в другой джинсы «Ли Вайс», которые упорно не надевались. Вскочил, услышав одну фамилию — Батинков.

— Фомин просил передать, стреляли в Батинкова. Стреляли и убили.

Вот тут-то репортера Самохина и сдуло с мягкой тахты.

— Что? Батю? Когда?

— Сегодня в восемь утра…

Анатолий Федорович Батинков, он же Батя, он же глава, точнее, голова замарайской преступной группировки, одной из самых влиятельных в городе. Без него не проходила ни одна крупная операция, ни один наезд или отъезд. Именно он решал, куда вкладывать немалые бандитские деньги, кого казнить, кого миловать. Видная персона в невидимом мире города Санкт-Петербурга. Очень видная для тех, кто понимает.

Максим уже прыгал по комнате. Рубашка, свитер, с джинсами вышла заминка.

— Погоди, погоди секунду, миленький… — Он откинул трубку и втиснулся-таки в излюбленную одежду американских рудокопов. — И где он?

— В морге, — прямо ответил дисциплинированный подчиненный Фомина. Ответ — и его полное отсутствие. Бес бы побрал всяческие уставы.

— Ты мне ответь, где Фомин и где стреляли?

— Фомин там же, где все остальные. Сначала были на месте происшествия, там все высокое руководство собралось, у квартиры Батинкова. Потом разъехались, Фомин должен быть в отделении.

Судя по всему, начальник милицейского пресс-центра приказал отвечать на любые вопросы журналиста. Редкая удача. Обычно представители центров общественных связей правоохранительных органов отдельно дружат с отдельными журналистами, делят с ними, если можно так выразиться, хлеб-соль-водку и отдельно держат кисет с табачком информации.

Вполне понятная предосторожность: журналисты с погонами прежде всего служат, то есть сначала думают об интересах ведомственных, которые определяют строгие уставы и регламенты, а также настроение и благорасположение вышестоящих начальников. Гражданские служители прессы, что бы и кто бы ни говорил о свободе слова, тоже думают о начальственном мнении и отношении и об интересах если не своего издания, то своего спонсора. Но думают реже и не так пристально.

— В каком, в каком отделении? — кричал в трубку Максим.

— В девяносто шестом. Батинков же возле «Прибалтийской» обретался.

— Ладно, спасибо, и непременно передай «спасибо» Фомину, если увидишь его раньше, чем я.

Максим схватил сумку, на этот раз обошлось без ритуала «пакуем и перепаковываем», он только проверил, на месте ли записная книжка — библия каждого уважающего себя репортера.

В редакцию пока звонить не стал — вдруг они там сойдут с ума и пришлют кого-нибудь на помощь. Он, журналист Самохин, прекрасно умеет работать и без нахлебников.

Даже нетренированный наблюдатель, оказавшийся около девяносто шестого отделения милиции, догадался бы: случилось что-то экстраординарное, из ряда вон. Уж больно много престижных иностранных машин с государственными номерами скопилось у обшарпанных входных дверей.

Темно-синие «вольво», ни за что не скажешь, что на них катается плачущая от недостатка денег милиция; сине-белые «форды»; откровенно на американский манер, полицейские, с мигалками и шумелками, белые «доджи»; более скромные «Волги», привычных, отечественных оттенков: черные, бело-синие и старого образца — канареечно-синие — оттеснили неброский отделенческий транспорт — «газики», «Москвичи», один относительно новый «рафик».

У дверей толпились ребятишки в камуфляже и черных шапочках, то ли специальный отряд быстрого реагирования, то ли отряд милиции особого назначения — в целом внушительные ребята. Они, раскованные, элитарные, шумные, затмили местных постовых, — тоже своего рода кровные рысаки рядом с тяжеловозами.

Иномарки и потертые родные колымаги. Крепыши и замухрышки. Блеск и нищета родной милиции.

Максим приготовился к нудной борьбе у входа. Когда «кто-то кое-где у нас порой» совершает что-то нечестное, то «идущие в незримый бой» очень не хотят подпускать близко посторонних. А ссылки на все ту же свободу слова, право общества на информацию и на закон о печати воспринимают как издевку.

Репортер заранее приготовил удостоверение, перекинул сумку на живот, превратил подбородок в чемодан и пошел на приступ.

Парень в стеклянном загончике внимательно вгляделся в удостоверение, потом передал корочки не спрятанному за пуленепробиваемым стеклом коллеге, потом кивнул и… пропустил.

Максим чуть не упал. Никаких нудных уговоров, никаких угрюмых «не положено», никаких якобы непроизвольных пощелкиваний затвором автомата. Корректное «проходите», один из стражей при этом посторонился. И как немыслимый жест доброй воли брошенное вслед напутствие: «Вам на второй этаж, направо».

В коридорах и на лестничных площадках тоже толпились явные чужаки, уже из другой категории, из тех, кому по должности положено думать. Они и думали — сидели на подоконниках и размышляли, курили и крутили извилинами, вышагивали вдоль желто-серых стен и прикидывали варианты. Не каждый день в городе убивают столь известных людей. Максим осторожно протискивался по коридору направо и заметил долговязую фигуру Фомина. Как привратники догадались, в какой именно точке отделения гуляет начальник пресс-центра, ведомо лишь нечистой силе. Максим ускорил шаг и дотронулся до искомого плеча:

— Привет, спасибо, что вызвонил, с меня должок!

— Не за что благодарить, — хмуро произнес начальник пресс-центра. Он более чем всегда походил на литовских предков, этакий мрачный рыцарь. — Пойдем, тут с тобой хотят поговорить.

— Подожди, я тоже хочу кое-что выяснить, — попробовал остановить Фомина Максим.

— Некогда.

— Что значит «некогда», а зачем ты меня сюда вызванивал?

— Ну, не для того же, чтобы лясы точить. Идем. — Милиционеры иногда умеют быть до неприличия лапидарными.

— Никуда не пойду, пока не скажешь…

Закончить фразу не удалось. Фомин воспользовался явным превосходством — он был здоровее, выше ростом — и просто поволок попавшего в капкан тигра газетной строки. Максим сопротивлялся. Как мог. К примеру, поджал ноги. Теперь Фомин просто нес его, как котенка, за шкирку. Потом попробовал тормозить и упираться ногами. Литовского ландскнехта и этот маневр не остановил. Максим сам быстренько сообразил, что они походят на пару клоунов, и решил не веселить более публику. Он подчинился, даже попробовал изобразить некое подобие единомыслия и единодушия. Положил руку на загривок начальника пресс-центра, этак приобнял его, для чего пришлось вытянуться.

— Иду, ты же видишь, сам иду. — Репортер, заботящийся о собственном реноме, старался говорить как можно тише, а для орудующих изображал радушную улыбку. Мол, старые друзья резвятся. — Я иду, мы идем — по коврам или врем? Ты мне попутно поясни, арестован я или задержан? Или как свидетель?

Фомин молчал.

— Нет, я же не против. Это тоже материал для репортажа. Как меня обвиняли в разгроме мафии! Один заголовок чего стоит!

Фомин даже не улыбнулся. Тревожный симптом.

— Я во всем сразу признаюсь. Ты же знаешь, со мной договориться можно. Но хотя бы намекни, в чем именно признаваться. А то те, что «поговорить хотят», останутся неудовлетворенными.

Фомин упорствовал. Если уж и ссылки на руководство не действуют, то помочь не смогут даже боги, литовские или любые другие.

— Ладно, не говори, я сам попробую догадаться, ты только кивни. Договорились?

Фомин молчал.

— Хорошо. Это как-то связано с моей газетой? Мы напечатали адрес Бати?

Никакой реакции.

— Прошла агентурная информация, что Батинкова сдал кто-то из журналистов, и вы хотите выслушать мои предположения?

Молчание.

— Уже удалось задержать киллера и тот показал, что заказчиком был я?

Снова тишина. Это уже чересчур, даже для невозмутимого — по праву рождения — литвина.

— Что ты молчишь, как чурка?

— Сам ты чурка! Кинжалы всплыли.

— Что?! — Максим прокручивал разные варианты, но при чем тут его кинжалы?

— Всё, пришли. И постарайся быть честным. — Фомин распахнул ничем не примечательную дверь и пропихнул в кабинет пленника. Сам остался в коридоре.

— Я бываю честным только в обмен, ты же знаешь! — успел выкрикнуть журналист, прежде чем дверь закрылась.

Фомин не ответил. Ответил незнакомый мужчина в костюме:

— Неужели? А как же гражданский долг?

Журналист оглянулся на голос и содрогнулся. Даже его закаленное сердце дрогнуло и забилось в коленках. Человек нетренированный просто умер бы от разрыва сердца или грохнулся в обморок.

Описать мужчину, находившегося в комнате, не представлялось возможным. Он был соткан из противоречий и взаимоисключающих черт. Благообразный и зловещий облик. Он был седой и черноволосый одновременно, седые виски и надо лбом белая прядь. Взгляд колючий и обволакивающий. Лицо темное и открытое. Рот нервный и жесткий. Костюм респектабельный и при этом неуловимо боевой. Ничто не выпирало, но чувствовалось, что кобура под мышкой имеется. Держится подчеркнуто сдержанно, а через сдержанность проступает неуловимая угроза.

Некогда друзья-милиционеры учили Максима составлять словесные портреты. Но стандартные термины типа «нос короткий толстый, уши оттопыренные, противокозелок выпуклый, глаза карие» в данном случае были неприменимы.

Репортер непроизвольно потянулся к дверной ручке. Чисто по инерции. Неуютно в одной комнате с таким вот «неописуемым», особенно когда ему взбрело в голову рассуждать о гражданских правах и обязанностях.

Впрочем, Максим не зря считал себя одним из лучших газетчиков Петербурга и даже России. Он скоренько справился с собой и пошаливающим сердцем. И даже придал себе литературно-независимый вид. В его представлении так должен был держаться с полицейскими Жан-Поль Сартр весной 1968-го.

— Что сей сон должен означать? И чем, собственно, объясняется такое горячее гостеприимство?

Отвечать на псевдонезависимые вопросы «темный» мужчина явно не собирался.

— Присаживайтесь. — Он по-хозяйски указал на гостевой стул, стоявший возле обыкновенного канцелярского стола. Максим помедлил секунду и принял приглашение, резонно рассудив, что в ногах действительно правды нет да и дрожь в коленях скрывать будет проще. «Темный» остался стоять. В кабинете стало темнее и тише, самая пора пошутить насчет родившегося милиционера. Но талантливые журналисты избегают банальных шуток.

«Темный» же и вовсе не собирался шутить. Он помолчал еще минуты три и заговорил:

— Я надеюсь, наш разговор не затянется.

— Это зависит не только от меня.

— От вас, молодой человек, от вас, и более, чем вы думаете. — Даже манера беседовать изломанная, перепутанная. На «вы», что сейчас не очень принято, старомодные обороты типа «более» и вполне соответствующее духу нынешней криминальной эпохи тотальное пренебрежение к невооруженному собеседнику.

— Чем могу служить? — Максим решил отвечать в той же тональности. И вроде получилось.

— Расскажите, чем закончилось ваше разбирательство с кинжалами?

— С какими такими кинжалами?

«Неописуемый» укоризненно помотал головой:

— Зачем эти игры?

— Не в моих привычках играть. Просто я не понимаю, почему вы задаете мне вопросы?

— Про кинжалы вы, значит, уже вспомнили?

— Ваше право делать те или иные выводы. Разве нет? — Максим с трудом сдерживал смех. Очень содержательный разговор, пятьдесят три вопроса и ни одного ответа. Интересно, долго они смогут так продержаться?

— Конечно, — собеседник оставался серьезным, — только речь сейчас не о том, а о вашем небольшом журналистском расследовании. Так это вы называете?

— Именно так. Только я никак не пойму, почему я обязан отвечать на ваши вопросы? На каком основании? Или из гипотетической любви к истине?

— Хотя бы из любви к истине. Или из вежливости. Или от страха. Или вы ничего не боитесь?

— Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала определить, что есть страх. Вы знаете?

— Предположим, интуитивно ответ знает каждый. Итак?

Максиму надоел вопросительный пинг-понг. Его собеседник тоже подустал.

— Зачем вы тянете время?

Журналист сменил тактику — и не отвечал.

— Вы же разумный человек… Разве нет?.. Зачем же упорствовать?.. Я вас просто не понимаю…

Максим скрипнул зубами. Он собирался молчать, пока ему не объяснят, что происходит и кто его допрашивает.

— Что вы на меня как на врага смотрите? Я вам добра желаю. Добра и только добра. Поверьте. Вы слушаете? В данном конкретном случае чем меньше вы знаете, тем лучше для вас же. Я могу понять ваше вполне оправданное любопытство, но в этот раз придется отказаться от присущей вашей профессии проныр… — и немедленно поправился: — Любознательности. Нет, действительно, я бы на вашем месте тоже был бы недоволен такими вот расспросами. Только поделать ничего не могу. Поверьте.

Монолог выбил «неописуемого» из оригинального образа. Он перешел на вкрадчивые уговоры, сразу выдав себя, место своей работы и род занятий. Он стал почти прозрачным. Максим вздохнул и обрадовался. Теперь молчать будет проще. Впрочем, и раньше бояться не стоило — не мог же начальник пресс-центра ГУВД сдать его с рук на руки неизвестному преступнику, почему-то обосновавшемуся в одном из кабинетов девяносто шестого отделения милиции. Причем не только под боком у районных милиционеров, но и на глазах гуведешного начальства.

Минутная слабость, связанная с нетипичностью собеседника, прошла. Практически бесследно.

Максим устроился поудобнее. Заодно растянул губы в ниточку. Чтобы всем, а не только этому вещуну дать понять: если он и заговорит, то по доброй воле и после соответствующих пояснений. А расплывчатые ласковые угрозы на него не действуют.

«Неописуемый» оказался догадливым. Пробубнив в прежнем духе еще минут пять, он резко встал и опять переменился. Весь, от головы до пят.

— Ладно, вижу, что на «хапок» тебя не взять. Давай начистоту. Кинжалы нам интересны из-за убийства Бати. Поможешь? — И разулыбался. Весь нараспашку, весь одна сплошная улыбка, весь радушие чистой воды.

— Как вас зовут? — С другим собеседником и разговор другой.

— Я разве не представился? — Неподдельное изумление в посветлевших глазах, у него даже цвет лица изменился. Сразу видна хорошая подготовка, за которой проступало могучее государство, сверхдержава. Ну и талант конечно.

— Нет, не успели… — откровенно ухмыльнулся Максим. Он тоже хотел блеснуть талантами.

— Николай Яковлевич Петрунов, отдел по борьбе с организованной преступностью.

— ФСБ или МВД? — Журналиста, давно вращающегося в определенных кругах, просто пышным названием конторы не возьмешь.

Собеседник тонко улыбнулся и протянул феэсбешное удостоверение. Максим внимательно прочел имя, отчество и фамилию, успел разобрать должность и звание. И задумался.

С какой стати самолюбивые бойцы из регионального управления по борьбе с организованной преступностью — а смерть авторитета Батинкова проходит по их епархии — вдруг так легко, просто, а главное, быстро подпускают к делу смежников? Отношения у них издавна и традиционно неважные. Значит, случилось нечто заставившее привлечь контрразведку. И вопросы про кинжалы? Кинжалы из Йемена… Международный след. Тогда коллег следует звать автоматически.

Максим просчитал ситуацию почти мгновенно. И решил поторговаться.

— Я понял. Но еще один вопрос. Как связаны Батя и кинжалы?

— Ты, я смотрю, не промах. Готов выжать ситуацию на все сто?

Журналист опять ограничился откровенной ухмылкой.

— Я отвечу. Но давай так договоримся: ответ за ответ. Сейчас твоя очередь. Это справедливо?

— Отчасти, — журналист совсем расслабился, — тогда я отвечу. На один вопрос. — А чтобы удобнее было отвечать, отодвинулся от казенного стола, вытянул ноги и округлил спину.

— Почему ты заинтересовался этими кинжалами?

Максим чуть не застонал от удовольствия. Допрашивать «неописуемый», может, и умеет, а вот спрашивать…

— Потому что интересно — не каждый день в городе на Неве странные кинжальчики раскидывают. Кстати, а какое отношение имеет к ним Батинков?

— Сам Батинков никакого. Я ответил на вопрос? — Отвечал Петрунов не хуже акулы пера. Пришлось кивнуть. — Тогда спрашиваю. Что это за кинжалы?

— Арабские. Так и называются — джарабия. Их делают и носят в Йемене. Племена.

— Какие племена? — слегка оторопел некогда «неописуемый».

Можно было бы поймать его на очередном вопросе, но Максим не любил мелочиться.

— Тамошние, тамошние племена.

— Ясное дело. — Теперь Петрунов вспомнил, что ему по долгу службы положено знать больше, чем остальным.

— Кинжалы как-то связаны со смертью Бати?

— Да, непосредственно.

Все-таки люди по преимуществу коварные отродья птерозавров. Максим мстительно решил отвечать столь же лаконично.

— Фомин говорил, что в городе обнаружено… — Договорить ему не дал телефонный звонок. Николай Яковлевич помедлил, разглядывая стол, на котором важно стояли три аппарата. Труженики милиции выделили смежнику для беседы с журналистом руководящий кабинет. Это рядовые оперы делят на троих одну линию. Петрунов определил, какой телефон звонит, спокойно снял трубку — такому, как он, не пристало растерянно перебирать трубки аппаратов, превентивно покрикивая «алло».

— Да, да, пока никаких сенсаций… Присоединиться? О чем речь? Что-то ваш сотрудник неправильно понял. Не мог я отдать такого распоряжения… Жду.

Максим, подобно Ваське-коту, мотал на ус. Петрунов положил трубку и снова стал вкрадчивым:

— Мы еще долго можем играть в эти детские «да» и «нет» не говорите. Давай лучше договоримся так: ты рассказываешь то, что знаешь, я тоже…

Не прошло и пяти минут (или в легкомысленном разговоре, когда не надо подбирать слова, время летит быстрее?), как к ним присоединился мужчина лет сорока. Наверняка полковник милиции или подполковник. Но из тех, что до конца жизни смотрятся живчиками. Он и не пытался скрыть природную шустрость. Скорее подчеркивал ее. Коротенькая кожаная курточка, под ней трикотажная водолазка, не то брюки, не то джинсы, круглое туловище с круглым животиком, круглое лицо с круглыми же глазами и рот круглый. Все вместе — смесь человечка-огуречка, которых рисуют дети, и вечного изумления.

— Привет старикам разбойникам. Тут преинтереснейшие данные. У мальчонки никаких документов, пальчики его уже прогнали через компьютер, сами понимаете, дело срочное, никаких следов. Кто таков — неведомо. Хоть в газете его портрет печатай с нижайшей просьбой — опознать.

Репортер в Максиме опять внутренне навострил уши.

— По нашим каналам его крутили? — С коллегой из милиции Петрунов говорил иначе, чем с Максимом, которого считал чужим. Меньше рисовки, больше дела.

— Спрашиваешь!

— И главное, его самого не спросишь. Батинковские ребята поторопились. Очень поторопились… Интересно, случайно или нет?..

— Думаешь, они каким-то боком причастны?

— Не исключено.

— Прокрутим, прокрутим. А что ножичек?

— Вот с товарищем беседуем. Пока не очень ясно.

— Леонид Макаров. — «Круглый» сунул Максиму под нос круглую, свернутую лодочкой ладошку.

— Максим Самохин. — Он ответил в том же стиле, хотя и был удивлен простецкими манерами немолодого в общем-то человека. В его возрасте пора бы привыкнуть к отчеству.

— Так и что? Вы, как уверяет Фомин, на этих кинжалах собаку съели.

— Мне трудно рассказывать на пустом месте, — намекнул на толстые обстоятельства Максим. Теперь они поймут, что сливать информацию за просто так он не собирается. — Я два дня этим занимаюсь. Только пока никаких фактов или фактиков, ведущих к Бате, не нарыл.

— Это ясное дело. Но Батинкова прикончил парень вот с таким кинжальчиком. Фомин как мне показал фотографии, я чуть не рухнул.

Тактика у тружеников параллельных ведомств определенно разная. Леонид Макаров темнить не хотел. Максим тоже раскрылся, отчасти:

— Кинжалы — арабские. Там их носят практически все, в Йемене, это там такой непременный атрибут мужской чести. Для суда используют и для казней…

— Для казней… — многозначительно проговорил Петрунов и повторил еще многозначительнее: — Для казней, значит…

— Но он же Батю застрелил. Из тетешки, в упор. И вообще, у Бати никаких интересов за границей не было.

— А это не факт… Далеко не факт… — Теперь Николай Яковлевич опять вещал назидательно, как всеведущий наставник.

— Что, есть материалы?

— Денежки он из России вывозил. И немалые…

Максим, дотоле старавшийся слиться с мебелью и молча вслушивавшийся в умные, то есть пересыпанные фактами речи, не выдержал:

— Денежки все вывозят. Кто не совсем дурачок.

— Прав, прав, молодой человек, — охотно поддержал журналиста живчик из милиции.

— Он их не только экспортировал, но и преумножал. Как умел. По крайней мере, те счета, что мы сумели отследить, росли как на дрожжах.

— Тоже ничего удивительного! — Максим совсем недавно по просьбе одного западного немца выяснял местную ситуацию с вывозом капиталов, и знакомые бизнесмены поделились с ним передовым опытом борьбы с российскими законами о валютном регулировании. — Может, он нашел где-нибудь в Белизе… Или где у него счет?

— Мы нашли в Гибралтаре, — машинально ответил Петрунов и, только проговорившись, заметил, что угодил в репортерский капкан.

— Вот-вот, или на Багамах, — поспешил разыграть невинность Максим, — да где угодно в оффшоре, он выбирает банк, занимающийся так называемыми портфельными инвестициями, выбирает портфельчик рискованный. Батя риск любит, вот счет и растет.

— Как излагает, чертяка! — восхищенно заметил милицейский. — Твой ход, коллега.

— Может, оно и так, а может, Батинков вышел-таки на международный преступный уровень. Я сделаю запрос по Йемену. Хотя это явно не золотой треугольник и не серебряный полумесяц.

— То-то и оно.

Максим вспомнил Нинин рассказ о контрабанде носороговой кости. И тут же выпалил:

— Там действуют серьезные банды, занимающиеся отстрелом носорогов. Вроде браконьеров.

— Это дело, это серьезно… — Николай Яковлевич саркастически воспринял очередное откровение журналиста.

— Вы зря иронизируете, это выгодный бизнес и, если верить специалистам, очень прибыльный, и оснащены они не хуже наших — тут и спутниковая связь, и прочее. Рог носорога — ценная штука.

— Только Батя не носорог.

— А что здесь за случаи с этими кинжалами? — спросил милицейский. — Фомин говорил, что случаев пять или шесть?

Максим вздохнул:

— Ничего интересного. Подкидывали эти кинжальчики туда-сюда. В разных районах совершенно разным людям. Зачем — не понятно. Я, во всяком случае, не догадался. И те, кому подкидывали ножики, — знать ничего не знают и ведать не ведают. Ничем не примечательные люди: не богатые, кто на пенсии, один музыкант, один слесарь в ЖЭКе. Я сначала думал, может, какой квартирный шантаж.

— А что, очень может быть. Запугивают, — бодро согласился Макаров.

— А Батинков при чем? — Смежник не любил оставаться в стороне. — Получается, мы имеем: ничем не выделяющихся граждан, мертвого лидера замарайской группировки, киллера, тоже мертвого, и энное количество кинжалов из Аравии.

— Точно. Это уже не ребус, это мистика какая-то, — жизнерадостно подытожил милиционер.

Темнолицый феэсбешник явно не одобрял такой огульный оптимизм:

— Мистика тут ни при чем. У тебя есть список тех, кому подкидывали кинжалы?

— Он у меня есть, мне Фомин передал, — не позволил ответить Макаров. Ему нравилось дразнить быка в лице двоюродного брата.

— А что за парень-то стрелял в Батю? — Максим переварил полученные в ходе расспросов-допросов сведения и, почувствовав, что его скоро выгонят за ненадобностью, решил кое-что уточнить.

— Не знаю, и никто не знает. Маленький, смуглый, может, и из этой твоей Аравии, ничем не примечательный товарищ. И одет как все. Куртка, штаны, свитер. Только на поясе под курткой у него кинжал был в ножнах. И ТТ, само собой, из которого он Батю умочил. Он его в подъезде поджидал. Батинковские быки как увидели, что патрона зевнули, так и набросились на паренька с пушками и перьями. Чуть не на части искромсали. Только потом нас вызвали. Хотя какие к ним претензии — частное охранное предприятие, право на ношение и хранение, самооборона, нападение отрицать глупо. Паренек в этот ТТ, как в якорь, вцепился, еле пальцы разжали. И в Батинкове шесть пуль.

— Те ли самые пули?..

— Из того ли самого ТТ?.. Начитались все Агаты Кристи. Насмотрелись боевиков голливудских — «Мертвец идет», — совершенно неожиданно разворчался оптимист Макаров.

— Не мертвец, а приговоренный к смерти, и это скорее мелодрама психологическая, — автоматически поправил собеседника Максим. Он, как всякий журналист, если что знает, не таит от широкой публики, а Нина заставила его посмотреть фильмы, выдвинутые на Оскара в этом году, разумеется те, что уже захвачены лихими российскими пиратами.

— Все равно, больше никаких ТТ на месте преступления не было. У охраны, как положено, «Макаровы», может, они остальные стволы сплавили до нашего приезда. Только вряд ли. Они хоть и крутолобые, но азы знают. Половина раньше в органах трудилась.

Максим и сам прекрасно знал где и как рекрутируют новобранцев преступники. Он, так же как милиционер, не верил в сложные хитросплетения — выстрелили из одного пистолета, подкинули другой и прочая. Это для любителей. Чтобы запутать следствие, указать на невиновного, подсказки, намеки. Профессионал знает, как и где найти «чистый» ствол. Бросает его прямо на месте происшествия. С приветом зеленым беретам, и черным вязаным шапочкам, и интеллектуалам из экспертизы. Может, пистолет приплыл из Румынии через Эстонию, может, его прикупили для боев под Грозным, а может, украли в учебке под Каменкой. В любом случае по картотекам не проходит. Однако оброненная милиционером фраза насчет некогда служивших в органах охранниках Бати могла пригодиться для репортажа.

— Оно все так, только, судя по описанию, мальчонка не очень похож на профессионала киллера. Глупо подставился.

— Слушай, почему они, писатели редькины, верят в силу, могущество и профессионализм тех, кто против нас, а в нас не верят? Ведь в каждой замухрышистой газетке, я уже не говорю о столичных китах, каждый день расписывают: мол, в очередной раз проявили свой непрофессионализм представители: армии, ФСБ, милиции, — нужное подчеркнуть. Опять без подготовки безусые мальчишки брошены на штурм. Опять не обратили внимания на многократные предупреждения о готовящемся теракте или там ограблении. Опять не смогли чисто провести операцию захвата или собрать доказательства совершения преступления. Это про нас. Они — они почему-то всегда на высоте. А это не так. — Максиму показалось, что «кругленький» сейчас пустится в пляс и отчебучит что-то вроде «Барыни», уж больно разухабисто он руками и головой вертел в ходе обличительного монолога. — Тем же обществом воспитаны и мы, и они. Процент халявщиков везде приблизительно одинаковый!

— У них денег больше, значит, могут выбирать…

— Деньги тоже всех проблем не решают. По крайней мере, на той стадии капиталистической дикости, на которой барахтается современная Россия. Покупают же у нас наши новые богатые поддельные костюмчики от Версаче и совсем за неподдельные денежки.

— Покупают…

— Вот и киллера фальшивого прикупили! А что, вполне возможный вариант: кто-то имеет зуб на Батю, сам действовать по тем или иным причинам не может или не хочет. Начинает искать. А у нас пока в открытой, простите, свободной прессе только бордели рекламируют, ну и пирамиды. Приходится нелегально. Тут и можно нарваться. В обстановке секретности. Так и нарываются. Если б все были ассами, мы бы вообще заказные убийства не раскрывали.

Максим почел за благо не напоминать о шумных и зависших делах об убитых коллегах Листьеве и Холодове, о банкирах, которых ликвидировали чуть не ежедневно, об отравленном Кивелиди и про могучую кучку замоченных авторитетов. Зачем дразнить гусей, несущих информационно-криминальные яйца?

Его больше не занимала странная слежка и не менее странный телефонный звонок с предупреждением. Максим не сомневался, что и то и другое — происки конкурента с телевидения. Вот и решил проучить любителя нечистоплотного репортерского бокса. Чтобы неповадно было впредь шутить с волком газетных полос и пугать его какими-то обезьянами.

— Кстати, я тут вспомнил, ведь кинжалами-то не я один интересуюсь. Не знаю, говорил вам Фомин или нет, но один парень с телевидения тоже идет по следу. Толковый парень, многое мог нарыть. Но скрытный — до жути.

В милицейском служебном помещении стало чуть светлее — так блеснул глазами темнолицый представитель КГБ-МБР-ФСК-ФСБ. Журналист почувствовал, что клюет, и, хищно, по-тигриному мурлыкнув, добавил:

— Только Вальку Сараевского всерьез надо расспрашивать. Иначе рта не раскроет! Могила!

— Сараевский, Валентин…

Товарищ Петрунов машинально повторил имя и фамилию сданного хитрым журналистом коллеги. Макаров сделал вид, что не обращает внимания на выкрутасы прессы и заинтересованность смежника. Максим же начал прощаться: гость, засидевшийся в милиции, хуже татарина. Не следует отвлекать занятых людей от важных дел. Лучше разыскать иуду Фомина и, играя на его больной совести, выведать что-нибудь еще.

Строгий и неистовый супруг в тот день не тревожил работающую в библиотеке жену ни телефонными звонками, ни тем более личными вторжениями. Наверное, окончательно увяз в кинжалах.

Нина была почти довольна этим обстоятельством. Не то чтобы очень трудно готовить для его статей всевозможные историко-литературные и этнографические справки, а потом проверять, правильно ли списаны имена великих. На Западе этим занимаются специальные люди: у репортера, бегающего по улицам, городам, странам и континентам в поисках жареного, а еще лучше копчено-жареного, мозги не приспособлены для запоминания всякой нуднонужной чепухи. Если там есть так называемые исследователи, почему бы не ввести подобный институт и на родных сермяжных просторах? Максим это сделал на уровне семейного подряда. Но основная работа — с турецкими и вообще тюркскими манускриптами — нравилась Нине больше, чем тяжкий и горький хлеб консультанта по всем вопросам. Она не была универсальным специалистом. Приходилось копаться в энциклопедиях и словарях, приставать иногда к знакомым и не очень знакомым людям. А на свои исследования и тем более статьи времени почти не оставалось. За что ее с регулярностью и неумолимостью метронома отчитывал Глеб Ершов.

Именно этим он занимался и в данный момент провожая ее домой.

— Дорогая, эксплуатация человека человеком давно отмерла. Ты же позволяешь обращаться с собой как с белой рабыней.

— Я тружусь куда более производительно, чем обыкновенный раб. К тому же мы с тобой прослушали и университетский курс по истории Древнего мира, и историю Древнего Востока и знаем: раб почти всегда был вещью довольно дорогой. Ценным орудием производства. Следовательно, обращались с ними бережно и аккуратно. И не надо напоминать про Салтычиху и легенду о рабыне, удавленной по приказу Клеопатры за разбитую чашу. Нет правил без исключений.

— Ты как раз и есть такое исключение. Тебя используют беззастенчиво и нахально. И бесплатно.

— Жена стоит дороже, — ехидно прервала нотацию Нина. У Максима Самохина много недостатков, но скупым его не называют даже злопыхатели.

— Дороже знаний нет ничего… — Глеб иногда становился излишне высокопарным.

— Об этом не мне, а президенту, правительству и парламенту. Я в целом согласна.

Непринужденно беседуя, добрались до площади Репина. Обычно здесь Глеб, не выносивший Максима, как мангуста змей, прощался.

— Ладно, до завтра, Нинон.

— Я сегодня статью закончила. Свою, между прочим. А ты все ругаешься. Хочешь взглянуть?

— Чего ж ты молчала! — немедленно загорелся Глеб. Он, ярый адепт научного творчества, всегда с энтузиазмом воспринимал такого рода новости.

— Тогда пойдем… А то я замерзла.

На улице было действительно холодновато, несмотря на явные признаки весны — голубое небо, подтаявшие сугробы и обилие бомжей: обитатели не занятых коммерсантами подвалов и чердаков выходят на улицу вместе с солнышком.

Навещать коллегу на новой, семейной квартире Глеб не любил. И Нина уже перестала приглашать. Не то чтобы муж запрещал. Но когда они встречались, в комнате пахло вооруженным нейтралитетом. Когда мирное судно болтается по морям-океанам, ощерившись пушками, и готово ввязаться в бой в любую минуту. Они оба при встречах очень сильно походили на мирные фрегаты, отвечающие на любой выпад огнем, что называется, «на поражение». Находиться в комнате, благоухающей вооруженным нейтралитетом, довольно тяжело, и визиты были сведены к минимуму. Но в этот раз научная любознательность перевесила скепсис. Глеб согласился:

— Ладно. Кофе свой фирменный сваришь?

Максима дома не было — бродил по репортерским делам. Напрягшийся лохматый историк с замашками нигилиста расслабился.

— Давай на кухню и статейку сюда…

Нина с трудом подавила смешок — как они все похожи!

И все же протянула коллеге стопку листов, после чего отправилась ставить чайник. Возня на кухне для части дам — символ тысячелетнего порабощения, мир, наполненный не только кастрюлями, ложками и плошками, но и насилием над личностью, мир, должный быть разрушенным. Для экстремисток другого сорта кухня — эмблема домашнего очага: они впадают в экстаз при виде плиты, грохот посуды услаждает их слух, и они готовы проводить полдня, раздумывая, какой фартук надеть вечером, когда домой вернутся муж и дети. Нина радикализм не любила. Ни в вареном виде, под вздохи об особом предназначении женщины-матери. Ни в сырокопченом, с лозунгами освободительно-вульгарными. От извечного «Все мужики — сволочи» до конкретно-зловещего «Женщины сделают мир чище». Какие чистки собираются проводить? На самом деле половой вопрос мучит и борцов за свободу, и их антагонистов. Лучше же его не задавать вовсе. И почаще вспоминать придуманное Дарвином (может быть, несколько преждевременно) общее название рода: Хомо Сапиенс — Человек Разумный. И забыть на минуточку, что на братском украинском человек — он же мужчина и что те же сексуальнолингвистические недочеты у самого распространенного в мире английского и многих других языков.

Приятно варить кофе, размышляя о феминизме. Время просто-таки летит. Когда она вернулась в комнату с двумя чашками, Глеб встретил ее почти любезно:

— Очень толковое начало, только название нудное. Пахнет застоем. «К вопросу о…» А так очень пристойно — откуда есть пошли те или иные тюркские рукописи в наших фондах. Какие купили, какие украли, какие взяли на щит…

Глеб любил украшать свою речь архаизмами как лексическими, так и грамматическими. Очень заразная привычка. Пообщаешься с таким любителем денек-другой — и начинаешь пугать людей диковинными присказками.

— И кофе варить ты, я смотрю, не разучилась. Ценят?

Тоже своего рода древность, утонченное оскорбление.

В соответствии с правилами русского грамматического этикета безличное упоминание о конкретной личности — унизительно.

— Как и многое другое. Мы будем статью обсуждать или мою жизнь?

— Статью, статью и еще раз статью, причем… — Договорить не дал телефон. Глеб тактично уткнулся в листы текста.

— Алло!

— Здравствуйте, можно ли позвать Максима Самохина? — Очевидно, деловой звонок. Причем звонит не слишком знакомый человек. Осторожно говорит, вежливо.

— Его нет дома… Может быть, что-то передать? — Нина автоматически потянулась к повешенному у телефона карандашу и блокноту.

— Нет, нет, спасибо, я перезвоню позже.

— Как хотите.

Нина вернулась к столу. Глеб читал, не поднимая головы. Однако чтение язвительным примечаниям не мешает.

— Ты, я смотрю, и профессию секретарши освоила, похвально…

— Все в жизни может пригодиться.

— Да, верно. Даже эти твои заметки. Ты не представляешь, это же важно и для нынешних разговорчиков о реституциях. Только пока не знаю, полезно это при нынешней любви к поспешным выводам или вредно.

Глеб умел делать глобальные выводы. Иногда вселенского масштаба.

— Ведь ниточка-то уже тянется. Что и кому досталось после второй мировой войны, уже пересматривают. Датчане насчет первой мировой запищали. Пропала у них какая-то книжная коллекция. Про ограбленных при проклятом колониализме я не говорю. Греки плачут насчет Парфенона, турки относительно Пергама. А уж египтян не обирал только ленивый. И если каждый свой счет предъявит… Вот тут Киев заявил свои права на Остромирово Евангелие. Все правильно. Киевская Русь, то-се…

— Коран Османа же вернули…

— Кстати, сразу после революции, той, семнадцатого.

— Не читай мне лекции по истории…

Опять звонок. Тот же голос, та же просьба. Нетерпеливый незнакомец.

— Его нет…

— Извините.

Застенчивый и вежливый нахал. Нина опять вернулась на диван. Взяла наконец свою чашку, совсем забыла про нее. Пока дискутировали о реституциях, кофе остыл.

— Так вот, ты даешь интереснейший материал, но его можно, как закон в России, повернуть и туда, и сюда.

— Что дышло…

— Именно! Сторонники исконности и сермяжности тут же станут вопить о необходимости восстановить историческую справедливость. Забыв о том, что то же Остромирово Евангелие они при батьке Махно извели бы на самокрутки. А в «Публичке» его сохранили. Музейщики же и библиотекари понимают, зачем нужны крупные коллекции…

— Не агитируй меня за научный подход.

Снова раззвонился телефон. Нина сняла трубку.

— У тебя не дом, а приемная президента, — пробурчал Глеб. Он не любил, когда в его возвышенные монологи вторгалась проза жизни. В виде телефонных звонков, предложений поджарить яичницу с колбасой или жалоб на плохую работу общественного транспорта.

— Алло… Нет, еще не вернулся. Давайте я передам, куда перезвонить… Когда будет? Сия тайна велика есть… Что? Нет, говорю, что не знаю… Кто? А, Горюнов Коля? — Нина не сразу вспомнила, где и в какой связи слышала это имя совсем недавно. — А… Опертивник с кинжалом… Как же, знаю… Опять появился ваш геолог?.. Что? Вызов… Насчет кинжала… Выезжаете… Да, Максим будет расстроен… Может быть, я смогу его заменить?.. Меня зовут Нина, я его жена и кое-что знаю про эту историю. По крайней мере знаю, откуда эти ножи родом. Вы туда прямо поедете… Где? Вознесенский, сорок один? Мне недалеко, я смогу там быть минут через двадцать. Давайте у дома встретимся. Как?.. Нет, лучше журнальчик «Огонек» в руки возьму. Хорошо, договорились.

Нина посмотрела на гостя. Глеб походил на встрепенувшегося боевого коня. Когда она начала разговор, он был настроен на философию. Теперь его больше привлекал бой.

— Куда ты собираешься? Ты его уже и лично заменяешь! Неудивительно, что сей субъект становится все более бесцеремонным…

— Глебушка, ты преувеличиваешь!

— Миллион раз говорил: уменьшать и ласкать меня при помощи суффикса -ушк-, -юшк- не дозволено никому.

— Хорошо, не буду! Никогда-никогда…

— И никуда не пойдешь!

Вот что значит по-настоящему последовательный человек. Выполнишь одну его просьбу, и он уже уверен, что ты будешь слушаться его всегда.

— Пойду. Мне и самой интересно. Я немного в курсе этого расследования Максима и…

— Какого расследования! В России такого рода журналистики не существует. У нас расследованием называют собранные воедино слухи и сплетни. Добавляют к ним собственные домыслы — и порядок. При низком уровне развития судопроизводства в России писать можно практически все и обо всех! Непонятно, как еще наши газетно-журнальные писатели умудряются проигрывать суды за клевету и наговоры!

Ущербная российская юстиция — одна из пяти-шести излюбленных тем Глеба Ершова. О ней он мог говорить так же, как о заброшенной науке, — часами. С непостижимым сладострастием он выискивал ошибки в речах известных адвокатов современности, после чего зачислял их в Плеваки и Кони. Недавний арест Генерального Прокурора России просто несказанно его обрадовал: «Второй раз, второй раз в истории. Первым был Ягужинский. И обоих за взятки». Рассказом о двух отечественных прокурорах-взяточниках он утомил всех сотрудников «Публички», включая милиционеров у входа и буфетчиц. Сейчас Глеб тоже явно не намеревался ограничиваться лишь краткой обличительной тирадой.

— Глеб, я тороплюсь. А история эта и тебя может заинтересовать. Я тебе по дороге расскажу. — Нина начисто забыла предостережения, переданные по телефону, и истеричные заклинания родного супруга. Впрочем, о них можно не беспокоиться в этот раз. Глеб ни при каких обстоятельствах не передаст полученные сведения прессе, то есть Максимовым соперникам.

— Я тебе все-все расскажу, только по дороге. — Нина умудрилась вытащить упирающегося коллегу в прихожую, также она сумела за какую-то минуту нацепить на него тулупчик, да еще оделась сама.

За двадцать минут они успели добраться до Вознесенского проспекта и в очередной раз поссориться. Глеб довольно быстро усвоил историю про загадочные кинжалы и немедленно начал протестовать:

— Ты опять впуталась в глупейшую историю!

Поиски клада бекташи Глеб считал детской авантюрой.

В детали Нина его не посвятила. Максим — тем более.

— Инфантилизм. Причем злостный инфантилизм. Это, между прочим, не просто слова, это — диагноз.

— Глеб, ведь интересно, откуда в наших северных краях кинжалы из Йемена.

— Интересно, кто спорит… Только это никакого отношения к твоей истории-этнографии не имеет, просто кто-то деньги зарабатывает.

— Мы думали об этом, — охотно согласилась Нина, — только странный способ зарабатывать — разбрасывая заморские редкости. Разве не так?

Глеб взъерошил волосы — он зимой и летом ходил без шапки:

— А что, эти кинжалы — ценные?

— Да нет. Самые дорогие, по словам Перцева, максимум двести долларов. А обычные туристам продают по десятке, если же поторговаться — отдадут за два-три доллара.

— Вот! — самодовольно подхватил Глеб. — Значит, пока вложения неизвестного в это предприятие — максимум тридцать баков. Наверняка некто решил явить миру нового колдуна-экстрасенса-гадальщика-целителя по совместительству. Причем решил задействовать не слишком пока затертый восточный колорит. Шехерезада, тысяча и одна ночь, эликсиры древних халдеев.

— Мы думали об этом, — перебила приятеля Нина, но остановить рассуждающего историка нельзя, как нельзя приручить аллигатора. Глеб даже не взглянул на спутницу, он думал! Размышлял в полный голос:

— Этот материал у нас не освоен, пока толкутся на местных поверьях да на японских гороскопах. Слух про кинжалы не сегодня завтра пронесется по городу, вот тут-то и можно ждать явления чуда народу. Вот тут-то денежки и посыплются!

Нина не очень поняла, как именно кинжалы помогли бы изобретенному коллегой неизвестному претенденту в чудотворцы одурачить склонные быть одураченными массы. Никто из доныне известных колдунов Борро, целительниц Степанид и прорицательниц Дафний не выбирал столь сложный путь к мистическим вершинам. Ведь в реальной жизни достаточно снять зальчик в кинотеатре, расклеить побольше афиш, можно даже разориться на рекламку в газете бесплатных объявлений. Далее заработки и пятьсот процентов на каждый вложенный рубль гарантированы. Впрочем, спорить Нина не стала. Они уже пришли, и она озиралась. Оперуполномоченного пока не видно.

Глеб же витийствовал, слегка помогая себе руками:

— Эра Водолея, торжество мракобесия, конец времен, гибель разума, предсказания Нострадамуса, крах цивилизации и прочая, прочая, прочая.

Глеб и сам вполне мог трудиться на провидческом поприще. В нем были и пыл, и страсть, и красноречие, граничащее с краснобайством, и теоретическая подготовка на высоте — исторический факультет университета. Не зря же часть новоявленных магов и богов ранее служила на идеологическом фронте.

— Красиво излагаете, так и хочется идти куда-то вдаль и делать что-то великое. — На этот раз поток сознания, сотворенный Глебом, попробовал остановить худой парень в куртке типа «Аляска».

— Когда ваше мнение кого-нибудь заинтересует, вас спросят, — холодно огрызнулся вдохновенный оратор.

— Вы Коля Горюнов? — обернулась к вновь прибывшему Нина.

— Да, а вы Нина… Тогда идем? — Заодно оперативник полувопросительно взглянул на нелюбезного лохматого субъекта, которого привела жена журналиста.

— Глеб, мой коллега, я в «Публичке» работаю. — Она постаралась разбить айсберг моментальных мужских обид.

— Очччень приятно. — Мужчины ответили хором, но не помягчали. Если им что-то и казалось приятным в ту минуту, так это вцепиться друг другу в глотки. Оба худые, в джинсах, и агрессивные.

— Так идем? — повторил вопрос оперативник Горюнов.

— Глеб, ты как? — растерянно проговорила единственная в компании дама. Она всегда терялась, сталкиваясь с проявлениями беспричинной злобы. Говорят, здоровый организм должен выбрасывать в кровь определенное количество духовных агрессинов, просто для того чтобы не загнуться от внутренних противоречий. Нина привыкнуть к этому не могла.

— Я? Охотно! — немедленно отреагировал ученый труженик библиотеки, сейчас он больше походил на дикого тощего вепря.

— А вы, Коля? Можно Глебу к нам присоединиться? — Она продолжала размахивать оливковой ветвью мира. Но мира под оливами, как и положено, не было.

Горюнов кашлянул. Вытянул губы в ниточку. Пожал плечами. Сие вполне обыденное телодвижение он умудрился выполнить предельно воинственно.

— Ладно, только пусть особо не вмешивается. Я сам с заявительницей поговорю.

Нина увидела закушенную губу коллеги и взглядом попросила милиционера о милосердии. Только тут он смягчился:

— Я должен снять показания. Вообще-то, ваше присутствие запрещено вовсе, так что…

— Так что мы будем вести себя тихо, хорошо, Глеб?

Глеб согласился принять эту жертву доброй милицейской воли, и они вошли во двор.

Нужный подъезд и нужную квартиру Коля Горюнов нашел без труда. Сразу видна полученная на службе закалка. Долго держал кнопку звонка. Новички потеряли терпение:

— Судя по всему, никого нет дома.

— Есть, я же слышу, — солидно возразил оперативник.

Что можно расслышать за тяжелой дубовой дверью, осталось загадкой. Однако что-то он все же слышал, поскольку вскоре двери распахнулись. С диким шумом.

— Я же сказала, не приходите больше! — На пороге стояла дородная женщина лет шестидесяти. В синем длинном платье с кружевным воротничком, волосы уложены валиком и укрыты кружевной наколкой. Ни дать ни взять экономка, видение из прошлого века. Она явно ждала кого-то другого, и этому-то другому было адресовано нелюбезное приветствие.

— Вы Наталия Михайловна Вешневецкая?

— Нет. Вы к ней? — Голос домоправительницы стал добрее. — Как доложить?

Нина и Глеб переглянулись. Многообещающее начало. Оперуполномоченный же продолжал разговор:

— Скажите, из милиции, она сегодня звонила, насчет кинжала…

— Кинжала, из милиции… — неодобрительно промолвила экономка. И величественно удалилась.

Если мадам в синем платье с кружевами выглядела как видение конца прошлого века, то сама Вешневецкая явилась из века восемнадцатого. Совершенно уникальная старуха. Лет ей было не меньше восьмидесяти. Вполне вероятно, что и двести восемьдесят. Коричнево-пергаментное лицо, как и положено, с отвисшими щеками. Орлиный нос, сурово сжатый рот, черные глубоко посаженные глаза. Воплощенная дряхлость. Правда, усыпанные коричневыми пятнами-веснушками руки цеплялись и за жизнь, и за подлокотники крытого бархатом кресла с неистовой силою. Она вполне могла бы сыграть на сцене Малого Академического театра графиню из «Пиковой дамы». Даже костюм соответствующий — кружевной чепец и тоже кружевной полупрозрачный пеньюар, на молоденькой девушке он смотрелся бы легкомысленно, старая же дама выглядела царственно.

Нина посмотрела на мужчин. Оба слегка опешили. Вполне могли сейчас хором затянуть: «Три карты, три карты, три карты». Задавать какие-то другие вопросы казалось кощунством.

— Добрый вечер, молодые люди, — первой нарушила зловещее молчание хозяйка дома. Голос у старухи тоже оперный.

— Здравствуйте… — завороженно ответили Глеб и Нина.

Разрушил очарованный мир милиционер:

— Добрый вечер, Наталия Михайловна, я оперуполномоченный из вашего отделения, по поводу заявления. Меня зовут Коля Горюнов. А это, так сказать, мои консультанты, ученые. Дело в том, что ваша история уже не первая. Где кинжал?

— Полюбуйтесь, — кожаные ножны были извлечены из кружевных пеньюарных складок, — никогда не видела ничего подобного.

— Я видел, к сожалению. — Коля передал кинжал своим экспертам. Нина тихо охнула. Именно такие ножи и показывал Сергей Валентинович Перцев. Только золотой узор на рукоятке куда более причудливый: какие-то ромбы, круги, квадраты — словно чья-то физиономия. И для отделки использованы не монеты, как на тех, а просто кружочки, на каждом буква, вполне узнаваемая буква арабского алфавита. Ра, ба, ха, нун. Очень интересно.

— Посмотри. — Нина протянула джанбию Глебу.

— Именно, посмотрите! Посмотрите на сей предмет, молодые люди. Какой-то янычарский инструмент в моем доме! Доколе можно терпеть подобные издевательства! Я вас спрашиваю, доколе? — Старуха воздела глаза и руки к небу. Декламировала она просто замечательно. Вибрирующие интонации пробирались в душу, так же как скупые жесты и мимика. Плюс очевидная начитанность. «Доколе, о Катилина» и тому подобные ассоциации.

— Как и когда вам подкинули этот кинжал? — Вопросы задавал оперативник Горюнов. Нина и Глеб свято блюли данное слово.

— Я уже говорила, — с достоинством и все так же театрально ответила Вешневецкая.

— И все же? — Дежурные по отделению обычно не утруждают себя запоминанием подробностей и тем более не передают их заинтересованным соратникам. Посвящать странную заявительницу в маленькие милицейские тайны Коля Горюнов не хотел. Он просто улыбнулся как можно ласковее. На престарелых женщин улыбка, как правило, действует.

Улыбка правоохранительных органов не выбила Наталию Михайловну из образа. Она просто потупилась, снова вцепилась в подлокотники и перешла ко второму акту драмы «Кинжал в моем доме». Звуковая палитра, пошла в ход полностью от «а» до «я»: шепот, вскрики, причитания, паузы и вздохи.

— Я плохо сплю, молодые люди. Очень плохо… Прошлой ночью тоже не могла уснуть, Так, дремала немного в кресле. И вдруг — шорох, странный, словно крадется кто… Потом стихло, потом опять. И неожиданно совсем близко, прямо за моей спиной… Я оглянулась — он стоит. И в руке нож… — Здесь пауза была длиннее, чем предыдущие, как и положено по законам жанра. Колю Горюнова тонкости не волновали.

— Вы что, здесь были, когда кинжал подкинули? Или я чего-то не понял?

Старуха поджала губы. Трудно беседовать с чурбанами безмозглыми.

— Я же говорю, молодой человек, я услышала шорох… Обернулась и увидела его.

— Кого? — Оперуполномоченный упорно пытался перевести полный драматизма монолог на сухой язык казенного протокола.

— Черного человека!

Нина чуть не пискнула от удовольствия. Коля же по-прежнему упорствовал:

— Как он выглядел?

— Черный, лицо перекошено, огромные глаза сверкают серебряным огнем, и двигается странно — словно марионетка.

— Одет как?

Пиковая графиня издевки не поняла, но говорить стала чуть менее патетично.

— Я его не разглядела толком. Он, безусловно, был одет… во что-то черное, брюки, я думаю, брюки.

— А еще? — продолжал наступать оперативник.

— И куртка, да, точно, блестящая такая, тоже черная.

Коля Горюнов удовлетворенно вздохнул, черная марионетка потихоньку превращалась в человека. Поверить в то, что странная черная кукла разносила кинжалы по петербургским квартирам, да еще пачкала полы кровью, он, проработавший пять лет в милиции, никак не мог. Старая дама же продолжала вспоминать:

— И нос у него был такой огромный, черный. А двигался тихо, почти бесшумно. У меня очень тонкий слух, и то я его еле услышала.

— А кто-нибудь еще из жильцов слышал, как он входил? Или, там, уходил?

— Никого не было. Моя дочь с мужем и сыном на даче сейчас живут, а Валентина, это наша домоправительница, она ночует дома.

— Ясно-понятно. А как он вышел?

— Я полагаю, через балкон, — сурово ответила Вешневецкая, — так же, как и пришел. У нас в столовой большой эркер и балкон. Я, увидев его, естественно, спросила, что надобно незваному ночному пришельцу…

— Так прямо и спросили? Может, испугались?

Старуха оскорбленно замотала головой:

— Помилуйте, я? Испугалась? Это он испугался! И как заяц бросился прочь, только нож свой туркестанский уронил. Причем так перетрусил, что не сразу в дверь попал, ткнулся в стену сначала, будто слепой…

— Очень интересно. А пятен никаких на полу не осталось?

— Нет. Я же вам рассказываю.

— А что, дверь на балкон открыта была? Вы потом проверили?

— Я? Проверять? Мне трудно ходить… — презрительно отрезала старуха. Да так отрезала, что следующий вопрос Горюнов решился задать не сразу.

— Почему же вы решили, что он ушел через балкон, а не через входную дверь?

— Молодой человек, я живу в этом доме всю жизнь. По-вашему, я не могу отличить хлопок входной двери от двери балконной? — Она была великолепна и пренебрежительна. — Я вам русским языком сказала, — в этот момент стало ясно, что сама она могла бы объясниться с преглуповатым милиционером хоть по-французски, хоть на древнегреческом, — мне ходить трудно, а слышу и вижу я прекрасно. И потом Викентий сказал, что дверь балкона в гостиной была закрыта, но не заперта.

— Я пойду осмотрю ее… С вашего позволения.

Старомодные манеры и архаичная речь Наталии Михайловны Вешневецкой оказались заразительными. Вот и оперуполномоченный стал выражаться витиевато. Коля бодро отправился в гостиную. Следом послушно потекли Нина и Глеб. Он попутно шепнул:

— Сразу видна порода. Сама Вешневецкая в кружевах и на графиню похожа, и Викентий — явно родовое имя…

— Викентий — мой внук. У нас в роду мужчин называли либо Михайлами, либо… — Старуха еще раз продемонстрировала, что тугоухостью не страдает.

Коля выбрался на балкон, глянул вниз:

— Вообще-то, залезть не проблема. Бельэтаж, черт его дери. Нормальный акробат просто допрыгнет. Или тут, мимо водосточной трубы… Решеток нет, сигнализации тоже… Эх, люди. Говорят им, говорят. Все равно ума нет.

— А еще говорят, что сигнализационные милиционеры, у которых ключи, тоже любят пошарить в подведомственных квартирках. — Нине сказочная графиня понравилась, и она решила вступиться за ее умственные способности. — Потом граждане, исправно платившие за охрану, могут сколько угодно бегать по вашим инстанциям. Им там вполне квалифицированно объяснят, что они просто забыли, куда засунули ту или иную дорогую для них вещицу или пачечку долларов. Взлома нет, открытого грабежа тоже. Пишите письма, вернее, заявления мелким почерком.

Коля Горюнов нисколько не обиделся:

— Даже Папа Римский не может выписать надежный пропуск в рай. Пошли, я еще бабку порасспрашиваю и объяснение возьму.

Слух у Вешневецкой как у рыси. Она, видимо, тренировала его, подслушивая светские сплетни и злословие в дореволюционных гостиных.

— Никаких объяснений. Мне и в голову не приходило, что я у вас вроде обвиняемой-подозреваемой.

— Что вы, Наталья Михайловна!

— Наталия, — поправила его старая дама.

— Наталия Михайловна, — послушно повторил Горюнов, — я просто вынужден взять у вас объяснительную записку. Посмотрите сами, этот бандит с кинжалом вас напугал, потом еще куда-нибудь ворвется, а там человек с больным сердцем. Мы просто должны зафиксировать происшествие на бумаге, чтобы начать расследование.

— Вот и фиксируйте, Бога ради! Я-то тут при чем? Что же касательно испуга, то это он перепугался, я же говорила, дверей найти не мог! Я натура не нервическая. И писать ничего не буду. Даже не уговаривайте.

Сразу стало ясно, что поколебать ее не удастся. Никто и не пытался.

— Тогда спасибо, — сухо ответил оперативник, — кинжал я приобщу к делу.

— Спасибо вам большое и до свидания. — Нина попробовала скрасить прощание. Впрочем, старалась она напрасно. Старуху не так просто сбить с толку.

— До свидания, молодые люди. Надеюсь, я не зря сотрясала воздух. И наши милиционэры… — именно так, на петербургский манер, Вешневецкая произнесла это слово, — сумеют остановить черного человека.

Последнее слово было произнесено Наталией Михайловной Вешневецкой.

Максим скакал возле подъезда собственного дома, как кролик или, скорее, как архар. В этих прыжках было больше злобы и бараньего напора, чем мягко-пушистой кроличьей игривости. И зол был невероятно. Почти десять вечера, а дома от жены ни слуху ни духу, ни записки. Понимай как знаешь. Он же собирался обсудить с нею новые обстоятельства дела. А она болтается неведомо где. Может быть, даже рассказывает конкурентам детали их кинжальной истории.

Несмотря на интерес, проявленный различными органами к кинжалам и их владельцам, Максим по-прежнему считал историю своей, и только своей. С убийством Бати разберутся и без кинжалов. А вот дух захватывающий детектив с азиатско-аравийским ароматом подарит читателям он, Максим Самохин. Это даже интереснее, чем клад в далеком Узбекистане. Все здесь творится под самым носом у занятых выборами властей и озабоченных ценами обывателей. Достаточно пошире раскрыть глаза.

Статью об убийстве Бати Максим сварганил легко. Два абзаца собственно о происшествии. О том, что киллер убит охраной самого главаря до приезда милиции. Потом о делах самого Батинкова — оружие, девочки, бензин. Потом о его потенциальных конкурентах. Южанах, контролирующих наркотики и колхозные рынки, но стремящихся подмять под себя бензиново-нефтяной бизнес. Курских, чья специальность — добровольно-принудительная охрана и услуги по отмыванию денег на дому, а не за границей. Плюс к тому ходили слухи, что замарайские не поделили какой-то банк с андреевскими. Андреевцы, первыми вышедшие на госпредприятия и банкиров, сочли себя обиженными. Якобы была даже серьезная разборка, со стрельбой и трупами. Но следы замели так умело, что даже хитроумные руоповцы наверняка ничего не знают, а о многом даже не догадываются. Все это Максим сдобрил большим количеством недомолвок, обозначаемых на письме многоточиями, намеков. Их лучше всего оформлять полувопросами. Потом рассуждения о том, кто и когда покончит с организованной преступностью, пара слов о самоистребительных гангстерских войнах и о том, что многие предприниматели пока предпочитают иметь дело с бандитами, а не с официальными структурами.

В целом — получилось. Резво, живо, с перчиком. Главный был доволен. Сам журналист Самохин тоже. Особенно радовало то, что когда часов в пять главный увидел тассовку об убийстве Батинкова и принялся реветь и топать ногами, как искусанный злыми мухами носорог, причем мухой обзывал своего криминального обозревателя, то бишь Максима, он немедленно сумел утишить яростный начальственный зуд, положив пред светлы очи уже готовую статью в номер. И не какую-то там информашку: по сообщению пресс-центра ГУВД… информированный источник, пожелавший остаться неизвестным, полагает… и утверждает, что у следствия пять версий, идет следствие… подробности потом… А полноценный материал, даже с претензией на анализ. Знай наших!

Значит, опять будут хвалить на редсовете, а от патрона можно будет добиться дополнительных льгот.

Все прекрасно — даже репортерская заначка в виде странного, строго говоря, киллера с кинжалом имеется. И только жены дома нет. Беда такая.

Максим прыгал и скакал вокруг дома — не потому, что беспокоился. На улицах, конечно, творится бес знает что, но в этом случае как раз предпочтительнее сидеть дома у телефона. Он крутился на улице потому, что в однокомнатной, пусть и старого образца, квартире ему было тесно и душно. И некому горло перекусить. Но пусть Нинон только появится, он знает, что сказать и сделать. И пошли они все с этой библиотечной работой. На многозначительном «пошли» Максим увидел три явно знакомых силуэта.

Нина — все равно нелепая, хоть он и заставил ее приодеться: все же жена самого известного репортера в Петербурге, а не просто «мышка» из «Публички». Лохматый Глеб — давно он не показывался на глаза, но ничуть не изменился: те же очки, потертые джинсы и язвительный взор. И кто-то третий — не такой знакомый, но наверняка тоже из их научного сообщества. Пусть только подойдут поближе. Ждать пришлось недолго.

— Добрый всем вечерок. Я прямо-таки заждался, прямо и думать не знал, что случилось. У вас, наверное, был симпозиум научный, а прибегнуть к помощи сугубо буржуазного изобретения, именуемого в просторечии автоответчиком, мы не догадались. Потому как размышляли преимущественно о возвышенном. О дневниках Екатерины Великой и первом издании «Декамерона». Или о чем еще принято думать в ваших кругах?

— В наших кругах прежде всего принято быть вежливым. Всегда и со всеми. А в ваших?

Максим почувствовал, как у него на загривке шевелятся волосы. Глеб тоже понял, что сейчас встанет на дыбы.

— Что ты, Глебушка, какие круги? Там у них сплошные овалы и эллипсы — кто кого на кривой козе объедет. Об этом думают, а о вежливости — нет. Времени не хватает.

Дивно! Удар в спину от родной жены. Максим как-то быстро забыл, что он первым начал придираться. Забыл и о том, что наедине супруга иногда и позволяла ее пошпынять, а при посторонних, особенно если посторонние — это коллеги по научному миру, ни за что и никогда.

— И что, несмотря не бедственное положение родной, фундаментальной, академической, симпозиумы затягиваются за полночь?

— Интересные биологические часы у журналистов, — холодно ответствовал Глеб. — Но раз так, не смею задерживать. Вам, видно, спать пора, и, верно, «Спокойной ночи, малыши!» уже показали. Счастливо, Нинон. — Он привычно чмокнул Нинину щеку, кивнул милиционеру: — До свидания.

Коля Горюнов растерянно молчал. Человек молодой и не очень семейный (два месяца совместного ведения хозяйства с очень красивой дамой лет тридцати — не в счет, он, может быть, и втянулся бы, но дама быстро вышла за голландца), он не привык к сценам из супружеской жизни.

— Ладно, я, пожалуй, тоже пойду. — Оперативник сразу позабыл, что это Максима он собирался известить о новой кинжальной волне. Он потоптался еще секунду и круто развернулся на каблуках.

— Коля, как же вы с этими… — Закончить фразу Нина не успела. Максим вдруг узнал недавнего знакомца и распереживался страшно. Переживал за собственную репутацию. Это с гнилыми библиотечными трудягами можно быть немного капризным, слегка непредсказуемым творцом. Они сами люди творческие, — если не примут, то поймут. Для правоохранительных органов Максим разработал другой имидж: сильный, уверенный. Образ человека, знающего все от «а» до «я» и умеющего справиться со всем «от» и «до». Он срочно кинулся исправлять положение. Прежде всего натиск и честность.

— Коля, постой, ты куда бежишь! Ты ж наверняка по мою душу. Какие новости-то! — Если журналист хочет удержать человека, он его удержит, всенепременно. В ход пойдут химически чистые — лесть, сила, лукавство, даже притворная кротость. — Тебя сегодня в Главк вызывали в связи с событиями? Нет? Я не понимаю, о чем они там думают, ведь ты первый же, первый… Я не знаю! Постой, ведь без тебя они не смогут…

Сплошные недомолвки. Тем не менее Коля остановился. Еще бы, Максим искушал его, как библейский змей Еву.

— Что стряслось-то? Я сегодня по одному темному убийству на участке работал. В отделение только заглянул на минутку.

Да чего здесь говорить, пойдем ко мне. Нина ужин сварганит. Ты небось не ел толком!

Нина тихонько веселилась. Уж очень ее грозный супруг походил на веселого рыболова — наживка, подсечка, и с ведром домой.

О делах говорили и во время ужина, и после него. Русские люди не так заботятся о пищеварении, как англосаксы. Коля поведал журналисту об их походе к Пиковой Даме. Это пока они дожидались спагетти. (Опять спагетти! Именно это блюдо позволяет надолго отходить от плиты, а Нина не хотела что-нибудь упустить.) Поедая макароны — когда речь шла о действительно важных и интересных вещах, репортер Самохин забывал о своих кулинарных притязаниях и претензиях, — Максим рассказал о смерти Бати и о странном киллере с кинжалом.

Потом — кофе и растерянность. Именно растерянность. Максим заставил жену повторить историко-этнографическую справку насчет арабских кинжалов.

— Джанбия штука у нас малоизвестная: суд чести, побратимство, йеменские племена. Как это привязано к вашим находкам, я лично не знаю. — Она вздохнула, и все замолчали.

— И при чем тут авторитет Батя?.. — минут через десять выдавил из себя Максим. И снова тишина.

Еще через десять минут подал голос Коля:

— Хорошо, но мы имеем дело с фактами. Раз что-то происходит, значит…

— Это кому-нибудь нужно, — невесело поддержала его Нина.

— Почти так. — Коля не спорил. — Значит, этому есть вполне разумное объяснение.

— Разумное объяснение в неразумной стране… Смело!

Максим не умел молчать, когда рассуждают все кому не лень.

— Хорошо, неразумное, но вполне рациональное. Батю у мочить — не фунт изюма слопать. У него охрана о-го-го, за ним давно охотились, он, как Фидель, каждый день свои маршруты меняет. На него уже было три покушения! Три! Так, Коля?

— Кое-кто считает, что четыре. Но вообще это правда. У него и разведка, и агентура. Причем не только в конкурирующих фирмах, но и у нас, и у безопасности. У него конспиративных квартир — немерено. Я не уверен, что РУОП все адреса знает. А этот ваш мальчонка с ТТ и кинжалом — знал! Батя берегся — это точно!

— Ну и не уберегся! — запальчиво не то поддержал, не то перебил милиционера Максим. Почему он отнимает его любимейший журналистский хлеб — были-небыли об устройстве и могуществе преступных синдикатов? — Значит, так, давайте все изложим на бумаге — легче думается… — Журналист достал толстый блокнот, одетый в свиную кожу — раньше так переплетали труды отцов Церкви, — и неизменный «Паркер». — Годятся все версии, даже самые бредовые!

— Версий пока негусто. Но если я правильно поняла, заказать убийство этого вашего всемогущего бандита могли его конкуренты…

— Именно. — Максим уже выписывал на отдельной страничке названия группировок, потом показал перечень оперативнику, тот пожал плечами:

— Вроде все…

— А никто, кроме бандитов, не мог заказать это убийство?

Мужчины посмотрели на Нину с жалостью. Жалость без причины…

— Могли руоповцы или собровцы, только у них столько денег нет. — Максим говорил сдержанно-иронично.

— Хорошо, бюджетные организации у нас бедные, а какой-нибудь неприступный бизнесмен, которому ваш Батя уж очень мешал жить?

Мужчины переглянулись. Неужели устами женщины тоже может глаголить истина?

— Запиши, дельная идея.

Максим уже прикидывал, кого можно поспрашивать насчет такого вот неизвестного в криминальных сферах бойца, которому мог сильно насолить Батинков. Кроме аналитиков в ГУВД об этом могли знать Батины конкуренты, а также соратники.

— Еще что?

Теперь пошло сложнее.

— Главное, найти связь между заказчиком и исполнителем, — Максим умел излагать прописные истины, — в противном случае вытянем пустышку…

— Чудной какой-то исполнитель, хилый… И как связать безобидные походы по квартирам с убийством? Кстати, паренек, описанный Вешневецкой, очень похож на убитого киллера.

— Черный человек, — печально добавила Нина. — Ассасин.

— Ну а может, они нас просто запутать хотят! — продолжал азартно мыслить Максим. — Все эти разбросанные ножички только для отвода глаз…

— Оригинальный метод. Ты их переоцениваешь… Или они нас.

— Или это просто разные сферы деятельности одной банды. К примеру, убийствами на заказ занимается один отдел, а по квартирам шарит — другой…

— А джанбия — что-то вроде логотипа. Фирменный знак.

Максим бросил на стол кинжал, изъятый у скрипача. Рядом лежал тот, что Коля конфисковал у старой дамы.

— И какой фирменный знак!

Нина не вмешивалась в спор. На рукоятке второй джанбии тоже не монеты, а имитация и те же буквы: ра, ба, ха, нун.

Ра, ба, ха, нун.

Она достала из сумочки записную книжку и потянулась к телефону.

— Сергей Валентинович… Извините, что так поздно… Это опять Нина, я с вами консультировалась по поводу джанбии. Вы говорили, что рукоятки могут быть украшены не только собственно монетами, но и просто бляшками… А если на этих имитациях арабские буквы: ра, ба, ха, нун, что это может означать?

Нина внимательно выслушала ответ. Как и следовало ожидать, ответ более чем исчерпывающий. Кандидат наук Перцев знал о Йемене столько же, сколько Господь Бог о подведомственном ему мире, или почти столько же. Поблагодарив ученого, она вернулась к столу.

Максим и Коля Горюнов продолжали прокручивать версии через мясорубку своих извилин.

— Хорошо. Но какая прибыль от раскидывания ножей?

— Убыток тоже небольшой. Ну, самое вероятное все же квартирный бизнес.

— Ты же сам говорил, что у сантехника служебная квартира. А ему кинжал подбросили.

— Может, кто претендует на его…

— Ага, для решения внутрижэковского конфликта вызвали наемного разборщика. Скажем, дворник решил подсидеть сантехника и завладеть его комнатенкой в служебной двухкомнатной панельной конуре… Он и дустом соседа травил, и в борщ антиблошиный порошок сыпал — ничто не берет могучего сантехника. Выход один — вызывать профессионала.

— Ты немного утрируешь. Но в целом — почему бы и нет? Не мне тебе рассказывать, что дворники в наше время ох разные бывают. Может, этот дворник по утрам улицу подметает, что, кстати, в условиях полуприватизированного, полумонопольного жэковского хозяйства вовсе не обязательно, а днем и по вечерам подрабатывает в бригаде андреевцев или замарайских.

Нина решила помочь гостю:

— Или вообще давно вступил в террористический союз крымских татар. Дворники же по преимуществу татары.

— Вот-вот. Так что у нас слишком мало материала, чтобы отмести и такой вариант. Ты же соседа своего слесаря не видел?

Журналист честно признался, что побеседовать еще и с соседом сантехника ему в голову не пришло. Но вовсе не собирался отступать.

— Версии всякие нужны, версии всякие важны. Только не мне тебя учить, Коля, что основа деятельности любого, подчеркиваю, любого преступного сообщества — бабки-бабулечки. То бишь коммерческий интерес. Ладно Нина, она библиотекарь-идеалист. Но ты… Не в натуре наших бандюганов разбрасываться по мелочам, точнее, разные это секторы: плотва сражается за комнатенки, а те, что Батю уложить сумели, — это не плотва.

— А идеалисты имеют право вопросы задавать? — дождавшись паузы, смиренно поинтересовалась Нина. — Вы такие осведомленные и знающие, скажите, пожалуйста, по меркам бандитского мира убийство этого Батинкова может считаться убийством политическим?

Максим тут же по-бульдожьи вцепился в свою тему:

— Безусловно. Бандитский мир ничем или почти ничем не отличается от мира для нас привычного. Там есть свои законы, по которым живет население того мира, там знают законы наши, знают хотя бы для того, чтобы ими манипулировать, чтобы не иметь неприятностей в наших судах, свои суды они тоже устраивают. Есть данные о таком прогрессивном начинании. Я уже не говорю об армии, разведке, банках, промышленности! Причем все это реальное, реально работающее, это не думские кодексы, президентские указы, милицейские облавы или армейские ультиматумы… — Максим упивался нарисованной им же самим апокалипсической картиной.

— Не все так мрачно, но в первом приближении… — Сотрудник правоохранительных органов Горюнов все же решился вступиться за честь мундира.

Акулу пера степень точности не волновала. Информация, так же как осетрина, бывает только первой свежести. А если есть какие-то неточности, то кому интересно с ними возиться?

— Газета всегда в целом права, а детали чаще всего недоказуемы!

— Значит, так, а раз есть все атрибуты нормальной иерархии, то есть и своя политика. У каждого лидера, лидер же, по сути, глава государства. Есть у них и встречи на высшем уровне, и министры иностранных дел. Убийство президента или, там, премьера — убийство суть политическое.

— И совершенное ассасином…

— Кем?

— В английском и французском для обозначения именно политического убийства есть отдельное слово — assassination, а убийцу соответственно называют ассасином. Некоторые исследователи полагают, что это слово крестоносцы принесли из походов за Гробом Господним.

— Ааа, — глубокомысленно вставил Максим. Но расспрашивать не стал. Он же журналист-аналитик «в законе», не солидно как-то. Нина же сменила тему:

— Кстати, у меня есть версия насчет обезьяны…

— Какой обезьяны? — Внимательно прислушивавшийся к разговору Коля Горюнов решил, что у него съезжает крыша. Странные ребята эти гуманитарии. Порхают от слова к слову, как бомжи перелетные. От йеменских кинжалов и племенного суда чести до бандитских разборок и чисто английских политических убийств. И все по повестке дня. Теперь вот обезьяна. Он потянулся к чайнику.

Нина перехватила инициативу и наполнила чайные чашки. Стол был просто забит посудой: она не убрала тарелки после ужина, а когда они незаметно перешли от кофе к чаю, рядом с белыми кофейными наперсточками появились пузатые чашки из поповского сервиза. Единственное ее настоящее приданое — бабушкино наследство.

— Ты что, ему не рассказывал про звонок?

— Еще чего, — огрызнулся матерый волк газетной полосы: он-то знал, что слежка, а следовательно, и телефонные угрозы — творение коллеги с Чапыгина. Они там мастера на такого рода розыгрыши, еще со времен «600 секунд».

Нина же сочла необходимым пояснить оперуполномоченному, о чем, собственно, речь:

— Видите ли, Коля, нам позавчера утром звонил странный человек. Максим только-только притащил эти фотографии с кинжалом. К телефону подошла я. Спросили Максима. Но дожидаться не стали. Просто этот человек попросил держаться подальше от обезьяны. Так вот…

— Мы тоже любили звонить в баню, там, или в зоопарк. Тоже просили к телефону шимпанзе, а когда нам отвечали, что таких нет, с радостным визгом и гоготанием кричали: «А по голосу ну чисто шимпанзе».

— Звонил взрослый человек. — Впервые в голосе жены репортера зазвенел ледок.

Коля, размякший от еды, горячего чая, радушия и просто уюта, подобрался, Максим давно ждал взрыва, но знал, что особо сильных разрушений не будет, а потому оставался спокойным.

— Повторяю, голос был взрослый. Но дело не в этом. Сравните эти буквы. — Она протянула мужчинам кинжалы. Две коротко остриженные головы, темная и пшеничная, склонились над столом.

— Вот здесь, на монетах, — подсказала Нина.

— Здесь не буквы, а закорючки.

Максим уже видел такие крючки и точки на камне, найденном в каракумских песках. Следовательно, тут же приступил к разъяснениям:

— Это буквы арабского алфавита. Так называемая арабица.

— Понятно…

— Так вот. Буквы одинаковые — на рукоятке каждой джанбии ромб из четырех монет. На фотографии тоже. Я смотрела. И на каждой монете по одной букве: ра, ба, ха, нун. Что получается?

Милиционер и журналист безмолвствовали.

— Ребхан — так на йеменском диалекте арабского языка называют гамадрилов, то есть обезьян.

— А где «е» и «а»? — Ошалело спросил Коля Горюнов. Максим торжествующе усмехнулся.

— На письме обозначаются не все гласные.

Пусть знают настоящих знатоков!

— Гамадрил, обезьяна… Понимаете? — продолжала гнуть свою линию Нина.

— А чего не понять? — Журналист опять усмехнулся, на этот раз поощрительно.

— Значит, звонок насчет обезьяны имеет непосредственное отношение к тому, что вы начали разыскивать джанбии?

— Конечно имеет…

— Дай я закончу. — Нина снова обожгла мужа льдом взгляда и голоса. — Гамадрила же в Йемене считают самым опасным, хитрым и умным зверем.

— Чем их обезьянки так напугали? — хихикнул оперативник.

— Они сильны своим коварством, целеустремленностью и организованностью. И хитры. Стадо гамадрилов может спрятаться в ветвях одной финиковой пальмы — а ветвей там не очень много, — причем спрятаться так, что их даже наметанным глазом не видно. Стадо гамадрилов может в пять минут разорить финиковую плантацию, а финики в Аравии — основа жизни.

— Верю, сразу и безоговорочно. Но у нас-то финики не растут!

— Гамадрил — это символ, я звонила своему консультанту, он уверяет, что гамадрил — ребхан вполне может стать эмблемой какого-нибудь тайного и влиятельного союза или сообщества.

— Это ты вместе с консультантом — гамадрилы, — Максима раздражали длинные лекции, прочитанные не им самим, — ты бы лучше у него спросила, приходил ли к нему за советом такой улыбчивый шатен с телевидения. По имени Валентин, по фамилии Сараевский. И рассказывал ли твой эксперт ему про эти самые буковки. Валька за мной следил. Валька и про обезьян звонил.

— Он не знает алфавита, — заупрямилась непослушная жена. И вдруг всполошилась: — За тобой следили? Кто и когда?

— Да вечером, после того как я к Фомину съездил на Литейный. Да, Валька это был. Я его на следующий день расколол, салажонка. Ему Фомин — Иуда — тоже списочек с именами тех, кому ножи подкидывали, наверное, дал. А Валька решил проследить, кого еще начальничек нашего пресс-центра облагодетельствовал.

— Но алфавита-то он не знает!

— Зато умеет находить тех, кто знает! — Максим обычно со скрипом говорил о талантах и достоинствах коллег, но и на старика, бывает, находит. Особенно когда надо уесть свою собственную, гордо сидящую напротив старуху. — Так что не задавайся, милая.

— Ничего подобного не имела в виду.

— Вот и ладненько. Итак, до чего мы договорились? — Как только инициатива вновь вернулась к нему, журналист успокоился.

— Особо не до чего, — машинально ответил Коля, вновь погрузившийся в раздумья относительно прелестей и капканов семейного быта и семейного бытия.

— Тогда вот что, — Максим опять бурлил силой и энергией, — я попробую по своим каналам разведать, кому в масть была смерть Бати. Тебя же завтра наверняка прямо с утреца насчет кинжалов дергать будут. Ты так, выборочно рассказывай, особенно насчет обезьян. Тут, сам понимаешь, дамские фантазии, на три делить надо. Лады?

Коля кивнул, споткнулся о переполненный чисто женским, и оттого особенно обидным, недоумением взгляд и начал прощаться. Оба супруга молча проводили его до лифта.

— Тогда созвонимся завтра попозже вечером, — крикнул на прощание Максим.

Боже, каким родным и обыденным показался Лоцманский переулок! Вообще-то Коля был на этой улице впервые, но после сегодняшних вечерних визитов — просто дома, просто черные кучи льда и снега, просто машины казались родными и привычными. Это же не величавая старуха в кружевном пеньюаре, не йеменские кинжалы, именуемые «джанбия», и не перерастающие в семейную ссору рассуждения о повадках населяющих Аравийский полуостров гамадрилов.

Коридоры Российской Национальной библиотеки! Государственной Публичной, первого общедоступного книгохранилища в России! Темное пятно на гордости и достоянии великороссов. Достоянии, признанном на президентско-правительственном уровне.

О красотах классических фасадов, возведенных стараниями знаменитого Росси и менее знаменитого Соколова, знают все, кто проходил мимо «Публички». О просторе читальных залов знают все, кто в библиотеке был, — не зря эти залы строили, строили, строили и перестраивали весь девятнадцатый век, — как писали тогда продажные газетеры, «в связи с ростом количества читателей».

О коридорах тоже знают. Длинные, казенные, скрипучие, с провалами, ныне темные — в борьбе за экономию электроэнергии поснимали часть лампочек.

Нет, разумеется, в «Публичке» есть парадные двусветные проходы — там устраивают выставки, там стоят витрины с гравюрами и рисунками, там прогуливаются служительницы, готовые немедленно пуститься в объяснения по поводу и без такового. Только не о них речь. Речь о длинных, узких внутрибиблиотечных дорогах, по которым все желающие попадают из зала А в отдел Б. Или из кафетерия в гардероб. Читатели и сотрудники «Публички», оказавшись в этих коридорах, отчего-то сразу превращаются в тени, обитающие в царстве Аида. Безликие, унылые, бредущие неведомо куда. Только скрип, и шуршание, и тихие робкие вопросы: «Скажите, пожалуйста, как пройти в газетный зал?»

Массовый деловитый читатель по коридорам не шастает. В крайнем случае небольшая пробежка и — работать, работать, работать. Коридоры — вотчина сотрудников: надо же перемещаться в библиотечном пространстве! Вторая непременная категория коридорных путешественников — завсегдатаи. Интеллигенция старой закалки. Пескари-идеалисты. Раньше они тоже приходили сюда заниматься, готовили рефераты и доклады, статьи и политинформации, повышали собственную квалификацию по собственной инициативе. И втянулись. Теперь, когда книжная премудрость не в чести, а сами они состарились, — все равно приходят, потому что привычка неизбежно становится второй натурой, потому что в залах светло и относительно тепло, потому что можно бесплатно почитать газеты и журналы, потому что столовая относительно недорогая, потому что здесь есть общество. Они и выглядят как пришельцы из прошлого: истертые костюмы — габардин, или бостон, или более современная, просто костюмная с лавсаном, — мохеровые кофточки, юбки еще из советского тягучего трикотажа, стоптанные каблуки ботинок и сапожек. И несмелый взгляд работника умственного труда. Несмелый, хотя назвать кого-то из них трусом не посмел бы даже неустрашимый Джеймс Бонд. Потому что даже сейчас, когда одновременно у них отобрали идеалы, иллюзии и относительный материальный достаток, они, попавшие под бульдозер лягушата, продолжают барахтаться. И если кто-то сможет превратить в масло почти прозрачное молочко — то, что выдаивают из дикой коровки русского капитализма, — то это они, безвестные лягушата.

Нина шла по коридору. И размышляла о собственных странных догадках, к которым столь невнимательно отнеслись соратники.

Нина шла по коридору и размышляла. И ничуть не походила на Штирлица, тоже любившего ходить и думать, думать и ходить.

Размышляй не размышляй, набор фактов более чем странный. И когда она вчера в первый раз подумала об ассасинах, то сама себя назвала дурехой и фантазеркой. Действительно, кто такие ассасины, точнее, хашишийун?

Отчаянные бойцы засевшего в горной крепости Аламут Владыки истины.

Юнцы, решившие ступить на путь познания, уверовавшие во всемогущество и неизбежное возвращение Владыки Времен, скрытого имама, истинного имама, имама из рода Али и Джафара.

Юнцы, сумевшие услышать пламенные речи исмаилитских агитаторов-проповедников даи.

Юнцы — впечатлительные и нервные. Те, кто не захотел жить по завету предков — мять кожи, пахать землю, крутить гончарный круг. Те, у кого при слове «тайна» сладко сжималось сердце. Те, кто не стерпел бесчинств, творимых победоносными, но оттого не менее дикими ордами кочевников — тюрок-сельджуков или монголов. Те, кто попросту не хотел и не умел «как все».

И этим сумрачным детям непримиримый Владыка истины со товарищи открывал сокровенное учение, путь к истине и блаженству. Путь извилистый и покрытый мраком. Владыка и учителя помогали им обрести особое совершенное зрение — так умудренная жизненным опытом кротиха-мать обучает кротенка ориентироваться в подземных лабиринтах. Именно она рассказывает ему и о верхнем, залитом обыденным солнечным светом мире.

И они учились. Тайна, ранее смутившая их души, превращалась в тайну вселенскую, необъятную и совершенную. Разукрашенную песнями лучших поэтов — какой же поэт не приобщится тайн гармонии? Омытую слезами влюбленных — какой же влюбленный откажется от тайны любви? Овеянную мыслями философов — какой же философ пройдет мимо мудрости?

А потом мальчиков посылали в большой мир. Посылали для того, чтобы убивать врагов Света и Совершенства. И чтобы им было проще и легче учиться и убивать, мальчикам давали снадобья, сваренные по древним рецептам. Мальчикам давали травку — хашиш по-арабски. Потому-то их и прозвали хашишийун. И они шли, чтобы убить и умереть.

Если, конечно, все это не миф и не легенда. Но кто-то когда-то назвал того, кто пришел убить Владыку большого мира — хашишийун, кто-то подарил франкам в Палестине это слово — ассасин, политический убийца.

Все это очень здорово и интересно, но какое отношение «это» имеет к смерти преступного авторитета? Он наверняка был мужчиной неглупым, совсем глупый не справился бы с непростым делом управления. Володеть пусть не очень большой, но вполне жизнеспособной криминальной империей — задачка не для умственно убогих. То же самое целиком и полностью относится и к его конкурентам. У каждого — княжество, герцогство или баронство, у каждого — интриги и подвохи, у каждого — своя политика.

Только вот маловероятно, чтобы кто-то из них засорял бы свою и без того перегруженную голову историями из жизни исмаилитов, создавших свою тайную, страшную и могучую империю в сердце империи легальной.

В общем, худо-бедно, при определенной натяжке можно провести некоторые аналогии. Очень полезное упражнение. Чтобы жизнь тоскливой не казалась. Только зачем? Такого рода сравнения годятся для теоретических сочинений, написанных изнуренными интеллектом бумагомараками исключительно для удовлетворения собственного тщеславия. Единственные читатели, способные оценить игру мысли, книг таких не читают — они их сами пишут.

И все же Нина упорно шептала про себя волшебное, чарующее слово — ассасины, ассасины…

А потом перестала. Потому что неожиданно услышала музыку настоящую, что-то из прелестных старых итальянцев, кажется Корелли. Дожила — воображаемая музыка, при том что меломанкой ее не называл даже Максим, даже в те редкие вечера, когда ей удавалось вытащить его в филармонию или в оперу.

Музыка заиграла не просто так. Просто погруженная в мысли, не имеющие ни малейшего отношения к библиотечной работе, труженица отдела рукописей не заметила две тени, притаившиеся в полутемном коридоре.

Впрочем, даже если бы Нина и обратила внимание на двух худощавых парней в черных свитерах и черных джинсах, в очках с черной роговой оправой, с длинными печальными носами и зелеными лицами, то все равно не всполошилась бы. Тени как тени. Ничем не примечательные. Кто волнуется, увидев петуха в курятнике, осетра в Волге, изнуренного учебой студента в библиотеке или тень в царстве Аида?

Парни же, сначала стоявшие у стены, пропустили вперед девушку в джинсах и свитере и зашагали следом, умело приноравливаясь к ее походке. Шаг-два-три, шаг-два-три… Молча, почти беззвучно.

Потом тот, что повыше, вырвался вперед — обогнал товарища, слегка коснулся плечом впереди идущей девушки, обогнал и ее. Все так же тихо, звук умирает там, где правит повелитель усопших. Нина даже не посторонилась — слишком легким было прикосновение, слишком она погрузилась в собственные мысли.

Парень же вдруг стал резким и быстрым. Поворот на сто восемьдесят градусов, хищно взлетают длиннопалые ладони — один палец длиннее других. Неуловимый взмах рукой, незаметная ранка на шее девушки — чуть ниже подбородка. И — музыка. Дивная, чудная, манящая.

Далее странную игру продолжали уже оба. Они подхватили ее под руки — ни дать ни взять старинные приятели — и повели. К выходу из библиотеки. Шли уже не как тени, а шумно, весело, открыто.

Прочь царство теней! Грядет племя молодое, незнакомое. Шли и весело болтали. Если бы милиционеру, дежурившему у служебного входа в «Публичку», пришло в голову прислушиваться к разговорам мелькающих туда-сюда людей — он бы услышал вполне безобидный диалог:

— Да ладно, добежим до «Метрополя», здесь всего два шага, а то от нашего кофе — изжога и томление духа.

— Конечно, Нина, не капризничай. Сейчас не холодно.

Но сержант-вахтер в серой форме был слишком занят, чтобы еще обращать внимание на пустяки. Квартиру ремонтировать надо, в купленной по случаю «пятерке» движок совсем сдох, жена пилит из-за зарплаты, хотя не так уж мало он зарабатывает… А проходящие? Показали корочки-пропуска, и слава Богу!

У развеселой троицы коричневые книжечки сотрудников библиотеки были. Дополнительные вопросы дежурный задавать не стал. А то, что компания, вышедшая на пятнадцать минут — кофе попить в «Лакомке», кофейне при «Метрополе», не вернулась вовсе, так не его охранническое это дело. Его дело — следить, чтобы никто посторонний не проскользнул, чтобы не вынесли книжку какую библиотечную, казенную. Одно слово, служба, и службу свою он несет исправно.

Оказавшись на улице, парни стали куда более деловитыми. Ни улыбок, ни прибауток. Они доволокли пленницу до спрятанного в переулке Крылова автомобиля. Рядом с их бежевым «Москвичом-Алеко» теснились машины отделения милиции. Очень грамотный ход — почти так же эффективно, как укрыть волка в зоопарке или прожженного интригана в аппарате президента.

Они бережно усадили Нину на заднем сиденье, тот, что пониже ростом, устроился рядом. Второй сел за руль. Никакой спешки или нервозности. Методично завел двигатель, прогрел его, включил сигнал поворота, аккуратно тронулся, поворачивая на Садовую, пропустил всех, кого нужно, — и далее по той же схеме. Не автолюбитель, а мечта гаишника, прямо «правила дорожного движения» на колесах производства автозавода имени Лихачева.

Далее ничем не примечательный «Москвич», никто же не знал, что пассажирка одурманена музыкальной химией, свернул на Невский и затерялся в потоке других машин. Минерва, украшающая фасад «Публички», унылым безразличным взглядом проводила автомобиль. У богини мудрости и без глупых похищений хлопот достаточно.

Утром Максим обзвонил всех, кого знал или почти знал в мире политики, бизнеса, криминала, в околокриминальных и околоделовых мирах. Он цеплял все ниточки в расчете, что та или иная внезапно превратится в путеводный клубок, который покажет, кто именно хотел избавиться от влиятельного Бати.

Трогать милицейские контакты он не спешил: пусть жрецы правопорядка, утомленные бесчисленными журналистскими атаками, оценят деликатность одного из пишущей братии. Он же тем временем через Колю Горюнова узнает, чем завершился следственный эксперимент с кинжалами.

Остальных же репортер потрошил безжалостно. Расспрашивал начальника пресс-службы Законодательного собрания, какие слухи по поводу смерти Бати циркулируют в курилках Мариинского дворца.

Ненавязчиво выводил знакомого из департамента мэрии по городскому хозяйству на разговор об оптовой торговле бензином: кто контролирует, кто претендует и как к такого рода претензиям относятся в Смольном.

Выведывал у начальника отдела кредитов банка «Петербургский капитал», где хранил свои нетрудовые сбережения сам Батя и его бравые сподвижники, не собирался ли он сменить банк и не гнал ли кто из независимых банкиров волну относительно скорой и неминучей финансовой смерти банка, живущего под замарайской группировкой.

Весело сплетничал с официантом кафе «Бавария» — именно в этом кафе при пятизвездочном отеле любили вести деловые переговоры и просто встречаться деятели легального, преступного и промежуточного бизнеса. Официант, гордый столь близким знакомством с популярной в городе фигурой, хихикал, а заодно рассказывал, какие странные альянсы-компании он видел и какие несусветные разговоры слышал в последнее время, без отрыва от производства.

Картинка вырисовывалась прелюбопытная. Полная противоречий и каверз.

Депутатики уверенно твердили, что Батя финансировал предвыборную кампанию одной заметной в городских масштабах группы. Шепотом называли весьма крупный блок с говорящим именем «Порядок и справедливость» — Максим и раньше слышал, что Батинкову было свойственно своеобразное чувство юмора. Но сторонники порядка и справедливости умудрились пристроиться при двух коровах. И якобы одна из кормилиц не вытерпела — посчиталась со второй мамой любимого политического дитяти. Как зовут мстительную финансовую мать, депутаты не говорили.

Хозяйственник городского масштаба намекнул насчет бензиновой войны, уже давно развязанной отставными высокопоставленными чиновниками и нефтяными баронами Тюмени. Одна из целей воюющих — выбить пришлых любителей из дела. Батя, прорвавшийся к золотоносному бензиновому источнику во время смуты начала девяностых, был именно чужаком. Плюс борьба за бюджетный бензиновый контракт — гарантированные миллиардные поставки, — тут вмешательство конкурента-оптовика вызывало не только досаду. Правда, кто именно из чиновных нефтяных любителей и профессионалов отрастил зуб на Батю, выведать не удалось. В Смольном знают, когда именно следует прикусить язычок.

Банковскую галактику лихорадило. Уже давно и регулярно. Лопались не только дутые денежные величины, но и крепко сбитые, живущие на партийные или бюджетные деньги банки. Могло ли убийство Бати повлиять на жизнь и приключения рубля и доллара в Петербурге, клерк не знал. Зато он под большим секретом поведал, что некий аноним последние три месяца активно искал подход к разным банкирам на предмет получения крупного кредита. Магнаты, перепуганные бурей в банковском стакане, проходящей под флагом борьбы Центробанка за стабилизацию финансового рынка, осторожничали. Соглашались выдавать лишь по «три рубля лишь на три дня и только под надежное обеспечение», скажем акциями «Бэнк оф Америка». Вроде бы зондировали на предмет займа и батинковскую контору. А что там было далее — Бог весть. По крайней мере, слухов о том, что у Бати трудности с активами или, там, пассивами, — не было.

Официант рассказал про новую любовницу заместителя мэра: «Клевая лялька, лет восемнадцати, и держится по-хозяйски. Даже слишком. Слепоглухонемой догадался бы, что она ему не дочь и не референт!» Про вдруг подружившихся председателя солидного, как облигации, муниципального займа АО «Техникинвест» и хозяина сомнительного, но популярного среди золотой и позолоченной молодежи бара-дискотеки «Амбар». Что их связывает — загадка: «Техникинвест» чуть не на равных со столичными финансово-промышленными монстрами бьется на залоговых аукционах за контроль над российским никелем, а «Амбар» знаменит тем, что там можно подклеить малолетку за недорого или купить пару таблеток «Экстази». Когда у отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков недобор по части галочек в отчетах, они не мудрствуя лукаво устраивают санкционированный налет на заведение — и показатели резко подскакивают.

Потом один из бригадиров-андреевцев жарко — этот жар передается даже малочувствующей температуру телефонной мембраной — заверял, что они встанут как один, и дадут ответ, и дадут отпор, и забудут об усобицах, и сплотятся, чтобы отразить удар, нанесенный подлой рукой исподтишка. Речь бандита, если бы не частые малоцензурные вкрапления, живо напоминала пионерское детство, «Зарницу», переход через речку Лугу, вожатую в красном галстуке. Максим уже давно не удивлялся отрыжкам прошлого — всех, в том числе и криминальный элемент, благословила одна и та же воспитующая рука.

В телефонных разговорах утро незаметно переросло в день. Так же незаметно подкрался вечер. Насытившись пищей духовной — если слухи, сплетни, склоки можно отнести к сфере духа, — Максим почувствовал голод вполне физический. Часы пробили восемь. Обычно к этому времени супруга уже возвращалась домой со своей бестолковой работы и кормила труженика мужа. Тигр пера, уже через неделю после свадьбы оценивший пищевые преимущества законного брака и установивший гастрономическую тиранию, отправился на кухню. Попутно заметив свою унылую физиономию в зеркале, состроил сам себе совсем уж козью морду. Но быстро утешился, вообразив, какую грандиозную казнь он устроит вероломно бросившей его супружнице, как только та соблаговолит вернуться под кров мужа и господина.

Думы о приятном способствуют пищеварению. Максим с удовольствием проглотил холостяцкий ужин: яичницу аж из шести яиц, бутерброды с сыром и ветчиной. С не меньшим удовольствием запил все это найденным в холодильнике пивом — ему удалось приучить свою растяпу к тому, что какой-то минимальный продовольственный набор, в том числе пиво и сок, должен быть в холодильнике при любых обстоятельствах. Она старательно забивала холодильник продовольствием, о котором твердил Максим, хотя и пошучивала насчет корзины из девятнадцати продуктов питания, которая не предусматривает потребления пива вообще, а яиц в соответствии с рекомендациями Министерства труда и социальной защиты должно быть только десять в месяц.

Поужинав и свалив посуду в мойку, желудочно удовлетворенный репортер продолжил тотальный обзвон. Ведь кое-кого можно застать лишь после десяти вечера. Переговорил с коллегами, которые по тем или иным причинам могут быть в курсе происходящего, попутно разузнал, что напишут об убийстве Бати завтрашние и послезавтрашние газеты. Даже змею Сараевскому звякнул. Правда, тот был в нетях, о чем Максиму поведала его мать. На вопрос, где его можно найти, выдрессированная сыном мамаша не ответила.

Настоящий искатель информации может говорить по телефону сутками. Ведь у подлинного мастера таких источников живительных знаний не просто много, а очень много.

Второй раз он пришел в себя в полночь. Нины не было. На этот раз Максим встревожился. Даже забыл об изощренных казнях, положенных строптивым женам. Впервые она не пришла и не предупредила, что задерживается.

Только что освобожденный телефон истерично заверещал. Или звонок показался нервным вдруг забеспокоившемуся грозному мужу. Он вздрогнул — вдруг это она! — и чуть не уронил телефонную трубку. И разозлился — дрожь в руках не украшает матерого мастера пера.

— Привет! До тебя дозвониться ничуть не проще, чем до приемной генерального прокурора в день, когда объявлено об аресте двух вице-премьеров сразу!

— Здравствуй! Вы же криминальная милиция, вам же политика до фонаря, ты как-то отклонился от курса собственного ведомства. — Максим почти машинально отреагировал на политизированную шутку оперуполномоченного Горюнова. — И вообще, у меня жена пропала!

— Да что ты! И вчера было нечто в этом роде. Прямо-таки латиноамериканский сериал: нечаянные встречи, негаданные находки, таинственные исчезновения, похищения и черт-те что, причем второй день подряд.

Коля помнил вчерашнего приплясывающего от ярости Максима, помнил, как он нападал на ни в чем не повинную Нину. Участвовать во втором акте сцен из супружеской комедии не хотелось.

— Сейчас уже двенадцать. А она даже не позвонила! — продолжал возмущаться обиженный репортер. Нечуткие ныне в основном милиционеры!

— Меня ты просил позвонить лично и убедительно. Что я дисциплинированно делал на протяжении последних трех часов. Даже из кабинета шефа телефончик с автодозвоном притащил. И дозвонился. Тебе крупно повезло, что у меня сегодня день ББД!

— Чего? — Журналист был уверен, что знает все милицейские аббревиатуры, но ББД звучит уж больно запредельно, неужели какая-нибудь «борьба с бандитизмом добровольная»?

— День борьбы с бумажными долгами, — охотно разъяснил Коля Горюнов. И тут же принялся рассказывать, сколько совершенно маразматических запросов и отчетов он сегодня написал, заполнил таким образом пустые папки дел и подготовил плацдарм для грядущих разговоров с руководством. А то, что они будут, и скоро, Коля после утреннего вызова в Главк не сомневался. Уж очень странно разговаривали с ним два родных внутренних подполковника один живой и подвижный, другой худой и меланхоличный. Потом еще попросили зайти этажом выше — к коллеге-смежнику, тому самому, что днем раньше при помощи странных приемчиков, выживших со времен застоя, мотал душу журналисту Самохину. Максим очень талантливо описал этого темного человека, который то пугает, то ласкает.

Вернувшись из опасной местной командировки, Коля, как опытный оперативник, тут же начал готовиться к вмешательству в свои внутренние дела. К внеплановым проверкам и ревизиям.

Последняя написанная в этот день бумага могла бы превратиться в бюрократический гимн МВД. Запрос Коле скинули только сегодня. Запрос был составлен человеком чистым и невинным, аки голубь небесный.

Кто-то мастеровитый повадился чистить телефоны-автоматы как раз на Колином участке. Дело выгодное, непыльное, безопасное. А жетон метро, превращенный с разрешения властей и в телефонную валюту, стоит немало. С каждого автомата чистой прибыли тысяч на сто-сто пятьдесят. Хлопоты по превращению жетонов в полноценный банковсий билет, выпущенный ЦБР, — дело плевое: в часы пик очереди чуть не на каждой станции. Желающих прикупить жетончик без томительного топтания возле будки с окошечком искать не надо. Да и торопиться сбывать добычу нет нужды. Сейчас хранить сбережения в жетонах метрополитена гораздо выгоднее, чем доверяться банку, который обещает в лучшем случае тридцать годовых и, того гляди, лопнет. К тому же кружок цветного металла, украшенный с одной стороны неизбежным в российском метро чеканным «М», а с другой — гордым именем Санкт-Петербург, дорожает быстрее загнанного в коридор доллара США. Каждые три-четыре месяца минимум двадцатипроцентная прибавка в копилке. Чем худо? Колю же просили провести серию оперативно-розыскных мероприятий. Отыскать свидетелей гнусного преступления, посмотреть отпечатки пальцев в разоренных муниципальных таксофонах. И тому подобное.

По-хорошему, блезиру и приличия ради, следовало выждать денька три и уж потом отрапортовать. Но Коля жил по принципу «умерла так умерла», и если брался за бумагомарание, то непременно доводил дело до конца. Посему он тут же накатал бодрый ответ по существу запроса. В ходе обхода участка выявить даже возможных свидетелей преступного деяния не удалось, опыт с дактилоскопией также не получился, поскольку затруднительно отличить пальчики мирно звонивших граждан от следов, оставленных бандитом. Что же касается кинолога с собаками, то он, оперуполномоченный Горюнов, был готов вызвать кинологов, только вот очередь на служебных песиков чересчур длинная. Число, подпись. Дело в шляпе — ответ запрашивающий получит всего через два часа после отправки соответствующего документа к ним, в уголовный розыск. Красота — именно такой оперативности и требуют от оперативника инструкции министров Ерина и Куликова!

Рассказывать о дурных предчувствиях, появившихся сразу после визита на Литейный, Коля не стал — ни к чему грузить обеспокоенного пропажей жены человека еще и своими вещими домыслами. О визите же в высокие кабинеты коротко рассказал. Затем, собственно, и звонил.

— Они задавали те же вопросы, что и тебе. Кинжальчики изъяли.

— И как, они те же, что и у того парня, который Батю шлепнул?

— Знаешь, я как-то не поинтересовался. Хорошо, ты напомнил, позвоню в Большой дом, распоряжусь, чтобы прислали рапорт, — огрызнулся Коля.

— Ладно, не ярись. — Максим постарался произнести эти слова как можно миролюбивее. Опер немедленно успокоился.

— Я, конечно, больше насчет разработок говорил. Насчет этого геолога, про бабку в кружевах, с ее черным человеком. Они к ней наверняка наведаются. Будет Пиковой Даме развлекуха. И под полковничкам тоже. Ей ведь на звездочки начихать. Она, по-моему, еще на балах в Зимнем с флигель-адъютантами танцевала, и две большие звезды с двумя просветами ей до фонаря. Она им постарается разъяснить, как следует ловить злоумышленников. Про твои с супругой дела не поминали. И я не стал гнать волну, на меня и так навесят, что разработки не отсылал заранее. Можно подумать, сделай я это заранее, они бы тут же кинулись беречь крупного бизнесмена Батинкова, а не отправили бы меня на обследование в «Скворцова-Степанова».

— Дело ваше такое, служивое, — назидательно утешил Колю журналист.

— Ничего! Если осведомленных в этом кинжальном вопросе будут раскидывать по психушкам, то окажемся в одной палате. И постараются тут не мои начальнички, а кузен-смежник. Они меня потом к нему отправили. К твоему «неописуемому». Он попросил называть себя «господин полковник». Но я сразу догадался, что это твой Николай Яковлевич Петрунов. И повадки те же. Сначала пуганул санкциями по служебной линии. А потом начал выспрашивать, почему это я заинтересовался досрочно дельцем геолога с ножом. Чуешь, какая логика? Мои боссы вопрошают, почто не оповестил з-а-р-а-н-е-е, — Коля почти пропел последнее слово, — а родственничек интересуется, почто досрочно сунул нос в такое ничем не примечательное дельце… Так что гореть мне синим пламенем, если не по прямой линии, то через побочных руководителей.

— Дело такое твое, служивое, — флегматично повторил Максим. — Кстати, что ты ему ответил?

— Сказал, что в дело меня втянул один неумеренно любопытный журналист. Так что неприятности с шестого этажа Большого дома я и тебе обеспечил!

— Спасибо, друг, — проникновенно поблагодарил отчаянного опера Максим. Потом подумал секунду и запаниковал: — Я понимаю, ты шутишь. Только вот не связано ли это с исчезновением Нины. Может, твои боссы теперь ее на допрос вызвали?

— Ночные допросы запрещены в соответствии с уголовно-процессуальным кодексом Российской Федерации. — Теперь уже Коля был невозмутимым и флегматичным.

— Ты мне про УПК не заливай. Я не первый день тусуюсь рядом с вашими структурами и насчет вашей любви к соблюдению буквы УПК знаю все или почти все.

— Да нет, вряд ли они ее так надолго задержали. У них же тоже семьи, жены, ужин, телевизор.

— А экстренное расследование?

— Первое оно, что ли? — Здоровый цинизм в 1996 году нужен не только политикам и журналистам, но и защитникам правопорядка.

— Тебе твои боссы с Литейного телефончики свои не оставили? Я бы звякнул, спросил насчет Нины. — Максим, когда его посещала какая-нибудь плодотворная идея, превращался в бронетранспортер, пер к цели без оглядки.

— Телефончики — это по твоей части. И лучше отложи на утро. Появится твоя половина.

— Первый час!

— Все равно сейчас никто не ответит: если ночной допрос, к телефону не подходят.

Трудно спорить с очевидным.

— И начал бы я не с моих внутренних полковничков, а с темнолицего Петрунова — такие проделки скорее в духе смежного ведомства. Муж, жена, ночь…

И тут Максим не мог не согласиться.

Заснуть он пытался под лозунгом: «Утро вечера мудренее», но девиз, так помогавший в свое время Ивану-царевичу, выбравшему в жены царевну-лягушку, не помогал. Он забылся лишь под утро. Сновидений не было, только кваканье.

Утром — без изменений. Блудная жена не появилась. И не сообщила о том, куда и зачем пропала. Теперь стало по-настоящему страшно. Едва проснувшись, Максим снова повис на телефоне. Пресс-центр ГУВД ответил длинными гудками. Кабинет начальника РУОП — такая же история. Тогда по старой журналистской привычке Максим перешел к тотальному обзвону. Просто набирал все известные номера Главного управления внутренних дел Петербурга. Отдел по борьбе с экономическими преступлениями, хозяйственно-административная часть, бюро пропусков, уголовный розыск и кто угодно, вплоть до дежурного. Отвечали только по тем номерам, к которым были приставлены секретарши или ординарцы-дневальные. Только можно ли считать ответом вежливое эхо, повторяющее вопрос звонящего и уверенное в собственной некомпетентности и беспомощности? Разумеется, никакой конкретики и экзотики: кто звонил, непременно передам, когда будет, — неизвестно…

Потом Максим позвонил на службу оперативнику Горюнову. Тот тоже исчез. Следующий этап — заявление в милицию об исчезновении гражданки X. Ему, пойнтеру журналистского сыска, до жути не хотелось, подобно простому растерянному обывателю, брести в отделение, долго объяснять дежурному, что, собственно, произошло, размахивать удостоверением и требовать, чтобы дело открыли прямо сейчас, — по традиции заявления насчет пропавших совершеннолетних граждан России принимают лишь на третьи сутки, безвестное отсутствие в течение одной ночи в счет не идет, следовательно, придется добиваться исключительного к себе отношения, а без звонка сверху это почти невозможно, а наверху, судя по всему, никого нет и не будет. Все вместе — это не только удар по профессиональной гордости, но и довольно муторное мероприятие.

Гордый утопающий пойнтер хватается даже за соломинку. В данном конкретном случае Максим решился позвонить нелюбимому Глебу. Человеку крайне неприятному, задиристому и бестолковому, к тому же постоянно старающемуся подчеркнуть собственное несуществующее превосходство. При любых других обстоятельствах Максим скорее попросил бы о помощи ученую макаку или гиббона. Но Глеб был другом и сослуживцем Нины, почти единственным человеком из ее прошлого, которого сам Максим более или менее знал, так что выбора попросту не было.

— Здравствуйте, будьте добры Глеба Ершова. — Журналист постарался говорить нейтрально и убедительно. На том конце провода некто с ворчливым голосом пообещал посмотреть, дома ли Глеб. Ждать пришлось довольно долго. А когда Максим наконец услышал сонный голос библиотечного труженика, то не сразу сориентировался, что сказать. То есть он заранее придумал зачин беседы, но успел позабыть его.

— Привет. Это Максим Самохин. Я тебя разбудил?

— Да, я собирался проспать еще минимум час… — хамски ответил Глеб. Настоящая акула пера в подобных случаях спуску не дает. Максим собрался и подтянулся:

— Извини, но я не просто чтобы поболтать. Как собеседник ты сто десятый в очереди…

— Тогда я пошел досыпать. — Несносный тип немедленно вклинился в незавершенную тираду.

— Постой. Ты вчера видел Нину? — заторопился журналист.

— Это вопрос ревнивого мужа? — Этот тип не устает самоутверждаться. Несмотря ни на что! Соперничек! (Максим позабыл, вернее, не считал нужным вспоминать о том, что Глеб некогда был явно влюблен в его жену Нину.)

— Погоди ты с ревностью! Ты вчера ее видел на работе?

— Вчера у меня был библиотечный день… — Очень оригинальный подход — библиотечный день у работника библиотеки. Максим хмыкнул, но от комментариев воздержался. Не до того. — А в чем дело?

— Просто Нина куда-то запропастилась. Как ушла вчера утром на работу…

Весь гонор Глеба испарился, словно золотая рыбка, которую попросили списать внешние долги России.

— Ты хочешь сказать, ее не было всю ночь?! — Теперь Глеб попросту орал. Максим даже отвел от уха телефонную трубку, дабы не травмировать барабанные перепонки. — И ты спокойненько сидишь до утра, дожидаешься известий, как скотина бесчувственная!

Насчет скотства и бесчувственности у журналиста было особое мнение. При других обстоятельствах можно было бы и поспорить. Но он опять блеснул выдержкой:

— Слушай, ты несешь чушь. Лучше давай прикинем, ты знаешь кого-нибудь, кто был вчера в этом вашем отделе рукописей?

— Это ты городишь чушь. Естественно, знаю.

— Тогда выясни, когда Нина ушла вчера с работы, и тут же перезвони мне.

Глеб, оказывается, умел действовать почти молниеносно. Не прошло и двух минут, а он уже отчитывался:

— Я дозвонился до Маргариты Львовны. Наш лучший библиограф. Она видела ее вчера около четырех. А когда Нина ушла — не знает. Тут ничего удивительного — ты сам видел, как у нас столы стоят. Кабинетов отдельных нет, но все разъединены шкафами.

Действительно, в закутке с окнами на Екатерининский сквер в пределах прямой видимости стояли лишь два рабочих стола — Нинин и Глебов. Остальных сотрудников, кроме занятых на выдаче заказов, было не видно и не слышно.

— И что теперь делать? — продолжал Глеб.

— Может, рванем в «Публичку»? И там на месте все разведаем? — Ничего более конструктивного Максим придумать не смог. Глеб не возражал.

Через пятнадцать минут они встретились на Садовой, еще через пять минут стояли у Нининого стола. А на столе стояла ее сумка — черный кожаный рюкзачок. Творение трудолюбивых голландцев. Подарок Максима на Новый год. А на крючке, вбитом с обратной стороны шкафа с ценными образцами печатного ремесла, висела ее шубка. Рыжая лиса. Тоже подарок мужа. Все мило, спокойно и обыденно. Чистые листы бумаги, шариковая ручка, стопка книг на правом краю, синяя кобальтово-фарфоровая вазочка, в данный момент пустая, рядом китайская чашка — синий узор по белому — на случай чаепития, и стаканчик с исписанными ручками — сколько ее ругали за дурную привычку хранить старье, только именно от дурных привычек и не удается избавиться, слева забитые рукописями папки. Стол как стол. В меру живописный, рабочий…

— И что? — первым очнулся от порожденного парализующей обыденностью сна Максим, все же у него и опыт, и закалка.

— Все вроде на месте…

— Кроме Нины! — Он схватил сумочку и решительно вытряхнул содержимое на стол. Тоже ничего примечательного: гобеленовая сумочка с косметикой, еще одна ручка, шелковый носовой платок, записная книжка, бумажник, ключи на брелке в виде кандальных цепей. Смятый газетный лист. Максим быстрым взглядом прирожденного газетчика просмотрел его, не обнаружил никаких пометок и прочих особых примет.

— Посмотри, может, в папках есть что-то необычное.

Глеб послушно начал шелестеть бумагами. Максим же занялся бумажником и косметичкой. Триста тысяч, мелочь и жетоны на метро, какие-то несусветные чеки и справки, опять же свидетельствующие о безалаберности и неорганизованном складе ума хозяйки. Косметика тоже в беспорядке: помада, которой Нина никогда не пользовалась — Максим, как муж, знал это наверняка, — пудреница, еще один носовой платок, темно-коричневая коробочка с тенями, кисточки и палочки и странная пластмассовая лепешка с аппендиксообразным отростком. От подробного досмотра его отвлек Глеб:

— Здесь статья, мне ее Нина позавчера показывала, реферат для доклада на апрельской конференции в Институте востоковедения, в просторечии в ИВАНе, диссертация некоего Вадима Петрова. Тема профильная — списки Пятериц, хранящиеся в наших фондах. Все.

— И ничего такого-этакого?

Библиотечный ученый отрицательно покачал головой. Максим вновь склонился над россыпью дамских вещичек, взял в руки странную лепешечку.

— Что это? — порывистый историк чуть не вывернул ему руку.

— Не знаю, — честно ответил журналист. — Какой-нибудь прибор для подкручивания ресниц.

— Дурак, у нас парень недавно вернулся из Эмиратов, однокурсник Нинин, я его тоже знаю, вместе на сборах были. — Максим внимательно слушал и никак не мог понять, почему столько волнений из-за пластиковой фигульки. Все-таки ученые страдают вялостью мысли и болезненной страстью к подробностям. — Он там занимается экономическими контактами их шейхов с нашими бонзами. На серьезном уровне — включая всякий противошпионаж. Он похожую штучку показывал, говорил, что это какой-то одноразовый жучок для лопухов: кидаешь в карман — и день можешь слушать, о чем лопух говорит…

Теперь Максим отобрал у Глеба кусочек черного пластика. Вгляделся в него повнимательнее и обругал себя кретином третьей степени. Мысленно. Не делиться же сокровенным с библиотечным пылесборщиком и могильщиком истории, который скорее, чем ас петербургской журналистики, опознал очевидного клопа, жучка, или какие еще названия придумали для подслушивающих устройств?

— Значит, тут рука Николая Яковлевича. — Максим и сам не заметил, что бормочет вслух.

— Какого Николая Яковлевича? — как и положено, оторопел ученый.

Отвечать Максим не счел необходимым. Он попросту сгреб все, кроме микрофона, обратно в рюкзачок, еще раз пристально осмотрел стол, зажал темно-серый пластиковый жучок в ладони и, повернувшись на каблуках, покинул построенный при помощи шкафов и полок кабинет.

Он почти бежал по утренним пустынным библиотечным переходам. Следом торопился Глеб. Бежал, судорожно распахивая нужные двери: к выходу репортера вел точный инстинкт. Инстинкт подсказывал очевидный вывод: «Очень, очень похоже на специфический почерк соответствующей спецслужбы. Давно отработанная методика». И только на сакраментальный российский вопрос «Что делать?» инстинкт ответить не мог.

Нина очухалась и попробовала сообразить, который час и где она, собственно, находится. Определить время не удалось. Зато смогла кое-как осмотреть помещение. Вернее, узилище. Подлинная средневековая темница, никаких реверансов в сторону двадцатого века, единственное исключение — тусклая электрическая лампочка под потолком, все остальное явно сделано под присмотром строгих консультантов, неутомимо боровшихся за абсолютную аутентичность тюремной камеры, чтобы все было точно так, как в эпоху сожжения Джордано Бруно и мятежа Ивана Болотникова. Даже стены не бетонные, а кирпичные, сводчатые, с живописными потеками, в дальнем углу настоящая капель. Мебели, как и полагается, никакой. В те былинные времена топчаны и табуреты выдавали только высокопоставленным заключенным. Нину таковой не сочли. Приходилось довольствоваться драной рогожкой, вероятно, в старину добавили бы и ворох соломы, но с соломой в большом постиндустриальном городе напряженка. Зато нашлись тяжеленные кандалы с громадными чугунными браслетами, цепи крепко-накрепко вмурованы в стену, тронутые ржавчиной браслеты привинчены к рукам. Запястья уже расцарапаны. И весит вся конструкция не меньше десяти килограммов — и сразу же заставляет вспомнить о времени нынешнем, когда злоумышленников приковывают к батареям элегантной продукцией из нержавейки — легко, гигиенично, гуманно. Впрочем, условия задачи, которую надо решить, следует принимать такими, какие они есть, — о гуманизме хозяева темницы явно не помышляли.

Нина застонала и попыталась подняться: надо поправить измазанную неведомо чем рогожку-ветошку, а заодно проверить оковы на прочность. Она с трудом встала, бронзовый и почти мелодичный звон напомнил о музыке, слышанной совсем недавно. Два шага в сторону — цепи держатся и в стене, и на руках. Зато определилось пространство для маневра: два шага налево, два шага направо. Прогулки по камере — излюбленное развлечение невинных узников — отменяются. Пришлось сесть и заняться воспоминаниями. Она отчетливо помнила собственное имя, фамилию, род занятий, помнила, где работает, помнила, как зовут маму, отца и мужа, помнила о кинжалах, поисками которых занимается супруг, помнила, что была на работе. Далее — пустота, провал. Провал, который следует заполнить.

Думать не получалось. Вместо связных воспоминаний мелькание и кружение перед глазами и свист в ушах. Она сжала виски. Не помогает. Тряхнула головой, так что заболела шея. Тоже без толку. Круги перед глазами стали отчетливее. Мыслей по-прежнему никаких. Мозг отказывался повиноваться. Впервые в жизни. И все. И страх. Кто-то провел хирургическую мини-операцию в ее голове — ампутировал кусочек жизни. А она даже не знает, большой или маленький кусочек ее собственной жизни украден неизвестным и умелым эскулапом. Слезы потекли сами собой — она плакала от страха, от сознания собственного бессилия, она плакала в бессильной ярости. И при этом смотрела на себя словно со стороны: девица в джинсах и свитере сидит на рваном одеяле, прикована к стене антикварными кандалами, стена же тоже часть антикварной темницы. Сидит, плачет и ничегошеньки не понимает. Все вместе более всего походит на бред шизофреника.

Она плакала так горько и долго, что совсем отключилась от происходящего и не заметила, как и когда в темницу вошел мужчина в свободном азиатском одеянии. Такие хлопчатые шаровары и рубахи носят повсюду на Ближнем Востоке, от Ирана до Магриба. Очень удобно при жаре. Специалист-этнограф по неуловимым тонкостям кроя и отделки сможет отличить шальвары, шитые в Сирии, от тех, что произвели в пограничной северо-западной провинции Пакистана. Нина специалистом такого уровня не была. По крайней мере в тот момент, после ампутации памяти. Она все еще продолжала всхлипывать, а заодно тупо смотрела на незваного гостя.

Лицо до боли знакомое — красивое лицо с чеканным профилем. Лицо меднотелого богатыря Рустама, прямой, открытый взгляд, брови вразлет, твердый очерк губ. Красавец мужчина, без всяких скидок. Такого хочется попросить о помощи, именно такие в свободное от основной работы время занимаются спасением вдов и сирот. А Нина и была невинно обиженной сироткой.

— Кто вы?

— Вы хотите знать мое имя? — Голос глубокий, убаюкивающий. Тоже рыцарственный.

— Ну да, имя…

— Земное имя — пустяк. Я — самит, молчащий.

Ответ слишком трудный для полупарализованного мозга.

— То есть вы говорить не любите? — Она задала очередной глупый вопрос и сама удивилась, что заставляет ее мирно бредить, в то время как нормальный человек, брошенный в узилище, уже давно кричал бы и требовал объяснений. Нина поискала внутри себя эмоции, ответственные за крик. Не нашла. Молчащий самит, как и положено, молчал.

— Вы пришли, чтобы молчать?

— Я пришел, чтобы разъяснить уже принесенное знание.

У Нины снова закружилась голова. Самит, молчащий, что-то разъясняет. Речь идет о вещах до жути знакомых. Она уже слышала или читала где-то об этом. Свист в ушах стал сильнее, круги в глазах плодились и множились.

— Постойте, это не самое главное…

— Вы ошибаетесь, — сурово оборвал ее посетитель с обликом благородного рыцаря.

— А зачем вы пришли сюда, ко мне? Тоже чтобы разъяснять?

— Конечно… — Как чисто азиат говорит по-русски. И она определенно видела его раньше, причем совсем недавно. Опустевший кусочек памяти начал потихоньку заполняться, думать стало проще даже под аккомпанемент невыносимого свиста. Во всяком случае, думать о том, что следует узнать у пришельца.

— Тогда действуйте… Как я сюда попала?

— Вас привезли мои люди.

Он действительно готов отвечать на вопросы! Нина заторопилась и теперь говорила чуть захлебываясь:

— Кто? И зачем? И к чему весь этот антураж? И что вам от меня надо?

Молчащий помалкивал. То ли не знал, с чего начать, то ли решил, что одного ответа более чем достаточно.

— Кто вы? И что вам нужно? И где я нахожусь?

— Не спешите… У вас же и так голова кружится…

— Откуда вы знаете? — опешила девушка.

— Так всегда бывает после аханджа. Сначала прекрасная музыка, потом небытие, потом немного кружится голова… Это скоро пройдет…

— Вы меня, вы меня от… отравили? — Она почему-то вдруг стала заикаться.

— Какой же это яд, это, наоборот, лекарство, — сухо усмехнулся молчащий.

— Ага, лекарство от ума, вроде аминазина… Чтоб ничего не помнить и не знать!

— Просто непристойные сравнения — грубая оглушающая химия и древние рецепты, создающие иную жизнь… И вообще, некогда спорить. Я хочу задать вам несколько вопросов… Если вы ответите удовлетворительно, вас немедленно отпустят. Хорошо?

— Освободительный экзамен. — Он оказался прав: мелькание прекратилось, Нина даже смогла сосредоточиться. — Я отвечу, если смогу… — Она облизала губы.

— Договорились, только не торопитесь. Вопрос такой: что вы знаете об ассасинах?

— О ком, о ком?

— Об ассасинах, — терпеливо повторил молчащий.

Девушка пожала плечами, теперь разум вернулся к ней, и маразм происходящего — цепи, темница, рыцарь в белых шароварах и вопросы об ассасинах — казался глупым розыгрышем.

— Что я знаю? Что и все: это политические или наемные убийцы, слово происходит от арабского хашиш — трава, и…

— Я же просил не торопиться. Подумайте как следует. — Посетитель пятился к двери, не отводя глаз. — Я вернусь, а вы подумайте как следует, я же могу заставить вас отвечать, и вы это знаете.

Лязгнул замок, и вновь наступила тишина. Теперь уже не разбавленная ее собственным внутренним свистом.

Нина опять вскочила — сколько ее тут держат, сколько еще собираются продержать в этих железах, как Стеньку Разина? Она опять заметила царапины на руках. Кровь перемешана с ржавчиной, вполне может начаться заражение крови. Зачем понадобились глупые театральные эффекты? Зачем ее сюда приволокли? Зачем оборудовали декоративную темницу? Ведь специально искали — чтоб ни окон, ни бетона, цепи ковали опять же таки. Ее возмущенный разум просто кипел. Слез не было, — наверное, выкипели.

Весна совершенно неожиданно превратилась в зиму. Еще вчера небо голубело, лужицы блестели, и всем казалось, что можно позабыть о промозглой сырости, свинцовых тучах и снегопадах. Мерзнуть в марте гораздо тяжелее, чем в январе, возникает чувство, что тебя несправедливо обидели, наказали незаслуженно, к тому же лишили права на апелляцию и помилование.

Максим оставил машину на переполненной транспортом улице Каляева, она же Захарьевская. Личные и казенные милицейские колеса, построенные в аккуратные ряды, тянулись почти до Потемкинской, то есть были гораздо длиннее дома, издавна прозванного «Большим». Правда, во всех городах России эти дома называют большими, и непосредственно с размерами и архитектурой прозвище сие не связано. Просто дань уважения или другая дань.

Постоянно-временный, годный на три месяца, пропуск в милицейскую часть дома на Литейном Максиму выписал Фомин, как и другим особо приближенным журналистам-криминальщикам. Дежурный у входа внимательно поглядел на картонку с фотографией и кивнул. Далее бегом по лестнице — мимо прежнего покровителя правоохранительных органов. Бюст Феликса Эдмундовича Дзержинского, поставленный на парадной лестнице ГУВД, пережил все реформы и реорганизации. Из кабинетов фотографии и портреты железного чекиста с узкими глазами и узкой бородой убрали. Вероятно, для того, чтобы не обвиняли каждого конкретного хозяина того или иного служебного помещения в болезненном и безрассудном пристрастии к старине и ее преданиям. А общественный, лестничный, Дзержинский удержался. То ли как знак корпоративной солидарности, то ли потому, что его почитали талисманом для защитников права и порядка. Ведь при любой власти тем, кто держит карающий меч правосудия, не помешают холодные головы, горячие сердца и чистые руки. Впрочем, журналист, мчавшийся в пресс-центр ГУВД, менее всего думал о том, каковы головы, сердца и руки у тех, кто сидит в комнатах, мимо которых он пробегал.

Фомина на рабочем месте не было. Милая девушка-прапорщик, ласково улыбаясь, объяснила, что начальство в лице Александра Витольдовича Фомина с утра вызвали к руководству и более она информацией не владеет.

Максим толкнулся еще в несколько кабинетов. С тем же успехом. Некоторые двери были попросту заперты, а там, где по должности прилагались секретарши с приемными, девушки отделывались все теми же отговорками. Рядовые сотрудники отделов и подразделений также знать ничего не знали, ведать не ведали. Тем более не знали они о том, как идет расследование убийства господина Батинкова. Все связанные с этим расследованием как раз и были вознесены в высшие сферы. Остальные же занимались рутинной работой.

Пропуска к соседям сотрудников милиции, также труженикам Большого дома, у журналиста Самохина не было. Его попытки разыскать некоего Николая Яковлевича Петрунова через дежурившего у другого входа сотрудника ФСБ успехом не увенчались. Сдаваться Максим не умел. А посему устроил засаду у парадного подъезда.

Засада — это почти всегда надолго.

Мокрый снег облепил акулу пера, постепенно он становился ледяным тюленем. Продрог, снежинки нахально сыпались за ворот куртки, волосы слиплись в мокрый жалкий снопик. Мимо сновали деловитые сотрудники. Если поболтаться у дверей заведения на Литейном, то быстро научишься отличать случайных прохожих от тех, кто приходит сюда работать.

Максим заглядывал в лица тех, кто входил или выходил из парадного подъезда. При этом старался держаться независимо и уверенно. Хотя селезенкой чувствовал, что выглядит словно дворняжка, которую злой хозяин выгнал и завел бультерьера. А она, горемычная, все еще на что-то надеется, не понимает, что не стоит бороться за место под солнцем хозяйского сердца с породистым новичком.

Журналист болтался на Каляева уже второй час. Петрунов не появлялся. И не должен был появиться. Он мог уехать вместе с теми, кто расследует убийство Бати, — ведь вчера и днем раньше он был с ними неотлучно. Он мог засесть в родном уютном кабинете. Он мог отправиться в командировку. Он мог заболеть. Он мог уволиться. Все это Максим понимал. И все равно ждал неизвестно чего, но ждал. Бегал к ближайшему автомату, набирал домашний номер, слушал долгие безнадежные гудки и вновь бежал обратно.

И дождался. Петрунов подъехал к Большому дому на солидном темно-красном «БМВ», солидном, но не новеньком, как страдающие отсутствием вкуса нувориши. Никаких сверкающих хромом бамперов, ослепительного лака, хрустального блеска фар, машина казалась слегка подгримированной: чуть-чуть пыльцы, теперь она разбавлена мокрыми каплями талого снега, — в общем сильная, дорогая, но вполне рабочая лошадка, а не рысак для выпендрежников.

Максим кинулся к вылезающему из авто Петрунову, как мелкий чиновник к карете вельможи. Только какой-нибудь коллежский асессор прытко бегал, потому как боялся, что его не заметят, журналисту же прыть нужна, чтобы не упустить нужного деятеля. Петрунова Максим не упустил.

— Здравствуйте, Николай Яковлевич, как хорошо, что я вас встретил! — Журналист лгал с легким сердцем: разоблачить его обман пара пустяков — по степени про-моклости. Петрунов встречи не обрадовался, но и заниматься разоблачениями не стал.

— Добрый день. — Он попробовал обойти журналиста справа.

— Какие новости по делу Батинкова? — Максим проворно прыгнул вправо.

— Особо никаких… — Темнолицый сотрудник ФСБ еще более потемнел лицом и попытался отклониться влево.

— У меня вопросы накопились. — Максим, более молодой и гибкий, угадал очередной маневр противника. — Вы мне не скажете, почему ваше ведомство с таким интересом отнеслось к убийству Бати? Ведь в последнее время вы во внутреннюю преступность не очень вмешиваетесь?

— Это не ваше дело. Но так уж и быть, отвечу. — Петрунов щелкнул зубами в опасной близости от журналистского носа, — наверное, давал понять, что тот сует любопытный нос в чужой вопрос. Очень наглядно. — Здесь же есть этот ваш аравийский след…

— Ааа… — для начала Максим сделал вид, что верит, даже брови сложил домиком, потом сделал вид, что его осенило, — только постойте-ка, про то, что кинжал из Аравии, вы от меня узнали, а к делу вроде раньше подключились.

Полемизировать Петрунов умел.

— Его иностранное происхождение бросалось в глаза. Плюс зарубежные связи Батинкова. Я ответил на ваш вопрос?

— Предположим. Но есть еще один. — Максим уже совсем решился спросить про пропавшую Нину и с трудом прикусил язык. Петрунов приехал неизвестно откуда. Держался уверенно и немного лениво. Даже если он всю ночь допрашивал жену журналиста Самохина, то не сознается ни за какие коврижки, разве что под пытками. Максим велел бы пытать темнолицего и хитроумного служителя органов без моральных терзаний, мешали препятствия технического характера. Раз истязания отменяются, пришлось срочно выдумывать военную хитрость. Измыслить что-либо заранее журналист не сообразил — отчего-то решил, что буде он подловит Николая Яковлевича, тот сразу заплачет и чистосердечно во всем признается.

— Послушайте, у меня есть кое-какие соображения насчет тех, кто мог убить Батю, может, поговорим в более спокойной обстановке?

Петрунов помолчал, высчитывая и прикидывая, потом кивнул и распахнул дверцу автомобиля.

Журналист залез на переднее сиденье, поерзал, устраиваясь поудобнее, помотал мокрой головой, обрызгав ковровую обивку салона. Темнолицый поморщился, но промолчал. Солидные люди не переживают вслух насчет подпорченного автоинтерьера. А то могут подумать, что автомобиль для них роскошь.

— Говорите…

— Курить можно? — продолжал тянуть Максим. Он так и не придумал байку для кегебиста.

— Пожалуйста… И ближе к делу…

— Дело вот в чем, вчера, после того как вышла моя статья… Вы, кстати, не читали? — Петрунов всем видом давал понять, что на идиотские вопросы не отвечал, не отвечает и отвечать не будет. — Я разыскал одного моего приятеля. Он, знаете ли, официант в одном кафе, где любят встречаться авторитеты. Хорошее такое кафе, в пятизвездочном отеле. Там они чувствуют себя приобщившимися достойного их образа жизни. Интерьер, обслуживание. Официант мой — парень внимательный. Постоянных клиентов помнит. Батя же был из их числа. И был он у него буквально накануне. Официант видел Батю в «баварских» интерьерах, и видел с очень интересным человеком. И даже слышал, о чем они говорили…

Максим сделал паузу, пожалел, что не носит в кармане шоколадку «Твикс», тогда пауза была бы подлиннее, и вновь собрался фантазировать на вольную тему. И вдруг заметил, как посерел лицом собеседник. Смуглолицые, когда им становится дурно, всегда сереют. Петрунов же цветом лица вдруг стал похож на мышь.

— У вас что? Приступ? — забеспокоился Максим. Правда, искреннее беспокойство почти моментально переросло в подозрительность.

— Нет. Все в порядке, — просипел темнолицый Петрунов, — продолжайте, молодой человек.

— Ну… что тут, собственно, продолжать. Я уже все сказал. Человек этот погоны правоохранительные носит. И оказался в ненужное время в ненужном месте — запомнили его. И даже разговор запомнили. Такие дела, Николай Яковлевич.

Петрунов гладил руль «БМВ» — так рачительный сельский хозяин ласкает породистую свиноматку или несушку-рекордсменку. Ласкает, чтобы прийти в себя, отыскать опору в нестабильном мире. Сотрудник ФСБ успокоился на удивление скоро.

— Понятно. И какие вопросы ко мне?

— Я же говорю, фактически никаких, — пожал плечами Максим. — Подумайте, может, у вас в хозяйстве найдется что-нибудь, что сгодится для бедного журналиста, тогда и поговорим.

— Не обещаю.

— Ваше дело, я кормлюсь той информацией, которую имею.

Максим не прощаясь вылез из машины. Финал беседы ему понравился. Грамотный репортерский наезд. Сначала-то он прокололся, блеял невразумительно. А под конец разыгрался, показал класс.

Снег все еще сыпался. Но Максим Самохин более не походил на беспризорное животное. Он опять стал самоуверенным ловцом сенсаций, умеющим найти подход к кому угодно. И пропавшую жену он отыщет. Можно к цыганке не ходить.

Человек очень быстро перестает ориентироваться во времени и пространстве. Отними у него привычные знаки: рассвет, закат, куранты, отбивающие полночь по радио, синий циферблат телевизионного времени, и все. Исчезают дни и ночи, часы и минуты. Жизнь, обычно воспринимаемая как прямая из прошлого в будущее, превращается в бесформенную массу. Переменчивую и непознаваемую.

Пространство же неумолимо сворачивается. Не в соответствии с законом, открытым Эйнштейном, а просто и безжалостно. Необъятный мир усыхает до размеров обыкновенного подвала.

Нина, лишенная привычного времени и вырванная из привычного окружения, прикованная к кирпичной стене, чувствовала себя приговоренной. И вообще, мысли приходили исключительно невеселые. Впрочем, был и рецепт, как от них избавиться.

Неведомый тюремщик дал добрый совет — рассказать все об ассасинах. О них Нина и думала.

Она уже совершенно очухалась и чувствовала себя даже превосходно. Только руки затекли — кандалы ей выделили короткие. Она попробовала повертеться, чтобы найти более или менее удобную позу. Не преуспела. И стала вспоминать: раздумья тоже своего рода анестезия.

Ассасины — убийцы. Она подумала об ассасинах в связи с убийством этого пресловутого Бати. Максим и раньше о нем трендел: еще бы, авторитет! Максим любил писать о «личностях», кем бы они ни были. Но почему ассасины? Какие-то смутные ассоциации. Придется поднапрячься и получше вспомнить лекции и книжки, читанные в университете.

Ассасины — исмаилиты — раскольники — мятежники. Если можно именовать мятежом благородное решение вернуться к истокам. Как правило, желание испить водицы из незамутненного позднейшими наслоениями родника веры посещает правдоискателей или честолюбцев.

Кем был Исмаил, сын шестого имама из рода Алидов? Кем был сын Джафара ас-Садика? Он должен был после отца стать главой общины, но любил вино. Вино — запретное и манящее. Греховный веселящий напиток.

Гневливый отец отрекся от старшего сына, лишил пьяницу наследства.

Только сам ли Исмаил, люди ли к нему близкие пропили отнюдь не весь ум и не всю изворотливость. Была изобретена лукавая формула: имам из рода Али — непогрешим просто потому, что непогрешим. А значит, питие хмельного не может осквернить его. А значит, вино ему дозволено.

Пьющий Исмаил не дожил до полной победы или до полного раскола — как кому больше нравится. Имамом стал его старший сын — Мухаммад.

Так раскололи раскольников-имамитов. Исламские партии плодились и размножались.

Нина вздохнула. Атмосфера приготовленной, для нее (или не только для нее?) темницы располагала к воспоминаниям, сами собой в голову приходили предания из старины глубокой.

Утро ислама. Восьмой век от Рождества Христова. Чуть более ста лет минуло после Хиджры — переселения пророка Мухаммада из Мекки в Медину. Юность веры. Пора горячих споров и свершений. Счастливые времена для борцов за справедливость и для авантюристов.

Через сто пятьдесят лет после прихода в этот мир Сына Божия Иисуса христиане наслаждались гонениями и упивались мученичеством. Вера их крепла под пытками и в катакомбах.

Пророк, родившийся в год 570-й, проверял своих последователей в боях. Уверовавшие, осознавшие, что «нет Бога кроме Аллаха и Мухаммад пророк его», купались в победах. А где победы, там споры. Споры о вере.

Христианские, ничуть не менее жаркие, раздоры тоже пришли тогда, когда проявилась сила.

Потому что сила и лишь сила нужна тому, кто жаждет власти для себя, и тому, кто ищет правду, чтобы потом раздать ее окружающим, раздать очень часто силком.

Силой были и исмаилиты. Их было не много, но они держали в страхе города и страны. Их боялись власть имущие. Исмаилиты воспитали ассасинов.

Только зачем она должна рассказывать об этом меднолицему Рустаму? Он вполне мог бы найти все необходимые сведения в учебнике или в монографии по исламу.

Странной казалась мысль о том, что прекрасно говорящий по-русски, нарядившийся в национальные рубаху и шаровары тюремщик своего рода извращенец и хочет прослушать лекцию по исламоведению именно в темнице. Причем больное воображение продиктовало совсем странную причуду — что читать ее должна белокурая дочь франков. Мысль была настолько дикой, что поначалу Нина отвергла ее как неконструктивную. Хотя…

Версия «историко-религиозный извращенец» ничуть не хуже других и имеет право на существование.

Версия номер два: просто псих, зациклившийся на той же эпохе.

И версия номер три — самая невероятная и самая жуткая: вполне владеющий собой, более чем вменяемый и пресыщенный незнакомец попросту развлекается. Тогда годятся и разбросанные по разным квартирам йеменские кинжалы, и спектакль с похищением, и качественно-средневековое узилище, и даже убийство Бати.

Все три версии не сулят ничего хорошего Нине, выпускнице ЛГУ, скромной сотруднице Российской Национальной библиотеки.

Нина снова застонала и опять попыталась устроить поудобнее стянутые цепями руки. Кровь на запястьях высохла, зато появились синяки. Она хотела пропихнуть под кандальные браслеты рукава шерстяного свитера. Но безуспешно — черт бы побрал моду на рукава в три четверти! Черт бы побрал вообще нынешнюю моду: Нина вдруг почувствовала озноб, а джинсы и бирюзовый свитерок из ангоры никак не подходят для пребывания в полупервобытном узилище. Неотапливаемом.

Нина дрожала от холода и неизвестности. И от бессилия. Ведь маньяки и сумасшедшие не ведают, что такое жалость и милосердие, не знают, что их идеи и удовольствия вполне могут быть квалифицированы по какой-нибудь статье уголовного кодекса.

Если же тюремщики ее в своем уме и просто развлекаются, то дела обстоят еще хуже.

Больного можно обмануть, разгадав его больную логику, правила и законы, рожденные воспаленным воображением.

Скучающий мучитель в любую минуту поменяет правила игры. Его не объедешь на кривой кобыле обмана и в карете поддакиваний.

Нина опять не сумела сдержать стон.

Максим гнал машину обратно. Обратно — по Литейному, обратно — к «Публичке», обратно — к Коле Горюнову. Не получилось начать расследование с самого верха. Как человек практичный, он решил спуститься вниз. С небес на землю. Тоже очень прогрессивный метод. Кто сказал, что высматривающий добычу сверху орел охотится лучше, чем притаившийся в засаде камышовый кот?

Вот и он вернется в камыши.

В отделение Максима опять пропустили по гуведешному пропуску. На этот раз он даже не достал свою журналистскую карточку.

Оперуполномоченный Горюнов встретил посетителя неприветливо. По-хамски. Словно это не они вчера «дружили» против сотрудников центрального аппарата Колиного ведомства, а особенна против Николая Яковлевича из ФСБ. Коля даже не поздоровался, только кивнул:

— У меня дел — выше крыши…

— Понимаю. Не помог, значит, ДББ, все равно устроили головомойку?

— Напрасно иронизируешь… И за дело пистон получить обидно, а уж за игры с ножами… Как их Нина называла?

— Джанбия. — Максим наконец выучил трудное слово. — Она так и пропала. Ну да тебе это теперь все равно.

— Что значит «пропала»? — раздраженно переспросил опер. Обиженное равнодушие растворилось, как финский рафинад в кипятке.

Максим помолчал. Надо же дать человеку понять, как глубоко он ранил репортерское сердце, разыгрывая мудрого и непричастного к детским играм взрослого.

— Я же тебе вчера сказал, что она не вернулась. А сегодня я с Глебом… ну с этим библиотекарем, поехал в «Публичку». Там все вещи ее, сумочка, шуба — и никаких следов. Она прямо из отдела рукописей пропала. Такие вот дела…

— А сослуживцы?

— Видела ее одна старушка. Около четырех. Ты там когда-нибудь был? Там же шкафная изоляция. Люди могут годами работать рядышком и не видеть друг друга.

— Куда же она делась, по-твоему?

— Ума не приложу… — честно ответил журналист и выложил на стол микрофончик. — А вот это я нашел в ее сумочке. Такие, брат, дела.

Коля двумя пальцами взял кругляшок с антенной, повертел его туда-сюда и отложил в сторону.

— Корейская скорее всего игрушка. Для любителей…

— Любители пользуются литровыми банками, приставленными к стене, — перебил оперативника Максим.

— А это для богатых любителей. Посуди сам, батарейки в этой игрушке хватит максимум на два дня. Чтобы писать с этого микрофончика разговор, надо устроиться в метрах пятидесяти — ста, не дальше. И то качество поганое: помехи от чего угодно — от телевизора, радиотелефона, проигрывателя, я уж не говорю про электробритву и кофемолку — универсальные глушилки, когда речь идет о таких дешевых штучках!

— Ну, наши правоохранители, твое ведомство в том числе, постоянно жалуются на недофинансирование. Вот и решили работать экономно.

— У «наших», — холодно контратаковал Коля, — поседеешь, пока добьешься разрешения на прослушку, потом еще полжизни отдашь, пока подпишешь финансово-доверительные документы на аппаратуру. Потом очередь… И потом тратить с таким трудом добытый инструмент на пустяки!

— А из конфиската? Скажешь, не пользуетесь? — победно сверкнул познаниями журналист. Он никому не позволял заливать баки и вешать лапшу в своем присутствии.

— Пользуемся. Только зачем использовать ценный конфискат на твою супругу? — уже по-настоящему разозлился опер.

— Я и не говорю, что это вы. Но есть кое-какие сомнения…

Максим подробно изложил соратнику по кинжальному делу историю своих утренних мытарств. В частности, рассказал о полном отсутствии присутствия всех милицейских чинов, связанных с делом Бати. Потом почти дословно воспроизвел беседу с темноликим Петруновым.

— Видишь ли, Коля, уж очень лично он отреагировал. Пожелтел так, будто я ему рассказал о налете махновцев на его родовое гнездо. Скулами задергал, желваками заиграл. А я ведь только легкими штрихами набросал встречу Бати с кем-то, всего лишь с кем-то из органов.

— Значит, он и встречался, — подытожил журналистскую историю опер Коля, как и многие служители музы милицейской, музу безопасности не просто недолюбливающий, а откровенно не любивший. Они, милицейские, ничуть не удивлялись, услышав неприглядную историю о смежниках.

— То есть он Батино убийство и организовал? — Максим немедленно зацепился за типичную милицейскую реакцию. На прямые вопросы Коля отвечал осторожнее:

— Может он, а может, наоборот, он его дружком был. Вот и расследует смерть близкого человека.

— Хорошо. А куда Нина делась, он знает?

— На этот вопрос может ответить только Господь Бог и сам Петрунов, — опять состорожничал Коля. И потянулся к зазвонившему телефону: — Алло… Что? Кто? Буянит? Сейчас спущусь.

Оперативник не счел нужным посвятить Максима в тайну этого разговора. Он посмотрел на часы и начал собираться: не торопясь сложил бумаги в сейф, затолкал сигареты в сумку, надел куртку. Подчеркнуто не обращал внимание на Максима, оскалившегося, словно голодный шакал.

— Что? Пойдем? Мне еще пару очевидцев надо опросить…

— Пошли, — гордо ответил терзаемый любопытством журналист.

Впрочем, Коля не довел игру до конца. Когда они спускались по лестнице, он вдруг спросил:

— Тебе фамилия Ершов о чем-нибудь говорит?

Показное безразличие не обмануло догадливого писаку.

— Это он, что ли, внизу буянит?

Коля не ответил.

Уникальное зрелище — неожиданно впавший в буйство утонченный, высокообразованный человек, любитель Плутарха и Карамзина. Уникальное для кого угодно, кроме сотрудников милиции. Потому что именно эстеты, высоколобые знатоки латыни, столкнувшись с суровой прозой — а именно суровой прозой пишутся казенные формуляры, по которым живет и действует человек в погонах, — начинают неистовствовать и пробуют пробить своим высоким, хрупким лбом стену инструкций и равнодушия.

Научный сотрудник Публичной библиотеки Глеб Ершов уже был доведен до высшей степени буйства. Он уже не кричал. Он хрипел.

— Почему? Объясните, почему я не могу пройти к господину Горюнову? Вот мои документы. И объясните почему!

Дежурный, уже использовавший все имевшиеся в его распоряжении доводы: «Вас не вызывали», «У нас пропускной режим», «Зачем вы скандалите?» — на этот раз ограничился универсальным и сакраментальным:

— Не положено.

Глеб, интеллигентный человек, неинтеллигентно заскрипел зубами. Следующий этап — пена на губах и спазмы конечностей. Но, к счастью, вмешался Коля:

— Привет, ты чего тут бьешься?

Глеб не сразу заметил знакомые лица и продолжал битву с дежурным:

— Вы можете ответить мне, почему я, как законопослушный гражданин, не могу…

— Да можешь ты, можешь поговорить с оперуполномоченным Горюновым.

Глеб обернулся и посмотрел невидящими глазами на остановившихся в дверном проеме молодых людей.

— Привет. — Коля помахал рукой — так невропатологи проверяют реакцию пациентов.

— А… Это ты… — не сразу пришел в чувство Глеб. Все-таки бюрократическая машина — величайшее из творений рук и разума человеческих — за пять минут сделает из саркастически настроенного фраера лишенного чувства меры психопата.

— Привет. — Теперь Глеб заметил и Максима. — И ты здесь? Что же ты утром убежал так поспешно? Перепугался?

— Дела были, — буркнул обвиненный в трусости журналист, — не у тебя же жена пропала.

— У меня бы не пропала.

— Ты чего меня искал? — вмешался в ссору оперуполномоченный Горюнов.

— Дело есть, тебя, кстати, тоже касается, Менелай ты мой.

— Что ты этим хочешь сказать? — Максим точно знал, что слышал имя Менелай, причем не один раз. Но сейчас не мог вспомнить, кто это такой, и не понимал, почему Глеб назвал его Менелаем.

— Некогда шутки шутить. Ты тут кипятился, будто тебе скипидар налили вместо чая в гранд-отеле «Европа». А теперь время зря тратишь, — сказал Коля, твердо решивший не допустить очередной ссоры.

— Это я время зря трачу?! — чуть не задохнулся и без того взвинченный донельзя библиотечный труженик. — Я уже два часа пытаюсь до вас добраться. И по делу, между прочим.

— Вот и говори о деле, — с обидной ленцой проговорил Максим.

— И не обращай ни на что внимания, — опять попробовал разрядить обстановку оперативник.

— Ладно, он тебе микрофон показывал? — Глеб демонстративно обращался исключительно к Коле.

— Да, показывал, вы его у Нины в сумочке нашли.

— У меня тут появилась идея, кто и когда мог его подбросить. Я не знаю, рассказывала ли тебе твоя жена о нашей встрече с Караямовым?

— Каким Караямовым? Этим, с носом?

Глеб кивнул. Очень точное краткое описание.

— Это Нинин однокурсник, — он снова повернулся к милиционеру, — они встречаются временами. Изредка. Так вот, третьего дня он нашел Нину и даже зазвал в ресторан, мол, хотел познакомиться с ее мужем. Тебя, — в голосе зазвенела предназначенная для недостойного борзописца сталь, — она не нашла. Заодно старик Караямов просил проконсультировать одного ливанца насчет арабского фонда «Публички». Я с Караямовым знаком, и Нина попросила меня пойти с ней в этот кабак. Там вполне могли подсунуть в сумочку эту штучку.

— Старик Караямов? — засомневался Максим. Он помнил этого приятеля жены — обыкновенный мелкий посредник. — Зачем? Нет, это бред!

— Не перебивай. Во-первых, они расспрашивали про эти ваши джанбии. Пожалуй, с большим пылом, чем про фонды. А во-вторых, ты сегодня бежал быстрее лани, — Глеб замолк, дабы знатоки оценили парафраз из Пушкина, — я же расспросил милиционеров на вахте. Не могла же Нина просто испариться — кто-то должен был видеть, как и с кем она ушла.

Максим еле слышно щелкнул зубами: этот ученый крыс не просто заметил его собственный промах, но и исправил ошибку — с вахтерами поговорить всегда не вредно. Глеб невозмутимо продолжал:

— К счастью, мы пришли рано и смена, дежурившая вчера, еще не ушла. Сначала он, конечно, твердил, что ничего не видел и не слышал. Но потом стал добрее и вспомнил, что девушка, очень похожая на Нину, ушла часов в пять с какими-то носатыми парнями. Все были без верхней одежды и вроде бы шли пить кофе. Один из парней был похож на кавказца. Понимаешь? Она шла добровольно, значит, со знакомыми, а Караямов — он же вполне тянет в глазах милиционера на «лицо кавказской национальности». — Глеб всем своим видом давал понять, как он относится к таким вот милицейским этнографическим новшествам. Как ученый, он брезгливо реагировал на стремление постричь всех под одну гребенку. А рассказы сослуживцев и коллег, как назойливо милицейские патрули проверяют у них документы — среди петербургских историков есть и армяне, и курды, и грузины, — убедительно доказывали, насколько беспринципна эта формула — насчет выходцев с Кавказа.

— Старик Караямов в серьезные дела не путается! Не того калибра деятель… — продолжал спорить Максим.

— Он — нет, а насчет его ливанского партнера не поручусь.

— Глеб дело говорит, — вмешался Коля Горюнов, — эта версия ничуть не хуже твоей, с Петруновым. У этих, во всяком случае, была возможность засунуть в сумочку микрофон. Виделся ли Петрунов с Ниной, мы даже не знаем. К тому же обе версии могут смыкаться — не зря же твой Николай Яковлевич все про иностранные контакты судил-рядил.

С этим вариантом Максим был готов согласиться. Ведь Коля подстелил соломку на то место, куда упало журналистское самолюбие. Согласившись, он немедленно начал крутить версию:

— На Караямова надо наехать! Как его найти, ты знаешь?

Глеб отрицательно помотал головой.

— Ну подумай, вы же знакомы были, телефончик там, адресок… Пораскинь мозгами!

— Нет. Разве что у Нины. — Глеб вдруг бросился бежать. Убежал он, правда, недалеко. В углу стоял большой пакет: как выяснилось, предусмотрительный ученый прихватил оставленное Ниной на рабочем месте имущество — и шубку, и сумочку, и бумаги.

— Вот, — он протянул сумочку Коле, — тут должна быть записная книжка.

Максим проворно перехватил и сумочку, и инициативу. Он вытащил из рюкзачка кожаный блокнотик, отбросил сумку Коле и принялся листать Нинин телефонный блокнот.

— На «Ка» — ничего, как твоего Караямова зовут?

— Игорь…

— Ага, вот, Игорь Караямов, домашний — «два тринадцать сорок четыре пятьдесят один». Отлично. Пошли звонить?

Довольный собой, репортер лучезарно улыбнулся соратникам. В мрачноватом помещении дежурной части будто солнечный зайчик заиграл. Журналисты, утеревшие нос конкурентам и коллегам, умеют быть лучезарными.

— Ладно, идем, — махнул рукой оперуполномоченный Горюнов. Вообще-то, он собирался доделать кое-какие дела и идти домой…

— А может, лучше домой — вдруг Нина тебе звонила? — Глеб опять предлагал дело. Максим простил ему этот грех.

— Ладно, тогда едем!

До Лоцманской они добрались в один момент.

Автоответчик исправно поведал, кто и зачем разыскивал прогрессивного журналиста Самохина: звонили из редакции, издатель напоминал, что уже пора сдать рукопись для шведов, какая-то девушка с тоненьким голоском сообщала, что она просто мечтает взять интервью у такой знаменитой личности. И все.

Звонка от Нины не было. И никто не потрудился объяснить, кто и зачем похитил супругу сотрудника передовой газеты «Невский голос».

Дозвониться до Караямова тоже не удалось. Сплошные обломы. Максим предложил гостям выпить кофе — хоть маленькое, а утешение.

Заснуть, когда руки слегка вывернуты назад и прикованы к холодной стене увесистыми цепями, практически невозможно. Однако небывалое бывает, и Нина сама не заметила, как задремала.

Разбудил ее неведомый тюремщик. Он опять сумел войти в темницу незаметно. Остановился шагах в пяти от пленницы и молча разглядывал ее. Именно пронзительный взгляд и потревожил Нину. Неприятный взгляд. Любопытствующий. Так энтомолог смотрит на новый подвид мухи цеце. Радость первооткрывателя, перемешанная с нетерпением, — очень хочется схватиться за скальпель, или чем насекомоведы проводят вскрытие?

На этот раз посетитель был одет по-европейски. По-спортивному. Но с головы до пят сплошное комильфо. Светло-бежевая замшевая куртка, под ней — белоснежная водолазка, коричневые бархатисто-вельветовые брюки и в тон к ним мокасины. На этот раз то ли из-за переодевания, то ли потому, что перестало действовать неведомое снадобье, Нина его узнала. Ливанский партнер старика Караямова, великолепный господин Муса.

— Добрый день… — Он сразу заметил, что Нина открыла глаза.

— Значит, сейчас день — полезная информация. А какое число, не подскажете?

— Вам это сейчас не пригодится. Поверьте.

— Что еще мне не пригодится, многоуважаемый Муса?

— О, вы, я вижу, пришли в себя! Отлично! — Непроницаемое лицо и ровный голос.

— В европейском костюме вы совсем другой!

— Как говаривал Сираджад-Дин: среди роз будь розой, среди шипов — шипом.

— Я не вода, но мягок, я не огонь, но обжигаю, и принимаю ту форму, что сейчас нужнее… Кажется, Руми?

— Вы похвально начитанны… — Излишняя книжность речи превращала обыкновенные слова, произносимые гостем из Бейрута, в зловещие пророчества.

— Спасибо за комплимент, — слабенько улыбнулась узница. Очень хотелось пить. Просить не хотелось.

— Тогда вы наверняка вспомнили про ассасинов.

— Вы что, и в самом деле хотите услышать историю про горную крепость Аламут?

— Могу и про нее, раз вы решили начать с алифа.

— Ладно, — совершенно неожиданно согласилась Нина. По большому счету, если закрыть глаза и не обращать внимания на кое-какие неудобства, ситуация скорее комическая, чем трагическая. Спектакль в стиле комедии дель-арте и декорация как из «Дона Карлоса».

— Значит, так, жил-был человек, звали его Хасан Ибн-Сабах, и был он исмаилитом. Очень идейным. И решил он сражаться за идею, в которую верил. И захватил крепость в горах. То есть сначала он стал гостем владельца этого замка, а уж потом занял хозяйское место. Злые языки потом утверждали, что подлинного владетеля, доброго и поверившего идейному Хасану Ибн-Сабаху, бросили в подвал и заковали в железа. — Нина не удержалась и звякнула кандалами. Она сама не понимала, отчего так веселится. Посетитель невозмутимо ждал продолжения.

— Так вот, — она старалась придерживаться тона подлинной сказительницы, — крепость эту называли Аламут, или Алух Амут, Орлиная выучка. Наверное, сам хозяин и придумал говорящее название, гнездо, школа, где орлята учатся летать, именно в этом гнездовье в горах Аль-бурса почти два столетия и выкармливали грозных исмаилитских птенцов.

Господин Муса солидно кивнул и выпрямился. Стоять ему было явно неудобно. Но не Нине же заботиться о госте.

— Сожалею, что не могу предложить вам стул. Итак, для нас особый интерес представляют птенчики, именовавшиеся фидаи. Младшие птенчики в семье, и семейство относилось к ним потребительски. Их обучали языкам, поэзии, философии, их учили владеть оружием, были и уроки рукопашного боя. Такая горная школа Шао-Линя! Их готовили к подвигу — к подвигу, который распахивает врата рая. А рай — это цветущие сады, роскошные дворцы и прекрасные женщины — гурии. Именно о таком рае грезили младшие птенчики, а старшие не спешили разъяснить, что рай — понятие условное. Зачем? Был бы подвиг! А подвиги не заставили себя ждать. Один такой птенчик ножом зарезал великого визиря Низама ал-Мулька, — визиря, верно служившего и Алпарслану, и Мелик-шаху. Визирь шел к жене, но не успел войти в желанный шатер — нож птенчика остановил государственного деятеля. И верно, зачем он, сторонник сильного государства, исмаилитов преследовал, псевдоним «Порядок державы» сам себе присвоил, да еще и книжку о политике написал? Макиавелли Востока! Впрочем, Низам ал-Мульк не остался в одиночестве — я точно не помню, но, по-моему, фидаи сумели убрать около восьмидесяти человек. И даже одного крестоносца, франка. Наверное, тогда европейцы и позаимствовали само слово. Добрые учителя давали птенцам гашиш, чтобы рука не дрогнула в неподобающий момент, чтобы вера не отступила. Их и называли гаши-шийун, «х» с придыханием французы пропускают, вот и получились ассасины. — Нина замолчала. Она выложила все, что сумела припомнить. Вопрошающий слушал внимательно. Теперь он столь же пристально вслушивался в тишину. Девушка не выдержала:

— Я ответила на ваш вопрос?

— Вы только подвели к ответу… Подвели очень и очень умело. Меня еще во время первой встречи восхитила ваша начитанность. Только зачем же останавливаться на полпути?

Нина помотала головой:

— Боюсь, я не совсем понимаю…

— Все вы прекрасно понимаете… С такой-то памятью! Не надо притворяться. Я вас уверяю, когда я спрашиваю, я знаю, что мне могут ответить, а если по каким-то причинам не хотят — есть возможность заставить! — Господин Муса говорил и держался предельно спокойно. На маньяка не походил.

— А если я все же не понимаю, что, пытать будете?

— Фу, гадость какая! Я похож на зверя? Это здесь у вас методы — паяльники какие-то, топоры, людей по шею в землю закапывают, сигаретами прижигают… Не цивилизованно как-то.

— А это, — Нина обвела глазами бутафорскую темницу, — апофеоз гуманизма. Так же, как методы, при помощи которых вы сюда меня доставили!

— Вам же не было больно! И поверьте мне, человек, прикованный американскими наручниками к батарее, чувствует себя куда хуже, — спокойно заметил ливанец. И был прав.

Нина решила не ввязываться в спор. С ее точки зрения, похищение есть похищение, и не важно, как загнали жертву в узилище — пинками или посредством дурман-травы. Но спорить бесполезно — все равно Запад есть Запад, а Восток есть Восток. Поэтому она просто закрыла глаза. Господин Муса немедленно сообразил, что ответа не будет.

— Значит, предпочитаете молчать. Вынуждаете меня перейти к резким действиям. Прискорбно.

Редкое словечко «прискорбно», — кто его сейчас помнит, кроме филологов-русистов! — а для гостя из Бейрута вполне живое слово.

— Кто вас русскому учил, не скажете?

Он определенно удивился. Впервые дрогнуло неподвижное лицо. Брови поползли вверх.

— А в чем дело? Какие-то ошибки?

— Нет, для человека, у которого родной арабский, вы говорите просто потрясающе, только лексика устаревшая.

— Спасибо, я буду внимательнее. Мой первый учитель жил в Бейруте с двадцатых годов. До того он преподавал в одной из гимназий Петербурга.

— Тогда все ясно, — кивнула Нина.

— Только мы отвлеклись… Я так понимаю, что отвечать вы не будете.

Она снова опустила глаза. Господин Муса выждал положенное для ответа время и вздохнул:

— Зачем? Зачем лишние хлопоты и мне, и вам. Вы знаете, что я смогу заставить вас говорить.

— Наркотики?

— Зачем? Просто древние рецепты. Их же очень много, и таких разных. Питье, которое развязывает языки, бальзам, который втирают в голову, и человек говорит правду, и только правду. Его использовали, когда допрашивали ведьм. Очень охотно отвечают самые упорные, правда потом лысеют. Или курение, от него кружится голова и тоже хочется во всем признаться. С чего начнем?

Нина вдруг вспомнила достойный кинематографический ответ мужественного товарища Сухова: «Лучше, конечно, помучиться». Очень впечатляет. Только мучиться не хотелось.

— Я правда не знаю, о чем рассказывать.

— Так уж… Ладно… — Если бы ливанец читал Мольера, он бы непременно добавил: «Ты сам этого хотел, Жорж Данден». Или не в его правилах цитировать иностранцев?

Господин Муса медленно дошел до дверей. Они тут же распахнулись. Видимо, некто бдительно стоял на часах. В темницу вошел черный и носатый человек, на нем, как и на ливанце во время первого посещения, были шаровары и рубашка, только не белые, а черные. Человек в черном нес небольшой столик. Очень красивый, очевидно, старинная затейливая резьба, гнутые ножки. На столике тесненько стояли банки и кувшинчики. Бронзовые и стеклянные. Богато изукрашенные. Тоже пришельцы из прошлого. В век конструктивизма создатели посуды не обременяют себя излишней работой.

Ливанский партнер старика Караямова кивнул и склонился над столиком. Часовой в черном замер, на этот раз по эту сторону тюремных дверей.

Почему-то судьба решила, что этот день Максим должен посвятить крайне неблагодарному занятию. Ожиданию. Ждать мало кто умеет. Моторный и проворный журналист предпочел бы четыре погони. Но был вынужден ждать.

Утро он провел в карауле возле Большого дома. Теперь дежурил у дома старика Караямова. И все равно это лучше, чем сидеть дома и тоже ждать, только неизвестно чего.

Пока они с Колей Горюновым и Глебом пили кофе, он пару раз набрал номер, указанный в записной книжке напротив фамилии Караямов. Ответа не дождался. И решил выяснить адрес Нининого приятеля. Бизнесмен Караямов, оказывается, жил не очень далеко, в конце Загородного проспекта. Разговор все равно предстоял не телефонный, поэтому лучше сразу устроить личную встречу. Чтобы друг ливанского банкира, интересовавшийся джанбиями, не успел сам приготовиться и подготовить партнера по бизнесу.

Коля сослался на дела и отказался составить компанию предприимчивому репортеру. От помощи библиотекаря Глеба Максим отказался сам. И вот теперь сидел в своей «девятке» и не отрываясь смотрел на подъезд, боялся пропустить носатого приятеля супруги.

Мимо, мимо, мимо по узкому проспекту мчались машины, торопились прохожие. Час пик — шесть вечера. Закончен рабочий день. Снег прекратился. Даже некое подобие солнышка проглядывало сквозь тонкие облака. Почему бы и не прогуляться? Нормальные люди и гуляли — просто так и по магазинам. Только озабоченные идиотскими тайнами репортеры вместо приятных прогулок посиживали в засаде.

Так или примерно так ругался про себя лукавый мастер пера. Лукавый, потому что на самом деле не променял бы свое пусть утомительное ожидание, свою гонку за кинжалами и остальные приключения на спокойную обывательскую рутину. Больше всего на свете Максим Самохин боялся зачахнуть от тоски и скуки.

Пока не зачах. А даже встрепенулся всем телом, точь-в-точь боевой конь, заслышавший сигнал горна. Напротив караямовского подъезда остановилась темно-синяя «вольвочка» — хороший знак. Глеб рассказывал, что в ресторан их везли именно на «вольво». С заднего сиденья довольно тяжело выбрался еще не старый, точнее, просто молодой, хотя и грузный человек. Солидно облаченный в темно-зеленое кашемировое пальто, шея укутана пестреньким кашне, ярко блестят тонкие штиблеты — в таких нельзя месить уличную слякоть, они своего рода знак: владелец пешком ходить не любит. Над знаковым, предпринимательским одеянием нависал длиннющий нос — ошибиться было просто невозможно. Максим всего один раз видел старика Караямова, и то мельком. У Нины дома, когда они еще не были женаты. Тем не менее он не усомнился ни на секунду: он, старик Караямов.

Охраны у предпринимателя Караямова не было. Видно, до телохранителей нос (не физический, а банковский) не дорос. Караямов жестом генсека помахал шоферу и двинулся к парадной.

Максим тоже не стал медлить. Хлопнул дверцей, пискнул замком сигнализации и кинулся следом.

Старик Караямов стоял возле лифта, важно опершись об обшарпанную стену локтем. Не прибавить, не убавить — врожденная важность и величина. На фоне нищеты и развала. Дом нуждался в капитальном или хотя бы в косметическом ремонте.

Максим, дабы не спугнуть жертву, старался подниматься тихо и равнодушно. Получилось, судя по всему, плохо. Скорее всего репортера выдал хищный блеск в глазах. Предприниматель засуетился, вдруг раздумал подниматься на лифте и скоренько засеменил наверх. Жил он на четвертом этаже, Максим догнал его между вторым и третьим:

— Здравствуй, торопливый ты мой! Узнаешь?

— Что вам нужно? — Караямов все еще надеялся добраться до своей квартиры.

Журналист лишил его надежд и иллюзий. Прижал франта к стене и крепко ухватил за пижонское кашне в огурцах:

— Я спросил, ты меня узнаешь?

Караямов опустил голову и грустно, словно голодный пеликан, помотал носом. Он вообще походил на пеликана. Круглое тельце на довольно худых и коротких ногах и поместительный клюв.

— Тогда я напомню. Я муж твоей сокурсницы, Нины. Теперь припомнил?

— Нет, — продолжал упираться Караямов.

— Придется освежить твою дурную память. — Максим стал медленно наматывать кашне на ладонь. Старик Караямов глухо пискнул и закивал. — Значит, вспомнил. А теперь поведай мне все, что знаешь, о своем торговом партнере из Ливана. Заодно скажи, с какого перепуга ты решил знакомить его с моей женой?

— Его зовут Муса, — прошипел Караямов и замолк, широко открыв глаза, всем своим видом давая понять, что говорить без воздуха он не может. Максим ослабил хватку. — Он богатый. У нас занимается трансфертными операциями. Переводит деньги за границу. Это довольно выгодно… — Освобожденный Караямов захлебывался словами и кислородом. Он даже пустился в рассуждения о прибыльности трансфертных сделок, но Максим зорко следил, чтобы допрашиваемый бизнесмен не слишком уклонялся от заданной темы.

— При чем тут Нина?

— Он просил. Сказал, что хотел бы узнать о фондах «Публички», и просил познакомить с кем-нибудь оттуда. А потом добавил, что вроде там работает жена какого-то журналиста, который нашел что-то интересное, экспонат что ли. Так хорошо бы с ней и познакомиться. Я сразу подумал о Нине.

— А почему он тебя попросил?

— Мы же партнеры, — жалобно улыбнулся «пеликан». В ходе допроса с предпринимателя слетели вальяжность и элегантность — так облетает одуванчик, стоит на него дунуть посильнее.

— Где можно найти твоего Мусу?

— Мы встречались в «Баальбеке»…

— А теперь? Ты что, не звонил партнеру? — Свободной рукой Максим вытащил из кармана караямовского пальто радиотелефон. Как доказательство непременных телефонных бесед.

— Сейчас. — Тот судорожно достал уже из внутреннего кармана кусочек картона — визитку партнера. Все как положено: Муса Адиль, адрес, телефон, телефакс и серебряными буквами: «Представитель Бейрутского банковского дома».

— Адрес его или офиса?

— Я же говорю — «Баальбек».

— У него что, на визитке адрес кабака? — Максим вновь сдавил шею собеседника.

— Да, — поспешно закивал предприниматель, испугавшийся очередного приступа удушья.

— Несерьезно как-то без офиса.

— У них на Ближнем Востоке принято вести дела в кафе.

— И звонил ты ему туда?

Караямов кивал клювом энергично и решительно, чуть не бил себя в грудь.

— Ладно, верю, пока. — Максим оттолкнул пеликанообразного бизнесмена. Тот ударился о выступающий угол, мягко сполз вдоль стены на пол. Точкой в допросе стал кусок штукатурки, отделившейся от потолка и шмякнувшей Караямова по темечку. Ударился он вообще-то не сильно, просто дом действительно нуждался в ремонте. Журналист не стал поднимать и отряхивать Нининого знакомого, запихнул в карман телефон и визитку и отправился по своим неотложным делам.

Сначала Максим решил поехать в кафе «Баальбек» один. По здравом же размышлении подумал, что помощник не помешает, и на удачу набрал номер рабочего телефона Коли Горюнова. Коля ответил почти сразу. Внимательно выслушал мелодичное пиликанье: музыка — неотъемлемая часть радиотелефонной связи. Потом выслушал приглашение поужинать. Тигр «Невского голоса» объяснил, почему ужинать они будут именно в «Баальбеке», расположенном на Миллионной улице.

— А кормят-то там хорошо? — вяло поинтересовался оперуполномоченный и, не дожидаясь гастрономических обещаний, согласился встретится ровно через пятнадцать минут на углу Невского и Садовой.

Еще через десять минут проголодавшиеся мужчины стояли у неприметных дверей. Стояли в раздумьях. Половина седьмого, самое обеденно-ужинное время, а двери, украшенные причудливо усыпанной арабесками дощечкой с надписью «Баальбек», заперты на засов.

Пришлось стучать долго и упорно. Так, чтобы швейцар-привратник осознал, что клиенты не уйдут ни под каким видом. Привратник осознал и выглянул.

— Поужинать у вас можно? — Максим тут же засунул в щель ногу.

— Снято на мероприятие, — нелюбезно ответил парень в камуфляже. Теперь в России принято обряжать швейцаров не в ливреи, а в комбинезоны десантников.

— Да ладно, браток, мы ненадолго, только поесть, — вступился Коля и подкрепил просьбу демонстрацией милицейского удостоверения. Подействовало.

В красивом мраморном зале было угнетающе пусто. Только фонтан журчал да негромко голосом Шарля Азнавура пел магнитофон. Никаких накрытых столов и прочих приготовлений к мероприятию. В углу рядом со сверкающим бутылками и елочными гирляндами баром скучали два официанта в фесках.

Коля сразу выбрал угловой столик. Максим было последовал за ним. Потом оглянулся, увидел, что обслуга вовсе не намерена торопиться к гостям, решил, как Магомет, пойти к горе, то бишь к бару. Он взял со стойки меню, бегло перелистал, официанты по-прежнему безмолвствовали. Тогда волк петербургской прессы пошел напрямик — ударил согнутым указательным пальцем по донышку фески. Достучался. Его заметили. Парень даже вскочил.

— Нам два кебаба. И еще — пригласи, пожалуйста, господина Мусу Адиля. К нему разговор есть.

Теперь официант стал передвигаться не просто быстро, а очень быстро. Видимо, любил, когда заказывали кебаб с добавкой.

Максим не успел дойти до облюбованного Колей столика, как возле него выросла массивная фигура в смокинге.

— Кебаб делают. А вот господина Мусы нет. Может быть, вы хотите что-то передать?

— Нет, мы подождем, — холодно проговорил Максим. Потом скинул куртку, извлек из кармана джанбию, с грохотом положил ее на стол и уселся напротив опера. Человек в смокинге не двигался. — Идите, идите, мы подождем, — настойчиво посоветовал ему Максим.

После второго приглашения уйти тот отчалил, однако вскоре вернулся с блюдом и приборами. Кебаб выглядел дивно.

— Ты чего так напролом прешь? — Коля сам наполнил свою тарелку, пока метрдотель обслуживал Максима.

— И водички минеральной, — удовлетворенно кивнул журналист, он любил, когда с ним обращались обходительно. — Самый верный путь, ты гляди, как засуетились. — Он кивнул вслед уходящему гиганту.

— Пространства для маневра не оставляешь, сразу козыри на стол…

— Здесь это сработает. — Максим довольно ухмыльнулся и принялся за очередной кусок воистину дивного кебаба.

День, который Максим провел в засаде, а Коля, как обычно, в беготне по своему району, работал на аппетит и хорошее пищеварение. С мясом они управились в шесть секунд. И размякли. Расслабились настолько, что, когда вместе с грузным человеком в смокинге к их столику подошли два парня в грязных свитерах и джинсах, не сразу почуяли неладное.

А когда поняли, что их, красу и гордость Центрального РУВД и региональной прессы, сейчас будут выгонять, то попробовали вскочить. Но тут выяснилось, что сопротивляться они не в силах. Мешает слабость в конечностях. Таким образом, два не очень-то могучих — затылок не сливается с шеей, и бугры бицепсов под свитерами не катаются — паренька накидали тумаков вполне тренированным ребятам. Побили и выгнали из заведения под названием «Баальбек», причем, пока юнцы обрабатывали Колины и Максимовы ребра, печень и прочие внутренности, могучий деятель в смокинге бормотал насчет мелких шантажистов, от которых совсем житья не стало честным и порядочным содержателям заведений общепита.

Когда опер и журналист очухались, уже стемнело. Значит, они провалялись на тротуаре минимум час — ведь били их не слишком долго. И даже не чересчур сильно. Странно, что оба лишились чувств. Но били обидно. Особенно запомнились два заключительных пинка — под зад.

— В голове шумит, — пожаловался Максим.

— У меня тоже, — согласился Коля, — это либо шашлык, либо минералка. Сволочи… Придется ими заняться.

— Но не сейчас же. — Невзирая на шум в голове, журналист сумел быть благоразумным.

Милиционер тоже внял голосу рассудка.

Вызванный условным стуком в потолок, господин из Бейрута вскоре вернулся. Такой же деловитый, как и был. И тут же продолжил допрос:

— Вы, как я понимаю, упорствуете. То есть без моих настоев не обойтись. — Он немного помолчал и вдруг запустил каламбур: — Без моих настоек и настояний.

За время его отсутствия Нина успела разглядеть аптечку на столике. Такие склянки и жестянки, какие раньше она видела во Львове, в аптечном музее. Квадратные бутылки прозрачного стекла — каждую грань стеклодув украсил рельефом, изображающим бутон розы. Низенькие пузатые бронзовые или медные коробочки на гнутых или резных ножках, что-то подобное слабенькие европейские дамочки использовали для хранения нюхательной соли. На крышке каждой коробочки — ручка, тоже в виде розы. Очень своеобразная аптечка. Или набор снадобий нельзя называть аптечкой?

— Что ж, сначала сделайте глоток.

Господин Муса разболтал в крошечной мензурке капли, потом добавил в питье часть порошка и с нежной улыбкой протянул стакашек Нине. Она не пошевелилась. Закованный в кандалы человек вовсе не обязан рьяно набрасываться на неведомую гадость. Ливанец пожал плечами и подошел ближе:

— Уверяю вас, это абсолютно безопасно. — Он поднес мензурку прямо к Нининым губам и с ловкостью опытного медбрата попробовал влить содержимое ей в рот. Почти удачно. Нина усердно отфыркивалась и отплевывалась, но все же значительная часть снадобья попала по назначению.

— Вот и ладно. — Тюремщик отступил с умиротворенным вздохом и стер капли целебных плевков с ладони и щеки. — Теперь освежимся. — Он щелкнул зажигалкой и подпалил пучок коричневой соломки, укрепленной в бронзовом поставце. Темницу заволокло дымом, но дышать стало как-то странно легче.

— Дышите глубже, — наконец сумела выговорить пленница.

— Вот-вот, — кивнул ливанец, — давайте я вам немного помогу. Итак, ассасины древние и современные… Припоминайте.

— Убийство Бати и кинжал на поясе — очень похоже… — медленно начала девушка.

— Вот-вот, продолжайте.

— Он был готов умереть, действовал, как фидаи. И эти буквы на рукоятке ножа: ра, ба, ха, нун. Это же ребхан — гамадрил, символ ориентированной силы и организованного ума.

Нине совершенно неожиданно стало ясно, что она знает и помнит все-все увиденное и услышанное во сне и наяву. Все, даже о чем думала давно и мельком. Помнит себя в детской кроватке и свою первую прогулку. Помнит чуть не наизусть прочитанные книги. И эти невесть откуда свалившиеся на нее знания. Только она и может верно их истолковать. И не только может, но и должна.

— Да, да, верно, — азартно шептал господин Муса.

— Маймун, обезьяна, Абдаллах Ибн-Маймун, сын обезьяны — так звали одного из исмаилитских лидеров. Его имя тоже украшает кинжал. Кинжал — это след. След, который оставит ассасин. Чтобы знали. Чтобы помнили. Чтобы боялись.

— Да, вот видите, два глотка настоя, приготовленного по тайному рецепту, — и откровение становится близким и ясным. Это в вас говорит нафс — ал-кулль.

— Мировая душа, — словно эхо, перевела арабские слова Нина. Вообще-то, это выходило за рамки ее чахлых познаний в арабском, но сейчас слова сами соскакивали с языка.

— Да, Мировая Душа, созданная волею Мирового Разума. И именно Мировая Душа, стремящаяся к совершенству, и создала все сущее. Нашу жизнь. Этот несовершенный, неидеальный окружающий нас мир лишь отражение Мирового Разума. А чтобы обрести спасение, следует познать его. Правда, хорош напиток познания?

— Вы называете себя «самит» — говорящий. Вы считаете, что умеете растолковывать людям мысли пророка, вашего пророка…

— Да, так Харун толковал речи Мусы, а Бутрус объяснял смертным проповедь Исы…

В узилище стало по-настоящему темно, душистый дымок обволок и без того тусклую лампочку. Тем внимательнее Нина вслушивалась в слова ливанского банкира. Договорить ему, правда, не дали. Опять кто-то постучал в потолок.

— Запомните то, что я сказал. — Господин Муса вплотную придвинулся к Нине, она почувствовала нервное дыхание, глаза его смотрели пристально, не мигая. — Запомните, — повторил он и поспешно вышел.

Максим яростно давил кнопки изъятого у старика Караямова радиотелефона. Снова и снова набирал связной номер знакомого бригадира андреевцев.

Картинка — глупее не придумаешь: названивать по радио, сидючи рядом с вполне нормальным домашним телефоном. Ученый журналист сознательно выбрал глупость. Бандиты, по крайней мере петербургские, питают непонятную слабость к легко прослушиваемой радиотелефонной связи. А дозвониться было просто необходимо. Его, лучшего репортера города, превратили в мальчика для битья. Сердце и душа жаждали мщения. «Око за око, мера за меру», — бормотал Максим, в очередной раз нажимая кнопку «повтор». Наконец ответили.

— Привет, дружок! Самохин беспокоит, — поприветствовал знакомца журналист и тут же перешел к делу: — Помнишь, о чем вчера шла речь?.. Будешь отвечать за базар?.. Что значит, что такое… Местечко я знаю, где те, кто Батю накрыл, обретаются. Хочешь адресочек?.. Есть, есть свой интерес… Они на меня тоже наехали. Жену сгрябчили… Хорошо, я с вами не пойду, но буду неподалеку. А как дело сладится, звякни. Вот номер «Дельты».

Максим удовлетворенно вздохнул. Через два часа андреевцы разберутся с грубиянами из «Баальбека». Бригадир согласился на удивление легко. Ни с кем не посоветовался. Впрочем, это его дело. У Максима же своя головная боль — эти наглецы ведь не только из кафе их выкинули, они потом следом ехали. На бежевом «жигуленке». Хвост засек Коля, когда высаживался у собственного дома. Благородный репортер, несмотря на шум в голове и слабость во всем теле, прежде чем ползти домой, доставил до дому втянутого в переплет приятеля. И благородство тут же было вознаграждено: теперь он наверняка убедился, что хвост в «Жигулях» — это вовсе не шакал Сараевский. Круг замкнулся на «Баальбеке» — вот тогда он и решил связаться с решительными андреевцами. А сказано — сделано.

Слово превратилось в дело, когда шестеро грузноплечих молодцев переступили порог изысканно обставленного кафе «Баальбек». Молодчики резво разбрелись по залу, попутно обсуждая меню и выбор напитков. «Баальбекская» обслуга — все те же два официанта — незаметно слиняла.

— Братва, чой-то никого нет? — немедленно возмутился один из посетителей.

— Нехорошо, — охотно поддержал его второй. — Посмотрим в служебных.

Двое отправились искать персонал. Третий вернулся в холл и задвинул внушительных размеров защелку.

Трое самых внушительных остались в обеденном зале. Они уселись за центральный столик и даже для вида расслабились.

— Пока никого, — выглянул из кухни один из ребятишек.

— Поищи, не умерли же они.

Поиски не затянулись. Совершенно внезапно в кафе погас свет. Одновременно грохнул выстрел, и кто-то свой или чужой крикнул: «Шухер, ложись».

Ребятишки в зале схватились за пистолеты — благо не хитрая задача выдернуть игрушку из заплечной кобуры. И не в первый раз они это делают. Со стрельбой тоже тянуть не стали.

По залу метались тени и вспышки. Грохотали выстрелы. Шла настоящая тотальная война — все против всех.

— Ни черта не понимаю, — прошипел один из посетителей и, уже громко, крикнул: — Уходим, кто может.

Еще какое-то время стреляли. Потом все стихло так же неожиданно, как и началось. Еще через некоторое время вспыхнул свет. Теперь любой желающий мог посмотреть, каковы последствия скоротечного огневого контакта. Желающие были, но не давешние плечистые посетители, а явно пришедшие не пообедать парни — в комбинезонах, ремни через грудь крест-накрест, на головах у всех вязаные шапочки. Их не шестеро, а минимум пятнадцать, все с развитым плечевым поясом. И еще двое нормального телосложения. И еще недавно вышвырнутый отсюда Коля Горюнов.

Вся компания стояла в задымленном порохом зале и озиралась, каждый оценивал дело рук своих.

Расколотый пулями мрамор, покореженные столы и стулья, битые бутылки, в углу тело в кожаной куртке — один из предыдущих посетителей. Уже не дышит.

Из подсобных помещений вывалилось еще человек пять в комбинезонах.

— Там еще два трупа, один такой же, по-моему, проходил по оперативкам андреевцев, а второй худенький, похлипче. И девчонка в подвале, рядом с овощехранилищем, там дым какой-то странный. А она к стенке прикована. Во козлы!

— Какая девчонка? — встрепенулся оперативник Горюнов.

Он бросился туда, услышал, как зазвонил выроненный бандитом радиотелефон, машинально схватил трубку и услышал неподражаемый голос журналиста Самохина. Его ликующий баритон ни с чьим голосом не спутаешь.

— Ну вы даете, какой фейерверк! Я и видел, и слышал. Только двое сбежали.

— Ага, сбежали. Ты лучше приходи. Нина вроде здесь. Вроде цела.

Коля нажал на кнопку «отбой» и уже медленно стал спускаться в подвал.

В обеденном зале кафе «Баальбек» тихо то ли журчала, то ли звенела капель. Копия «Фонтана слез» уцелела в бою.

Жаркий бой в «Баальбеке» был замечен в небесной канцелярии. Неожиданно потеплело. Застарелый снег, который власти обещали убрать, как и следовало ожидать, растаял сам. Так что мэрия сэкономила на уборочных, машинах и могла вложить деньги в любое другое, более пышное и помпезное мероприятие. В дельфийские игры, в банкет по случаю наступления весны — Петербург ничуть не хуже Рима, почему бы сейчас на фоне соперничества за Олимпиаду не отпраздновать мартовские иды? В Риме же праздновали, а мы, твердокаменные приверженцы культуры, возродим.

Правда, вместе с неожиданным теплом вылезли другие дыры. На тротуары с домов полетели сосульки и отсыревшая штукатурка. Но на борьбу с этим массовым явлением денег все равно не хватало, а потому и тут, выставив «заборчики», решили ждать, когда все образуется.

Именно такой предупредительный заборчик стоял возле Большого дома на Литейном. А рядом с краснофлажковой оградкой притаилась Максимова «девятка».

Согнанные на проезжую часть прохожие шли сплошным потоком, поэтому Коля и Максим, выбравшиеся из недр Городского управления внутренних дел, вынуждены были пережидать. Впрочем, ожидание на теплом весеннем сквозняке могло пойти обоим только на пользу. После совещания в кругу высокопоставленных и золотопогонных милиционеров молодые люди выглядели как двоечники в эпоху застоя, которых разбирали даже не на совете отряда, а на совете пионерской дружины. Красные, всклокоченные, потные.

Наконец, когда людской поток резко уменьшился, Максим сел в машину и открыл дверцу Коле:

— Фу, ну, значит, победа! Банда полностью обезврежена. Заказное убийство раскрыто. Мне обещали показать все бумаги.

— Значит, победа, — сухо кивнул оперативник.

А журналист продолжал глумливо блестеть глазами и вертеть языком:

— Наши потери минимальны — двое раненых бойцов СОБРа. Их потери — впечатляющи. Практически перестала существовать объединенная группировка южных и андреевцев. Разгром. Как у шведов под Полтавой. Как у американцев при Пёрл-Харборе.

Монолог, произнесенный в стиле комедии дель-арте — Максим умудрялся заодно гримасничать, как Арлекин, — вовсе не помешал ему ловко маневрировать и вовсю давить на газ. До Лоцманской долетели в пять минут.

Двери им открыла Нина. Бледная и удивительно спокойная. Мягкая, как и надетое на нее сегодня темно-розовое платье из пушистого кашемира.

Вчера она тоже выглядела умиротворенной. Она спокойно ждала, когда ее освободят. Процедура заняла довольно много времени. Собровцы хорошо справлялись с наручниками, не важно, североамериканского или южно-корейского производства, потом вызвали врача, но тот не обнаружил никаких признаков шока, а поскольку Нина сообщила, что ее поили неизвестными настоями, доктор даже на всякий случай не стал делать успокоительный укол. «Бес его знает, какая накладка может получиться». Потом без охов и ахов осмотрела следы побоища.

Доставленная домой кудахтающим супругом, Нина тут же разделась и немедленно уснула. В общем, никоим образом не походила на похищенную, оскорбленную, униженную и заточенную.

Сегодня то же самое — тишь, да гладь, да Божья (или дьявольская?) благодать.

— Привет, мальчики.

— Привет. — Максим церемонно чмокнул жену в щеку.

— Как дела?

— Можем рассчитывать на медали за отвагу или даже на ордена за службу Родине. При нашем с Николаем непосредственном и активном участии удалось одолеть злобную банду, промышлявшую заказными убийствами. Так, Колечка?

— Выходит, так, — принужденно согласился опер.

— Видишь ли, в ходе обыска в небезызвестном кафе «Баальбек» была обнаружена партия пистолетов ТТ той же серии, что и найденный рядом с убитым Батей. Вывод напрашивается сам собой. Какой вывод, Николай?

Журналист активно вовлекал в представление всех присутствующих. Оперуполномоченный Горюнов молчал.

— Ладно, вывод напрашивается сам собой, — Максим, как тертый провинциальный комик, подхватил свою же реплику, — именно в «Баальбеке» обосновались злобные убийцы, которых и покрошил в капусту доблестный спецотряд быстрого реагирования. Убийство раскрыто, убийцы доставлены в морг, можно сверлить дырочки на погонах и кителях. Так, старший лейтенант? Ты пока еще старший лейтенант?

— Слушай, что тебе от меня надо? Я, что ли, этот СОБР придумал и дело закрыл?

— Привел его туда ты, — игриво подмигнул оперативнику Максим.

— А ты привел андреевцев. Так что грех пополам. Ишь, отыскался борец за справедливость. Что же ты тогда на совещании в Главке сидел — ушки торчком, ручки на коленях! Отличник боевой и политической.

— Ну, ты же слышал мой разговор с Петруновым и вашим полковником из РУОМа. Они же ясно дали понять, что рассказки о кинжалах, а также мои откровения насчет визита андреевцев в «Баальбек» никому не интересны.

— И ты позабыл о свободе слова и праве на информацию, — удовлетворенно выдохнул опер, — но почему-то хочешь, чтобы на амбразуру бросился я! С какой стати? Мне тоже объяснили, что дело закрыто, и я ничуть не менее понятливый…

— Ну Петрунов, ну гнида. — Максим, действуя по обстоятельствам, немедленно сменил объект нападок. — Его-то какой интерес дело закрывать? Ладно, твои шефы — им галка в отчете нужна — за два дня раскрыли заказуху, всероссийские герои. Место в отчете министра обеспечено. А Петрунов? Он же сбоку припека!

— Мне один умный человек шепнул, что Николай Яковлевич в службе безопасности Батинкова не последним был человеком. Вот и кумекай!

Максим сладострастно присвистнул:

— А что? Очень даже похоже… Это меняет дело… Это настоящая челночная дипломатия.

Нина во время всего разговора безучастно сидела рядом с молодыми людьми. То ли слушала, то ли грезила. Как оказалось, слушала и довольно внимательно.

— ФСБ работает на организованную преступность, милиция работает для плана, убийство раскрыто, вы недовольны, спорите, — она улыбнулась, нежно и мечтательно, — и совсем забываете об ассасинах…

— О каких ассасинах? — оторопел Максим.

— Я там была два дня, да? — безмятежно поинтересовалась девушка. — Никаких андреевцев там не было и в помине. Андреевцы — это те, чьи тела выносили после стрельбы, так ведь?

— Да знаем мы, что не было их там, — чуть не синхронно замахали руками Коля и Максим.

— А я знаю, кто там был, — говорящий, самит, Муса Самит, вот кто.

— И я знаю, что Муса, с которым вы обедали и который микрофон тебе в сумочку засунул, — немедленно перебил жену Максим. — Мне Караямов все выложил про этого ливанца!

Он не боялся небольших преувеличений. Кому какое дело, что отловленный бизнесмен выдал ему лишь один ход к этому пресловутому господину из Ливана.

Холодная, словно луна, Нина невозмутимо продолжала:

— Я не знаю, из Ливана ли он, но я точно знаю, что это его мальчишки разбрасывали джанбии, и еще я знаю, что он и его ребята целы и невредимы. Они от вас улизнули. Ушел господин Муса Самит Адиль. И где его искать — неведомо.

— Ты уверена? — вступил в разговор Коля Горюнов. — А на это посмотри, целую пачку нашли в одном из кабинетов «Баальбека». Я и прихватил одну, на всякий случай.

Он протянул кусочек картона. Нина внимательно разглядывала визитку.

— Ха, у меня такая же! — Максим горделиво размахивал визитной карточкой, которую отобрал у Караямова.

Нина взяла и ее.

— Похожая, но не такая же. Посмотрите, здесь просто «Муса Адиль» и должность, а здесь Муса Самит Адиль, без никаких там банкирских дел. И номер телефона другой. У нас такой АТС нет.

— Это «Дельта» новый индекс ввела, я проверил, — сообщил опер. — А что, Самит — это какой-то знак? Ты так на это упираешь…

— Если хочешь, знак. Знак, указывающий на то, что именно Муса руководит нашими убийцами, нашими ассасинами.

— Ну что, будем звонить? — немедленно сориентировался Максим. Именно хорошая реакция позволяла ему быть первым среди равных.

— Почему нет?

Телефон работал, и ответили почти сразу.

Бежевая журналистская «девятка» медленно плелась по Приморскому шоссе. Максим откровенно страдал и мучился. Еще бы, сухое гладкое покрытие, а он должен держать скорость сорок километров в час. И ни-ни. Его должны найти. Как весенний сморчок. Кто, когда — ничего этого таинственный непредставившийся собеседник не сообщил. Впрочем, он довольно уверенно говорил от лица господина Мусы Самита Адиля. Легко согласился на предложенное интервью. А встречу назначил на Приморском шоссе: «Вас найдут и заберут, если вы, конечно, приедете один».

Максим поторговался и добился разрешения прихватить с собой спутника — не бросать же в наше криминальное время родной автомобиль без присмотра. Человек на том конце провода согласился. Оперативник Горюнов тоже согласился стать провожатым.

Правда, потом спутников у Максима оказалось двое. Утром Нина решительно оккупировала заднее сиденье автомобиля и на уговоры не реагировала, в споры не вступала.

В конце концов мужчины, как это обычно бывает, плюнули на женское упрямство. Максим, нахватавшийся от той же Нины расхожих исламских истин, вспомнил, что до сих пор особо правоверные богословы в Каире и Куме спорят, есть ли у женщины душа и, следовательно, можно ли женщину посчитать за человека. А раз нельзя, то пусть едет, она не в счет.

Так и доехали до условленного участка. Представитель ливанца пообещал, что Максима найдут от тридцатого до сорокового километра. Они уже доползли до сорок восьмого — и никого, никаких признаков поисковой активности. Навстречу за все время попался лишь сельский мотоцикл с коляской и задрипанный четыреста первый «москвичонок». А так — пустыня.

— Если никого не встретим, я разворачиваюсь и еду обратно… — заявил журналист.

Никто не возразил. Каждый думал о том, почему их так грубо обманули. Может, заметили перебор пассажиров в автомобиле?

Разворачиваться не пришлось. С жутким гудом Максимову «девятку» обогнала новенькая шестая модель. Удар по тормозам, писк шин, машина полуразвернулась, предлагая остановиться и журналистскому экипажу. Сзади пристроилась точно такая же «шестерка». Еще через несколько минут мягко подкатил длинный представительный «мерседес». Черный и благородный. Раскрылась передняя дверь, и из нее выпорхнул изящный юноша в тужурке на овчинном меху. Из-под нее виднелся строгий костюм. Стрелки на брюках подобны бритвам. Тонюсенькая маренговая полоска на костюме выдавала его ближневосточное происхождение.

— Доброе утро. — Он склонился над приоткрытой форточкой водительского окошка, демонстративно глянул направо, где на заднем сиденье притаилась Нина. — Вы немного нарушили договор. Но ничего. С нами пойдет один человек. Остальные подождут его здесь. А чтобы не было соблазна, с ними останутся наши люди. Прошу! — Он не стал дожидаться, пока Максим справится с ручкой дверцы, а сам распахнул ее. Проводил журналиста до лимузина, помог устроиться на заднем сиденье. «Мерседес», нежно фыркнув, уехал.

— Ему, кажется, завязали глаза. Зеленым платком. — Коля Горюнов повернулся к Нине. — Просто-таки «Горячие головы — 3».

Она ничего не ответила. Странно для импульсивной и злоязыкой особы.

Максиму действительно завязали глаза. И позволили снять повязку, только когда они добрались на место. Ехали минут сорок и приехали. Ничем не примечательный дачный участок, вернее, коттедж. Не традиционные шесть соток, а все тридцать, вместо грядок — клумбы, лужайки и сохранившиеся деревья. Двухэтажный кирпичный дом. С балкончиком и витражом в мансарде. Богатый домина, но встречаются и покруче. И интерьер соответственный — обшитый дубовыми панелями холл, он же гардероб. Там ловкий юноша оставил свой короткий тулупчик. Максим также разделся. Затем его провели через европейскую гостиную, с кожаными диванами и стеклянными столиками, через убранную в мавританском стиле столовую — изразцы, высокие стулья с резьбой, арочные окна, восьмиугольный стол и арабески, арабески, арабески без числа. Далее шел кабинет или библиотека. Здесь безраздельно царствовал Восток. Ковры — скорее всего персидские и жутко дорогие, низкие сиденья вдоль стен, книги упрятаны в стенные ниши.

— Добро пожаловать. — Юноша в европейском костюме повел рукой, словно оглаживая несуществующую бородку, так умывается вымазавшийся сметаной кот. И тут же в комнате запахло сказками «Тысячи и одной ночи». — Ждите, Самит ответит на ваши вопросы.

Господин Муса не заставил себя долго ждать, он появился минут через пять. Но и эти минуты матерый тигр пера использовал с максимальной пользой. Он достал диктофон, вытащил из сумки фотоаппарат и даже успел сделать несколько снимков. Кабинет султана или шаха в обычном коттедже на Карельском перешейке станет прекрасной иллюстрацией к интервью.

— Вы хотели задать какие-то вопросы? Я готов ответить.

Журналист вздрогнул и обернулся: перед ним стоял очень приятный, улыбчивый мужчина с умным и быстрым взглядом. Безукоризненный костюм, светло-кремовая рубашка, а на голове нечто вроде небольшого тюрбана салатного цвета.

— Господин Муса Адиль?. — поднял брови журналист.

— К вашим услугам. Прошу садиться. — Хозяин устроился против окна и кивком показал, что Максим может сесть сбоку.

— Я включу диктофон? — деловито поинтересовался репортер.

— Не возражаю…

— Тогда первый вопрос… — Максим щелкнул красной кнопкой и начал работать.

Хозяин дома говорил складно.

— Ислам дал народам универсализм, мировое правительство, свободный обмен идеями, общий рынок, свободное перемещение людей — все это дал халифат своим подданным, а Европа пришла к этому лишь сейчас и кричит о своих достижениях. Многие христиане и иудеи добровольно приняли ислам…

— В Чечне один моджахед, — Максим не преминул вспомнить свою единственную командировку туда, — все твердил, что сделает из меня мусульманина за неделю — посадит в сырую яму без питья и еды. Это торжество идеи?

— Это крайности.

— Может, из-за этих крайностей христиане в большинстве не понимают ислам?

— И не поймут. Аллах говорил Пророку: «Как бы ты этого ни хотел, большинство людей не уверует». Нет принуждения в исламе. Важно лишь, чтобы Божественные законы были воплощены.

— А непримиримые, а священная война?

— Священная война — это не меч и кровь самосовершенствования. Все дело в том, что двум системам — языческой, идущей из США, и основанной на Божественном откровении — тесно на этой земле. И еще не известно, кто более агрессивен.

— А зачем ислам России, почему вы здесь?

— В России двадцать миллионов мусульман. Но дело даже не в этом. Языческий Запад пытается превратить православную Россию в буфер против «дикой степи», против ислама. Но на самом деле Россия нужна миру, и ее задача одолеть неоязычество. Современный ислам предлагает союз православному восточному христианству. Тогда в мире будет больше свободы. Мы можем жить без заокеанских друзей, мы можем решать вопросы здесь, у нас, в Евразии.

— Но почему террор в Палестине, в Чечне?

— Это реакция людей, загнанных в угол, ответ на политику Запада, на бомбы и танки.

— А вы сами стреляли? Умеете сделать бомбу?

— Что вы из меня боевика делаете…

«— Что вы из меня боевика делаете! Мой удел — мысль. Истина. Я же говорю, что ислам, какими бы ни были его семьдесят два пути, как и предсказывал Пророк, противостоит язычеству. Ад — это не черти со сковородками, ад — это невежество, а рай — познание, именно оно ведет к совершенству. И именно это — моя цель. А вы про бомбы, про автоматы, про кинжалы…»

Максим вытащил кассету из диктофона.

— Вот такая центральная партийная гуманная школа. И никаких кинжалов и убийств…

Вся троица сидела вокруг журнального столика. На столе три недопитые чашки с кофе, диктофон и пачка фотографий. Господин Муса Самит Адиль любезно согласился сфотографироваться.

— И что мы с этого имеем? — мрачно спросил Коля Горюнов. Он угробил на сие мероприятие целый рабочий день и втайне рассчитывал, что принесет начальству блюдечко с голубой каемочкой, а на нем в праздничной упаковке… и заказчик, и исполнитель убийства… А не четыре молчаливых трупа. И вот полное фиаско. Провал!

— В принципе материал есть. — Максима не трогали переживания соратника-оперативника. — Есть интервью, в том же блоке даю отдельную статью про кинжалы — джанбии, и о тех, что просто разбрасывали, и о том, что нашли у убийцы Бати. Это неопровержимо. И третий материал — этакая историческая справка, — что за кинжалы, почему Йемен, кто такие ассасины, ну ты сумеешь… — Журналист ласково дотронулся до подбородка жены.

Она откликнулась не сразу:

— Я посмотрела в справочнике. Хасан ибн-Сабах — именно он был идеологом исмаилитов тогда, когда действовали те, прежние ассасины. Так вот, его считали потомком царей древнего Йемена. Я только одного не могу понять: зачем Мусе это все надо?

— Вот-вот, — тактично поддержал ее Коля. — Врет, изворачивается, устраивает убийство преступного авторитета. Уверен, что не за бесплатно. А потом рассуждает о совершенном знании! Жук! Янус двуликий!

— Не жук, а исмаилит. Скорее всего он искренен во всем — и когда просил меня запомнить эту историю о возвращении ассасинов, и когда толковал Максиму о борьбе ислама с неоязычеством. Ему нужны и идеи, и деньги. А убийства могут принести хорошие деньги. Особенно в России. Рынок практически неограничен, достаточно газеты почитать, чтобы понять это. Значит, ему нужна…

— Реклама, — это слово все трое выкрикнули чуть ли не хором.

— Что, Максим, будешь печатать рекламный материал о фанатиках-убийцах?

— Это не рекламный, а убойный материал, кстати, на Западе пойдет, — буркнул искушенный писака. — И вообще, кофе остыл. И коньяка хочется.

Нина отправилась на кухню. Мужчины молчали. Нина хлопотала у плиты. Каждый размышлял о своем. И правильно. Надо сначала думать, а уж потом действовать. Иначе нарвешься на фанатика, которого сам и вызвал.

1996

Абу-Нувас — арабский поэт VIII–IX вв., преимущественно любовная лирика.

Аверроэс, Ибн-Рушд (1126–1198) — арабский философ и врач, жил в Испании и Марокко, автор энциклопедического медицинского труда.

Авиценна, Ибн-Сина (980–1037) — ученый, философ, врач, жил в Средней Азии, автор «Канона врачебной науки» — медицинской энциклопедии своего времени.

Алиды — потомки четвертого халифа Али; самые известные — Хасан и Хусейн, сыновья Али и Фатимы, дочери пророка Мухаммада. С именами алидов шииты связывали надежды на установление порядка на земле, много веков алиды в разных странах вели вооруженную и идеологическую борьбу за верховную власть — имамат, отстаивали свое исключительное право на нее.

Алиф — первая буква арабского алфавита.

Ассасины (араб, хашиши, хашишийа — употребляющие гашиш) — так называли приверженцев исмаилизма, которые в борьбе за веру прибегали к террору, по преданию, террористы перед акцией употребляли наркотики, в частности гашиш.

Баальбек — развалины древнего храма и города в Ливане.

Бертран Рассел (1872–1970) — английский философ, математик, логик, основоположник английского неореализма и неопозитивизма, лауреат Нобелевской премии по литературе.

Витовт (1350–1430), Ягайло (1350–1434) — великие князья Литвы: один — победитель при Грюнвальде, несколько раз вторгался в Москву, второй — добился объединения Польши и Литвы, стал основателем династии Ягеллонов.

Гиникей (греч. женщина) — женская половина в древнегреческом доме.

Джарабия — ошибочное произношение слова «джанбия».

Джафар ас-Садик (ок. 700–765) — шестой имам у шиитов, основатель религиозно-правовой школы, названной его именем.

Друзы — приверженцы одной из шиитских общин, имеющие ряд особенностей культуры, быта, проживают в горных районах Ливана и Сирии, по религиозным догматам близки исмаилитам.

Иды (лат.) — название 15-го, как в марте, или 13-го дня каждого месяца в древнеримском календаре. 15 марта 44 г. до н. э. был убит Юлий Цезарь.

Имамиты — последователи одного из основных направлений шиизма, признают 12 имамов из рода Али. Проповедуют, что верховная власть имамат передается в роду Али от отца к сыну путем ясного указания, создали учение о скрытом имаме: после возвращения скрытого имама будет раскрыт подлинный смысл Корана и на земле установится справедливость. Имамитский толк шиизма господствующий в Иране, также распространен в Ираке, Ливане, Кувейте и других странах.

Инкунабулы (лат. раннее детство, первые шаги) — книги, относящиеся к ранней поре книгопечатания, до 1501 г., внешне похожи на рукописные книги.

Камехамеха — имя, которое носили 4 гавайских короля, Камехамеха I стал королем в 1783 г., через 4 года после убийства Кука.

Катилина (ок. 108–62 до н. э.) — римский патриций, вечный заговорщик, именно к нему обращены ставшие знаменитыми слова Цицерона: «Доколе, о Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением».

Крис, паранг — виды холодного оружия в Малайзии, у криса «змеевидное лезвие».

Куфический — один из шрифтов арабицы. Куфический шрифт предполагает отсутствие диакретических знаков, точек, которые отличают одну букву от другой, что делает текст почти нечитаемым.

Менелай — один из героев Илиады, царь Микен. Причиной Троянской войны стало похищение жены Менелая Елены троянским царевичем Парисом.

Моджахед (араб, джихад — усилие) — человек, ступивший на путь джихада, священной войны, джихад — обязанность каждого мусульманина. Представления о джихаде менялось, это и «горячая война», и благие дела, вроде строительства. Сейчас моджахедами называют боевиков в мусульманских странах.

Низам ал-Мульк (1017–1092) — везирь, первый министр правителей государства Сельджукидов Али-Арслана и Мелик-шаха, сторонник сильной центральной власти, автор «Сиасат-наме» — книги о правлении.

Нукер — воин, дружинник, позже в Передней и Средней Азии — слуга, в данном случае обыгрывается привычка часто повторять междометие «ну».

Остромирово Евангелие — древнейший датированный памятник старославянской письменности, назван по имени заказчика, образец искусства книги Киевской Руси.

Плевако Ф. Н. (1842–1908/09), Кони А. Ф. (1844–1927) — русские юристы, адвокаты, считались мастерами ораторского искусства, Кони добился оправдательного приговора Вере Засулич, покушавшейся на убийство петербургского градоначальника Трепова.

Пятерица (араб, хамсе) — в классической литературе Востока совокупность пяти поэм на пять классических сюжетов одного автора.

Руми Джелаледдин (1207–1273) — персидский поэт-суфий, в его поэмах содержатся толкования основных положений суфизма.

Рустам — герой иранского эпоса, идеальный воин и богатырь.

Самит (араб, молчащий) — у исмаилитов сподвижник имама-пророка.

Сирадж ад-Дин — ученый-суфий, живший в Кашмире в XVII в., много путешествовал, составил свод суфийских преданий и стихов.

Тюрки-сельджуки — ветвь племен тюрок, названных по имени предводителя Сельджука, в XI в. завоевали часть Средней Азии, Ирана, Азербайджана, Ирак, Армению, Грузию. Сельджук стал основателем династии Сельджукидов.

Убыхи — кавказская народность, язык абхазо-адыгской группы, жили на побережье Черного моря от Хосты до Туапсе, считали турецкого султана своим религиозным лидером, поддерживали войска Шамиля, после победы России в Кавказской войне им предложили переселиться на Кубань, после чего практически все убыхи, около 25 тысяч семей эмигрировали в Турцию.

Фидаи (араб, жертвующий собой) — так называли террористов-смертников из секты исмаилитов. В настоящее время слово означает человека, который борется с оружием в руках и готов умереть за идею.

Харун, Муса, Бутрус, Иса — Аарон, Моисей, Петр, Иисус — так в Коране называют библейских и христианских пророков и апостолов.

Хасан Ибн-Сабах (X) — один из лидеров исмаилитов, идеолог и создатель массового исмаилитского движения.

Хиджра (араб, уход, переселение) — переселение пророка Мухаммада из Мекки в Медину, 622 г. Точка отсчета мусульманского летосчисления, ведущегося по лунному календарю.

Эзотерический (греч. внутренний) — тайный, скрытый, предназначенный только для посвященных (о религиозных обрядах, мистических учениях, магических формулах).

Ягужинский (1683–1736) — российский государственный деятель, сподвижник Петра I, был генерал-прокурором Сената.