Глава 4

Одесса, утро 2 января 1942 года

Кутаясь с головой в рваный пуховый платок, завязанный поверх старенького пальто, Зина быстро шла сквозь серый свет очень раннего утра вниз по улице Франца Меринга, бывшей Нежинской.

Холод обжигал. Еще вчера вечером в городе была плюсовая температура, и снег, выпавший несколько дней назад, превратился в лужи жидкой грязи. К ночи стало стремительно холодать, а к полуночи мороз разбушевался вовсю, превратив лужи с грязью в сплошной каток.

Пальто больше не спасало от холода. И через грудь Зина перевязала большой пуховый платок, который чудом сохранился у нее после всех переездов, больше напоминающих бегство. Собственно, переезды эти и были бегством, настоящим бегством от смерти, которая стремительно следовала за ней по пятам.

Иногда казалось, что она настигала. Особенно сегодня. Несмотря на стакан кипятка, который Зина выпила прямо с утра, чтобы согреться, все ее тело, еще до выхода на улицу, била нервная, тяжелая дрожь.

Крестовская быстро бежала вниз по улице, стараясь не смотреть на уныло чернеющие деревья, торчащие словно кости в светлеющем теле неба. Эти голые черные палки вызывали у нее чувство страшной тоски. В последнее время эта пугающая тоска повторялась все чаще и чаще. Как ни старалась Зина гнать ее прочь, она все равно возвращалась назад. В такие моменты раздражало все. Абсолютно все становилось унылым. Но даже думать нельзя было о том, что однажды эта тоска сумеет ее поработить.

Как бы там ни было, Крестовская не собиралась сдаваться. Она знала, что будет бороться до последнего. Идти напролом, несмотря ни на что. И даже смерть, которая маячила за ее плечами, – не страшно. Зина училась привыкать смотреть смерти прямо в лицо.

Было около 7 утра, но темнота все еще держала город в плену. И Зине думалось, что Одесса очень надолго застряла в плену темноты – даже когда сквозь облака прорезался солнечный свет. Но солнце появлялось все реже и реже. Погода словно носила траур по этому городу, по всем оборванным здесь жизням. И никогда еще больше это унылое ощущение траура не отвечало так тому, что творилось в ее, Зининой, душе.

Несмотря на ранний час, на улице уже появлялись прохожие. Невыспавшиеся, угрюмые, замерзшие, люди бежали по своим делам, не глядя друг на друга и на черные проемы окон, в которых все еще сохранялась светомаскировка. Занавешивать плотно окна по ночам в городе все еще считалось обязательным.

На углу Франца Меринга и улицы Горького виднелось несколько человек. Двое мужчин и женщина в возрасте остановились под фонарным столбом. Зина подошла ближе и тоже с ужасом остановилась.

На фонарном столбе раскачивался труп. Это был совсем еще молоденький мальчишка, лет 16–17, не старше. На его босые ступни страшно было смотреть. Все подошвы были изрезаны, изуродованы, покрыты ошметками окровавленной кожи. Ногтей на пальцах ног не было.

На мальчишке были рваные холщовые штаны и остатки белой рубахи, почти изрезанной на полосы. Вся грудь и спина несчастного представляли собой кровавое месиво. В глубокие раны забилась и осталась там белая ткань. Мальчишку не просто били – с него заживо сдирали кожу… Страшно было представить, какую боль испытывал этот несчастный! Как врач Зина прекрасно могла представить те страдания, которые он испытывал. У нее перехватило дыхание. И, несмотря на холод лютого мороза, ее бросило в жар.

Не в силах отвести глаз, Крестовская все смотрела и смотрела на несчастного. Лицо его было повреждено меньше всего остального тела. У мальчишки были светлые вихрастые волосы и ярко-голубые глаза. Они были открыты. Как ни пыталась Зина прочитать в них страх, леденящий ужас от причиненной ему боли, этого она не увидела. Глаза, уже остекленевшие на ветру, прямо, ясно смотрели перед собой.

А губы – Зина просто не поверила своим глазам, губы кривила ухмылка. Презрительная такая, насмешливая гримаса. Мальчишка усмехался в лицо своим палачам!

Крестовская закусила губу, чтобы не разрыдаться. Руки паренька было туго стянуты веревкой за спиной. И повесили его на такой же тугой, крепкой веревке, которой, сдирая кожу, стянули его руки. Судя по тому, как крепко худенькую шейку охватывала веревочная петля, смерть наступила почти мгновенно. Смерть – освобождение. Зина вдруг поймала себя на жуткой мысли, что даже рада тому, что паренек перестал мучиться. Перестал терпеть боль…

На остатки белой рубахи на груди булавками был пришпилен кусок картона, на котором было что-то написано по-немецки большими черными буквами. Крестовская не знала немецкого. Всё ее катастрофическая неспособность к языкам и в чем-то даже лень! Как бы теперь ей пригодился немецкий язык!

– Что это?… – вырвалось у Зины, поймавшей себя на жуткой мысли, что она произнесла это вслух.

– Здесь написано: «Поджигатель, партизан», – отозвался стоящий рядом с ней высокий мужчина.

– Вы знаете немецкий язык? – Зина обернулась к нему.

– Теперь все его будут знать, – горько усмехнулся он. – А пацана повесили сегодня ночью. Видел из окна.

– Кто он? – Крестовская почему-то спросила шепотом.

– Откуда мне знать? – Мужчина нервно передернул плечами и зачем-то снова повторил: – Здесь написано: «Поджигатель, партизан».

– Не старше 17 лет, – потеряв всякую осторожность, сказала Зина. Дернув плечами снова, мужчина быстро ушел по улице Горького, вниз.

Пожилая женщина в платке вдруг охнула, по-бабьи схватившись за щеки. В ее глазах были видны слезы.

– Дытына же… – слезы потекли по морщинистым щекам, – зовсим дытына…

Зина снова закусила губу. Ей вдруг захотелось крикнуть прямо в этот фонарный столб, да так, чтобы услышали все вокруг: – Нет, он не ребенок, далеко не ребенок! Он мужчина, который не боялся умирать!

Но она уже и так переступила черту. Говорить что-то еще было неблагоразумно. И она продолжала молчать.

Налетевший порыв ветра охватил фонарный столб, согнул в сторону со страшным скрипом. Тело маленького неведомого героя раскачивалось в воздухе – как грозное знамя, как предупреждение о том, что этой жуткой, чудовищной бойне не будет конца.

Зина побежала прочь, оставив за плечами страшную сцену. Дрожь усилилась, заставляя все ее тело содрогаться словно в судорожном, просто эпилептическом припадке. Впрочем, так длилось недолго, потому что она уже добралась до своей цели – маленькой лавчонки сапожника, стоящей буквально в двух шагах от места казни. Низенькая дверь с нарисованным сапогом буквально вросла в стену. Зина громко постучала костяшками обледенелых пальцев.

– Открыто! – раздался из-за двери старческий, хриплый голос, и Крестовская вошла внутрь.

Жарко натопленное помещение было узким и тесным. Потолок буквально нависал над головой. Возле противоположной стенки за небольшим верстаком сидел старик сапожник. Он бил по подошве сапога небольшим молоточком. В углу жарко горела печка. За спиной старика были прибиты полки, на них лежали и стояли сапоги, ботинки, туфли, в общем, всевозможная обувь. Войдя, Зина тщательно заперла за собой дверь. Старик оторвался от работы при ее появлении и, нахмурившись, внимательно посмотрел на нее.

– Еще так рано. Я не думала, что вы работаете, – сказала Зина, пристально глядя в лицо старику.

– Вы у меня сегодня первая посетительница, – отозвался старик, перестав хмуриться. А по его лицу, наоборот, разлилась доброжелательная улыбка.

– У меня прохудились сапоги, в подошве, – продолжала Зина, – можете посмотреть?

– Показывайте, – старик отложил свою работу в сторону.

Крестовская открыла небольшую холщовую сумку, которую принесла с собой. Достала оттуда пару старых сапог с большими широкими каблуками и протянула ему.

Старик взял сапоги, тут же отвинтил оба каблука и отложил в сторону.

– Проблема не в подошве, в каблуках, – сказал он, затем, взяв нож, аккуратно надрезал голенище, – и кожа совсем плохая. Видите, как треснуло?

– Старые сапоги, – вздохнула Крестовская, – думала, дохожу до вечера, а они с утра вышли из строя.

– До вечера? – усмехнулся сапожник. – Вы бы и до обеда не доходили! А вы говорите: вечер.

– Я так думала, – сказала Зина.

– Ну, хорошо, – старик отложил сапоги в сторону. – К вечеру мы вам что-то придумаем. Так вы говорите: вечер?

– Вечер, – уверенно повторила Зина.

– Ладно, – старик кивнул, – займусь ими, когда будет свободная минута.

– Спасибо, – облегченно вздохнула Зина, нервно хрустнув пальцами.

– Вы вся дрожите! Не надо так, – с некоей даже укоризной сказал старик.

– Замерзла очень, – Крестовская вздохнула, – вчера теплей было, намного. А сегодня мороз ударил. Потому и дрожу.

– Хотите, кипятку налью? У меня как раз поспел, – предложил сапожник.

– Нет, спасибо. В другой раз, мне пора идти.

– Берегите себя, – старик внимательно посмотрел на Зину.

– И вы тоже, – вздохнула она.

Затем, не спросив ни когда будут готовы сапоги, ни сколько будет стоить работа, Крестовская быстро вышла из мастерской сапожника.

* * *

Вечер 2 января 1942 года, около 20.00

Дверь ночного заведения распахнулась с резким стуком, выпустив наружу белые хлопья пара. Два немецких офицера высокого ранга появились в проеме.

Они были сильно пьяны, едва держались на ногах, и, чтобы не упасть, одновременно вцепились и в друг друга, и в косяк распахнутой двери. Вместе с белым паром жарко натопленного помещения на мороз вырвался тяжелый запах алкоголя. Он был настолько сильным, что казалось, офицеры просто обливались водкой!

Когда немцы застряли в дверях, к ним тут же подбежал услужливый швейцар заведения.

– Господа, господа… желаете такси?

– Который час? Время! – на ломаном русском рявкнул один из офицеров, схватив старика за грудки и рывком подтянув к себе.

– Восемь вечера, – пробормотал испуганный швейцар.

– Вина! Пойдем еще выпьем! – толкнул немец друга в плечо.

– Будет вам, Франц, – второй, все же более уверенно стоящий на ногах, оторвал его руки от старика-швейцара.

– А почему нет? Сегодня хочу пить, гулять! Такой день!

– Хватит уже. Не орите на всю улицу! Вы забываете, что здесь везде уши, – благоразумно и тихо сказал второй немец.

– Партизаны,……! – грязно выругался на немецком Франц. – Вот где они все у меня будут после сегодняшнего дня! Вот где! – потряс кулаком.

– Завтра вы им обязательно покажете, – сказал благоразумный друг, – а сейчас пора отправляться домой.

– Вы правы, – неожиданно быстро согласился Франц. – Где мой денщик?

– Машину господина офицера! – скомандовал швейцару друг Франца.

– Сию минуту, господа! Секунду, – засуетился старик.

Он выбежал из дверей ресторана в переулок, и буквально через несколько секунд прямо к дверям заведения подъехал большой черный автомобиль. Не заглушив двигателя, остановился возле входа. Дверцы распахнулись.

– Не поеду! – вдруг завозмущался Франц, делая шаг назад. – Я хочу еще выпить! Хочу вина! Не буду уезжать!

– Франц, никто не пьет вино после водки, даже русские! – укоризненно произнес второй офицер.

– А я хочу вина! – снова заупрямился Франц.

Но вместо ответа друг силой запихнул его на заднее сиденье. Затем сел рядом. Дверца захлопнулась. Швейцар скрылся в дверях ресторана. Машина покатила вниз по Дерибасовской.

Но отъехала она недалеко. Взрыв, страшный, жуткий взрыв оглушил ночную улицу, ворвался в небо ярким сполохом жарко-алого пламени и тут же заполнил весь воздух грохотом разбитых стекол, железным скрежетом, людскими воплями…

Автомобиль, в котором ехали немцы, превратился в пылающий факел. Изнутри вдруг вывалилось человеческое тело, охваченное пламенем.

Человек со страшными воплями покатился по мостовой. В воздухе вдруг разлился жуткий запах горящей людской плоти. Было слышно, как в пламени лопается живая человеческая кожа… Вопли человека были страшными. Наконец он затих.

Абсолютно из всех заведений, расположенных на Дерибасовской, вывалились люди. А к месту страшного происшествия со всех ног бежали солдаты. Но было поздно. В темноте догорал остов автомобиля, и было абсолютно понятно, что люди, ехавшие в машине, мертвы. Двое офицеров и водитель-денщик стали пеплом.

Через два часа заведение, из которого вышли офицеры, было полностью оцеплено и обыскано. С особым пристрастием допрашивали швейцара. Избитый старик дрожал в директорском кабинете. Руки его были связаны за спинкой стула. Из разбитых губ сочилась кровь.

– Документы! Спрашиваю в последний раз! – Возвышавшийся над ним офицер закатал рукава мундира по локоть, чтобы было удобнее бить. – У него были в руках документы!

– Никаких документов, ваше благородие… – выл старик. – Богом клянусь, ни у одного, ни у другого никаких документов! Пьяны были очень. Хотели домой. А документов не было.

Размахнувшись, немец снова ударил старика. Голова его мотнулась в сторону, как у недорезанного цыпленка. Старик закричал.

– Не было документов! – повторял он снова и снова. – Не было! Христом-Богом клянусь, не было!

Откатав рукава мундира, офицер стукнул кулаком в дверь. На пороге тут же появились два автоматчика.

– Расстрелять, – кивнул в сторону старика офицер.

Несчастного выволокли. Минут через пять раздался выстрел, затем короткий вскрик. Потом снова выстрел. Офицер вышел из комнаты.

Персонал ресторана был выстроен прямо на Дерибасовской, перед входом. Офицер вышагивал вдоль шеренги дрожащих людей. Около 20 человек – официанты, повара, администратор, музыканты, несколько танцовщиц – стояли на морозе. Их вытолкали на улицу прямо из зала ресторана, не позволив одеться.

– Сегодня ночью погибли два немецких офицера, – на ломаном русском заговорил немец, – пропали важные документы. Офицеров сожгли. Поджигатель в вашем ресторане. Кто подложил взрывчатку? Пусть признается, все остальные будут жить.

Люди молчали. Женщины плакали.

– Расстрелять всех, – офицер кивнул солдатам и отошел в сторону.

Солдаты вскинули ружья. Раздалось несколько залпов. Окровавленные тела никто не стал убирать.

– Сжечь, – махнул рукой офицер.

Солдаты облили вход в ресторан бензином и подожгли. Над зданием вспыхнул оранжевый сноп пламени.

Загрузка...