Смерть под псевдонимом

11

В тот же вечер приятели встретились.

Перед ними на большом столе, за которым только что отужинали ординарцы, были разложены фотографии. Синий плюшевый альбом, найденный на полустанке, испачканный мазутом, изучался под лупой.

– Так ты считаешь, что об этой твоей находке не нужно знать полковнику? – допрашивал с пристрастием Славка Шустов.

– Даже и не думал об этом.

– Но, может, ты думал, откуда и как на турецкой границе в железнодорожной канаве очутился семейный альбом из царской России, с видами Ярославля и его соборов?

На такой прямой вопрос Бабин действительно не мог ответить.

Всего три часа, как он прилетел из операции, разыскал штаб фронта, уже находившийся с войсками на дорогах Болгарии, дождался Шустова – и вот опять препирательства! Теперь, под влиянием Славкиной мнительности, радисту стала казаться подозрительной его собственная находка. Там, на полустанке, это даже не приходило в голову.

Все началось с того, что никакой радиостанции в поезде обнаружить не удалось. Может быть, она осталась на чердаке в посольстве? Утром Бабину делать было нечего. Болгары на дрезине повезли в столицу тело подпоручика Георгиева. Наши десантники дали прощальный залп из автоматов. Потом всю фашистскую компанию с ее бумагами погрузили на колдуновские самолеты и отправили в штаб. Майор Котелков продиктовал Мише шифровку. Радиопередатчик он поставил в доме, где погиб Атанас Георгиев. Усевшись у аппарата на кухне, Миша слушал шум горного потока за окном и скучал.

Котелков приказал ему и еще двум автоматчикам собрать на путях и в вагонах весь бумажный сор – до последнего клочка. Миша обрадовался занятию. Тут-то в канаве, возле железнодорожного полотна, он и нашел плюшевый альбом. Присев на травку, он заглянул в него, и первое, что совершенно ошеломило его, – это Ильинская церковь. Даже во сне Миша Бабин узнал бы среди всех архитектурных ансамблей этот прекрасный памятник ярославского зодчества семнадцатого века хотя бы потому, что мать его работала экскурсоводом в Ильинской церкви, и в детстве Миша бывал там так же часто, как у себя дома. Ярославль – его старинные церкви: Иоанн Златоуст в Коровниках, Никола Мокрый и монастыри, крепостные башни и звонницы – родной древний город глядел на Бабина с каждой страницы. Это был семейный альбом стародавнего дворянского семейства – с реликтами многих поколений. Наверно, какая-нибудь эмигрантская семья завезла в Болгарию после революции эту синюю плюшевую книгу, на толстых картонных листах которой сидели попарно архиереи и невесты, сенаторы и бабушки в кружевных наколках, генералы, новорожденные в крахмальных конвертах, гимназисты и кормилицы. Все это было Мише неинтересно, но Ярославль – вот он во всей древней красе! И Миша, сунув альбом под мышку, решил не расставаться с ним. Потом его взяло раздумье. Ведь Котелков приказал собрать на путях все – до последнего клочка. Может быть, и альбом пойдет в дело? Сам не веря этому, он показал майору; тот повертел в руках, молча возвратил. И Миша втихомолку обрадовался, сел у своего аппарата, подложив под себя альбом. Пусть теперь шумит горный поток за окном! Бабин как будто дома побывал, счастливое состояние отпускника не покидало его. С этим он и вернулся из десанта.

Однако Шустов увидел все совсем по-иному, по-своему. Покуда Миша уплетал военторговские котлеты и пил воду из сифона, Слава принялся за изучение альбомных фотографий. Каждый снимок он повертел в руках, прочитал каждую надпись на обороте, рассмотрел рекламные парижские медали, большие и малые, которыми хвастали, создавая себе репутацию, провинциальные фотосалоны. И то, чего не мог заметить, о чем даже не задумался Бабин, – все засек и обдумал.

– Странный альбом.

– Ничего странного.

– Просто загадочный альбом. Ты не заметил, что больше половины фотографий – не ярославские, а самые настоящие здешние, заграничные?

– Ну и что же? Как, по-твоему, – где мы с тобой находимся?

– Видите ли, бросается в глаза то обстоятельство, – Шустов перешел на язвительно-вежливый тон, – что на старинных ярославских снимках попадаются и грудные младенцы, и девушки, и бабушки. А на здешних – только мужчины. Притом один и тот же мужчина, снимавшийся в разных городах и в разных костюмах: вот он в белом фартуке и в крагах, как у мясника, – снимок сделан в Араде, вот он в дорожном туристском костюме с биноклем в руках – снимок сделан в Казанлыке, вот он в турецкой феске – снимок сделан в Бургасе, вот – в монашеской рясе, снято в Прилепе. Странные переодевания!

– Слушай, Славка, а тебе не кажется странным, что здесь все говорят по-болгарски?

Славка не удостоил вниманием эту остроту.

– Отвечай, как, по-твоему, этот альбом попал в канаву?

– Ну, может быть, кто-нибудь из дипломатов выкинул из вагона.

– Зачем же гитлеровцу понадобилось увозить эмигрантский альбом с собой в Германию?

– Наверно, на память. Не знаю. А ты знаешь?

– Я предполагаю.

– Что именно?

– То, что сразу приходит на ум: это – шифровальная таблица. Не знаешь разве, как устанавливают цифровой код по условленным книгам? Потому-то они и выбросили из вагона: очень им интересно, чтобы шифровальная таблица попала в твои руки.

– Ого! Давай перейдем на шепот. – Бабин явно иронизировал. – И ты сразу догадался? Талант, талант.

– Я так думаю, что этот ярославский альбом будет позагадочнее убийства вашего подпоручика. Нет, ты скажи, как мог майор пройти мимо такой находки! – пробормотал Слава и снова углубился в исследование странной коллекции.

Прежде всего ему хотелось догадаться, кто мог быть хозяином альбома. Вряд ли этот загадочный, разнообразно костюмированный человек: во-первых, мужчины вообще редко заводят семейные альбомы, во-вторых, тщательно сопоставляя портреты, Славка не нашел ни одного снимка этого человека в детстве или в юности; он, видимо, не был и русским – все его фотографии сделаны на Балканах. Красивая седая женщина – великолепная, снятая то в сафьяновых сапожках с хлыстом в руке, то почти обнаженная, с красивыми длинными ногами, полузасыпанными золотистым песком, на пляже какого-то курорта, то в Ярославле еще совсем малюткой, играющей в мяч, то на любительском пожелтевшем снимке в казачьей форме, в папахе набекрень – на палубе парохода. Скорее всего – это русская эмигрантка (звали ее Маришей, Мариной Юрьевной, судя по подписям в посвящениях), а мужчина – ее муж или просто любовник, из здешних, балканских. Может быть, артист, снимавшийся в каждой своей роли?

Славка никому не признался бы в этом: он не просто разглядывал, он группировал портреты по улыбкам, по рисунку галстуков, даже по числу пальцев, видных на снимке. Он запомнил названия всех городов, где делались снимки: Силистрия, где он разговорился с русской девушкой, бежавшей из Германии и вон докуда добежавшей; Шумен, где он ночевал в штабе народной милиции (там его водил в корчму ужинать молоденький милиционер, мечтавший поехать в Россию учиться на агронома в Тимирязевской академии).

Понемногу воспоминания последних дней, мысли о Даше Лучининой, дорожные впечатления одолели Славку, и он заснул над альбомом, уронив на него руки и голову.