Смерть в своей постели

— Что скажете, молодые люди? — обернулась от экрана Маргарита. На губах ее блуждала ироническая улыбка, в пальцах раскачивался длинный мундштук с дымящейся сигареткой.

— Баба — не дура, — ответил Пафнутьев. — Она здесь бывала?

— И не один раз!

— Это кое-что объясняет.

— Что же именно? Наличие трех женщин?

Последнего вопроса Пафнутьев не услышал — он отошел к окну и набрал по сотовому номер Фырнина. Тот отозвался сразу, видимо, уже торчал в студийной курилке.

— Она больше ничего не добавила? — спросил Пафнутьев.

— Добавила. Говорит, ничего не вижу из-за потока несущихся денег. Прямо по воздуху, говорит, несутся и в какой-то черной дыре исчезают. Не то денежная метель, не то снегопад… И такая вот подробность, Павел Николаевич… Доллары. Это все доллары.

— И исчезают?

— Так она сказала.

— Я звоню из дома Объячева… Она бывала здесь.

— Павел Николаевич… Она бывала во многих местах. Элеонора вообще предпочитает работать на дому. Как я понял, женщина она наблюдательная, и многие подробности домашней жизни ей помогают. Кроме того, у себя дома люди более раскованны.

— И щедры, — добавил Пафнутьев.

— А что? — удивился новому повороту Фырнин. — Это не так уж плохо для ее профессии.

— Разберемся, — сказал Пафнутьев.

Обернувшись, он заметил, что в каминном зале стоит полная тишина, и все внимательно вслушиваются в его разговор с Фырниным. И хотя он говорил вполголоса, наверняка его слышали и Вохмянин, повернувшийся складчатым затылком ко всем остальным, и Маргарита, потягивающая сигарету из длиннющего мундштука, и молчаливый Вьюев, который за вечер, кажется, не проронил ни единого слова. Но к виски прикладывался, причем, охотно — и это заметил Пафнутьев.

Разошлись поздно, когда закончился показ очередных «Секретных материалов» — нечисть из потустороннего мира вмешивалась в жизнь людей, насылала на них порчу и смерть. Сами по себе вскрывались могилы, мертвецы шастали среди живых, а живые, оказывается, давно уже были мертвецами и тоже не упускали случая заявить о себе и свести какие-то давние счеты.

Полыхали трупы, носились по воздуху гробы, посланцы из преисподней пили кровь юных девушек, вампиры похищали младенцев для сатанинских своих ритуалов, и все это странным образом перекликалось с тем, что происходило в доме, становилось продолжением событий в громоздком объячевском сооружении.

Маргарита вышла молча, не попрощавшись.

Вьюев исчез вообще незаметно, как бы растворился в воздухе.

Вохмянин ушел, громыхая тяжелыми ботинками, лишь в арочном проеме оглянулся и, сделав всем общий прощальный жест рукой, показал пальцем наверх, дескать, если понадоблюсь, я у себя, всегда к вашим услугам.

Уехал в город Шаланда, оставив двух оперативников, увезли труп несчастного бомжа Михалыча, отправились в выделенные комнаты Пафнутьев с Андреем и Худолей. Входы и выходы из дома остались сторожить шаландинские оперативники. Погас экран телевизора, выключили свет в каминном зале, и только в прихожей осталась слабая лампочка в качестве ночника.

На втором этаже, пока Андрей с Худолеем разбирались в многочисленных комнатах — где кому ложиться, Пафнутьев, оглянувшись на еле слышный шорох, заметил щель приоткрытой двери. Дверь открылась больше, еще больше — и Пафнутьев увидел человеческую фигуру в длинном белом одеянии со струящимся расплывчатым контуром. Кто-то звал его в комнату, кто-то настойчиво приглашал, просто умолял войти.

— Я сейчас, ребята, — сказал Пафнутьев и шагнул в приоткрытую дверь. Замок за его спиной защелкнулся, и он в полной темноте почувствовал на своей шее крепкие объятия.

— Не уходите, прошу вас, не уходите! — он узнал голос Светы. — Они убьют меня, вот увидите, они меня убьют, я уже все поняла.

— Кто? За что?

— Они убили его и меня тоже убьют.

— Кого убили? — Несмотря на неожиданность происходящего, Пафнутьев мысленно похвалил себя за то, что вопросы задает не самые бестолковые. И даже последний его вопрос «Кого убили?» мог показаться пустым только на первый взгляд — важно было знать, кого имела в виду Света — магната или бомжа.

— Не бросайте меня, прошу вас! — продолжала лепетать девушка.

Пафнутьев понимал, что Света действительно в ужасе, она, может быть, не сознает, что говорит, что с ней происходит. Но в следующее же мгновение до него дошло — Света прекрасно все понимает: поднявшись на цыпочки, она не просто поцеловала Пафнутьева в губы, как это бывает на вокзальных встречах-проводах, нет, она сделала это со всей силой, на которую была способна.

— А ты не убийца, случайно? — на всякий случай спросил Пафнутьев, призвав остатки своего посрамленного разума.

— Я? — Света отшатнулась на мгновение и тут же, не раздумывая, через голову сорвала с себя полупрозрачную длинную сорочку, отбросила ее в сторону, в угол, в темноту, и предстала перед Пафнутьевым во всей своей потрясающей наготе.

— Ты когда-нибудь видел таких убийц? — звенящим голосом спросила Света. — Отвечай! Немедленно! Ты видел когда-нибудь таких убийц?!

— Честно говоря, никогда, — искренне сказал Пафнутьев. — Думаю, что больше и не увижу.

— Увидишь, если сам захочешь!

— Как не захотеть, — пробормотал Пафнутьев слова беспомощные, но правдивые.

— Ты не уйдешь, нет? Не уйдешь? — Теперь в вопросах Светы был уже не страх, в ее голосе были другие чувства, более естественные для таких положений, когда в темной комнате наедине остаются мужчина и женщина.

— Павел Николаевич! — вдруг раздался из-за двери обеспокоенный голос Худолея. — Ты живой, Паша?

— Местами, — ответил Пафнутьев негромко, но Худолей его услышал.

— Нужна помощь?

— Пока держусь.

Сознавал и понимал Пафнутьев, что с каждой минутой этой сумасшедшей ночи в комнате, залитой лунным светом, в доме, где совершено уже два убийства, и кто знает, не произойдет ли еще чего-нибудь кошмарного, от него, сурового и неподкупного, циничного и насмешливого, потребуется нечеловеческая выдержка, сила воли, а то и суровая самоотверженность.

— Хочешь выпить? — спросила Света шепотом.

— Хочу.

— Виски?

— Больше ничего нет?

— Шампанское.

— Годится.

Светясь в лунном сумеречном свете, Света пробежала в угол комнаты, через несколько секунд там раздался громкий хлопок, и вот она уже здесь, рядом, стоит перед Пафнутьевым, и в руках ее два больших — Господи — два больших бокала, доверху наполненных пенящимся шампанским.

Пафнутьев выпил до дна, взахлеб, не останавливаясь, последние капли уже стекали у него по подбородку.

— Хочешь, скажу одну вещь? — спросила Света.

— Хочу.

— Никому не скажешь?

— Никому.

— Клянись.

— Клянусь.

— Клянись всем, что видишь вокруг! — потребовала Света.

— А что я вижу вокруг?

— Меня видишь, луну, землю, небо. И себя тоже видишь.

— Клянусь собой, тобой, луной, землей и небом, что никому, никогда, ни при каких обстоятельствах не скажу того, что сейчас услышу от тебя.

Напрасно, ох, напрасно куражился Пафнутьев, расцвечивая клятву и внося в нее слова, которых Света от него и не требовала, на которых не настаивала.

— Так годится, — сказала она.

И приблизившись к самому пафнутьевскому уху, чуть слышно, даже не шепотом, а шевелением губ произнесла три слова, три коротеньких, маленьких, почти несуществующих словечка.

И Пафнутьев с горечью вдруг осознал, что сиреневые заросли мгновенно отшатнулись от него, исчезли лунные зайчики в мятой траве, и сумасшедший сиреневый запах юности тоже испарился.

— Это точно? — спросил Пафнутьев, отстраняясь.

— Конечно… Об этом и спрашивать не надо.

— Как же все получилось?

— Случайно… Мы странно встретились и странно разошлись.

— Еще кто-нибудь в доме знает?

— Нет.

— А как ты объясняешь то, что произошло?

— Понятия не имею. Дичь какая-то. Просто не могу найти никаких объяснений.

— Вот почему ты бежала в комнатных шлепанцах по весенним лужам, — медленно проговорил Пафнутьев.

— А ты бы не побежал?

— Конечно, побежал бы…

Пафнутьев чуть шевельнулся, почти незаметно, почти неуловимо, но Света сразу все поняла.

— Уходишь?

— Надо.

— Ты не забудешь меня?

— Не понял?

— Не забывай меня, ладно? — в глазах Светы стояли слезы. — Просто помни и все. И больше ничего. Есть, дескать, такая.

— Светка, ты круглая дура! — невольно вырвалось у Пафнутьева. — Ты не представляешь, что говоришь! Забыть тебя — это все равно, что забыть собственное имя. Понимаешь?

— Точно, да? Я тебе понравилась?

— Света. — Пафнутьев помолчал, подбирая слова. — Жизнь без тебя будет… Это будет просто стон. Незатихающий, никому не слышимый, никем не замечаемый горестный стон.

Света припала к Пафнутьеву и некоторое время стояла без движения. Ее глаза сияли от счастья, и, казалось, она сейчас такое скажет, такое выдаст, что…

— Представляешь… Иду по улице, ничего себе такого не думаю, и вдруг ты навстречу! Здорово, правда!

— Хорошо бы, — мечтательно произнес Пафнутьев, а сам тем временем прислушивался к звукам за дверью — они явно предназначались для него. Худолей шумно хлопал дверью, зачем-то топал. — Пора, — сказал Пафнутьев. — Меня зовут.

Странное существо все-таки была Света — едва услышав последние слова Пафнутьева, она снова бросилась со слезами ему на грудь, будто все происходило на вокзале, в аэропорту, будто он уезжал или улетал если не навсегда, то надолго, и путь его ждал опасный, и неизвестно, выживет ли, вернется ли…

— Господи, Света, — растерялся Пафнутьев, — я еще не умираю, еще поживу немного…

— Будешь меня помнить, да?

— Я тебя никогда не забуду. Клянусь.

— Ну, что тут у вас? — распахивая дверь, произнес Пафнутьев нарочито громко и властно.

— Труп, — ответил Худолей, скорбно потупив глаза.

Произошло следующее. Неугомонный Худолей, измаявшись от бессонницы, отправился к строителям побеседовать, языки почесать и, между прочим, попытаться вызнать что-нибудь такое, чего никогда человек не скажет большому начальнику, который записывает в протокол каждое слово.

Спустившись в подвал, Худолей постучал в дверь. Ему никто не ответил. Он постучал сильнее. Ответом опять была тишина. И тишина эта не понравилась многоопытному эксперту, что-то в ней было неживое, тянуло от этой тишины чем-то нехорошим. Подобные вещи Худолей всегда ощущал остро и безошибочно.

Толкнув дверь, он убедился, что она не заперта. Пошарил рукой по стенам, нащупал выключатель, включил свет. Он вспыхнул непривычно ярко после полной темноты — комната была пуста. Обе кровати оказались застеленными, было такое впечатление, что на них в эту ночь никто не ложился.

— Ни фига себе! — присвистнул Худолей, чтобы хоть что-то произнести, чтобы звуками голоса нарушить эту мертвенную тишину.

Комната была достаточно просторной, метров двадцать пять. Кроме кроватей здесь были свалены всевозможные дрели, электрические рубанки, на отдельном столике закреплены мощные тиски, в углу стояли лопаты, ломы, трубы.

Мягкими, крадущимися шагами Худолей обошел комнату, все осмотрел, кое-что даже ощупал, постоял перед маленьким окном, врезанным в стену у самого потолка. Приподнявшись на цыпочки, потянул на себя раму. Окно оказалось незапертым. В общем-то, в этом не было ничего необычного — вполне возможно, строители оставляли окно на ночь открытым. Было уже тепло, и весенний воздух способствует сну здоровому и целебному.

Постояв некоторое время в полной растерянности, Худолей снова обошел всю комнату. Странным было то, что строителям некуда было деться — выходы из дома блокировали ребята Шаланды, затевать работы в столь ранний час и будить обитателей дома… Нет, это было совершенно невероятным.

И Худолей решился на шаг простой, естественный и, в данном случае, необходимый. Он решил тщательно осмотреть всю комнату на уровне обыска. Собственно, это и был обыск. Заглядывая под подушки, за деревянные щиты, пробуя рукоятку тисков, Худолей тем временем постоянно прислушивался — не загромыхают ли шаги возвращающихся откуда-то строителей. Но нет, в доме стояла глубокая сонная тишина.

Худолей заглянул под кровать, надеясь увидеть там чемоданчик, рюкзак или еще что-нибудь, принадлежащее строителям. Под одной кроватью было совершенно пусто. Это его удивило, озадачило настолько, что он даже вслух произнес обычное свое:

— Ни фига себе…

Но без выражения произнес, как бы утверждаясь в какой-то мысли, в каком-то решении.

Заглянув под вторую кровать, Худолей обнаружил, что все пространство под ней занято бесформенным тюком. Ожидая, что это нечто из одежды, обуви, мелкого инструмента, он тронул его. Тюк был единой массой, и сдвинуть его с места оказалось непросто. И тут Худолей увидел то, что уже ожидал, чему не удивился — из-под тюка вытекала тоненькая струйка крови. Впрочем, грамотнее будет сказать, что Худолей увидел струйку жидкости, внешне напоминающую кровь.

— Ну, вот, — удовлетворенно произнес он. — Наконец кое-что стало понятным, кое-что стало на свои места.

Тюк он трогать не стал, просто взял кровать за спинку и передвинул ее к середине комнаты.

В результате сочащийся кровью тюк оказался открытым. Поколебавшись, Худолей откинул уголок одеяла и увидел мертвое лицо Степана Петришко, с которым совсем недавно, вечером, слушал откровения толстой гадалки и чокался, попивая хозяйское виски.

— Ну, что, Степа, приехали? — спросил Худолей и, конечно, ни единого звука в ответ не услышал. — Приехали.

Спустившись в подвал и увидев худолеевскую находку, Пафнутьев придвинул стул, сел на него и некоторое время молча смотрел в мертвое степаново лицо. И непонятно было — прикидывает ли он поправки в свою версию происходящего, сожалеет ли о безвременно отлетевшей душе или просто вспоминает подробности всего случившегося в этом доме.

— Второй где? — спросил он наконец.

— Я весь дом обошел — нету.

— А охрана?

— Шаландинские ребята говорят, что ничего не видели, не слышали и знать ничего не желают. Мимо нас, говорят, мышь не проскочит. Мимо нас, говорят, птица не пролетит.

— Птица, может, и не пролетит, — проворчал Пафнутьев. — Что с ним? — Он кивнул на труп.

— Похоже, по затылку врезали.

— И как это понимать?

— То, что его порешил напарник из своей же деревни… мне не верится. Не говорю, что не верю, я выражаюсь осторожнее — мне не верится. Скорее всего, другое.

— Ну? — нетерпеливо поторопил Пафнутьев.

— Одного порешили, а второго не успели. Слинял второй.

— Так слинял, что оперативники не услышали? Ведь, если одного убивают, второй такой крик поднимает… Никто в кровати не останется. А говоришь, мышь не проскочит.

— Это они говорят, шаландинские… А ты, Паша, за последний час, два… Ничего такого не слышал? — спросил Худолей без всякой задней мысли и, только проговорив вопрос, спохватился, зажал свой рот полупрозрачной ладошкой и с ужасом уставился на Пафнутьева, ожидая кары и гнева.

Пафнутьев лишь укоризненно посмотрел на Худолея и отвернулся.

— Слышал, — сказал он.

— Да? Что, Паша?

— Женский шепот.

— И что же она тебе нашептала?

— Нашептала.

— Что, Паша?! Что?!

— Не знаешь, что шепчут в таких случаях?

— Не знаю, Паша. Мне ничего не шепчут… Сопят в ухо, и все.

— Надо бы его обыскать, — кивнул Пафнутьев в сторону трупа, безмолвно лежащего на полу, усеянном песком, цементом, известью, щебнем и всеми теми материалами, из которых состоит дом. — Стой! — вдруг воскликнул Пафнутьев. — Посмотри! — и он указал на несколько двойных линий, пересекавших комнату в разных направлениях. Две линии тянулись от двери к окну, потом, изогнувшись под острым углом, направились к тискам, потом, тоже под острым углом, к кровати. — Что это может означать?

— Все очень просто, Паша, — не задумываясь, ответил Худолей. — Труп таскали по комнате. Паника здесь была, как я понимаю. Убийца подхватил его под мышки и поволок к окну, а убедившись, что не сможет вытолкнуть в эту маленькую дыру под потолком, потащил к двери, но спохватился — там у входа оперативники. И он, завернув его в одеяло, затолкал под кровать. Эти две полосы — следы от каблуков, когда его волокли, на песке оставались борозды.

— Ты такой умный, — озадаченно проговорил Пафнутьев.

— Я правильно тебя понял, Паша? — тут же откликнулся Худолей и весь как-то остановился в движении, замер, боясь услышать нечто огорчительное.

— Да, с меня причитается, — кивнул Пафнутьев.

— Паша! — Худолей прижал ладошки к груди. — У меня нет слов!

— Тогда действуй. Может, в карманах у него что-нибудь осталось.

— А знаешь, Паша… Карманы карманами, а ведь у него в кулачке что-то зажато, что-то он перед смертью боялся потерять. — Худолей присел перед трупом и попытался разжать крепко сжатый кулак Степана. Через какое-то время ему это удалось, и он осторожно вытащил из скрюченных смертью пальцев клочок бумажки, совсем небольшой, в половину спичечной коробки. — Ни фига себе! — воскликнул Худолей, всмотревшись в бумажку. — Сто долларов держал покойник в руке перед смертью, — и протянул Пафнутьеву свою находку.

Пафнутьев взял треугольный клочок доллара, смятый, остывший в мертвой руке, забрызганный кровью, и, нащупав за собой спинку кровати, тяжело опустился.

— То-то гадалке виделись доллары, летящие по ветру, то-то она все не могла понять в чем дело… Ты понимаешь, что происходит в этом доме?

— Крутые разборки, Паша, очень крутые разборки. И выход здесь один, другого не вижу… Если не возражаешь, могу поделиться скудными своими соображениями.

— Делись.

— Брать всех, без исключения, от объячевской бабы Маргариты до шалопутного гостя Вьюева, каждого заводить в отдельную звукоизолированную комнату…

— Дальше.

— Пальцы в дверь, и жать, пока все не скажет.

— Неплохо, — вздохнул Пафнутьев. — Понимаешь, они ведь не знают того, что знаем мы с тобой. Они не знают, что Объячев убит трижды… Про спицу знает только тот, кто ее воткнул в непутевое объячевское сердце… О клофелине в виски знает только тот, кто его влил… Вот только про выстрел в голову знают все. Сколько у нас осталось живых на сегодняшнее утро?

— Света, — неосторожно подсказал Худолей.

— Про Свету я помню, — кивнул Пафнутьев. — Маргарита, супруги Вохмянины и Вьюев. Всего пять человек. Не исключено, что каждый из них убийца. И ничего… Весело смеются, пряники жуют.

— А может, все это проделал кто-то один? — предположил Худолей.

— Влил клофелин в объячевский стакан, проткнул его сердце спицей, потом продырявил голову, повесил бомжа, пришиб строителя… Так, да?

— Паша, ты меня не понял. Иногда просто необходимо произнести очевидную чушь, чтобы убедить кого-то в его же правоте. Я выдал чушь, взял на себя эту неблагодарную роль. Ты ведь не станешь произносить всякие глупости. Я притворился дураком, а ты тут же убедился в собственной правоте и проницательности.

— Спасибо. Что будем делать?

— Искать второго умельца. Как его… Васыль Вулых.

— Где?

— Вокзалы, автостанции, аэропорт, электрички… Вулых — чужой человек в городе. Он не осмелится здесь оставаться, не сунется в гостиницу… Ты слышал — они сами говорили, что больше года живут в этом доме, не смея высунуться наружу, — у них не было даже милицейской регистрации! Из чужой страны ведь приехали на заработки!

— Из другой страны, — поправил Пафнутьев.

— Как сказать, Паша, как сказать… В НАТО они уже запросились. Вот когда в нашу сторону направят ракеты из-под Киева, когда появится натовская база под Харьковом… мы продолжим этот разговор. Не возражаешь?

— А, может быть, и второго хлопнули? Может, и Вулых лежит где-нибудь под кроватью?

— Все свободные комнаты в доме я уже обшарил. Не был только в комнате Светы…

— Остановись! — Пафнутьев в упор посмотрел на Худолея.

— Виноват. — Худолей прижал к груди обе ладошки, накрыв одну другой, и склонил повинную голову.

— Проехали, — сказал Пафнутьев. — Если Вулых ушел, то только через окно. Он не мог пройти мимо шаландинских оперов. Ты видел, как они расположились? Приставили диван к двери, подперли ее так, что там и в самом деле мышь не просочится.

— Ох, Паша… Здесь столько дверей, столько дверей… Но я с тобой согласен, если он ушел, то разумнее всего это сделать через окно.

Не говоря ни слова, Пафнутьев встал, поднялся на первый этаж, прошел мимо охранников и оказался во дворе. Он обогнул дом и приблизился к подвальному окну, через которое мог уйти Вулых. От окна по лужам, по тонкому весеннему ледку, взламывая его и проваливаясь в жидкую глину, кто-то прошел совсем недавно, но не к калитке, а к сараю в глубине двора. Ушел Вулых, ушел легко и просто. Огородами, участками, лесными тропинками вышел на трассу, проголосовал и был таков.

Пафнутьев прошел до конца участка, пока видны были следы сбежавшего строителя, пока не уперся во временный деревянный забор с вырванной доской — в эту дыру и протиснулся строитель, сразу выйдя на соседний участок.

Почему он бежал? Спасал жизнь, убегал от преследования? Кому могли помешать строители, живущие в подвале? Чему были свидетелями? Уж если они прожили здесь больше года, то наверняка многое знали о нравах и обычаях этого дома, о том, кто мог убить Объячева, а кто убить не мог ни при каких обстоятельствах.

Вернувшись в подвал, Пафнутьев убедился, что Худолей времени зря не терял — он обшарил карманы на трупе и сложил на столе горкой все, что удалось найти — паспорт, несколько затертых писем, водительские нрава, разболтанный перочинный ножик, мятую пачку дешевых сигарет.

— Ушел через соседние участки и лесок… Думаю, он уже далеко. — Пафнутьев снова сел на кровать.

— Шаланду подключать надо, — сказал Худолей.

— Что в карманах?

— Знаешь, Паша, так людей не убивают. — Худолей горестно покачал головой. — Если уж взялся убивать, то надо это с головой делать.

— По-моему, он головой и повредился, — заметил Пафнутьев.

— Смешно, — кивнул Худолей. — Остроумно. Но не по делу. Смотри, Паша, что происходит… Паспорт, в нем, естественно, прописка, письма с обратным адресом. Из дома письма. Время, всегда работает время. Или на тебя или против. Время никогда не бывает нейтральным, оно всегда на чьей-то стороне. Если так сложилась жизнь, что пришлось убить человека, то позаботься, дурак бестолковый, чтобы не сразу, не сразу бы узнали, кто убит, как, зачем. Разве можно в кармане жертвы оставлять такие вещи, как паспорт, письма? Ни в коем случае. И время, как активный участник всех наших дел, всех наших побед и поражений, таких оплошностей не прощает. И ты, Паша, как работник правоохранительных органов, тоже подобной небрежности в работе прощать не должен. Ни при каких обстоятельствах.

Пафнутьев выслушал Худолея с напряженным вниманием, словно ожидал, что тот вот-вот скажет нечто важное, существенное, но, не дождавшись, лишь молча кивнул. Вынув из кармана коробочку сотового телефона, повертел ее в руке, колеблясь.

— Звоню Шаланде. Он, конечно, спит, но… Как думаешь, не обидится?

— Конечно, обидится.

— Звоню, — решился Пафнутьев и набрал номер. — Шаланда? — громко прокричал он, едва услышал хриплый со сна голос. — Доброе утро, Шаланда! Пафнутьев тревожит.

— Кошмары меня тревожат, а не Пафнутьев.

— Что снилось? Какие видения посетили тебя весенней лунной ночью?

— Трупы.

— Сон в руку.

— Что ты хочешь сказать? На что намекаешь?

— Ни на что, Жора, — устало проговорил Пафнутьев. — Ни на что намекать просто нет сил… Говорю открытым текстом — труп.

— Третий?!

— Я не считал, Жора… Может быть, и третий… Не помню.

— Ну, как же, — Шаланда всерьез принял ерничество Пафнутьева, — сам хозяин, Объячев, бомж… А теперь кто?

— Строителей в доме помнишь?

— Что, оба?!

— Нет, один. Второй исчез.

— А мои ребята…

— Очень хорошие ребята. Они всем понравились. Спокойные, рассудительные, по ночам не шумят, отдыхают.

— Упустили?!

— Не то чтобы злонамеренно, но если взглянуть на суть происшедшего… То да, я с тобой согласен. Упустили.

— А ты уж и рад? — обиделся Шаланда.

— Мы тут просто все падаем от веселья… Сильный удар сзади по голове. Потом убийца завернул труп в одеяло и засунул под кровать. Там его Худолей и нашел.

— Что-то подозрительно часто твой Худолей возникает во всех дырах, — проворчал Шаланда, чтобы хоть как-то скрасить досаду.

— Бессонница у него, — еще раз куснул Пафнутьев. — Сказать ему, чтоб не возникал?

— Да ладно тебе. — Шаланда, наконец, проснулся. — Что требуется?

— Облава.

— Кого ищем?

— Вулых Васыль Мирославович. Тридцать пять лет. Прописан… Записывай. — И Пафнутьев тут же, не поднимаясь с кровати убитого, продиктовал Шаланде все, что успел к этому времени узнать об исчезнувшем строителе. — Худощав, небрит, светлая щетина, рост около ста семидесяти, не больше, невысокий такой паренек. Одет, как может быть одет житель Западной Украины на заработках в средней полосе России. Нечто мятое, заношенное, может быть, спортивное.

— Кроссовки, — подсказал Худолей.

— Вот Худолей подсказывает, что на нем должны быть кроссовки.

— Светлые с голубой полоской поперек.

— Светлые с голубой полоской поперек, от шнурков вниз, — послушно повторил Пафнутьев, прекрасно понимая, как корежится Шаланда от одного только упоминания имени эксперта. — Худолей вот добавляет… Не исключено, что кроссовки надеты на босу ногу.

— Убегая, надел, наверное, носки, — проговорил Худолей. — Холодно, все-таки. Это он в доме расслабился. И это… Вещи, при нем должны быть вещи, — напомнил он Пафнутьеву.

— Худолей говорит, что при Вулыхе должны быть вещи — рюкзак, спортивная сумка… Маловероятно, но не исключен чемоданчик.

— Вряд ли, — протянул Худолей. — Чемоданчиками нынче уже не пользуются. Страна проехала чемоданчики.

— О, Боже, за что?! — простонал в трубку Шаланда.

— Худолей говорит, что надо бы взять под контроль вокзалы, аэропорт, автостанции, — продолжал куражиться Пафнутьев.

— Скажи своему Худолею… Скажи Худолею, — закипел Шаланда. — Знаешь, что скажи…

— Может, я ему трубку передам?

— Скажи, чтоб не учил ученого, а съел… Он знает, что нужно съесть, — сдержался в последний момент Шаланда и положил трубку.

Солнце поднялось над кромкой леса и сквозь продолговатое окно у самого потолка проникло в подвальную комнату. Не такая уж она оказалась и подвальная — окно есть, воздух свежий, тепло и тихо. Неплохо устроились строители, если уж хватило у них терпения, не получая денег, продержаться здесь больше года. Солнечный квадрат мерцал на противоположной от окна стене, создавая в комнате красноватые сумерки. Висящая на шнуре лампочка оказалась как раз в солнечном луче, и тоненький раскаленный волосок можно было различить на фоне темной стены.

— Что же здесь произошло этой ночью? — бормотал Пафнутьев, в который раз оглядывая пустоватую комнату. — Что же здесь все-таки произошло?

— Понимаешь, Паша, я мог бы сказать. — Худолей присел на кровать напротив. — Объяснение, вроде бы, напрашивается само собой — напились, подрались, один изловчился другого чем-то по затылку садануть, а, увидев, что приятель мертв, дал деру. Но мы не можем, Паша, не имеем права не учитывать других событий, которые разгулялись в этом злобном доме. Убит хозяин, причем убит многократно, повешен бомж, или сам повесился от безысходности существования. Перед нами лежит бедный строитель с расквашенным затылком. Это что — все случайности, или тянется цепочка, неразрывная, прочная, с намертво сцепленными звеньями?

— Для случайностей слишком много закономерностей, — пробормотал Пафнутьев слова не совсем понятные, но обладающие какой-то неуловимой убедительностью.

— Ты думаешь? — переспросил Худолей, пытаясь понять скрытый смысл пафнутьевских слов. — Вообще-то да, — согласился он, и невозможно было догадаться, — действительно ли осознал глубину мысли Пафнутьева или же просто решил не перечить начальству.

— Знаешь, я не удивлюсь, если еще будут трупы, — сказал Пафнутьев слова более понятные.

— Я тоже, — быстро согласился Худолей. — Даже удивлюсь, если на следующее утро обнаружится, что все живы.

— И кого бы ты определил в кандидаты?

— Даже не знаю. Ум меркнет. Если бы ты меня об этом же спросил вчера… Строителя, — Худолей кивнул на труп, — я бы ни за что не назвал. Они были вне игры. У них нет здесь ни имущественных надежд, ни затронутого самолюбия, ни путаных отношений с кем бы то ни было… И вот, пожалуйста. А что этот странный тип по фамилии Вьюев? На каких ролях он здесь?

— Если помнишь, Андрей задержал его в первый же вечер, когда он пытался бежать с документами. Объячева терпеть не может, тот его попросту ограбил. Мог ли он убить Объячева? Мог. Мог ли Вьюев желать ему смерти? А он этого и не скрывает. И еще одна пикантная подробность… Маргарита — бывшая подружка Вьюева. Объячев в свое время, лет двадцать назад, увел ее у Вьюева. О чем, как заверяла меня Маргарита, никто не жалел. Вьюев вздохнул освобожденно, она вздохнула с облегчением, а Объячев перевел дух с чувством глубокого удовлетворения.

— Кто тебе так трепетно рассказал про их вздохи?

— Маргарита.

— Но ты же знаешь, насколько это условно, насколько это не так, насколько это чисто бабье понимание случившегося? — Худолей так посмотрел на Пафнутьева, будто всерьез изумился его легковерности.

— Конечно.

Пафнутьев прекрасно представлял себе, как все могло произойти. Прекрасный юноша Вьюев, прекрасная девушка Маргарита, между ними кое-что завязывалось, перед ними открывалось, как они были уверены, прекрасное будущее, и, казалось бы, нет ничего в мире, что могло бы им помешать. Но, оказывается, есть в мире нечто такое, что помешать могло — Объячев. Уверенный в себе, веселый, с явно выраженным авантюрным характером и потому кажущийся ярким и победоносным. Вполне возможно, что он не был потрясен Маргаритой, но ему всегда была важна победа, любая — над обстоятельствами, над людьми, над чем угодно. Вьюев — его друг или, скажем, добрый приятель, во всяком случае, они были знакомы до того, как появилась Маргарита. И он ее увел. Ни она, ни более слабый Вьюев не могли этому противостоять. Сейчас Маргарита говорит, что они и не хотели противостоять, оба согласились с тем, что произошло. Но это толкование сегодняшнего дня.

Прошли годы, переменилась страна, Объячев и Вьюев стали партнерами, соратниками, единомышленниками. И произошло то, что уже случилось однажды двадцать лет назад, — Объячев, как сейчас говорят, кинул Вьюева на двести тысяч долларов. И давняя обида вспыхнула в душе Вьюева с новой силой. Убедившись в том, что денег ему не получить, в отчаянии, в легкой степени безумия мог Вьюев выстрелить в Объячева? Мог. Но выстрелил ли он? Как знать, как знать…

— Кстати, а где его чемодан с документами? — прервал Худолей затянувшиеся размышления Пафнутьева.

— В финансовом управлении на экспертизе. Пусть дадут заключение. Чего стоят все эти бумаги, как их надо понимать, и какую такую роль они сыграли или могли бы сыграть в жизни гражданина Вьюева.

— Разумно, — кивнул Худолей и больше ничего добавить не успел, — в дверях возникла улыбающаяся Света. Свежая, красивая и совершенно невозмутимая.

— Завтрак подан, — сказала она и уже собиралась было уйти, как увидела лежащий между Худолеем и Пафнутьевым труп. — Боже… — Она закрыла ладошкой рот, чтобы не закричать. — Еще один?

Пафнутьеву оставалось только беспомощно развести руками — да, дескать, ничего тут не поделаешь.

Добился своего Пафнутьев, добился старый пройдоха и провокатор — не меньше десятка раз упомянув Худолея в разговоре с Шаландой, он получил то, чего и желал — Шаланда вскочил с кровати вне себя от ярости, с красными пятнами на щеках, трясущимися руками и всклокоченными волосами. Прошлепав босыми ступнями к столику со служебным телефоном, он вышел на дежурного по управлению и тут же, не здороваясь и не тратя ни секунды на лишние слова, принялся отдавать команды по поимке особо опасного преступника по фамилии Вулых, по имени Васыль Мирославович. И уже через полчаса, пока Шаланда брился, угрюмо и молчаливо завтракал, а на все слова, на все вопросы домашних лишь тяжело кивал головой и жевал, жевал, так вот, уже через полчаса около сотни ребят в форме и без формы были задействованы на одну задачу — Вулых. Искали человека в помятой, несвежей одежде, с вещами, человека невысокого роста, с украинским акцентом, с паспортом, прописанным где-то во Львовской области, в каком-то городке под названием Золочев, искали человека, который сторонится, прячется, отсиживается в ожидании поезда, автобуса, электрички, самолета, в конце концов. Гаишники на дорогах не столько проверяли документы у робеющих водителей, сколько заглядывали внутрь машины — кто там сидит, почему сидит и куда направляется.

Даже речпорт охватил Шаланда своими длинными, бдительными щупальцами, и теперь ни один катер, пароход или «Ракета» не уходили от причала, пока не пройдет по палубе, по салону, между сиденьями человек Шаланды — еще одно его маленькое щупальце.

Не только посты гаишников, но и все районные управления милиции получили ориентировки с подробным описанием — кто нужен, каков он из себя, какие у него могут быть документы, и что может быть при нем. На всех остановках междугородних автобусов, на платформах, станциях электричек и поездов дальнего следования входили шаландинские ребята и искали, искали гражданина Вулыха ста семидесяти сантиметров роста, пасмурного, затюканного и настороженного.

Допускал, допускал Шаланда, что мог оказаться Вулых у земляков в городе, что мог направиться к ним и переночевать, задержаться на недельку. Но опыт подсказывал — Вулых должен бежать, бежать безостановочно, нигде не задерживаясь больше, чем требуется, чтобы дождаться ближайшего автобуса, электрички, трамвая.

Да, конечно, человек не один раз отсидевший, судимый, со своеобразной жизненной школой, прекрасно понимает — надо ложиться на дно и затаиться. Не двигайся, не пытайся всплыть и посмотреть, что делается на поверхности, лишь иногда чуть шевельни плавниками, чтобы не снесло течением, чтобы удержаться в своей лунке, в ямке, в щели. Можешь на неделю затаиваться? Затаись на неделю. Можешь на месяц? Ложись на дно на месяц. Год? Пусть будет год.

Убил Вулых своего напарника или же бежал, спасая собственную жизнь, в любом случае он в ужасе, в панике, думает только об одном — подальше, подальше, подальше.

Один только раз позвонил Шаланда по пафнутьевскому телефону.

— В котором часу он слинял? — спросил, не здороваясь и, вроде бы, даже казнясь необходимостью снова обратиться к Пафнутьеву.

— Худолей говорит, что прошло часов пять-шесть.

Услышав ненавистную фамилию, Шаланда бросил трубку.

Сколько часов прошло с тех пор, как Вулых покинул объячевский дом, было для Шаланды важно хотя бы потому, что позволяло прикинуть, на сколько километров мог тот удалиться от города за это время. Аэропорт отпал быстро — за день вылетали всего несколько самолетов, и ни один из них не летел в Западную Украину. Хотя мог, конечно, Вулых рвануть в Киев, но в этот день самолета на Киев не было.

Электрички — вот откуда ждал Шаланда новостей, скорее всего, электрички. Он прекрасно знал, что украинские строители облюбовали этот вид транспорта и электричками, пересаживаясь с одной на другую, пересекали всю страну, ездили в Москву и снова возвращались в свои края. В этом был суровый, практический смысл — целые банды возникли при поездах, при автобусных маршрутах, которые занимались только тем, что грабили подзаработавших строителей. Те быстро сообразили — безопаснее на электричках. Расстояния короткие, и кто ты есть — строитель, дачник, грибник, определить невозможно. Хлопотно, правда, тягостно метаться с поезда на поезд, но зато деньги остаются при тебе.

В такой вот электричке Вулыха и задержали.

Ехал он уже поздним вечером, полагая, что все опасности позади, ехал смертельно усталый, в полупустом вагоне, освещенном тускло и слабо, всего несколькими плафонами. Вжавшись в угол и поглядывая на проносящиеся мимо платформы, дачи, деревеньки с редкими огоньками, пил Вулых «Балтику», третий номер, с ярко-синей этикеткой.

Подсели два милиционера в форме, расположились напротив и некоторое время молча рассматривали небритого пассажира.

— Хорошее пиво? — спросил один из них.

— Нормальное. — Вулых сразу насторожился — наслышан он был и о бандах в милицейской форме и просто о грабителях в поздних электричках, и вообще о беспределе на железных дорогах, хорошо был наслышан, и едва прозвучал невинный вопрос о пиве, сердце дрогнуло, забилось чаще, и это сразу отразилось на лице.

— Издалека едешь? — милиционер кивнул на пустую бутылку, стоявшую у ног Вулыха.

— Не так чтобы очень… А что?

— Да ничего… Дежурим вот… Ходим, интересуемся… Время позднее, времена опасные, сидит человек один… В одиночку сейчас не ездят. В компании собираются. В стаи.

— Так уж получилось.

— Домой?

— Точно, домой.

— Куда?

— О, еще ехать и ехать.

— Алексей, — неожиданно представился милиционер, и Вулыху ничего не оставалось, как пожать дружески протянутую руку.

— Васыль, — сказал он, и милиционеры сразу переглянулись. Как только они переглянулись, сердце Вулыха забилось уже в каком-то судорожном ритме. Не надо бы ему называть свое настоящее имя, не надо бы, но поздно, слово выскочило. Да и кто мог бы предвидеть все опасности, все ловушки, все волчьи ямы, которые подстерегают человека каждый день, каждый божий день.

— Васыль, — со значением протянул милиционер. — Так я тебя знаю. Ты из Золочева?

— Приходилось бывать, — осторожно ответил Вулых. А что еще он мог ответить, что мог придумать на эти вопросы — простые, как удары кувалды.

— Ну, ладно, — сказал второй милиционер, до сих пор молчавший, — плотный, румяный, рыжий, в тесном кителе — видно, недавно располнел, не успел еще форму сменить. — Пиво ты выпил, не мешали мы тебе бутылку закончить… ведь не мешали?

— Вроде того…

— Документы есть?

— Какие документы? — спросил Вулых единственное, что мог спросить, а что еще придумаешь в таком вот положении? — Какие документы? — повторил он и бросил, бросил, не удержался, осторожный взгляд в сторону своей сумки, спортивной сумки на длинном ремне и с молнией — она стояла прижатая к стенке вагона так, чтобы желающий не смог бы сразу схватить ее и убежать.

— Любые. Лучше все-таки документы, которые удостоверяли бы личность. Прости, старик, но служба… Положено. Паспорт, удостоверение, военный билет, водительские права… Что угодно. Есть?

— Есть.

— Давай, показывай.

— А если нету?

— Плохо. Придется с нами пройти.

— Куда?

— Старик, — скучающе протянул первый милиционер, тощеватый, хиловатый, но разговорчивее и доброжелательнее рыжего своего напарника. — Ну, куда мы тебя можем повести… Не в баню же. В линейное отделение милиции.

— А может, договоримся? — неловко намекнул Вулых на возможность сговора, даже как бы пообещал что-то.

— Там и договоримся. — Нельзя сказать, что рыжий не понял намека, понял, прекрасно все понял, и окинул взглядом фигуру Вулыха, две пустые бутылки из-под пива, сумку — потертую, заношенную, в некоторых местах схваченную медной проволокой… Опять же, электричка, небритая физиономия, заискивающий взгляд… Ну, попытается мужик сунуть полсотни, да и те мелочью. Ну, расколется, ну, раскошелится — каждому по полсотни даст… Нет, не стоит связываться. А если окажется, что тот самый… Награда будет куда круче. — Давай, старик, шарь по карманам, ищи свои ксивы.

— Ксивы? — не понял Вулых.

— Документы, значит, — сказал рыжий и еще раз убедился в правильности своего вывода — если мужик не знает слова «ксивы», значит полный лох.

Некоторое время Вулых сидел неподвижно и прикидывал, как поступить. Оттолкнуть милиционеров, броситься по проходу к выходу… Нет, догонят, морду набьют, и все будет еще хуже. Может, и в самом деле простая проверка документов? — мелькнула обнадеживающая мыслишка, — может, зря запаниковал… Отъехал-то порядочно, уже другая область…

Не говоря ни слова, Вулых полез во внутренний карман нейлоновой куртки, для виду порылся там, перебирая в пальцах уже нащупанный паспорт, прикидывая — не может ли он еще что-нибудь сказать, предложить, чтобы все-таки обошлось, и поехал бы он дальше, никого не трогая, никем не интересуясь. И достал бы третью, последнюю бутылку пива из своей сумки, открыл бы ее о подоконник и первые глотки из горлышка сделал бы большие, свободные, чтобы ощутить остроту и свежесть только что открытого пива.

Но нет, в голову ничего не приходило, и он как-то подневольно вынул паспорт и протянул тощему милиционеру. Нутром почувствовал, что этот человек проще, доступнее, добрее.

— Ага, — сказал тот. — Понятно. Вулых Васыль Мирославович. — И со значением посмотрел на рыжего. Вулых заметил, — простые люди подобные вещи замечают сразу, — как бы окаменели черты лица у рыжего, как бы обострились. Он словно сгруппировался и сейчас уже готов был в доли секунды опередить Вулыха, что бы тот не затеял — вдруг выхватит пистолет, взмахнет ножом, бросится в окно или бежать по проходу… Все это уже предвидел рыжий и ко всему был готов.

— А, ну-ка. — Взяв у напарника паспорт, он всмотрелся в фотографию молодого еще Вулыха, глупого и счастливого, — он тогда только закончил школу, бегал за своей нынешней женой, и не было у него еще двоих детей и никого из родителей еще не хоронил. — Все ясно, — сказал рыжий. — Придется тебе, старик, с нами пройти.

— Зачем? — обмер Вулых.

— Пара пустяков. Не переживай, в крайнем случае, переночуешь.

— Если все нормально, — подхватил тощий, — посадим тебя утром на львовский поезд, и в тот же день будешь дома.

И понял, понял бедный Вулых, что дома он будет нескоро, ох, нескоро. Уже не в силах поступать разумно и здраво, вскочил он со своего места, рванулся к выходу, зная в то же время, что бесполезно это, что будет еще хуже, но это уже был рывок отчаяния, рывок животного — окруженного, офлажкованного, взятого на прицел…

Рыжий ждал чего-то подобного, и Вулых не успел даже выскочить в проход, не успел сделать ни шага к тамбуру, к двери, к свободе — плотный милиционер оказался на удивление ловким и шустрым. Едва Вулых проскочил мимо него, как он в ту же долю секунды сзади обхватил его за туловище, прижав руки к бокам так, что Вулых не мог даже пошевелиться. Тощий тут же изловчился и, не теряя времени, надел на него наручники.

— Ну, что же ты, старик, — осуждающе пробормотал тощий. — Так нельзя… Все же можно было по-хорошему.

Вулых молчал, глядя на пол, где одиноко лежали две крышки с бутылок, которые он успел выпить. «Третью без меня выпьют», — подумал он с такой болью, будто именно это сейчас было самым важным для него.

Электричка завизжала, раздался скрежет тормозов, она резко сбавила скорость, за окном замелькали фонари платформы, какие-то буквы, несколько поздних пассажиров, дождавшихся, наконец, электричку, обрадованных, что не отменили, что пришла все-таки.

Уже выходя в тамбур, Вулых оглянулся в последней надежде, но и она рухнула — сразу за ним шел плотный, а в двух шагах сзади тощий нес его сумку. И в этом было самое печальное, самое безнадежное.

В линейном отделении посмотреть на задержанного собралось человек пять-семь, собрались все, кто был в это время здесь, кто еще не успел уйти домой.

— Вулых Васыль Мирославович? — радостно приветствовал его начальник отделения, длинный сутулый майор. — Так вот ты какой, оказывается! А мы-то тут все думали, какой он, Вулых… Три области на ноги подняли! Тыщи людей задействовали! Это ж надо! Да куда ж тебе, бедному, просочиться сквозь такую сеть! Твоя сумка? — спросил майор, указывая на залатанную медной проволокой синюю спортивную сумку.

Вулых молчал.

Все штатные милиционеры отделения сгрудились вокруг стола и молча ждали продолжения разговора.

— Сумка, спрашиваю, твоя? — настаивал майор.

— Да его сумка, его! — досадливо подтвердил рыжий.

— Помолчи! — Голос майора чуть изменился, самую малость, но сразу стало ясно — его балагурство наносное, на самом деле он не такой и должность начальника занимает не случайно. Металл, звонкий такой металл, чуть-чуть, самую малость прозвучал в его голосе, и Вулых чутко это уловил и сделал для себя вывод единственно правильный — «Будут бить».

— Моя сумка, — сказал он.

— Очень хорошо, — опять развеселился майор. И подойдя к столу, одним точным движением раскрыл сумку и начал выкладывать на стол все ее содержимое — старую одежду, комнатные шлепанцы, носки, нижнее заношенное белье. И продолжал опорожнять сумку, пока не добрался до плотного пакета, завернутого в мятую газету. Развернув сверток, майор как-то весь оцепенел и, побледнев, медленно обвел глазами сотрудников — в его руках была пачка долларов, сантиметров десять толщиной.

Общий тяжкий вздох прозвучал в комнате.

Сунув руку в сумку, майор вынул еще один такой же пакет, потом еще один, еще… И всего их оказалось десять.

— Сколько же здесь? — спросил майор без вопроса, каким-то мертвым голосом, и поднял на Вулыха пустые глаза.

— Миллион, — ответил тот.

В суете последних дней у Пафнутьева совершенно не было времени встретиться с женой объячевского телохранителя Екатериной Вохмяниной. Но он не выпускал ее из виду, поглядывал искоса, с интересом и настороженностью, словно чувствовал, что в этом человеке таятся многие разгадки трагических событий в недостроенном доме местного магната. И Екатерина тоже понимала, что близится разговор со следователем, что ни ей, ни ему этой встречи не избежать.

— Что-то вы пренебрегаете мною, Павел Николаевич, — сказала она как-то, подавая на стол. — Со всеми уже побеседовали, выводы свои нехорошие сделали…

— Почему нехорошие?

— А! — она махнула полной рукой. — Выводы хорошими не бывают. Если уж дело дошло до выводов — все, сливай воду.

— Поговорим, — пообещал Пафнутьев, придвигая к себе тарелку с пельменями. — Никуда нам с вами от этого не деться.

— Всегда к вашим услугам, — произнесла она слова несколько странные — не то шутливые, не то излишне церемонные, не то просто лакейские.

Пафнутьев быстро взглянул на Вохмянину и успел, успел все-таки заглянуть ей в глаза до того, как она отвернулась. Не было в ее глазах ни шутки, ни лакейской угодливости.

— Зайду к нам после обеда.

— Жду, — сказала Вохмянина, и Пафнутьев опять почувствовал, что и эти слова как бы поперек, как бы с вызовом. Он замер над своей тарелкой, посидел некоторое время, не поднимая головы, ища причину такого поведения поварихи. По характеру она явно была сильнее многих здесь, и за ее уверенностью что-то стояло, что-то таилось. Это Пафнутьев не просто чувствовал, это он уже знал.

— Приду, — кивнул Пафнутьев.

— На втором этаже по коридору последняя дверь направо.

— Помню.

Когда после обеда Пафнутьев поднялся на второй этаж и, пройдя по коридору, постучался в последнюю правую дверь, он даже предположить не мог, что увидит, войдя в комнату.

— Открыто, входите, — раздался голос Вохмяниной.

Пафнутьев медленно открыл дверь, заглянул и лишь потом решился переступить порог. Перед ним в кресле, в полураспахнутом халате сидела Вохмянина. Ничего общего с той женщиной, которую он видел всего полчаса назад, у нее не было. Ни передника, ни дурацкого чепчика, ни шлепанцев, в которых она обычно передвигалась по дому.

Пафнутьев оторопел.

Все те схемы, версии и предположения, которые он выстраивал до сих пор, попросту рухнули от одного вида еще одной красавицы. Длинные темные волосы на затылке схвачены широкой лентой, халат продуманно распахнут, и молодое, полное срамных сил бедро смотрело на Пафнутьева откровенно и вызывающе. На узкой ухоженной ступне покачивался мохнатый шлепанец с заячьей мордой и длинными ушами. В руке у Вохмяниной была большая пузатая рюмка, в которой плескалось все то же золотистое виски. В этом доме, похоже, все пили только виски.

Пафнутьев так и сказал:

— В этом доме, похоже, пьют только виски?

— А почему бы и нет? Напиток хороший, завезен в достаточном количестве, хозяйка не возражает.

— Она и сама, как я понял, не прочь пригубить?

— Пригубить? — Вохмянина рассмеялась, впервые показав Пафнутьеву прекрасные зубы. — А почему вы не скажете, что потрясены, увидев меня в таком виде?

— Я потрясен, увидев вас в таком виде.

— Вы просто повторили мои слова.

— Да, но я их повторил потому, что они в полной мере передают мое впечатление. Вы и сами видели, как я обалдел, едва переступил порог.

— Точно обалдели? — Вохмяниной, видимо, нравилось обсуждать собственные достоинства. Она была женщиной крупной, сильной, чуть полноватой но, похоже, не стремилась сбросить ни единого из всех прекрасных своих килограммов.

— А кто не обалдеет, — безутешно проговорил Пафнутьев, усаживаясь на стул напротив Вохмяниной.

— Да, действительно, я таких не встречала.

— И не встретите! — Пафнутьев чувствовал, что выдыхается, что произносить новые слова о прелестях Вохмяниной ему становится все труднее, но внешне он был беззаботен, широко улыбался и откровенно любовался Вохмяниной.

— Итак, вопросы. — Она чутко уловила перелом в его настроении, и первой перешла к делу. Пафнутьев мысленно поблагодарил ее за великодушие и попытался сосредоточиться — молодое бедро Вохмяниной, уходящее куда-то в глубь складок халата и там, в полумраке, теряющее четкие очертания, все-таки сбивало Пафнутьева с толку, все-таки мешало ему сделаться сухим и четким. — Мне кажется, я должна сесть скромнее? — усмехнулась женщина.

— Не обязательно, — смутился Пафнутьев, но тут же вышел из затруднения. — Можете оставаться в такой же позе, уже привык, жалко расставаться.

— С чем?

— Со столь прекрасным видом.

— А вы шалун! — рассмеялась Вохмянина.

— Только на словах, только на словах, поскольку профессия научила меня вязать слова в любом количестве, качестве, в любом содержании и даже без всякого содержания.

— Жаль.

— Спасибо, конечно, за столь приятное словечко, но… Не жалейте, не надо.

— А я и не жалею!

— А я знаю! — теперь уже рассмеялся Пафнутьев и закручинился, затосковал, поскольку понял — с этим человеком легкого разговора не будет.

Вохмянина владеет собой, она подготовилась и, слегка захмелев, похоже, впала в этакий неуязвимый кураж, все его слова будут ее если не смешить, то просто потешать. Не пробить ее сегодня, ох, не пробить, — причитал про себя Пафнутьев, асам тем временем уже строил, строил коварные свои вопросы, уточнения, облекая профессиональное любопытство в форму светской беседы — легкой и непринужденной. Умел он это, умел, но чрезвычайно редко приходилось ему проявлять свое высокое мастерство.

— Знаете, Катя, у меня такое впечатление, что вы — едва ли не единственный здравый, разумный человек в этом доме.

— Спасибо. — Вохмянина склонила голову, признавая правоту Пафнутьева.

— Скажите, пожалуйста, что здесь происходит?

— Что происходит… Ничего особенного.

— Как?! А три трупа?!

— Видите ли, Павел Николаевич… Я сказала, ничего особенного по сравнению с тем, что здесь происходило постоянно.

— Вы хотите сказать, что трупы в этом доме — далеко не редкость?

— Нет. — Она вздохнула, посмотрела в окно, за которым свисали громадные сосульки — снег на крыше подтаивал, погода была прохладная, и сосульки постепенно наслаивались, превращаясь в мощные ледяные столбы. — Видите ли… Наша жизнь здесь, в этом доме, не столь проста, как может показаться. Если хотите, я могу рассказать, почему так получилось. Все, кто здесь живет, даже строители, находятся в каком-то нервном обострении, какое-то всеобщее взаимное неприятие. Если вы спросите, кто в добрых отношениях друг с другом, допустим, всего два человека, я не смогу вам ответить. Разве что бомж… Он со всеми был в хороших отношениях, как мне казалось. И вдруг убийство.

— Думаете, все-таки убийство?

— Павел Николаевич… Мне показалось, что вы не считаете меня круглой дурой.

— Ни в коем случае! — несколько неловко, но с жаром заверил женщину Пафнутьев.

— Спасибо. Мой муж, Вохмянин, взялся доказать всем и, в первую очередь, самому себе, что это убийство могла совершить Света. Вы же в это не верите?

— Точнее будет сказать, мне не верится.

— В это никому не верится.

— Мог ли бомж сам повеситься? Мог. А почему бы и нет? Долгое употребление виски на ослабленный недоеданием организм действует совершенно непредсказуемым образом. Какова ваша здесь роль, Катя?

— Хотите откровенно?

— Хочу.

— Вам ведь все равно доложат, но искаженно, завистливо, недоброжелательно… Лучше уж я сама. Официально я жена Вохмянина, телохранителя Объячева. Но мы с ним не живем.

— Давно?

— С тех пор как поселились в этом доме. Потому что с первых же дней мы сошлись с Объячевым. Я была его любовницей, если вас не коробит это слово.

— Не коробит.

— Это хорошо… Сразу возникло много сложностей. Маргарита металась по всем этажам, от подвала до чердака… Это сейчас, после смерти Объячева, она такая тихая, хмельная, снисходительная… На самом деле, это фурия. Злобная, ревнивая, хитрая!

— Вы ее не любите?

— Так нельзя сказать. Я ее понимаю. Я произнесла о ней некоторые слова, но это не ругательства. Это диагноз. Дальше — мой муж. Тут все тише, сдержанней, по опаснее. Объячев вынужден был поселить здесь эту девицу, Свету, чтобы успокоить мужа. Вот, дескать, моя любовница, а уж никак не твоя жена. Мой муж глуп, самоуверен, свиреп, ревнив. Но даже он все понял.

— Он ненавидел Объячева?

— Очень мягко сказано. Он цепенел и начинал бешено ворочать желваками при одном только имени Объячева!

— Но оставался телохранителем?

— А что делать — деньги.

— Объячев знал, как к нему относится Вохмянин?

— Отлично знал.

— Но держал его при себе?

— По многим причинам. Во-первых, он этим держал при себе и меня.

— Вы не возражали?

— Я знала, на что иду, и шла охотно. Если можно так выразиться, сломя голову.

— Любовь?

— Знаете, Павел Николаевич. — Вохмянина отхлебнула из пузатой рюмки хороший глоток виски. — Если это была и не любовь, то что-то очень на нее похожее. Простите за откровенность. Объячева многие не любили, но он был сильный человек во всех смыслах слова.

— Кто его убил? — спросил Пафнутьев прямо и непосредственно.

— Ишь, какой вы лукавый… Так нельзя, Павел Николаевич… Баба расслабилась, выпила, призналась кое в чем, а вы тут же и вопрос на засыпку. Не надо с нами так, Павел Николаевич. Хотите выпить?

— Хочу.

— Ой, какой вы молодец! Обычно, когда спрашиваешь у мужика, не хочет ли он выпить, столько слышишь глупостей, кошмар какой-то! А тут вдруг простое человеческое слово «Хочу!» — Несмотря на свой рост и вес, Вохмянина поднялась легко, прошла к шкафчику, взяла еще одну пузатенькую рюмку, как заметил Пафнутьев, граммов этак на сто пятьдесят, и тут же налила.

Пафнутьев сделал хороший глоток, в таком обществе невозможно перебирать мокрыми губами и делать вид, что пьешь, при Вохмяниной такие фокусы не пройдут, это он уже знал.

— Хорошо, смягчим вопрос… А кто мог убить?

— Кто угодно. Без исключений. Маргарита могла ошалеть от ревности и потерять самообладание? Могла. Вохмянин мог? Запросто. Света, даже Божья тварь Света, когда обнаружила, что она здесь всего лишь ширма… Маловероятно, но как версия годится, да?

— Вполне.

— А этот наш гость задрипанный… Вьюев! Это же первая любовь Маргариты… Вы об этом знаете?

— Вьюев — первая любовь Маргариты?! — ужаснулся Пафнутьев.

— Да, Объячев в свое время увел ее от него. Он сам мне об этом рассказывал. Бывают среди ночи моменты между мужчиной и женщиной, когда теряют смысл все секреты, тайны. Двадцать лет назад увел у Вьюева Маргариту, а сейчас кинул его тысяч на двести.

— Долларов?

— Конечно, не о рублях же речь. Мог Вьюев озвереть? Я лично сомневаюсь, но как версия годится, да?

— Годится, — согласился Пафнутьев и допил свое виски.

— Добавить? — спросила Вохмянина, потянувшись к бутылке.

— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — Чуть попозже. А что вы думаете о смерти строителя?

— Ума не приложу, — искренне произнесла Вохмянина. — Это вне моих догадок, сведений… Чушь какая-то.

— Эксперт, Худолей его фамилия, вы его видели… Он утверждает, что будут еще трупы.

— Ему виднее.

— А вы допускаете такую возможность?

— Конечно. Ведь люди смертны.

— И кого бы вы определили в кандидаты?

— Кого? — Вохмянина задумалась, и этой ее задумчивости Пафнутьев удивился больше всего — она всерьез приняла его шутливый вопрос, всерьез задумалась. Она не должна была позволить втянуть себя в эти игры, она умнее, предусмотрительнее, осторожнее в конце концов. — Маргариту, — сказала Вохмянина.

— Почему?

— У меня такое ощущение, что ее мало что держит в этой жизни, она как бы соскальзывает в небытие и не может удержаться. Хотя кое-что у нее есть… Хотите, скажу?

— Сгораю от нетерпения.

— У нее роман с моим мужем. — Вохмянина откинулась в кресле, отбросила полу халата, обнажив потрясающее свое бедро гораздо больше прежнего, и в упор посмотрела на Пафнутьева.

— Вы хотите сказать… Вы хотите сказать…

— Да, Павел Николаевич, да!

— Как же это понимать?

— Очень просто. — Вохмянина пригубила немного виски. — Любовь? Нет. Он телохранитель, лакей, слуга, а она человек, который остро, болезненно остро чувствует свое превосходство в социальном положении. Она — жена магната. А он — телохранитель, обязанный подставлять тело под пули, которые летят в ее мужа. Что касается Вохмянина… Я его неплохо знаю, мы прожили вместе лет пять, семь… Ему нужна красавица, пышнотелая, объемная, вроде меня… А если он связался с Маргаритой… Здесь может быть только одна причина.

— Боже! Какая?!

— Самая простая — месть. Она мстит Объячеву, и он мстит Объячеву. Если уж говорить откровенно… Здесь все мстят Объячеву.

— И вы тоже?

— Конечно!

— За что?

— Роль любовницы для меня унизительна. Я стою большего. И он обещал мне большее. И не сдержал своего слова. Напрасно он не выполнил своего обещания, ох, напрасно.

— Он как-то объяснил свое поведение?

— Объяснил. Ему показалось, что это убедительно… Он обещал, что разведется со своей Маргаритой, оставит ей квартиру в городе, а мы с ним будем жить здесь, в этом доме. Но потом сказал, что это невозможно. Дескать, Маргарита заявила, что этот дом на юридическом языке — их совместно нажитое имущество. И потому она имеет законное право на половину дома. И если он разведется с ней, она свою половину сдаст чеченцам. И пусть, дескать, он с ними воюет. Так он сказал. А как-то без него, он был в какой-то зарубежной поездке, мы с Маргаритой хорошо так набрались и побеседовали но душам. И я выяснила — не было у них такого разговора, не собирается она отсуживать половину дома. А сдавать дом чеченцам ей и в голову не приходило. И я поняла — он меня кинет.

— И вы со своим мужем отсюда уходите? — уточнил Пафнутьев.

— Нет. Мы с моим мужем уже никуда не уйдем. Мы не живем с ним сейчас и не будем вместе жить никогда. Между нами уже стоят чужие люди. Если выразиться красивее, мы оба предали друг друга. Я ему такая не нужна, и он мне такой тоже не нужен. Надо ведь иногда хоть за что-то уважать себя, верно?

— Неплохо бы, — кивнул Пафнутьев. — И в этом виноват Объячев, правильно?

— Можно, конечно, так сказать. — Вохмянина слегка захмелела, слова у нее получались растянутыми, в глазах появилась поволока, но в то же время она сделалась строже — запахнула халат и на ногах, и на груди, в кресле села прямее, как-то официальнее. Она, видимо, знала за собой слабинку, знала, что может захмелеть, и тут же взяла себя в руки.

— А можно сказать иначе?

— Да, иначе будет точнее. Объячев стал причиной. Я бы вот так сразу не выносила приговор — виноват, не виноват… Это неправильно. Я ведь тоже откликнулась, отозвалась на его призывы. И себя не виню. Я поступила правильно. Мне не о чем сожалеть, — повторила она, словно уговаривая саму себя. — С Объячевым жизнь открылась передо мной другой стороной. Я говорю не о деньгах, я говорю об отношениях между мужчиной и женщиной. Теперь я другой человек. Я стала сильнее.

— Это заметно.

— Жаль, что мне не удалось уберечь Объячева… Но он был обречен.

— У него плохо шли дела?

— Он просто вынужден был поступать так, как никогда не поступал.

— Как же он начал вести себя?

— Он стал кидать людей. А им это не понравилось. И вот результат.

— Но он убит в собственном доме, в своей постели, кем-то из тех, с которыми мы сегодня обедали…

— Не знаю, может быть.

— До сих пор вы были более откровенны, — заметил Пафнутьев.

— Ничуть. Ни до сих пор, ни сейчас я вам ничего не сказала об убийстве, о том, кто это мог сделать, кто этого сделать не мог ни при каких обстоятельствах. И не намерена говорить об этом впредь. Извините, конечно. Я живу здесь, под этой крышей… И ни в кого камень не брошу.

— Вас не смущает, что с вами за одним столом сидит убийца, а может быть, и не один?

— Нисколько. Все мы убийцы, Павел Николаевич, все время от времени принимаем решения, которые убивают других людей. Кого насмерть, кого наполовину, кого калекой оставляем за спиной. Нравственным калекой, умственным, физическим. И потом, Павел Николаевич… Надеюсь, вы меня поймете… Какая разница, за столом ли убийца, в сарае обитает или где-то в городе, в роскошном офисе… Когда Объячев начал кидать людей, он сделался уязвимым. И я сразу почувствовала — заскользил вниз, в преисподнюю.

— Как сейчас Маргарита?

— Примерно. Она может еще зацепиться за какую-нибудь ветку, упереться в какой-нибудь камешек, вдруг кто-то руку протянет и вытащит из пропасти небытия или хотя бы приостановит скольжение… Муж убит, денег нет, вокруг враги, кредиторы ненасытные… Что ее держит здесь?

— Инстинкт самосохранения. — Пафнутьев озадаченно посмотрел на Вохмянину — обронила она неосторожное словечко, все-таки обронила. Немножко оплошала.

— Разве что, — она повела округлыми плечами, бросила взгляд на бутылку, в которой еще оставалось виски, но удержалась, не налила.

— Почему вы думаете, что у нее нет денег? — спросил Пафнутьев. — Разве Объячев разорен?

— Пока у него дом, он не разорен. В законченном виде это сооружение стоит не меньше миллиона долларов. А миллион — это те деньги, с которыми всегда можно начать новое дело.

— В случае, если ваше жутковатое предсказание сбудется и с Маргаритой действительно что-то произойдет… Кому достанется дом со всеми прилегающими постройками?

— У Объячева где-то есть сын от первого брака… Вроде, мальчик вырос шустрым, в папу… Как-то он был здесь. Походил по этажам, поусмехался в усы и уехал.

— Сегодня за столом во время обеда, прекрасного, должен сказать, обеда…

— Спасибо, — кивнула Вохмянина. — Но это были пельмени, казенные пельмени, между прочим.

— Так вот, за столом собралось человек пять-шесть, не помню…

— Что-то около этого.

— Вас не смущает, что половина из них может оказаться убийцами? Другими словами, половина из них наверняка убийцы, правда, пока не разоблаченные.

— Я уже ответила на этот вопрос. Накрывая на стол, я считала, что все они убийцы. Скажите, Павел Николаевич… Вот в вашей деятельности, непростой, суровой и так далее… Было какое-нибудь решение, ваше решение, которое привело к смерти человека?

— Знаете, как-то не задумывался…

— А если задуматься?

— Допускаю такую возможность… Когда я выхожу на след преступления, среди участников начинаются разборки.

— Это уже подробности, — усмехнулась Вохмянина.

И в этот момент в кармане Пафнутьева тонко запищал сотовый телефон. Он некоторое время колебался, стоит ли откликаться и рвать нить разговора, или все-таки ответить…

— Кто-то вас ищет, — подсказала Вохмянина, и Пафнутьев вынул телефон из кармана.

— Слушаю, — сказал он.

— Шаланда в эфире! — услышал он радостный голос.

— Судя по тону — у тебя победа?

— Да! — орал в трубку Шаланда. — Победа, Паша, полная и бесповоротная.

— Поздравляю!

— Вулых задержан. В трехстах километрах от города. И при нем миллион долларов.

— Не понял? — осел Пафнутьев на своем стуле.

— Повторяю для тугоухих, у Вулыха, в его спортивной сумке обнаружен наличными, в пачках, стодолларовыми купюрами… Миллион. Как это тебе, Паша, нравится?

— Поделишься? — усмехнулся Пафнутьев.

— Не получится, Паша! Там десяток свидетелей! И все поставили свои подписи. Во, дурье, а? Ну, ладно, Вулых уже у меня. Захочешь поговорить, приезжай.

— Приеду, — сказал Пафнутьев, и едва отключился от связи, как телефон запищал снова. На этот раз его разыскивал анатом. Пафнутьев сразу представил толстые очки с зеленоватыми стеклами, красные шелушащиеся руки, скорбный взгляд человека, который всегда сообщает людям что-то чрезвычайно печальное.

— Павел Николаевич? Очень рад. Простите, отвлеку вас на одну минуту.

— Хоть на час! — заорал Пафнутьев, чтобы хоть как-то перебить впечатление от этого мертвенного голоса.

— Я по поводу трупа Объячева…

— С ним опять что-то случилось?

— Да, как это не прискорбно. Дело в том, Павел Николаевич, что он был обречен и без насильственных действий по отношению к нему в бытность живым человеком.

— Как-как? — Пафнутьев не понял причудливых слов эксперта и вынужден был переспросить.

— В бытность живым человеком, — повторил эксперт. — Так вот… Он облучен.

— Это как?

— Получил сильную дозу радиации, несовместимую с дальнейшей жизнью.

— Как же это все понимать?

— Сие есть тайна великая, — ответил эксперт печально. — И непостижимая. С вашего позволения.

— У вас есть официальное заключение?

— Да. И я готов представить его в любой удобный для вас момент. Хоть сегодня, хоть завтра, хоть послезавтра. И в любой из последующих дней. У меня такое впечатление, что наш клиент чувствовал себя плохо последнее время.

— Значит, ему просто помогли?

— Сие есть…

— Да, знаю, тайна великая и непостижимая.

— Полностью с вами согласен.

Пафнутьев продолжал разговор уже без надежды узнать что-то новое, но задавал вопросы, выслушивал ответы, чтобы привыкнуть к новости, которая опять, уже в который раз, переворачивала все его версии и догадки. И чувствовал Пафнутьев, понимал, да что там, наверняка знал, будут, будут еще загадки, будут тайны великие и непостижимые.

— Большое спасибо, — произнес, наконец, Пафнутьев в трубку. — Вы меня просветили и наставили на путь истинный. Чрезвычайно вам благодарен. Я скоро приеду. До встречи.

Худолей выслушал Пафнутьева с видом совершенно невозмутимым и даже загадочным. Собственно, загадочность и была в его невозмутимости. Пафнутьев рассказывал о задержании Вулыха с миллионом долларов, о звонках Шаланды, восторженных и горделивых, о том, что Объячев, оказывается, был просто обречен, и травить его, протыкать спицами и расстреливать не было никакой надобности — просто вдруг одновременно многие почувствовали, что терпение их на исходе. Худолей кивал, но в кивках его была какая-то снисходительность. Дескать, если, Паша, тебе больше не о чем рассказать, то я готов выслушать и эти твои побасенки, давай, валяй, рассказывай.

— Сколько, говоришь, при нем было денег? — скучающе спросил Худолей, высматривая что-то за окном.

— Миллион.

— Естественно, долларов?

— Долларов, — кивнул Пафнутьев, пытаясь понять — что происходит с его экспертом?

— Надо же, — беззаботно удивился Худолей. — Большие деньги. Неужели можно столько заработать на строительстве домов? Мне кажется, что столько заработать на строительстве домов трудно. Как ты, Паша, думаешь?

— Согласен с тобой. — Пафнутьев все больше настораживался, глядя на Худолея, на его легковесную манеру разговора — так бывало, когда эксперт находил нечто настолько неожиданное, переворачивающее ход следствия, что все остальные находки попросту меркли и теряли смысл.

— Я вот думаю, что милиционеры, которые задержали Вулыха, поступили не совсем разумно. А если говорить откровенно и называть вещи своими именами, то они поступили так глупо, что никогда в жизни поступить глупее им уже не удастся.

— Это в каком же смысле?

— Они должны были оставить Вулыху сто тысяч, а остальные поделить между собой. И жили бы в лучших домах, их дети учились бы в английских институтах, жены ходили бы в греческих шубах, а сами они попивали пивко на Канарских, Багамских, Фолклендских и прочих островах. А вместо всего этого получат запись фиолетовыми чернилами, скрепленную опять же фиолетовой печатью.

— Какую запись? — не понял Пафнутьев.

— В трудовой книжке. Спасибо, дескать, вы славные ребята, и мы очень вами гордимся.

— Я спросил у Шаланды о том же… Там действительно вышла накладка… Когда ребята задержали Вулыха и доставили в отделение, они не знали, что у него в сумке. Сумку вскрыли уже в кабинете начальника. Вокруг стола собралось все отделение, включая дежурного, водителя и секретаршу. Человек семь, не меньше.

— Если бы они этот миллион поделили на семь человек, все те прелести красивой жизни, о которых я только что говорил, стали бы доступны всем семерым.

— Невозможно, — вздохнул Пафнутьев. — Это уже было невозможно.

— Почему?! — наконец в голосе Худолея прорвались какие-то живые нотки.

— Обязательно произошла бы утечка информации. Втроем — Вулых и два милиционера… Все было возможно. Но когда их стало семеро… Исключено. Обязательно произошла бы утечка. Кто-то что-то ляпнул бы по пьянке, шуба у одной жены неизбежно бы оказалась лучше, чем шуба у другой жены, Багамские острова в чем-то превосходили бы Канарские… Печально, но это так.

— Возможно, ты прав, Паша, — с обидным безразличием проговорил Худолей. Пафнутьев остро почувствовал, что безразличие это касается не только миллиона долларов, но затрагивает вообще все, что говорил Пафнутьев.

— Ну, давай уж, не тяни… Что там у тебя?

— А что, Паша, ты хочешь от меня услышать? — невинно спросил Худолей.

— Я хочу знать имя, фамилию и отчество убийцы.

— Ты слишком много хочешь, Паша. Так нельзя. Это алчность.

— И ты совсем-совсем ничего не можешь мне сказать? — удивился Пафнутьев.

— Ну, почему же, — спохватился Худолей. — И сказать могу, показать, и суждения высказать, неглупые, между прочим, суждения о нашем с тобой расследовании. Пошли, Паша. — Худолей поднялся, с некоторой церемонностью одернул пиджак и, вскинув голову, направился к лестнице в подвал. У первой ступеньки он оглянулся, подождал поотставшего Пафнутьева. — Прошу ничему не удивляться, все воспринимать спокойно и с достоинством.

— И с меня ничего не причитается? — удивился Пафнутьев.

— Эго особый разговор. Подобная тема не терпит спешки, суеты, скороговорки.

— Ну, ладно, — согласился Пафнутьев.

Спустившись в самый низ, Худолей распахнул дверь в темную комнату. Нащупав уверенной рукой выключатель, он щелкнул кнопкой, и комната озарилась электрическим светом. Она оказалась поменьше той, в которой жили строители, метров двадцать. Здесь были свалены лопаты, вилы, грабли, отдельным снопом в углу стояли разномастные лыжи, палки, горкой были свалены лыжные ботинки, какие-то неуклюжие, пересохшие — чтобы привести их в порядок, надо, наверное, не меньше недели смазывать их смягчающими ваксами. Но Худолей пренебрег всеми этими завалами и решительно направился в дальний угол, где стояли несколько велосипедов. Подойдя к ним, он присел на корточки и глянул на Пафнутьева.

— Прошу обратить внимание, — произнес он отстраненно, дескать, чем только не приходится заниматься.

Пафнутьев тоже присел и послушно уставился в то место, куда смотрел Худолей. И ему сразу все стало ясно — в велосипедном колесе не хватало спицы. Причем, если все колесо было запыленным, присыпанным строительной, цементной, известковой пылью, то в том месте, где недоставало спицы, место на ободе было вытертым, гнездо для спицы тоже выглядело свежим — с четким отверстием, чистой резьбой на крепежном винте.

— Вопросы есть? — спросил Худолей, как бы скучая.

— Нет, все ясно. Собственно, ничего нового нам эта дырочка от спицы не дает, но сама по себе находка забавная. Она говорит о том, что мы идем в правильном направлении.

— И это все, что ты можешь сказать? — Худолей оскорбленно поднялся, отряхнул колени.

— А ты? Можешь добавить?

— Спицу вывинтил мужчина. Ни белые ручки Светы, ни трясущиеся Маргариты, ни пухленькие Кати на это неспособны.

— Для подобных работ, я имею в виду снятие спиц, натяжение спиц, есть специальный ключ.

— Здесь нет никаких ключей. Просто никаких. Видимо, они где-то сложены в одном месте, в каком-нибудь ящике, в коробке, банке. И потом, на крепежной гайке следы плоскогубцев. Не ключа, Паша, ключ не оставляет следов, а именно продольные заусеницы от плоскогубцев. Это еще одно подтверждение, что работал мужик, а не баба. Ты видел маникюрчики у Светы и Кати?

— Видел.

— С ними такую работу выполнить невозможно. А у Маргариты вообще руки — крюки. Она еле пробку с бутылки свинчивает. Стрелять могли и мужик, и баба. Но спица… Это, Паша, мужик.

— Ну, что ж, — Пафнутьев поднялся. — Осталось найти спицу. И тогда многое станет ясным.

— А что тебе добавит спица?

— По характеру заточки можно кое-что представить… Превратить спицу в орудие убийства можно разными способами… Можно заточить ее пилочкой для ногтей, напильником, о камень. Можно все это проделать грамотно, красиво, а можно коряво и бестолково.

— Боюсь, Паша, что саму спицу мы никогда не найдем. Ее достаточно выбросить из окна — и она исчезнет навсегда. В этом глиняном месиве утонет не то что спица, человека можно спрятать. И не одного.

— А бомж в этой грязи нашел пистолет.

— Он видел, как его выбросили из форточки. И подошел к месту падения — там была дыра во льду.

— Думаешь, он узнал человека, который выбросил пистолет?

— А чего там узнавать? Они все отличаются друг от друга. Плотная, почти массивная Катя, костлявая тень Маргариты, юная и стройная Света. — Худолей опасливо покосился на Пафнутьева — не слишком ли он задел его чувства, но Пафнутьев подковырку стерпел и никак не откликнулся. — Мужики тоже достаточно различны… Объячев большой, высокий, громоздкий, Вьюев он и есть Вьюев, Вохмянин… Сам понимаешь, Паша, бомж мог запросто узнать, кто выбросил пистолет из форточки.

— Ладно, — вздохнул Пафнутьев. — Поеду с Вулыхом беседовать. Он в шаландинских казематах… Вроде, начал показания давать. Вдруг завеса приоткроется.

— А здесь ты со всеми поговорил? — задал Худолей какой-то странный вопрос. Спросил, а сам искоса так, осторожненько поглядывал на Пафнутьева — как тот отнесется к его словами.

Пафнутьев, уже направившийся было к двери, остановился, некоторое время молчал, не оглядываясь, потом медленно-медленно, будто что-то преодолел в себе, обернулся и исподлобья, выжидающе посмотрел на Худолея. А тот все еще стоял посреди комнаты, улыбался и на начальство смотрел почти жалостливо.

— Ну? — сказал Пафнутьев. — Слушаю тебя внимательно.

— А я что? Я ничего. Только спросил — со всеми ли обитателями дома поговорил, встретился ли со всеми, каждый ли объяснил тебе свое понимание тех трагических событий, которые потрясли не только объячевское семейство, но, можно сказать, потрясли весь город, поскольку три трупа за одни сутки в одном месте… Такое, Паша, бывает не часто, ох, не часто. И если мы оглянемся назад, на прожитые годы, то вынуждены, просто вынуждены будем признать, что наша с тобой работа…

— Заткнись, — сказал Пафнутьев. — Нет сил слушать.

— А я все жду, когда же ты в меня запустишь чем-нибудь. — Худолей усмехнулся. — Но, Паша, ты ведь меня знаешь. Не будь оправдательных обстоятельств, разве посмел бы я, никчемный и жалкий, отнимать у тебя столько драгоценного времени, разве решился бы… — Последние слова Худолей произнес уже с нескрываемой горечью.

— Какие у тебя обстоятельства, скажи уже наконец! — простонал Пафнутьев.

— Скажу, — легко согласился Худолей. — Отчего не сказать. И покажу. Порадую хорошего человека. — Он повернулся и частой, торопящейся походкой направился в угол, где стояли несколько дверей, прислоненные к стене. — Помоги мне, Паша, эти двери в сторону отставить. И тебе воздастся.

Когда Пафнутьев вместе с Худолеем освободили угол, перед ними в стене оказалась железная дверь. Снаружи были приварены две толстые петли, в которые предполагалось вдевать висячий замок. Но замка не было, а дверь оказалась закрытой. Подергав за петли, Пафнутьев убедился, что открыть ее невозможно.

— Закрыто изнутри, — пояснил Худолей в ответ на немой вопрос Пафнутьева. — Там кто-то есть.

— Живой? — спросил Пафнутьев.

— Думаю, да. Не могу только сказать, насколько живой. Паша… Вот железные петли для замка… На них совершенно нет пыли. А пыль должна быть. Смотри. — Худолей провел рукой по верху двери и показал Пафнутьеву густой слой пыли, оставшийся на пальцах. — Туда кто-то ходит. Тс-с! — Худолей приложил палец к губам, призывая Пафнутьева к тишине. Он приложил ухо к щели, Пафнутьев сделал то же самое, и они услышали, явственно услышали осторожные шаги. Кто-то опасливо приблизился к двери и замер с противоположной стороны. Через некоторое время шаги так же осторожно удалились. — Смотри, Паша, что я сделаю. — Худолей несколько раз постучал кулаком в железную дверь — двойной удар, два одиночных, снова двойной.

— Иду, — послышался голос из-за двери.

Проскрежетал металлический запор, и дверь приоткрылась. Худолей тут же сунул ногу, чтобы человек с той стороны не мог снова захлопнуть дверь. Перед ними стоял высокий человек с седоватой щетиной, именно щетиной, бородой его растительность нельзя было назвать. Человек стоял на небольшой площадке, а дальше лестница шла вниз — подвал оказался двухэтажным. Человек не убегал, молча, настороженно смотрел, переводя взгляд с Пафнутьева на Худолея.

— Здравствуйте! — громко произнес Пафнутьев. — Как поживаете?

— Нормально, — ответил человек глухим, простуженным голосом. — Вы кто?

— Я — Пафнутьев, а это Худолей.

— Пополнение прибыло?

— Можно и так сказать. — Пафнутьев не понял вопроса, но решил не уточнять.

— Проходите, коли так. — Человек отошел в сторону и показал на уходящие вниз бетонные ступеньки.

Пафнутьев никак не мог осознать происходящее — мужчина, который стоял перед ним, не казался забитым, измученным, изголодавшимся, в глазах у него была дерзость, вызов, даже чуть заметное не то превосходство, не то обида.

— Вы кто? — спросил Пафнутьев, пытаясь сломать эту затянувшуюся неопределенность.

— А вы кто?

— Начальник следственного отдела прокуратуры.

— Надо же, — усмехнулся незнакомец. — Наконец-то!

— Давно ждали?

— Ждали. — И опять в тоне заросшего человека промелькнула нотка незаслуженной обиды, как если бы Пафнутьев обещал его навестить месяц назад, но собрался только сейчас.

— А вы не ждали нас, а мы приперлися, — нараспев произнес Худолей. — Значит, так, мужик… Хватит темнить. Давай говори все как есть — кто ты, что здесь делаешь, как оказался в этой яме?

— Посадили.

— Кто?

— Нашлись такие. — Человек явно опасался говорить откровенно.

Он все так же стоял в проеме двери, все так же за его спиной уходила в темноту лестница.

Пафнутьев молча вынул из кармана удостоверение и протянул незнакомцу. Тот взял, всмотрелся, вчитался.

— Идемте. — Незнакомец сделал приглашающий жест рукой. — Сами посмотрите…

— Ну, что ж, — согласился Пафнутьев. — Лучше один раз увидеть, да? А ты куда? — спросил он у Худолея, который тоже вознамерился было спуститься в глубину подвала. — Оставайся здесь, наверху. Будешь бить во все колокола, если я не вернусь через полчаса.

— Паша, какой ты все-таки умный!

— Потому и жив. — Осторожно нащупывая ногой каждую ступеньку, Пафнутьев двинулся вслед за своим провожатым.

Опускаясь все ниже, Пафнутьев обратил внимание, что воздух здесь свежий и с глубиной не становится спертым, душным. Ступеньки были отлиты из бетона и оказались какими-то нестандартными, они были выше обычных, и поэтому приходилось каждую следующую нащупывать, а уж потом становиться на нее всей тяжестью.

— Вот и пришли, — раздался в темноте голос незнакомца. Вспыхнула лампочка, и Пафнутьев увидел, что стоит посредине комнаты без единого, даже самого маленького окна. В углу — лежак с подушкой, к стене придвинут небольшой стол и два стула. На столе разбросаны остатки пищи и, конечно же, стоит неизменная бутылка виски.

— Красиво жить не запретишь, — пробормотал Пафнутьев, показывая на бутылку. Он присел к столу на один из стульев, второй придвинул незнакомцу. — Прошу!

Тот усмехнулся, сел, сдвинул в сторону куски хлеба, колбасы, какие-то консервы.

— Павел Николаевич Пафнутьев, — протянул руку следователь и пытливо заглянул в глаза заросшего человека, предлагая и ему представиться.

— Скурыгин Эдуард Игоревич.

— Скурыгин? — Пафнутьев задумался, что-то ему напоминала эта фамилия, где-то он ее слышал, наверняка произносил не один раз, и было это совсем недавно. — Не тот ли Скурыгин, который…

— Тот самый. Вы наверняка видели мою фамилию в сводке уголовных происшествий месяца два назад. Пропал бизнесмен. И никаких следов. Было такое?

— Что-то припоминается.

— Тогда считайте, что Скурыгин нашелся.

— Так это вы тот самый бизнесмен?

— Был бизнесмен.

— А сейчас?

— Заключенный личной тюрьмы Объячева.

— Сколько же он вам дал?

— Неважно. Он сделал все, что хотел. Я сломался и довольно быстро. Слабаком оказался. Сожалею. Но — поздно. На сегодняшний день у меня нет ничего, кроме этой кушетки, стола и бутылки виски. Впрочем, и виски скоро закончится.

Пафнутьев продолжал осматривать каземат, в котором пребывал Скурыгин. Стены были оштукатурены, потом зашпаклеваны, вид имели вполне приличный. Наконец он увидел то, что искал с самого начала — вентиляция, маленькое круглое отверстие было почему-то сделано у самого пола.

Пока Пафнутьев сидел за столом рядом с заключенным, Худолей тоже спустился и медленно, но безостановочно передвигался по камере, ко всему присматриваясь, на все обращая внимание, чуть ли не принюхиваясь.

— Вы что-то ищете? — нервно спросил Скурыгин, косясь на Худолея и, судя по всему, не одобряя его любопытства.

— Что вы, что вы! — замахал эксперт руками. — Просто интересуюсь бытом частного заключенного. Что-то вы, видимо, здесь читали, чем-то развлекались, а? Вас кто-то посещал?

— Объячев посещал.

— С какой целью? — спросил Пафнутьев.

— Куражился. Время от времени приносил документы, которые я должен был подписывать.

— Подписывали?

— Да.

— И что же в результате?

— Долги, которые были на нем, теперь на мне.

— Это плохо, — посочувствовал Худолей и в этот момент его передвижения перестали быть бестолковыми. Он замер, как охотничья собака, почуявшая дичь, причем, замер как-то сразу, на ходу, так что Пафнутьев и Скурыгин сразу обратили на него внимание. Почувствовав, что за ним наблюдают, Худолей сделал несколько маскировочных движений — наклонился и, вроде бы, завязал шнурок, потом двинулся совсем в другую сторону и таким образом погасил к себе интерес, тем более, что Пафнутьев задал Скурыгину забавный вопрос.

— Скажите, пожалуйста, как это все понимать… Вы здесь, вроде бы, в заточении, Объячев заставляет вас подписывать всякие бумаги, а в то же время дверь закрывается изнутри? Другими словами, вы всегда можете выйти отсюда?

— Не могу, — ответил Скурыгин. — В том-то все и дело, что я уже не могу покинуть это заточение.

— Почему?

— Потому что это уже не заточение… Это убежище. Стоит мне появиться в городе, и меня хлопнут в первом же подъезде, не забыв сделать контрольную дырку в голове. Теперь я уже не сижу, прячусь. Объячев по великодушию своему и доброте человеческой позволил здесь побыть некоторое время, пока поугаснут страсти, и меня уже не будут искать.

— А вас ищут?

— У меня есть основания так думать.

— И вы уже не хотите покидать эту камеру?

— Мне и нельзя ее покидать.

— Вы знаете, что Объячев убит?

Скурыгин некоторое время смотрел на Пафнутьева, словно не понимая сказанного, потом отвернулся. И Пафнутьев понял — о смерти Объячева, мучителя своего и тюремщика, он знает.

— Сюда тоже просачиваются кое-какие слухи с воли, — сказал Скурыгин.

— От кого?

— Вохмянин сказал.

— Он вас навещает?

— Пришел как-то… Совсем недавно. Не то сутки, не то двое назад. Сказал, что Объячев убит, и томиться мне здесь уже нет смысла.

— Сутки или двое суток назад Вохмянин сказал о смерти Объячева? — уточнил Худолей.

— Если вы посидите взаперти без окон, без дневного света, без часов… — Скурыгин усмехнулся с горечью, как бы призывая понять и оценить все, что ему пришлось перенести.

— То что? — спросил Пафнутьев.

— То вы не вспомните — был ли какой разговор сутки назад, неделю или месяц… Время превращается в какое-то месиво, и ты барахтаешься в нем совершенно беспомощный, одуревший от неопределенности. Нет, меня здесь не избивали и иглы под ногти не загоняли, не заставляли гадюк глотать и утюгом тоже не прижигали… Но отсутствие времени добивало.

— Интересно! — вдруг закричал Худолей с какой-то истеричной капризностью. — Он сидит здесь, он уйти не может, он томится… А напильник! — он показал найденный им в углу небольшой треугольный напильник с деревянной ручкой. — Все узники мира только и мечтают о напильнике, только и стремятся заполучить напильник, а у вас он готовенький! Интересно! Помню, в каком-то кино узнику передали напильник то ли в булке хлеба, то ли в куске колбасы… Да с таким напильником можно все замки перепилить и уйти на волю-вольную! — Последние слова Худолей произнес даже с подъемом, будто на митинге выступал.

Скурыгин посмотрел на Худолея с нескрываемой жалостью.

— У вас действительно был напильник, — уточнил Пафнутьев.

— А что вы мне предлагаете этим напильником перепилить? Наверху стальная дверь, на нее снаружи вешается амбарный замок, повторяю — снаружи. Никаким напильником не дотянуться до этого замка. Что пилить? Стены из бетонных блоков? Шестьсот миллиметров толщина. Тут такой фундамент, что на нем можно еще десять этажей лепить. Выдержит.

— Интересно, — продолжал канючить Худолей, копаясь в углу и находя там еще что-то для себя чрезвычайно важное. — Интересно, — тянул он и этим своим словечком почему-то нервировал Скурыгина — тот не столько разговаривал с Пафнутьевым, сколько вынужден был все время оглядываться назад, где Худолей, присев на корточки, водил пальцем по цементной пыли. Потом ему это, видимо, наскучило. Он подволок к столу какой-то ящик и сел, присоединившись к общей компании. Его заинтересовал стол, сколоченный из толстых досок, он убедился, что стол сделан прочно, не шатается, что доски приколочены надежно, и бутылка виски при всех его подергиваниях даже не колыхнулась.

— Я вижу, вам стол понравился? — снисходительно спросил Скурыгин.

— Хороший стол, — похвалил Худолей. — Мне бы такой не помешал.

— Зачем?

— Я бы на даче поставил. Вечерком присесть за такой стол, открыть бутылочку чего-нибудь соблазнительного, угостить хорошего человека рюмочкой, второй, а то и третьей… Да, Паша?

— Если это приглашение, то я согласен. — Пафнутьев усмехнулся, увидев растерянное лицо Худолея. — Как вас кормили?

— Приходила полная женщина… Симпатичная. Приносила поесть. В ведре.

— Почему в ведре?

— Не знаю. Ей, видимо, так было удобнее. Ведро накрыто полотенцем, и никто не знает, что там. И опять же ничего не мнется, не бьется, не разливается… Ведро — это не самое худшее решение. Бывало по несколько дней ничего не давали… Я стал делать запасы.

— Объячев собирался вас выпустить?

— Кто его знает, — Скурыгин передернул плечами. — Может, и собирался… Когда я подписал все, что ему было нужно, он мог спокойно меня выпускать. Но не исключаю, что были у него и другие варианты.

— Что вы имеете в виду?

— Есть у него люди, которые могут выполнить любое поручение. Просто любое.

— Он мог вас убить?

— Да, именно это я имею в виду! — почти прокричал Скурыгин. — И, как говорится, без следов. Здесь столько траншей, ям, котлованов… Сделать это очень просто.

— Когда сняли замок с двери?

— Точно сказать не могу, но, наверное, где-то неделю назад. Объячев сам пришел ко мне, бутылку принес и сказал обо всех моих возможностях… Хочешь на свободу — иди. Хочешь какое-то время здесь побыть, перекантоваться… Пожалуйста. Показал документы, договоры, расписки… Я был повязан по всем статьям.

— И что вы ответили? — спросил Пафнутьев.

— Сказал, что подумаю.

— У Объячева были деньги?

— Да, — твердо сказал Скурыгин.

— Много?

— Когда говорят, что у человека есть деньги… Имеют в виду, что он, скорее всего, миллионер. И потом, Объячев вел активный, я бы даже сказал, какой-то безудержный образ жизни. Ему постоянно требовались живые деньги. Он что-то приобретал, продавал, закладывал… Какой-то он был неустоявшийся… Что вы хотите — предприниматель первого поколения. Они все такие.

— Какие? — уточнил Худолей.

— Ненасытные. С явными криминальными замашками. Не зря же он эту тюрьму построил… Знал, что пригодится. И пригодилась.

— Как он вас сюда доставил? — спросил Пафнутьев.

— Пригласил к себе, показал дом… Поужинали. Он позаботился о том, чтобы никто не знал, что я к нему поехал. Встретил меня на улице, надо, говорит, кое-что обсудить, посоветоваться… Посадил в машину и привез сюда. Никто даже не знал, где меня искать.

— Да, примерно так и было, — кивнул Пафнутьев и вдруг обратил внимание на Худолея — тот сидел, подперев щеку и прикрыв глаза, казалось, наслаждался божественными мелодиями, которые звучали не то здесь, в подвале, не то в его душе, не то доносились откуда-то из прошлого.

— Ты что, задремал?

— Нет, Паша, нет… Я все слышу, и твои слова, и слова этого несчастного узника… Вы продолжайте, я как бы участвую в вашем разговоре, но молча. Ты ведь не обижаешься? Мне бы, Паша, так не хотелось, чтобы ты и твой собеседник на меня обиделись, заподозрили в чем-то нехорошем, поганом, отвратительном.

Пафнутьев слушал Худолея со все возрастающим интересом — он уже догадался, что у того завелась какая-то мыслишка, что-то он увидел, что-то услышал в словах Скурыгина. Пафнутьев знал эту худолеевскую слабость — как только в деле намечался просвет, он тут же впадал в выспреннее многословие с подчеркнутой вежливостью, с церемонной обходительностью, явно злоупотребляя терпением слушателей, но в то же время совершенно уверенный в том, что все ему простится, за все воздастся.

— Тебе не скучно с нами? — спросил Пафнутьев, чтобы проверить себя, убедиться в своем подозрении.

— Веселого, конечно, мало в ваших словах, но вы продолжайте, я непритязательный и многое в жизни могу перетерпеть, — ответил Худолей, не открывая глаз. И Пафнутьев понял — что-то он нашел в этом подвале — не зря так дергался Скурыгин, глядя, как эксперт изучает его жилище.

— Ну, ладно, — Пафнутьев поднялся. — Хватит вам здесь томиться. Поднимемся наверх, хозяйка выделит комнату с окном, а? Весна на улице, закаты, восходы, теплые ветры подули.

— А стоит ли? — усмехнулся Скурыгин. — Я уже здесь привык.

— Пошли, Эдуард Игоревич. — Пафнутьев положил ему руку на плечо. — У нас с вами еще будут разговоры, не опускаться же мне каждый раз на двадцать метров в глубину.

— Побреетесь, душ примете, — подхватил Худолей. — Вернетесь к своему прежнему облику.

— Душ приму, а вот бриться поостерегусь. В таком виде меня не скоро узнают. Вы идите, я поднимусь следом за вами. Минут через пятнадцать наверху встретимся.

— Где наверху? — спросил Пафнутьев, уловив странную нотку в словах Скурыгина.

— В каминном зале, — ответил тот.

— Вы знаете каминный зал?

— Объячев там и принимал меня! До того, как сюда опустил.

— Нет, — твердо сказал Худолей, проявив решительность. — Здесь мы вас не оставим. Нельзя. Шоковое состояние — вы от радости можете с собой сделать что-нибудь непоправимое.

— Ребята, я в порядке! — Скурыгин почти по-худолеевски прижал ладони к груди. — Ничего с собой не сделаю! Соберу вещички и поднимусь.

— Если вы опасаетесь за свои вещички, мы запрем вашу келью, и никто сюда не войдет.

— Господи! Ну, дайте мне возможность хотя бы трусы поменять!

— У вас здесь запасное белье? — удивился Худолей. — Интересно! — опять протянул он свой дурацкий возглас, полный недоумения и какого-то каприза. — Это каждый согласится сидеть в таких условиях! Я, например, с Нового года трусы не менял!

— Значит, договорились! — сказал Скурыгин упрямо, но чем больше он настаивал на своем желании остаться, тем тверже было намерение Пафнутьева ни в коем случае ему этого не позволить.

— Независимо от того, как часто меняет трусы наш эксперт, вам все-таки придется пройти с нами.

— Вы настаиваете?

— Да.

— И решения своего не измените?

— Нет, — сказал Пафнутьев, улыбаясь широко, неуязвимо и немного глуповато, чтобы не заподозрил Скурыгин пакости против него, чтобы за настойчивостью следователя не видел ничего, кроме заботы о нем, об узнике, — отощавшем, одичавшем и заросшем непотребной растительностью.

— Бедный Объячев! — вдруг жалостливо протянул Худолей тонким бабьим голосом, будто оплакивал хозяина, лежащего тут же в гробу. — Как же ему пришлось повозиться с вами, прежде чем удалось убедить подписать бумаги! Как же он маялся и страдал, какие же доводы приводил!

— Неделю не кормил — вот и все доводы, — с неожиданной жесткостью сказал Скурыгин и первым направился к лестнице. — Настойчивость — это хорошее качество, — обернулся он к Худолею. — Но, как и все остальные качества, должна иметь какие-то пределы.

— Жизнь без начала, без конца! Нас всех подстерегает случай, над нами сумрак неминучий, иль ясность Божьего лица! — с выражением произнес Худолей, и ни Пафнутьев, ни Скурыгин не могли понять, что он хотел этим сказать, на что намекал.

Однако, как бы там ни было, Худолей добился желаемого — разговор прекратился, и все молча поднялись на первый этаж подвала. Здесь уже было окно, сквозь немытые стекла пробивалось вечернее солнце, сверху доносились человеческие голоса, и, вообще, создавалось впечатление, что жизнь все-таки продолжается не только в темных казематах, но и в нормальных условиях при ясном свете дня.

Пафнутьев бдительно проследил, чтобы Скурыгину не только выделили комнату в доме, но и чтобы он в нее вошел, в ней остался, чтобы в ней не оказалось другого выхода, кроме того, который контролировали шаландинские оперативники. Вохмянина принесла постель, застелила широкую кушетку, следуя каким-то странным традициям, установившимся в последнее время, оставила на столе бутылку виски, три стакана, на спинку стула бросила халат.

— Отдыхайте, — сказала она. — Обед через два часа. Ванная напротив.

— Спасибо, — поклонился Скурыгин. — Вы очень добры.

— Я знаю, насколько я добра.

— Это новое место моего заключения? — спросил Скурыгин у Пафнутьева, когда они остались одни.

Вроде ничего обидного не сказано, но Пафнутьева задел этот вопрос. Было в нем какое-то превосходство, сквозило недовольство — Скурыгин, оказывается, до сих пор обижался на то, что не позволили ему на какое-то время задержаться в своей подземной камере.

— Называйте эту комнату, как вам угодно. Хоть общественным туалетом. Но выходить из нее я не советую слишком часто и слишком далеко.

— Далеко от дома?

— Нет. Далеко от комнаты. Из дома вообще выходить не следует.

— Это приказ?

— Настоятельный совет.

— И мне решать — воспользоваться ли этим советом?

— Да, решать вам. А мне решать, как с вами поступить, если этим советом пренебрежете.

— Вам не кажется, что у вас несколько жестковат тон? Освобожденный заложник мог бы надеяться на более теплое отношение.

Пафнутьев постоял, опустив голову, подошел к окну, убедился еще раз, что выбраться из комнаты этим путем невозможно, вздохнул и направился к двери.

— Вы мне не ответили, — напомнил Скурыгин.

— Отдыхайте.

— У меня остались вещи внизу… Как с ними быть?

— Вам их принесут.

— Кто?

— Сам принесу.

— Это тоже входит в ваши обязанности?

Не надо бы Скурыгину задавать такой вопрос, ох, не надо бы. Услышав эти слова, Пафнутьев вздохнул, наконец, легко, даже освобожденно — теперь он может говорить с этим человеком как угодно, ничто его уже не сдержит, и никакие правила приличия не помешают задавать те вопросы, которые покажутся уместными.

— Я, кажется, начинаю понимать Объячева, — сказал Пафнутьев и, не добавив больше ни слова, вышел.

На площадке между этажами его поджидал Худолей. Глаза его радостно сияли, розоватые ладошки порхали в воздухе легко и непринужденно.

— Паша, послушай… У меня есть очень хороший товарищ, он живет в городе Запорожье на берегу Днепра, его зовут Подгорный Владимир Иванович. Он преподает в машиностроительном институте, и каждый день ректор лично выдает ему два пакета молока за вредные условия работы. Представляешь?

— В чем же вредность его работы?

— А студентки! — вскричал Худолей. — Прекрасные студентки, которые смотрят на него потрясающими своими глазами, приоткрыв от волнения совершенно непереносимые алые свои губки… А коленки, Паша, ты видел, какие у них коленки? Ты вообще-то давно видел юные коленки, выступающие из-под коротеньких юбчонок? Отвечай, давно?

— Сколько лет твоему другу?

— Вообще-то, ему седьмой десяток, но это ни о чем не говорит!

— Это говорит о многом, — мрачно сказал Пафнутьев.

— О чем же, Паша?

— Это говорит о том, что твой Владимир Иванович Подгорный неплохо сохранился на ректорском молоке.

— Ты ничего не понял, Паша! Это не ректорское молоко! Молоко коровье! Ректоры не доятся!

— Когда увидишь своего запорожского друга, обязательно передай ему от меня привет.

— Спасибо, Паша! Я так и скажу… Владимир Иванович, скажу я, тебе большой и горячий привет от Паши Пафнутьева.

— Так и скажи. Что ты там устраивал в подвале? Нашел что-то?

— А как ты догадался?

— Скажи уже, наконец!

— Напильник.

— Которым можно выпилить дверь?

— Нет, им можно заточить велосипедную спицу. А плоскогубцами, которые валялись там же, в углу, на полу, можно эту спицу вывинтить. Ты помнишь, какие страшные заусеницы оставил убийца на крепежной гаечке? Помнишь? Так вот, эти плоскогубцы оставляют такие же заусеницы.

— А в напильнике остались металлические опилки от спицы, — не то спросил, не то сам себе сказал Пафнутьев.

— Наверняка!

— Срочно на экспертизу.

— Уже созвонился. Меня ждут.

— Молодец. Умница.

— Каждый раз, Паша, когда ты меня хвалишь, я сразу прикидываю, а что он мне подарит? Чем наградит? Как отметит усердие и выдающиеся результаты работы? Это я все, Паша, думаю про себя и, конечно, надеюсь. Что делать, надежда умирает последней. Может, думаю, приказ какой-никакой напишет и меня между строк упомянет в хорошем смысле…

Пафнутьев вслушивался в безостановочный словесный худолеевский поток и все больше проникался подозрением — что-то еще у того есть, какую-то еще зацепку он обнаружил, если позволяет себе вот так безнаказанно пожирать чужое время.

— Говори, слушаю тебя внимательно, — прервал, наконец, Пафнутьев своего эксперта..

— Хорошо, — тут же согласился Худолей, словно именно этих слов и ждал. — Помнишь какой хороший, добротный стол соорудили строители для узника? Помнишь? Ты сидел за этим столом, на нем еще стояла литровая бутылка виски за две тысячи рублей… Ты должен этот стол запомнить.

— Запомнил.

— Ты вот, Паша, прости меня, конечно, за этим столом кроме бутылки виски да одичавшего заложника ты ничего и не увидел.

— А ты увидел?

— И очень много.

— Например?

— Я увидел, Паша, следы. Когда за столом из толстых свежих досок, сосновых, мягких, пахнущих смолой и лесом… Так вот, если на такой доске нарезать хлеб — останутся следы от ножа. А если за таким столом обработать металлическую деталь, спицу, например, велосипедную или еще там что… то на столе образуются вмятины, следы напильника, оттиски самой спицы, а во впадинах, как ты не протирай этот стол, обязательно останутся металлические опилки. Пусть совсем маленькие, пусть их будет немного, пусть они незаметны невооруженным глазом, но они будут. И когда я восхищался столом и мечтал такой же иметь на даче, а ты навязывался ко мне в гости в расчете на дармовую выпивку, прости, Паша, но это было, было…

— И что?

— Так вот, я не восхищался столом и в гости тебя не звал, не звал, Паша, как это для тебя не прискорбно.

— Что же ты делал?

— Ощупывал стол чуткими своими пальчиками. И все, о чем я тебе рассказал, я там увидел грубо и зримо. Ты помнишь, как этот мохнатый узник не хотел уходить из своего подвала? Помнишь, как он до неприличия отвратительно цеплялся за этот каземат, чтобы побыть там одному, чтобы сменить свои заношенные трусики…

— Он убийца?

— Паша! Как ты можешь говорить подобные мерзости? Убийцей его может назвать только суд. А мы с тобой, слабые и хилые чернорабочие правосудия, можем только поделиться скудными своими соображениями. Я не знаю, убийца ли этот Скурыгин… Может, ему стол подсунули, может, подменили, может, напильник подбросили… Все, что происходит в доме, эта гора трупов, это многократное и безжалостное лишение человека жизни, человека, за счет которого все они жили, и неплохо жили… Вспомни только ящики с виски… Это кошмар, Паша! Это ужас какой-то и полный беспредел. Ты думал, что до сих пор сталкивался с беспределом? Нет, Паша. Только здесь, только сейчас, вместе со своим лучшим другом и бескорыстным соратником… Это я себя имею в виду… Ты столкнулся с настоящим беспределом. Сколько у нас с тобой трупов?

— Объячев, строитель, бомж… Три.

— А сколько убийств?

— Только на одного Объячева четыре приходится.

— Таким образом, шесть убийств и три трупа. Странные какие-то цифры, Паша. Не убеждают они меня. Нет, не убеждают и не кажутся гармоничными.

— В чем не убеждают? — отшатнулся от неожиданности Пафнутьев. — В чем они должны тебя убеждать?

— Видишь ли, Паша. — Худолей подпрыгнул и сел на пыльный подоконник. — Видишь ли, Паша, я готов поделиться с тобой заветными знаниями. — Он отвел в сторону свою ладошку, посмотрел на нее — хорошо ли, красиво ли она смотрится, и продолжил: — Оглянемся в темное прошлое, покрытое густой завесой веков… Хорошо сказано, да? Мне самому понравилось. Так вот, какие цифры мы там видим… Семь раз отмерь, семь пядей во лбу, у семи нянек вечно происходят какие-то неприятности… С другой стороны, двенадцать, то есть дюжина, воспетая во многих былинах, сказаниях, пословицах… Но есть и чертова дюжина — тринадцать!

— Да, я слышал об этом, — с легкой досадой от худолеевского многословия кивнул Пафнутьев. — Какой вывод ты из всего этого кладезя знаний вывел?

— Три трупа — это очень хороший знак, на этом все могло закончиться, если бы не одно досадное обстоятельство — четыре попытки убийства Объячева. И вот цифра «четыре» нашу с тобой тройку делает какой-то щербатой и требует, Паша, требует от высших сил исправления.

— Исправление — это что?

— Надо получить более устойчивое, надежное, непоколебимое число.

— Каким образом?

— Нужен труп.

— Еще один?! — ужаснулся Пафнутьев.

— Хотя бы один! И еще, Паша… Сделано всего шесть попыток убийства. Четыре попытки падают на Объячева, две попытки на остальных. Число «шесть» тоже плохое.

— Что значит плохое?

— Зыбкое, неустойчивое ни во времени, ни в пространстве, какое-то растекающееся число. «Четыре» тоже ни то ни се, два трупа — тут даже, ты понимаешь, плохо. Одно неприличие.

— Тебе обязательно надо повидаться с гадалкой. Как ее зовут, я все забываю… Эсмеральда?

— Элеонора.

Пафнутьев чувствовал, что по должности, по сложившимся отношениям с Худолеем он просто обязан отнестись к его словам насмешливо и снисходительно. Но в глубине души понимал, более того, знал — в чем-то важном эксперт прав. И дело не столько в древних законах сочетания цифр, хотя и это отметать он был не склонен. В сложившемся в доме положении Пафнутьев ощущал зыбкость, о которой сказал Худолей. Зыбкость, неопределенность, нечто если не растекающееся, то зреющее. Ни убийство Объячева, ни смерть строителя или бомжа не сняли напряжения в доме. Смерти не примирили оставшихся, не сгладили их неприятия друг друга. Поэтому Пафнутьев за всеми мистическими рассуждениями Худолея видел смысл, чувствовал, что тот произносит вещи здравые и обоснованные, несмотря на цифровую чертовщину.

В кармане Пафнутьева запищал сотовый телефон и прервал его оккультные размышления о худолеевских предчувствиях.

— Слушаю, — сказал Пафнутьев.

— Шаланда в эфире! — радостно прокричал начальник милиции.

— Рад слышать тебя, Шаланда! Хорошие новости?

— Откуда знаешь?

— По голосу слышу. Что наш строитель? Заговорил?

— Мне кажется, Вулых тронулся умом.

— В чем это выражается?

— Он может говорить только о миллионе долларов. И больше ни о чем. Любой вопрос воспринимает, как интерес к миллиону. Его замкнуло, Паша.

— Но смерть Петришко он помнит?

— Может быть, и помнит. Может, нет. Его глаза сошлись к переносице, остановились и остекленели.

— Как я его понимаю!

— Да? — насторожился Шаланда. — Это в каком же смысле?

— Если бы у меня отняли миллион долларов, у меня тоже глаза сошлись бы к переносице и остекленели. Навсегда.

— А! — облегченно вздохнул Шаланда, убедившись, что его не разыгрывают. — Я вот еще чего звоню… Общественность взбудоражена, Паша! Народ требует подробностей. В городе страшные слухи. Какие-то люди рассказывают, что сами видели подвалы объячевского дома, забитые трупами. Говорят, он был людоедом и лакомился младенцами. Представляешь? И это еще не все, Паша, это еще не самое страшное.

— Неужели что-то может быть страшнее?

— Якобы он был в сговоре и с милицией, и с прокуратурой!

— Не знаю, как насчет сговора, но могу тебя порадовать кое-чем пострашнее… В подвале объячевского дома обнаружен узник.

— Что?!

— Узник, говорю. Худолей обнаружил. Весь зарос, одичал, слова человеческие забыл, бросается на людей. Кое-кого уже искусал.

— Ты шутишь! — твердо сказал Шаланда, но просочилось все-таки в его голос сомнение — неужели и такое может быть?

— Помнишь, несколько месяцев назад пропал бизнесмен по фамилии Скурыгин? С дурацким именем Эдуард Игоревич, помнишь?

— Ну?

— Нашелся.

— Где?!

— В личной тюрьме Объячева. Это он одичал, Жора, это он забыл человеческую речь, зарос густой шерстью и бросается на людей. Я тебе о нем рассказываю. Сначала Объячев его на цепи держал, а потом, когда убедился, что тот сбежать не может, разрешил по клетке ходить. Сейчас дает показания.

— Ты же сказал, что он слова позабыл?

— Обходится теми, которые помнит.

— А смысл? Цель? Зачем это Объячеву?

— За эти несколько месяцев Скурыгин подписал кабальные договоры, расписки, доверенности… Подозреваю, что он взял на себя все объячевские долги.

Шаланда долго молчал, сопел в трубку, переваривая услышанное, видимо, что-то записал на бумажке, кому-то что-то ответил, прикрыв трубку рукой, и, наконец, понял.

— А что, — сказал он почти игриво, — очень даже может быть! Это, кстати, не первый случай. Если твой Худолей думает, что он столкнулся с чем-то невиданным, то передай ему…

— Жора, мы все с этим столкнулись.

— Где он сейчас, этот узник?

— Отдыхает, вспоминает свое подземное существование. Ему есть что рассказать общественности.

— Мне тоже будет что рассказать. Значит так, Паша… Нас с тобой пригласили сегодня на вечерний выпуск новостей. Город жаждет правды. И люди имеют право знать правду.

— Я тебе, Жора, сказал еще не все, — перебил Пафнутьев. — Суть-то в том, что последнее время Скурыгин сидел в своем подземелье при открытых дверях.

— Это как? — не понял Шаланда.

— Он мог выйти на свободу в любое время.

— Почему же не уходил?

— Боялся.

— Кого?!

— Людей, которым задолжал, не вернул деньги, товар, которые ищут его после того, как он подписал бумаги. Объячев показал везде, где только мог, документы, из которых следует, что должник не он, должник — Скурыгин. Поэтому тот не столько сидел в объячевском подвале, сколько отсиживался, спасался в этом самом подвале.

— Паша, ты пойдешь со мной на передачу?

— Знаешь, Жора… Чуть попозже. Сходи один. У тебя больше успехов, твои ребята поймали человека с миллионом долларов… Тебе есть что рассказать. А что я? Пустое место.

— Как знаешь. — Шаланда не стал спорить и доказывать, что Пафнутьев тоже кое-что мог бы рассказать, но тем и отличался Шаланда, что его можно было легко убедить в собственном превосходстве — он этому верил сразу и до конца.

— Худолей вот тоже не хочет, к тому же у него сегодня связность речи нарушена. Хромает у него связность речи.

— Пьет? — жестко спросил Шаланда.

— Так можно сказать, но знаешь, сегодня он активно закусывает. Можно сказать, обильно.

— Гнал бы ты его, Паша. Я тебе могу такого эксперта предложить… Потрясающий парень.

— Не пьет?

— В рот не берет. Прислать?

— Чуть попозже, Жора, чуть попозже.

— Ладно, пока. Не пропусти последние известия.

Пафнутьев сложил коробочку телефона, сунул ее в карман и, подпрыгнув, уселся рядом с Худолеем на подоконнике. Это место было хорошо хотя бы тем, что здесь их наверняка никто не подслушивал, а они просматривали и лестницу, которая шла вниз, и лестницу, которая шла наверх. И передвижение всех жильцов дома было перед ними как на ладони.