Смотрите, мертвец идёт! [СИ]

Его пробуждение больше похоже на заряд ледяных утюгов дефибриллятора. Он никогда не привыкнет.

Стайлз ждёт, что желудок вот-вот скрутит в болезненном сухом спазме и по пищеводу поползут шершавые змеи бинтов. Он ждёт, что из мрака комнаты синхронным строем выступят воины Они, высасывая сквозь прорези своих железных масок его душу. Каждый раз, открывая глаза, он ждёт, что увидит у кровати Эллисон, зажимающую липкими алыми руками свой живот.

На столе тикают часы. Стайлзу кажется, что он слышит жужжание шестерёнок. Чувствует спусковой механизм под пластмассовым циферблатом, покрытым сетью царапин. Стайлз давит ладонями на уши, чтобы не слышать оглушающего грохота секундной стрелки.

Это не кошмары, это жирные куски реальности, нарезанные, как киноплёнка. Всё то, о чём он мечтает забыть каждую секунду своего существования, снова и снова возвращается каждую ночь.

Затягивает жёсткую петлю на шее.

Иногда Стайлзу видится, как он стоит на коленях посреди комнаты, судорожно тащит грязные растрёпанные бинты из своего рта, а они цепляются за зубы, смешиваются с желчью и дерут язык. И не заканчиваются, не заканчиваются, не заканчиваются. Он хочет забыть это. Он хочет проснуться однажды и не ощутить ничего. Как будто не было никакого прошлого. Как будто Стайлза Стилински никогда не было в этой постели. Как будто он никогда не имел отношения к смерти девушки своего лучшего друга.

А иногда Стайлзу видится, как он распарывает свой живот острым лезвием катаны. Ему кажется, что это был бы отличный ход. Что, если бы он решился тогда, до того, как активировалась точка невозврата, всё это имело бы смысл. Охуенно огромный смысл. До того, как он понял, что уже перелетел далеко за грань. Погряз по самые уши. До того, как всё чаще в голове появляется мысль: зачем они вернули тебя обратно?

Мысль: чем ты отплатил им за это?

Наверное, они вернули тебя, чтобы никогда не простить. Никогда. Наверное, это такая извращённая казнь. Всё равно, что вылечить тяжелобольного, а потом выстрелить из кольта ему между глаз. И Стайлз согласен.

Он согласен с тем, во что начинает превращаться его жизнь. Он смотрит, как Скотт молча заносит в гостиную игровую приставку, которую когда-то брал порубиться в гонки. Скотт предпочитает смотреть куда угодно — на занавески, на старый диван, на пульт от телевизора, на неровную стопку журналов, — а потом так же молча выходит из дома Стилински, захлопнув за собой дверь.

Бах.

Стайлз соглашается со Скоттом. Он не предлагает чай, не предлагает в пятницу сходить на игру, он рассматривает запутанные провода приставки и молча соглашается.

Отец выходит из кабинета и спрашивает: «Это был Скотт?», когда машина отъезжает с подъездной дорожки. Отец спрашивает: может быть, что-то произошло? Что-то, о чём ему стоило бы знать, пока не случилось чего-то ужасного? Стайлз качает головой, подключая приставку к телевизору. Всё ужасное уже случилось.

Он говорит:

— Нет, ничего. По-моему, я просто подвёл его, больше ничего.

Говорит:

— По-моему, я подвёл их всех.

И:

— Не парься, па.

Джон смотрит на него очень внимательно. Смотрит, как смотрел бы любой другой отец, который хочет сказать что-то вроде: это не твоя вина, ребёнок.

Стайлз переводит: ты проебался, но я всё равно люблю тебя. И любил бы, даже если бы Ногитсуне выдрал мои внутренности твоими же руками.

Стайлз уверен — он подвёл и отца тоже. Плюс один в большую копилку смертных грехов.

Перед уходом Джон обнимает и хлопает его, малолетнюю сволочь, по плечу, как взрослого мужчину. Мягко говорит:

— Просто дай ему время. Пусть поостынет.

Железная звезда обжигает холодом щёку.

Стайлз сжимает зубы, сжимается весь, с ног до головы. Ему больно там, где касается рука Джона. Там, и намного глубже — где-то в костях, в подкорке. Тянет, жжёт, отторгает родное касание.

Отец замирает, когда Стайлз отшатывается от него. Стайлз смотрит на рацию, всунутую в нагрудный карман отцовской куртки. Смотрит на значок. Отворачивается.

— Ты в порядке?

— Ага.

— Ты уверен?

Стайлз кивает, засовывая холодные руки глубоко в карманы джинсов.

Во что тебя превращает это дерьмо?

Через несколько секунд хлопает дверь, а он всё не поднимает глаз. Ему стыдно, и его тошнит.

…Он гуглит «фобии».

Гуглит: «боязнь прикосновений».

Гуглит: «гаптофобия в результате изгнания злого духа».

Гугл отвечает: «Возможно, вы имели в виду „гаптофобия в результате автомобильной катастрофы“?»

Стайлз захлопывает ноутбук и садится на постель. Сидит в своей комнате, пока она погружается в полную темноту.

Ему снится ещё один отрывок недалёкого прошлого: на похоронах Эллисон он смотрит только на гладкую деревянную капсулу, которой почти не видно из-за цветов. Не поднимает взгляд, чтобы случайно не увидеть серое лицо Скотта, или глядящую в пустоту Лидс, или застывшего и какого-то помертвевшего Арджента. Отец стоит рядом, не касаясь даже плечом, но Стайлз чувствует его желание увести Стайлза отсюда.

Ты проебался, но я всё равно люблю тебя.

Ему не снятся кошмары, но он снова просыпается, задыхаясь. Въёбывает двойную дозу аддерала и больше не спит.

На следующий день Скотт мимоходом извиняется за то, что сегодня пятница. За то, что они не пойдут на игру, как в прошлый вторник не пошли на тренировку. Как в позапрошлый четверг случайно оказались в разных списках дополнительных классных занятий.

Скотт мимоходом извиняется и тут же уходит — у него тест по английскому. Или отработка у Хьюберта. Или он просто не хочет больше говорить.

Лидия поджимает губы и ободряюще улыбается прямо в эту тонкую сжатую линию. Ей вслед выворачивают шеи все парни школы — этой и любой другой. На ней сегодня юбка по колено, цветом напоминающая жжёный тростниковый сахар, бежевая блуза, волосы собраны в свободный узел, а помада — цвета переспевшего граната. Какой-то мудак кричит ей: «Мартин, это преступление — отвернуться от тебя».

Лидия как будто не слышит, она смотрит только на Стайлза. Стайлз считает, что всё, что её окружает примерно лет с двенадцати, похоже на конвейер нескончаемого дешёвого фарса. Он считает, что от такого количества лести в минуту можно заработать диабет.

— Ты должен дать ему время, — говорит она, закрывая шкафчик.

Стайлзу кажется, что придурки вокруг сейчас начнут тыкать в него пальцами и кричать: «Смотрите, мертвец идёт!». Но они не начинают.

— А? — переспрашивает Стайлз. Встречается с ней глазами. — А, ты об этом. Я в норме, я его понимаю. Знаешь, если бы Скотт въебался в дерево и разнёс мой джип на куски, я бы тоже обиделся.

Очень плохое сравнение.

Лидия молчит и вертит на пальце брелок с ключом от своего шкафчика. Помимо ключа там прицеплена какая-то мелкая игрушка и брендовый логотип Gucci. Она осматривает Стайлза с почти маниакальной дотошностью. Руки, лицо, лямки рюкзака, старые конверсы.

Ещё какой-то мудак, проходящий мимо, говорит: «Хэй, Лидия, классно выглядишь».

Она как будто не слышит. Она смотрит только на Стайлза. Спрашивает:

— Ты ведь уже не помнишь, что может означать словосочетание «употребление пищи», да?

— Я не самый голодный человек в этом городе.

— Отлично. Мы сейчас идём в столовую, где ты сядешь и поешь нормальной еды, но не тот коктейль из транс-жиров и канцерогенов, что здесь готовят. У меня с собой два вегетарианских бургера с тофу.

«Транс-жиры и канцерогены», — повторяет про себя Стайлз. Транс-жиры и канцерогены. Это невозможно повторить быстро.

И ещё.

Он не въезжает в понимание, адресованное ему. Пониманием наполнена она вся, от и до. Со дня похорон Эллисон. Со дня, когда Скотт разучился смотреть ему в глаза.

— Я, если честно, — говорит Стайлз, — никогда не замечал за тобой тяги к благотворительности и помощи всем сирым и убогим неудачникам Бейкон-Хиллз. Зачем тебе это?

Лидия даже не оборачивается.

— Не налегай на жареную картошку, если не хочешь, чтобы к тридцати твои сосуды превратились в труху.

— Зачем ты это делаешь?

— Термическое воздействие на белки при жарке пищи просто убийственно действует на твои органы. Запомни это, если не хочешь к пенсии заполучить себе огромную опухоль вместо печени.

— Ты серьёзно? Посмотри на меня.

Лидия на ходу заправляет выпавший из причёски локон за ушную раковину и не оборачивается. Стайлз тупо смотрит на несколько светлых точек в хряще её правого уха. Она не надела серьги. Её туфли — цвета кокосового молока.

— Только не говори, что считаешь меня настолько мудаком, чтобы пойти и наложить на себя руки, — не верит Стайлз. — То есть, если это элемент дружеской поддержки, то да, спасибо, но если ты просто присматриваешь за мной, как за ребёнком, который в любой момент может обоссаться…

Она молчит.

Он резко останавливается.

Он хочет взять её за плечи и сильно встряхнуть, но это выглядело бы странно. И Стайлз не уверен, что прикосновение к ней не разнесёт ещё больше боли по его организму.

— Лидс, я серьёзно, я, блядь, очень серьёзно, ладно?

Лидия оборачивается сразу же. Смотрит прямо в глаза. Кожа её лица цветом похожа на сливочный крем, в котором перебили корицу и пару раз мазнули ягодным сиропом по поверхности.

Она злится. Шипит:

— Эллисон мертва.

— Да, я знаю. Спасибо! Как раз собирался напомнить, по чьей вине.

Что-то в выражении её лица на секунду меняется, но в следующий момент она скрывает это, упрямо вздёрнув подбородок. Делает шаг к нему и указывает пальцем куда-то в центр расстёгнутых пуговиц клетчатой рубашки. В грудную клетку.

— Мой диетолог говорит, что повышение холестерина плохо сказывается на цвете кожи и работе сердца. Так что стейки-гриль тоже желательно исключить из рациона. Так же, как и самобичевание, — оно, поверь мне, сейчас ни к чему. Если ты прекратишь на минуту винить и жалеть себя, ты увидишь то же, что и я.

Кто-то кричит: «Мартин, выходи за меня!»

Стайлз открывает рот и хлопает глазами.

Стайлз ни черта не понимает, но, сидя в школьной столовой и заставляя свои челюсти пережёвывать вегетарианский бургер с тофу, мысленно благодарит Лидию.

Он сам не знает, за что. И больше вопросов не задаёт.