Глава одиннадцатая СТАРИК

Биопотенциал у Старика оказался немногим выше обычного, но Элефантова это не особенно огорчило. В последнее время работа отошла на задний план, на первый же выдвинулись проблемы, ранее для него не существовавшие, в которых он мучительно пытался разобраться, путался, не получая прямого, однозначного и ясного ответа, и оттого злился сам на себя.

Теперь он пытался сделать то, чего обычно не признавал: прибегнуть к посторонней помощи и использовать уникальный жизненный опыт Старика в качестве рабочего инструмента для решения задачи, оказавшейся не по зубам ему самому.

Старик пошел навстречу: рассказывал, отвечал на вопросы, приводил примеры. Они немного сошлись — побывали в гостях друг у друга, однажды далеко за полночь пили водку, которую Элефантов не переносил, а Старик употреблял как воду.

Элефантова удивляла монолитность личности Старика, исходившая от него внутренняя сила и непоколебимая уверенность в себе, он остро ощущал: именно этих качеств не хватает ему самому — и в глубине души надеялся, что общение с новым знакомым поможет их почерпнуть. Но, передергиваясь после пятой рюмки, от которой он при других обстоятельствах и в другой компании, несомненно, отказался бы, Элефантов позволил себе понять, что твердость характера и другие привлекательные личностные качества — штука незаемная и, например. Старик не стал бы делать того, чего ему не хочется, чтобы не отстать от него, Элефантова, либо от кого-нибудь другого, сколь бы уважаем и авторитетен ни был этот самый другой. Потому что Старик не ориентировался на других, не чувствовал зависимости от них и оттого не старался им подыграть, не стремился понравиться, произвести благоприятное впечатление. Поддержку своим решениям и поступкам он находил в себе самом. Склонный к образному мышлению, Элефантов, опьянев, представил, что вместо позвоночника у Старика стальной стержень, откованный в жестоком страшном горниле и имеющий форму трехгранного штыка. И тут же почувствовал собственные гибкие позвонки, готовые в любой момент сложиться самым удобным образом.

Он был не прав, доходя до крайности в болезненном самоанализе. Он не был трусом, подхалимом и приспособленцем, не кланялся начальству, не угождал людям, от которых в какой-либо мере зависел, и твердостью позвоночника выгодно отличался от многих из тех, кто его окружал. Если бы он хотел покоя, достаточно было оглянуться вокруг. Он, истязаясь вопросом о своей состоятельности как личности, искал критериев высшей пробы и поэтому проводил сравнение со Стариком, которое, естественно, успокоить не могло, хотя и в Старике отыскивались крохотные человеческие слабости.

Некоторые странности поведения. Иногда он пропадал неизвестно куда, появляясь так же внезапно, как исчез. Однажды Элефантов случайно встретил его у привокзальной пивной в компании нетвердо стоящего на ногах татуированного субъекта и пока растерянно думал, следует ли подойти. Старик равнодушно повернулся спиной.

Были у него и свои болевые точки" которые Элефантов тоже нащупал случайно.

Из потертой планшетки вывалился пакет со старыми фотографиями. Пожелтевшая бумага, растрескавшийся глянец, на обороте чернильным карандашом короткие пометки.

Группа немецких офицеров возле заляпанного грязью «Опель-Капитана».

Первый слева — Старик. Псков, 1942.

Трое обросших, изможденных, но весело улыбающихся парней в фуфайках, с автоматами. Лес, 1942.

Печальный очкарик с впалыми щеками. Вася Симкин. Пог, в 1942.

Старик в польской форме, конфедератке, грудь в крестах. Радом, 1944.

А вот совсем другие снимки — портреты в три четверти, чуть нерезкие, переснятые с официальных документов — кое-где в уголках просматривается идущий полукругом готический шрифт печати. Одинаковые мундиры, похожие лица — властность, высокомерие, презрение. Отто фон Клаймнихаль, Фриц Гашке, Генрих фон Шмидт… И даты: 4 октября 42-го, 12 ноября 43-го, 3 января 44-го…

Последняя фотография того же формата, но отличная от других, коротко стриженная симпатичная девушка, прямой взгляд, советская гимнастерка с лейтенантскими погонами. Нерезкость, характерная для пересъемки, здесь отсутствует, имени и фамилии на обороте нет, только цифры: 9.12.1944.

Старик заваривал чай на кухне, и Элефантов пошел к нему спросить, действительно ли он снят с немцами или это переодетые разведчики, зачем в его архиве хранятся портреты врагов, что за девушка запечатлена на последней фотографии и что обозначают даты на каждом снимке.

Но он не успел даже рта раскрыть, как Старик почти выхватил фотографии, сунул их в пакет, пакет — в планшетку, до скрипа затянул ремешок и запер ее в стол.

— Ничего не спрашивай — про это говорить мне нельзя, время не вышло.

Элефантов, конечно, поверил бы в такое объяснение, если бы у Старика вдруг резко не изменилось настроение: он замкнулся, ушел в себя, а потом неожиданно предложил выпить водку и вместо обещанного чая поставил на стол литровую бутылку «Пшеничной».

Тут-то Элефантов, которому подобные перепады настроений были хорошо известны, понял, что дело не в каких-то запретах, а в глубоко личных, тщательно запрятанных причинах нежелания ворошить некоторые эпизоды своей жизни. Он понял, что у железного Старика в душе тоже есть незажившие раны, которые он неосмотрительно разбередил. И, не попытавшись отказаться, с отвращением проглотил содержимое первой рюмки.

— Вот этот твой прибор, он мог бы мысли читать? — неожиданно спросил Старик, будто продолжая давно начатый разговор.

Элефантов качнул головой.

— Жалко. А то б я за него руками и ногами схватился — и людей подходящих разыскал для опытов, и у начальства вашего пробил все что надо: деньги, штаты, оборудование!

— Для чего?

— Нужная штука. И нам для работы, и вообще всем.

— Непонятно.

— Вот смотри, — Старик загнул палец. — В прошлом веке разбойники изгоями жили, кареты грабили, купцов потрошили, женщин захватывали, награбленное в пещеры прятали да в землю зарывали. К людям путь заказан — на первом же постоялом дворе, в любом кабаке узнают — в клочки разорвут.

Одним словом — полная ясность: кто есть кто. Тридцать лет назад на притонах да «малинах» всяких жизнь ключом била: воровские сходки, гулянки, «правилки», разборы — блатное подполье — документов нет, железяки разные в карманах, облаву устраивай, хватай — тоже все понятно!

Старик загнул второй палец.

— А сейчас совсем по-другому… Выровнялось все, сгладилось, «малин» нет, профессионады вымерли или на далеком Севере срок доматывают, кто же нам погоду делает? Пьянь, шпана, мелочь пузатая, вроде работает где-то, дом есть, какая-никакая семья, а вечером или в праздник глаза зальет и пошел — сквернословить, бить, грабить, калечить… И снова под свою крышу, в норку свою — юрк, сидит, сопит тихонько в две дырочки, на работу идет, все чин-чинарем, попробуй с ним разберись! В душу-то не заглянешь!

Да это еще ерунда, а вот валютчики, взяточники, расхитители и прочая «чистая» публика так маскируются, что бывает их тяжело раскусить — можно себе зубы поломать. Вот тут-то такой прибор очень бы пригодился!

— И вообще, — Старик загнул еще два пальца. — Очень много живет на свете перевертышей. Внешность у них обычная, может, даже приятная, а нутро черное, гнилое…

Элефантов почувствовал, что у него захолодело сердце, а в голову ударила знакомая горячая волна, как обычно, когда он вспоминал о человеке, которого хотел выкинуть из памяти навсегда.

— …одежда, слова, косметика — шелуха, а попробуй докопаться до сути! Поступками человек меряется, только они тоже есть разные: для всех — одни, правильные, похвальные, а для себя — другие, тайные, которые повыгоднее.

В войну шелуха слетала, настоящие люди на фронт рвались или в тылу на победу до кровавого пота вкалывали, а сволочь всякая до тепла и сытости дотягивалась, продбазы, склады — и тогда жирные коты жировали, среди смертей, голода, разрухи сало со спиртом жрали, баб пользовали, золото на хлеб выменивали, впрок запасались… Только когда попадалась такая мразь, разговор короткий…

Старик скрипнул зубами.

— Да не все попались, не все, многие так и проскользнули в хорошую жизнь, на ценностях, мародерством добытых, благополучие свое построили и не сгорели синим пламенем, не провалились под землю.

Старик зло усмехнулся.

— И смех и грех. В сорок втором в Пскове охотились за одним эсэсовцем, большая шишка, вредил нам много и хитрый, гад, осторожный, как лис, всегда с охраной, маршруты меняет, каждый шаг в секрете держит, никак добраться до него не можем. Потом отыскали зацепку: он с секретаршей бургомистровой спутался, молодая сучонка, красивая, ушлая… Пришли к ней, прищемили хвост, дескать, сдавай, овчарка подлая, своего любовника, если жить хочешь, она шкурой почувствовала, что на краю стоит, и сдала его с потрохами. У него, оказывается, для постельных делишек специальная квартира была, ясное дело, без охраны — шофер с адъютантом, и все, там мы его и шлепнули, даже штаны надеть не успел. Ее, как обещали, — отпустили, живи, сучонка, да держись от фашистов подальше, а то заработаешь свою пулю. Пропала она куда-то, да иначе ей и не уцелеть бы — гестапо ее разыскивало, а лет пять назад выплыла: хлопочет о льготах как участник партизанского движения. Я, мол, помогала подпольщикам в ликвидации крупного эсэсовского чина, скрывалась от гестапо.

Старика передернуло от отвращения.

— Так что не только ценности мародерством добывали, но и славу, почести, пенсии… Этой-то овчарке не удалось: факты вроде сходились один к одному, да вспомнил ее кто-то, а сколько проскочило таких перевертышей! Тех, кто сильно напакостил, до сих пор находят и судят, а другие скрипят потихоньку, коптят белый свет, слюной заразной брызжут во все стороны. Они свое дело сделали — пронесли в наше время бациллы жадности, подлости, жестокости, посеяли их, потому что хорошего сеять не умеют, — щеки старика побагровели от гнева. — Когда юнцы своего сверстника до полусмерти избивают, чтобы джинсы содрать, завскладом дефицитный товар прячет и спекулянтам отдает за взятки, контрабандист икону старинную через границу тащит — все это всходы тех посевов. Так что нужен нам прибор, чтоб мысли читать, очень нужен!

Старик разлил водку, подвинул Элефантову банку консервов.

— Ну а пока его нет, давай выпьем, чтобы передохла нечисть двоедушная. Я ее всю жизнь давил и до самой смерти давить буду!

В сознании Элефантова мелькнула догадка, связывающая рассказ Старика с содержимым его архива. Вот оно что…

— Фотография того эсэсовца у вас в планшетке? В фуражке с черепом?

Фон… как там его?

— Клаймнихаль. Все они там, — мрачно процедил Старик и перевел разговор на другую тему, предупреждая вопрос, который неминуемо должен был последовать.

— Однажды я здорово жалел, что у меня такого прибора нет… Провалилась наша группа, серьезное задание сорвалось, шесть человек погибли — ребята на подбор. Такое происходило по двум причинам: случайность или предательство. Здесь случайность исключалась — операция готовилась давно, все продумано, взвешено, отработаны запасные варианты… Предательство исключалось тоже — люди испытанные, проверенные много раз, стальные люди. А факт налицо! Ломали головы, ничего не придумали. И вдруг оказывается, что немцы пятерых расстреляли, а шестой через пару дней к нам в лес пришел. Коля Финько — командир группы. Я ему как самому себе доверял. Раньше… До того…

Рассказал он, как их врасплох застали, у самого глаза тоскливые, ждет вопроса, а как ты-то жив остался? Спрашиваю. Отпустили, говорит, почему — не знаю.

Вот такой расклад. Сидим, молчим. Дело ясное — просто так немцы не отпускали. Он первый начал: если бы я ребят выдал, если бы на гестапо работал, они бы как-то правдоподобно все обставили — побег бы имитировали, меня подготовили: синяки, ссадины, следы пыток, сквозное ранение…

А то ничего — выпустили, и все. Логично? Логично. Только логика тут факты не перевесит: ребята погибли, а его отпустили. За какие заслуги?

Мне говорят, чего, мол, с иудой церемонишься, прислонить к дереву — и дело с концом! А я его хорошо знал, на задания вместе ходили, один раз думали: все, амба, гранаты поделили, попрощались… Достойно себя вел, хорошим другом был, надежным. И вдруг — гестаповский агент, предатель — чушь собачья! Что тут делать? Вот ты как думаешь?

— Не знаю, — растерянно проговорил Элефантов.

— И я не знал. Только решение-то все равно надо было мне принимать, больше некому.

— Можно испытать его как-нибудь… В бою или задание специальное.

— Да он уже двадцать раз испытан! Вопрос так стоит: или верить ему, или не верить? Пускать в свою среду или нет? А испытание он любое пройдет — и если не виновен ни в чем, и если к немцам переметнулся.

Так я промучился всю ночь. То ли это психологи гестаповские испытание такое изощренное придумали для него, да и для нас тоже — честного человека изменником выставить, то ли это хитрость, уловка, чтобы от настоящего предателя подозрение отвести, то ли тщательно запутанный план внедрения агента.

Ох и жалел же я тогда, что не могу Коле в душу заглянуть, ох, жалел!

— Но вы же знали человека, другом ему были, неужели поверить нельзя?

— не выдержал Элефантов. — Не мог же он так маскироваться и измениться мгновенно тоже не мог!

— Ну почему же…

У Старика дернулась щека.

— И маскировались, и ломались порой — всякое бывало… Не в том дело: раз есть вероятность, хоть самая ничтожная, что он враг, если даже просто сомнение появилось, нельзя его к работе допускать, никак нельзя, это значит — других людей не беречь, их жизни на карту ставить.

Да и не в моих силах было веру ему давать. Я только два решения мог принять: расстрелять на месте или на Большую землю отправить, чтобы трибунал разбирался. Что в лоб, что по лбу… Факты-то никуда не уберешь, а догадки, предположения и сейчас суды на веру не берут, а тогда война — сам понимаешь… Шпионов, паникеров, дезертиров, диверсантов, провокаторов — пруд пруди. И Коля Финько, отпущенный гестапо… Он у меня пистолет попросил — застрелиться, я не дал — если он фигура во вражеской комбинации, то и на тот свет отпускать его нельзя, надо попробовать для контригры использовать. Короче, отправил Колю к нашим, что там дальше получилось — не знаю.

Старик запустил руку в ящик стола, что-то искал, перебирая невидимые Элефантову увесистые предметы, и задумчиво смотрел перед собой, хотя видел наверняка картины далекого прошлого, которые, судя по окаменевшему лицу и крепко сжатым губам, не могли его успокоить.

— С любой стороны, крути-верти как хочешь, поступил я правильно. А душа, поверишь, до сих пор болит…

Он наконец нашел то, что искал, и зажал в руке металлический цилиндрик с набалдашником на конце.

— Вот ты говоришь — поверить, люди, мол, не могут сразу меняться, маскироваться не могут…

Старик задумчиво постукивал набалдашником по столу.

— А ведь в те годы мы на всякие чудеса насмотрелись. Война такие свойства людской натуры обнажала, о которых порой и сам человек не знал.

Простые ребята подвиги совершали, на героев непохожие, раньше скажи — не поверят. И наоборот было.

Ты знаешь, предательство оправдать нельзя, но если кто под пытками ломался — тех хоть понять можно. А некоторые продавались — за деньги, звания их паршивые, за корову, домик с усадьбой, да мало ли за что!

Старик шевельнул рукой — щелк! — из цилиндра выпрыгнул шилообразный клинок, резать хлеб или открывать консервы им было нельзя, это орудие предназначалось для одной-единственной цели, и Элефантов, читавший много книг о войне, понял, что Старик держит немецкий десантный нож.

— А бывало, и вовсе ничего не понимаешь — человек как человек и вдруг вроде беспричинно продает товарищей, только причина, конечно, есть, хотя глубоко спрятанная; какая-то изначальная подлость, склонность к предательству, найти бы их, выжечь, ан нет, не найдешь, а зацепит обида какая-то или самомнение, выхода не нашедшее, и готово!

Щелк, щелк. Клинок мгновенно спрятался и выскочил опять. Элефантову это напомнило нечто никогда не виденное, но знакомое.

— А вы можете рассказать хоть один такой случай?

— Лучше б не мог!

Старик провел свободной рукой по лицу. Щелкщелк.

— В школе с нами училась девушка, хорошая девчонка, нормальная, веселая, компанейская. Радиодело знала хорошо, стреляла прилично, ножом работала, со взрывчаткой свободно обходилась, многие парни за ней не могли угнаться.

Старик говорил медленно, неохотно, как бы выталкивая слова.

— Только одна странность: псевдо она себе выбрала какое-то неприятное — Гюрза. Зачем себя такой пакостью называть? А она смеется: быстрая, говорит, хитрая, для врага опасная… Все правильно объяснила.

Старик поморщился и машинально пощупал под сердцем.

— Да не в прозвище дело. Заканчивали школу — получили задание, вроде как выпускной экзамен. Задание простое: выйти в город и собрать разведданные, кто какие сможет. Военное положение, документов никаких, город всем незнакомый. Попадешься — выкручивайся сам. Каждый понимает: если что — помогут, но и риск имеется — могут на месте расстрелять как немецкого шпиона.

И пошли в город поодиночке. Я по легковым машинам штаб вычислил, сосчитал, к номерам машин их привязал, вернулся, в общем, не с пустыми руками. Ну и ребята: кто на станцию проник, сведения о военных перевозках собрал, кто оборонный завод установил, кто склад боеприпасов… А Гюрза всем нос утерла: принесла пакет с совершенно секретными документами!

Спрашиваем: как удалось? Смеется: работать надо уметь! А в отчете написала, как полагается: познакомилась с летчиком — подполковник, молодой, лет тридцать, не больше, переспала с ним, а на следующее утро пакет из планшетки вытащила, проводила от гостиницы до штаба, попрощались до вечера. Как показатель полного доверия письмо приложила: подполковник ее к своей матери направлял, рекомендовал невестой. В общем, виртуозная работа, и Гюрза явно гордилась, она вообще любила первой быть, чтобы замечали, хвалили…

Щелк, щелк, щелк. Жало змеи, тонкое и быстрое, — вот на что это было похоже. Опасной, ядовитой змеи. Может, гюрзы.

— …только тут ее хвалить не стали. С одной стороны, подполковника жалко — его разжаловали за потерю бдительности и разгильдяйство, в штрафбат отправили, да и вообще, нехорошо как-то, нечистоплотно. Но результат-то Гюрза дала!

Среди ребят мнения разделились: кое-кто говорил — молодец, сумела объект выбрать, в доверие войти, документы важные добыть, но большинство по-другому рассудило: курва она, и все тут! Короче, отвернулись от нее многие, да и комиссия с учетом всех обстоятельств вывела ей «четверку», а многие «пятерки» получили, хотя таких важных сведений, как Гюрза, никто не собрал.

И Гюрза обиделась, хотя виду не подала. Вела себя как всегда, шутила, смеялась, а когда перебросили ее за линию фронта, застрелила напарника и явилась в гестапо. Вот так.

Старик замолчал.

— А что было дальше?

— Дальше? Работала на немцев, великолепно провела радиоигру против нас, несколько групп провалила, дезинформации кучу…

Старик бросил нож, со стуком захлопнул ящик.

— И что интересно: не изменилась она — такая же улыбчивая, компанейская. Только компания другая.

Жила в специальном особняке гестапо, сошлась с кем-то из ихнего начальства, тот ей туалеты из Парижа выписывал, драгоценности дарил… Авто, рестораны, вечеринки. А в остальном все по-прежнему: добрая, отзывчивая, простая.

На допросы к нашим приходила, советовала по-хорошему, по-дружески, как товарищам, не надо, мол, дурака валять и в героизм играть, переходите на эту сторону, не прогадаете. При пытках и расстрелах не присутствовала, считала себя выше грязной работы. Сама с собой комедию играла: выставлялась порядочной, благородной.

Но знала, что ее к смерти приговорили, с оружием не расставалась:

«вальтер» в сумочке и на теле маленький «браунинг» спрятан, «шестерка».

Надеялась — поможет…

Старик снова разлил водку, выпил, не чокаясь, шагнул к холодильнику, обратно и, как будто забыв, зачем поднялся, зашагал взад-вперед по тесной кухоньке, отражаясь в черноте незавешенного окна.

— Так что не обойтись без твоего прибора, делай его, Сергей, надо будет — помогу! Если бы нам его тогда, в войну…

— А чем дело-то закончилось? — спросил Элефантов. — С Гюрзой?

— Чем и положено.

Старик сел к столу, протянул руку к бутылке, но передумал.

— Исполнили приговор — и точка.

И прежде, чем Элефантов успел задать следующий вопрос, Старик решительно рубанул ладонью воздух:

— Хватит об этом. Сыт по горло. Сколько раз зарекался не вспоминать!

Газетчиков отшивал несколько раз — не хочу, мне бы вообще забыть все к чертовой матери! А сейчас опять разболтался. К дьяволу! Давай лучше выпьем.

Элефантов опять подумал, что Старик не стал бы пить, если бы не хотел, кто бы его к этому ни приглашал, но приложился к рюмке, хотя и не допил до дна.

Старик покосился на него и улыбнулся.

— Когда что-нибудь делаешь, на других не оглядывайся, прислушивайся к себе. А то не идет, а пьешь. Зачем?

Элефантова смутила проницательность Старика, созвучная его собственным мыслям. Он пожал плечами.

— Это называется… Когда ориентируются на окружающих, стремятся не отстать от них… Как же… Ведь читал, а забыл!

— Конформизм.

— Вот-вот! — обрадовался Старик. — Во дворе у нас десятка два пенсионеров. У каждого сад с домиком, фрукты-овощи, сто пятьдесят на свежем воздухе, интересы общие и всем понятные. Встретятся: удобрения, ядохимикаты, посев, полив, плодожорка, медведка, опыление, подрезка.

А я к ним подойду — и поговорить не о чем. Мне с ними неинтересно, им — со мной. Агитируют: возьми участок, подберем в товариществе хороший и недорого — будешь как все… Вот ведь аргумент — «быть как все»! Отказываюсь — посмеиваются, чудаком считают. Что же ты делаешь, говорят, ты же отдыхать должен, для себя ведь тоже пожить надо!

«А я и живу для себя. Только так, как мне нравится!» Не верят. Ничего, говорят, еще надумаешь, мы тебе садик полузаброшенный придержим, придешь — доволен будешь.

Им так удобней — считать, что рано или поздно стану «как все».

— А действительно, чем вы занимаетесь?

Видя, что Старик резко сменил тему разговора, Элефантов пошел ему навстречу.

— Пенсионеры рыбу ловят, пчел разводят, огороды копают, а у вас, наверное, даже удочки нет!

— Точно нет! Я как списанный по старости охотничий пес: на медведя или на волка не гожусь, а перепелов поднять или утку в камышах отыскать — могу. Вот и шустрю по мелочам, помогаю ребятам чем могу…

Старик говорил не правду. Последние пятнадцать лет службы он работал по тяжелым делам, раскрывал особо опасные преступления. Выход на пенсию ничего не изменил: если к нему обращались за помощью, то речь шла не о похищенном кошельке или пропавших курах. Сейчас Старик занимался «Призраками» — разбойным нападением на инкассаторскую машину.

Преступление было столь же дерзким, сколь и необычным.

Сберкасса N 6 являлась последней точкой инкассаторского маршрута, после которой машина возвращалась в банк. Собирающий вошел в здание и занялся оформлением документов, как вдруг с улицы донесся дробный звук, напоминающий автоматную очередь, и грохнул пистолетный выстрел. Он выбежал на крыльцо и успел несколько раз выстрелить в уходящую машину, два раза — прицельно.

Водитель лежал на земле напуганный, но живой и невредимый. В нарушение инструкции он ел пирожок, когда дверь распахнулась и в лицо ткнулся холодный предмет, он подавился, был выброшен на мостовую, получил пинок под дых и сделал вид, что потерял сознание.

Старший инкассатор схватился за оружие и был сражен автоматной очередью, но успел выстрелить и, по свидетельству очевидца, ранил одного из нападающих в плечо.

Преступников было трое, с нейлоновыми чулками на головах, в неприметной, скрывающей фигуры одежде. Примет их никто не запомнил.

Через пятнадцать часов на пустыре за городом нашли пропавшую машину с трупом в багажнике. Убитый имел пулевое ранение правого плеча и касательное ранение черепа, оба несмертельные, смертельным оказался ножевой удар в, сердце. Мешок с деньгами исчез.

Бандиты, заплатив за тридцать четыре тысячи рублей двумя человеческими жизнями, ухитрились не оставить следов. Кроме одного — трупа соучастника. Легкость, с которой на это пошли, подсказывала: тесной связи между ними нет.

Установить личность убитого по дактилоскопической картотеке не удалось: очевидно, ранее не судим.

Старик обратил внимание на татуировки: кошачья голова на левом предплечье, кот в сапогах с котомкой — на бедре, кошачья лапа на кисти — и вспомнил своего старого знакомца с аналогичной символизирующей волю и удачу картинной галереей на теле.

Того разыскали, сравнили татуировки и, убедившись в их идентичности, допросили. Оказалось, что «кошачью» серию ему наколол дядя Коля Соловей во время совместной отсидки. Отыскали Соловья, который давно освободился и, бросив старое, жил-поживал в небольшом уральском городке…

Едва взглянув на фотографию убитого налетчика, дядя Коля опознал в нем своего бывшего соседа Вальку Макогонова, в тюрьме не сидевшего, но стремившегося пустить пыль в глаза и выставиться «авторитетом». Ради этого он не пожалел богатого угощения и претерпел болезненную процедуру, зато потом очень гордился залихватскими картинками и хвастал, что у него впереди большие «дела» и что все, в том числе и Соловей, о нем еще услышат. В этом он оказался прав, хотя возможности убедиться в своей правоте уже не имел.

Заслуга в установлении личности Макогонова целиком принадлежала Старику, благодаря ему розыск вышел на новую спираль, и руководство это отметило. Он даже получил возможность определять наиболее перспективные направления работы группы, выбирая для себя то, что больше соответствовало его интересам. И через день-два Старик рассчитывал ухватиться за ниточку, ведущую к преступникам.

Но рассказывать обо всем этом Элефантову Старик не мог, да и не хотел, он не отличался болтливостью и никогда не говорил с посторонними о работе. Он вообще не любил откровенничать, на это были свои причины, и сейчас немного досадовал на себя за то, что дал возможность Элефантову догадаться о некоторых вещах.

Впрочем, о самом главном он, конечно, не догадается, не узнает, что для двадцатитрехлетнего Старика из далекого грозного года Гюрза была не просто товарищем по оружию — умелым, решительным и надежным, но любимой женщиной с нежным именем, волнующим голосом, пахучими шелковистыми волосами и ласковыми руками. Старик вспомнил, как поздравлял ее с удачей после выпускного экзамена, что самое страшное, она была такой, как всегда: так же мило щурилась, чуть-чуть кокетничая, смеялась переливчатым смехом, наклоняя голову к левому плечу. И когда выяснилась история с подполковником, тоже держалась совершенно естественно, как ни в чем не бывало, а на его первую реакцию — ужас и растерянность — холодно бросила: «Нечего распускать слюни — это война».

И потом, когда он встретился с ней там, у немцев, это было очень трудно, почти невозможно, но он прошел сквозь все заграждения и посты охраны, как нож сквозь масло, не случайно послали именно его: он лучше других знал повадки Гюрзы и, наверное, больше других хотел добраться до нее, потому, наверное, ему это и удалось. Когда он встретился с ней там, она почти не выдала испуга, как будто пришел званый гость, и вела себя приветливой хозяйкой, только чаю не предлагала — про жизнь спросила и про ребят и смотрела чистыми ясными глазами, так что он растерялся и смущение некоторое ощутил, но это там, во второй своей половине, а первая действовала автоматически и ошибки сделать не могла.

А ведь сделал он все-таки ошибку, и не одну: в разговор с ней вступать не следовало, ни к чему, слова ласковые, дурманящие слушать нельзя было, и хотя веры ей он не давал, обмяк, растекся, как толовая шашка в костре, тут-то она пистолетик свой второй и вытащила.

Старик машинально потер левый бок под сердцем, он часто так делал, со стороны посмотришь — барах — лит моторчик, ан нет — рана там у него, самая болезненная, всю жизнь не рубцуется.

Не догадался обо всем этом Элефантов, да и никто не догадается, если не узнает, потому и откровенничать не следует: с женой своей откровенно поговорил, душу раскрыл, считал — секретов между близкими не должно быть, да и тяжело все внутри держать, а оно вон как обернулось… Когда не сжились они, покатилось дело к разводу, она небось решила, что он на жилплощадь позарился да имущество делить начнет, и упредила — явилась к замполиту да вывалила целый короб; дескать, допоздна где-то шляется, в воскресенье, в праздники дома не сидит, ночами зубами скрипит и ругается страшными словами, а то и немецкие фразы выкрикивает, боится она его, и недаром: он в войну невесту убил, рука не дрогнула, сам рассказывал… В одну кучу все свалила, вот ведь дури!

И лицо исказилось гневом, будто он ей ужасное горе причинил, у Гюрзы, кстати, тоже, когда стреляла, можно подумать, это он товарищей предал и к врагу перешел. Вообще, палачи и предатели люто ненавидят тех, кого они казнят и предают, очевидно, в том есть своя логика, так им легче жить…

Но когда Старик сказал, что на жилплощадь и вещи не претендует, прошел гнев, сразу прошел, она даже вроде как в оправдание его промямлила, дескать, жертва войны, а что она знает о войне, девчонка, на молодой женился, бес попутал, хотя и разница не особо — десять лет, да вся жизнь В этих годах. Потом встречались на улице, здоровались, она про здоровье спрашивала, вежливая.

Но откровенничать с кем-либо Старик зарекся, хотя, бывало, прямо распирали воспоминания, видно, к старости… Только с Крыловым говорил иногда о прошлом, да сейчас вот с Элефантовым, хороший парень, а неустроенный — тоска в глазах, сидит ночью в чужом доме, хотя к водке интереса нет, слушает жадно, что-то жжет его изнутри, мучает…

Старик допил водку, Элефантову уже не наливал, чему тот явно радовался, потом они пили крепкий чай, потом Элефантов ушел, задаваясь вопросом, какая же невидимая субстанция отличает Старика от других людей, в чем секрет его силы, уверенности и спокойствия, а Старик сидел в пустой кухне, глядя остановившимися глазами в черное блестящее стекло окна, о чем-то крепко думал и, наверное, не считал себя самым сильным, уверенным и спокойным.

Утром Старик вышел во двор, как всегда, бодрым, собранным и энергичным. Возле подъезда он столкнулся с Семеновым — председателем садоводческого товарищества. Тот был в форме, на кителе звенели четыре медали и десятка полтора юбилейных значков.

— Иду выступать перед школьниками, — пояснил он в ответ на молчаливый вопрос Старика. — Надо рассказывать молодому поколению, как мы воевали и на фронте, и потом…

Старик хорошо знал, что Семенов всю жизнь служил в паспортном отделе и участия в боевых действиях не принимал, но сам Семенов об этом забыл и часто удивлял окружающих подробностями своего героического прошлого.

— А ты зря самоустранился, — сурово выговорил он Старику, — тебе ведь, как и мне, есть что вспомнить! И награды у тебя тоже имеются, показать их молодым — не грех… А ты все в стороне, в стороне… Сейчас куда идешь? В кино?! — В его голосе было такое возмущение, будто Старик признался, что направляется в вертеп разврата. — Эх! — Он печально махнул рукой. — Не хотят люди пользу обществу приносить, совсем не хотят!

Сидят на всем готовом, пенсии получают да в кино ходят. Стыдно!

Глядя в обиженную спину уходящего Семенова, Старик почему-то вспомнил, что работником тот был нерадивым и частенько получал нагоняй от начальства. А в отставке у него проснулась инициатива, ключом забила активная деятельность, соответственно изменилась самооценка. Вон даже походка стала куда уверенней!

Старик покрутил головой, взглянул на часы, отметив, что встреча с Семеновым отняла у него семь минут и грозила выбить из намеченного графика, и ускорил шаг.

К проходной завода он подошел, как и рассчитывал, предъявил вахтеру удостоверение — не внештатного сотрудника, а старшего инспектора по особо важным делам, оставленное ему по особому распоряжению генерала, — и беспрепятственно прошел на территорию.

Завод числился на хорошем счету — хищений здесь почти не было, в вытрезвитель и милицейские протоколы рабочие не попадали, ЧП не происходило.

Побродив по двору минут двадцать. Старик убедился, что дисциплина здесь поддерживается на высоком уровне: никто не болтался без дела, не ходил из цеха в цех, его самого трижды остановили и поинтересовались, кто он такой и кого ищет. Не дожидаясь четвертого вопроса, Старик направился в дирекцию.

Его принял главный инженер, уже осведомленный, что по территории завода ходит майор милиции. Старик коротко изложил суть дела, точнее, ту часть сути дела, обойтись без которой было нельзя, потом его провели в инструментальный цех, а затем в отдел кадров.

Через два часа Старик вышел из проходной, имея в нагрудном кармане список рабочих инструментального цеха и схему расположения их станков, а в боковом — два десятка пронумерованных полуторасантиметровых отрезков бронзы диаметром шесть миллиметров.

Вряд ли кто-то из помогавших Старику работников завода догадался, что именно он ищет. Понять это мог человек, знающий, что инкассатор был убит из самодельного автомата самодельными пулями калибра 5,6 мм, изготовленными из бронзового стержня. И что прутки бронзы соответствующей марки поступали только на один завод в городе.

Физико-техническая экспертиза подтвердила идентичность отобранных Стариком образцов бронзы составу пуль. И если бы трассологи сумели «привязать» пули к конкретному станку, на что старик, хорошо знающий цену подобным удачам, не очень-то надеялся, дело было бы наполовину сделано.

Но в данном случае наука оказалась бессильной.

Старик считал, что ничего страшного не произошло, круг поисков достаточно сужен и дальнейшая работа в этом же направлении является перспективной. Однако руководивший розыском подполковник Мишуев на ближайшем оперативном совещании высказал другое мнение. Дескать, подобрать несколько прутков бронзы мог бы кто угодно: грузчик, сторож или совсем посторонний еще до того, как они попали на завод, поэтому ковыряться там — только время терять, на что штатные сотрудники не имеют права.

В его словах был известный резон, к тому же он не препятствовал Старику ковыряться на заводе, теряя пенсионерское время, но фраза прозвучала обидно, Старика покоробило.

Когда-то Мишуев стажировался у Старика, и тот считал, что толку из него не выйдет, но ошибся. Мишуев активно брал на вооружение тактические новинки, постоянно использовал научно-технические средства, охотно, с жаром выступал на совещаниях, писал блестящие отчеты, из которых было видно, что он не щадит себя в работе и делает все необходимое, и если положительный результат все-таки не достигнут, то не по его вине. Он оказался неплохим организатором и, хотя хорошей работы у него было больше, чем раскрытых преступлений, стал двигаться по служебной лестнице, окончил академию, и последние два года Старик прослужил под его руководством.

Мишуев был хорошим администратором, но Старик, считавший, что руководить сыском должен классный сыщик, относился к нему довольно скептически и не скрывал этого, что приводило к конфликтам и в конце концов послужило одной из причин его отставки.

Надо сказать, что Мишуев не был безразличен к мнению Старика о себе: зародившееся еще во времена стажерства желание завоевать у наставника авторитет не исчезло, переродившись в скрытое состязание, в котором подполковник стремился превзойти Старика, да так, чтобы это было наглядно не только для окружающих, но в первую очередь для самого Старика.

Однако добиться превосходства Мишуеву не удавалось, наоборот, выигрывал пока Старик — Сыскная машина, как называли его в управлении друзья и недоброжелатели, вкладывавшие в это прозвище различные оттенки.

Для установления личности убитого налетчика Мишуев использовал возможности информационнопоисковых систем почти всей страны, его сотрудники безрезультатно перебирали тысячи карточек подходящих по возрасту уголовников с кошачьей символикой на теле, а Старик, покопавшись в памяти и поговорив с двумя людьми, безошибочно вышел на жителя далекого уральского городка Валентина Макогонова, ранее не судимого и, естественно, не попавшего в картотеки информационных центров.

Но сейчас Старик шел долгой кружной дорогой, шел к анализу данных, полученных на родине Макогонова. Убитому было двадцать семь лет, по профессии шофер, последний год работал слесарем автобазы, так как за пьянство его лишили водительских прав. Болтун, враль, любил хвастать уголовным прошлым, особенно когда выпьет. Попадал в вытрезвитель, доставлялся в милицию за распитие спиртного в общественных местах, за нецензурную брань на улице, штрафы платил исправно и обещал впредь ничего подобного не допускать. Серьезных правонарушений за ним не водилось, контактов с уголовными элементами не поддерживал.

Жил с престарелой матерью, соседями характеризуется положительно, по работе в целом тоже, хотя отмечается пристрастие к алкоголю.

Знавшие его люди обращали внимание, что он хочет казаться значительнее, чем есть на самом деле, отсюда бахвальство связями с преступным миром. Лишившись водительских прав, он потерял возможность «калымить» и в последнее время жаловался на нехватку денег.

За месяц до нападения на инкассаторов Макогонов уволился с работы и, объяснив матери, что поехал на заработки, отбыл в неизвестном направлении. Больше в родном городе его не видели.

Дядя Коля Соловей, опознавший Макогонова по фотографии, на повторном допросе вспомнил многозначительную подробность: летом тот отдыхал на море, в Новом Афоне, и, вернувшись, поставил магарыч в знак благодарности за хорошие татуировки. Дядя Коля удивился, так как Валька уже рассчитался с ним сразу же по выполнении работы, но Макогонов, размякнув после двух стаканов, пояснил причину повторного угощения: «Молодец, постарался, от души сделал. Большие люди за своего принимают».

Соловей попытался расспрашивать, что за люди и за кого они приняли Вальку, но тот только довольно щурился и повторял: «Большие люди, авторитетные. И меня за своего посчитали».

— Какие «большие и авторитетные люди» могли принять Макогонова за «своего»? — поднял палец Мишуев. — Министры, начальники главков, директора заводов? Ясное дело — он имел в виду каких-нибудь рецидивистов! Те увидели на пляже татуировки, подумали: крупная птица, вор в законе, — пошли на контакт, а потом привлекли к участию в нападении. Резонно?

— Нет, — сказал Старик.

Мишуев был настолько уверен в логичности своих рассуждении, что даже поперхнулся от неожиданности.

— Почему нет? — растерянно переспросил он, превратившись на миг в не очень толкового стажера, понимающего свою несостоятельность в премудростях сыска.

— Так серьезные дела не делаются. Солидные блатные случайного знакомого в долю никогда не возьмут. И потом, какой он вор в законе? Жаргоном не владеет, обычаев не знает, авторитетов лагерных назвать не может, о распорядке дня в зоне — и то представления не имеет! Любой вор его за минуту раскусит!

— Во-первых, лагерей и зон у нас нет, а есть исправительно-трудовые учреждения, поэтому не нужно таким образом демонстрировать знание терминологии преступников. — Мишуев опять превратился в начальника отдела по раскрытию особо тяжких преступлений и досадовал на себя за минутную растерянность, проклиная гипнотизирующее влияние Старика. — Во-вторых, не следует перебивать начальника…

Он выдержал паузу, давая Старику возможность в полной мере ощутить, что роли давно и безвозвратно переменились.

— А в-третьих. Макогонов познакомился на отдыхе с какими-то людьми, вскоре принял участие в вооруженном ограблении, и этот факт перевешивает наши рассуждения о том, что серьезные преступники не взяли бы его в дело! Резонно?

В кабинете воцарилась тишина. Старик сказал дело, но его слова опровергались происшедшими событиями, всем присутствующим было ясно, что прав Мишуев.

— Вот так, — удовлетворенно проговорил подполковник и командным голосом подвел итог:

— Кранкин и Гортуев завтра выезжают в Новый Афон устанавливать «авторитетных» друзей Макогонова, мы тут пойдем пока по линии оружия, проверим любителей изготавливать всякие стреляющие штучки… Ну а если у вас есть желание работать на заводе, — он сделал неопределенный жест в сторону Старика, — пожалуйста, я не возражаю.

Если Мишуев ждал возражений, то он накрепко забыл характер своего первого наставника: Старик промолчал.

Старик отрабатывал начатую линию три дня, вычеркивая одну за другой фамилии в своем списке. Наконец их осталось две, каждую он подчеркнул красной пастой, потом одну подчеркнул еще раз, а через некоторое время поставил рядом с ней восклицательный знак.

— Два человека представляют для нас интерес, — докладывал он Мишуеву на четвертый день. — Пузанов, судим за грабежи и разбойное нападение, отбыл семь лет, судимость скрывал…

— Что удивительного? — снисходительно улыбнулся начальник. — Это же не правительственная награда!

— …часто выпивает, вспоминает старое, в день нападения был в отгуле. Второй — Толстошеев — слесарь пятого разряда, с металлом творит чудеса, рационализатор…

— За что же вы его в подозреваемые записали? — снова хмыкнул Мишуев, безразлично рассматривая крышку стола.

— Дома у него есть маленький токарный станок…

— Если бы автомат!

Старик докладывал в обычной манере — спокойно и невозмутимо, не обращая внимания на реплики подполковника, на его снисходительный тон и демонстративное отсутствие интереса.

— Пять лет назад Толстошеев работал инкассатором в госбанке, — монотонно продолжал он, и шутливо-снисходительное настроение Мишуева как ветром сдуло. — Летом Толстошеев отдыхал в Новом Афоне вместе с братом, тот дважды судим за мошенничество и подделку денег, провел в колонии почти двенадцать лет, злостный нарушитель режима, на свободе три года, ведет себя тихо, работал грузчиком в речпорту.

Мишуев слушал с явным нетерпением, от безразличия не осталось и следа.

— Вернувшись с моря, братья уволились, окружающим говорили, что собираются на Север, на прииски…

Мишуев потянулся к селектору.

— В настоящее время братья дома не живут, якобы поехали отдохнуть перед тяжкими трудами в холодных краях…

Подполковник опустил руку.

— На хозяйстве осталась жена Владимира, ведет замкнутый образ жизни, на улицу почти не выходит. Братьев несколько раз видели в городе, но домой они не показываются.

Мишуев опять потянулся к селектору.

— Здесь данные на братьев, — Старик положил на стол несколько схваченных скрепкой листков, и рука подполковника повисла над клавишами.

— Проводить у Толстошеевых обыск или какиенибудь другие активные действия в настоящее время нецелесообразно и даже вредно.

— Почему?

Мишуев отдернул руку, снова превратившись в неуверенного стажера, полностью полагающегося на своего наставника.

— Братья чрезвычайно хитры и подозрительны, дома у них, конечно, ничего компрометирующего нет, они держатся в стороне и выжидают, а если почувствуют, что на их след напали, скроются из города, и ищи ветра в поле!

Мы и розыск не сможем объявить — даже косвенных доказательств их причастности к нападению нет. Все, что находится здесь, — Старик постучал по исписанным мелким почерком листкам, — только основание для того, чтобы тщательно проверять эту версию.

Пожалуй, Старик допустил слишком нравоучительный тон, потому что Мишуев поморщился и пренебрежительно махнул рукой.

— Это все ясно даже ребенку. Но сидеть сложа руки и ждать неизвестно чего мы не имеем права. Впрочем, я сам решу, как поступать.

— Целесообразно подождать возвращения ребят из Нового Афона, — не обращая внимания на происшедшую с начальником перемену, сказал Старик. — Надо передать им фотографии Толстошеевых. Если удастся «привязать» братьев к Макогонову, это будет уже серьезной уликой.

— Понятно, понятно, — Мишуев, не слушая, перебирал листки, и Старик знал, что ему не терпится доложить результат руководству. Он даже представлял, как будет подан собранный им материал.

— Чем вы думаете заниматься? — не поднимая глаз, спросил подполковник.

— Отработаю Пузанова.

— Кого?

— Ранее судимого за разбой рабочего инструментального цеха.

— А-а-а… А чего его отрабатывать?

— На всякий случай. Вдруг и он отдыхал в Новом Афоне.

— Что?!

— Отпуск провел на море, где — я пока не знаю. Что делал в отгуле в день преступления — не знаю тоже. Поэтому буду все это проверять.

Мишуев посмотрел на Старика долгим пронзительным взглядом. Старик не знал, что он научился так смотреть.

— Не надо разъяснять мне азбучные истины. Сейчас я не хуже вас разбираюсь в работе! И вам следовало давно это уяснить!

— Я постараюсь, — улыбнулся Старик и вышел из кабинета, оставив Мишуева в состоянии, близком к бешенству.

Но и сам он находился не в лучшем состоянии, наверное, поэтому, проходя мимо Института проблем передачи информации, и решил зайти к Элефантову — отвлечься.

— Если злость усиливает эти самые биоволны, то я поставлю на твоем приборе рекорд! — с порога заявил Старик.

— Наверное, нет, — Элефантов посмотрел на шкалу и развел руками. — Результат такой же, как и в прошлый раз. А что случилось?

— В очереди поругался, — отмахнулся Старик. — Меня бесит человеческая ограниченность, нежелание понимать простые вещи, неумение разбираться в сложных.

— В очереди? — проницательно улыбнулся Пореев. — А по-моему, вы поссорились с начальством.

Старик ответил долгим тяжелым взглядом, и Порееву стало неуютно.

— Вот Сергей однажды прибежал откуда-то — как на крыльях прилетел, замерили: действительно рекорд! А он почему-то…

Пореев наткнулся на угрюмый взгляд Элефантова и осекся.

— Лучше я пока посмотрю схему, где-то время от времени отходит контакт. У кого тестер?

— Интересно, почему вообще существует тупость, ограниченность, узколобость? — вслух размышлял Старик. — Казалось бы, носители таких качеств должны были вымереть, как динозавры. АН нет — живехоньки, да еще и процветают.

— Мы сами им частенько и помогаем. — Элефантов рассказал про Кабаргина.

— Тебе еще придется испытать его «благодарность», — мрачно напророчил Старик. — Знаю я таких… Он начисто забыл, как принимал помощь, и испытывает неприязнь к тебе, потому что ты это помнишь. А если дашь такому типу понять, что считаешь его менее умным, талантливым, способным, чем ты сам, он вообще возненавидит…

Прозвенел звонок, возвещающий об окончании рабочего дня.

— Я еще задержусь, — пробурчал Пореев, не разгибая спины и не поворачиваясь. Это означало, что он обижен.

Элефантов со Стариком вышли на улицу.

— Евгений Петрович, ну, Пореев, — Элефантов показал назад, — так вот, он говорит, что мог бы стать отличным следователем.

— Прямо отличным?

— Да, он вообще не страдает от скромности. Говорит, что видит людей насквозь, а это, мол, главное.

— Что ж он — рентген? — усмехнулся Старик. — Тогда можно ему позавидовать, я так не могу. Просто когда знаешь прошлое человека, его привычки, наклонности, можно предположить, как он поведет себя в определенной ситуации. Чем больше знаешь о нем и чем обычней ситуация, тем выше точность прогноза.

Элефантов вспомнил недавний ночной разговор со Стариком.

— Почему же неожиданны предательства? Они ведь всегда исходят от хорошо известных людей?

Старик кивнул.

— Иначе и быть не может, такова суть этой гнусности. Предают только своих, враг не сможет при всем желании. А о своих думаешь хорошо, потому и неожиданно. Чем ближе человек, тем больнее… К тому же ситуация при этом, как правило, отличается от привычных: опасность, лишения, голод…

Но не в ситуации, конечно, дело! Человек не меняется, какой он есть, таким и будет, другое дело, что проявляются качества, которые в обычных условиях так бы и остались тайными!

Кстати, из Пореева вряд ли вышел бы хороший сыщик. Ну разглядит он спрятанную в душе подлость, объявит об этом, что дальше? «Обиженный» его в суд потащит за клевету: другие-то ничего не видят! Так что передай — одной прозорливости мало.

— А что же нужно еще?

— Сейчас ты мне напомнил смешную историю, — лицо Старика оживилось. — Пришел как-то корреспондент: вы, мол, ветеран, расскажите, какими качествами должен обладать работник уголовного розыска? Ну, я вообще пустых рассуждении не люблю, говорю: как и любой работник — врач, учитель, инженер — должен быть человеком. А он парень настырный, как начал меня обрабатывать: есть же отличия в работе инженера и инспектора! А раз так — должны быть отличия в характере и других личностных качествах! Помогите раскрыть вопрос нестандартно!

Ну ладно, говорю. Возьмем животный мир: волки, серые разбойники, овец воруют, коров, лошадей режут — сплошной ущерб. Кто с ними борется? Скажем — собаки. Любая ли годится на это дело? Болонка аккуратная, пудель — красавчик, фокстерьер — умница, все призы на выставках, грамоты, у хозяев на шее медалей куча, а на волка не пустишь — сожрет! Тут нужен волкодав — мощный, увертливый, как сам волк.

Смотрю, корреспондент совсем ошалел. «Что вы имеете в виду?» — спрашивает.

А то, говорю, что сыщик должен обладать теми же качествами, что и преступник, только со знаком плюс. Непонятно? Преступник дерзок — сыщик должен быть смелым, преступник изощрен — сыщик хитер, преступник вооружен, жесток — сыщик силен не только физически, и характер твердый, и нервы крепкие иметь надо. А это не у каждого есть.

Послушал он, покивал, попрощался. Выходит статья, а в ней я говорю, что в розыске может работать тот, кто хорошо учился и не боится трудностей. Ну что ж, все правильно. Но потом встретил как-то корреспондента, спрашиваю — где же нестандартность?

А он отвечает: рассказали вы все очень интересно, но разве можно это печатать? Тем более в молодежной газете? Волки, болонки, волкодавы…

Это не для прессы.

Старик остановился на перекрестке.

— Так что можешь поднять газету и прочесть, какие качества должны быть у сыщика. И Порееву покажешь. Кстати, он не похож на волкодава.

Старик протянул руку.

— Мне сюда. Может, на неделе загляну. А если нет — приходи. Водкой поить не буду. — Он засмеялся и повернул за угол. Больше ему не довелось зайти к Элефантову в институт.

Розыск по делу об убийстве инкассатора вступил в решающую стадию.

Кранкин и Гортуев отыскали в Новом Афоне хозяина квартиры, где жил Макогонов. Тот пояснил, что несколько дней квартирант отдыхал один, потом познакомился с двумя мужчинами, и они проводили время вместе. В основном квартирант дома не находился, с его слов, новые друзья оказались денежными людьми, щедрыми на угощение, и почти каждый вечер приглашали его в ресторан. Сам хозяин видел новых знакомых Макогонова издали и примет не запомнил, но в ресторане несколько официантов опознали по фотографиям всю троицу.

Протоколы опознания послужили первыми официальными документами, подтверждающими причастность братьев к преступлению.

Установленное Мишуевым скрытое наблюдение за домом Толстошеевых результатов не принесло, осторожные попытки обнаружить их в городе тоже успехом не увенчались.

Следователь по особо важным делам областной прокуратуры Трембицкий, в производстве которого находилось уголовное дело, потерял терпение и вынес постановление о производстве обыска, но согласился с предложением руководства уголовного розыска подождать еще пару дней.

Выдвижению такого предложения во многом способствовал Старик, считавший, что надо усыпить бдительность братьев и застать их врасплох. Если же их спугнуть, последствия трудно предугадать, так как придется иметъ дело с чрезвычайно опасными вооруженными преступниками, которым нечего терять. А он хорошо знал, какой ценой приходится платить в таких случаях.

Собственно, это знали все. Но розыскная работа так же, как и любая другая, требует определенной отчетности, а пассивное выжидание сродни бездеятельности, в отчетах по столь громкому, привлекшему внимание многих инстанций преступлению его не покажешь. К тому же, когда имеешь дело с убийцами, медлить нельзя ни минуты.

Так и получалось, что обстановка требовала активных действий, которые, в свою очередь, могли резко обострить обстановку. Никто не знал, как разрешить это противоречие.

Не знал и Старик. Он тоже понимал, что сидеть сложа руки и ждать у моря погоды нельзя, неизвестно, сколько времени братья будут проверять реакцию милиции, к тому же он признавал только наступательную тактику и сейчас лихорадочно придумывал, как заставить Толстошеевых выйти из укрытия. И у него появилась идея.

Когда он высказал свои соображения Мишуеву, тот покачал головой.

— Это детские игры. Сегодня суббота, понаблюдаем за домом до понедельника, если они не появятся, сделаем обыск, объявим розыск, перекроем выходы из города — все как положено, и никуда они не денутся.

— А оружие?

— Ну и что? — презрительно выпятил губу Мишуев. — Первый раз, что ли, задерживаем вооруженных бандитов?

Старик попытался вспомнить, в скольких рискованных операциях участвовал Мишуев, но ни один эпизод так и не пришел в голову. Впрочем, он мог просто не знать всех деталей жизни подполковника.

— Вы, наверное, переутомились, — продолжал тот. — Эти угнанные машины, беспочвенные догадки, теперь фантастические идеи. Отдохните, и все войдет в норму.

Старик скрипнул зубами.

Выйдя в коридор, он направился к высокой, обшитой дубом двери, но оказалось, что начальник уголовного розыска выехал в область.

Старик хотел было пойти к начальнику управления или его заму, но передумал и махнул рукой.

— Ладно. Сам управлюсь.

Он никогда не любил ходить к руководству, и даже сейчас желание доказать Мишуеву, прозрачно и обидно намекнувшему на его возраст, что Старик — Сыскная машина, а он гордился этим прозвищем, — еще не вышел в тираж, не могло перевесить этой нелюбви.

Переступая порог управления, он ощутил, полное удовлетворение от принятого решения и весело подумал: сами управимся. Попрошу Крылова — подстрахует.

У Старика было много благодарных учеников, в их числе и начальник уголовного розыска, но самые теплые отношения связывали его с Крыловым.

И сейчас, продумывая предстоящую операцию, он знал, как взять в прикрытие.

Мысль о том, что подавляющее большинство людей, с которыми пришлось работать, ценит и уважает его, согрела сердце Старика. Но Мишуев…

Старик выругался про себя.

Нельзя ставить хорошего администратора руководить раскрытием преступлений. Никак нельзя. Он не способен схватывать детали, не укладывающиеся в привычные схемы. Как получилось, например, с угнанными машинами.

Угонов было четыре. Объединяла их одна странность: совершались профессионально, умело, с учетом расположения постов ГАИ выбирались маршруты движения, и когда, казалось, с добычей можно было делать все что угодно — ее бросали. Машины выглядели как после гонок по пересеченной местности: запыленные, смятые фартуки, разболтанные крепления ходовой части. Все остальное — в полном порядке, ни одной детали не снято. Создавалось впечатление, что это дело рук подростков, любителей острых ощущений, именно к такому выводу и пришли в конечном счете все, кто занимался этим делом.

Старика насторожил класс преступлений, гораздо более высокий, чем можно ожидать от озорующих юнцов. Полное отсутствие следов, стертые с рулевого колеса отпечатки пальцев и другие приметы почерка опытных преступников.

Но какую цель они могли преследовать? И Старик дал ответ — тренировка.

Николай Толстошеев когда-то был шофером, но за двенадцать лет, проведенных в колонии, естественно, утратил необходимые навыки. К тому же на работе он неудачно поднял мешок и сильно вывихнул левое плечо. Случилось это перед отпуском, и если предположить, что братьям понадобился водитель, то становится понятен их интерес к татуированному вралю Макогонову и объясняется та снисходительность к дилетанту, выдающему себя за отпетого рецидивиста, которая сразу же удивила Старика. Очевидно, судьба Макогонова была предрешена еще до того, как в него попала инкассаторская пуля.

Но полностью полагаться на Вальку бандиты не могли, он играл роль запасного варианта, и Николай, по предположению Старика, подлечив плечо солнцем и морскими ваннами, занялся тренировками, восстановив забытые способности.

Версия Старика подтверждалась тем обстоятельством, что во время нападения за руль захваченной машины сел не Макогонов.

Но Мишуев не оставил от нее камня на камне, и слова «беспочвенное фантазирование» были не самыми худшими из тех, которые он при этом использовал.

— Сами справимся, — повторил Старик. — Сами. Будет результат — тогда и посмотрим, кто чего стоит.

Вечером Старик встретился с Крыловым, описал сложившуюся ситуацию и изложил свой план.

— Вместе пойдем, — сказал Александр. — Я прикрою.

Он хотел добавить, что вообще-то положительный результат представляется ему маловероятным, но авторитет наставника оставался непререкаемым, и он промолчал.

Обговорили детали у Старика дома, за приготовленным на скорую руку немудреным ужином. Потом Крылов стал советоваться по делу о покушении на Нежинскую, но тут пришел Элефантов, и разговор пришлось прекратить.

— Я вот шел мимо, думаю — загляну на огонек… — сбивчиво начал Элефантов, чувствуя, что помешал. — Я на минуту, сейчас пойду дальше…

— Спешишь?

Он вздохнул.

— Да нет. Никто меня не ждет, дома пусто…

— Что так? — спросил Крылов, знающий, что от Элефантова ушла жена, но не докопавшийся до причин этого.

— Полоса неудач. И в одном, и в другом, и в третьем… А я всегда боялся стать неудачником.

— Неудачи — понятие относительное. То, что для тебя представляется дном пропасти, для другого — недостижимая вершина. Все зависит от точки отсчета.

— И от мнения окружающих, — вмешался Старик. — Каждый смотрится как в зеркало: каков он в глазах друзей, родственников, соседей? Нравится ли он им, уважают ли, любят? И волей-неволей старается угодить, сделать то, что от него ожидают. И здесь вся штука в том, какое зеркало перед глазами. Окажется кривое, начнешь приспосабливаться, искривишь сам себя, да так, что потом и не выправишь!

— Кривое зеркало! — повторил Элефантов. — Точно! Только как узнать, что оно кривое? Сразу, бывает, и не увидишь…

— Тут нет рецептов. Я тебе так скажу: надо веру в себя иметь, к душе прислушиваться, не спешить под других подстраиваться, так проще всего, но опасно — раз, два, три — и ты уже не ты. А когда произошло превращение — и сам не заметил.

Старик встал, стремительно прошелся по комнате, развернулся на каблуках.

— Да и не сразу оно происходит — превращението. Не бывает, чтобы заснул честным человеком, а проснулся преступником. Нет, последний шаг всегда подготовлен предыдущим. А знаешь, какой самый опасный? Первый шажочек…

— Работник уголовного розыска любой разговор к преступлению сводит, — улыбнулся Крылов. — Сергея-то это не волнует, у него дела не ладятся, в личной жизни непорядок, вот и упало настроение.

— Ничего! — Элефантов тряхнул головой и встал. — Все имеет свое начало, и все имеет свой конец. Я пошел.

— Ты не думаешь, что он как-то причастен к этому твоему выстрелу? — спросил Старик, когда они с Крыловым остались вдвоем.

— А почему я должен так думать?

— Мечется он что-то, мучается. Чувствуется — изменился за последнее время сильно. В чем причина?

— Работа не ладится. В один миг все, чего достиг со своими биологическими полями, могут объявить шарлатанством: завистников и недоброжелателей полно. Жена ушла к тому же! Причина?

— Может быть, может быть… А оружия у него нет?

— Вы что, действительно подозреваете…

— Не знаю, но сдается, что он прикасается каким-то боком к этой истории. Парень самолюбивый, в себе, видно, не очень уверенный, такие могут самые неожиданные штуки выкидывать. Чтобы доказать нечто окружающим, а чаще — себе. Так что проверь хорошенько все, что с ним связано. А я при очередной встрече присмотрюсь к нему хорошенько, прощупаю. Чувствую: там что-то есть!

Старику не суждено было больше встретиться с Элефантовым, потому что вскоре одному из них предстояло погибнуть.

— При очередной встрече — обязательно! Специально зайду в институт.

Когда у него появлялась версия. Старик загорался и шел до конца.

— И знаешь, он тоже почувствовал мой настрой. Готов спорить, что сейчас он думает как раз об этом!

Старик почти угадал.

Элефантов шел по вечерним улицам и думал, что хорошо бы встретить Крылова и Старика несколько лет назад. И хотя тогда их пути не могли пересечься, ему было приятно представлять такую возможность. Эти люди — твердые, цельные, будто высеченные из гранитной глыбы — пробуждали желание походить на них хоть в малой степени, хоть чуть-чуть…

И память Элефантова погрузилась в прошлое, когда он впервые заглянул в кривое зеркало и сделал первый шаг к происшедшему с ним превращению.

Загрузка...