Смерть в стекле

Пролог

Она бледна, как могильный червь, – поразительное зрелище.

Испуганно смотрит на него с постели. Взгляд белесых глаз полнится подозрением, скачет с незваного гостя на светильник, со светильника на дверь, с двери на незваного гостя. Словно своими замутненными, затянутыми поволокой глазами она пытается постичь, как все это взаимосвязано.

Она слепая?

Нет. Она прекрасно его видит; он знает, что она его видит. Ее глаза следят, как он крадучись приближается к ней.

Она красива.

Не просто красива. Ангел с церковного кладбища, мраморное изваяние: локоны цвета слоновой кости, глаза – как светлый-пресветлый камень. Но они не каменные – блестят, как жемчуг, матовый жемчуг!

Он мог бы коснуться ее: погладить по щеке, тронуть кончик подбородка, намотать на палец белокурые локоны.

Ее губы начинают шевелиться, надуваются, по-разному складываются, словно она силится сделать что-то – силится издать звук.

Не раздумывая, он накрывает ее рот ладонью, которая в сиянии светильника кажется темной на фоне ее бледной кожи. Она хмурится, несмотря на путы, ногами отбивает сердитую дробь. Покрывало сброшено. У нее две ноги, как у девочки. Две тонких белых ноги и две тонких белых руки, а между ними – почти ничего.

Потом она затихает и лежит неподвижно, тяжело дыша.

На ощупь она не сравнима ни с чем в природе. Восковая кожа влажная, от дыхания веет холодом – неестественным холодом, будто это живой труп.

И снова тот же запах, теперь более резкий – едкий дух соли открытого океана и чернильных водорослей.

Она буравит его своими жемчужными глазами. Он осязает на ладони прикосновение склизких бугорков ее зубов и быстрые зондирующие толчки мокрого языка.

Мужчине представляется, что его голова раскрывается, как раковина моллюска, ребенок запускает в нее пальцы, постукивает, ощупывает, проникая в его разум. Трогает, дразнит дрожащее нутро. Колышет и взбалтывает, как банку с мелкими рыбешками; шлепает ладошкой, как по поверхности водоема, образовавшегося на каменистом морском берегу во время прилива, всматривается в его глубь. Мизинцем подцепив одно воспоминание, вытаскивает его, затем – второе, третье. Одно за другим дитя выуживает их – его воспоминания. Каждое – слезинка идеальной формы, искрящаяся на ее ладошке.

Какой-то мальчишка с картофелиной в руке, следуя за телегой, поскользнулся на мокрых булыжниках – сам, без чьей-либо помощи.

Какая-то женщина с сияющими на солнце волосами сворачивает в дверной проем. О, так это ведь жена его брата!

На зеленом поле стоит жеребенок четырех дней от роду, на его милой мордочке сверкает белый блик.

Дитя переворачивает ладошку и смотрит, как скатываются слезы.

Мужчину охватывает паника. В нем что-то набухает – беспримесное непреодолимое омерзение, внезапное острое, безудержное желание прикончить это существо. Придушить ее, раздолбить ей лицо, свернуть шею, как молодому кролику.

Некий внутренний голос, шепелявый детский голос, насмехается над ним. Разве он не самый безжалостный из негодяев, который мать родную удавит, и глазом не моргнув? Разве он не совершал преступления, ужасные преступления, не раздумывая, без зазрения совести? А сейчас боится даровать величайшую из милостей.

Мужчина со страхом смотрит на ребенка, который не сводит с него глаз.

Он ослабляет давление своей руки, что накрывает ее рот, и достает нож.

Пламя в светильнике над дверью покачнулось: входит няня. Колченогая, опрятно одетая, но поганая на язык. Бывшая арестантка, несколько лет отсидевшая в тюрьме, она привыкла обделывать грязные делишки. Ей это даже нравится. У нее за спиной, словно личная охрана, двое мужчин. У обоих лица по самые глаза спрятаны под платками. Странные личности: прижав локти к бокам, они двигаются неслышно, озираются, моргают, а сами прислушиваются. С каждым шагом ожидают, что вот-вот угодят в засаду.

– Не трогай ее, – велит ему няня. – Отойди.

Мужчина поднимает голову, медлит. Ребенок кусает его – быстрый укол неожиданно острых зубов. Ошеломленный, он резко отдергивает руку и видит на коже вереницу проколотых отверстий – крошечных, но глубоких.

Няня проталкивается мимо мужчины к кровати, мельком глянув на его руку.

– Ты об этом пожалеешь, тюльпанчик мой.

С демонстративной основательностью натянув на себя тонкие кольчужные перчатки, она отстегивает стропы, коими девочка привязана к кровати, и начинает туго пеленать ее в кусок прочной ткани: сначала одну руку, затем вторую, крест-накрест стягивает их на груди; ноги – связывает. Ребенок извивается, разинув рот.

Мужчина стоит и встряхивает рукой, в недоумении глядя, как от ладони к запястью, от запястья к локтю тянутся красные линии, а отметины от зубов сначала багровеют, потом чернеют. Он выворачивает руку, давит на кожу. На лбу и на губе проступают капельки пота. Что это за дитя такое, которое кусается, как крыса? Он воображает – нет, чувствует, – как по телу растекается яд: от руки к сердцу, от легких в кишечник, к кончикам пальцев на руках и ногах. Яд распространяется, отмечая свой путь волдырями, полыханием огня, который внезапно начинает пожирать его изнутри. Потом линии блекнут, отметины от зубов тускнеют, превращаясь в едва заметные точечки.

Все это время существо наблюдает за ним, и глаза ее темнеют – не иначе игра света, падающего от фонаря! Глаза – два гладких плоских агата, удивительно плоских.

Няня отступает от кровати и тихим голосом отдает распоряжение:

– Заверните ее и в мешок, да побыстрей. И смотрите, чтоб не укусила!

Ребенка заворачивают в парусину, делают из стакселя [1] нечто вроде гамака.

Укушенный мужчина крутит-вертит свою руку, рассматривая крошечные отметины от зубов, и вдруг понимает, что утратил дар речи. Он издает звук, гласный звук, за коим следует булькающая череда согласных, падает на колени, словно молящийся, и заваливается на спину, рухнув на коврик перед камином. Он закричал бы, если б мог, но теперь способен только вытягивать перед собой руки. Лежит, хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба.

С пола он наблюдает, как те двое, что пришли с няней, поднимают с кровати сверток. Идут медленно, словно шагают под водой.

Няня, с фонарем в руке, ковыляет к лежащему на полу мужчине, окидывает его взглядом. Ее диагноз: состояние тяжелое, лицо серое, под цвет его седых коротко остриженных волос. Еще не стар, но и давно уже не молод. А теперь еще и это.

Он начинает всхлипывать.

Няня и сама готова расплакаться. Какой талантливый вор погибает! Из тех, кому не надо открывать тебе рот, чтобы вытащить зубы.

– Закрой глаза, парень, – шепчет она, с трудом наклоняясь к нему. – Этим ты мне очень поможешь.

Связанная по рукам и ногам, она невесома в парусиновом гамаке. Но эти двое предпочли бы тащить ношу намного тяжелее, лишь бы не эту. Они поддались на уговоры няни, наслушавшись в таверне ее россказней, но тогда они крепко выпили. А теперь и сами убедились, что в ребенке, которого они несут, таится зло, – как она и предупреждала.

Тот тип ведь, наверное, не просто так упал. Они обошли его стороной, чтобы не дай бог не задеть. Плохо, что бросили бедолагу на произвол судьбы, но тащить его было бы страшнее, да им и не терпелось поскорее убраться оттуда. Гамак с запеленатым ребенком покачивается между ними. В тусклом свете фонаря кажется, что у нее огромные глазища. О, теперь они видят, что это существо – абсолютное зло. К тому времени, когда они доходят до лестницы, оба обливаются потом: слишком больших трудов им стоит не швырнуть ее об стену. Один готов не раздумывая прострелить ей голову, второй – перерезать горло. Велик соблазн скинуть ее с верхней площадки лестницы.

Няня следит, чтобы они не наделали глупостей. Шепотом отдает указания, обуздывает их порывы, сильными пальцами впиваясь им в руки, хватая за бока.

Требует, чтобы они исправно выполняли свою работу – ради денег.

– Даже не думайте! – тихим настойчивым тоном говорит няня. – Ни о чем таком даже не помышляйте! Приподняли – да, вот так, – и пошли.

Тишину большого дома нарушает лишь шарканье ног наших незваных гостей, которые вышагивают по коридорам со своей увязанной в пук ношей и, затаив дыхание, прислушиваются, не скрипнет ли где расшатанная половица или дверь, не разбудили ли они кого-то из тех, кто чутко спит.

Но прислуга благополучно почивает. Экономка, в ночном чепце, в рюшках, аккуратно подоткнутая со всех сторон одеялом (словно ложка, убранная до лучших времен), инспектирует во сне бельевые шкафы. Улыбается, глядя на безукоризненно ровные стопки божественно свежего белья, чистого, как облака. Дворецкий, в ночной сорочке, безупречный даже во сне, совершает обход бескрайнего винного подвала. В темных углах посмеиваются бутылки. Они вытаскивают свои пробки и взывают к нему медовыми голосами. Завлекают песнями отягченных гроздьями виноградных лоз, солнечных холмов и позабытого чувства служебного долга – соблазняют, зачаровывают! Он не останавливается, лишь крепче сжимая в руке фонарь. Горничные в своих гнездышках на чердаке грезят об омнибусах и ярмарочных представлениях. Под теплым покрывалом смачно храпит кухарка. Дородная, пропитанная бренди, как сливовый пудинг, спьяну спать она завалилась не раздеваясь. Снятся ей бесподобные суфле, за которыми она гоняется, идя под парусами в кастрюле по морю из подливки. Все пребывают в глубоком забытьи – укутавшись в одеяла, сопят в предрассветной тиши.

Сегодня ночью в большом доме царит безмолвие. Слышны лишь шаги наших незваных гостей, спешащих покинуть его стены через вход для прислуги.

Во дворе валяются отравленные собаки. На мордах пена, шерсть ерошит ветер, прилетевший с моря, что плещется на удалении многих миль. Пробравшись в глубь суши из-за леса, полей и дорог, этот ветер подметает на аллее гравий, танцует вокруг дымовых труб на крышах, со свистом врывается в замочные скважины.

Только мыши не спят. Да еще обитающий на кухне кот со злобными глазами не дремлет – так и норовит тайком подобраться к ним и сцапать кого пожирнее в мохнатой шкурке. Этот бич кладовой со змеевидным хвостом, на время позабыв про мышей, наблюдает, как по мощеному двору торопливо идут какие-то люди, отбрасывающие за собой освещенные луной тени. И сипуха следит за тем, как они сворачивают за угол. Парит над ними, словно привидение, бесшумно расправив крылья.

А вот и хозяин особняка. Тоже не спит.

Сидит в своем кабинете при свете лампы, мучается, ломает голову, что-то обдумывает, выверяет. Пишет и пишет, склонившись над столом, морща лоб. У него красивые бакенбарды, в которых серебрится седина. Он что-то бормочет, приговаривает, изобретая будущее. Чем не прорицатель?

Темные силуэты идут мимо, пересекая террасу.

Возможно, услышав их шаги, хозяин дома устремляет взгляд в окно, но, не заметив перемен в ночном небе, вновь сосредоточивается на своих прожектах.

Тени быстро скользят по газону, направляясь к воротам. Две несут гамак с добычей, одна хромает следом.

Сверток в гамаке покачивается у самой земли. Девочка чувствует, как под ней трава хлещет парусину. Ощутив ночной воздух на своем лице, она неслышно делает глубокий вдох и так же неслышно выдыхает.

Убаюканное море пробуждается и откликается певучим плеском волн, бьющихся о глинистый сланец. Отзывается и небо, готовясь излиться дождем; назревает буря. Все реки и потоки, ручьи и озера, болота и пруды, лужи и колодцы просыпаются и вторят им на все лады разными голосами – тихими и напористыми, журчащими и бурлящими, мутными и прозрачными.

Девочка смотрит вверх и впервые видит звезды!

Она улыбается им, и звезды, глядя на нее, подрагивают.

А потом начинают сиять ярче, разгораясь с новой силой в глубине темного небесного океана.