Смородиновый лес

«Мерцающая пропорция» и поэтический жест в стихах Марины Чирковой

Говоря о поэзии Марины Чирковой так и хочется прибегнуть к тому способу взаимодействия с реальностью и со словом, который в этой поэзии наиболее явлен. То есть: прикрыть глаза и накамлать ассоциаций, довериться и поддаться стихии звука, позволить ей увлечь себя и нести, гнать перекати-полем, наматываясь до плотности образа (или мысли). Щебетанье пташек в древесной кроне; порыв ветра — пташки вспорхнули, кроны всколыхнулись, качнулись в одном направлении, по ним словно бы прокатилась волна, продолженная за рамки образа кипой сорванных листьев… Извечный природный жест, всегда волнующий наблюдателя. Марина Чиркова умеет видеть жесты природы и делать их жестами поэтическими. Природа «дикая» живёт в её стихах как нечто стихийное, неисчисляемое — охапками, копнами, грудами, буреломными зарослями, смородиновыми кущами, травными гнёздами-колтунами, в которых всё перепутано и взаимопронизано, «выдохнуто» одно в другое, но при этом — «слова не сломаны о слова». Природа «очеловеченная», городская, присутствует в стихах Марины более сдержанно, компактно, не выплёскиваясь смыслово и интонационно за некие заданные автором контуры:

вымыто, стёрто. я — только контур.

пробегая, его заполняют

чужие собаки,

мальчишки,

мамашка с коляской и книжкой…

Психоделика звука, кружение речи внутри самое себя, как бы свивающей кокон из полупрозрачных интонационных волокон (словно «сладкую вату» наматывают на палочку-ось), с частой россыпью осколочной, бликовой образности в этой «вате»:

Вдохом поймай, отпусти на выдохе —

дёрнусь, но снова — ручные, ручьёвые

волосы, полосы светлые… вылетит

слово… моё ли, твоё или чьё оно?..

Марина Чиркова, безусловно, относится к тем поэтам, которые скорее ворожат, нежели конструируют. И ворожит она — на звук, по аналогии с тем, как можно ворожить на воду, на огонь, на другие «подручные материалы» в магии. Ворожба на звук — так назову её технику, не вполне научно, но зато очень даже поэтично, на мой взгляд!

А чувственность — раскрошена, хрустит осколками стекла, оцарапывает «декабрьской щетиной», агрессивна — ранит «розовые бутоны», протискивается «меж коленных чашек», настаивает: соль, песок, щетина, толчёное стекло! Эта жёсткая, колючая взвесь стольких компонентов, одинаковых по своей функции «ранить», застигнута нами как бы в момент медленного вращения в небольшом хрустальном шаре стиха. Автор встряхивает шар — и взвесь приходит в движение.

На мой взгляд, образность здесь слишком лобовая, откровенно обращённая к рефлексам читателя (как скрип мела по доске или наждака по стеклу вызывает невольное содрогание). Возможно, так и задумано. Показать истинную природу «щастья». От настоящего «щастья» мороз по коже и рефлекторно сводит скулы:

нечаянно?

нет — в пот ошпариваясь,

небритою декабрьской щетиной

по голым розовым бутонам,

морским песком меж коцаных коленных чашек —

сжимало нас до полного,

до щастья…

А в «Бабьем лете» чувственность другая. Читая это стихотворение в первый раз, я была уверена, что в мои предпочтения оно не впишется… пока не дошла до концовки. Тут-то оно всё и сложилось, один к одному. Сумбур ассоциаций, грамматические фрагменты и вкрапления (вместо нормальных грамматических конструкций), охапки всевозможной ботаники, все эти пижмы, ежи, мятлики, розы и чертополох, каштаны и вишни, мята и лебеда; расшатанный, рваный ритм, как бы передающий сбивчивое дыхание лир. героини, упавшей в объятия своего любимого — как в густые травы, всё это было для того, чтобы

шёпотом в макушку выдыхать мотыльков

где слова не сломаны о слова.

Воспринятое целиком, оно именно что «выдохнулось» в меня-читателя, душистым растительным облаком, ворохом, в котором всё перемешано-переплетено, но не «сломано» друг о друга. Настоянный на лете ароматный сбор, сбор-взвесь, существующий в воздухе наподобие лёгкой насекомой стайки. И одновременно — властная, повелительная чувственность: «поймал русалку терпи обняв». (Наличие здесь русалки не смущает: это лесная, луговая русалка, богиня трав и цветов.) Какими-то другими, более выдержанными и «устойчивыми» фразами здесь написать было бы просто невозможно. Обычно такой сумбур в поэзии воспринять мне очень сложно, но тут — редкое исключение. Стих убедил и впечатлил меня.

Говоря о переимчивости Марины и её таланте продлять «жестикуляцию», подсмотренную у природы, в свои стихотворения, замечу: подсмотренное — не обязательно жест. Это может быть, например, мимика. Абрис. Лёгкий мимический абрис, набросок части лица, как в стихотворении «В январе». Зимняя река лежит белоснежным спящим драконом, который «…не откроет солнечного ока, // не шевельнёт хвостатую метель». Хороший образ, красивый и сказочный такой, но он не был бы столь зримым и убедительным, если бы не предшествующая строчка: «Совпавших губ обветренная кома». Не только поцелуй героев, но и два берега, как плотно сомкнутые губы некоего исполинского существа, вписанного в пейзаж (да собственно им, пейзажем, и являющегося). Этот пейзаж-коматозник убеждает меня, даёт мне достигнуть того уровня погружения в созданный автором мир стиха, на котором я уже совсем по-другому воспринимаю «спящего дракона» реки, его сказочность и красивость отступают на второй план, а волнует уже что-то совсем другое. Тихий зимний день на реке, эффект присутствия, подлинность узнавания… Это стихотворение более традиционно, не раздроблено внутри, состоит из фраз «нормальной» протяженности и грамматики. Да, Марина умеет и так. Без своего фирменного сумбура.

А вот одно из моих любимых у Марины — «Смородиновый лес». В нём, мне кажется, найдена идеальная пропорция между «камланием на звук» и ясностью, прозрачностью поэтического высказывания. Именно поэтому, мне кажется, оно производит ощущение чего-то такого большого, тёплого, эмоционально насыщенного и невероятно притягательного.

нет, мы другая половина неба,

где край листа двуручною пилою,

зелёным леденцом и двуязычным

блужданьем на просвет, на шёпот: слышишь,

садовник знает для чего привито,

а веткам незачем, им только дрогнуть

и прижиматься мокрым срезом к срезу,

и прирастать вживую, обнимая…

Мне кажется, эта мерцающая пропорция в стихах Марины Чирковой — это, фигурально выражаясь, как бы хребет дракона её поэзии (коль уж мы недавно говорили о драконе, то почему бы не использовать эту метафору, навеянную Марининым текстом). Хребет неровен, прерывист, состоит из острых пиков и впадин между ними, но он есть, и на нём, по моему мнению, всё держится. И голова, и крылья.

Петра Калугина,

филолог, поэт, победитель Международного литературного конкурса «Кубок Мира по русской поэзии — 2016»