Смешилка — это я!

Как я изобразила… банкира

Все люди очень смешные. И очень странные… Они похожи друг на друга. И совсем не похожи: каждый по-своему ходит, и по-своему спит, и по-своему смеется… И по-своему плачет. Не знаю почему, но мне интересно не чем они похожи, а чем отличаются. Я это хочу запомнить. А чтобы получше запомнить, повторяю всякие непохожие их фразы, их манеры, гримасы, ужимки, которые почему-то называют выражением лиц.

— Ты очень точно всех показываешь. Изображаешь… У тебя есть такая способность. Совершенно особая! — сказала мне мама. — Но к сожалению, ты подмечаешь только смешные стороны.

— А что же мне подмечать скучные!

— Получается, что ты людей передразниваешь. Даже взрослых!

— Я не передразниваю… Я их запоминаю.

— Взрослые этого не поймут!

— Пусть поймут только дети.

— Ну, если взрослые не поймут, то уж дети подавно!

Мама убеждена, что взрослые всё понимают лучше. Я в этом совсем не уверена.

Если она слишком уж упрямо со мной не соглашается, я восклицаю: «Устами младенца глаголет истина!» Ни одна пословица и ни одна поговорка не утверждает, что истина глаголет устами взрослых.

Однажды мама обратилась к моей «особой способности с особой семейной просьбой». Так именно она выразилась. Ко мне, как и ко всем на свете, с просьбами обращались не раз. Люди, я заметила, предпочитают что-нибудь попросить, чем что-нибудь предложить или выполнить. Но та просьба была не похожа на остальные. А все непохожее не входит, а прямо-таки вламывается ко мне в память. И уходить оттуда не собирается.

— Завтра решается судьба нашего папы! — издалека начала мама. Она любит подбираться к своим заданиям и просьбам издалека.

— Где решается?

— Прямо здесь, у нас дома. К нам в гости пожалует директор банка, в котором папа работает. Вместе с женой. Кстати, она предпочитает называть его не директором, а главой банка. Учти!

Обычно гости к нам приходили, а эти обещали пожаловать.

— Если мы им… — продолжала мама. — Если мы им — особенно жене! — придемся по вкусу…

— По вкусу? Они собираются нас пробовать?

— Ты уже насмехаешься. А дело о-очень серьезное!

Когда мама какую-нибудь букву — чаще всего гласную — тянет, словно не желая с ней расставаться, все мы обязаны напрячься, насторожиться. Я напряглась.

— Так вот. Если мы им понравимся, папа получит высокую должность. Стало быть, и зарплату… — Про зарплату она прошептала. — А чем лучше папе, тем лучше и нам! — Об этом я догадывалась. — Слушай внима-ательно! Я их накормлю…

— Питаться они все-таки будут продуктами? — с облегчением спросила я.

— Умоля-аю тебя: перестань… И послушай меня хоть раз в жизни! — Мама часто просит, чтобы я хоть раз в жизни сделала то, что делаю каждый день. — Обед, конечно, обедом… Но этого мало.

— Смотря какой будет обед!

— С тобой невозможно общаться. Ну не перебива-ай! Они, как мне донесли, любят развлечься. Артистов мы приглашать не можем: это дорого. Да и зачем? Коли у нас в семье своя актриса.

— Это кто?

— Это ты… Развлеки их! Кого-нибудь изобрази… Пусть посмеются. В твоем репертуаре так много разных человеческих типов! Характеров… Только не изображай, пожалуйста, меня, папу и бабушку!

Когда был жив дедушка, она просила и его не трогать. Я не трогала. Но его это, к сожалению, не спасло. Люди всегда предпочитают, чтобы смеялись над кем-то другим.

— А ты нас вообще-то изображаешь? — с некоторым страхом поинтересовалась мама.

— Нет, — без всякого страха соврала я.

На самом деле я своих близких изображала. Но когда они были далеко или, точнее, когда их не было дома. И вообще никого вокруг не было. Изображала просто так, для себя самой. Чтобы навсегда запомнить нашу семью…

— Значит, тебя и папу с бабулей показывать я не буду. — Бабушку я называла бабулей. — А всех остальных можно?

— Остальных? Пожалуйста!

Хозяйкой хозяина банка, оказалось, была его жена. Она все время давала хозяину поручения:

— Пойди посмотри: не прошел ли дождь?

— Иду, я уже иду…

— К окну, а не на улицу. О, как я от него устала!

Минут через десять:

— Дай-ка мне сигареты!

— Даю, я уже даю…

— Да не эти! Ты что, не помнишь моих! О, как я от него устала!

Еще минут через пять:

— Налей мне воды!

— Наливаю, уже наливаю…

— Я просила воды, а не пива. О, как я от него устала!

«Он бегает, приносит, протягивает, наливает, а она… устала. Хоть сидит на одном месте!» — недоумевала я. И слегка даже возмущалась. Мне стало жалко главу папиного банка: как же он, бедный (хоть и богатый!), устал, если она без конца от него уставала!

Папа тоже пытался выполнять ее непрерывные указания, но за своим боссом не поспевал. Я сочувствовала папе еще сильнее, чем его боссу, — в конце концов, тот сам выбрал себе жену!

Обед мама приготовила на таком уровне, что я подумала: если на подобном уровне будет и новая папина зарплата, все проблемы в нашем доме исчезнут!

На десерт же был подан торт с властным названием «наполеон», по-бонапартски захвативший половину стола. Так сказала бабуля. Она, не щадя своих глаз, постоянно читает и поэтому очень образно мыслит. «Все фантазии твои — от нее!» — уверяет мама.

Мама не против фантазий — она за мою безопасность… которой фантазии угрожают. «Какой зеленый воздух!» — помню, сказала бабуля, когда мы ехали по лесной дороге. «Воздух не имеет цвета, — поправила ее мама, глядя в мою сторону. — И не вздумай сказать что-нибудь подобное в школе!» Она охраняет меня даже от образного мышления.

Торт являл собой коронное бабулино блюдо, которым короновали наиболее дорогих или нужных гостей.

А еще был подан и мой концерт. «Концерт — на десерт!» — в рифму сказала бабуля. Она, между прочим, и стихи сочиняет.

Ради новой папиной должности я показывала всех подряд: полицейского, садовника, мэра, супругу премьера страны (тут жена главы банка стала мне хлопать, и я догадалась, что она не любит жен тех глав, которые главнее ее супруга).

«Ты слишком быстро обо всем догадываешься, — предупредила меня как-то мама. — Чересчур догадливых опасаются. Ты учти…»

Как я могу это учесть? Нарочно не догадываться о том, о чем я догадываюсь? Маме очень хочется, чтобы я во имя безопасности и своего благоденствия все на свете учла. Заранее все учесть… Хорошо бы, конечно! Но разве это возможно?

Катаясь от хохота, супруга папиного начальника вскрикивала:

— Я умираю! Я умираю!..

От мужа она всего только уставала, а от меня — умирала.

«Если она вдруг скончается по моей вине, папа не получит высокой должности!» — догадалась я. Но остановиться уже не могла.

Сам глава смотрел на жену с испугом, точно молил ее не покидать землю.

— Смотрите, он разучился смеяться! — еле протолкнула она сквозь собственный хохот. — Не реагирует… О, как я от него устала!

«С такой женой разучишься не только смеяться, но даже и улыбаться… Останется только рыдать!» — подумала я. И все же испытывала к ней некоторую благодарность: артисты всегда благодарны тем, кто на них реагирует. И хохочет на их представлении… Или плачет. А тех, кто не плачет и не смеется, они, мне кажется, должны ненавидеть.

— Ты очень помогла папе… И всем нам, — растроганно произнесла мама на ночь, прощаясь со мной до утра. И поцеловала меня так нежно, как никогда прежде.

Бабуля тоже поцеловала, шепнув мне в ухо:

— Если б не ты, я померла бы от тоски. Но лучше уж помереть от смеха! — Она намекнула на супругу главы банка.

И папа, который, окруженный цифрами в своем банке, был строг, как биржевой справочник, тоже меня погладил. Будто собаку, проявившую верность.

Школьных перемен мои приятели и даже завистливые приятельницы ждали, как ждут спектаклей, если заранее знали, что я буду изображать.

— Покажи нам что-нибудь! — попросил меня старшеклассник, мнением которого я дорожила больше, чем мнением всех остальных, вместе взятых. Он иногда спускался к нам сверху. Но не ради меня, к сожалению, а ради моих спектаклей.

Я принялась изображать банковского начальника и его жену.

— Я уже иду!.. Я уже несу! Я уже наливаю!.. — с торопливой услужливостью произносила я, как бы от лица хозяина банка.

— О, как я от него устала! — восклицала я от лица хозяйки хозяина.

Школьный коридор сотрясался. Предстоящий урок, как я опасалась, мог быть сорван. А десятиклассник, отхохотавшись, пожал мне руку как старший товарищ и сказал, что видит во мне будущую актрису. Будущей женщины он во мне разглядеть не сумел. Хоть она на самом деле была. Я, по крайней мере, ее в себе ощущала… При его появлении.

— Ты погубила папину карьеру… и судьбу всего нашего дома! — из темноты проговорил мамин голос.

Она вошла в мою комнату истеричными шагами. Мама даже не зажгла лампу над моей постелью, потому что лишь полный мрак мог соответствовать, как я догадалась, будущему нашей семьи. Но при чем здесь была я?

— Ты высмеяла сегодня наших вчерашних гостей! На всю школу…

— Но ведь они в нашей школе не учатся.

— Там учится их дочь… Она на один класс старше тебя.

— Значит, слава богу, и на один этаж выше.

— Но случайно оказалась на твоем этаже! Где ты разыгрывала эту комедию. В коридоре! Она услышала, увидела…

— И узнала своих родителей?

Я негромко, но с удовольствием захихикала.

— Чему ты там радуешься под одеялом? Их дочь убежала с занятий, чтобы поскорей сообщить маме и папе…

— Что же она к ним так плохо относится? Совсем не жалеет!

— Она жалеет своих родителей. В отличие от тебя… Прибежала домой вся в слезах!

— Может, в слезах от смеха? Другие тоже утирались. Хоть и не знали, кого именно я показываю. Этого я никому не сказала.

— Какое благородство! Но девочка захлебывалась от рыданий… Теперь наша очередь плакать. С папиной карьерой в этом банке покончено.

— В городе много банков! Как я догадываюсь…

— Опять ты догадываешься! Банкиры станут бояться нашего дома. Потому что в нем живешь ты. Кому захочется скрывать от тебя свою жену? И себя самого?

— Но ведь не все жены издеваются над своими мужьями. Вот ты, например… — попробовала я подлизаться.

Ничего, однако, не получилось.

— Ах, ты, значит, задумала указывать взрослым, на ком им жениться? И за кого выходить замуж? Решила их воспитывать?

— Воспитывать их уже поздно.

Мой голос из-под одеяла мама не расслышала.

— Ты, стало быть, вознамерилась тыкать старших носом в их странности… которые есть у всех? «Я странен, а не странен кто ж?» Это сказал великий русский поэт Грибоедов устами своего персонажа.

Мама процитировала персонажа так, словно он был каким-нибудь политиком или вождем, мысли которого должны становиться законом. На самом же деле она вспомнила эти слова потому, что их часто вслух вспоминает бабуля.

— Одни странности не приносят вреда, а другие… — погромче промолвила я из-под одеяла.

— Твоя странность уже принесла не вред, а беду!

Мамин голос во тьме появлялся как бы самостоятельно, без ее непосредственного участия. А иногда даже вовсе не напоминал мамин голос.

Но я все же спряталась под одеяло целиком, с головой. И оттуда произнесла:

— Пойми… Я не хочу, чтобы папа зависел от той женщины. Которая очень от всех устала.

— Почему?

Мамин голос как-то осел… или присел от раздумья.

— Потому что я люблю папу.

Мама удивленно замолкла. Наверно, предполагала, что папу любит только она одна.

Мама медленно, продолжая на ходу удивляться, покинула мою комнату и задумчиво прикрыла за собой дверь. Я же, наоборот, босиком подбежала к столу, зажгла настольную лампу, свет которой не пробивался наружу, и вытащила первую свою тетрадку. Сколько их еще впереди! Ведь коли я владею особой способностью, факты моей жизни должны сохраниться. Сначала секретно, в ящике письменного стола, а после… Они могут быть обнаружены моими потомками, и им пригодиться. А если не только им? Одним словом, следует все подробно записывать. Но время от времени, проницательнее вглядываясь в прошедшее, я записи свои, наверно, начну овзрослять: что-то вписывать, дополнять… Не чтобы самой выглядеть более мудрой, а чтобы интереснее выглядели мои тетрадки. Раз уж не исключено, что их будут читать!

Как я превращалась в звезду

Вскоре меня вызвала к себе директриса нашей школы. Об этом мне сообщила ее секретарша. А сама директриса, встретив меня в своем кабинете, привстала, указала на кресло и произнесла: «Я тебя пригласила…» Между «вызвала» и «пригласила», мне кажется, есть разница.

«Слова же „директор“ и „секретарь“ вроде бы не имеют женского рода, — размышляла я, когда направлялась в кабинет. — Но ведь если общаешься не со словами, а с людьми, они всегда относятся к какому-то полу. Поэтому женщину все-таки лучше называть директрисой…»

Я люблю не только догадываться, но и поразмышлять. Маму это пока не тревожит. Хотя мои догадки как раз и появляются в результате моих размышлений. Но об этом тоже следует догадаться.

То, что директриса меня к себе пригласила, было большим событием. Обычно она приглашала не нас, школьников, а наших родителей. Чтобы о нас с ними поговорить. Правда, она почти никогда не жаловалась на нас, а обсуждала с мамами и папами проблемы нашего воспитания. Чаще с папами, так как считала, что нам прежде всего необходимо мужское воспитание. То есть мужественное! Это она объясняла жестокостью века, необходимостью битвы за выживание человечества и даже наступлением терроризма. Пап она, я догадывалась, предпочитала еще и потому, что никогда не была замужем. А понятия «мужество», «мужчина» и «муж» — от одного корня.

Предпочитая пап, директриса за собой очень следила. И платья ее, и костюмы, и кофточки, и тщательно, словно клумба, выложенная садовником, прическа, из которой ни один волосок не позволял себе выбиваться, да и очки в перламутровой полупрозрачной оправе — все это выглядело только что купленным в магазине.

Однажды я слышала, как директриса объяснила свою безукоризненную прибранность тем, что обязана быть образцом и примером. Конечно, для нас, учеников, а не вообще для всех на земле. Лишь одно в качестве образца не присутствовало: женская красота, так как ее нельзя было купить в магазине.

Зачем она меня вызвала? Мама была бы довольна: я не смогла догадаться.

— Я тебя пригласила, чтобы ты помогла мне сплотить учеников, учителей и родителей!

— Я?!

— Твой талант.

Директриса была очень восторженной и почти всех обожала. А еще она всё и всех хотела постичь.

— Тебя прозвали Смешилкой. Это милое, доброе прозвище. И я очень хочу постичь твой юмор.

Смотрела же она так пристально, будто абсолютно всю меня постигала, просвечивала, как чемодан на таможне. И сразу перешла к своим «обожаниям»:

— Ты знаешь, что я больше всего обожаю таланты! Ничто не сближает так, как искусство. И я мечтаю всех духовно объединить! Тебе известно, как я обожаю ваших родителей, наших учителей и вас, детей, которых они, не жалея сил, растят и воспитывают! — Своих детей у нее, к сожалению, не было. — Каждый месяц будем устраивать сплачивающие концерты!

Директриса постоянно что-то изобретала: дома ее никто не ждал и торопиться ей было некуда.

— Ты выступишь в заключение… Потому что после тебя, мне сказали, выступать уже невозможно. Создай хорошее настроение. Ты знаешь, как я люблю дарить людям праздники! И как вообще я люблю людей…

Она очень любила, чтобы все знали, как она их любит. Хотя любовь, я догадывалась, лучше проявлять, чем о ней объявлять.

«Как можно любить всё больше всего? И всех больше всех?» — попробовала я немного поразмышлять.

Но она прервала мои раздумья:

— Постарайся максимально всех рассмешить! Я знаю: ты очень потешно показываешь старушек и постового, который на перекрестке. Изобрази кого хочешь! Только старушек не надо… Скажут, что наши ученики не уважают старость! — Директриса перешла на доверительный тон: — Вот свою бабушку ты бы ведь…

— Она моложе всех у нас в доме!

— Если молодость побеждает возраст, это прекрасно. Но она же не всегда побеждает. Поэтому про старушек не стоит… И не показывай постового-регулировщика. Он нас охраняет!

— Но он сам однажды смеялся, когда я его…

— Потому что ты, наверное, показывала его… ему самому. А не целому залу! — перебила она. — И тем более не показывай мэра. До меня дошло, что ты и его… — Она огляделась по сторонам. — А он как раз будет нашим гостем. И если услышит… Ты ведь хочешь, чтобы в школе был сделан капитальный ремонт? И чтобы школа наша достойно присутствовала в городском бюджете?

Я о бюджете как-то не размышляла, но ответила, что хочу, — наверное, с бюджетом, как и с ремонтом, всегда лучше, чем без них.

— Ну вот… Я обожаю сообразительность!

— Но ведь каждый чем-то распоряжается или что-то решает. Тогда, значит, показывать никого не стоит? — осмелилась предположить я, вспомнив такие же предупреждения мамы.

— Почему? Всех остальных можно. Иностранных туристов, к примеру. Или вот знаменитых гастролеров из-за границы…

— Я их ни разу не видела.

— В общем, поищи в своем багаже. Я слышала, он у тебя — богатый!

Мама говорила про репертуар, а она — про багаж. Но из своего багажа я могла случайно вытащить что-нибудь столь же неподходящее, как вытащила из репертуара.

Одну меня встретили аплодисментами… Хотя важнее не как встречают, а как провожают. Об этом я давно догадалась.

Директриса тут же взлетела на сцену, обняла меня и сказала, что больше всего с самого детства она обожает юмор. Вероятно, отсутствие семьи сберегает могучие физические возможности: директрисе было за сорок, а она взлетала, выскакивала, выпархивала. И признавалась, и признавалась…

— До меня дошло, что наша Смешилка владеет редким даром создавать экспромты! — сообщила она со сцены.

Это директриса сказала на всякий случай: чтобы я все же не вздумала изображать мэра, а показала что-нибудь новенькое.

Мэр, восседавший в первом ряду, растекался такой улыбкой, что она могла бы затопить все ряды, включая самый последний.

— Итак, мы с нетерпением ждем экспромта!

Но того, что произошло, она не ждала. Тем более с нетерпением!

Обращаясь к залу, директриса заверила:

— Комический экспромт родится у нас на глазах!

Рожать экспромты вообще очень трудно. А предупреждать, что они будут комическими, то есть смешными, так же опасно, как о появлении красивой женщины, — кому-то она покажется красавицей, а кому-то и нет. Чтобы рукоплескания летели не только мне навстречу, но и вдогонку, я придумала показать в качестве комического экспромта… саму директрису.

— Я люблю тебя больше всех на земле! — призналась я старой люстре. — Обожаю вас больше всего на свете!.. — объяснилась я голым стенам.

А потом принялась страстно обнимать занавес и целовать рояль, стоявший на сцене. Потому что тоже их обожала…

Ученики были от моего экспромта в совершенном восторге. А учителя — в обмороке. Родители же застыли в растерянности. Все, кроме моих собственных… У них были такие лица, будто я, сперва загубив папину судьбу, теперь самолично загубила свою.

Некоторые же приятели и приятельницы мои не хохотали, а прямо-таки гоготали — кто благодушно, весело, а кто язвительно и злорадно.

Злорадство… «Это же злая радость!» — неожиданно догадалась я. Потом уж, когда прошли годы, я осознала, что детям свойственно иногда осмеивать и тех, кто ни в чем, кроме несчастливости своей, не повинен. И ни в чем, кроме жалости, не нуждается.

Громкий успех, однако, заглушает все остальное… Школьники орали: «Бис!» И старшеклассник, который мне безответно нравился, тоже мной восхищался.

Со сцены я всем признавалась в любви вроде от имени директрисы, а дойдя взглядом до него, призналась вроде бы от себя. Но он ничего не понял. «Неужели так непонятлив? Или он непонятлив, когда ему незачем понимать? И нечем ответить?»

Но все же ладоней своих и он не жалел. Когда бы еще он обратил на меня такое внимание?!

Это сыграло главную роль, и я решила и дальше рожать экспромты. Случайно, сам собой, взор мой наткнулся на математичку… Она, в отличие от директрисы, имела уже третьего мужа. Согласно профессии, она общалась с теоремами и формулами, а жила, верней всего, лирикой и всем тем, что из-за нее происходит. Я догадалась об этом, поскольку математичка не оставляла без заглядывания ни одного зеркала на своем пути и, даже вглядываясь в стекла шкафов или окон, прихорашивалась. И обязательно восклицала: «Как я ужасно выгляжу!» Чем лучше выглядела, тем отчаянней восклицала. Все должны были понять, что это ее очарование еще не предел. И что она, как спортсменка, способна на побитие собственного рекорда. Неужто собиралась замуж в четвертый раз? Для своих уже завоеванных супругов женщины так не стараются.

Математичку и все свои подозрения я тоже изобразила. Среди учеников это вызвало и восторг, и некоторое смятение… Смятение в тех рядах, где расположились уже не мальчишки, но еще и не мужчины, коими старшеклассники пытались казаться. Обычно такие не смеются, а посмеиваются. И чувства запрятывают так прочно, что и сами потом не могут их отыскать. А тут они принялись отыскивать глазами математичку, которая как раз у них и преподавала (я бы лично направила ее в младшие классы!).

В ответ на поиски старшеклассников математичка прихорашивалась перед кругленьким зеркальцем пудреницы. Не знаю, изменяла ли она мужу, но себе самой оставалась верна!

Мой старшеклассник, однако, ее не выискивал. Он в тот вечер полностью принадлежал мне. И это было гораздо дороже аплодисментов остального зала!

За кулисы ворвалась директриса. Признаваться мне в любви она, кажется, не собиралась.

— Ты погубила меня и всю нашу школу!

Губить, похоже, становилось моей профессией.

— Но вы же сами просили не показывать старушек, постового, мэра… И у меня никого, кроме вас, не осталось.

— Где не осталось?

— В репертуаре, как говорит моя мама. Или в багаже, как сказали вы. А еще вы хотели экспромтов!

— Более подходящих экспромтов ты сочинить не смогла?

— Некогда было сочинять. А тут как раз вы с математичкой и… «подвернулись» — чуть было не сказала я, но вовремя удержалась.

Математичка за кулисами не появилась. Ну показала я, как она прихорашивается перед зеркалами и стеклами… Что такого? Хорошенькая женщина и должна прихорашиваться! А нехорошенькой ничто не поможет.

Потом вокруг заголосили мои одноклассники. Как известно, нужно появляться в нужное время и в нужном месте. Они же заголосили совсем не в том месте и совсем уж не в тот момент.

— Мы погибаем от смеха! Мы погибаем…

Получалось, что я сгубила папу со всей нашей семьей, директрису со всей ее школой и всех своих одноклассников. Не много ли для девочки по прозвищу Смешилка? Такое ласковое, мирное прозвище… И такое количество жертв!

После, уже дома, бабуля процитировала кого-то из знаменитостей: «Искусство требует жертв».

Я с облегчением вздохнула.

«Оно требует жертв от актера!» — пояснила мама.

И я вздохнула без облегчения.

— Мы погибаем!.. — продолжали жизнерадостно вопить мои однокашники.

По всему было видно, что до окончательной гибели им далеко.

А директриса была так бледна и у нее так дрожали пальцы, что, казалось, она вот-вот скончается в самом буквальном смысле.

Тут, как по сигналу, все расступились — и ко мне подошел мэр. Все сразу погибать перестали, а он начал так расхваливать мои артистические способности, точно я уже имела право избирать и могла отдать за него свой голос. Или, поскольку выборы приближались, он налаживал контакты не только со своими избирателями, но и с их детьми?

Мэр сказал, что я напомнила ему Чарли Чаплина… С бюджетом и с капитальным ремонтом школы все, таким образом, обстояло благополучно. Директриса, немного воспрянув, тоже сказала, что я далеко пойду. Но я и так уже далеко зашла: в результате директрису слушали как-то не всерьез, иронично.

Позже мама сказала, что я уронила авторитет директрисы.

«А уронив, можно разбить…»

Впервые и она попыталась образно мыслить. Такое я произвела на нее впечатление! В отрицательном смысле…

Некоторые мои приятели, глядя на директрису, прикрывали рот ладонями и очень заметно в них прыскали. «С жестокой радостью детей…» — как-то процитировала моя бабуля. Этими словами великий русский поэт Лермонтов тогда, помнится, меня удивил. Но вдруг справедливость его слов я поняла… Директриса вновь побелела, сжалась — и одежда ее уже не казалась только что купленной в магазине.

Пора наконец сказать, что бабуля моя из русского дворянского рода… И потому очень почитает литературу. Уже в ту давнюю пору, когда она была не только дворянкой, но и девочкой моего возраста, она без литературы, по ее словам, не могла дышать. Маму называли вторым поколением того древнего рода (имея в виду живых!). А я, значит, принадлежала к третьему поколению… Бабуля очень хочет, чтобы и я тоже без книг «задыхалась». И может, если бы я от них задыхалась в такой степени, как мечтает моя бабуля, директриса в тот вечер… не задыхалась бы от тягостного волнения.

Дети, по неопытности своей, бывают жестоки, но они не так предприимчивы, как взрослые, — и с просьбами к мэру не обращались. А родители напирали со всех сторон. И он всем говорил: «Я вам гарантирую… Я гарантирую!»

«Другие мэры все обещают. А он — гарантирует!» — мрачно отметил папа. И еще мэр зачем-то клялся здоровьем своих близких. «Интересно узнать, как они себя чувствуют!..» — тоже мрачно усмехнулся папа.

Мне мэр чересчур искренне пожал сразу обе руки и не слишком естественно затрясся, задергался, будто припоминая мои смешилки.

Мне казалось, что он заискивает передо мной. И даже меня побаивается…

Когда я спускалась по лестнице, мне представлялось, что это — лестница славы. Прозвище «Смешилка» было легкомысленным для столь триумфального шествия. Со всех сторон доносилось: «Ну, ты — актриса!», «Ну, ты у нас…»

Я заметила свет в кабинете, с которого, по правде говоря, и началось мое шествие. Ноги, не спросив меня, неожиданно побрели туда сами собой. Не очень торопясь, но упрямо…

Директриса сидела одна, уронив голову на свой директорский стол. Она плакала. Нет, не от смеха. И беззвучно… Слезы смазали буквы и даже целую строчку на какой-то служебной бумаге. Она плакала в кабинете, потому что дома ее никто не ждал и пожаловаться ей там было некому. Кабинет, школа, мы, которые над ней потешались, и были всей ее жизнью.

Она направо и налево раздаривала свои обожания… И что тут плохого? Разве лучше раздаривать ненависть? Почему же я ее так… Зачем? Ради забавы?

«Люди это любят!», «Люди этого не любят… Учти!» — втолковывала мне мама. Но я-то тогда уже догадалась, что больше всего люди любят самих себя. И очень не любят, чтобы об этом догадывались. А директриса больше всего дорожила тем, что была вместе с нами. За что ж мы ее? «С жестокой радостью детей…» — вновь вспомнилось мне. Вот она, жестокая радость!

Смех и слезы… Известно, что они рядом. Но я не думала, что в такой мере! И что с юмором следует обращаться осмотрительно.

— Извините меня.

Я обняла ее сверху. Она вздрогнула и приподняла голову.

— За что тебя извинять? Всем было весело.

— Нет, не всем.

— Я обожаю, когда люди смеются.

— Но не за счет чужих слез…

Голова ее снова зарылась в руки.

Постепенно известность моя увеличивалась… в объеме и качестве. В не очень большом городе большая популярность особенно видна и даже чересчур выпирает. Солидная газета соседнего, но огромного города напечатала мои фотографии: я изображала математичку, которая заглядывала во все стеклянное — в шкафы, в буфет, в пустую бутылку. И всякий раз улучшала себя, точно перед свиданием. Ее мне не было жалко: нечего кокетничать при живом муже. Надо что-то выбрать, в конце концов, — или зеркала, или супруг!

На улицах со мной стали здороваться прохожие. Простые люди… Я их не знала, а они меня знали. Это было приятно. И, здороваясь, все непременно или прикрывали рот, чтобы ни с того ни с сего не рассмеяться, или потихонечку прыскали, или начинали светиться внезапно, как вспыхивающие фары. Грусть я не вызывала ни у кого.

«Это замечательно! Жизнь подкинет печаль и без посторонней помощи», — говорила бабуля.

Есть люди, у которых с утра до вечера скверное настроение. Мне кажется, что постоянно быть в плохом настроении так же странно, как быть постоянно в хорошем.

— То и дело хмурятся трудные люди, а то и дело улыбаются глупые, — сказала бабуля. Сама непривычно нахмурившись, она расширила эту мысль: — Для горя у человека, увы, больше поводов, чем для счастья. Чтобы у всех было хорошее настроение, надо изменить не столько характеры людей, сколько характер мира, в котором мы с тобой проживаем.

Изменить характер целого мира даже я, Смешилка, видимо, не смогу.

— Но если твой юмор сумеет избавить кого-то от грусти, попробуй. Это благородное дело.

— Я ни разу не видела улыбки на лице своего мужа, — призналась, к примеру, соседка с первого этажа. — Рассмеши его…

— Ни единой улыбки? Зачем же вы за него вышли?

— Любовь зла…

— И даже свирепа! — подтвердила я на основании собственного горького опыта.

Все раздавали мне комплименты. Иногда (не так часто!) казалось, что собеседники раздавали мне взятки: чтобы я в благодарность за похвалы не пополняла ими свой репертуарный багаж. Но он тем не менее увеличивался… Когда я входила в помещение, где собирались люди, так сказать, избранные, все цепенели. Они боялись проявлять свои странности — и не проявляли вообще ничего. Как неживые…

— Ты всех запугала! — сообщила мне мама.

И я не поняла: довольна она мной или возмущена. Или полагает, что я сама должна бояться тех, кого запугала.

Когда же меня пригласили на телевидение того самого гигантского соседнего города, который я уже упоминала, мама с папой тоже наконец оцепенели. Но от гордости… Они передавали друг другу то приглашение, разводя руками, точно пытались обнять побольше пространства и воздуха. И так же молча задавали друг другу вопрос: неужели это мы, вдвоем, произвели то существо, которое теперь на официальном бланке именуют талантом? На бланке… С печатью и чьей-то начальственной подписью! И передача-то, в которой меня приглашали принять участие, называлась, между прочим, «Знакомьтесь, открытие!». Мама и папа открыли меня давно… как дочь и Смешилку. Но открыть как открытие?!

— Никому пока не рассказывай. А то начнут завидовать… раньше времени. Будь скромной! — тут же принялась оборонять меня от других и от меня самой мама.

У бабули на все случаи жизни имелись примеры и цитаты из бессмертных творений. Она была из русских дворян — и потому уважала не только российских знаменитостей, но и остальных знаменитостей тоже. Тут она припомнила слова великого немецкого писателя Гёте: «У скромных, я заметил, почти всегда есть основания быть скромными». Бабуля намекнула, что слишком уж скромничать также не следует. И сразу, буквально без передышки, ей на память пришли слова мудреца Геродота: «Предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам».

— На всякий случай… о приглашении никому не рассказывай! — Мама осталась при своем мнении.

Ведущего той программы я знала, так как его знали все. Тем более что во время передач и в перерывах он, как и другие ведущие, не то просил, не то умолял зрителей: «Оставайтесь с нами…» То есть не хотел, чтобы они выключали телевизоры или перескакивали на другие программы.

Мне он для начала предложил изобразить что-нибудь из жизни телевидения. А сам отправился с микрофоном к зрителям, которые были не вдали от него, возле экранов, а в студии, будто в концертном зале.

— Оставайтесь с нами! — произнесла я его слова, но в форме приказа.

Он замер на полдороге. А его микрофон показался мне в ту минуту гранатой.

Робко, стараясь быть незамеченной, приподнялась девочка в последнем ряду: небось приспичило в туалет.

— Оставайтесь с нами… Не уходите! — прикрикнула я.

И она опустилась на стул — с риском для себя и для стула.

Осветитель полез было на лестницу, чтобы поярче меня осветить.

— Оставайтесь с нами!

И он застыл на второй ступеньке.

Так я всех поставила и усадила на место. Всех, кроме смеха, который перемещался по залу как хотел… Громче всех потешался ведущий, чтобы не подумали, что он напрасно меня открыл. Необоснованный смех обычно чрезмерен, как и необоснованный гнев.

Успех же очень затягивает… С ним не хочется расставаться. На этот раз он затянул меня так глубоко, что я им даже чуть-чуть захлебнулась. Если мне и хотелось вынырнуть из аплодисментов, так только в овацию.

— Покажи что-нибудь из жизни своего города…

Я решила показать мэра, который всем и все гарантирует… И клянется здоровьем близких, которые, как я принялась демонстрировать, в это самое время теряют сознание, корчатся от сердечных приступов и почечных колик. Их, несчастных, увозят в сопровождении врачей и сирен, а мэр клянется их здоровьем, которого уже нет. Здоровьем сестер и братьев, родной тети и двоюродного дяди…

— А почему вы не клянетесь своим здоровьем? — спросила я.

И ответила голосом мэра:

— Потому что чужое здоровье для меня дороже, чем свое собственное!

Зал задергался, как от щекотки. Он не поверил мэру. И кажется, вообще не поверил, что чужое может быть дороже, чем собственное. Это было вершиной, или, как выразился ведущий, эпицентром, моего успеха. С эпицентрами, как известно, неразлучны вулканы и землетрясения… Поэтому я догадалась, что ведущий, ожидая от меня извержений, тайно предпочитал уже, чтобы лава затопляла кого-то в моем городе, а не в его передаче.

Историю с мэром я показала дважды — и на бис, чего в телепередачах делать не полагается.

Но я же была открытием — и чувствовала потребность открытия совершать! Тем паче что многие в студии хватались не только за живот, но и за сердце, как родственники мэра, которых я в то время изображала.

Потом выступали другие таланты, талантливости которых я от волнения не заметила. Потому что неожиданно, задним числом, сообразила, что меня видела вся страна. И другие страны тоже могли узреть… Если бы я об этом подумала раньше, то от страха ничего остроумного у меня бы не получилось: когда внутрь входит страх, наружу выходит оцепенение. Это бабуля мне давно объяснила. И добавила: «Люди умирают от смеха (разумеется, не в прямом смысле), а смех умирает от страха…» Она всегда очень образно мыслит.

Однако самой неотвязной оказалась другая тревога: был ли у моего десятиклассника включен телевизор? Стал ли он свидетелем моего триумфа?

Вместо ответа осторожно, как бы на цыпочках, приоткрылась дверь, и в нее, тоже на цыпочках, просунулось мамино лицо… Она поманила меня согнутым пальцем.

В вестибюле же ко мне не направился, а прямо-таки ринулся человек, состоявший в основном будто из двух шаров: один, поменьше, был головой, а другой, побольше, — туловищем. Я незаметно училась у бабули образно мыслить. Как известно, легко перенимается все плохое, а я старалась перенимать у бабули все хорошее. Или хоть что-нибудь… Плохого же у нее вообще не было. Оба шара накатились на меня одновременно:

— Я о тебе мечтал!

Это напомнило мне директрису… Но она обожала или, как минимум, ценила почти всех. А он, как вскоре выяснилось, мечтал исключительно обо мне. И я догадалась: гораздо приятнее, когда тебя обожают или мечтают о тебе не в числе других, а, так сказать, персонально или в порядке исключения.

— Приглашаю тебя сниматься в фильме «Смешилка»! Я давно грезил такой картиной. Но был на краю пропасти: не мог отыскать девочку, которая сыграла бы главную роль. А вернее, себя… — Он вынул крошечную и тоже как шарик пилюльку. Играючи забросил ее себе в рот, ничем не запив, проглотил. Он все делал играючи. — Теперь я спасен!.. Спасен, потому что увидел тебя на телеэкране и успел домчаться сюда. Домчался до своего заветного фильма!

Он был не из тех людей, которые, впадая в азарт, не могут остановиться.

— Не обращайте внимания, что я в трусах… Их можно принять за шорты. Если бы я стал натягивать брюки, я бы к вам не успел! Раньше я хотел дать картине имя «Дразнилка». Это было ошибкой. Заблуждением! Я был на краю пропасти: название — это визитная карточка. Я бы вручил зрителям отталкивающую визитку. Зачем кого-то дразнить? Даже зверей не рекомендуется… А уж людей! Дразнить — это значит раздражать, а раздраженный ничего не в состоянии здраво оценивать. — Он взял еще один шарик, вновь закинул его и проглотил, ничем не запив. — Ты спасла меня… Тем, что никого не дразнишь, не издеваешься над людьми. Нельзя врачевать злостью. Ты делаешь это с улыбкой… хоть на лице ее нет. Это и есть искусство! Ты подарила мне образ…

«С улыбкой, но радости это иногда не приносит», — отметила я. Отметила молча, но он услышал или, подобно мне, догадался:

— Я где-то читал, что хорошо должно быть не всем подряд, что хорошо должно быть хорошим. Абсолютно согласен! Но все равно… Ты не дразнилка, ты — Смешилка. Очень точное прозвище! Смехом ты обнажаешь людские слабости, дурные привычки… странности. А обнажить — это почти исправить! Почти… Прозвище «Смешилка» я и делаю названием фильма. Давай выпьем по этому поводу!

Он вытащил из пухлых карманов куртки флягу с коньяком и походные рюмочки.

— Ох, пардон! — Он обратился к маме, о которой вроде забыл, но которая уже успела при виде фляги выпятить глаза так, что ничего другого на лице не было видно. — Только что я был на краю пропасти…

Он то и дело находился на краю пропасти, но ни разу туда не свалился.

— Ох, пардон! — продолжал режиссер. — Извините! Но ребенок, да еще женского пола, будет у меня в главной роли впервые… Я часто имею дело с актерами пьющими. Или сильно пьющими… Так что — пардон.

Верхний шар повернулся ко мне. Все в этом человеке было круглым и мягким — без порогов, без острых и даже тупых углов. Не обо что было споткнуться и ушибиться.

— Теперь ты, сознайся, и меня будешь показывать?

— Что… показывать?

— Ну, как я в трусах предложил тебе выпить по этому поводу!

— А вы вообще-то… кем работаете? — решила выяснить я: мало ли кто имеет отношение к фильмам!

— Кем работаю? Режиссером… Прости, я думал, что всем известен. Кошмарное самомнение! Я на краю пропасти… — Он назвал свою фамилию — и маминым глазам не хватило лица. — Ах, как ты проехалась со своей улыбкой по телевидению! — Оба шара завалились на диван и стали по нему перекатываться. Я знала, что хорошие люди навсегда остаются детьми, но не представляла, что можно выглядеть ребенком больше, чем сами дети. — Вспомнил, как ты проехалась… — еле пробивался ко мне его голос.

Он вспомнил… Значит, у меня был юмор длительного действия, как бывают лекарства.

— Вы очень смешно смеетесь, — сказала я.

— Смешно смеяться нельзя, — поправила мама. — Получается тавтология. Учти!

Что такое тавтология, я не знала. Режиссер это понял и примчался мне на выручку (он привык мчаться!):

— Все можно делать необычно. Даже смеяться… Тот, кто делает всё, как все, неинтересен. Смешилка именно это имела в виду.

Только бабуля защищала меня от непонимания взрослых. А теперь защитил и он. Правда, от мамы… В защите от которой я вряд ли нуждалась. Мама так извинялась, что ее стало жалко. И режиссер опять резко крутанул верхний шар в моем направлении, чтобы переменить тему.

— Твой юмор меня завалил на диван. А мэра он завалил совсем… Окончательно! Он может уже не выдвигать себя. Если выдвинет, избиратели вспомнят тебя… И точка! Ох как ты его прокатила… — Он сам опять начал перекатываться вдоль дивана. — И все-таки юмор был добрым! По отношению к избирателям. То есть к рядовым людям… которых так легко одурачить.

Успокоившись, режиссер, который был известен всем, кроме меня (что, кстати, его ничуть не обидело!), деловито спросил:

— А ты действительно сумеешь изобразить меня? Вот прямо сейчас!

Его знали все, но я догадывалась, что как-то иначе, чем ведущего телепрограммы. «Он — не популярный, он — прославленный! — разъяснила мне позже бабуля. — А это не одно и то же».

«Учти!» — добавила бы мама. Но ее не было дома.

— Так что же? Изобразишь?

Все хотели, чтобы я изображала других, а он — чтобы его самого.

Я увидела умоляющий мамин взгляд. Она надеялась на меня. Говорят, любовь к матери творит чудеса… Чаще, конечно, это делает любовь матери. Что-то я очень часто употребляю слово «любовь». Не подражаю ли я директрисе? Нет, мне самой теперь кажется, что это самое главное слово.

Я частенько подтрунивала над мамой, но не догадывалась, а знала: все ее странности возникают оттого, что она боится за меня и за наш дом. Все время чего-то страшится… Любила я маму не за ее любовь, не в ответ (любить в ответ, кажется мне, нельзя). Просто она была моей мамой. Другой мамы быть не могло… И мне очень захотелось выполнить ее молчаливую просьбу. Сколько моих просьб выполнила она! Можно ли сосчитать?

Я сразу, не очень толком задумавшись и не успев догадаться, созналась — с интонацией и ужимками режиссера, — что находилась на краю пропасти, потому что загубила папину карьеру, судьбу своей школы и чуть ли не судьбу всей нашей семьи.

Заглянув в ту жуткую бездну, я отпрянула… И вскричала по-режиссерски: «Но мы спасены, потому что я домчалась до своего фильма. Выпьем по этому поводу!»

Я схватила таблетку, которой, как и улыбки на лице, у меня не было, по-режиссерски закинула ее в рот и из воображаемой фляги, которой тоже у меня не было, запила лекарство алкоголем, что врачами делать не рекомендуется.

— Ты воссоздала меня через себя! — отбиваясь от смеха и пробиваясь сквозь него, провозгласил режиссер. — Я окончательно утверждаю тебя на главную роль. Ты станешь богатой!

«И папе не нужна будет выгодная должность», — подумала я.

Премьера фильма «Смешилка» состоялась не в соседнем огромном городе, выпячивающем себя небоскребами. Небоскребы… «Неточное слово, — как-то сказала бабуля. — Они же не скребут небо, а как бы в него втыкаются. Но и не в небо… а просто в высь. Одновременно быть на земле и на небе нельзя!»

«Небоскребы есть небоскребы», — заметила мама, так и не овладевшая образным мышлением.

Премьера состоялась в моем родном скромном городе… Режиссер, выступая перед началом, сказал, что я свой город прославила. Его все почитали — и, еще не успев увидеть фильм, ему поверили. Зрители почувствовали, что живут в том же, но уже и в совсем другом — знаменитом! — городе, все как-то вытянулись, выпрямились в своих креслах. Режиссер заявил также, что вскоре я в какой-то степени «нравственно дисциплинирую» (именно так он выразился!) многие города. Быть может, завистники станут чуть-чуть меньше завидовать, сплетники — сплетничать, лгуны — лгать… А постовые, регулируя уличное движение, не будут изображать из себя балерин, отвлекать водителей и превращать обыкновенные пробки в непробиваемые.

— И разные другие «движения» — к примеру, движения душ и намерений, — я надеюсь, немного наладятся.

Так говорил режиссер — и мне чудилось, что он вот-вот воскликнет: «Давайте выпьем по этому поводу!»

В фильме обнаружился один недостаток: режиссер не рассчитывал, что зрители будут хохотать непрерывно, почти без промежутков и, таким образом, станут кое-где заглушать звук. Когда я ему об этом сказала, он ответил:

— Дай бог всем моим фильмам такие пороки!

А после премьеры жители уже прославленного города подняли меня на руки. И понесли…

Несли бережно, боясь уронить. Разве можно ронять свою гордость? И славу?!

Непредвиденно для самой себя я скрестила руки на груди и замерла. А меня продолжали нести, но уже как бы в мир иной. Я, однако, поспешно ожила, давая понять, что мне — в новом качестве! — неплохо остаться и в прежнем мире.

Сверху я видела лица тех, кто меня столь осторожно и торжественно нес среди приветствий и всеобщего ликования, передавая с рук на руки, — и свою директрису, и учительницу математики, и «главу» банка, и жену его, которая от него так устала, и милиционера с перекрестка… И даже мэра, которого из-за меня уже не избрали. «Завалили», как предсказывал режиссер. Никто не желал сознаться, что сердится на меня. И все, подобно директрисе, стремились показать, что меня обожают. И мама была… Были и папа, и бабуля, которая единственная в той процессии мне по-девчачьи подмигивала.

Я же сверху стала изображать, как меня несут и как прославляют. И как у всех по-разному вскинуты вверх руки, и как по-разному устремлены ко мне лица.

А его, старшеклассника, не было. Если бы он поднял меня на руки… Я бы отказалась от всех других рук!

Где это произошло? На каком континенте? В какой стране? И какое у нашего города имя? Что за разница! Люди везде смешные… И разные.

Почему не назвала ничьих имен и фамилий? А если когда-нибудь мои тетрадки все-таки рассекретят, прочтут и даже опубликуют? И они кого-то обидят? А обижать я, честное слово, никого не хочу.

Как я превращалась в… министров

Бабуля моя, напомню, принадлежала к знатному старинному роду. К тому роду принадлежали не только графы, но и графини. Бабуля тоже могла бы величать себя графиней, но считала это нескромным. (Я лично скрывать свое высокое происхождение не намерена!) В знатных семьях существуют также не только бароны, но и баронессы, не только князья, но и княгини… А вот министерский чин женского рода не имеет: наверное, мужчины не предвидели, что женщины могут достичь подобных высот. Министершами именуют министерских супруг.

Однако я забежала вперед… «Обо всем по порядку», — говорят, когда нарушают порядок.

Раньше, случалось, мама в припадке любви, обнимая меня и забыв о своих педагогических приемах, причитала: «Ты у меня самая-пресамая умная доченька!» Спохватившись, она напоминала, что материнские чувства не вполне объективны, что они склонны к преувеличениям и что я должна это учитывать.

— Ничего ты не преувеличиваешь, — возразила я ей однажды. — Ты же говоришь, что я самая-пресамая персонально у тебя, а не вообще. Так как другой доченьки у тебя просто нет. И сравнить меня не с кем!

Но это случалось прежде… Уговаривать же звезду, что она самая-пресамая, не имеет смысла, потому что это и так известно. Мама вслух восхищаться мной перестала, а, наоборот, принялась умалять чужие восторги, чтобы, как она не раз подчеркивала, не создавать культа личности.

Маме, вероятно, следовало быть педагогом. Она и занимала эту должность в нашей семье, хотя образование в молодости по ошибке получила юридическое. О чем мы как-то подзабыли.

Внезапно оказалось, что ошибки вроде и не было: ее пригласили на завидную должность в адвокатскую фирму. Поскольку, как объяснил глава фирмы, ему нужно было громкое имя. У мамы своего громкого имени не было, но присутствовало мое. То есть громким оказалось то, что она меня родила. Все чрезвычайное в нашем доме происходило отныне в связи со мной. Это было приятно. Бремя славы я переносила легко.

И вот дошло до того, что на престижную должность маму пригласили… через меня. Позвонил как-то по телефону сам глава фирмы и не очень уверенно, почти запинаясь, спросил:

— Я с вами говорю?

— Со мной, — вполне уверенно ответила я. Так как привыкла, что ко мне, школьнице, взрослые стали обращаться застенчиво, изредка даже на «вы».

Представившись, он, все еще робея от уважения, продолжал:

— Ваша мама, мне стало известно, прекрасный юрист.

— Адвокат она замечательный! — подтвердила я.

Официально мама адвокатом почти не работала. Но разве она плохо защищала меня от меня?

«Я пожертвовала своим образованием, своей профессией, а ты в знак благодарности…» — упрекала мама в нечастых конфликтных ситуациях. И вот представился случай вернуть маме ее профессию.

— Я и хочу предложить ей ответственный пост в своей адвокатской фирме.

— Ответственность будет не слишком большая? — осторожно осведомилась я. Хоть давно догадалась, что порой чем больше должность, тем меньше ответственности. Командовать, казалось мне, проще, чем выполнять команды.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — успокоил глава.

— Тогда я согласна!

Серьезные решения в семье я тоже пробовала принимать самостоятельно. Согласно своей знаменитости…

Последнее решение подсказала мне совесть. Почему, действительно, мама из-за меня должна навсегда лишиться профессии? Я уже звездой умудрилась сделаться, а она все еще отдавала себя моему воспитанию. Пора ей было отдаться себе самой! Сияя звездой, я все-таки оставалась школьницей (хоть уже заканчивала восьмой класс!). Но мама-то окончила университет с отличием… чтобы стать моей воспитательницей и домашней хозяйкой.

Откровенно говоря, нам с папой не очень хотелось, чтобы она принялась делить себя между домом и фирмой.

Но бабуля задала внезапный вопрос:

— Почему моя дочь должна сиять отраженным светом?

Имелся в виду свет, который исходил от меня.

Однако сама мама заметалась в сомнениях:

— Как же она… одна?..

— Одна? Ее на улицах узнают и со всех сторон окружают, — напомнила бабуля и добавила, что мама не родилась домашней хозяйкой. И что раз я подросла да еще и засияла звездным светом, она получила право на свой успех.

Кем мама родилась, бабуля знала точнее нас всех, потому что именно она ее и рожала.

Бабуля никогда не пользовалась старшинством, подчеркивая, что не старше нас, а старее! К тому же обычно она проявляла бабулины качества по отношению ко мне гораздо охотней и активней, чем материнские по отношению к своей дочери и моей маме. Которая сама предпочитала ощущать себя матерью, а не дочерью… И потому нежданная твердость бабулиных слов всех убедила.

Глава фирмы появился у нас с корзиной цветов. Приглашать на работу ему предстояло маму, а корзину он вручил мне. Я не смогла ее удержать — и глава услужливо мне подсобил.

— С вами я, к счастью, знаком! Впрочем, как все…

Это было преувеличением: не мог же он подразумевать всю планету! Что было бы неплохо, конечно…

«Любовь с первого взгляда» — это всего лишь фраза, которую и красивой не назовешь, потому что она замусолена. Я в своего старшеклассника, который, кстати, перешагнул в одиннадцатый класс, и то не сразу влюбилась. Но ошеломление с первого взгляда возможно… Усекая манеры взрослых, я усекла и это. Увидев маму, глава фирмы ошеломился. Тем паче что она принарядилась. На один день одолжила у соседки косметику и долго не могла понять, как с ней обращаться. Я, привыкшая к гримировкам на студии, ей помогла, не осознавая, что наношу ущерб папе.

Бабулина фраза, что ее дочь не родилась домашней хозяйкой, сильно на маму подействовала. А я не без удовольствия подумала, что теперь у нее будет меньше времени на мое воспитание.

С мамой глава лично знаком не был… Но как только она появилась в дверях, мне сразу почудилось… что он бы охотно переподарил цветы ей.

Я обнаружила, я подметила, я подумала… Нескромная буква «я» перегружает мои тетрадки. Но что поделать, если пишу от своего имени. Извинилась — и продолжаю якать…

Удивительно, но до той минуты я видела в маме лишь мать, а тут увидела женщину. Словно бы глазами нашего гостя… В глазах же пришельца появилось нечто такое, что я стала сравнивать его внешность с папиной внешностью. Результат оказался не в пользу папы… Гость был, к сожалению, выше, стройнее, и, хоть говорят, что мнение о красоте — это дело вкуса, глава фирмы был угрожающе красивее главы нашего семейства. «Зато папины внутренние качества несравнимо прекраснее!» — сказала я себе. Но внутренние с ходу не разглядишь, а внешние бессовестно выпирали.

Гость пришел предлагать маме работу, но и в гостиной, и за обедом явно оценивал ее не с деловой, а с иной точки зрения.

Считалось, что я похожа на маму, — и это на миг устремило мои мысли в другом направлении: «Надо поближе познакомить моего старшеклассника с мамой, чтобы он через нее разглядел и меня».

Любовь подсовывает и глупые, нереальные варианты… Но сближать маму с главой фирмы я не намеревалась!

Запинаться, как было по телефону, он перестал, — напротив, из него полилось красноречие. Оно затопило все наше обеденное общение.

Мама недавно перенесла операцию: ей удалили желчный пузырь — и я сочувственно сообщила об этом. Полагая, что подобное известие отдалит главу от романтического русла. Женские недуги, я от кого-то слышала, мужчин не привлекают… И даже отталкивают. Но нехватка желчного пузыря у мамы не подействовала на гостя. Тогда я известила о том, что вскоре родители отметят серебряную свадьбу. На самом же деле приближалось двадцатилетие их совместной супружеской жизни. Гость поздравил маму с юбилейной датой так, будто папа к этому отношения не имел. Она промолчала: не захотела разоблачать дочь.

Но тревожным было то, что, как я подметила, маме все же нравилось нравиться…

Бабуля и раньше в тайных беседах со мной сетовала на то, что «хоть папа умеет сильно и преданно чувствовать, но словесно слишком и даже недопустимо сдержан».

Зачем держать чувства на привязи? Когда-нибудь спрошу папу об этом… Но боюсь, что он из-за своей сдержанности мне не ответит. Вот мама, домыслила я, и соскучилась по словесным излияниям. Она не откликалась на комплименты нашего гостя, но и не отстранялась от них.

Я была убеждена, что мама жила исключительно мной и нашей семьей. Но она, оказывается, в какой-то степени жила и собой. Для меня это стало открытием. Не могу сказать, что приятным.

Мамина воспитательная роль раньше меня утомляла… и отвлекала от ее женских черт. А тут захотелось напомнить, что основной ее долг — это меня выращивать. И в том числе личным примером!

Я напомнила ей и гостю, в чем цель его визита к нам. Он сразу же объявил, что привлекательность сотрудников, и прежде всего сотрудниц, притягивает клиентов к фирме. Отметил, между прочим, что честность и порядочность тоже необходимы. Но ухаживал он не за честностью, а за мамой. О значении моего громкого имени глава вроде забыл. Ощущение опасности у самого папы отсутствовало, а у меня оно возрастало.

Когда гость уж слишком загарцевал, я поднялась и провозгласила тост: «За маму как за идеальную жену и воспитательницу дочери!» А бабуля впервые до краев наполнила мой бокал красным вином. И я его осушила.

Вслед за этим меня озарил удивительный план… о котором напишу позже. Много планов озаряло меня… Но такого еще не бывало!

Папа время от времени удалялся в соседнюю комнату, чтобы наблюдать за каким-то решающим футбольным матчем. Решающий! А что он решает? В нашей семье и хоть в какой-то семье? Папиной страсти болельщика я уразуметь не могла. Тем более что в этой своей страсти, в отличие от другой, он сдержан не был.

Почему из-за результатов футбольных баталий ликуют или впадают в отчаяние целые страны? Спасительные для людей медицинские открытия не действуют порой так сильно, как забитые или пропущенные голы… А что меняется в мире или в судьбах болельщиков из-за голов? Но голов человеческих не приведешь к полному взаимопониманию и согласию. И наверно, хорошо, что не приведешь… Если во всем воцарится единомыслие, представляю, какая наступит тоска! Коли изобрели антибиотики, придется изобрести и антиединомыслики.

Неожиданно я заметила, что, когда папа выходил, чтобы впиться глазами в телеэкран, маме то, что в нее впивался глазами глава фирмы, нравиться переставало. Значит, для нее имело значение не ухаживание гостя, а чтобы папа его наблюдал. Двадцать лет супружеской жизни, выходит, не охладили маминых чувств. Она хотела, чтобы папа ее ревновал… Как я хочу, чтобы меня ревновал старшеклассник!.. О, как я ее понимала!

Но папа ревностью не болел — он болел за исход футбольного матча.

Мама бывает недовольна, когда я замечаю то, чего замечать в моем возрасте, по ее мнению, не положено. Но я же не могу себе приказать: «Не наблюдай! Не замечай!.. Не вникай!»

Я, к примеру, приметила, что в папином присутствии мама хохотала над анекдотами и иными заученными, отработанными россказнями нашего гостя, а в папином отсутствии не удостаивала их даже улыбками. Догадка моя подтверждалась: она возбуждала папину ревность. Но гость не был так догадлив, как я.

Меж тем он поведал, как рвутся к нему, адвокату, за спасением клиенты и как доблестно он их избавляет от наказаний. «В тех случаях, разумеется, когда они не виноваты» (в отличие от других адвокатов, кои защищают кого попало!).

Мой потрясающий план, который вот-вот раскрою, все укреплялся и укреплялся…

Гость с печалью посетовал на то, что ему злобно завидуют владельцы других адвокатских фирм. Но завидуют безнадежно!

Маме надлежало быть наповал сраженной. Про надобность в моем громком имени глава фирмы, повторюсь, ни словом не обмолвился: он ни в чьей помощи не нуждался. Как преображает и изменяет мужчину присутствие нравящейся ему женщины! Вращаясь в качестве звезды среди взрослых и вникая в их нравы, я усекла и эту особенность.

В связи с тем, что происходило во время обеда, мне требовалось предпринять нечто чрезвычайное. Используя свою основную способность… То есть умение воспроизводить чужие характеры, поступки. И голоса… Последнее — воссоздавать голоса! — я сочла самым эффективным в такой ситуации.

Тогда и родился мой дерзкий замысел, о котором я уже дважды упомянула… Во имя папы и спокойствия в нашем доме я изготовилась ответить на устаревшее оружие гостя своим изобретенным в тот день оружием!

Опасность нередко подстегивает людей к действиям опрометчивым, неразумным. Мне же она подсказывала поступки спасительные.

Глава фирмы раздал всем членам нашей семьи свои визитки: папе, бабуле и мне — обыкновенные, а маме — карточку изысканную, нарядную: бумага была атласная, а буквы золотые и витиеватые. Но я-то, согласно замыслу, нуждалась только в номере его телефона!

Для меня было привычно вживаться в голоса тех, кого я изображала. Какой же образ, характер без своего голоса! Что касается мамы, то я давно вжилась в ее манеру меня отчитывать. И это должно было пригодиться… Для торжества моего бесстрашного плана!

— Все получилось удачно… — полувопросительно подвела итог мама, когда за гостем наконец захлопнулась дверь.

— Ничего удачного не заметила, — возразила я. — Он слишком тебя заманивал.

— Куда?!

— На работу, — ответила я. А про себя подумала, что он заманивал ее в сети.

И дальше я — чего никогда не случалось! — позволила себе отчитывать маму почти так, как отчитывала меня она. Или как Онегин отчитывал Татьяну в ответ на ее необдуманное любовное признание.

Бабуля крепко связала меня с русской литературой, а та в свою очередь — примерами на все случаи жизни.

Тон мой был таким строгим, что мама притихла. Не подозревая, что я репетирую… Бабуля же поняла, что я маму воссоздаю.

Вечером мама пришла в мою спальню прежней, такой, как обычно, — нравиться мне ей было необязательно. Склонившись привычно над моей постелью, она прошептала:

— Правильно ли я делаю, отдаляясь от дома?

— А разве ты собралась отдаляться?! — с преувеличенным испугом спросила я.

Она прощальным поцелуем прикоснулась ко мне. Это был поцелуй виноватости. Но и верности, потому что она прощалась со мной все-таки лишь до утра.

Тут я набралась храбрости:

— Будь с этим хозяином фирмы поофициальней, похолоднее. А то он возомнит невесть что! Я тебе советую как дочь… и как женщина.

— Как кто?

— А ты кого видишь во мне? Мужчину?

От растерянности мама ничего не ответила.

Поплотней укрывшись одеялом, я почти до рассвета не выныривала наружу — продолжала свою репетицию… К утру я уже чуть не запамятовала собственный голос — и заговорила с бабулей так, что она удивилась:

— Ты собираешься и сегодня изображать маму?

— Собираюсь не просто изображать ее, а…

Одним словом, в полдень я позвонила в адвокатскую фирму и попросила к телефону ее главу.

— Кто его просит?

Я назвала мамины имя и фамилию.

Вчерашний гость буквально через секунду оказался в трубке. Он, подозреваю, тоже не спал всю ночь, ожидая мамину реакцию на его атаку. А я как раз и собиралась маминым голосом ту реакцию проявить.

— Слушаю вас! Слушаю… Я с вами! — чуть ли не задыхаясь, проговорил он.

Это самое «я с вами!» прозвучало как-то двусмысленно. И потому к тексту, который был придуман и выучен, я добавила несколько первых фраз:

— Вы мне сказали: «Я с вами!» Надеюсь, это касается лишь телефонной трубки… Потому что «я с вами» буду только в качестве сотрудницы фирмы. И исключительно в том случае, если вы внимательно выслушаете меня. И запомните все, что я вам скажу. Или, вернее, выскажу!

— Не пророню ни звука, — растерянно пообещал он.

— Так вот… Вчера в присутствии моей несовершеннолетней любимой дочери, не менее любимого мужа и моей матери (между прочим, чистокровной дворянки!) я не позволила себе выразить того, что переполняло меня. А вы, наоборот, позволили себе много непозволительного… Почему меня и одолевало чувство нравственного протеста! Против ваших заигрываний и бестактных намеков. Вы создали атмосферу, в которой детям до шестнадцати лет находиться запрещено. А дочери моей всего тринадцать… с половиной. Законы гостеприимства вынуждали меня делать вид, что я вами довольна. Не вздумайте вообразить, что это было хоть в малой степени искренне! Верю, что подобное больше не повторится. Не вторгнется в наши с вами предстоящие — исключительно деловые, служебные — отношения. А для каких-либо других отношений мной всегда включен красный свет! Поскольку зеленый — до конца моих дней — включен для моего мужа и отца нашей с ним знаменитой дочери. Ее имя, кстати, накладывает на нас обоих повышенные нравственные обязательства. Пусть оно, ее имя, как вы хотели, повысит рейтинг вашей адвокатской фирмы. Но иных подарков до конца моих дней не ждите! — Зачем-то я напирала на конец маминых дней… которого и вообразить себе не могла. — Договоримся, что этот разговор не будет иметь продолжения. Ибо вы для его продолжения не дадите ни малейшего повода. Мы ни разу не вспомним, что такой разговор состоялся! Если же вы попробуете кому-нибудь когда-нибудь — и мне самой! — о нем заикнуться, я тотчас и безоговорочно вашу фирму покину!

Заикнуться о чем-либо глава не посмел и в телефонную трубку. Он онемел…

И впоследствии ни разу не намекнул на разнос, который я маминым голосом учинила. Мама тоже ни разу не вернулась к моему ультиматуму, так как о нем не ведала.

— Будь как можно строже с хозяином фирмы. Чтобы он не считал себя твоим хозяином! — советовала я маме, дабы ее поведение не противоречило моему телефонному упреждению. Которое можно было назвать отповедью…

Вскоре глава попросил меня встретиться с его сотрудниками и клиентами. «Из числа жарких поклонников», — пояснил он. Таким образом, маминым жарким поклонником он быть перестал. А семья наша от тревоги освободилась.

Я же, получается, додумалась до того, до чего не додумался ни один артист-пародист на свете, — используя чужой голос, можно совершать благородные — и даже освободительные — действия…

У нашей директрисы по-прежнему не было собственных детей. И они уже вряд ли могли появиться. Поэтому она нас всех именовала «дети мои».

В собственной квартире ее единственной соседкой было одиночество. Так что можно считать, что дома у нее не было: стены и мебель — это еще не дом. И она нередко спала в своем школьном кабинете.

Директриса в пылу порой восклицала: «Я ваша мама родная!» И она, по-моему, имела право так восклицать.

Но у нас были официальные мамы родные — и не всех их устраивало, что появилась дублерша.

Это дошло до начальницы из муниципалитета, руководившей всеми городскими школами и гимназиями. Сама она не нарушала размеры установленного рабочего дня и не спала в кабинете. Иные начальники и начальницы, как я давно догадалась (продолжаю догадываться!), не терпят, чтобы их подчиненные жили по законам, несхожим с общепринятыми. Муниципальная руководительница сперва окрестила взаимоотношения директрисы с учениками чересчур либеральными, потом — панибратскими (кстати, что плохого в понятии «братское», даже с добавкой «пани»?). И наконец, определила те взаимоотношения, как совершенно недопустимые.

У директрисы от меня, кажется, не существовало секретов. Надо же ей было с кем-то делиться! Она мне доверилась с того самого дня, когда я осмеяла ее со сцены… а после, увидев плачущей в кабинете, сама чуть не заплакала. И извинилась… «Только порядочный человек способен на покаяние», — сказала мне как-то бабуля. И я ощутила себя порядочной. Не полностью, но в основном. Между прочим, иногда можно услышать: «Порядочная сплетница!», «Порядочный интриган!» и даже «Порядочная дрянь!». Как сплетницы, интриганы и, простите меня, дряни могут быть порядочными? Но так говорят!

…И вот я увидела директрису не плачущей, а рыдающей. Она заперлась в кабинете, но на мой условленный между нами стук отворила. А я старательно заперла дверь за собой. Директриса рыдала не как «мама родная», а как ребенок, — захлебываясь, вздрагивая плечами, утираясь ладонями. Сквозь эту безудержность она сумела все-таки рассказать, что начальница из муниципалитета переводит ее на другую работу за «несоответствие занимаемой должности». Интриганство, стало быть, порядочности соответствует, а бесхитростная директриса своей должности — нет…

— Можно ли приказать матери: «Расстанься со своими детьми!»? Ты ответь: можно ли?

Ответить я не сумела… Поскольку ответить не столько на это, сколько за это должна была муниципальная начальница. Так я мгновенно решила…

Директриса не могла успокоиться:

— Матери приказать расстаться с детьми невозможно! Но приказ такой будет подписан…

На стульях и на столе лежали собранные вещи: она ведь практически в школе жила. Я начала возвращать вещи на их прежние места… От удивления она вздрагивать плечами и утираться ладонями перестала.

— Все будет в порядке! — бодро заверила я.

— Как? Каким образом?.. Выше нее в муниципалитете по школьной линии никого нет.

— Но есть кое-что и кое-кто повыше муниципалитета!

— Ты воспользуешься своей популярностью? Это неудобно… Подумают, что я тебя подговорила.

Она по-детски беспомощно моргала, и одинокие слезы с ресниц все еще падали на щеки.

— Я действительно воспользуюсь… Но популярность моя здесь ни при чем!

Она обомлела. А вещи постепенно заняли места на своих законных позициях.

Слово «министр», вновь напомню, не имеет женского рода. И все же представительницы моего пола каким-то образом в правительство проскочили. Например, министром просвещения у нас оказалась женщина.

— Спасу директрису! — пообещала я бабуле, которая была в курсе всех моих дел. Кроме нового моего изобретения… — Я ее спасу!

— Не бросай слов на ветер! И обещаний… — посоветовала она.

С разных сторон ныне слышу: «Превыше всего бизнес… Превыше всего коммерция…» А бабуля по-дворянски настаивает, что «превыше всего честь». Наверно, и во мне есть немного дворянской крови. Я чувствую ее, замышляя что-нибудь доброе. Если б крови этой было побольше, я бы… Но сколько есть, столько есть! Когда начинаешь свои рассуждения записывать, они не выстраиваются в стройную очередь, а расталкивают друг друга, торопясь попасть на бумагу.

Министр просвещения — женщина! — регулярно появлялась на телеэкране, чтобы объяснить, что образованным быть замечательно, а неучем — очень скверно. Мама записывала министерские беседы на видеокассеты так старательно, словно все общеизвестные истины, что произносились с экрана, она узнавала впервые.

Я собрала мамины записи и уединилась с ними в своей комнате. Мне предстояло вобрать в себя голос министра. Министров я еще не изображала и от их имени не высказывалась…

Способность догадываться тоже досталась мне по наследству от бабули. Дворянское происхождение не позволяло ей подслушивать и подглядывать, но она предугадывала мои поступки. Еще до того, как я успевала с ней поделиться…

Почти все мои непредсказуемые затеи для нее оказывались предсказуемыми. Почти… Моего звонка хозяину фирмы она не предвидела. И я даже от нее его утаила, чтоб не унизить папу. Которого тем звонком защищала…

Я в своем возрасте очень напоминала бабуле ее саму в моем возрасте. Правда, она не исполняла главной роли в каком-нибудь фильме. Но подмечать черты взрослых и их копировать она тоже себе позволяла.

Бабуля не благодарила за то, что люди, всплескивая руками, восклицали: «Как вы молодо выглядите!»

— Зачем таким способом напоминать о моих годах? — удивлялась она.

Хозяин фирмы во время памятного обеда и бабуле отвесил комплимент, отметив, что она сохранила острый слух и острое зрение.

— Как вы обнаружили их остроту? Они вас поранили? — спросила бабуля, напомнив, таким образом, что и ее ум остроты не утратил.

Бабуля чувствовала себя некомфортно, если острый слух доносил до нее такое, что хотели бы оставить в секрете. И, верная все тем же дворянским обычаям, она либо удалялась, либо уведомляла, что слышит.

Моя репетиция до нее доносилась. Но что именно я репетирую, сквозь плотно закрытую дверь было трудно уловить. По интеллигентности своей она и не пыталась улавливать. Мне, однако, необходимо было проверить, достигла ли я полного единения с правительственным голосом.

Бабуля не входила ко мне без стука, признавая мое право на тайны… И потому тайн у меня от нее не бывало. Почти…

Я вышла из своей комнаты и сообщила, что по радио предстоит беседа о методах воспитания. Радиоприемник в это время находился у меня… И потому пообещала, что включу его на полную мощь, чтобы записать основные мысли в тетрадку. Но чтобы и она их услышала, не покидая дивана. Не поднимаясь, так как врачами ей предписан послеобеденный отдых. А мы как раз только что пообедали…

Вернувшись к себе, я снова, как бы по забывчивости, захлопнула дверь и будто на полную силу включила радио. А на самом деле заговорила в пустой стакан министерским голосом, стараясь, чтобы он был доверительным и даже интимным. Как это и звучало в настоящих министерских беседах.

— Сегодня мы с вами поговорим об ответственности родителей перед своими детьми подросткового возраста. — Я пребывала как раз в этом возрасте. — Не во всем же подросткам подчиняться мамам и папам! Мы живем в демократическом государстве — и это должно распространяться на общение старших и младших. Родители обязаны понимать, что они старше только по возрасту, а не по чинам, которых в семье вообще быть не может. Никто никем не имеет права повелевать!

Так в течение двадцати минут я поучала родителей от имени министерства. Текст сочинила для репетиции, а тот, основной, которому предстояло спасти директрису, раньше времени не доверила никому.

Когда я, расставшись с пустым, запотевшим от моей беседы стаканом — усилителем звука, вышла к бабуле, она уже, вопреки распоряжению врачей, не лежала, а полусидела: вслушивалась, значит, в «радиопередачу».

— Есть еще, оказывается, разумные руководители, — сказала она. — Я проинформирую маму и папу о некоторых министерских наставлениях.

— Достаточно проинформировать только маму. Папа помнит, что живет в демократическом государстве…

Мама, в отличие от бабули, распахивала мою дверь без предупреждения. Она не допускала, что у меня могут быть от нее секреты. Что будет, если ей попадутся мои тетради?! В самом слове «секрет» ей мерещилось нечто запретное и даже преступное. Я маме это в вину не ставила: она за меня страшилась. Как в малолетстве моем, остерегала от всего, что представлялось ей угрожающим. А угрожающим мерещилось многое… И мой кинотриумф иногда ее спасает. Мама приводит примеры того, как, в юности упиваясь славой, иные таланты с годами уже не упивались, а горько спивались или пристращались к наркотикам… Их обыкновенные сверстники тем временем «выходили в люди». Можно подумать, что до того они людьми не были! Я придираюсь к маминым фразам, если они меня не устраивают. «А вдруг тебе больше не предложат ролей?» Мама хватается за голову. Она что ни день восклицает: «А вдруг!..» Но, узнав, как я вслушиваюсь в беседы министра просвещения, мама возликовала:

— Они помогут тебе духовно обогатиться!

Материально я уже — для своих лет — неслыханно обогатилась: за исполнение главных ролей полагаются и главные гонорары.

Бабуля считает решающим не гонорар, а почитание зрителей. Каждый оценивает события и жизненные ценности с позиций своего характера. Не слишком ли часто я стала умничать и обобщать?

На следующий день муниципальная начальница с трепетом внимала властному гласу министра:

— Надеюсь, вы узнали меня?

— Как же я могу не узнать?

— Так вот… Вы совершаете трагическую кадровую ошибку.

— Я?!

— Не перебивайте! С вами разговаривает министр. Извольте учитывать это. Как вы можете лишать одну из лучших школ нашего государства одного из лучших директоров? Ко мне обратилась за помощью ученица… Между прочим, знаменитая на всю страну. И за рубежом тоже. За ней мне виделись все потрясенные вашей ошибкой школьники и их родители. Незамедлительно исправьте свой моральный просчет. Если вы сделаете это достойно, наш разговор останется между нами. Не хочу подрывать ваш авторитет руководителя. Пока не хочу! И не вздумайте разглашать, что сигнал мне подала юная знаменитость. И не докладывайте о своих, так сказать, искупительных мероприятиях ни сегодня и вообще никогда: хочу забыть об этой постыдной истории! Если напомните, себе же и навредите…

Про себя в разговоре с муниципалитетшей (какое вязкое слово!) я упомянула нарочно: если что-нибудь выяснится, созна́юсь, что начальницу разыграла и напугала я. В этом же и заключается мое прославленное на всю страну дарование. Мне бы простилось! А директрису подставлять я не могла… Но я была убеждена, что случай такой не случится: зачем муниципальной начальнице себя унижать? И кто отважится проверять правительственный звонок? Тем более что в голосе министра усомниться было нельзя.

…Директриса снова рыдала, но уже по противоположному поводу. Как было бы замечательно, чтобы люди плакали только от счастья! И чтобы для этого не нужен был измененный, подделанный голос! Я опять обобщаю. Мечтательно…

— Правда победила! — сквозь всхлипы промолвила директриса. Не зная, что победила не правда, а я.

Честно говоря, мне понравилось быть в чине министра. Чтобы на другом конце провода замирали, внимая каждому моему слову. И чтобы стояли навытяжку, чего я не видела, но ощущала на расстоянии. И дыхание подчиненной в трубке тоже стояло навытяжку… Все это оказалось заманчивым!

Отбиваясь от упреков, высокие руководители вздыхают: «Побывали бы в нашей шкуре!» Побывав в их шкуре всего десять минут, я и то поняла, что вылезать из нее не хочется. «Почаще бы представлялась возможность восстанавливать справедливость с помощью трубки, кого-нибудь осчастливливать, а кого-то смело одергивать!» — думалось мне. Впрочем, чтобы одергивать, министр не нуждается в смелости. С министерского места ставить на место других очень просто.

«Привлекательна не сама власть, — молча оправдывалась я, — а то, что она способна помогать, защищать!» Я легонько защищала и свои карьерные склонности.

Когда мы с директрисой праздновали победу, она на миг ликование притормозила:

— А многим, мне кажется, было безразлично, останусь я или уйду.

Безразличные конечно же находились… Но я поклялась, что их не было. И задумала продлить директрисино торжество.

Должность ее, напомню, тоже не имеет женского рода, но я этим пренебрегала. На звание министра посягнуть не посмела, а на звание директора посягнула с легкостью. Почему, в конце концов, женщина и в этом случае должна довольствоваться словно бы чужим — мужским — чином!

Ди-рек-три-са… Менее благозвучно, но более самостоятельно!

Мне захотелось, чтобы ближайшие мои подружки разделили с директрисой «праздник возвращения», как сама она назвала сотворенное мной событие.

Бесхитростная, как дитя, она, прослышав о коварных намерениях муниципалитета, поторопилась кое с кем попрощаться — и вся школа узнала, что ее «переводят»… Плохие вести более быстроноги, чем хорошие. Тем паче хотелось, чтобы подружки мои тоже директрису поздравили. Но они принялись увертываться. «Кто-нибудь увидит, услышит… Или она сама разнесет… И все посчитают, что мы подхалимки!»

— Поздравьте ее по телефону. Я знаю домашний номер.

Но подружкам и это не подошло: представилось неудобным, нескромным. Почему промолчать удобно, а промолвить добрые слова неудобно? Они ведь, как и я, к директрисе привыкли и разлучаться с ней не хотели. Снова «чувства на привязи»?

Что ж, тогда я стала названивать их голосами. Уж эти-то голоса подделать для меня было проще простого!

Я поздравляла директрису и от имени тех мальчишек, у коих на почве переходного возраста голоса ломались, то есть звучали тонко, совсем по-девчачьи.

Девчонки перед высокомерными старшеклассниками выламывались, а у мальчишек голоса выламывались (но в ином смысле). У меня же, как у наркоманки (если и это бывает тоже в ином, положительном, смысле!), начиналась ломка, если мне некого было измененным голосом выручать.

Всех, изображенных с поздравлениями по телефону, уведомить об этом не успела. А директриса бросилась якобы звонивших отблагодаривать. Не только в трубку, но и приглашая к себе в кабинет… Сначала я съежилась… А позже узнала, что никто от «спасибо» не отказался. Поздравлять они, значит, стеснялись, а принимать незаслуженные поклоны — нет. И мальчишки переходного возраста восприняли те директрисины «спасибо» как должное. Сколько еще ехидных загадок подкинет мне жизнь?

Пародисты используют умение копировать себе на пользу: концерты, гонорары, аплодисменты. А я пыталась использовать свое умение и на пользу другим… в их личной жизни.

«Как бы еще повстречать человека, кем-то обиженного, чтобы его защитить?» Нет, я никому неприятностей не желаю. Но как же я могу бороться со злом, коли оно от меня уворачивается? Если люди когда-нибудь перестанут нуждаться в помощи, будет прекрасно. Это моя мечта… Но суждено ли ей сбыться?

Бабуля вспоминала — мне на пользу! — не одних только писателей, но и ученых, философов.

Некоторые сделались всем известными, но я о них ничего не слышала.

Философ Гельвеций, живший в восемнадцатом веке, припоминала бабуля, утверждал: «Самая низкая человеческая страсть — это зависть: под ее знаменем шествуют коварство, предательство и интриги».

— Иные завидуют даже покойнику, если его укладывают в богатый, роскошный гроб, — бабуля поддержала Гельвеция. — А грустнее всего, когда по воле зависти далекими становятся близкие. — Бабулина память не останавливалась. — Однако другой, не менее знаменитый ученый, Геродот, живший, представь себе, задолго до нашей эры, умудрился писать о зависти с юмором: «Предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам».

Этими знаниями и цитатами бабуля вооружила меня в связи с тем, что по вине зависти лучшей ее подруге незаконно урезали пенсию и вдобавок обложили ее, пенсионерку, налогами.

Я очень обрадовалась…

— Что тебе так понравилось? — удивилась бабуля.

— Поверь, не то, что опять появились доносчики, а то, что нашелся еще один случай их победить!

Завистливые соседи донесли, что пенсионерка привольно зарабатывает… как высококвалифицированная портниха. И что даже юная кинозвезда, по прозвищу Смешилка, у нее «обшивается». Весь дом, дескать, видел, как я лично (в доносе так и было сказано: лично) отблагодарила пенсионерку за платье, в котором, как было написано, блистала на первом показе фильма и в котором меня несли на руках.

Однако бабулина подруга никого уже не обшивала, так как пальцы ее постепенно сковывались артритом, а глаза плохо видели. Ради меня, а точней, ради бабулиной внучки она невесть как болезни преодолела.

Прощаясь у лифта, я действительно брякнула во весь голос, что премьера наряда состоится на премьере картины, — и цепкие уши доносчиков это услышали. Откланиваясь, я нежно и продолжительно целовала подругу бабули, потому что платье того заслуживало. И потому еще, что наряд она сшила бесплатно… Поцелуи и были единственной платой. Но неожиданно сделались и обвинением.

— Надо немедленно подать в суд и найти адвоката, — сказала бабуля, предпочитающая узаконенные шаги. — Впрочем, зачем искать? У нас в семье имеется свой адвокат…

Но я уже привыкла шагать по-иному:

— Она твоя лучшая подруга со школьных лет?

— Ты это знаешь.

— Так зачем же лучшей подруге предлагать наихудшие варианты? Скажут, что мама защищает ее по знакомству… Адвокат вообще не понадобится! Фактически она из-за меня пострадала — и я сама все исправлю.

Я пообещала так твердо, поскольку вспомнила, что министр социального обеспечения у нас тоже женщина. Одна из всего двух…

Министр то и дело провозглашала по телевидению и радио, что человечность — ведущий принцип ее министерства. Вот пусть и докажет!

— Как называется ваше местное отделение? Я хоть и министр, но забыла… — так начался мой телефонный разговор.

— Социального обеспечения… — подсказал чиновник, полуошалевший от явно министерского голоса.

— И чем ваше социальное обеспечение обеспечивает пенсионеров? Оскорблением, унижением?! Мы с вами наглухо забудем об этом разговоре и никогда (подчеркиваю: никогда!) к нему не вернемся, если вы сегодня же, буквально сейчас же, восстановите в полном объеме законную пенсию и избавите от незаконных налогов… — Были четко названы имя и фамилия лучшей бабулиной подруги. — Не теряйте времени, не оповещайте о моем звонке: стыдно, что министру самому приходится освобождать человека от вашей бесчеловечности. В то время как человечность — ведущий принцип нашего министерства… О чем я вчера очередной раз возвестила по телевидению.

— Я слышал… — отважился пролепетать чиновник.

— Но к сведению пока не приняли!

— Мы незамедлительно, не теряя времени… Я вас заверяю!

Минут через сорок к бабулиной подруге примчался с извинениями не просто чиновник, а сам руководитель местного отделения.

— Как тебе это удалось?! — изумилась бабуля.

Она так восхищенно и доверчиво смотрела мне в глаза, что соврать у меня не хватило мужества. И я раскрыла ей тайну…

— Это же авантюра, — одними губами, боясь, что кто-то услышит, проговорила бабуля.

— Это не авантюра, а изобретение! Вынужденное… — возразила я. — Министры так часто высказываются от нашего имени, что я позволила себе высказаться от их имени.

— А если это раскроется?

— Не раскроется! Кто из чиновников осмелится проверять? — повторила я то, о чем уже думала. — Учти, что оба министра распорядились хранить их звонки, как секретные документы. Да и голоса такого начальства подчиненные знают лучше, чем свои собственные. Потому что страшатся их. А у страха не только, как говорится, глаза велики, но и уши тоже.

— А если все-таки…

— Поверь, меня от министров нельзя было отличить!

— Есть фальшивомонетчики, а ты, выходит, фальшивоголосница?

— Ничего похожего! Монеты подделывают для себя, а я подделываю голоса ради других.

Про звонок хозяину адвокатской фирмы я не проговорилась: тогда я обороняла папу, о чем он меня не просил. Я не разрешила себе унизить его даже в глазах бабули.

— Жаль, что у нас в правительстве всего два министра женского пола! — вслух высказалась я.

— Как я понимаю, ты и дальше намерена…

— Если кого-то из дорогих мне людей потребуется выручать. Тебя, например… не дай бог! Нет, тебя я буду выручать собственным голосом. А о том, что женщин на министерских постах так мало, я сожалею.

Правда, были у меня на примете и члены парламента слабого пола. Коим при помощи своего положения и моего голоса несложно будет проявить силу… «Вдруг кто-нибудь из них пригодится!» — надеялась я. И сбылось…

«Цветы жизни» — так говорят о детях. Но для нашей директрисы и настоящие цветы были «цветами жизни». Она их высаживала, лелеяла, поливала из шланга на раздольном пространстве за нашей школой. Я видела, как она даже запах листьев вдыхала. А вслед за ней и мы приучились их лелеять и поливать.

Но однажды я узрела из окна класса, как директриса поливала цветы и листья своими слезами. Нет, она не была плаксой: слезы у нее исторгала только несправедливость. А несправедливостью, по моим наблюдениям, грешит весь род человеческий. Пусть простится и это мое обобщение, если оно чрезмерно…

На школьный сад грубая несправедливость наехала, когда мэрия вознамерилась заменить цветы и деревья платной автостоянкой. Если бы еще бесплатной, а то… Я же вознамерилась сад наш от наезда автомашин уберечь. Голосом депутатки парламента… Депутатка возглавляла комиссию по защите детства и на популярном телеканале уже много лет вела передачу «Берегите детей!».

«Берегите детей!..» Она так грозно провозглашала это с экрана, что я, когда была маленькой, от страха залезала под стол… Пока бабуля не убедила, что никто на меня персонально не нападает.

Затем депутатка непременно и пламенно провозглашала: «Дети — наше будущее!» Этот лозунг выкрикивали сплошь и рядом. Получалось, что дети в настоящем времени не существуют, а появятся лишь в неопределенном грядущем. И там детей опять станут величать будущим! «Когда же им, бедным, повезет хоть ненадолго побывать в настоящем?» — спрашивала я неизвестно кого.

— «Берегите детей!» Я полагала, что мы с вами окрылены этим святым призывом. И с ним в душе трудимся… — так я голосом депутатки начала свое обращение к заместителю мэра, который по должности также отвечал за счастье подрастающего поколения. — Я полагала… Но трагично ошиблась! Вы замыслили отобрать под платную стоянку — страшно произнести! — школьный сад. — Значительные начальники предпочитают значительную тональность. — Дети — то есть наше грядущее! — не в состоянии заплатить за территорию своего сада, а владельцы автомашин заплатить за ту территорию в состоянии. Но в каком же состоянии пребывает нравственность мэрии, если она измеряет нашу главную ценность — детей! — деньгами?! Купюрами… Хочу верить, что вы опомнитесь и откажетесь от столь ошибочного (а вернее, преступного!) намерения.

— Поверьте, я определяю ценности, следуя вашим благородным призывам с трибун и по телевидению… — дрожащим голосом залебезил заместитель мэра, отвечающий за «счастье детей».

— Я приготовилась начать свою очередную телепередачу призывом: «Берегите детей от такой мэрии!» Но если мы с вами пришли к согласию, я воздержусь от намеченного призыва. Включите телевизор и убедитесь!

— Я ни одной вашей передачи не пропустил…

— Что ж, сделаю вид, что никакого договора между нами не было. Потому что для него не было повода… Так должно быть и при наших с вами неизбежных встречах. Ни словом единым не желаю возвращаться к намечавшейся варварской акции! Будем считать, что мне это приснилось.

— Будем считать…

— Берегите детей! — напоследок вскричала я депутатским голосом. — В ответ сберегу вашу репутацию…

Похоже, я предложила взятку. А он, судя по удовлетворенному дыханию в трубке, ее принял.

— Представь себе, — дней через пять рассказывала я бабуле, — наша святая и наивная директриса разослала благодарственные письма и самому новому мэру, и его заместителю, отвечающему за детское счастье. И муниципальной начальнице!

— Вполне закономерно, но в то же время…

Разослала, не посоветовавшись со мной. Да и почему она должна была советоваться? Я ведь ей не докладывала…

— Директрисе ответили?

— Немедленно! На роскошных бланках. Типографским способом…

— Все откликнулись?

— Все!.. И смысл одинаковый: обещают и впредь так же самоотверженно служить юному поколению.

— Получается, всё исправили по собственной инициативе?

— И вообще… ни одно из высокопоставленных лиц не отказалось от незаслуженных благодарностей и похвал. Ни одно! Представляешь? Я думала, что так могли поступить только мои подружки. И мальчишки переходного возраста…

Несколько дней я, Смешилка, не смеялась. А разочарованно покачивала головой и вздыхала.

— Кто тебя так уж расстроил? — озабоченно спросила бабуля.

— Люди.

— Не обижай все человечество… Люди — разные!

Конечно же разные… Я и сама написала об этом. Бабулины взгляды передались мне по наследству.

Как я несла «бремя славы»

Пишут и говорят, что «бремя славы» очень тяжелое бремя. Удивительно, но оно меня ничуть не обременяло. Наоборот, мне с этой тяжестью стало жить легче. Легче сделалась даже моя походка…

— Уверенней, — уточнила бабуля. — Независимей! Для женщины это куда важнее, чем для мужчины.

— Лишь бы уверенность не превратилась в самоуверенность! — продолжая оборонять меня от меня, добавила мама.

Надежда на то, что адвокатские заботы отвлекут ее от воспитательных, не оправдалась. В дневное время фирма нас разлучала, зато вечерами мама наверстывала упущенное.

Ко мне продолжали обращаться с разными просьбами. Выполнять их, имея славу, тоже гораздо проще, чем не имея ее. Даже не прибегая к «подделке» начальственных голосов. То изобретение я сберегала на крайние случаи.

— Мне кажется, тебя радует не то, что ты помогаешь, а то, что имеешь возможность помочь, — отметила моя зоркая мама.

Это меня возмутило… Потому что мама отчасти сказала правду. Именно невыгодная правда более всего выводит из себя, раздражает.

«Звезд много только на небе. А на земле они — наперечет… Гордись собой незаметно для окружающих, не теряя достоинства!» — помню, советовал мне режиссер.

И я гордилась собой незаметно. Но не для мамы…

Чуть ли не все наши соседи просили с ними просто пройтись. Когда же я с ними просто шла, вокруг раздавалось: «Это же Смешилка! А кто с ней рядом?» Ради последней фразы меня и вытаскивали на улицу. Если нет собственной славы, тянет прислониться к чужой.

Знакомые и незнакомые люди умоляли меня с ними сфотографироваться. Фотографируясь, одни просили, чтобы я взирала на них, как дочка, а другие — чтобы как внучка. Когда же в газете поместили снимок, на котором я была с родителями и бабулей, мама сказала:

— Ты смотришь на нас, как чужая.

Наверное, я слишком часто смотрела на чужих, как своя.

— Звезды и самим себе не принадлежат. А что уж говорить о родственниках, — поддержала меня бабуля.

— Но люблю-то я только вас, — произнесла я тихо и не вполне искренне, поскольку кроме них люблю еще и юношу старшеклассника (с той разницей, что любовь к членам семьи была взаимной, а к нему — увы — нет!).

— Выдающийся русский поэт утверждал: «Быть знаменитым некрасиво», — напомнила мне об этом, разумеется, мама.

«Быть знаменитым, может, и некрасиво, но очень привлекательно», — подумала я. Вслух же спросила:

— А сам-то он почему был таким знаменитым? Если считал это неприличным…

— Некрасивым, — поправила мама.

Но с ходу ответить на мой вопрос не смогла. И лишь через двое суток принялась разъяснять:

— Во-первых, его известность зависела не от его желания, а от его поэтического дара.

— А моя — от артистического.

— Во-вторых, он те слова обращал, полагаю, и к себе самому. И к тебе!

— Ну, со мной он не был знаком, — прикинулась я дурочкой.

«„Ты сам свой высший суд“! — провозгласил Пушкин, адресуясь к художнику в широком смысле», — давно оповестила меня бабуля.

И я на своем «высшем суде» постановила, что дурочкой не являюсь. Но если выгодно было ею прикинуться, убедительно это изображала. Быть своим собственным судьей в общем-то очень удобно. И потому к художникам это может относиться, а к уголовникам — нет!

— Я сниму тебя еще в одном фильме! И тоже в роли Смешилки, — пообещал мне после первой премьеры режиссер. — Если ты не чересчур поспешно будешь взрослеть.

Я изготовилась вовсе приостановить какое-либо взросление… Но возникало противоречие между этой готовностью и тем чувством, кое решениям не подчиняется. Давно сразивший меня старшеклассник все сильнее ценил наши дружеские общения. Так он говорил и даже открыто мной как звездой восхищался. Чтобы открытое восхищение звездой сменилось тайной любовью или, на худой конец, увлечением, следовало выглядеть повзрослее: разве мог он воспылать страстью к девчонке? А чтобы сняться в новой картине, я обязана была девчонкой остаться. «Что для меня важнее — искусство или любовь?» Этот вопрос сделался главным. И неразрешимым!

«Любят чуть ли не всех и даже самых заурядных, обыкновенных… А чтобы славили и воспевали, надо быть совершенно особой личностью!» — успокаивала я себя. Но в душе порой отдавала предпочтение не прославлениям со стороны тысяч поклонников, а обожанию со стороны поклонника одного… Потом опять начинала предпочитать славу и грядущий свой фильм, отказываясь от себя как от женщины. «Искусство требует жертв!»

— Когда ты впервые влюбилась? — спросила я у бабули.

— Когда была в четвертом классе. Нет, в третьем…

А я заканчивала в то время уже девятый — и все еще вынуждена была выглядеть девочкой! Угадав мое состояние, бабуля сказала:

— Но тогда, в мою пору, начинали учиться с семи и даже с восьми лет, а не с шести, как сейчас. Да и классов было всего девять, а не одиннадцать.

«Ну и что?» — спросила я себя. Угадав и этот вопрос, бабуля пояснила:

— Хочу сказать, что у тебя еще есть время.

Фильм «Смешилка» меж тем не желал покидать зрителей. А главная роль на экране продолжала играть и главную роль в моей жизни.

На педагогическом совете директриса, как мне донесли, сказала:

— Мы не имеем права не понимать, какое тяжкое бремя славы выдерживает наша Смешилка!

И все педагоги поняли, что это следует учитывать. Вызывать к доске меня перестали… Учтиво осведомлялись: «У тебя была возможность выполнить домашнее задание?», «На контрольную работу у тебя хватит сил?». Случалось, что сил у меня не хватало.

Секретарша директрисы уже не осмеливалась объявлять, что директриса вызывает меня к себе или даже что она меня приглашает. Теперь директриса просит меня зайти. А на просьбы я откликаюсь.

— Бывший мэр, которого ты… — начала она. И, побродив скорбными шагами по кабинету, закончила фразу: — Он ведь обещал нам произвести капитальный ремонт. Гарантировал, что преобразит школу, которая давно в ремонте нуждается. А новый мэр о тех гарантиях пока ничего не слышал.

— Услышит! — пообещала я.

Чем выше начальник, тем вышколеннее обслуживающий его аппарат и тем деревяннее улыбки этого аппарата. Но не для всех посетителей… Мне помощница мэра протянула руки, как родной сестре, которую не видела долгие годы. Сказала, что в жизни я выгляжу еще лучше, чем на экране, на котором выгляжу великолепно.

«Ее можно неплохо изобразить», — прикинула я.

Помощница же как раз надеялась, что приветливость и гостеприимство ее от меня спасут.

— Мэр тебя с нетерпением ждет! Кофе? Чай?

Я выбрала кофе.

Новый мэр тоже не собирался пополнять собой мой репертуарный багаж. И судьба предыдущего мэра его не прельщала.

Неужели мама была права и я всех кругом запугала?

— Пошлите в кондитерскую за пирожными! — приказал мэр помощнице.

— Я и сама собиралась…

— Как у вас в школе могли принять всерьез обещания моего предшественника? Он предлагал гарантии, а я предлагаю ремонт. Реальный и капитальный. Кстати, а твоя квартира ремонта не требует?

Мне опять предлагали взятку.

От квартирного ремонта я отказалась, а кофе с пирожными приняла.

«Насколько же тяжелее будет жить без тяжкого бремени?» Этот вопрос наведывался без спроса, и никак не удавалось закрыть перед ним дверь.

С просьбами ко мне обращались не только с самыми разными, но и с самыми невообразимыми. Чтобы выполнять вообразимые, необязательно слыть звездой.

После того как я изобразила в школьном коридоре президента папиного банка, папе пришлось считать деньги уже в другом банке. Говорят: «Не считайте деньги в чужом кармане!» Но как папа может их не считать, если они попадают в его банк из чужого кармана?

Иные пословицы и поговорки годятся не на все случаи жизни. Не слишком ли много обобщений и выводов меня посещает? Уж который раз спрашиваю себя… И уж который раз на вопрос этот не отвечаю!

Неожиданно, без всякого предупреждения, к нам явились тот самый бывший папин хозяин и та самая его супруга, которая, по сути, была хозяйкой хозяина.

— Мы, собственно говоря, к тебе, — прямо с порога сообщил мне банкир.

Это было лестно услышать: банкиры передо мной еще не заискивали.

Но супруга его не собиралась обо всем объявлять с порога.

— Почему только к ней? Мы пришли ко всей семье, по которой очень тоскуем. Ты об этом забыл? О, как я от него устала! — Она, значит, еще не устала от него уставать…

— Ваш банк был учреждением финансовым, экономическим, а стал еще и лирическим? — мрачновато удивился папа. — У вас там тоскуют?

Супруга банкира приготовила нам подарок, тащил который, конечно, банкир. По размеру подарка я определила размер дела, с которым они пожаловали.

Банкир взглянул на жену и приступил к делу:

— Мы пришли, чтобы пригласить в наш банк и на почетную должность…

— Меня?! — перебила я, так как приглашение свое он обратил ко мне, а на папу и не смотрел.

Чуть-чуть повторялась история с главой адвокатской фирмы.

— В каком-то смысле хотим пригласить и тебя: «отец Смешилки» — это реклама.

— При чем тут реклама? — Жена банкира схватилась за голову. — О, как я от него устала! Просто мой супруг все-таки понял, что потерял блестящего финансиста. Он теряет, а я нахожу… Он теряет, а я за ним подбираю! О, как я от него…

Она объявила все это тоже не папе, которого «подбирала», чтобы вернуть, не маме и бабуле, а, повернувшись всем своим разнаряженным телом, мне. Я уже приноровилась быть, как сказала бабуля, «лицом нашей семьи».

— К тому же мы прочитали… — оглядываясь на жену («То ли я говорю?»), промолвил банкир, — что за исполнение ведущей роли в фильме «Смешилка» ты получила большой гонорар. И подумали: а если бы этот гонорар был положен в наш банк? Дело не в деньгах (вовсе не в деньгах!), а в том, что разнесется весть: Смешилка — наш вкладчик!

Мне, таким образом, предстояло стать и «лицом банка». Не много ли становилось лиц у моей физиономии?

Тем временем хозяйка повелела хозяину:

— Поищи в сумке мое лекарство…

— Я ищу! Я уже ищу… — Как и при первой нашей встрече, он завертелся.

— Да не возбуждающее (я и так взвинчена!), а успокоительное, которое я принимаю на ночь…

Не дожидаясь, пока она проглотит пилюлю, я выдала ей свою, четко отклонив сразу обе их просьбы. Зачем было и папе попадать под ее усталость, как под какой-нибудь самосвал? И зачем было мне становиться лицом того банка, у хозяина которого такая хозяйка?

Они наперегонки кинулись меня уговаривать.

— О, как я от вас устала! — воскликнула я голосом хозяйки хозяина. Кинозвезда имеет право говорить то, что думает! Даже банкирам…

Уходя, жена банкира прощально взглянула на свой подарок: напрасно приволокли!

— Они тоскуют! — усмехнулся папа, когда супруги оставили нас в покое. — Тоскуют… По банковской прибыли. Для чего к нам и прибыли.

— Ты у нас тоже заговорил в рифму! — Мне редко удавалось похвалить своего молчаливого папу. Я сказала «тоже», так как стихи у нас сочиняла бабуля.

«Сплачивающие вечера» директриса стала организовывать еще регулярнее. Так сказать, под хорошее настроение, убедившись, что справедливость непобедима… Я, как общепризнанная звезда, выступала на них в заключение и по категорическому требованию зрителей. Требования выражались топаньем, свистом и воплями, что смущало родителей и учителей.

На одном из тех вечеров я увидела его в первом ряду. Остальные старшеклассники, развалясь, устроились в последних рядах, чтобы не слишком удостаивать собой выступающих. А он был совсем рядом со сценой. И со мной… Между нами я не обнаружила никаких расстояний. И подумала, что это судьба и что наконец-то подвернулась возможность…

Я задумала впервые обнажать не смешные поступки, а высокие, не дурные привычки, а покоряющие. Глядя на него не отрываясь, в упор, я стала показывать, как он изящен и строен, как плюет на моих соперниц-старшеклассниц, которые на него пялились… Я мечтала, чтоб выпирали его серьезные качества. Но, выпирая, они становились смешными, даже потешными…

Мама оказалась права: я умела лишь выставлять на посмешище. Она всегда была неколебимо права. Но когда человек во всем прав, с ним хочется спорить.

Старшеклассник, который посмешищем быть не привык, гордо (как прекрасен он был в тот момент) поднялся и покинул зал.

С ужасом я осознала, что он для меня потерян навсегда. Кто-то скажет, что во имя искусства, которое «требует жертв»… Но разве это могло утешить?

Я знала, что «искусство — жестокая вещь». Но не представляла себе, что до такой степени!

На этом закончился мой роман… Не начавшись.

Поздним вечером над моей постелью склонилась бабуля:

— У тебя что-то случилось?

— Да нет…

— Да или нет?

— Нет…

— Я в детстве тоже скрывала свои романтические разочарования. А позже ими делилась…

— Не пойму, как ты смогла догадаться?

— У меня одна внучка.

— А у меня одна бабушка… — Почему-то я не назвала ее бабулей. Видно, что-то в мозгах помутилось. Помедлив, я еле слышно спросила: — Скажи, ты в мои годы страдала… из-за этого?

— Сколько раз!

— А сколько примерно?

Она принялась загибать пальцы. Потом спросила:

— Дай мне, пожалуйста, твои руки.

— Зачем?

— У меня не хватает пальцев.

Она успокаивала меня.

«Есть любовь к искусству, а есть искусство любви», — сказал по телевидению какой-то специалист. И я сумела уловить разницу прежде, чем мама в педагогических целях успела нажать на кнопку и переключиться на другой канал.

Я сама принадлежала «искусству», которое все любили. И он прежде любил… Но мастерство женских завоеваний мне еще было неведомо. «Лучше бы…» — подумала я.

Видимо, я вновь предпочитала искусству любовь. Поскольку «хорошо там, где нас нет», как сказал русский классик. «И особенно хорошо то, что нам недоступно», — подумала я.

«О чувствах нельзя утомительно рассуждать, — объясняла бабуля. — Они от этого перестают быть чувствами».

«Буду рассуждать о них круглосуточно! Чтоб поскорее от них избавиться…» — приказала я себе. Но, как уже писала, отдавать приказы легче, чем их исполнять.

Итак, с романом своим я рассталась. А фильм «Смешилка», повторюсь, с экраном так и не расставался. После сеансов, на которые я иногда приходила, мне задавали вопросы. «В письменном виде…» Такое было у меня условие. Вопросы, на которые я отвечала, накануне вечером сочиняли мои подруги. Ответить на остальные вопросы не хватало времени, за что я перед зрителями извинялась. Подписывались мои подружки, конечно, не своими именами, а, например: «Зрительница», «Ваша поклонница», но чаще — «Ваш поклонник» или «Ваш зритель».

И я так же загодя готовилась мудро и остроумно на записки своих подруг отвечать. Потому что быть умным, а тем более остроумным без предварительной подготовки почти невозможно. Чем тщательнее я заранее вникала в записки, тем дольше на сцене якобы не могла в них разобраться.

Но как-то я получила записку, с которой накануне не познакомилась. Но которая притянула к себе… Она была написана не старательным почерком какой-либо из моих одноклассниц, а старчески спотыкающимися буквами.

Я не смогла определить, сколько примерно лет автору той записки. Но не откликнуться на нее было нельзя… Мы встретились после сеанса, и оказалось, что она гораздо старше моей бабули. Впрочем, бабуля была моложе всех в нашем доме.

Двумя подрагивающими пальцами старушка извлекла из сумки тоже постаревшие, еще не цветные, а черно-белые фотографии. С них пробивалось сквозь годы лицо девочки с такой задиристо-обаятельной физиономией, что не хотелось от нее отрываться.

— Кто это?

— Это я, — ответил одряхлевший голос.

— Вы? Очень трудно узнать… — не вполне тактично вырвалось у меня.

— Настанет время — и тебя, сегодняшнюю, тоже трудно будет узнать.

«Как бы сделать, чтобы такое время подольше или вовсе не наступило? Я ведь привыкла, чтобы меня повсюду узнавали… Пожалуй, никакие звонки министров тут не помогут!» От безвыходности мне стало грустно до слез.

А ее глаза не плакали, но слезились. И это зависело не от настроения, а от возраста.

— Тоже кадры из фильма, — продолжала старушка, поглаживая свои фотографии. — Второго фильма у меня не было. Не пригласили… А у тебя я хочу, чтобы он был. Но кто предскажет? И кто предложит?

Как я лечила смехом

Кто предложит мне сняться в новом фильме?..

Предложил режиссер… Тот самый, который, подобно моей бабуле, порой был ребенком больше, чем сами дети.

— Мы на краю пропасти: ты все-таки начинаешь недопустимо стареть! То есть взрослеть… Отдалить этот губительный процесс я не могу. Поэтому приближаю съемку нашего нового фильма. Вторая серия знаменитой «Смешилки»! А съемки картины «Когда-то, до нашей эры…» я отодвину. Она ждала своей очереди более двух тысяч лет. Пусть потерпит еще… И выпьем по этому поводу!

Он достал из одного глубокого кармана все той же спортивной куртки свою заветную флягу с коньяком, а из другого — ту же походную рюмочку. Выпил… Это свидетельствовало о том, что его решение утверждено.

— А теперь — о сюжете нового фильма. Смысл его весьма прост, хотя и вечен: юмор не должен отступать ни перед чем, и даже перед самой смертью!

Я вспомнила вслух, что великий русский писатель Чехов, как рассказывала бабуля, буквально за минуты до смерти и предвидя ее, осушил бокал шампанского.

Режиссер не был русским дворянином, но русских классиков, как я догадалась, не только читал, но и почитал.

— Чехов должен был поступить именно так! Никогда не забуду фразу об одном из его персонажей: «Он так хрустнул огурцом, что лошадь удивленно обернулась». Представляешь, что это был за хруст? Как-нибудь постарайся изобразить…

Я обещала.

А он, состоявший по-прежнему будто из двух шаров, представил себе, как я изображу, — и от смеха начал катать шары по дивану. Как два года назад, когда мы впервые встретились, катался… от моих тогдашних изображений…

Получилось, что его развеселили Чехов и я.

— Ну вот… — продолжал режиссер, отсмеявшись. — Сюжет на первый взгляд очень прост: Смешилка, то есть ты, на одной из встреч со зрителями. Но она обязана быть такой забавной, как никогда! Потому что те зрители ее улыбаются редко… Это маленькие инвалиды, испытавшие большие страдания. Искалеченные судьбой… Подарить им смех — все равно что подарить исцеление. На время, конечно. А может, ты, Смешилка, сделаешься их регулярным лечащим другом. В течение почти всей картины ты готовишься к этой встрече, ищешь людей с самыми потешными манерами и привычками. И репетируешь… у кинозрителей на глазах. Это и есть фильм. Но не весь! Если б был весь, мы бы оказались на краю пропасти: повторили бы первую серию. А в каждой картине обязано быть открытие. Фильм без открытия достоин закрытия. — Он передохнул. — Главное — сам концерт перед детьми, у которых жестокостью обстоятельств отобрано детство. Ты пытаешься детство им возвратить. В какой-то степени… Но случается беда. Концерт, которого дети так ждут, на краю пропасти: у Смешилки, то есть у тебя, умирает бабушка. И ты отказываешься смешить, развлекать в столь трагичное для тебя время. Безусловно, концерт можно перенести… но дети и так уже многое перенесли. В другом, драматичном, значении… И режиссер, то есть я, пытается убедить тебя, что искусство и доброта отступать не имеют права. Ты, к счастью, сдаешься — и заметь! — выступаешь. Сраженная горем, никому не даешь это горе заметить. Поэтому картина, предполагаю, будет называться «Смех вопреки…». Или что-нибудь вроде этого. Стало быть, смейся в любой ситуации! Коли искусство требует! А оно требует жертв…

— Это я знаю.

— Ты по ходу картины исполняешь свой долг. Смех сквозь драму, сквозь жизнь… А ни одна жизнь, как сказал мудрец, добром не кончается. — Он, как и бабуля, охотно прибегал к помощи мудрецов и цитат. — Но о том, что я сказал, никто в зале не должен задуматься. Ты поняла?

— Поняла. Но…

— Что «но»? — забеспокоился режиссер.

— Пусть лучше умрет дедушка.

— Дедушка? Почему? В сценарии умирает бабушка. И это печальней: бабушки ближе внукам, чем дедушки. Не во всех семьях… Но эти типичнее.

— Нет, я не могу расстаться со своей бабулей… даже в картине. А дедушка все равно уже умер…

— Не можешь расстаться? Тем естественнее сыграешь то незримое горе. Смех сквозь потерю! Смех вопреки…

— Пусть лучше умрет дедушка.

— А если все-таки должна будет умереть бабушка, ты от роли откажешься?

— Откажусь.

Как я отважилась?!

— Я бы хотел, чтоб мой внук любил своего дедушку так, как ты любишь свою бабушку!

Это означало, что он со мной согласился.

В отличие от старушки с черно-белыми фотографиями, у меня второй фильм был. А несчастливые выглядели счастливыми… Они смеялись. Не только по сценарию, на экране, но и в реальности. Я согласилась лечить их смехом и дальше. А режиссера играл сам режиссер…

После съемки последних кадров ко мне на коляске подъехал мальчик и тихонько спросил:

— У тебя случилось что-то плохое?

Он почувствовал. А другие — нет…

Вопрос того мальчика, и он сам, и его коляска были схвачены режиссером, а по его молниеносной команде — и оператором. И этим, нарушая сценарий, завершилась картина.

— Звезд, процитирую себя самого, много только на небе. На земле же они — наперечет… Отныне ты окончательно среди них! — сказал режиссер.

И это было ценнее для меня самого высокого гонорара. Но старшеклассник режиссерских слов не услышал.

Как другой сценарий не подчинился…

«У тебя что-то случилось?» — через много дней спросил меня мальчик.

— У тебя что-то случилось? — спросила я маму, которая открыла мне дверь неуверенно, медленно, будто страшась выглянуть.

А когда все же выглянула, лицо ее было неузнаваемым.

— У тебя что-то случилось? — переспросила я.

— Она скончалась… — даже не прошептала, а беззвучно выдохнула мама невообразимое известие.

Бабуля лежала в столовой на столе, раздвинутом до предела. Так врачам было сподручнее ее спасать… пока они не поняли, что бессильны. Потом мне рассказали, что бабуля сопротивлялась: «Как можно с ногами на стол? Там же люди обедают!..» Она негромко заклинала врачей: «Помогите продержаться… до возвращения внучки из школы. Мне необходимо ее дождаться!» Не дождалась…

У одного края стола, возле неподвижного бабулиного изголовья, окаменела мама, а у другого края окаменела я.

— Прочтите ее завещание! — откуда-то из глубины комнаты потребовал папа.

Никто не откликнулся.

Тогда он сам принес из бабулиной спальни чуть смятый лист… С неестественным, нервным спокойствием папа начал читать:

Мы знали, что сердце у бабули, как она шутливо сообщала, «пошаливает». Ее шутливость нам помешала насторожиться. Но оказалось, что сердечные «шалости» смертельно опасны. И вот одна из них завершилась тяжким инфарктом. Спасения от которого не было. Поняв это, бабуля написала поспешное, короткое завещание.

Когда у нас заходили разговоры о смерти — а люди, я заметила, любят об этом порассуждать, — бабуля цитировала стихи какого-то поэта девятнадцатого века, фамилия коего ею установлена не была.

Мы еще были, а ее уже не было… Бабуля, жалея нас, потребовала в завещании с этим смириться.

«Пусть лучше умрет дедушка…» — попросила я режиссера, потому что дедушка уже давно умер. И сценарий переделали. Он оказался податливым… В фильме мне удалось кончину бабушки предотвратить. Но сценарий, который предначертала судьба, изменить было нельзя. Он оказался неотвратимым. Отменить тот сюжет никто на земле был не в силах. Моя кинороль, увы, отличалась от роли, которую я должна была, подчиняясь завещанию, сыграть в жизни.

Больше о том дне писать не могу… Есть ужасы, которых немыслимо избежать, но описывать их — значит, в полную и жестокую силу все переживать вновь.

Папа сказал, что за один тот день я, ему почудилось, повзрослела не на один год… Я же, взглянув мимоходом в зеркало, подумала, что не повзрослела, а постарела… Может, это отразилось и на страницах моей тетрадки?

«Не с печалью, а с юмором…» Ту бабулину просьбу я изготовилась выполнять до конца своих дней — до конца, который бабуля завещала максимально отсрочить. Когда в тебя верят, очень тянет это доверие оправдать. А ее доверие было для меня свято…

Воссоздавать голос бабули я научилась давно. Она, считавшая себя хохотушкой, покатывалась от удовольствия, когда я воспроизводила, как она отбивается от маминых критических замечаний в мой адрес. Или как я, подобно ей, цитирую мыслителей и мудрецов, иногда путая их фамилии, имена и высказывания, услышанные из ее уст, но не вполне удержавшиеся в моей памяти…

И вот я задумала, чтобы бабуля обращалась к нам троим регулярно… во время обедов или ужинов, когда наша поредевшая семья окажется в сборе.

Папа, напомню, считался мастером на все руки, хотя, вновь напомню, у каждого человека всего две руки. Вот ими двумя он и наладил миниатюрную подпольную звукозаписывающую и говорящую технику (так он ее называл). Которая могла включаться и выключаться незаметным нажатием кнопки, чтобы заранее запечатленный звук входил в комнату неизвестно откуда…

Для начала я запечатлела бодрое бабулино обращение к участникам… предстоящих поминок:

— Друзья! Я не намеревалась от вас уходить. Но рада, что поминки объединили вас всех. Повод, конечно, назвать удачным нельзя. Но пусть он послужит началом — и вы станете собираться вместе гораздо чаще и по более привлекательным поводам.

Фактически я почти повторила то, что бабуля произносила не раз: «Так редко вижусь с друзьями: у всех загруженности, дела… Неужели лишь на поминках моих увидимся?» Она просила к тому же, чтобы на прощании с ней присутствовал юмор, — и я постаралась.

— Не кощунственно ли все это? — вонзился мне в ухо мамин вопрос.

— Кощунственно не выполнить полностью бабулины пожелания, — не слишком уверенно ответила я. И более убежденно добавила: — Она хотела подчеркнуть, что бытие не остановилось, что оно продолжается… И что даже торжествует!

— Тогда, может, и танцы устроить?

— Такой просьбы в завещании нет.

Ну а присутствующие на траурной церемонии слегка обалдели… Их взгляды блуждали по сторонам, точно искали бабулю. «Она предвидела свою кончину и заранее записалась?», «Она нас разыграла, чтобы наконец всех вместе собрать? И где-то здесь прячется?»

— Внучка выполняет завещание бабушки, — зачем-то угрюмо проинформировал папа.

Все дружно вспомнили, что я — Смешилка. «Лишь бы не вздумали аплодировать!» — заволновалась я. Но этого не случилось… Однако бытие, его продолжение, согласно бабулиной просьбе, торжествовало.

А я, вернувшись после поминок к себе в комнату, принялась перебирать бабулины фотографии. И, не слыша себя, рыдала.

Сзади меня обняла мама.

— Ты не представляешь себе, что такое… в любом возрасте лишиться матери!

— И не хочу себе это представлять…

Я не сказала, что лишиться бабули не менее страшно.

Мы с мамой приникли друг к другу. И слезы наши, казалось, перемешались.

А бабуля, не обращая внимания на черную ленту, опоясавшую портрет, со стены нам улыбалась.

Чтобы голос бабули не только по звуку, но и по сути был ее голосом, мне следовало набраться и ее знаний. Но на это бы ушли многие годы. И я придумала, как этот путь сократить.

Бабуля вчитывалась в творения великих, а потом знакомила меня с самыми впечатляющими строками и абзацами. Я же решила для начала знакомиться не с творениями, а напрямую с цитатами. Для этого отыскала в библиотеке увесистый сборник цитат под названием «В общении с мудрыми мыслями» — и стала выискивать из тех чужих мыслей наиболее мудрые. Такое общение мне очень нравилось: я умнела, как говорится, у себя на глазах.

Бабулин стул… тарелки, ложка, вилка, нож затаились на тех местах, которые они занимали при ее жизни. Только стул был незанятым, а столовые приборы были нетронутыми. И такими им предстояло остаться. Все приготовилось к молчаливому почитанию. Но вдруг возник голос бабули:

«Родные мои… Я всегда наслаждалась, когда вы с аппетитом уплетали мои кулинарные изготовления. И все же буду почти каждый день на несколько минут вас от еды отрывать. У меня теперь вдоволь времени, чтобы погружаться в раздумья о ваших делах и заботах, а когда вы все соберетесь за столом, делиться с вами своими соображениями.

Я надеюсь, что классическая литература, как и при мне, будет жить в нашем доме. Ну вот, к примеру: „Уж не жду от жизни ничего я…“ Так писал Лермонтов, потому что очень был жизнью разочарован. А я уж ничего не жду от жизни, так как она для меня завершилась. Но оговорюсь: она все же кончилась не совсем. Смешилка будет, как мы условились, приводить к вам мой голос.

Так писал Пушкин. А если защиты нет, зачем сокрушаться о том, что болезнь настигла меня, а кто-то недосмотрел? Жить надо, как советовал Лев Толстой, сегодняшним днем. Ничего важного не откладывая. И безусловно, беспокоясь о дне завтрашнем… Только упаси вас Бог от беспокойства там, где для него нет оснований!»

Последнее я сказала персонально для мамы. Чтобы она в отсутствие бабули не принялась с удвоенной энергией оборонять меня от того, что могло представляться ей драмой, но ничего драматичного в себе не таило.

Бабулиным голосом я продолжала вещать:

Это тоже написал Пушкин… И к этому надо прислушаться. Зачем заменять счастье вредными привычками?»

Я намекала на вредную папину привычку курить, против которой восставала бабуля. Но от которой папа, как ни старался, не мог отделаться. После кончины бабули я дала себе клятву наблюдать за здоровьем родителей. А бабулин голос продолжал:

Это поет в опере „Евгений Онегин“ генерал — муж Татьяны. Но генерал имел в виду любовь в браке, в семье, а не вообще…»

Я для разнообразия сослалась на оперу… А привела ту строку, чтобы родители, хотя они и не забывали о своих — не таких уж юных! — годах, продолжали по-юному друг друга любить. Бабуля надежно скрепляла нашу семью, и я вознамерилась, подражая ей, это продолжить.

С цитатами я, кажется, переборщила. Но тем не менее мама и папа стали оглядываться, как гости оглядывались на поминках, словно ожидая, что вслед за бабулиным голосом появится и она сама. Убедившись, что этого не случится, мама резко отодвинула свою тарелку в сторону: ей было не до ужина.

— Ты воссоздала и ее голос, и ее образованность, — полушепотом отметила мама. И еще дальше отодвинула тарелку с едой.

Папа тоже отодвинул свой ужин.

— Она и для меня была матерью…

«Если так будет ежевечерне, они просто заболеют от голода…» — обеспокоилась я. И напомнила:

— Бабуля обожала, когда вы к ее ужинам припадали…

— Таких ужинов больше не будет, — сказал папа. — Мы припадали с удовольствием и потому, что рядом была она…

— А сейчас нарушаете ее завещание, — попыталась я урезонить родителей. Но сама опять сорвалась в слезы.

Не так легко было бабулино завещание выполнять!

Оставшись наедине с собой у себя в комнате, я приняла еще одно уверенное решение: во всех сложных ситуациях обращаться мысленно к бабуле. Догадываться, что она бы мне посоветовала, подсказала…

Как родился дуэт с Нудилкой

Прошло полгода… И все эти шесть месяцев я не возвращалась к своим тетрадкам. Написала о первом воссоздании бабулиного голоса — и остановилась. Почему? Не могу объяснить. Вернее всего, не хватало духа возвращаться к тем дням. Но, желая доказать, что бабуля была права и житие-бытие продолжается, оно, бытие, к тетрадкам меня вернуло. Волей не предполагавшегося мной события… Но снова — обо всем по порядку.

В свободное от адвокатской фирмы время мама мне по-адвокатски поучительно втолковывала:

— Словом «любовь» не следует злоупотреблять… Иначе оно обесценится.

Зло употреблять это слово я вовсе не собираюсь. Но в добром смысле — придется… Или, вернее, в трепетном, так как от первой — и, безусловно, последней! — женской любви меня пробирает дрожь. Она настигла меня в раннем возрасте и не отпустит до самого финального мига. Я в этом не сомневаюсь. Хотя сомнения — неотвязные спутники настоящей любви. Если нет сомнений и подозрений, значит, нет и любви. Я самостоятельно пришла к этому выводу, даже если кто-то подобное уже утверждал до меня. Одни и те же убеждения каждый выражает по-своему. Да сама все испытала. Теоретически… Потому что теория, как говорит папа, всегда бежит впереди практики. Если практика вообще за ней устремляется…

Новая моя картина, как и первая, сделалась кинобестселлером. Такие фильмы часто называют боевиками. Но «фильм-боевик» слышится, как «фильм-террорист». Поэтому все же — бестселлер.

Так что же дальше произошло в моей жизни?

После постигшего меня полгода назад неизбывного горя думать о чем-то счастливом было грешно. Я и не думала… Но житие-бытие все же заставило меня вспомнить поговорку «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Нет, речь не о том, неизгладимом, несчастье… а совсем об ином. Правда, счастье было мое, а несчастье — чужое.

Русские пословицы и поговорки благодаря бабуле не оставляют наш дом. Среди них попадаются очень странные: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». Я пыталась поймать воробья… Не получилось! Или вот еще: «Работе время — потехе час». А если потеха и есть работа? За час не управишься! Или: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним!» Почему? У нас бабуля первой реагировала на мои смешилки. И смеялась при этом умнее всех.

И еще… «Надежда умирает последней…» А почему она вообще должна умирать? Понятно, какую романтическую надежду я имею в виду…

В моем новом фильме зрители увидели, как я лечила детей смехом. И в связи с этим у нас дома появился… он.

Я и во сне — а снился он мне прежде каждую ночь! — не могла себе такое представить.

Явился он со словами любви.

— Больше всех на свете я люблю… — Тут я задохнулась. — Свою сестру.

Меня удивило то, что он начал с этого сообщения. Но я и обрадовалась: пусть лучше любит свою сестру, чем чью-то чужую. А потом он произнес:

— Одна ты мне можешь помочь.

«Одна ты…» Постоянно бы слышать это! У него были мама и папа, были дедушка и сестра. А помочь могла только я!

— Сестра призналась мне, что не хочет жить. Это интимное откровение, но я обязан тебе рассказать, чтобы ты смогла…

— Как можно не хотеть жить? — изумилась я. И чуть было не добавила: «Если ты рядом…»

— Есть люди, которые не хотят… А кроме того… Оскар Уайльд писал: «То, что он умер, еще совсем не значит, что он жил». Факт существования — это не факт жизни. Но у сестры совсем другое…

Я сразу подумала о бабуле: уж к ней-то слова о существовании не относились!

Он был начитан так же, как моя бабуля-дворянка! Хотя, как я еще раньше установила, он в дворянах не числился. Но манеры… Но образованность!

«За спиной у великих как-то увереннее себя чувствуешь», — приводя очередную цитату, призналась как-то бабуля.

Нет, я с нею не расставалась.

В тот же день вечером я узнала из книги «В общении с мудрыми мыслями», кто такой был Оскар Уайльд, и вспомнила свой давний философский разговор с бабулей о жизни и смерти. Вроде бы по собственной инициативе, независимо от его сестры… Бабуля в подобных беседах предпочитала быть за спиной у великих.

«Ты, бабуленька, часто цитируешь лермонтовскую строку: „Я б хотел забыться и заснуть“! Но если уж он хотел навечно заснуть…»

«Гениям труднее всего: зависть преследует их еще подлее и изощреннее, чем, допустим, знаменитостей».

Чем знаменитостей? Уж не меня ли она имела в виду?

Уловив хвост нашей беседы, мама, помню, строго осведомилась:

«Ты что, умирать собралась? „Человек рожден для счастья, как птица для полета!“»

Мама должна была привести именно эту цитату. Она не прекращала оберегать меня от меня.

Но вернусь к утреннему посещению. Он предупредил:

— Знать обо всем этом будем лишь мы вдвоем. Обещаешь?

В чем-то мне предстояло быть с ним вдвоем. Могла ли я не пообещать, что третьего с нами не будет! Тайна соединяет людей. И мы с ним соединились. Хоть так…

— Сестра моя в какой-то степени инвалид, — сообщил он в то утро, приблизившись ко мне. — Но в какой-то степени. Она немного похожа на тех, кого ты излечивала от депрессии в своем фильме. Если ты станешь ее подругой — а еще лучше сестрой! — она сможет постоянно ощущать твое юмористическое воздействие. А стало быть, и спасительное!

«Если я стану как бы ее сестрой, он сделается как бы моим братом, — сразу сообразила я. — Но разве это мне нужно?»

«Я вас люблю любовью брата…» — объяснял Татьяне Евгений Онегин. Все знают, чем это кончилось. Не хотелось услышать ту арию в исполнении моего старшеклассника.

Да, я научилась — по наследственной линии — обращаться к цитатам.

Было бы гуманнее, если бы сестра его обошлась без несчастья. И не нуждалась бы в моей помощи. Но все происходило, как я уже упомянула, согласно пословице: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Оказалось, что как слезы и смех передвигаются по жизни впритирку, так и счастье с несчастьем тоже.

— Мы с сестрой будем приходить сюда, к вам. Ты не возражаешь? А то мои домашние начнут удивляться, интересоваться, в чем дело, и мешать твоему лечению. Я приведу сестру завтра, словно бы для знакомства с кинозвездой. С тобой, наверно, все хотят познакомиться?

— Подходят на улице, особенно мужчины… — известила я так, точно ему пожаловалась. Чтобы разбудить ревность!

Но ревность может проснуться, если любовь не спит.

Когда одна наша гостья, восхваляя супруга, провозгласила: «У него прекрасный характер: ничуть меня не ревнует!» — бабуля мне шепнула: «Бедная… мне ее жаль!..»

И старшеклассник ничуть не дрогнул от моей информации… А назавтра пришел с сестрой.

Она была на него похожа. Но мужские черты должны доставаться мужчинам.

— С экрана ты меня покорила, — грустно сказала она, войдя в мою комнату.

Жаль, что братья и сестры покоряются не синхронно. Но все равно… он услышал! И благодарность настолько меня переполнила, что выплеснулась наружу: я ее обняла.

— Как и ты, я в девятом классе, — сказала она печально, будто хуже девятого ни одного класса не существует. — Ты — Смешилка. А я еще не произнесла ни одной такой фразы, чтобы кто-нибудь рассмеялся. Надо мной смеются, а над фразами — нет.

Люди, как я опять же давно догадалась, стремятся выбрать для себя такой фон, на котором поярче выглядят. Она же, как я быстро сообразила, предпочитала возвышать других, чтобы на их фоне принизить себя. И горестные интонации не оставляли ее.

— Если ты — Смешилка, то я — Нудилка.

— Когда ты это придумала? — спросил он.

— Прямо сейчас.

Фигура ее чуть горбилась, а фразы были прямыми.

— Ты заметила, что я хромаю? У меня одна нога короче другой.

— Одна нога длиннее другой, — подправил он. — И это придает тебе некоторую пикантность. Романтичную необычность!

«Может, и мне захромать?» — подумала я.

— Левая короче, — настаивала сестра.

— Лорд Байрон тоже хромал. И это ему не мешало, — напомнил он о том, чего я не знала.

— Я — не лорд, — парировала сестра. — И не Байрон.

Люди, как правило, самих себя вполне устраивают. Она же имела к себе кучу претензий, Я сразу и не приметила, что она опиралась на палочку… потому что в глазах у меня от его присутствия помутилось.

Когда сестра спросила, где туалет, и отправилась туда, он сказал:

— «Тот, кто утверждает, что говорит только правду, уже лжет», — писал мудрейший француз Монтень. Но он не был знаком с моей сестрой. Она всё говорит, не отводя глаза в сторону, а высказывания — от истины. И с той же прямотой намерена перечеркивать себя и свое будущее. Но я не допущу, чтобы из-за физической хромоты… она хромала по жизни.

Если бы при нем — какой ужас! — мне потребовалось в туалет, я терпела бы, пока не взорвалась. Кстати, я прежде не представляла себе, что кинозвезды туда ходят. Пока сама не стала звездой…

Когда мы бываем в театре, мама иногда в антракте объявляет, что ей надо попудриться. И помыть руки… Зачем после пудреницы мыть руки?

«Перестань нам пудрить мозги», — пошутил папа. Тоже в антракте.

«А ты не мешай мне воспитывать у дочери деликатность!» — в самое ухо ему ответила мама. Но чем тише при мне говорят, тем лучше я слышу.

Его сестра открыто назвала туалет туалетом, а затем пошла в ванную мыть руки. Все было естественно.

— Избавь ее от состояния обреченности, — попросил он. — И я упаду перед тобой на колени. — По другому поводу он падать передо мной на колени не собирался. — Комплекс неполноценности как диагноз я в данном случае отвергаю… Существуют различные комплексы — строительные, жилищные… Но при чем тут моя сестра?

Не исключено, что когда-нибудь мои тетрадки рассекретят — и они составят целую книгу под названием «Как я была звездой». Тогда все поразятся моей откровенности! Я не только напрямую пишу про туалет (это, кстати, в будущей книге можно и вычеркнуть!), но и ничего не утаиваю про свои чувства. Пусть все поймут, что, превратившись в звезду, я не перестала быть человеком… Женского пола!

И пусть в книге окажется побольше цитат. Станет понятно, что классики и мудрецы почти всегда были со мной, как с бабулей и с моим старшеклассником, абсолютно согласны. Или мы с ними…

— Мы прожили с папой более восемнадцати лет! И никогда еще у меня в общении с ним не заплетался язык, — сказала мама в то незабываемое воскресенье, когда он и Нудилка простились с нашей квартирой до следующего дня. — Нельзя терять человеческое достоинство. И голову терять не следует, — заключила она с высоко поднятой головой.

Теперь мама пребывала уже не в тревоге, а в панике, защищая меня не столько от меня, сколько от него. Увы, это было ложной тревогой…

Когда же я готовилась ко сну, а точнее, к бессоннице, мама в другой комнате с отчаянием произнесла;

— Началось!

— Наконец-то… Не ходить же ей в старых девах, — мрачно пошутил папа.

Они переговаривались тихо-претихо. И потому я все слышала.

«Бремя славы» продолжало обременять меня так чудесно, что я не прочь была влачить его до конца своих дней. И надумала поделиться бременем тем с Нудилкой. Так как оно, на мой взгляд, действительно обладало целительной силой. Врачи считают, что таскать излишние тяжести вредно. Но это если они излишние…

Я придумала просмотр в один вечер сразу двух кинобестселлеров со мной в ведущих ролях. И в лечении его сестры тем ролям предстояло сыграть одну из ролей чрезвычайных.

…Стоило нам войти в зал кинотеатра, как навстречу мне бросились за автографами. Автографы… Не могу понять, почему за ними охотятся? И что они уж такого замечательного дарят людям?

«Память о тех, кого полюбили», — пояснила мне как-то бабуля.

«Но твой автограф — это не автограф Сары Бернар, — дополнила мама. Корректировать непедагогичные бабулины высказывания стало ее привычкой. Однако кидались ко мне так, точно я была не хуже той Сары. — И неуважительно оставлять на память людям лишь свое прозвище Смешилка. Что-то еще придумай!»

«Смешилка — это, скорее, не прозвище, а актерский псевдоним, — осторожно покушаясь на мамин авторитет, возразила, я помню, бабуля. — Норма Бейкер превратилась в Мэрилин Монро, Эдит Гасьон — в Эдит Пиаф, а твоя дочь — в Смешилку».

«Какие сравнения!» — ужаснулась мама.

Чтобы она успокоилась, я пообещала:

«Ладно, буду писать: „Привет от Смешилки!“»

«Всем одно и то же? Подумают, что у тебя нет фантазии».

«А ты попробуй-ка за полчаса придумать пятьдесят разных автографов! Для незнакомых людей…» — вступилась тогда бабуля.

Она привычно обороняла не меня от меня и не меня от него, а порой меня от мамы.

От заботливых матерей, естественно, приходится защищать не в битвах и не в скандальных конфликтах, а в мирных семейных препирательствах. Без которых ни один нормальный дом не обходится. Как мои тетрадки не обходятся без наблюдений, обобщений. И некоторых повторений… Повторения, снова убеждаюсь я, неизбежны: нельзя сегодня думать одно, а завтра — другое или, того хуже, противоположное. У тетрадей моих, улавливаю, также появляется свой характер: двойник моего характера.

Одной рукой я раздавала автографы, а другой прижимала к себе его сестру… С той силой и нежностью, с какими хотела бы прижимать его самого.

— Кто это? — любопытствовали с разных сторон.

— Моя лучшая в мире подруга! — отвечала я.

Тогда и у нее стали просить автографы. А она, вместо того чтобы расписываться, стала отпихиваться:

— Я не звезда!

Перед просмотром фильмов мне, взошедшей на авансцену, начали задавать вопросы. В письменном виде — что, напомню, является моим железным условием. И, как было заведено, я в основном зачитывала записки, посланные моими школьными подругами. Которые впервые узнали, что у меня, оказывается, есть еще и лучшая в мире подруга. Записки мы с ними сочинили накануне после уроков… А ночью я придумала свои молниеносные ответы.

Прежде чем те «молнии» засверкали, я попросила Нудилку подняться ко мне на авансцену. Но она так испуганно замахала руками, точно я пригласила ее на эшафот или предложила броситься с моста в реку. Тогда я развернула одну из бумажек и в полный голос прочла: «Такой именно мы и представляли лучшую вашу подругу. Пусть она тоже что-нибудь скажет!» Ничего подобного на бумажке написано не было — я позволила себе смелый эксперимент. Зрители не знали, что слова те являлись лекарством, прописанным мной Нудилке…

«Самая лучшая» и от записки стала отмахиваться. Она протестовала со своего зрительского кресла, сквозь которое была готова от скромности провалиться.

Когда я потом изображала на экране странности взрослых и корчила чужие физиономии, мне не терпелось узнать мнение своей неразговорчивой лучшей подруги. В темноте, прорываясь сквозь веселую реакцию зала, я спрашивала:

— Ну как?

— Это очень остроумно… — тяжело вздохнув, отвечала она. — Это очень смешно.

На нас, выходящих из зала, накинулись с тех же самых разных сторон. И выкрикивали: «Спасибо тебе, Смешилка!» Заодно, спохватившись, добавляли: «И лучшей подруге спасибо!» Она же, вместо того чтобы сказать в ответ «благодарю!» или хотя бы «пожалуйста!», отвечала скороговоркой:

— А я тут при чем?

И так отворачивалась от фотокорреспондентов, что газетам достался только ее затылок.

— Чего ты отбиваешься? Прячешься? — спросила я, когда мы оказались на улице.

— Потому что ты — Смешилка, а я — Нудилка.

И, подобно маме, принялась делать мне замечания:

— Зачем в титрах объявили, что у всех твоих персонажей есть живые прообразы?

— Лучше, чтобы они были мертвыми? — опять прикинулась я дурочкой.

— Всем известно, где ты, Смешилка, учишься, и на математичку, к примеру, прибегут поглазеть, Разве она виновата, что родилась привлекательной? И что в нее все старшеклассники…

— Все?! И ты еще спрашиваешь, за что я ее…

— Но к чему людям знать, что математичка три раза выходила замуж? Я вот ни разу не выйду.

— Да не сочувствуй ты ей. Она после первого же моего фильма выскочила замуж в четвертый раз! Такую ей рекламу устроила… Женихи хлынули в школу! Пожалела бы лучше учеников, которые могли остаться без пап. И об их мамах лучше бы побеспокоилась…

Я стала изображать, как все это могло произойти. И как над учениками и их мамами нависала угроза.

Нас сопровождали смех и прохожие. Но мы делали вид, будто не замечаем: я — потому что привыкла к такому сопровождению, а она — потому что не привыкла и очень смущалась.

— А про личную жизнь директрисы зачем с экрана объявила? Сама же изобразила, как она обо всех вас печется. А то, что у нее никогда не было мужа…

— Уже есть! — торжествующе провозгласила я. — После моих фильмов, узнав, что она такая хорошая, но одинокая, кое-кто пожелал одиночество у нее отобрать.

Так и было… Я узнала об этом всего несколько дней назад: директриса, которая никогда не торопилась домой, потому что ее там никто не ждал, внезапно туда очень заторопилась. От учеников изменения в своей личной жизни она пыталась скрывать, будто совершила что-то запретное. Рассказывая, я изображала, как все это выглядело…

— И в чем же, скажи, я виновата? Есть такая противная поговорка: «Не делай добра — не получишь зла». Или не получишь упреков.

— Пожалуйста, делай добро… — грустно попросила Нудилка. — А меня извини.

Если б она еще узнала о моих правительственных звонках! Но я те авантюры афишировать не собиралась.

По дороге я стала постепенно догадываться, а вблизи ее — главное же, его — дома окончательно поняла, что странность Нудилки не от занудства, а от ее совестливости и взыскательности к себе. И еще от болезненной скромности. Больной, значит, была не только ее нога, но и ее скромность. Она была не длиннее, а чрезмернее, чем допустимо…

Нудилка была сестрой своего брата… Но у нее, повторюсь, имелись и другие достоинства. Прежде всего, она была недовольна собой… Тогда как большинство людей собой абсолютно удовлетворены. Я это познала, как говорится, и на своем собственном примере. В значительной степени… Говорят, что «своя рубашка ближе к телу», но и собственные примеры — ближе к истине…

Распознавание Нудилки помогло возникнуть возле самой двери их дома и новой идее. Она, как и многие мои идеи, выглядела потрясающей. На мой взгляд…

— Нудилка, давай создадим дуэт. Какого еще не бывало! «Смешилка и Нудилка» — такое у него будет имя. Прости, что поставила себя впереди, — смех все же привлекательнее занудства. Но ты будешь занудой только по прозвищу. В действительности же мы докажем, что твои занудства подсказаны… совестью. Тебя тревожат сложность и даже безысходность некоторых людских судеб, а я из безвыходности нахожу выход! С помощью юмора… Не потому, что я находчивее тебя, а потому… что слезы и смех — опять рядом. Ты своей совестью будоражишь мою, и я начинаю изобретательно действовать.

Если бы она знала, до какой изобретательности я доходила!

Сделавшись звездой, я прочла о себе такое количество статей и рецензий, что стала иногда изъясняться чужими словами, с трудом отыскивая свои…

— Согласна? — затаившись, спросила я.

И ждала, что услышу занудное «нет». Но она притаилась, задумалась. И, ничего не ответив, вошла в подъезд. Где жил он!

В тот же вечер я вызвала его на экстренное свидание. Свидания бывают деловыми, бывают любовными. Любовное мне еще не светило, и я начала с делового.

Но пора уже описать, как он выглядел. Тут у меня, как говорится, нет слов!

Чехов, поведала мне бабуля, считал, что в человеке все должно быть прекрасно. Так это был тот самый случай!

Цитаты плюс ко всему помогают избавиться от многословия, доказательств… Кто осмелится спорить с великими!

Уникальные идеи следует и подавать, как уникальные блюда. А я о своей сообщила сбивчиво: говорила об одном, а думала о другом. Он тем не менее сразу ее постиг.

Достоинство, которое мама советовала мне не терять, он не терял, а, наоборот, обретал. В любых обстоятельствах… Слов произносил мало, но весили они так много, что я не всегда могла дотянуть их до своего сознания.

— Ты не только целительница, но и талантливая изыскательница, — заключил он.

Чтобы дождаться таких оценок, стоило и дальше вдыхать кислород!

— Прошу: убеди ее согласиться, — с надеждой попросила я. С надеждой, но еле слышно, так как у меня пропал голос.

Мы с Нудилкой принялись репетировать. С каждой нашей встречей она все очевиднее взбадривалась. Я вынуждена была даже предупредить:

— Не выходи из образа!

В жизни она должна была излечиваться, становиться другой, а в дуэте — ни в коем случае!

Но однажды мне показалось, что болезнь возвращается, что она опять впадает в депрессию. И это не показалось, а оказалось.

— Что с тобой? — забеспокоилась я.

— Ты — Смешилка, а я — Нудилка… Но есть еще и Выпендрилка. Брат — такой умный! — не замечает, что она перед ним выпендривается. И что это ему мешает…

— Помешать, как и помочь, способен лишь тот, в кого… Получается, он в нее…

У меня не выговорилось последнее слово: застряло в горле.

— Хочу верить, что пока еще… увлечен.

— Его надо остановить! Удержать на этой стадии… Чтобы процесс не пошел дальше. А кто она?

— Учится в том же одиннадцатом классе. Но уже на пороге одиннадцатого. Вместе с ним… Она атакует брата.

— Атаку нужно отбить! Но откуда ты знаешь? Ты же в другой школе…

— Но в одной с ним квартире.

Я похолодела:

— Она проникла в ваш дом? И атакует прямо там, изнутри?

— Бомбит по телефону. Днем и вечером.

Холод отступил: днем и вечером они, стало быть, не встречаются.

Нудилка вздохнула.

— Лучше бы он увлекся тобой, — как о чем-то несбыточном сказала она.

— Постарайся убедить. Он же твой брат!

Нудилка обозрела меня так пристально, будто видела первый раз.

— И ты в него… как все остальные?

Как все, я быть не желала:

— Нет, я… как я. — И, помаявшись, уточнила: — Неужто все до одной?

— Ну, не все на свете. А из тех, которые встретили его на своем пути…

Мне стало ясно, что испытывают подсудимые в час вынесения приговора.

— Не горюй, — обнадеживая, посоветовала она.

— А ты, если можешь… — промямлила я в ответ.

На время мы поменялись ролями. Как я могла лечить ее от депрессии, если сама в нее впала?

— Раскрой ему глаза!

— Я давно стремлюсь это сделать, а они никак не раскрываются. Изобрази ее, — может, он тогда разглядит… Если бы с ним оказалась такая… как ты! — Нудилка возвела взгляд к потолку.

Зачем, чтобы с ним оказалась такая, как я? Пусть с ним буду я.

Нет, утверждение, что «надежда умирает последней», мне решительно не подходит. «Пока живу, надеюсь!» — это мне больше нравится. А жить постараюсь долго…

К сожалению, я догадалась (тяжело все угадывать!), кого Нудилка обозвала Выпендрилкой. Угадала, ибо речь шла о признанной в школе «приме». Я была признанной звездой (и за стенами школы также!), а ее слава стенами школы замкнулась. Но мне от этого было не легче.

Назавтра я поднялась школьным этажом выше, где обитали старшеклассники. Чтобы позорче разглядеть Выпендрилку и понадежнее ее запомнить.

Каждым жестом она притягивала к себе внимание. У нее была отработанная система нацеливания на себя мальчишечьих взоров. И взоров более взрослых тоже… Она удостаивала собой окружающих, их собой одаривала. Выпендрилка элегантно проверяла, в порядке ли у нее… все то, что находилось в безупречном порядке. Взбивала волосы, ниспадавшие аж на плечи; изучала свои длинные, словно по заказу выточенные, пальцы, завершавшиеся маникюром. Улыбалась без всякого повода, чтобы обнажить свои белоснежные зубы. Вся она выглядела какой-то придуманной. «Какой объект для моего очередного изображения!» — творчески возбудилась я.

В тот же день Нудилка дорисовала портрет Выпендрилки:

— Она грезит стать моделью. А брат собирается поступить на философский факультет. О чем они будут разговаривать? Его кумиры — Вольтер, Дидро, Бердяев, а ее — современные модельерши. — Про Бердяева я ничего не слышала. — Гораздо почетнее взойти на пьедестал, чем на подиум. — При слове «пьедестал» Нудилка указала на меня, а при слове «подиум» скривилась, имея в виду Выпендрилку.

— Заслуга моделей — умение ходить, демонстрируя чужое искусство. Для них главное — ноги, — поддержала я. — А для философов главное — голова. И умение думать.

— Я пойду вслед за братом в университет. Но на филологический.

Она, значит, задумала не только умереть, но и поступить на филологический факультет.

Я продемонстрировала Нудилке, как собираюсь изображать Выпендрилку. Раскрыть глаза своему брату ей пока не удавалось, но ее собственные глаза расширились до неузнаваемости. А после разинулись от удивления и мои глаза: выяснилось, что Нудилка умеет смеяться!

— Брат узна́ет ее? — спросила я.

— Как можно не узнать… в твоем исполнении?

Я ответила благодарным поклоном. Но тут же нахмурилась:

— Прекрати смеяться! Ты забыла, что смех — это мое амплуа. А твое амплуа — занудство. Не выходи из образа!

И она в образ вернулась.

…На одном из сеансов зал переполнился не только зрителями, но и их гробовым молчанием. Я ерзала в кресле, потому что такого еще не бывало.

— Ну вот… — в темноте занудила Нудилка.

— Что — ну вот?

— Не сердись. Я за тебя болею…

— Мы не на футбольном матче! — Опомнившись, я усмирила свое нервное состояние. И тихонечко извинилась: — Пойми: я не хочу, чтобы ты из-за меня болела.

— В зале так тихо, потому что очень внимательно смотрят и слушают… — Нудилка принялась меня утешать. — Или потому что уснули…

— Но никто не храпит. И никто даже не улыбается.

— В темноте улыбок не видно, — успокаивала она.

А зал упрямо безмолвствовал… Если рассказывается анекдот, а никто, кроме рассказчика, не смеется, возникает неприятная атмосфера. Хочется смотреть в пол. А если зрители безмолвствуют в течение всей картины, которая слывет юмористической? Несмешной анекдот получается!

После сеанса я вознамерилась зал победить. От записок отказалась… А принялась, как говорит режиссер, щекотать зрителей. Теми своими изобретениями, которые он называл убойными… Но зрители не испугались щекотки.

— Они глухонемые? — спросила я администраторшу.

— Можно и так сказать. Не расстраивайся: ты ни чуточки не виновата. Это туристы из дальних стран. Главным образом азиатских… Ни с нашими ситуациями, ни с нашим языком не знакомы… А явились без переводчиков! Что-то там не сработало.

Так вот почему зрители не ведали, чьи характеры и поступки я на авансцене воссоздавала. И не врубались в текст. Стремясь все же во что-то врубиться, туристы из азиатских стран болезненно напрягались. А сквозь напряжение, как и сквозь страх, юмор пробиться не может.

— От брата это, пожалуйста, скрой, — попросила я Нудилку. — Зачем ему знать?

— Я и сама бы не стала.

— Дай слово… Клянись!

— Ну вот… Ты мне не веришь! А я за тебя болею!

Обидчивость была ее недостатком. Но тут обидеться Нудилка имела право: потребовав клятвы, я пережала. Очень уж не хотелось, чтобы я, Смешилка, предстала в смешном виде. Перед ним!

Бабуля утверждала: «Самое ценное — это взаимопонимание между людьми!»

«Значит, самое ценное то, чего нет?» — вопросила я, помню, бабулю после одного неудачного выступления.

«Почему нет? Мы же с тобой понимаем друг друга. Ты раздосадована… Я могу понять: есть причина. Но поспешных обобщений всегда избегай… Раздражение — скверный советчик. Опера „Аида“ при первой постановке и то провалилась. И в чеховской „Чайке“ на первых спектаклях не разобрались. У Чехова и Верди были провалы!»

Как мне не хватает бабули! Никто и успокаивать не умел так, как она…

«И растет ребенок там не по дням, а по часам», — написал Пушкин в своей сказке. Популярность нашего дуэта росла пусть и не по часам, не по дням, но по месяцам — безусловно. И не в сказке, а в самой что ни на есть реальности.

Нудилка нудила со сцены, что я кого-то обижаю, кому-то делаю больно… Я отбивалась от ее благородных упреков, доказывая, что юмор, как хирург, не только вскрывает, но и удаляет болезнь. И показывала, как это происходит.

— Но ты вскрываешь и оперируешь без наркоза.

— Сам юмор содержит в себе наркоз! — мигом придумала я.

Наши пререкания на аудитории зрителей забавляли. Нудилка, по традиции, от аплодисментов начала отмахиваться.

— Отмахиваться от успеха я тебе не позволю!

Нудилка оторопела, ведь до этого я вдалбливала ей в голову не обольщаться, не выбиваться из образа. Однако все умные правила допускают и исключения из правил.

Вскоре нас обеих, как некогда меня одну, пригласили в телестудию огромного, выпирающего небоскребами соседнего города.

Почти ничего в студии не изменилось… «Оставайтесь с нами! Не уходите!» — заклинал ведущий гостей передачи и зрителей, расположившихся где-то возле домашних экранов. Казалось, никто с прошлого раза никуда не ушел и ничто никуда не исчезло.

И уж безусловно, никто не намеревался уходить, услыхав о дуэте «Смешилка и Нудилка». Аплодисменты перед выступлениями следует непременно оправдывать…

Нудилка принялась упрекать меня в том, что я высмеяла несчастного регулировщика, который так художественно регулировал на опаснейшем перекрестке. Но не упомянула, что этой своей «художественностью» он отвлекал водителей от дороги… и создавал аварийные ситуации.

— Несчастный, как мне известно, сейчас среди гостей, — парировала я. — Прошу представиться!

Несчастный приподнялся… Он был во фраке и с бабочкой.

— Перед вами руководитель балетного шоу «Танцующий регулировщик»! Оказалось, что танцевать лучше на сцене, чем на перекрестке. Неужели еще недавно, до первого моего фильма, он купался не в лучах и прожекторах своего шоу, а в выхлопных газах? В это трудно поверить — вот я и напомню, как это происходило…

Мое напоминание купалось не в прожекторах и не в выхлопных газах, а в громком успехе.

— Ты мне открыла глаза! — призналась Нудилка той, чуть измененной, фразой, которую мы недавно произносили, но по иному поводу.

— Ну а мэра ты почему лишила работы? — не сдавалось занудство. — Его из-за тебя больше не выбрали…

— Он гарантировал избирателям выполнить их просьбы после выборов. А я призвала выполнить их до… Не после, а до!

Бывший мэр в зале отсутствовал. Но вскочили его бывшие избиратели с заранее подготовленными мной лозунгами: «Не после, а до!», начертанными на просторных бумажных листах.

— Надо, чтобы все мэры выполняли свои обещания до выборов, а не оставляли их на неопределенное после!

Избиратели вновь бурно меня поддержали.

— Ты мне раскрыла глаза! — повторила Нудилка то, что сделалось обязательным восклицанием в нашем дуэте.

Оставалось раскрыть глаза брату Нудилки. Сие было отважным замыслом.

Нудилка начала этот дерзкий эксперимент отрепетированным вопросом:

— А почему ты, звезда, допускаешь, чтобы в твоей школе Выпендрилка сделалась примой?

— Кого ты имеешь в виду? — задуманно не поняла я.

— Выпендрилку…

Какое ужасное прозвище!

— Не хуже Нудилки.

— Хуже, гораздо хуже… И чем Выпендрилка заслужила его?

— Тем, что выпендривается. Выставляет себя напоказ…

— Как выставляет? Вот так?..

Я стала демонстрировать, как Выпендрилка не замечает окружающих, как взбивает волосы, рассматривает свои руки и ноги…

Зал надрывался.

— Проведем голосование: можно ли дорогой выпендривания взлететь… до звезд? — предложила Нудилка, поскольку мне, звезде, предлагать это было нескромным.

Зрители оставили Выпендрилку без единого голоса.

Тот, ради которого мы затеяли этот номер, находился в зале среди гостей. Я никак не могла его отыскать. Вероятно, на нервной почве…

— В пятом ряду, — подсказала Нудилка.

Он не аплодировал, и глаза его не распахнулись, а, наоборот, запахнулись. Он напряженно задумался… О чем? Я нередко хочу проникнуть в чужие раздумья. Но нет ничего более тайного, чем затаенные мысли. А если я все сделала напрасно, не так? Я нуждалась в мудрости бабули. Сама я не могла догадаться, какой бы она дала мне совет… Нудилка же не одобряла такой сюжет, но пошла на звездном моем поводу.

— Оставайтесь с нами! Не уходите… — попросил ведущий гостей, а также всех прилипших к экранам. И к нашему с Нудилкой дуэту…

Но мы с Нудилкой оставаться уже не могли, потому что номер наш завершился.

А кроме того… Как после первой телевизионной передачи, в которой меня открыли, бесшумно приоткрылась дверь, и так же осторожно, словно на цыпочках, в щель просунулась мама. Она, как и тогда, согнутым указательным пальцем поманила в коридор. Но уже нас обеих… Неужели на весь день отлучилась из адвокатской фирмы? Чтобы волноваться за стенами студии… Неужто без отдыха трепетала в комнате отдыха, где участники передач не отдыхали, а переживали свой успех или его отсутствие? Но там ждала нас не одна моя взволнованная мама, но и, как в тот исторический для меня день, прославленный режиссер. Тот самый, который превратил меня в звезду на земле… Он, продолжавший быть ребенком больше, чем сами дети, на этот раз был не в трусах и не в шортах, а успел натянуть брюки.

Как о любви моей заподозрила общественность

«Я был на краю пропасти!» — признавался режиссер раньше. То есть пребывал у пропасти в прошлом, но в нее не угодил.

А тут впервые оказалось, что он находится на том страшном краю в данный момент. Я внимательно огляделась… Увидела паркет, а на нем — ковер, но пропасти не было.

Чтобы мы не сомневались в его сообщении, режиссер достал из наружного кармана своей традиционной куртки почтовый конверт, а из конверта — письмо. Торопливо, в районе переносицы, нацепил очки и прочитал: «Ваша Смешилка, как мать Тереза, всем помогает, всех выручает. А не пора ли ей в кого-то влюбиться? На всякий случай посылаю свою фотографию».

Дальше случилось невероятное: Нудилка вырвала фотографию из рук режиссера, разорвала ее на мельчайшие клочки и выбросила в мусорную корзину. Она так защищала интересы своего брата, будто брат ее мной интересовался.

— Вы можете оградить Смешилку от этой фотографии и этого письма. Но как оградить от других — а по смыслу таких же! — писем, которыми завалена киностудия? Пришлось взять дополнительную сотрудницу для их прочтения… Как оградить Смешилку от напора поклонников, рвущихся на студию? Пришлось нанять и дополнительного охранника.

— Они восхищаются моей дочерью не в том смысле, не как женщиной… — перекрыла режиссерский речевой поток мама.

Подобное я уже слышала. Но сама-то предпочитаю, чтобы мной восхищались в том самом смысле. И возразила:

— Почему не как женщиной?

— Потому что об этом тебе думать еще рано.

— Думать уже поздно — пора действовать! — отреагировал режиссер.

Мама схватилась за сердце. Но не сдавалась:

— Они поклоняются ее доброте, благородству. И конечно, таланту…

Я же хочу, чтобы поклонники мои поклонялись не доброте, не благородству и даже не таланту, а персонально мне.

— Любопытно, а как вы, популярнейший воспитатель и гуманист, реагируете на эти письма и несвоевременные, досрочные поклонения? — не без иронии осведомилась мама.

— На официальном бланке отвечаю всем одинаково: «Несовершеннолетних ни с кем не знакомим!»

— Это правильно! И морально, — согласилась мама.

Они ненадолго обрели, как говорится, консенсус, что значит — взаимопонимание. А взаимопонимание между людьми самое ценное, как объясняла бабуля.

И все-таки воспитатель и гуманист уточнил:

— Но на чистое первое чувство Смешилка имеет право. Тогда бы мы, отвергая письма и прочее, оповестили общественность, что, как говорится, сердце ее занято. Однако она не влюбляется… Почему?

— Вы ошибаетесь. Она влюблена! — оповестила пока что не всю общественность, а режиссера Нудилка.

— Понимаю. Так можно сказать, потому что она влюблена в людей, о которых заботится, в своих зрителей…

— И в моего брата!

Мама опять схватилась за сердце. Режиссер себе, а не ей забросил в рот крошечную пилюльку и, не запив водой, проглотил. Видимо, от радостного возбуждения.

— Влюбилась?! Ты уверена?

— Как в том, что ее прозвище Смешилка, а мое — Нудилка. Она влюблена давно. И, простите за выражение, по уши!

Я потрогала уши. А мама вскричала:

— Что значит «давно»? Не порочь мою дочь!

— Значит, свершилось? — Режиссер потер руки. — Тогда я спасен!

Он, напоминавший по-прежнему собой два шара, победоносно прокатил те «шары» по дивану.

— Что же вы не предупредили, о чем пойдет речь? Я бы их из студии не вызвала! — не унималась мама.

Режиссер ее не расслышал.

— Итак, Смешилка влюбилась! Ну а он… в нее?

— Всё впереди! — пообещала Нудилка.

Словно это от нее зависело. Она окончательно вышла из образа — от волнения и чувства ответственности за мою судьбу. От ее болезни и следа не осталось.

— Когда Смешилка излечивала вас успехом и смехом… она делала это во имя вашего брата?

— Прежде всего, — компетентно подтвердила Нудилка.

— Тогда это сюжет! — Два «шара» вновь прокатились по дивану туда и обратно. — Я был на самом краю пропасти… уже готовился с ужасом заглянуть в нее. Но снова спасен! Мы воссоздадим на экране всю эту историю… О том, как, благодаря двум первым киносериям нашего фильма, в Смешилку влюбились не сотни, а тысячи молодых людей. Что и полагается кинозвезде… Но она тысячам предпочла одного. Платонически! Попутно она талантом своим и сострадательностью… — Режиссер успокаивающе взглянул на маму. — Подчеркиваю: талантом своим и добротой исцелила его сестру! Наша картина это продемонстрирует… Брат пристальнее вглядится в Смешилку. Оценит ее женские и человеческие достоинства… Женские и человеческие! — Режиссер их разделил. — Да, будем считать, что брат уже все понял! И в результате…

Мама так замахала руками, что он не договорил.

— Вы же сказали, что платонически…

— Это с ее стороны!

— А с его?

На самом деле брат еще ничего не понял. Уловив это драматичное мое убеждение, Нудилка шепнула:

— Пока не понял. А я убыстрю, подскажу… Надавлю!

Похоже, мы с ней на время поменялись ролями. Хотя давить на него не следовало: такое действие вызывает противодействие.

— Фильм докажет, что благородство и доброта способны покорять… — Режиссер вновь бросил маме спасательный круг. — А ежели это помножено… — Мама вновь замахала руками. — Все авторы писем и рвущиеся на студию готовы встать перед Смешилкой на колени. И мы их поставим! В буквальном смысле… На киноэкране! Представляете, какой это будет кадр?

«А он это увидит. Тогда уж… У Выпендрилки не наберется такого количества коленопреклоненных!» — ободрила я себя.

— Покажем и того, кого Смешилка назовет своей первой и единственной в жизни любовью. Хотя кто знает… Кто может ручаться? Но она назовет!

Тут уж и я замахала руками:

— Его нельзя показывать! Ни в коем случае! Иначе я умру от ужаса…

— Ты приготовилась умирать вместо меня? Не входи в чужой образ! — запротестовала Нудилка.

— Успокойся… В титрах, завершающих фильм, мы оповестим: «Исцеление Нудилки Смешилкой — документально, остальное — фантазия». И роль как бы «вымышленного брата» исполнит не сам брат, а привлекательный молодой артист. Привлекательный, дабы зрители поверили в его возможности привлекать. «Любовь Смешилки» — так назовем новый фильм.

Лучше бы он назывался «Любовь к Смешилке». А главным героем был бы не привлекательный артист, а… понятно кто.

— Все равно… Интимное не выносят на обозрение общественности. — Мама продолжала сражаться за нравственность.

— Выберите что-то одно… Или ваша дочь остается звездой — и тогда ее личной жизни не удастся быть засекреченной. Или звезду следует погасить.

Гасить меня маме, конечно, не хотелось.

— Но тогда придется и тетради мои рассекретить. Чтобы стало ясно, что…

— Все тайное становится явным! — перебил режиссер.

Об этом я, безусловно, догадывалась, но не думала, что рассекречивание произойдет так рано. И что рассекретят тетради не мои благодарные потомки, а отважусь на подобное я сама!

— Так выпьем по этому поводу! — заключил режиссер.

Мамины глаза уже не вытесняли от воспитательного напора все остальное с ее лица: она знала, что выпьет он в одиночку, без участия несовершеннолетних. Что-то я часто пишу о глазах. Но это же не я первая заметила, что они «зеркало души».

Из верхнего кармана своей несменяемой куртки (а может, у нее были дубликаты?) режиссер все-таки достал не одну походную рюмку, а две. Из нижнего кармана вытащил заветную коньячную флягу. Шлепнув маму по плечу, он пригласил ее поддержать тост. Что ей оставалось?

Пугливыми глоточками осушая рюмку, мама демонстрировала нам с Нудилкой, что делает это вынужденно и даже с некоторым отвращением. Режиссер не обиделся… Как все умные люди, он не умел обижаться по пустякам.

— Обидчивых выносить очень трудно, — признавался он. — Если умный говорит, надо прислушаться, а если дурак — то что на него обижаться?

Мама испытывала ответственность уже за дуэт и нас обеих предупредила:

— Успех не должен вскружить вам головы!

— «Одна голова хорошо, а две лучше», — ответила я русской пословицей.

Нигде, правда, не говорится, что три головы еще лучше, чем две. Но этого я не сказала, так как мама, к сожалению, была обидчива.

— А у тебя голова от коньяка не закружилась? — в шутку спросила я.

Мама сказала, что ей надо попудриться. Про мытье рук она как-то забыла. И удалилась… А я догадалась, что она будет отныне оберегать не одну меня от меня, но и нас — его и меня! — от нас обоих. Ничего не попишешь: кто еще станет так беспокоиться?

После премьеры нового фильма все происходило подобно тому, что было после двух предыдущих. Триумфальные события напоминают друг друга. Как и провальные…

«И звезда с звездою говорит…» — так словами Лермонтова бабуля бы, думаю, окрестила наш дуэт. Кажется, на город обрушился звездопад. Хотя нет: звезд только на небе много. Я с режиссером согласна.

Возбужденные сограждане подняли на руки уже нас двоих. Я, верная своему амплуа, смеялась, а Нудилка, верная своему амплуа, отбивалась и вырывалась. Но по глазам — опять глаза! — можно было определить: ее уже не терзало то, что одна нога от рождения короче другой. Или что другая длиннее… И вообще она уже не хромала по жизни, а передвигалась весьма уверенно.

Бабули среди несущих нас, к несчастью, не было. Но мне грезилось, что она по-девчачьи подмигивает. Как случалось прежде. Ее не было, а подмигивание было… Несущие ликовали под нами, внизу, а она подмигивала откуда-то из поднебесья. И я, задрав голову, стала подмигивать ей сквозь слезы в ответ.

Когда мы буквально и в переносном смысле вернулись на землю, ко мне подошел он.

— Я безмерно тебе за все благодарен! — Он нагнулся и поцеловал меня в макушку. Выше макушки у меня ничего не было, но лучше бы он поцеловал меня чуть пониже. — И очень тебя уважаю! Прозвище «Нудилка» звучит уже не грустно, а весело. Фильм это подтвердил. Ты совершила благороднейший человеческий поступок. Нет, подвиг! Картина очень удалась… Кстати, и молодой актер был на высоте.

Он похвалил актера нарочно, якобы не заподозрив, что объявленная в титрах «фантазия» являлась реальностью. В отношении меня…

Перед съемками режиссер сказал Нудилке: «А твой брат пусть сам все поймет!» Брат давно уже все понял. Но делал вид, что нет… Режиссер предсказывал, что Нудилкин брат по заслугам оценит мои «женские и человеческие достоинства». Но так оказалось лишь на экране. В жизни он ограничился человеческими…

А общественность, мнением которой так дорожила мама, судя по взглядам, заподозрила, что «фантазия» та — не вполне фантазия.

Как я окончательно решила… не выходить замуж

По воскресным дням я разрешала будильнику, происходящему, как я давно догадалась, от слова «будить», чтобы он тоже отдыхал и не тревожил меня. Однажды, однако, в семь утра обязанности будильника без всякого спроса исполнил телефонный звонок. В трубку с таинственной осторожностью проник голос Нудилки:

— Ты спишь?

— Сейчас уже нет. Поскольку ты меня разбудила…

— А родители дома?

— Они воскресенья проводят за городом.

— Всегда вместе?

— Всегда.

Она так тяжело вздохнула, словно желала, чтобы мои родители проводили дни отдыха врозь.

— Можешь предоставить мне аудиенцию? — избавившись от вздоха, спросила она.

— Аудиенцию? Ты до такой степени излечилась от занудства, что научилась шутить?

«Аудиенция» началась через десять минут, так как Нудилка звонила из телефона-автомата, соседствующего с нашим домом. Я не успела натянуть платье и приняла ее в наброшенном на плечи халате, что внешне снижало серьезность момента.

— Хочу посвятить тебя в чрезвычайную тайну.

— Она касается меня?

— Тебя касается все, что касается нашей семьи.

Я вздрогнула: что она имеет в виду? Сколько уж раз я так вздрагивала… Но пока понапрасну.

— И твоего брата касается?! — выпалила моя надежда, которая потихонечку умирала, но еще полностью, как оказывается, не скончалась.

Я никогда не называла ее брата по имени, чтобы не показалось, что набиваюсь с ним не на братские, а на панибратские отношения. Соблюдала дистанцию…

— Прежде всего речь пойдет о наших родителях.

Она оглянулась.

— Не беспокойся: мои родители раньше вечера не вернутся.

— А наши никогда не отдыхают вместе. Я из-за этого страдаю острее, чем из-за моей укороченной ноги. Если они укоротят свою совместную жизнь, это окажется пострашней.

— Почему ты до сих пор подобные свои переживания от меня скрывала?

— Мы с братом поклялись не рассказывать об этой тревоге никому. Но я нарушаю священную клятву, потому что вчера случайно услышала, как папа тихо сказал маме: «Вот дети вырастут, соединятся со взрослостью, а мы с тобой, быть может, разъединимся?» Он проговорил это в виде вопроса, предположения, что будет, когда мы вырастем. И я стала бояться расти…

— Ваши родители равнодушны друг к другу?

— Когда один из них заболевает, другой сходит с ума…

— Обычно сходят с ума, если все нормально.

— Добавлю… Если кто-нибудь позволит себе хоть одну неуважительную или критичную фразу в папин адрес, мама, как тигрица, бросается на его защиту. А уж папа за маму…

— Вот и моя мама имеет ко мне кучу претензий. Но пусть кто-нибудь чужой попробует выразить недовольство мной… В ней сразу проснется тигрица! А то и львица… Никто чаще и жестче, чем родители, не отчитывают детей своих. Но это же не означает, что они со своими детьми намерены «разводиться»! Слышала поговорку: «Милые бранятся — только тешатся!»?

— Я бы хотела, чтоб они тешились гораздо реже. Но у наших «милых» почему-то на все разные взгляды. Вдруг они разлюбили друг друга? Или вовсе никогда не любили? Я в ужасе…

«Не хватало, чтобы она вернулась в свое занудство!» Тут уж в ужасе была я.

— Никогда не любили? А как же вы с братом появились на свет?

На это она ничего не смогла ответить.

— Но папа же сказал маме…

— Мало ли что сгоряча можно брякнуть!

— Если мама дружит с соседями по этажу, то папа их не выносит. Мама любит после работы прийти в себя под классическую музыку, а папа в соседней комнате крутит классические фильмы. Мама всегда грезила, что мы с братом станем преуспевающими гуманитариями, а папа надеялся, что мы станем преуспевающими технарями, как и он сам. Папа без конца курит, а мама задыхается от табачного дыма. Я бы могла еще долго перечислять… Не много ли противоречий для одного семейства?

— Так можно обвинить всех родителей в несовпадающих увлечениях и стремлениях. Если искать одинаковость во всем, то можно дойти до абсолютного бреда. К примеру, мама любит папу, а папа, наоборот, маму. Скажи лучше: кто из них больше любит тебя, а кто — твоего брата?

— Это как раз то, на чем их чувства и вкусы сходятся. Нас они любят одинаково…

— Выходит, не во всем у них разногласия!

Как врач вытаскивает из больного его жалобы, я вытаскивала из Нудилки детали.

— Они часто ссорятся?

— Недавно папа объявил, что отправляется к приятелю играть в преферанс. А мама в ответ заявила: «Или преферанс, или я!»

— И он остался дома?

— В том-то и дело, что не остался. Предпочел маме карты!

— И сие ни о чем безысходном не свидетельствует. Между прочим, а как твой брат на это отреагировал?

— Его не было дома.

— Папа предпочел приятеля… А кого предпочел твой брат?

— Я об этом и не задумывалась.

Об этом задумалась вместо нее я: небось предпочел какую-нибудь Выпендрилку!

— Но все же как-то он на семейные сложности реагирует?

— Когда мама с папой спорили, конфликтовали, мы с братом принимались их мирить. Заставляли поцеловаться, взаимно попросить прощения…

— Почему ты говоришь об этом в прошедшем времени?

— Нам стала теперь ужасно мешать «специалистка по изучению неблагополучных семей» (так ее официально именуют!). Ты слушаешь ее радиобеседы под названием «Неблагополучные семьи. Где выход…»?

— Нет.

— Почему?

— Потому что у нас семья благополучная.

На всякий случай я трижды сплюнула через левое плечо: мало ли что на свете случается, изменяется? Слово «изменение» одного корня со словом «измена». В последнее время я стала доискиваться до происхождения тревожащих меня слов.

Нудилка погрузилась в завистливый вздох.

— Чем же вам мешает эта «специалистка» по чужому неблагополучию? — продолжала я доискиваться.

— У нее «своя научная концепция». Четыре раза в месяц она талдычит, что противоположные взгляды и характеры сближать бесполезно. Что их, пока не поздно, следует разлучать… «вместе с носителями несовпадающих взглядов» (так она излагает!).

— Вероятно, если в семьях все будет мирно, этой «специалистке» грозит безработица.

— Она считает, что и любое благополучное семейство может превратиться в неблагополучное.

— С ее помощью, что ли? — отвергающе спросила я. Однако, на всякий случай, еще трижды сплюнула через плечо.

— Для убедительности она в каждой радиобеседе ссылается на «свой личный опыт». Любопытно, сколько раз она сходилась и расходилась?

— Ну, если даже свой отрицательный опыт она не смогла исправить, превратить в положительный… Получается, что она «специалистка» по скверному опыту?

— Во всех бедах она прежде всего обвиняет мужчин. Запугивает ими женщин.

— Наверное, сильный пол сильно ей насолил!

— Она до того запугивает семейными неприятностями, что, коли ей поверят, браки могут вообще прекратиться.

Я поняла, что мне следует предотвратить эту угрозу. Для начала я посоветовала:

— Вы с братом, когда она выступает, переключайтесь на другие передачи. Или смотрите что-нибудь по телевизору.

— Это невозможно: мама и папа нам не позволят. Они не просто вслушиваются в ее советы, но и подчиняются им. Ссылаются на «личный опыт специалистки». Раньше, когда возникали громкие разногласия, нам с братом удавалось их утихомиривать. У нас получалось… Исчезал страх распада семьи! А сейчас, когда вторглась эта «специалистка», нам кажется, что «болезнь несхожести» (это ее термин!) неизлечима. Как онкологическое заболевание…

— Теперь и с онкологией научились справляться.

— Папа недавно сказал маме: «Вот видишь, „специалистка“ считает, что несхожие нравы и убеждения немыслимо превратить в схожие». Родители, к несчастью, верят ее «личному опыту».

— В пылу споров и разногласий?

— В пылу…

— Ну, тогда все еще поправимо. В пылу чего не случается!

— И все-таки мне видится, что она злая колдунья. Представляешь, мама послала ей письмо с просьбой многое растолковать, но не в эфире, а в ответном письме или по телефону. Она ею околдована!

— И получит нужный ответ! — заверила я.

— Кому нужный?

— Нам с тобой!

Я пообещала, поскольку меня, как всегда, внезапно, посетила идея. Которая могла сблизить их родителей, а заодно и меня — увы, не наверняка — с ее братом. Да, надежда не упускала случая забрезжить на горизонте. Хотя горизонт, как известно, насмешливо и даже издевательски от нас удаляется, никогда не превращаясь в осязаемую действительность.

«Надежнее всего переиграть „специалистку“ ее собственным голосом!» — придумала я очередную, показавшуюся мне спасительной «аферу». Последнее слово заключаю в кавычки, так как без кавычек оно означает хитроумное, злое дело, а я задумала дело доброе.

Для начала я в течение нескольких дней впивалась в голос «специалистки», тщательно зафиксированный на пленке Нудилкой. Впиваясь в тот голос, я вникала и в ее поучения, которых категорически не разделяла. Лишь после такой подготовки я бесстрашно приступила к воплощению своего плана.

Набрала телефонный номер Нудилки. Подошла она сама: родители ее, как и было мной рассчитано, еще не вернулись с работы.

— Здравствуйте! Это дочь моей верной радиослушательницы? — заговорила я голосом «специалистки». — «Не отпирайтесь. Я прочла души доверчивой признанья…». То есть письмо вашей мамы.

Нудилка онемела: несколько мгновений она не могла сообразить, кто с ней разговаривает. Вернее, голос «специалистки» узнала, но не поверила, что он в трубке.

Тогда я представилась:

— Не ломайте голову! Вас беспокоит специалистка по изучению не только одних неблагополучных семей, но и благополучных. Подчеркиваю: благополучных!

— Это ты?! — ошеломленно пролепетала Нудилка: изменение позиций «специалистки» подсказало, что это не она сама. — Настоящая «специалистка» не отличит твоего голоса от своего!

Мне осталось только самодовольно расхохотаться.

— Поздравь меня: я достигла того, чего добивалась. Часа через три позвоню твоей маме. От имени той, которой она «околдована» и к которой обратилась с письмом.

— Маме?! И что ты ей скажешь?

— Надеюсь, она тебя известит. Не торопи события!

Через три часа я, как и пообещала, поздоровалась с Нудилкиной мамой. Говорят: «Не верю глазам своим!» — а она ушам своим не поверила:

— Не могла себе представить, вообразить, что вы так быстро откликнетесь на мое письмо! И вот слышу — трудно поверить! — ваш такой знакомый мне голос в собственной телефонной трубке. Не сон ли это?..

— А параллельная трубка у вас имеется? Хочу, чтобы и супруг ваш стал свидетелем нашего разговора.

— Да-да… он уже стал свидетелем! Мне показалось, что параллельная трубка буквально сама прыгнула ему в руку! Какое-то нагромождение чудес!..

Чудеса обязаны были продолжаться.

— Я поспешила отреагировать на письмо, так как мой святой долг внятно доказать, что вы не вполне поняли цель моих радиобесед. Мое единственное стремление — прославить и сохранить такие прекрасные, образцово-показательные семьи, как ваша! Откуда мои восторженные оценки? Откуда я получаю такие подсказки? Из уст общественного мнения, которое тщательно изучаю и которому неукоснительно доверяю! Не сомневаюсь: когда вашего супруга настигают неприятности по службе или, хуже того, болезни (их никто, к несчастью, не избегает!), вы, как говорится, места себе не находите, всю себя устремляете на избавление его от бед. И он, если что-либо подобное случается с вами, поступает столь же сострадательно и самоотверженно.

— Как вы смогли и обо всем этом?.. — принялась изумляться Нудилкина мама.

— Из уст знающих вас людей. А также исходя из своего жизненного опыта. И безусловно, из научных познаний… Негативные заключения тоже посещают меня, но исключительно в тех случаях, когда я не сомневаюсь: чем дольше семья останется под одной крышей, тем вероятней, что крыша обвалится. Вот почему меня называют «специалисткой по изучению неблагополучных семей»… Но вскоре вы убедитесь, что я значительно пересмотрела свои позиции! И докажу, что ни в коем случае не смею обходить стороной семьи благополучные и не восторгаться ими. С такой искренностью, с какой восторгаюсь вашим семейным содружеством. «Семейное содружество» — это термин, который подарили мне вы и которым я отныне буду пользоваться.

— Спасибо, — еле слышно произнесла Нудилкина мама.

— Семьи, которые еще не превратились в неблагополучные, но грозят ими стать, нуждаются в высоких примерах. В воспитательных образцах! И потому я обещаю перейти главным образом на повествование о «семейных содружествах». Таких, как ваше!

— Но ведь у нас случаются… разногласия, споры, — не удержался и вступил в разговор Нудилкин папа.

— Если бы этого не случалось — поверьте моему личному опыту! — было бы очень плохо. И противоестественно… Самые мудрые решения принимаются в результате дискуссий, на основе столкновений противоборствующих взглядов. (Некоторые фразы я привычно позаимствовала у бабули.) Согласитесь, что именно на плодородной семейной почве могли быть взращены такие сын и дочь, как ваши. Да, только прекрасные родители могли воспитать столь прекрасных детей!

— Вы и детей наших знаете?! — одновременно воскликнули мама и папа.

— Кто же не знает ваших детей! В Нудилку влюбила меня Смешилка, которой все полностью доверяют!

— И мы с мужем тоже. Она спасла от депрессии нашу дочь!

— А их знакомству и сближению способствовал ваш сын — красавец и рыцарь! Об этом говорит на своих выступлениях Смешилка. Она просто в него влюблена! — отважилась признаться я чужим голосом.

— Как в старшего друга! — пояснила Нудилкина мама.

— У нас с вами редкостное взаимопонимание, — продолжала я немного осевшим голосом. — Истина на этот раз, как ни странно, обошлась без дискуссий. И следовательно, отвечать письмом на ваше письмо мне уже не придется.

— Не надо, — за маму ответил папа.

Он, я догадалась, знал о письме.

Монолог свой я сотворила заранее. А вот диалог происходил без шпаргалки.

Примерно через полчаса телефон зазвонил в квартире «специалистки по изучению неблагополучных семей». В трубке сразу же столкнулись два одинаковых голоса. Чего никогда еще не бывало!

«Специалистка» произнесла обычное: «Слушаю!» — а я: «Внимательно слушайте!» Наступила ее очередь обомлеть. Этим я и воспользовалась:

— Не удивляйтесь! Говорит Смешилка… Я в своей роли.

— Очень приятно: я твоя поклонница!

— А я ваша противница!

— Противница?! За что?! Почему?!

— Потому что вы своими советами разрушаете семью моей подруги Нудилки. О которой, вероятно, слыхали…

— Если б я разрушала, мама ее не прислала бы мне письмо с просьбой помочь им как раз моими советами. И я собираюсь…

— Не вздумайте собираться… И даже не пробуйте отвечать ей ни письмами, ни по телефону!

— Ты не можешь заговорить со мной своим голосом?

— Нет… Во-первых, столкновение одинаковых голосов в одном разговоре — это оригинально! А во-вторых, привыкайте!

— К чему? И почему я не смею отвечать ей?

— Я уже ответила по телефону на письмо за вас и, как понимаете, вашим голосом. Не перебивайте меня, а напрягитесь и прослушайте запись моей беседы с семьей Нудилки. Слово в слово…

— Ты посмела украсть мой голос?! Это плагиат! И обманула семью?! Я подам на тебя в суд!..

— Любой суд я выиграю: судьи меня обожают. А народные заседатели — и того больше!

— Но правота будет на моей стороне! Есть закон, наказывающий плагиаторов…

— А я докажу, что это была пародия! Пародии всюду разрешены. И в ответ на вашу жалобу стану пародировать вас регулярно — по радиоканалу, соперничающему с вашим, по телевидению. Объект же для пародий вы, поверьте, бесценный!

— Нет-нет… только не это! — то ли вскричала, то ли взмолилась она.

— Договорились: ваш судебный иск и мои пародии отменяются! И оцените, запомните: я вас оборонила.

— От чего?

— От ответственности за развал образцовой — как вы сами назвали ее, хоть и моим голосом! — семьи. А также от закипающего возмущения общественности.

— Что возмущает общественность?!

— А то, что из-за ваших бесед иные женихи и невесты отказались от свадеб. Вы их застращали! По вашей вине в стране может сократиться деторождаемость. Вы перечисляете столько причин для того, чтобы расходиться, что стало страшно сходиться. Какой выход? Вы должны, как я от вашего имени пообещала, немедленно приступить к изучению и воспеванию благополучных семей! А маме Нудилки, повторяю, не вздумайте отвечать: она уверена, что их семью вы уже укрепили. Я сделала это за вас! Оценили?

— Понемногу оцениваю. И соглашаюсь, — не без испуга промолвила «специалистка».

— Один вопрос! Вы непрестанно ссылаетесь на свой «богатый личный опыт». И сколько же раз вы были замужем?

— Я никогда не была замужем. Мне некогда было заводить семью: я заботилась о чужих семьях. Так мне казалось…

А в голову мне вторглось неожиданное сравнение: ведь и наша директриса долго не выходила замуж. И детей не имела. «Но она всем нам была почти матерью! — категорически отвергла я бессмысленное сравнение. — „Специалистка“ же не только сама ни мужей, ни детей не имела, но и других на разводы и бездетность настраивала. Совсем не однозначные ситуации. Даже противоположные!»

— Может, я опрометчиво вмешивалась в чужие судьбы, — раздумчиво и чуть-чуть виновато предположила «специалистка». — И не ошибочно ли я воображала, что забочусь об этих семьях?

Перевоспиталась она или предпочитала со мной не связываться? Я не догадалась. Но мне ее стало жалко.

— Неблагополучные семьи тоже следует изучать. Но, не утверждая, что у них, неблагополучных, нет благополучного выхода.

— А ты, умоляю, перестань разговаривать моим голосом!

Я перестала. И повесила трубку. Одно опасение вторглось мне в голову: а не стану ли я, напрочь отвергая свое будущее замужество, напоминать, не дай бог, ту «специалистку»? И сразу же отмела свое опасение: между нами нет ничего общего: она была верна своим «научным воззрениям» (вроде бы мной поколебленным!), а я верна своему чувству!..

— Не владела бы ты искусством уметь говорить любыми женскими голосами, тогда мамой и папой вконец овладела бы «специалистка», которую ты победила… — отблагодаривала меня Нудилка по телефону.

— Взаимоотношения ваших родителей все равно — и без моего вмешательства! — не поддались бы до конца ее запугиваниям. Но ты подняла тревогу! И защитила не только свою семью, но и другие семьи, которые могли бы поддаться. Твоя заслуга больше моей.

— А я, вместе с братом, считаю иначе…

— Вместе с братом?!

Люди, я заметила, частенько вовсе не прочь приписать себе чужие заслуги. Нудилка же — да еще с согласия брата! — и собственных заслуг не признавала.

Назавтра меня навестили благодарные Нудилка и ее брат, которому она поведала во всех деталях о моем трюке.

— Я еще сильней полюбил тебя! — произнес он. Не признался, а именно произнес. — Ты спасаешь не только отдельных людей, но и целые семьи. Я жму твою руку!

В ту минуту я окончательно — и даже бесповоротно! — решила, что все-таки никогда не выйду замуж. Потому что нуждалась не в его руке, а в его сердце. Если же и в руке, то лишь вместе с сердцем… которое, как я тоже окончательно поняла, не могло мне достаться. А в других сердцах я не нуждалась!

Как кинокамера «заглянула» в нашу квартиру

Никуда не денешься: все люди вроде друг на друга и не похожи, но в чем-то весьма похожи. К примеру, после появления каждого из моих фильмов знакомые и незнакомые, встречаясь со мной, прежде всего с любопытством осведомлялись: «А сколько тебе заплатили?» Неожиданно о моих гонорарах объявили в газетах. Тогда вопросы сменились восклицаниями: «А ты у нас, оказывается, богатая!», «А ты у нас миллионерша!..». Богатой я сделалась не у «них», а сама по себе. Но восклицания не прекращались.

Мама выражала надежду, что «деньги меня не испортят». Как могло меня испортить то, чем я не распоряжалась?

Папа же выразил убеждение, что гонорарам удобней всего будет отдыхать в его банке. Где он, как и раньше, трудился в окружении купюр с утра и до вечера… Но миллионером почему-то не стал. «Где справедливость?» — обижалась я за своего скромного папу.

Когда журналисты интересовались, какая у отца такой дочери профессия, папа дежурно отвечал:

— Занимаюсь тем, что для человечества страшнее всего.

— Изготовляете ядерное оружие? — ехидно попытался уточнить один из интервьюеров.

— Общаюсь с деньгами. Главным образом, с чужими…

Прежде он говорил, что «только с чужими».

Интервьюер непонимающе вытаращил глаза.

— «Люди гибнут за металл…» — пояснил папа. — Это доказывает не только Мефистофель в опере «Фауст», но и моя многолетняя служба в банке.

А меня-то с высокими гонорарами… поздравляли!

Я, повторюсь (не часто ли повторяюсь?), присутствия больших сумм не ощущала. Они, как и слава, меня не обременяли, но, в отличие от славы, и не особенно радовали. Радоваться тому, чего фактически я не ведала?

Наступил день, когда у моего режиссера вновь не нашлось времени натянуть брюки. Шорты, как всегда, свидетельствовали о том, что режиссер бешено торопился.

— Только что по весьма «смотрибельному» телеканалу фиксировали пятый брак одной голливудской светилы. Сколько там их, «популярных», благодаря неуемной «раскрутке»? Об интимной жизни Марлен Дитрих и Жана Габена так подробно не извещали. Между прочим, Габен завещал похоронить свой прах на дне моря. Даже памятника на кладбище не пожелал! Ныне же наступила пора оголтелой рекламы, в которой великие не нуждались.

Не успела я догадаться, к чему он ведет, как все прояснилось.

— Эти вторжения в интимную сферу вызывают у меня тошноту. К искусству они не имеют ни малейшего отношения. И даже его порочат… А вот мы, обратясь к твоей биографии, создадим телефильм именно о том, как оно, искусство, зарождается и берет свой разбег… Заодно расскажем о твоих родителях.

— И о бабуле!

— Разве можно представить тебя без нее? «Заглянем в квартиру Смешилки»! Так назовем картину… Не вторгнемся, не вломимся, а тактично заглянем. Ты не возражаешь? — Могла ли я возразить! — Мой замысел следует воплощать без промедления… Продюсер и менеджер считают, что проживание в скромной квартире, а не в коттедже или на вилле унижает тебя. А в результате их тоже. Последнего они допустить не могут.

— Я обожаю нашу квартиру. С рождения привыкла к ней. И не хочу с ней расставаться.

— Пойми: звезда собой не распоряжается! — Не распоряжаться гонорарами я была согласна. Но не распоряжаться собой? — Не удивляйся: полностью ты себе уже давно не принадлежишь.

— А кому я принадлежу? Или чему?

— Творчеству, своим поклонникам и поклонницам…

Одному поклоннику я была готова духовно принадлежать. Коли бы он пожелал моим поклонником стать… Но он — в том смысле, который я имела в виду! — мне поклоняться не собирался.

«Не стесняйся писать в своих тетрадях и о том интимном, что тебя огорчает, — советовала бабуля. — И откровения эти, по возможности, отберут, впитают в себя твою боль…» А чтобы мной распоряжались начальство и зрители, которых не перечесть…

— Многие поклонники просят дать им твой адрес, чтобы они могли письменно признаваться тебе в любви, приносить к твоему порогу цветы… — Признаний я ждала от того, кто признаваться не собирался. Режиссер эту мою тайну давно разгадал. — Ты бы с удовольствием получала послания и букеты от бывшего «старшеклассника». Но уразумей: звезды небесные светят всем, а звезды земные — тем, кого покорили своими талантами. Так что смирись: скрыть твое местожительство не удастся. Но указывать нынешний район, где вы живете, продюсер и менеджер считают непрестижным, недостойным звезды.

— Почему? Для меня это родная улица. Я знаю наизусть и люблю каждую скамейку, каждое деревце, каждую автобусную остановку…

— Когда ты говоришь о своей привязанности к покойной бабуле или о своих чувствах к «старшекласснику», который, хотя ты его по-прежнему так называешь, уже успел стать студентом, я тебя понимаю. Но любить автобусную остановку? Руководители студии хотят, чтобы об автобусах и метро ты вообще забыла!

Мне нравилось ездить в так называемом общественном транспорте: меня там почти все узнавали. Я не умела плавать — и потому не купалась в бассейнах и в море. Но в успехе я купаться умела: на восторженные улыбки отвечала приветливыми улыбками, на приятные вопросы реагировала приятными ответами. Теперь мне кроме упомянутого предлагали купить не только виллу, но и собственный автомобиль и, более того, снабдить его собственным шофером. Таким образом, в дороге мне предстояло улыбаться ему одному, не рассчитывая на то, что он мои улыбки заметит — дорожные правила важнее, чем правила джентльменские! И отвечать предстояло только на его вопросы, если он их осмелится, будучи за рулем, задавать.

Обо всем этом я умолчала. А про себя подумала: «Зачем мне нужны эти принудительные транспортные привилегии? И вообще привилегии, которые грозят отторгнуть меня от моих зрителей, а вовсе не сблизить с ними?»

Изо всех сил стараясь меня убедить сберечь мой образ, режиссер изменял образу собственному, к которому я тоже привыкла. Как к своему району… К своей школе… Или даже сильнее!

Он не остановился:

— Учти: начальники настаивают и на том, чтобы свое, пока еще не высшее образование (при высшем уровне популярности!) ты завершала не в обыкновенной школе, а в совершенно особой гимназии. Где не тебя одну будет сопровождать охранник… С той разницей, что прочих учениц и учеников там охраняют из-за их пап, а тебя — благодаря тебе самой.

— А как же мои подруги? Как же моя директриса, к которой я тоже очень привыкла? — «Бремя славы» впервые — снова «впервые»! — все же пыталось меня обременить.

— Придется с теми разлуками тебе смириться…

Но пока еще не приобрели для вашей семьи — на твои, разумеется, гонорары — роскошную виллу, мы обязаны рассказать телезрителям, то есть миллионам, о том, как все в твоей звездной судьбе начиналось. А начиналось именно в скромной квартире.

Он начал детально мне пояснять то, что уже пояснял, а именно: кто я есть.

— Талант — это в первую очередь непохожесть. Индивидуальность во всем… Ты и похожа исключительно на саму себя!

Тут у меня не появилось желания с ним спорить. Когда люди отбиваются от похвал: «Ну зачем уж вы так?», «Я этого не заслуживаю!» — они, представляется мне, кокетничают. И добавляют к похвалам еще одно, всеми поощряемое качество — свою застенчивость. «Скромность, конечно, украшает человека, но не приносит ему никакой пользы», — сказал мне наш продюсер. Вроде, согласясь с его точкой зрения, я в душе ее от себя оттолкнула.

— Ты ведь одна такая, — не унимался и мой режиссер.

— Где одна? — придуривалась я.

— Везде…

Сказать, что в целом мире, он не решился.

— В каком смысле я… одна?

— Нет другой школьницы, которая бы в твоем возрасте не только стала кинознаменитостью, но еще и умела неповторимо воссоздавать чужие нравы и голоса.

И на это у меня не было возражений.

— А если где-то все же отыщется еще одна подобная? — надеясь, что не отыщется, спросила я для приличия.

— Аналог отсутствует! — победно заявил он. — Выскажись наконец по поводу моего плана. Моей затеи…

— «Заглянем в квартиру Смешилки»? Но ведь это квартира мамина и папина, а уж потом моя. Что, если они, мама и папа, не согласятся, чтобы к ним заглядывали? Не согласятся с названием телефильма? А то и со всей вашей затеей!

— Вынужден повториться. Личное и, если можно сказать, домашнее бытие легендарностей чрезвычайно интересует всех. Всем заглянуть в ваш дом нереально. А кинематографу это под силу! И еще… Феллини почти всегда в своих фильмах снимал супругу Джульетту Мазину. Режиссер Александров неизменно приглашал на роль героини собственную жену, Любовь Орлову, которая плюс ко всему умела блестяще петь и танцевать. Я же давно взял в главные героини тебя, умеющую то, чего ни одна из названных сверхзнаменитостей не умела. И потому осмелюсь сказать, что имею право…

Его сравнения мне понравились. И все же я зачем-то промямлила:

— А если мама и папа…

Режиссер всполошился:

— Когда создавались картины о Льве Толстом, о Бальзаке… или, к примеру, об адмирале Ушакове, не спрашивали разрешения у их родителей!

— Ни их самих, ни их мам и пап уже давно не было в живых, — уточнила я. А про себя подумала: «Интересно, с кем еще из гигантов он ради убедительности меня сравнит?»

— Согласен. Я хватил через край! Однако… «Хочешь понять малое, примерь на великое!» — таков мой девиз. А ты — явление не малое! — С этим я спорить не стала. — И верю, поймешь, как важно и крайне заманчиво перелистать все, с чего брала старт твоя звездность. Чем она себя предворяла… Вот пригласим для начала в гости бывшего папиного босса, банкира, и его супругу, которая, без передышки давая ему задания, восклицала: «О, как я от него устала!» Камера же будет работать, запечатлевать…

— Они вторично нас посещали. Хотели, чтобы я открыла счет в их банке…

— Ничего, пусть явятся в третий раз!

— Мне кажется, они поменялись ролями. На сто восемьдесят градусов! Их дуэт невозможно узнать, — полупрошептала я режиссеру.

Но и полушепот был схвачен миниатюрными «звукозахватчиками», которые притаились в отворотах его пиджака и в воротнике моей кофточки.

Желание режиссера, чтобы документальный фильм состоял из разных — незабываемых, хоть порою якобы второстепенных — деталей, фрагментов жизни нашей квартиры, начал осуществляться. Уловленный полушепот обострял внимание к сказанному.

Для начала супруга банкира заботливо осведомилась, где предпочитал бы расположиться ее муж — на стуле, в кресле или на диване. Где мы с режиссером, а также мама с папой намерены расположиться, она не учитывала.

— Мужу надо чувствовать себя удобно. Ничто не должно стеснять его. Чтобы он смог произнести все то необычайно важное, что требуется до вас донести… Где ты, мой родной, хочешь сидеть? — Родной предпочел кресло. — Муж сумеет гораздо убедительней и мудрее, чем я, объяснить, почему мы сразу и так охотно приняли ваше приглашение.

Мудрец, углубившись в кресло и в суть проблемы, с солидной неспешностью заговорил:

— Когда газеты известили о гонорарах Смешилки, мы задумали вернуться к нашему давнему предложению, которое ныне расширилось… Нам уже недостаточно пригласить Смешилку в клиенты нашего банка. В случае, если она таковой станет, мы хотели бы переименовать свой банк. И присвоить ему имя «Смешилкин банк». Согласитесь, что похожего названия нет ни у одного банка на свете. «Смешилкин банк»! Сие не будет означать, что он принадлежит Смешилке. Однако станет известно, что звезда выбрала наш банк для вложения своих капиталов.

— Капиталов у нее нет — у нее вклад. Но семейный… — уточнил папа.

— Идем на все ваши условия. Выгода будет значительной и взаимной! К Смешилке это привлечет еще больше зрителей…

— Хотя больше, казалось бы, уже некуда! — вставила супруга. — Прости, родной, что тебя перебила.

— Ты права, дорогая. Как всегда… Появится дополнительная возможность встречаться со Смешилкой, запросто с ней общаться. А к нам это привлечет новых, пусть и не звездных, клиентов. Я все понятно изложил?

— Изложил с безупречной ясностью, — подвела итог до неузнаваемости переродившаяся супруга.

Банкир не называл меня по имени, а упоминал Смешилку, будто я в квартире отсутствовала. Это, как я догадалась, должно было свидетельствовать об особом ко мне уважении.

Однако у меня уважение к банкиру вообще отсутствовало. С давних пор… И потому я полюбопытствовала:

— Разве мой папа, финансовым даром которого вы когда-то позволили себе пренебречь, вас простил? Разве он согласился вернуться в ваш банк да еще осчастливить его именем своей дочери?

Я иронизировала… Обращенные к банкиру вопросы звучали насмешливой шуткой. Потому заподозрить меня в зазнайстве не представлялось возможным ни самому банкиру, ни его супруге, ни кинокамере. Я учитывала, что и этот фрагмент станет частью фильма о нашей квартире. Оператор трудился вовсю…

Минут через десять супружеская пара нас покинула. Но камера гостей не покидала: она незаметно не прекращала их «прослеживать»… Выйдя на лестничную площадку, банкир начал, вероятно от растерянности, спускаться по лестнице.

— Ты что, собрался прошагать вниз все семь этажей? — со своей прошлой, привычной для нее, интонацией вопросила супруга. — Ты забыл, что в доме есть лифт? О, как я от него устала! Предложения твои не прошли, потому что ты бездарно их преподал!

— Но ты же сама сочинила все тексты! — беспомощно защищался банкир. — Я лишь выучил их наизусть. И произнес…

— Не так произнес! О, как я…

В этот момент распахнулась дверь лифта. И они поплыли вниз.

— Можно изменить ситуацию, но невозможно изменить характер, — заключил режиссер.

И камера позволила себе отдохнуть.

Все обходилось, как и в предыдущих картинах, без профессионального сценариста. Но и со сценарием режиссерским я ознакомиться на этот раз не могла, поскольку он находился лишь у него в голове. Знала, что сюжетные кадры должны перемежаться беседами даже не в гостиной, а за кухонным столом. «Чем проще домашняя обстановка, тем она достовернее!» — провозглашал режиссер.

Первой беседы были удостоены мои родители. Так как без их участия, согласно его догадке, и меня бы на свете не было. Мое участие в том, стартовом, разговоре категорически исключалось. Но позже я не без волнения, переходящего в трепет, вонзилась глазами в пленку, на которой он был запечатлен.

— Вы довольны своей дочерью? — спросил родителей режиссер.

— Довольна, — ответила мама. И добавила: — В основном… — Ремарка была адресована мне. В педагогических целях. Мама забыла, наверное, что ее будут видеть и слушать миллионы.

— А что заставляет вас быть довольной не полностью?

Мама спохватилась:

— Нет! Я довольна вполне! Но иногда одолевает материнское беспокойство.

— Что же вас беспокоит?

— Случается, что такой громкий успех застилает глаза. И возникает гордыня. Ничего такого у дочери нет и в помине. Пока… А я хочу, чтобы не было никогда!

— Вы, значит, беспокоитесь профилактически? А я вот прочту вам абзац из дневника вашей мамы. И Смешилкиной бабушки… Или, как она говорит, бабули.

— Моя мама вела дневник?! — изумилась моя мама.

Бабуля вела дневник с юности. Но «конспиративно». Она запечатлевала не что попало, не день за днем, а лишь самое заветное — то, что могла доверить себе одной. И еще мне… незадолго до того страшного дня, когда навечно покинула наш дом, нашу квартиру, в которую заглянул будущий фильм. Но для меня бабуля в квартире жить продолжала. Я и по этой причине не хотела переселяться ни в коттедж, ни на виллу.

Помню, бабуля сказала: «Не боюсь смерти — боюсь расстаться с тобой… И со всей нашей семьей, конечно. — Это она как бы договорила. — Прочти мой дневник. В нем не так уж много страниц: он уместился в одной — правда, не тонкой! — тетради. Мы с тобой и в этом похожи: ты ведь тоже с самой юной поры записываешь, записываешь… Старательней и чаще, чем это делала я. Если пожелаешь, дай прочитать мои записи маме и папе. И еще кому сочтешь нужным. На твое усмотрение. На твой суд!»

«Судить» бабулин дневник я не взялась. К тому же там была фраза, из-за которой показывать его маме я пока не посмела. Всего одна фраза: «Самый близкий и дорогой для меня человек на свете — это моя внучка».

А режиссеру я бабулин дневник показала. Как выяснилось, он всю ночь не спал: не мог оторваться от заветной тетради. Перелистывал, перечитывал, обдумывал…

— Будь это дневник моей бабушки, я бы его опубликовал. Люди должны познакомиться с таким человеком, как твоя бабуля. Чтобы стать лучше. Это требуется многим. А то и почти всем…

Он отобрал те абзацы, с которыми захотел ознакомить маму. «Во имя фильма!» — заявил он. И я запретить не посмела. Начал он ознакомлять маму именно с той фразы, которой я опасалась: «Самый близкий и дорогой для меня человек на свете — это моя внучка. Ее талант служит добру. Она скромна, но цену себе знает (не в материальном смысле, а опираясь на свои совершенно индивидуальные способности). Одаренная личность и должна знать себе цену!»

Я, повышенно скромная, как полагала бабуля, процитировать это в какой-нибудь из своих тетрадок сперва не решалась. А сейчас вот…

«Даже всеми признанный русский гений, не нуждавшийся в самооценках, однажды воскликнул: „Ай да Пушкин!“ А обращаясь к художнику, в какой бы сфере искусства он ни творил, гений дал ему высокое право:

Бабуля продолжала в своем дневнике ссылаться на Пушкина. И дальше писала: «Боюсь не дождаться, когда моя взыскательная внучка предстанет перед „своим“ судом. Она будет долго раздумывать: довольна ли своим „трудом“. И потому позволю себе сказать, что очень довольна ею и ее трудом во имя людей. Пусть это и звучит высокопарно».

Услышав на кухне от режиссера бабулины оценки дочери, мама отбросила в сторону свою воспитательную миссию:

— Вы разрешите заново выразить мое отношение к дочке? Всего в одной фразе. Или в двух.

— Жду с нетерпением! — обрадовался режиссер.

— Я горжусь Смешилкой. И тоже люблю ее больше всех на земле! — Мама не обиделась… Чего ж я страшилась? Наоборот, она восторжествовала.

— А я на каком месте? — поинтересовался папа.

— На третьем, — не задумываясь, определила мама.

— А кто на втором?

— Навсегда останется моя мама. Нет… пожалуй, она вместе с дочкой — на первом!

Папа, таким образом, передвинулся на освободившееся второе место. Похоже, это его устроило.

Не в избытке ли у меня все эти «похоже», «вроде», «будто» и «словно»? Они вроде (опять «вроде»!) таят в себе раздумчивые сомнения, застенчивую неуверенность. Уберегают от чрезмерной самоуверенности тона… Но не злоупотребляю ли я этими свидетельствами своей скромности?

— А мое прежнее высказывание о дочери уничтожьте. Ладно? — попросила мама.

Режиссер промолчал. А ознакомив меня с той короткой беседой, сознался:

— Уничтожать ничего не стану. Как было, так и должно остаться! Получился весьма достоверный сюжет. А достоверность, как уже доказывал, — это душа документальной картины. Ты согласна?

— Ну а если все-таки вырезать?

— Ни в коем случае!

Я сдалась. И подумала: «Если бабулино мнение обо мне появится на телеэкранах… почему тогда ему не появиться в моей тетрадке?» И вот оно появилось.

Следующей участницей бесед за кухонным столом стала Нудилка.

Она принялась бодро и весело объяснять режиссеру, что у нее одна нога короче другой.

— Одна нога длиннее другой, — уточнила я так, как уточнял ее брат.

Не услышав меня, Нудилка с удовольствием сообщила, что из-за упомянутого дефекта она многие годы сходила с ума. С предельной веселостью оповестила о том, что даже хотела «покончить с собой».

— Ты что, совсем разучилась нудить? — разочарованно спросил режиссер.

Ему хотелось, чтобы вначале она продемонстрировала свое давнее удручающее занудство. Как горькое воспоминание… А чтобы уж после мы с ней вдвоем продемонстрировали, как я от занудства ее исцеляла.

Нудилка наконец этот сценарный план ухватила — и тягучим, умирающим голосом стала предъявлять режиссеру претензии:

— Почему вы позволяете себе прерывать мою исповедь? У вас разве тоже одна нога короче другой? И вы тоже испытали, что значит хромать по жизни? Я пришла на вашу — ненужную мне! — съемку бодрой и жизнерадостной. А вы бесцеремонно перебили меня. Прервали… Считаете, что если превратили Смешилку в звезду, то и всех вокруг осчастливили? Я снова не хочу жить…

Глядя в камеру, Нудилка пояснила:

— Так бы я вела себя прежде.

— Стоп! Достаточно… Зрители убедятся, что прозвище у твоей целительницы снайперски точное: Смешилка сумела исцелить тебя юмором. Освободить от обидчивости и занудства. Прости, что перечисляю твои, к счастью, ликвидированные недуги. Плоды лечения ты нам продемонстрировала вначале. Доказала, что даже о тяжком можно вспоминать с легкостью, без уныния. Отшвырнув ощущение безнадежности… А теперь вы обе познакомьте нас, пожалуйста, с короткими фрагментами исцелительного процесса. Если возможно…

Мы не заставили себя упрашивать.

— Когда ты припадаешь на левую ногу, это выглядит очень обаятельно. Или пикантно, как говорит твой брат. Я заметила, что мальчишкам это нравится, и они внимательно на тебя смотрят, — начала я.

— На калек всегда обращают внимание. Их унижают состраданием, — с горечью пожаловалась «вошедшая в прежний образ» Нудилка.

— Ничего подобного! Они видят в тебе не калеку, а женщину. Будущую, во всяком случае… — смягчила я свое наблюдение.

— Из всех мнений противоположного пола меня интересует только мнение моего брата.

— Семейственность какая-то! — осуждающе, но неискренно запротестовала я. Хотя в этом наши вкусы сходились.

Якобы протестуя, я стала ей показывать, как, по моим наблюдениям, не брат, а посторонние представители сильного пола взирают на тех представительниц слабого пола, которые обладают силой очарования. И, подобно художникам, непохожестью… И как припадание на левую ногу как раз и дарит ей индивидуальность. Я пользовалась высказываниями режиссера. А он вроде (опять «вроде»!) этого не замечал.

Нудилка слегка заулыбалась и наконец разразилась неостановимым, заливистым смехом. Мне этого показалось недостаточным, и я добилась, чтобы она захохотала, видя во мне не подругу, а тех, кого я изображала.

— «Процесс пошел»! — процитировал режиссер международно известного политика.

Слишком часто упоминаю и о чьей-то известности? Но того требуют факты, заполняющие мои тетрадки.

— А тебя не одолевают вопросами, так сказать, о личной жизни Смешилки?

— Один любопытный, многозначительно подмигнув, спросил: «А у нее есть роман?» — «У нее много романов», — ответила я. «Это можно понять…» — не удивился он. «Да, много романов… Романы Льва Толстого, Достоевского, Диккенса… Целая библиотека! От бабули досталась».

— Хорошо ответила! С юмором… — поддержал режиссер. — В общем, полное исцеление! А началось оно здесь, в квартире Смешилки… Куда мы не зря заглянули.

Камера и оператор не переставали трудиться.

В один из дней, когда завершалась подготовка к очередному «заглядыванию» в нашу квартиру, в нее не заглянула, а ворвалась женщина, лицо которой было искажено страданием. А то и ужасом… Увидев меня, она рухнула на колени. Такого еще не бывало. Режиссер, оператор, родители и я сама оцепенели.

Не поднимаясь с колен, женщина трясущимися руками извлекла из кармана пиджака конверт.

— Милая Смешилка! Надежда сейчас только на тебя одну… — Опять я оказалась «одной». — Два письма я послала на адрес студии. И не получила ответа. Тогда осмелилась сама вручить тебе свою мольбу. Вот посмотри… — Она достала из конверта и протянула мне фотографию. С нее глядел на меня очаровательный смеющийся мальчик, точно это я его минуту назад рассмешила.

— Мой сын тяжело болен. Но его можно спасти! Спасительное лекарство и пересадка органа стоят невообразимо дорого… Если я продам все, что у меня есть, это не составит и половины необходимой суммы. И страховка не покрывает ее! Мужа у меня нет. Умоляю тебя, Смешилка, одолжи мне недостающие деньги! Чтобы спасти… Когда мой мальчик вырастет и станет ученым, он тебе вернет… Это будет не скоро, но он обязательно… Больше возвращать некому: мы с ним вдвоем.

Было воскресенье, и папа оказался дома.

— Какая вам нужна сумма? — по-деловому спросил он. — И поднимитесь. Дочери совестно, что вы перед ней…

Женщина осторожно, стесняясь, ответила на его вопрос.

— Сумма столь значительная, что дочь одалживать ее вам не станет, — сказал папа. Она с вами поделится, имея такую возможность. А чек сейчас выпишу я: у меня на то есть доверенность. Возвращать ничего не надо.

Мальчик был спасен.

— Деньги-то, оказывается, могут играть не только разрушительную роль, но и спасительную, — сказала я папе.

— В том случае, если ими владеют и распоряжаются добрые люди. Я, ты догадываешься, не о себе говорю.

Но это и к нему относилось.

Как появился «отзывчивый дом Смешилки»

И все-таки постепенно я стала ощущать «бремя славы», как бремя. Это началось, когда ко мне прикрепили охранника.

— Знаменитости, по мнению руководителей киностудии, обязаны быть охраняемы, — то ли присоединяясь к этому мнению, то ли нет, уведомил меня режиссер.

— А от кого меня следует охранять?

— Ну, например, как они полагают, от похитителей.

Что полагает он сам, режиссер по-прежнему не уточнил.

— Меня могут похитить? Зачем?

— Чтобы получить выкуп.

— И сколько я стою?

— О-о, ты, Смешилка, — не хочу тебя пугать! — дорого стоишь. Да и конкурирующая студия, как опасаются, может что-нибудь учинить.

С одной стороны, слыть дорогостоящей было заманчиво. Но все же…

— Я думала, все ограничится виллой. И насильным, поперек моей воле, переходом еще и в особую, закрытую для обычных учеников школу.

— Смирись со своей необычностью. Тут уж ничего не поделаешь!

— И осталось-то мне учиться всего один год. Могли бы не разлучать с теми, к кому я так привыкла. Потом навязали охранника. Что еще «полагают руководители»?

— Что ты должна ездить не в старом, давно уж не модном, папином автомобиле, а в машине престижной марки с затемненными бронированными стеклами. И постоянным, надежно проверенным водителем.

— Может, и бронежилет на меня напялят?

— Не исключено.

Бронежилет… Это обещало мне бремя в буквальном смысле.

— У студии столько, догадываюсь (научился у тебя догадываться!), связанных с нами планов, что это потребует солидных затрат. И тебя, хочешь не хочешь, следует оберегать. Популярность обязывает!

— А вас?

— Режиссеров немало. Смешилка же существует в единственном числе.

Я зарделась:

— Ну что вы!

Чтобы меня урезонить, руководители придумали устроить в мою честь загородный «безалкогольный» пикник. Обескураженная подарками, которые мне почему-то преподнесли заранее, я забыла позвонить маме. Пригласить ее, как и папу, организаторы пикника впопыхах тоже забыли. Но не забыли впервые приставить ко мне, также в качестве подарка, охранника. Сперва начальники попытались называть моего непрошеного защитника телохранителем.

— Телохранитель? Это звучит, как «хранитель тела». А тела хранят в морге, — возразил режиссер.

И телохранителя переименовали в «охранника».

Мое существование под его наблюдением началось с потешного, но одновременно и драматичного курьеза.

Когда я первый раз в сопровождении охранника вышла из машины, нетерпеливо поджидавшая меня на улице, возле нашей новой виллы, мама кинулась мне навстречу. Охранник молниеносно преградил ей дорогу.

— Это моя дочь! — воскликнула мама так, точно меня у нее отбирали.

— Это действительно ваша мама? — обратился ко мне охранник. Пиджак его слегка оттопыривался.

«Неужели там пистолет?» — со страхом, что он может, не разобравшись, выстрелить в маму, подумала я. И тут же решила, что всегда, если понадобится, буду защищать ее своим телом. Не привыкшая к таким ситуациям, я воображала себе невесть что.

Наблюдавшие эту сцену прохожие были тоже обескуражены.

— Даже если я не успела представить охранника маме, как его мозги могли допустить, что женщина способна нанести мне вред? — пожаловалась я режиссеру.

Я поняла, что охранник собирался так меня оберегать и от моих подруг, и от моих зрителей, и даже от моей семьи. Намеревался охранять меня от жизни, которая мне очень нравилась. И даже отторгать от нее.

Впоследствии, если мне протягивали пишущие ручки, надеясь получить автограф, охранник с тупоумной тщательностью исследовал их, предполагая, как я догадывалась, что они могут быть хитроумным оружием, способным уколоть меня и отравить спрятанным в них ядом…

У великого итальянского поэта Данте (опять, следуя бабулиной традиции, прибегаю к литературе!) в его «Божественной Комедии» написано, что в круге девятом ада мучаются «предатели благодетелей», то есть те, которые на добро отвечают злом. Но оказалось, что и те, кто отвечают на добро благодарностью, не ведающей границ, тоже могут создать своим благодетелям сложности. Мама спасенного мальчика сообщила о моем «благодеянии» журналистам. И боже, что началось!

«Благодетельные поступки не надо выпячивать. И желательно совершать тихо, застенчиво», — советовала мне когда-то бабуля.

Мой поступок средства массовой информации массово растрезвонили, выставили чуть ли не на всю страну. Опередив в этом режиссера, который, как полагается, запечатлел с помощью камеры и то печальное событие, «заглянувшее» в нашу квартиру. К сожалению, прошлую…

— Ты представляешь, какая волна хлынет в результате к тебе за поддержкой? — спросил папа.

Я себе этого и не представляла.

К нашему новому дому притянулось, как к магниту, столько разнообразных просьб, что мама не переставала хвататься за голову, а папа ухватился за мысль, которая представилась ему разумной:

— Смешилка обязана что-то придумать, изобрести! Ее особый талант не знает безвыходных ситуаций.

Он впервые обозначил меня в «третьем лице». Все больше событий и случаев приходило ко мне впервые.

Итак, «выход из положения» семья возложила на мои особенности.

Домом мы теперь называли двухэтажную виллу. Сказать «нашу виллу» — не позволял язык: трудно было поверить, что это здание (целое здание!) принадлежит нам. А у продюсера и менеджера языки не поворачивались сказать, что мы «обитали» (этот глагол они употребляли в период атаковавших меня «уговоров»!) в обыкновенной квартире. Они и выбрали для нас особняк. «В счет гонораров за будущий телефильм и грядущий, в очередь за ним, сериал». Так было определено договором. Стало быть, они твердо готовили и сериал! Узнать, сколько в нем намечается серий, я не отважилась.

Мама предупредила:

— Не обольщайся! Всякое бывает… И не извещай сама об этом общественность. Чтобы не сглазить!

О том, что моя педагогичная мама верит в сглаз, я узнала впервые.

И режиссер не спешил:

— Прежде чем согласиться на сериал, я ознакомлюсь со сценарием, который за моей спиной уже заказали.

Больше всего обращенных ко мне просьб, а то и молений касались детей.

— Дети приносят столько волнений и опасений! Я не буду рожать детей! — начитавшись пришедших в мой адрес писем, предупредила я родителей.

— А кого ты будешь рожать? — поинтересовался папа.

— Свои фантазии, выдумки…

— Важно, от кого рожать!

Папа таким образом напомнил, что от него родилась я.

— Не ранова-а-то ли ты вступил с дочерью в эту дискуссию? — вмешалась мама.

— Из-за детей очень много непредвиденностей, метаний, — еще раз обосновала я свое заявление.

— Но и счастья от них тоже мно-о-го! — Мама в знак значительности фразы протянула гласную букву.

— От них много счастья? Ты имеешь в виду меня?

— Почему исключительно тебя? — одернула она меня, вернувшись к своей педагогичности.

«Ушинский ты наш! Песталоцци ты наш домашний!..» — сравнивал маму с великими педагогами папа. Себя он с ними не сравнивал.

Необходимо было оправдать папино доверие к моему «особому» дарованию и что-то изобрести.

«Телефильм, сериал… Не завалят ли меня гонорарами? — обеспокоилась я. — Стану ими делиться. У меня уже был опыт. И он мне понравился…»

Я углубилась в самые драматичные письма. И вдруг, как всегда внезапно, меня осенило! Фактически меня осенил режиссер, для которого озарять меня находками и поступками стало второй профессией. Сразу после того, как я помогла мальчику, он спросил:

— Тебе нравится весьма почитаемая мной киноактриса Одри Хепбёрн?

— Та, которая играет в давней-предавней картине «Римские каникулы»? И еще более покорила меня в роли Наташи Ростовой в фильме «Война и мир»? Бабуля, помню, сказала, что Лев Толстой был бы доволен.

— Трогательно, что ты это помнишь! — Режиссер прокатил по дивану два своих шара.

— Я смотрю эти картины каждый раз, когда они снова появляются на экранах. И непременно что-то новое в них нахожу.

— Я знал, что у тебя тонкий вкус.

Хваля человека, разбирающегося в искусстве, подчеркивают, что у него «тонкий вкус». Тогда, порицая неразбирающегося, надо говорить, что у него «толстый вкус». Но так ведь не говорят.

Я удивлялась, когда натыкалась на «языковые» странности. Удивляться меня научила бабуля.

— А ты не ведаешь, что в чем-то близка Одри Хепбёрн?

— Ну это слишком…

— Одри заботилась о детях в международном масштабе.

— А я помогла всего одному мальчику…

— Не помогла, а спасла его. И еще спасла его маму. Уточню: вернула к жизни двух человек! Все равно ты права: сравнивать тебя с Одри Хепбёрн нелегко. Но что-то общее есть. Ты всерьез задумала своими заработками делиться?

— Догадываюсь, что… всерьез.

— И мама с папой тебя поддержат?

— Они согласятся.

— Тогда замысел свой уточни. Помогай не вообще, а в экстренных случаях. Как было со спасенным мальчиком. На большее твоих гонораров не хватит. К тому же я не допущу, чтобы ты осталась без заработка за свой — ох какой трудный! — труд. Прости за тавтологию. — Что такое «тавтология» мне когда-то объяснила бабуля. Нет, она не покидала меня! — Сумей сделать так, — продолжал режиссер, — чтобы и другие, которые побогаче, чем ты, следовали твоему примеру.

— Но как это сделать?

— Уж ты-то сумеешь придумать. Я тебя знаю! И не называй свой дом ни коттеджем, ни виллой, а называй его так: «Отзывчивый дом Смешилки».

— Как же я сама?..

— Это я подскажу, что твой дом заслужил такое имя. Поначалу можешь проявить застенчивость и «отбрыкиваться». Но в меру. Чтобы мне вскоре удалось тебя убедить!

— Постараюсь…

— В письмах, которые ты читаешь и перечитываешь, матери сетуют на то, что обращались к «денежным мешкам», но никто на их просьбы пока не отозвался. А ты уже отозвалась. И будешь впредь отзываться: я тебя знаю! Но не в одиночку. А и других вдохновишь. Если же не захотят вдохновляться… придумай, как «денежные мешки» потрясти. Тут уж в советах ты не нуждаешься! Но помни, что сама ты на «денежный мешок» не тянешь. А тянешь на вместительную элегантную сумку. Не сумочку, конечно, а сумку. Однако не более того. Ну а ежели задуманный студией сериал согласятся посвятить твоему дому, я соглашусь снимать его без раздумий.

Не дожидаясь, когда нам предложат сценарий, я придумала его сама. Воспользовавшись и мыслями режиссера… Вот как это случилось.

Мама почему-то не переставала с беспокойством отмечать, что я слишком часто «догадываюсь», «подмечаю», «обращаю внимание». Ей представлялось, что в этом есть какой-то непредсказуемый риск. Но разве человек в силах себя переделать? Он способен лишь делать вид, что переменился. А я и вида не делала. Поскольку делай не делай, но обязательно поступком каким-нибудь обнаружишь, что «каким ты был, таким ты и остался».

Пишу об этом, так как — прости меня, мамочка! — подметила, что люди разных характеров, нравов в некоторых ситуациях — вот, например, на торжественных приемах, презентациях — ведут себя одинаково. Можно подумать, что все они счастливы, все безмерно благодарны судьбе, когда друг с другом встречаются. Даже если встретились первый раз в жизни.

Но меня-то узнавали на самом деле! А узнав, изображали восторг. В тех ситуациях многое изображалось, а не происходило естественно. Восторженно встречали меня и бизнесмены. Предприниматели были разные, но манера общаться со мной — одинаковая. Все напяливали на лицо такую радость, точно наша встреча была одной из главных устремлений их жизни. Все они были явно не дворянского происхождения: жали мне руку с такой силой, что потом впору было обращаться к врачу. Бабулины друзья по дворянской линии делали это иначе. И хохотали иные из них — часто без всякого на то повода — столь оглушительно, что люстры под потолком, мне казалось, начинали подрагивать. И все протягивали мне не только восторг, но и свои визитные карточки. Вручение такого «подарка» сопровождалось одними и теми же обещаниями: «Если понадоблюсь, буду всегда готов!» Хотели наладить со мной отношения. На всякий случай?

— Вот сейчас, господа, вы мне и пригодитесь! — потирая ладони, произнесла я. — Вы мне чрезвычайно понадобитесь!

Если сам режиссер во мне не сомневался, могла ли в себе сомневаться я? Сомнения замедляют действия. А медлить я не собиралась.

Я вытащила из ящика письменного стола сразу пятьдесят пять визитных карточек, набранных изысканными шрифтами и как бы отполированных. На пятерки я не училась: на это у меня не было времени. А тут сразу пятьдесят пять! В тетрадках я нередко наталкиваюсь на странные ассоциации…

Но возвращусь к визиткам. Они подсказали мне сразу пятьдесят пять телефонных номеров. Среди них были и «доверительные» номера личностей не просто состоятельных, а тех, кого именуют магнатами. На обороте многих визиток были добавлены и имена жен. «Вслушаюсь-ка я чутко и в ваши голоса, госпожи жены! Чтобы после безошибочно воспроизвести! И на диктофон ваши голоса запишу, чтоб не забылись!..» Голоса самих бизнесменов я воспроизводить не собиралась (они, как правило, были мужскими). «А вот голоса их жен использую обязательно», — пообещала я самой себе.

Все же одна представительница «большого бизнеса» была женского пола. И я задумала с нее начать… режиссером придуманную затею.

Богачка подошла к «доверительному» телефону сама. Верней, включила мобильник, потому что находилась в автомобиле.

— Сама Смешилка удостоила меня звонком! — наигранно восхитилась она.

О, сколько я наслушалась таких восклицаний! (А может быть, они были искренними?) Отвечала же я на них не с восторгом, а со спокойным достоинством: «Да, это я».

Запись голоса бизнесменки на диктофоне и в моей памяти началась.

— У вас есть дети? — спросила я.

— У меня уже пятеро внуков!

— Тогда вы, безусловно, отзоветесь на мои предложения.

— Какие предложения? — насторожилась она.

И сразу же, без промедлений, я попросила ее подать благородный пример всем остальным состоятельным людям: пожертвовать средства на срочную помощь девочке, страдающей одним из коварных недугов.

— Какой кошмар! Я постараюсь сейчас же, немедленно!..

Ее «постараюсь» мне не понравилось. Чтобы отступать бизнесменке было некуда, один из ведущих радиоканалов назавтра же запустил нашу беседу в эфир. Так все же было надежнее.

Бизнесменка, имевшая пятерых внуков, спасла незнакомую ей «внучку». В финансовом союзе со мной…

Удача подхлестнула мою изобретательность, и я надумала мобилизовать бизнесменов как бы «оптом», а не в «розницу».

Позвонила по всем остальным номерам. Нескольких солидных предпринимателей в стране не оказалось, остальных я пригласила в ту самую телестудию, с которой началась моя дорога в известность. Я так волновалась, что пообещала каждому: «Вас ждет нежданный сюрприз!» Как будто сюрпризы бывают «жданными». Все до единого пообещали явиться. И не в одиночестве, а со своими женами. Если кто-то и предпочитал явиться не со «своей», то уж, безусловно, не под юпитеры телестудии.

С телеканалом мной и режиссером все было договорено: мы разъяснили, что придуманная мной затея телеканал обессмертит. А кто же не хочет бессмертия? Для бизнесменов же само появление на экране было рекламой. Да плюс еще и обещанный мной сюрприз!

Но сюрпризы бывают и неприятными… Об этом бизнесмены, похоже, забыли. Так или иначе, но в студии их с женами с ходу начала увековечивать кинокамера. Она на миг задерживалась на каждом бизнесменском челе — и каждое отвечало улыбкой. Еще более широкой, чем на приемах и презентациях… Можно даже сказать, ликующей. Жены вторили ликованию мужей. Никто не догадывался, что их ждет дальше. Магнаты выделялись приветливостью покровительственной, но заранее многообещающей. Хоть и они ни о чем не догадывались.

— Вот с этого и начнется телесериал, посвященный «Отзывчивому дому Смешилки»! — торжественно сообщил режиссер. — Да, таким будет старт… А затем последуют пятьдесят серий: по числу присутствующих здесь мастеров бизнеса. Каждая подробно сосредоточится на судьбе юного человека, нуждающегося в гуманной поддержке, которую каждый из вас, мы уверены, и окажет. Итак: пятьдесят документальных фактов, пятьдесят ваших благотворительных дел и улыбок. Кстати, улыбки камерой зафиксированы… Поздравляю всех с тем, что съемка многосерийной телевизионной картины сделала первый шаг!

Это и был мой сюрприз. Деваться приглашенным было некуда — и они опять осветились не одними юпитерами, но и улыбками. Правда, уже не столь единообразными.

— Вскоре, поверь, все наши гости поймут, что прославиться благородством им и их бизнесам крайне выгодно. Ну а вслед за ними… Одним словом, за полсотней серий могут появиться следующие полсотни, — сказал режиссер, когда съемка закончилась. — Кроме того, выглядеть гуманным хочется каждому нормальному человеку. А уж оказаться героем фильма… Тут и говорить нечего! Слаб человек, даже когда силен! — Его «шары» привычно и торжествующе проделали свой путь по дивану. — И не исключено, что тебя снова понесут на руках! В том шествии я с наслаждением буду участвовать…

— Спасибо! — сказала я так, будто меня уже понесли.

Сериал, который режиссер снимал — со мной в главной роли! — набирал обороты. Одновременно монтировался фильм об, увы, покинутой нами квартире. Однажды я осмелилась упрекнуть режиссера в том, что иногда он, сокращая снятый материал, режет его «по живому». С тех пор режиссер «резал» кадры, связанные со мной, столь осторожно, точно боялся ненароком «поранить» меня… не на пленке, а в действительности. И определял судьбу тех кадров в присутствии исполнительницы главной роли. То есть при мне.

— Ну а почему мы, в основном следуя твоему сценарию, не обращаемся к тем, которые предпринимателями не стали? Мы их обижаем. Без них сериал о твоем «Отзывчивом доме» будет многими зрителями не одобрен, — неожиданно предупредил режиссер.

«О чем он печется в первую очередь — о сериале или о моем „Доме“? — спросила я себя. И, защищая режиссера, поспешно сама же ответила: — Одинаково и о том и о другом!»

Словно услышав его, и папа высказался очень похоже:

— Ну а те, которые не «гибнут за металл», так как за него не воюют, могут пригодиться тебе своими знаниями, своими очень важными, но неважно оплачиваемыми профессиями…

Я прислушалась — и немедленно обратилась по радио к тем, кого именуют «рядовыми гражданами».

— Как раз они, «рядовые», первыми поднимаются в праведные атаки. И к тому же их большинство, — поучал меня режиссер.

И оказался прав: «рядовые» сразу отозвались на мой призыв. Обошлось без подделки чьих-либо голосов и других завлекающих приемов с моей стороны.

— Ты знаешь, в каком возрасте обожаемая нами Одри Хепбёрн взялась опекать подростков и детей всего мира? — экзаменующе спросил меня режиссер. Я была не в курсе. — Ей стукнуло приблизительно лет сорок пять. А тебе? Не сомневаюсь, что еще никогда и нигде девочка, подросток, не организовывала «Отзывчивого дома». До́ма заботы о своих сверстниках! И тех, кто помоложе… Имеет место, вновь напомню, уникальнейший случай. Сериал расскажет о небывалом историческом факте! — Режиссер трижды прокатил оба своих «шара» по дивану, что было приметой крайнего творческого возбуждения.

«Не слишком ли это? Новый фильм, а за ним — сериал? — Но тут же скромность свою я обуздала: — А почему чересчур?»

Режиссер подошел к окну и тем же торжествующим тоном сообщил:

— Жаждущие подмоги столпились возле твоей виллы! — Сообразив, что ликовать по поводу больных или обделенных заботой странно и неэтично, он сбавил тон: — А вообще-то сердце болит от этого зрелища…

И мое сердце сжималось от иных просьб, порой буквы в письмах размывались от слез.

Дом наш притягивал к себе все больше людских надежд. Менеджер и продюсер видели в этом дополнительную рекламу сериала, а я — требование оправдывать чужое доверие.

Студия направила мне, как говорили, «на выручку» трех женщин, которых представили продолжателями традиций матери Терезы. Все трое, и правда, умели сострадать, успокаивать, выстраивать справедливую очередь из писем и их авторов. Но превращать надежды в реальность было моей обязанностью. Это не освобождало от занятий в особой гимназии. А в сутках были все те же двадцать четыре часа…

— Ничего страшного, — успокаивал меня папа. — Вспомни, сколько профессий было у Леонардо да Винчи.

Меня не переставали сравнивать с бессмертными. Всерьез я этого, конечно, не воспринимала. Но все же яснее осознавала, что на подробные записи в тетрадках времени может и не хватить. Хотя Леонардо да Винчи его бы нашел.

Свои тетрадки я доверяла читать только бабуле. Но ее уже не было… И я решила познакомить с ними родителей.

В тот поздний вечер я, по привычке уютно устроившись в своей постели, с удивлением услышала, что мама читает папе в их спальне страницы моих тетрадей. Слышимость в нашем доме была безупречная, что не вызывало у меня никаких претензий… Учитывая это, мама читала негромко, но так выразительно, чтобы папа мог вникнуть в текст.

За́ полночь, пробудившись, я услышала, что чтение за стеной продолжается. Вначале мама с папой то и дело смеялись. А после стали смеяться реже…

Я вновь засыпала и просыпалась, а мама не прекращала читать. Папа же не прекращал ее слушать. Так было до рассвета…

А утром — перед работой, за завтраком — они, явно взволнованные, не находили нужных слов. И сообщили, что детально выскажутся вечером. Но вовсе не откликнувшись на прочитанное, они уйти не могли. И стали прятать свою взволнованность за вроде бы второстепенными соображениями, которые привели меня к серьезным выводам…

— Чем дальше читаешь, тем меньше в твоих записках юмора, все больше тревог и печалей, — заключила мама.

— Я становлюсь скучнее?

— Ты становишься старше, — поправил меня папа.

— Никто не может успеть повсюду, — растолковывала мне более приземленная мама. — Надо выбрать для себя то, от чего нельзя отказаться. Чтобы не отказаться в конце концов от самой себя… Дела и цели не будут сокращаться, а станут со временем, уж поверь, лишь увеличиваться, нагромождаться!

— У тебя обилие многоточий, — подметил привыкший подсчитывать папа. — Означает ли это, что, написав, продолжаешь всматриваться в то, о чем ты уже написала?

— Всматриваюсь, восстанавливаю дополнительные факты, детали… А записать уже некогда… — Ответ я вновь завершила многоточием.

Отчетливо поняв, как я разрываюсь, и папа занял более гуманную по отношению ко мне позицию.

— Когда-нибудь ты превратишь свои тетрадки в книгу воспоминаний, — сказал он то, что и сама я когда-то предполагала. — А воспоминания в подробностях пишутся на склоне лет.

И я согласилась подождать со своими подробными воспоминаниями до того «склона», о котором сказал папа. Ничего не поделаешь… До свиданья, мои тетрадки!

…Где все это произошло? И произойдет то, о чем я еще напишу в будущем… В какой стране? В каком городе? На каком континенте? Что за разница! Люди — и я в том числе — всюду смешные. И грустные… Они похожи друг на друга. И совсем не похожи: каждый по-своему ходит, и по-своему спит, и по-своему смеется… И по-своему плачет.