Смысл жизни человека и государства

П.А.Сарапульцев

Смысл жизни человека и государства

ВВЕДЕНИЕ

- Кому они нужны эти глупые истории….

- Моллюск не может судить, кому нужен его жемчуг Сергей Лукьяненко “Близится утро”.

“Ради людей… принадлежащих к разным типам, научная правда должна подаваться в различных формах, при этом её следует считать одинаково научной, независимо от того подаётся ли она в выразительной форме и живых красках физической иллюстрации или в простой бесцветной форме символов”.

Джеймс Кларк. Обращение к секции физики и математики Брит. ассоц. “За прогресс в науке”, 1870.

Вопросы о смысле жизни человека чаще всего появляются в раннем подростковом возрасте, но получив ответ типа “жить надо ради жизни”, большинство людей этим и удовлетворяется, хотя бы на время. Позже, а иногда и раньше государство само пытается внушить своё понимание смысла жизни. В России, начиная с 17 и по 90-е годы формальным, а для многих и неформальным смыслом жизни была борьба за светлое будущее всего человечества.

Но стоило появиться первым прорехам в железном занавесе, скрывавшем от нас не только другой мир, но и возможности критического осмысления реальной советской действительности, как стала видна ошибочность и бессмысленность навязанного идеала смысла жизни. А вскоре, после практически бескровной смены государственного устройства, навязанные идеалы были и официально отвергнуты. Казалось бы, вот она свобода: мысли, спорь, доказывай - ищи новый смысл жизни, но “за семьдесят лет советской власти, за пятнадцать лет так называемой демократии люди в нашей стране не только разучились думать, но даже и не знают для этого простого словарного определения” (1).

Однако руководители любого государства прекрасно понимают, что “скопище людей превращают в нацию две вещи - общее великое прошлое и общие планы на будущее” (2). С великим прошлым, учитывая многовековую историю России, в принципе проблем не было, а вот с планами на будущее возникла явная заминка.

Попытка провозглашения полной свободы, к которой так стремились, немедленно привела к такому расцвету мошенничества и бандитизма, что государству пришлось немедленно официально оговариваться: свобода свободой, а законы нарушать нельзя. В общем”… к середине девяностых стало ясно, что чудо демократии как-то не задалось. Что свобода не приносит счастья, что мы просто не можем быть честными, умеренными и аккуратными по буржуазному” (3).

Было бы логично, чтобы ведущую роль в решении этой проблемы сыграли учёные философы, но практически все они, воспитанные в тоталитарном государстве, могли играючи цитировать труды коммунистических классиков, критиковать буржуазную философию, а вот собственных-то идей у них оказалось не слишком много. Причём разброс мыслей у некоторых авторов, пытающихся объяснить происходящее и найти выход из имеющейся ситуации, колебался от банального идеализма до полной рениксы.

В качестве примера чистого идеализма можно привести работу В.К. Бакшутова (4), в которой автор убеждает читателя, что выход из критической ситуации в обществе заключается в привлечении русской патриотической интеллигенции, вооружённой “духовным наследием предшествующих поколений, свободой мыслить без марксов и фрейдов и способностью смотреть не назад, а вперёд”, к созданию духовной диктатуры, единственно способной возродить великую Россию.

И уж совсем забавными, почти пародийными выглядят идеи Б. Диденко (5), если бы они не распространялись на XIX - м Всемирном философском конгрессе. В своей книге автор утверждает, что в ходе антропогенеза возник не один вид - homo sapiens, а четыре, к тому же “два из них являются видами хищными, причём с ориентацией на людей!” Всё это нужно только для того, чтобы появилась возможность заявить, что “несчастный” суперэтнос, состоящий из великороссов, малороссов и белорусов, сумевший осуществить “самовыбраковку” хищных гоминид, в настоящее время страдает из-за доминирования пришлых хищных видов (тюркских, кавказских и др.). Это-то и объясняет все беды России.

Достаточно трезво оценив ценность подобных научных изысканий, государство начало активно привлекать к разработке проблемы специалистов другого профиля (в первую очередь религиозных деятелей и политологов). Само по себе это и не плохо, поскольку “эксперт в одной области не всегда разбирается в другой” (6). Беда в том, что вновь призванные эксперты тут же стали предлагать в качестве смысла жизни, как человека, так и государства лишь чуточку обновлённые дореволюционные идеи православия, патриотизма и народности.

Ярче всего это проявилось у религиозных деятелей. Они тут же предложили новый смысл жизни для бывшего советского человека. Правда он оказался лишь другим вариантом коммунистической идеи, только вместо борьбы за светлое будущее в реальной жизни, была предложена борьба за светлое будущее в загробной жизни. Причём доказательство правильности предлагаемого решения практически не изменилось со временем - слепая вера. “Раз ты потерял веру, значит, потерял всё ценное, что у тебя было. Для чего тогда жить?” (7). В лучшем случае предлагалось опять-таки вековечное доказательство: “для веры, несомненно, должно быть основание, и это основание можно отыскать. Не могло же ошибаться всё человечество” (8).

Конечно, думающие руководители государства могли бы ответить, что “… вера должна быть основана на знании, она не может быть слепой, нельзя без конца повторять неправду в надежде, что от многократного повторения она станет правдой” (9), но то ли знаний не хватило, то ли на первое место были поставлены “государственные интересы”. Тем более что даже многие либералы, напуганные проявлениями аморализма в посткоммунистическом обществе, начали находить в этой идее разумные вещи, считая, что именно религия сможет призвать людей к соблюдению правил высокой морали.

Однако на деле по меткому замечанию Черномырдина: “думали как лучше, а получилось, как всегда”. Официальная поддержка и внедрение в жизнь государством религии, в первую очередь православия, привела только к тому, что стало также модно и престижно называть себя верующим, как Советском союзе называть себя материалистом. И почему-то ни государственным мужам, патронировавшим это нововведение, ни срочно приспособившимся к нему гражданам не пришло в голову, что “звание христианина - это не автоматический щит против неправедности. Ибо ещё в Послании к римлянам сказано: “Что же? Станем ли грешить, потому что мы не под Законом, а под благодатью? Никак”. (Рим., 6: 15)” (10). Более того, если задуматься, то “влияние людского материализма - это ведь не так плохо на самом деле. Ведь если бы люди были лишены материалистических устремлений, они бы не старались так упорно всё время улучшать свою жизнь и сейчас были бы не более чем одним из видов млекопитающих и населяли бы родную планету наравне с животными” (9).

Естественно, что в обществе не могли не появляться и жемчужины - достаточно правильные идеи или подходы к решению проблемы. Однако чаще всего (и это говорит о качестве нового общества) они возникали у тех людей, которых это новое общество так или иначе отвергало или наказывало. Ведь “жемчужина - это болезнь, попытка моллюска защититься от попавшей внутрь песчинки” (11). И поскольку отвергало и наказывало государство отнюдь не философов, то и идеи появились пусть и верные, но более практичные, чем философские.

Так Михаил Ходорковский, пусть с опозданием, но разочаровавшийся в системе государственного устройства, высказал в своей публичной лекции достаточно правильную мысль, естественную для любого человека, воспитанного в духе либерализма: “Когда говоришь с моими сверстниками или людьми чуть старше, синонимом правильного часто является слово “государственное”. “Государственная позиция”, “государственный подход”, “интересы государства”. На самом деле в такой логике причины перепутаны со следствием. Государство было создано людьми, для того чтобы служить интересам людей. И когда мы с вами говорим, что мы должны служить интересам государства, получается, что мы должны служить некому идолу, которого сами себе и создали. На самом деле всё наоборот. Человек должен служить: во-первых, самому себе, своей семье, во-вторых, обществу. А государство должно служить человеку” (12).

Действительно, в современном демократическом обществе смысл жизни государства заключается в служении людям его создавшим и поддерживающим, но вот на вопрос в чём смысл жизни человека современные демократы и либералы чёткого ответа не дают. Вот почему решению этого вопроса и посвящена предлагаемая читателю книга. Автор её не является профессиональным философом, но дело в том, что попытки решения стоящих перед нашим обществом жизненоважных вопросов чисто философским путём без серьёзного и профессионального использования данных подчас далеко не смежных областей науки приводили и будут приводить только к чисто философскому субъективизму.

В предлагаемой работе будет много цитат и ссылок как на философские, так и на биоэтологические работы, и относительно мало собственных изысканий. Дело в том, что смысл создания этой книги заключается не в попытке автора доказать свою личную гениальность, а в том, чтобы показать, как на основании уже имеющихся сведений в различных областях науки можно найти ответы на волнующие наше общество вопросы.

В принципе предлагаемые автором идеи являются только планом для дальнейших исследований уже более узких специалистов. А оправданием её незаконченности может послужить короткий диалог из “Академии” Айзека Азимова (13):

” - Никто из… ныне живущих людей не проживёт более столетия. Зачем же нам в таком случае отягощать себе жизнь, гадая о том, что будет через пятьсот лет?

- Ну а я протяну не более пяти… Однако для меня это вопрос - первостепенный… я думаю так, потому что считаю себя человеком”.

ЛИТЕРАТУРА:

— Панюшкин Валерий. Михаил Ходорковский. Узник тишины 2.

— Черчилль Уинстон. Цит. по “Известия”, 11.01.2008.

— Ходорковский Михаил. Левый поворот. “Ведомости” от 01.08.05.

— Бакшутов В.К. Философская антропология: смена парадигм. Екатеринбург, 1998.

— Диденко Б. Сумма антропологий (кардинальная типология людей). М,1993.

— Хайнлайн Роберт. Достаточно времени для любви.

— Саймак Клиффорд. Дети наших детей.

— Саймак Клиффорд. Зачем брать их обратно с небес?

— Саймак Клиффорд. Проект “Ватикан”.

— Азимов Айзек. Путеводитель по Библии. Новый Завет.

— Лукьяненко Сергей. Близится утро.

— Ходорковский Михаил. Публичная лекция. 2000 г. Цит. по (Панюшкин Валерий. Михаил Ходорковский. Узник тишины 2).

— Азимов Айзек. Академия.

ГЛАВА 1.

“… нечестивая самонадеянность руководит теми законодателями или правителями, как светскими, так и церковными, которые, будучи сами не кем иным, как небоговдохновлёнными и способными заблуждаться людьми, присваивают себе власть над верованиями других и устанавливают свои взгляды и образ мышления как единственно истинные и безошибочные, и стремятся насильно навязать их как таковые другим…”

АКТ об установлении РЕЛИГИОЗНОЙ СВОБОДЫ, принятый Ассамблеей Виргинии в начале 1786 г.

ЛОЖНЫЕ ПУТИ ИДЕОЛОГИЗАЦИИ ПОСТКОММУНИСТИЧЕСКОГО

ОБЩЕСТВА РОССИИ.

Процесс перестройки, разрушивший “железный” пропагандистский занавес между социалистическим и демократическими капиталистическими государствами, раскрыл перед большинством наших граждан все ужасы так называемого строительства коммунизма, дал возможность увидеть чего достигло большинство государств, шедших нормальным историческим путём и привёл к осознанию бессмысленности продолжения прежнего пути развития общества. Вот почему так сравнительно легко и почти бескровно осуществился переход от социализма к капитализму в бывшем Советском Союзе.

Однако скорость, с которой это произошло, значительные экономические трудности, заложенные ещё прежним государственным устройством, отсутствие чёткого плана перехода от одного типа государственности к другому, появление новых непривычных экономических отношений и, наконец, непонимание большинством граждан невозможности быстрого достижения такого же высокого уровня жизни, как в большинстве демократических государств, не могли не привести к резкому изменению психологии масс.

Практически все бывшие советские граждане оказались в состоянии фрустрации или кризиса, а многие в обоих состояниях сразу. Попробуем разобраться, в чём различие и общность этих состояний, и почему они не могли не охватить всё общество при формировании новой России. Наиболее чётко эти вопросы освещены в монографии Ф.Е. Василюка “Психология переживания” (1).

Необходимыми признаками фрустрирующей ситуации является наличие сильной мотивированности достичь цели (удовлетворить потребность) и преграды препятствующей этому достижению. Возникновение состояния фрустрации может приводить к, казалось бы, прямо противоположным вариантам поведения: бесцельному двигательному возбуждению, апатии, агрессии и, наконец, к регрессии, которая проявляется либо “обращением к поведенческим моделям, доминировавшим в более ранние периоды жизни индивида” (2), либо снижением “конструктивности” поведения. Может показаться спорным положение о том, “что поведение фрустрированного человека не имеет цели” (3), поскольку определённая цель в его действиях может выявляться, но она не имеет никакого отношения к исходной цели или мотиву, не достижение которой и вызвало развитие фрустрации.

В той или иной степени ощущения фрустрации не только возникли, но и сохраняется до сих пор у очень значительного количества бывших советских граждан: в среде молодых ребят из рабочих семей, у которых осознанно или неосознанно имелся мотив достижения родительского положения в обществе (ощущения себя членом класса - гегемона, имеющего самую большую заработную плату, почёт и возможность пренебрежительно относится к “очкастой” интеллигенции), в среде интеллигенции (возможность ухода в науку с нарастающей в зависимости от полученной научной степени зарплатой и официально признанной духовной избранностью), в среде комсомольских и партийных работников, имевших целью подъём пусть и на невысокие вершины партийной власти, наконец, в среде настоящих и будущих пенсионеров, уверенных в безбедной, пусть и не очень обеспеченной старости.

За прошедшие годы часть людей сумела избавиться от синдрома фрустрации (бывшие комсомольские работники, используя старые связи и навыки работы с людьми, превратились в преуспевающих бизнесменов; многие выходцы из рабочего класса и интеллигенции, начав с “челночничества”, превратились в реальный средний класс общества, более того в настоящее время даже зарплата высококвалифицированных рабочих, типа экскаваторщиков, станочников в крупных центрах позволяет им чувствовать себя представителями среднего класса), но большая часть населения новой России до сих пор остаётся в состоянии фрустрации.

Особенно ярко это состояние проявляется в трудно живущей провинции. Так по данным опроса, проведённого социологами Санкт-Петербургского института комплексных социальных исследователей в Петербурге и небольшом уральском городке Краснотуринске, если жители второй столицы наиболее постыдными событиями в российской истории считают проигранные военные кампании и сталинские репрессии, то жители провинции - развал Советского Союза и гайдаровские реформы (4).

Больше того, по данным опроса ВЦИОМ в октябре 2008 года (5) почти половина россиян не смогли назвать причину Гражданской войны, а более половины её виновников. Так, например, в развязывании Гражданской войны 8% опрошенных обвинили “большевиков, коммунистов”, а ещё 4% отдельно - Ленина и Троцкого, 53% - в принципе оказались не в состоянии ответить на вопрос о том, кто виноват в развязывании Гражданской войны. Среди других вариантов ответов и жажда власти, и нищета, и “враги России”. В то же время 62% опрошенных считают, что участников Гражданской войны надо “понять и простить или просто забыть о ней”.

Но сложнее всего оказалось с проявлениями психологического кризиса. Происходящие жизненные события вызывают психологическое ощущение кризиса только в том случае, когда они “создают потенциальную или актуальную угрозу удовлетворения фундаментальных потребностей” (6), то есть тогда, когда они являются поворотным пунктом всего жизненного пути. Поэтому и выход из кризиса возможен только в случае принятия нового смысла жизни, новых жизненных ценностей.

А у советских людей как раз и произошла внезапная потеря смысла жизни. До этого у них был пусть неправильный, псевдонаучный смысл своего существования - создание всеобщего прекрасного будущего без болезней и смерти, надежда на лучшее пусть не для себя, так хоть для детей. Тем более что государство активно поддерживало это представление о смысле жизни, убеждая, что надо только подождать, ещё немного потерпеть, при этом постоянно внедряя и прославляя идеалы аскетизма. Конечно, чем дольше существовало советское общество, тем меньше иллюзий оставалось у его членов. Как правильно подметил писатель Александр Мелихов (7): “Обычно на ранних этапах становления культуры люди страстно живут коллективными грёзами, а потом они начинают понемножку распадаться, растёт индивидуализм, прагматизм, люди уже не готовы жертвовать жизнью ради химер… Это сейчас принято называть угасанием пассионарности”. И всё-таки какие-то остатки этой веры в светлое будущее у людей сохранялись. А тут и жизнь не улучшилась, и идеалы пропали, но самое главное исчез смысл жизни.

Попытки новой власти найти выход из этой ситуации привели к тому, что государственная идеология практически вернулась к идеологии царской России: православие, самодержавие, народность. К счастью хотя бы идея самодержавия не нашла достаточного количества своих сторонников из-за явно выраженной одиозности, её заменила идея государственности - установления сильной власти, способной вернуть России если не уважение, то хотя бы опасение перед её могуществом окружающего мира.

Все эти новые идеалы появились далеко не случайно, причём своим появлением они обязаны, как чисто психологическим причинам, так и поддержке их существующей властью. Попробуем разобраться в причинах их появления и самое главное установить: способны они принести пользу или вред нашему обществу.

С психологической точки зрения почти внезапная потеря смысло-жизненных установок достаточно часто заставляет слабых в эмоционально-волевом отношении людей обращаться к религии. Как пишет в “Пришельцах” Клиффорд Саймак: “Когда люди не знают, что делать, они обращаются к вере. Или к тому, что им кажется верой. Это мистический отход в царство ирреальности. Попытка хоть как-то объяснить необъяснимое, то, что мы объяснить не в состоянии. Поиск какого-то символа, который смог бы увязать наши понятия с явлениями, выходящими за их пределы” (8).

Именно это, по мнению К. Любутина (9) и произошло в постсоветской России: “Обвал, случившийся в нашем отечестве, привёл к утрате мировоззрения, основанного на принципах социалистической справедливости. Реальная дегуманизация породила давно невиданный в цивилизованном мире всплеск мистических увлечений, пропаганда религии стала нормой для государственных средств массовой информации”.

Наиболее прямо и эмоционально необходимость создания “симфонии церкви и власти” обосновал главный редактор журнала “Политический класс” Виталий Третьяков (10), утверждающий, что в “сегодняшней России теснейшее взаимодействие между РПЦ и государством совершенно необходимо”. Причём речь идёт именно о сотрудничестве с православной церковью, а не просто с религиозными конфесссиями вообще. Благо, как он уверяет, “идея “отделения церкви от государства”, как и многие другие брутальные идеологемы, довольно быстро изживает себя… И исторический маятник начинает своё движение в обратную сторону. Россия после нескольких десятилетий атеизма вернулась к религиозности, а западная Европа… устремилась к секуляризму (официально не декларируемому атеизму)”.

Вот только в реальности происходит не столько возвращение к религиозности, поскольку “вера даётся - ей нельзя научиться”. (11), сколько государственное внедрение религиозности. Как верно подметил Александр Марков, профессор кафедры рекламы и связей с общественностью СПбГУП: “Мы же переживаем эпоху очередного крещения. Все 90-е годы у нас происходит этап крещения, по темпам, агрессии и вложенным средствам сопоставимый с первым Крещением Руси” (12).

Интересно, что необходимость такого агрессивного введения православия его сторонники пытаются доказать как с помощью идейных, так и чисто прагматических аргументов.

Появление идейных сторонников внедрения православия в жизнь общества, в принципе, легко объясняется традиционными особенностями российской интеллигенции, для которой, по мнению Н.А. Бердяева, характерно, что “лучшие, наиболее культурные и мыслящие русские люди XIX века не жили в настоящем, которое было для них отвратительно, они жили в будущем или прошлом” (13). Попытка жить в будущем, вернее для будущего за время советской власти их полностью разочаровала, как и современные грязь и грубость, столь типичные для ранней стадии капитализма, и им ничего не осталось, кроме успокоения собственной совести за отступничество прежним идеалам тем, что “нельзя верить в прописи 15-летней давности,.. бегать по кругу - удел собак с перебитым нюхом. Человек имеет право на эволюцию своих взглядов”. Правда под эволюцией в данном случае понимается скорее контрреволюция - возвращение к идеям далекого религиозно-патриотического прошлого, поэтому для объяснения своего предательства либерально-демократических ценностей приходится использовать сентенции типа: “мне “мои патриоты” дороги” тем, что “торят дорогу всем нам - и государственникам, и либералам”. Ведь у нас “цель одна - воспитание духа”, что у клерикалов, что у атеистов, поэтому “двигаться к ней вполне допустимо разными путями” (14).

Однако, если действительно возвращаться к идеям православной империи, то путей в наличии только два - Третий Рим и славянофильство. Именно эти две идеи сливаются у потерявшей себя интеллигенции в одну мессианскую идею. Благо у этих путей есть одна и, причём, основная общность - православие.

Действительно, как это подметил ещё Н.А. Бердяев (13), с одной стороны “Доктрина о Москве, как Третьем Риме, стала идеологическим базисом образования московского царства… Принадлежность к русскому царству определилась исповеданием истинной, православной веры”, а с другой стороны “Славянофилы верили в народ, в народную правду и народ был для них, прежде всего мужики, сохранившие православную веру и национальный уклад жизни. Славянофилы были горячими защитниками общины, которую считали органическим и оригинально русским укладом… Они были решительными противниками понятий римского права о собственности”.

И вот уже в XXI веке Вадим Межуев, главный научный сотрудник Института философии РАН снова провозглашает на VIII международных Лихачёвских научных чтениях: “Россия - это наследница Византии… Жизнь по совести или по разуму - вот суть диалога, который Россия ведёт с Европой последние два столетия” (15).

Но какой диалог можно вести с Европой, справедливо возражает Александр Марков, ведь “диалог возможен, если его субъекты равны друг другу и аутентичны. Западная культура абсолютно аутентична своей системе ценностей - это свобода, права человека, гедонизм, удовольствия. Запад сознательно уходит от религиозности, от церкви, чтобы расширить пространство для диалога с другими культурами. Россия же и русская культура предельно не аутентична. Мы находимся в переходной стадии, когда покинули одно духовное поле и сейчас пытаемся усвоить те ценности, которые усваиваются не одно столетие” (12). Причём, к сожалению, в первую очередь пытаемся усвоить именно религиозные православные ценности.

Каковы же те прагматические ценности, которые может принести обществу и государству внедрение религиозных православных ценностей? Ради чего государство готово отбросить закрепившийся в нашем сознании просвещенческий лозунг “отделения церкви от государства”? По мнению Виталия Третьякова (10), сохранение этой идеи “не реально, и контрпродуктивно. В нашей недавней истории мы уже имели опыт такого “отделения”. Можно, конечно, всё валить на “невежественных” или “преступных” русских большевиков”.

И тут Третьяков осуществляет явную подмену понятий, поскольку при советской власти происходило не отделение, а уничтожение РПЦ, хотя даже при этом почти полное подавление религиозного влияния церкви на общество, в общем-то (если исключить периоды войн и их ближайших последствий), достоверно не сказалось ни на количестве преступлений, ни на поведении граждан в быту.

“Какие же” тогда “фундаментальные функции”, с точки зрения Виталия Третьякова, “выполняет в сегодняшней России РПЦ (шире - православная религия)?

Прежде всего, православие является главным хранителем моральной традиции, по сути - единственным универсальным (кроме житейских обычаев и здравого смысла) институтом поддержания морали в обществе… веру и мораль нам взять, кроме как из православия, неоткуда”. В данной главе мы не будем подробно останавливаться на истоках и принципах формирования морали, поскольку этому будет посвящено целая самостоятельная глава, но несколько слов всё-таки хочется написать.

Достаточно просто удивиться: и как это большая часть жителей Земли, не исповедующих православной религии, умудряется жить, а во многих государствах даже гораздо лучше жить, чем в России, не имея православной морали? Может быть, у них просто больше обычного здравого смысла? А то, что у европейцев морали нет и быть не может, в этом Третьяков нисколько не сомневается: “Если, например, навыки рыночной экономики мы можем позаимствовать у Запада, то экспортировать оттуда мораль не можем - если бы даже хотели. Ибо понятие “грех” из западной морали уходит, из чего она превращается в квазимораль, в моральный релятивизм”. Причём, как следует из “Основ учения Русской православной церкви о достоинстве, свободе и правах человека”, “в качестве нарушителей прав человека выступают те, кто оскорбляет религиозные святыни и попирают традиционную мораль”.

Вообще с этим тлетворным влиянием Запада одна беда. Вот “и так-то слабый у нас институт права всё больше и больше, следуя западной традиции, отделяется от института справедливости”, а “развившийся”, опять же не без тлетворного влияния Запада, “до патологических размеров институт защиты прав и свобод всех и всяческих меньшинств реально трансформирует когда-то демократическую систему в тоталитаризм миноритариев. Консервативные по своей природе политические институты пока ещё сдерживают эту опасность, но без помощи церкви они, безусловно, рано или поздно сдадутся”.

И мы тут же превратимся в общество одиночек и изгоев, поскольку “вторая фундаментальная функция православия: именно он поддерживает необходимый для элементарного физического выживания общества институт семьи, многодетности и родительской опёки”. Правда немного странно, почему это в официально атеистическом Советском Союзе сохранялся и институт семьи, и многодетность и родительская опёка? Наверное, только из-за страха расстрела на месте и ссылки в сибирские лагеря. Интересно, что же удерживало сохранение семьи в Западной Европе, где не было ни коммунизма, ни православия?

Наконец, “сегодня церковь всё чаще выступает и как едва ли не единственный (кроме плохо справляющегося с этим образования) влиятельный институт защиты высокой культуры и классического искусства от массового невежества и пандемии масскульта”. Оригинальность этого утверждения Третьякова заключается в том, что, написав вышеприведённую фразу, он сам своей идее и удивляется: “Парадоксально то, что многие, а в последние два-три столетия едва ли не большинство произведений классического искусства были либо антирелигиозны, либо антиклерикальны” (10). А как же могло быть иначе, если “православная аскеза” считала признаком греховности наличие “всякого богатства и роскоши жизни, всякого творческого избытка в искусстве, в мысли” и вообще “сомневалось в оправданности культуры, склонно было видеть греховность в культурном творчестве” (13).

После такого исчерпывающего набора “фундаментальных функций” РПЦ, Третьякову остаётся только предложить ей последнюю “функцию… историографическую, которая вообще-то возложена на плечи науки, плохо с ней справляющейся”. Действительно, зачем нужна география, если ямщики есть? Тем более, что, по убеждению Третьякова: “самим пора быть Вольтерами, то есть интеллектуальными пастырями, не загоняя в “церковную резервацию” пастырей духовных и моральных”.

Всё это было бы смешно, если бы не было так грустно, поскольку подобные доказательства и откровения изрекает в одном из основных Российских изданий не безграмотный схимник, а главный редактор журнала “Политический класс”.

Понятно, что либералам, рассматривающим в качестве нарушителя прав человека исключительно государство и требующим свободы, в том числе и свободы совести, подобные установки не могут понравиться, но может быть государству действительно выгодно иметь такого сотрудника, как православная церковь. Тем более что “в истории народов, окормляемых Русской православной церковью, сложилось плодотворное представление о необходимости соработничества власти и общества”(16).

Поскольку речь идёт не о государстве вообще, а о конкретном российском государстве, стремящемся всемерно укреплять вертикаль власти, то оно действительно может не воспринимать как отрицательное способность всех великих религий “нарушать и извращать принципы свободы, как только становятся массовыми организациями, управляемыми религиозной бюрократией” (17), но странно, что это государство почему то не учитывает того, что в самой сути любой монотеистической религии заложено стремление к тоталитаризму, поскольку даже при подсознательном аналогизировании у её последователей возникает идея о необходимости единого лидера (мессии, пророка), который в свою очередь может, осознав свою значимость и поверив в свою избранность, начать трактовать слово Божие так, что это будет способно привести паству, а значит и государство к катастрофе.

Интересно, что даже такой сторонник создания “симфонии церкви и власти”, как Виталий Третьяков, невольно предупреждает в своей статье: “Если церковь будет оппозиционна власти… то это путь как минимум, к гражданским конфликтам” (10). Благо за историческим примером далеко забираться во времени не приходится. Стоит только вспомнить, как принципиально и быстро изменился Иран после прихода к власти религиозных лидеров, подчинивших себе и общество, и государство, как таковое. Но вот стоит ли из страха перед такими конфликтами обществу и государству идти путём Ирана - это вопрос.

Принципиально важно понять, что если в общество, в котором веками существовала, а при советской власти и прививалась коллективистская мораль, государством будет внедряться и, не дай Бог, внедрится новая в данном случае религиозная высшая идея, для которой “личность представляет собой лишь средство для служения целям высшей общности”, то сразу, как утверждает Хайек, “ужасающие черты тоталитарных режимов”начнут “проступать с роковой неизбежностью” (18).

Особо следует остановиться на поведении лидеров государства, демонстративно показывающих свою религиозность, и явно не думающих о том, как это выглядит с точки зрения общечеловеческой морали. Дело в том, что, начав свою карьеру в коммунистической партии, принимавшей в свои ряды только атеистов, и резко изменивших свои взгляды после выхода из партии, они ставят всех окружающих перед дилеммой: либо они лгали раньше ради карьеры, либо они лгут сейчас ради идеи внедрения православия. Что уж говорить об остальных чиновниках, устремляющихся в храм лишь тогда, когда туда являются первые лица. Пожалуй, лучше всего на эту тему высказался Глава синодального отдела Русской православной церкви протоирей Дмитрий Смирнов: “Но что значит - ходить в храм? В храмы и воробьи залетают, и мыши бывают, и даже кота там видел. Зайти в храм и даже помолиться, ещё не значит стать христианином” (19).

Несомненно, что столь явное предпочтение православной религии на уровне государственной власти (присутствие руководителей государства только на православных службах, транслируемых на всю страну) при наличии официального требования РПЦ “определять содержание и объём взаимодействия государства с разными религиозными общинами в зависимости от их численности, традиционности для страны и региона, вклада в историю и культуру”(16) не могло не сказаться на межнациональных отношениях в многонациональной и многоконфессиальной России. Тем более, что новой России и так досталось далеко не самое лучшее наследство от Советского Союза.

Как верно подметил Александр Мелихов (20): “Коммунистическая власть тоже довольно скоро поняла, что… равенство культур опасная утопия - возможна и необходима лишь декорация этого равенства. И после десятилетий страшного террора национальное замирение удавалось поддерживать столь малой кровью, что наивным людям этот вынужденный худой мир до сих пор представляется дружбой народов”.

Попробуем разобраться, какие ещё причины, кроме вышеуказанных, могут обострять межнациональные отношения в новой демократической России. Для этого необходимо совершить маленький экскурс в историю проблемы “нации и национализма”. На самых ранних этапах развития общества понятия “нация” вообще не существует. Её появлению предшествует либо племенной патриотизм, в котором важнее всего прямая общность по крови и ощущение себя неотъемлемой частью племени, и при котором все решения принимаются автоматически по принципу “свой - чужой” , либо появляющаяся позднее религиозная общность, сближающая людей с разной кровью и разными языками.

Национальный вопрос и национальный патриотизм начинают возникать только при достижении определённой частью населения достаточного культурного уровня, позволяющего получить представления об истории своей общности. И уже на самом раннем этапе формирования национального вопроса в большинстве случаев начинает проявляться феномен национализма. Этот психологический феномен возникает и поддерживается в первую очередь в умах людей, остановившихся в своём развитии на подростковом уровне, которые могут воспринимать национальную идею только по типу подростковой героизации (сделать жизнь с кого) и всегда готовы её отстаивать с типичными для подростка жестокостью и эмоциональной неустойчивостью.

Появление же истинного национального патриотизма возможно только у человека, представляющего собой полноценную личность со своей собственной системой иерархических ценностей, сформированную на основе всестороннего критического осмысления жизненных вопросов и ценностей. В этом случае чувство национального патриотизма включает в себя не только благодарность и уважение к предкам, но и критическую оценку их поступков и деяний.

Именно на этом этапе и уровне развития личности ознакомление и усвоение культуры других народов может привести человека к понятию и принятию интернационализма, на первых этапах хотя бы и регионального (например, ощущения себя европейцем или азиатом).

В реальной жизни отношение большинства рядовых членов общества, не сумевших сформироваться как личности, к национальному вопросу, обычно, зависит от того, какой позиции по данному вопросу придерживаются его официальные и неофициальные лидеры.

Яркий пример того, как стандартно и закономерно ведут себя люди, находящиеся на разных уровнях культурного и экономического развития, при столкновении с национальными проблемами, дают исследования М.Веллера и А. Бурковского (21) об изменении отношения к русским при распаде Российской империи. Так, положение русских в первые годы после революции было неплохим в Польше, Прибалтике, Финляндии, на территории будущих Татарстана и Крымской татарской республики, Эстонии и Латвии, то есть там, где хотя бы образованная верхушка общества считала себя европейцами. Значительно хуже приходилось русским в Грузии, где их как “иностранцев” лишили средств к существованию. Скорее всего, это объяснялось тем, что даже пришедшая в них к власти верхушка общества ещё не перешла от национализма к национальному патриотизму, позволяющему не только гордится своим прошлым, но и трезво оценивать качества представителей других народов. Однако хуже всего оказалось русским в “державе” 102-летнего имама Гоцинского и в Башкирии - тут их обычно сразу же вырезали. Дело в том, что в горах Кавказа, степях Казахстана и Киргизии, с одной стороны, ещё не окончился родоплеменной строй, а с другой, русские являлись для них не просто недавними завоевателями, но ещё и иноверцами (джихад против неверных). Пришедшие к власти большевики сумели не только обострить национальные проблемы, оставшиеся от Российской империи, но и подложить мины под будущее российского государства. Причём последствия этих ошибок продолжают в той или иной мере ощущаться до сих пор и на государственном, и на бытовом уровнях.

Начнём с государственного уровня. После большевистского переворота 7 ноября 1917 года Центральная Рада Украины объявила об автономии в составе России и отвергла в декабре ультиматум Ленина о немедленном отказе от автономии. В ответ большевики часть своей территории с преобладанием русского населения над украинским относят к Украине и провозглашают её Украинской советской республикой со столицей в Харькове. И что же? Прошло 90 лет, а на Украине так и не прекращается противостояние востока и запада, сказывающееся как на населении восточной Украины, так и на наших с ней отношениях.

А вот яркий пример на бытовом уровне. Согласно конституции 1918 года 30 - 35% всего населения было лишено политических прав, причём это распространялось на всех членов семьи “лишенцев” и не позволяло ни получить высшее образование, ни продвигаться по государственной службе. А вот на так называемые репрессированные народы, в которые вошли не только чукчи и юкагиры, но и евреи, ограничения не распространялись вне зависимости от их прежнего социального положения.

Поэтому когда государству понадобился чиновничий аппарат, а большинство грамотных, умеющих вести документацию коренных жителей оказалось лишенцами, то пришлось воспользоваться услугами почти поголовно грамотных евреев, покинувших черту оседлости из-за немецкой оккупации и переселившихся вглубь России (200 тысяч в Петроград, 300 тысяч в Москву, 400 тысяч в провинциальные города). Естественно, что именно они стали составлять основную часть государственного аппарата. Если же учесть, веками формировавшееся отрицательное отношение к чиновничеству в царской России и оставшиеся на бытовом уровне остатки религиозного антисемитизма (убийство Христа), то вполне понятно почему, несмотря на официально внедряемый интернационализм, отрицательно отношение к евреям так долго сохранялось на бытовом уровне у большинства народов Советской России.

Но если эта проблема практически сама собой “рассосалась” после отъезда значительной части евреев в Израиль, хотя потеря большого количества образованных людей вряд ли увеличила интеллектуальный багаж нашего общества, то проблема совместного проживания с народами Кавказа, выселенных с их родины по приказанию Сталина, не только не исчезла, но даже резко обострилась. С одной стороны их “опьянил воздух свободы”, когда такие же и даже более малочисленные нации (литовцы, латыши, эстонцы, туркмены) получили право на создание самостоятельных государств, а они это право не только не получили, но ещё и подверглись прямому вооружённому насилию (Чечня), а с другой активная пропаганда православной религии не могла не активизировать пропаганду широко распространённого на Кавказе ислама, причём в его наиболее агрессивной к другим концессиям форме - исламского фундаментализма. Так произошло слияние национального и религиозного стремлений к государственной самостоятельности.

Проблема эта до сих пор полностью не решена. Причём, похоже, правительство решило возобновить систему, разработанную в царской России и описанную Александром Мелиховым (20): “Сохранить за покорёнными народами право молиться, как они хотят, жениться, как и на ком хотят, есть, пить, танцевать, одеваться и даже судиться, и лучше всего управлять народами-вассалами руками их же собственных элит, усыпляя гордость последних возможностью входить в элиты “федеральные”, тогда как гордость “плебса” будет убаюкана тем, что с чужеземцами в своей будничной жизни ему сталкиваться, почти не придётся”.

Стагнация такого политического положения в кавказских республиках может привести только к поддержанию и возможно даже распространению подросткового состояния умов у большинства населения, что при замене лидера на более одиозного или при возникновении каких-либо значимых проблем в других регионах государства вызовет новый виток национально-освободительного движения со всеми вытекающими последствиями.

Интересно, что проблемы национализма, связанные с недавним прошлым и настоящим возникают и на межгосударственном уровне. Причём некоторые проблемы искусственно поднимаются нашим правительством, а некоторые инспирируются бывшими советскими республиками, как своеобразный привет от советского прошлого.

Причину и механизмы государственного варианта прекрасно раскрыл Александр Лившиц (22): “Мировую экономику накрывает волна национализма… Волну гонят экономические трудности. Их надо как-то объяснять. Сказать “простите, граждане, ошиблись, исправимся”? такое у правителей не принято. Начинают искать виноватых. Для того и лезут в сейф. За национализмом. Средство испытанное. Легко проникает в мозги людей. По эффекту сравнимо с водкой. Только вливается в уши, а не в рот. И, что любопытно, нравится любым режимам - и тоталитарным, и демократическим.

Вот несколько примеров. В переводе с бюрократического языка на обычный. “Бедствуем из-за иностранцев. Наложили свои жирные лапы на наши ресурсы… Страдаем по причине собственной доброты. Понаехали иммигранты. Заводят свои порядки. Объедают. Опивают… Очень опасны зарубежные суверенные фонды. Лезут к нашим активам. Чтобы подрывать безопасность… Зря слушаем МВФ. Сознательно тащат в болото с целью утопления…

Твёрдолобый национализм абсолютно никчёмный. Закрыл страну - понёс потери. Закрыл страну надолго - понёс большие потери. Иных примеров в истории нет. Сейчас на такое никто не пойдёт.

Тревожит другое - проникновение национализма в текущую политику. Суть: главное - текущие национальные интересы. На всё остальное можно наплевать. Красиво. Западает в души. С восторгом воспринимается избирателями. Только ведь в остальных странах правят такие же. Самолюбивые. Злопамятные. Обид не прощают. Обязательно дают сдачи”.

То, что бывшие советские республики переписывают свою историю и превращают Россию в серого волка, только и мечтающего, как съесть маленькую беззащитную Красную Шапочку, это ещё полбеды: беда начинается когда они пытаются спровоцировать больших охотников устраивать облавы на серого волка. И в этом, как ни странно, некоторые наши интеллектуалы винят в первую очередь почти официально распинаемый в сегодняшней России либерализм.

Так Александр Мелихов в своей статье “Голиафы против Давидов” (20) сначала справедливо подмечая, что “все национальные культуры стремятся не к равенству, а к первенству и что нетерпимость в мир несут не сильные, а слабые”, которые “ищут реванша за своё реальное или воображаемое унижение”, тут же обвиняет в этом “мировое общественное мнение, которое в значительной мере либерально”. Обвиняет за то, что “для него-то - вопреки либеральному же принципу: “закон один для всех” - считается справедливым поддерживать национализм сильных, закрывать глаза, когда слабые нации нарушают права человека в борьбе против сильных”.

Вот только причём же здесь либерализм, если сам автор считает, что в соблюдении принципов либерализма и заключается выход из этой ситуации. Другое дела, что демократический характер государства отнюдь не означает, что в нём пунктуально соблюдаются все основные принципы либерализма. И вместо того, чтобы призывать демократические государства соблюдать принципы либерализма Мелихов провозглашает: “Сильные должны удерживать слабых от разнузданности, а потому они должны становиться всё сильнее”, ибо “если же имперская элита окажется неспособной укротить кнутом или пряником неизбежные амбиции отдельных народов, она открывает путь конфликтам всех со всеми”. Прекрасный повод для развёртывания гонки вооружений. Другое дело, когда он разумно утверждает, что “использовать в собственных целях национальный реваншизм так же трудно, как извлечь выгоду из атомной войны, - национальные пассионарии могут работать только на себя”, и потому “если каждый Голиаф станет держать в узде своих героев и не подзуживать чужих, мир получит шанс на новую передышку”.

Наконец, о бытовом национализме русского населения России, причины которого достаточно чётко раскрывает Олег Цыганков (24): “Даже когда человек или его позиция, либо группа людей являются сильными настолько, что не боятся никакой внешне угрозы, остаётся угроза внутренняя, которой избежать невозможно: она заключается в неизбежности деабсолютизации собственной точки зрения, в “утрате твёрдой почвы под ногами” вследствие признания права легитимности “другого”.

Действительно, пока маргинальная часть русского населения в Советском Союзе чувствовала себя выше других национальностей, что подкреплялось как на официальном уровне (имперский характер учебников истории), так и на уровне бытовой психологии (плохое знание русского языка расценивалось как признак скудоумия нацменов), а также стремлением приезжих к русифицированию - всё было спокойно, но времена изменились и маргиналы почувствовали страх, а отсюда и ненависть.

Определённую роль в активизации национализма в новой России сыграло и возрождение, казалось бы, уже основательно забытой идеи народности, своеобразной богоизбранности русского народа, способного не только находить свой собственный путь развития, но и давать пример остальным народам. При этом речь идёт не столько о культуре и духовности интеллектуальной элиты Российского общества, сколько о духовности дореволюционного крестьянства, составлявшего почти 90% всего Российского народа, поскольку именно её предлагают считать верхом совершенства и моральным примером для всего разумного человечества новоявленные российские славянофилы. Даже такой интеллектуал и эстет, как режиссёр Н.С. Михалков утверждает, что “мы только начинаем понимать сакральный смысл русской провинции. Чем дальше от столицы расположена территория, тем чище и светлее, тем большую надежду она рождает”.

Но в принципе поэтизация “человека почвы” - это далеко не чисто Российское изобретение. Она началась ещё с Жан Жака Руссо, убеждённого, что все современные ему люди деградировали по сравнению с “дикарём” - человеком естественным (24), и продолжается по настоящее время. Хотя ярче всего эта поэтизация отразилась в типологии человека О. Шпенглера (25). В ней он выделяет “человека культуры”, живущего на земле, имеющего отчизну, уважающего традиции церкви и благоговеющего перед преданиями и старшинством, и “человека цивилизации” - паразита, оторвавшегося от земли, у которого ценности исконного уклада жизни заменились на деньги и научную иррелигиозность.

Важно отметить, что никаких серьёзных доказательств своей точки зрения ни Руссо, ни Шпенглер практически не приводят, поскольку “человека почвы” они, в основном, видели лишь из окон своих карет. Поэтому можно согласиться со словами Александра Мелихова (7): “Человека отличает от животного способность и склонность относится к плодам своей фантазии серьёзнее, чем к реальности, особенно к плодам коллективной наследуемой фантазии. Иначе говоря, к тому, что более пышно именуется словом культура”.

Чтобы согласиться или не согласиться с высокой духовностью людей, воспитанных в крестьянской общине, надо проанализировать их истинный культурный уровень. Как известно духовная культура существует в двух взаимосвязанных формах: в форме духовного мира отдельно взятого человека и в форме духовных ценностей (книг, картин, законов, обычаев и пр.) и имеет определённые функции. Вряд ли стоит подробно рассматривать функцию приспособления к среде и информативную функцию. Качество функции приспособления к среде, которая в принципе должна помогать человеческой особи выживать и благоденствовать в окружающей его среде, у крестьянства России действительно помогала только выживать, а не жить, учитывая огромную детскую смертность, отсутствие реальной медицинской помощи и регулярные голодоморы. Так что о благоденствии говорить не приходится.

Вряд ли лучше обстояло дело и с информативной функцией, поскольку обеспечение преемственности и передачи социального опыта, в лучшем случае осуществлялось в пределах той или иной деревни, а социальный опыт в основном носил эмпирический характер. Отсюда, естественно, что ни какой познавательной функции, подразумевающей научный поиск, направленный на систематизацию знаний и раскрытие законов природы и общества, в принципе быть не могло, а коммуникативная функция, как способ сохранения, передачи и тиражирования культурных ценностей, ограничивалась словесным пересказом сказок и пословиц, да ещё народными песнями.

Особо следует остановиться на оценочной (аксиологической) функции, представляющей способность создавать и сохранять духовные ценности в науке, нравственности и искусстве. В Российской предреволюционной деревне нравственные ценности в основном базировались на передаваемых веками общинных и христианских религиозных представлениях.

Но о каком качестве христианских моральных ценностей можно говорить, если знания о них крестьяне получали только в результате пересказов малограмотных священников и родителей, поскольку, будучи в основном безграмотными и малограмотными они вряд ли могли свободно читать религиозную литературу, написанную на старославянском языке, а воскресных церковных школ в деревнях практически не было. И самое главное, что все эти религиозно сформированные моральные ценности поддерживались не идей сохранения общества и человека, а лишь боязнью наказания в другом мире. Поэтому стоило только после революции бросит мысль, что бога не существует, и все моральные нормы (не убий, не укради) рухнули, и тысячи бывших христиан начали выбрасывать иконы, срывать купола с храмов и устраивать в них клубы и зернохранилища.

На регулятивной функции, представляющей систему норм и требований общества ко всем своим членам во всех областях их жизни и деятельности (труде, быте, межгрупповых, межклассовых, межнациональных и межличностных отношениях), включающей обычаи (устойчивая система поведения человека в разных сферах жизни и в разных ситуациях, ставшая нормой и передающаяся из поколения в поколение) и обряды (символические религиозные коллективные действия), стоит остановиться особо.

Начать стоит с общинной морали, господствовавшей в дореволюционной России на протяжении многих веков, именно к её возвращению или хотя бы использованию призывают многие современные политики. Попробуем разобраться, что же на самом деле представляла эта общинная мораль, какой она была и, больше того, не могла быть иною. Пожалуй, лучше всего в сути и феноменах существования общества, в котором основой является власть общества над индивидом, разобрался Александр Зиновьев в своей книге “Коммунизм как реальность” (26). (в этой подглавке все цитаты, выделенные курсивом взяты из книги Александра Зиновьева “Коммунизм как реальность”)

По его мнению, коммунальное общество является общечеловеческим феноменом, возникающим тогда, когда большому числу людей приходится жить и действовать совместно, что и приводит к созданию стандартных объединений - коммун (в нашем случае выступающих под названием общин). Условиями появления коммунального общества является наличие в обществе отношений, “которые осуществляются в интересах общества как целого к его окружению (удержание территории, защита от врагов, добывание средств к существованию)” и вытекают “из самого факта общения людей между собой (общаться, сталкиваться, распадаться на группы, подчинять и подчиняться)”.

С этой точки зрения Российская деревенская община обладала всеми признаками коммунального общества: жёсткое объединение, обусловленное природными и политико-экономическими (прикрепление к земле в условиях крепостного права) условиями, необходимость защищаться от врагов (природных условий и экономических требований помещика и государства) и однотипное добывание средств к существованию.

Принципиально важно, что “положение и поведение человека во внутреннем аспекте жизни коллектива детерминируется определёнными правилами (законами), без соблюдения которых человек не может нормально существовать в своей социальной среде и добиваться успеха”, поэтому “законы коммунальности одни и те же всегда и везде”. Это позволяет нам представить реальный характер поведения людей в общине и основу их моральных принципов и устоев, т.е. избавиться от сентиментальной идеализации общинной жизни, воспеваемой славянофилами и народниками, в лучшем случае видевшими эту жизнь с высоты помещичьей брички.

В коммунальной жизни действуют принципы “возникшие в результате биологической эволюции человека (не действовать во вред себе, препятствовать другим действовать во вред себе, избегать ухудшения своего существования, стремиться улучшить своё существование)”. Поэтому “если что-то можно сделать согласно принципу коммунальности безнаказанно, то у него нет никаких ограничений, препятствующих осуществлению такого рода действий”. То есть в коммуне действует принцип “человек человеку волк”, поскольку никто не отдаст своих благ без борьбы. И это вполне понятно, поскольку в условиях цивилизованного государства “ограничителями служат принципы цивилизации”, а в условиях общины основой поведения являются с детства усваиваемые принципы коммунального поведения.

Основным принципом существования в коммунальной среде является принцип: “сохранить и укрепить свою социальную позицию”. Дело в том, что сохранение и упрочение социальной позиции принципиально важно для каждого члена коммунального общества, поскольку в этом обществе “принцип “каждому по труду” реализуется как принцип “каждому по его социальному положению”. Он действует не как юридический принцип, а как объективная тенденция в сложном массовом процессе… Иерархия социальных позиций служит естественной основой для материального и социально-психологического неравенства людей”.

Действительно в крестьянской общине, осуществлявшей перераспределение единственной кормилицы - земли (пахотной в среднем раз в 12 лет, а сенокосов - ежегодно), удаление “вредных и порочных членов”, увольнение и приём членов, назначение опекунов, организацию общественного призрения и образования, создание и распределение хлебных запасов, раскладку всяких податей и платежей, принятие мер к предупреждению и взысканию недоимок, индивид полностью зависел не от государственных законов, а от своего положения в ней. Ибо как бы крестьянин не обрабатывал, не холил свой участок земли, но через несколько лет ему приходилось с ним расстаться, а передел земли мог осуществляться по наличному числу душ мужского пола, по числу лиц мужского пола рабочего возраста и, наконец, по числу ревизских душ, определяемых на основании переписей, проводившихся в среднем раз в 15 лет. Поэтому то, что он мог получить при переделе - целиком зависело как от случая, так и от отношения к нему старосты и большинства членов общины. Ибо ” в сражение за лучшие социальные позиции… в условиях царства коммунальности… преимущества имеет не лучший работник, а более гибкий и изворотливый в коммунальной среде индивид”.

Использование подобных методов далеко не случайно, поскольку в условиях коммунального общества “наибольшую опасность для индивида представляет другой индивид, превосходящий его по своим возможностям - отсюда стремление ослабить социальную позицию другого индивида, не допустить его усиления. Поэтому доносы, клевета, подсиживание, предательство - не отклонение от нормы, а именно норма. Неизбежным следствием вышеуказанных принципов является тенденция к осреднению индивидов. Будь как все - вот основа основ общества, в котором коммунальные законы играют первую скрипку”.

Поэтому-то все основные принципы коммунального общества являются лишь методами подстройки под общественное мнение. Так “чтобы добиться успеха, надо выглядеть в глазах других как среднеподлое и среднебездарное существо”, поскольку коммунальное общество не любит любые крайности: от слишком умного или доброго до слишком подлого. А для этого требуется соблюдение закона социальной мимикрии: надо уметь выдавать “донос” за “смелость и честность”, “подлость” за “добродетель”, “клевету” за “святую правду”. К тому же коммунальное общество не любит выскочек, пытающихся достичь большего или изменить своё положение одним рывком. Поэтому если ты хочешь чего-то добиться, то “окружающие должны привыкнуть к твоему подъёму”, а твои “претензии не должны видимо угрожать положению окружающих”.

Важно также понять, что жить в коммунальном обществе и быть свободным от него нельзя, поскольку “группа стремится к тому, чтобы всё, что он получал от общества, он получал бы в зависимости от группы. Группа стремится контролировать поощрения и наказания, его производственную деятельность и личную жизнь….Такой контроль есть вполне естественное… явление, без которого невозможна целостность группы как коммунального индивида”. Причём из-за отсутствия реальных экономических рычагов контроля, он становится сугубо субъективным и осуществляется путём доносов, слежки и прямого надзора за членами группы.

Поэтому нельзя не согласиться с нелицеприятной оценкой дореволюционного общества, сделанной Дмитрием Быковым (27): “Русский социум, сколько бы его ни идеализировали народники, сколько бы ни умилялись апологеты “общины” и “мира”, был разобщён, раздроблен, инстинкт взаимовыручки слаб, и лишь очень немногие действительно радикальные вещи справлялись на короткое мнение с этой тенденцией. Как правило, чтобы сплотить это пёстрое и разбросанное пространство, нужна катастрофа, а катастрофами согласно национальной конвенции считались природные катаклизмы, войны, пожары или (по указу патриарха Тихона) посягательства на святыни. По другим поводам в набат не били”.

Подводя итог рассмотрению составляющих духовной культуры российского крестьянства можно точно сказать, что большинство его духовных ценностей невозможно отнести не только к общечеловеческим ценностям, но даже к национальным ценностям, и потому они явно не могут претендовать на идеал для вновь формирующегося посткоммунистического общества.

Вот почему пытаясь вернуть современное Российское общество к общинному, коммунальному образу жизни, ему в принципе предлагают вернуться к варварству, поскольку “в плане культуроантропологии варвар есть человек, признающий за людей только представителей своего этноса, класса, страты, конфессии, референтной группы… считающий за людей только индивидов, имеющих такую же, как у него, систему ценностей и ведущих такой же, как и он сам, образ существования… считающий культурой материальное или духовное богатство только своей общности или личности… прибегающий скорее и без размышлений к грубой силе, чем к разуму, при контактах с иными культурами, общностями, личностями” (28).

Вполне понятно, что призывать к возвращению подобной морали можно только из-за исторической безграмотности или из-за осознанной или подсознательной ностальгии по ушедшему коммунизму, отменившему капиталистические экономические отношения и сделавшему коммунальные отношения господствующими в обществе. Благо “правила коммунального поведения естественны”, и поэтому “давление на тебя часто не воспринимается и стереотип поведения кажется не навязанным, а естественным”.

Но особенно опасным следствием психологического кризиса, охватившего Россию, явились сознательные или подсознательные поиски героя - вождя, способного вернуть утраченное, и тяга к авторитарному, если не тоталитарному управлении. Как верно подметил писатель Александр Мелихов (29): “В кризисном обществе люди лихорадочно ищут символы и образы, которые бы вернули утраченную уверенность и единство, а поэтому любой сколько-нибудь подходящий носитель уверенности и единства на этой стадии бывает предельно защищён от критики. В нём видят символ, а не реальную личность, и потому рациональный разбор его недостатков не вызывает ничего кроме раздражения: не всё ли равно, из какой ткани изготовлено знамя?..

Страстная потребность в вожде возникает тогда, когда утрачивают авторитет важнейшие обычаи и вследствие этого люди утрачивают уверенность, а важнейшие социальные институты перестают выполнять свои функции. Тогда требуется источник единой воли, который бы преодолевал хаотическую борьбу частных воль. Таким источником может быть только личность - человек на глубинном уровне может доверять лишь человеку, а не абстракциям типа “демократия”, “закон”… Когда эти абстракции действительно начинают работать, а ещё лучше, когда индивид даже не видел их в жалком и уродливом состоянии, - только тогда он утрачивает потребность подкреплять их авторитет чьей-то харизмой”. Действительно, как свидетельствуют “опросы немецких социологов: самыми непопулярными политиками за столетие в России являются Ельцин и Горбачёв, а самыми популярными - Путин… Сталин и Брежнев” (30).

Однако, стремление к авторитаризму ещё не является авторитаризмом. Может быть правы официальные политологи, отрицая его наличие в новой России? Для того чтобы разобраться, лучше всего воспользоваться исследованиями причин и проявлений авторитаризма и тоталитаризма, проведёнными лауреатом нобелевской премии Ф.А. Хайеком (18) ещё в 30-годы XX столетия и к несчастью получившими быстрое подтверждение в истории двадцатого века. (в дальнейшем все цитаты из работы Ф.А. Хайека печатаются курсивом)

Важной предпосылкой для появления авторитаризма он считал: “растущее сходство экономических взглядов правых и левых и их единодушная оппозиция либерализму”. А у нас в последние восемь лет критикой либерализма занимается даже либерально-демократическая партия, не говоря уж обо всех остальных, причём последние четыре года только такие партии и присутствуют в парламенте.

И это в первую очередь потому, что большинство их избирателей, несмотря на резко усилившееся общее благосостояние, прогрессирующее увеличение числа людей, сумевших приспособиться к новой жизни, приведшие к ослаблению влияния коммунистической партии, придерживается аналогичных взглядов. Так даже термин “демократ”, имевший в начале антикоммунистического движения положительный и даже возвышенный характер, к настоящему времени приобрёл у значительной части населения полностью противоположное значение и переделан в соответствии с грубоватым российским юмором в “дерьмократ”.

Причина подобных изменений в настроении масс прекрасно отражена в монологе одного из героев Артура Баневича (31): “Говённый строй - эта демократия. Помню, как однажды нам в список управления такого выборного кассира ввели. Тоже на четыре года. Через три сукин сын в Теллицию дёру дал и живёт-поживает, как король за счёт нашего серебра, которое тайно в тамошних банках держал. Теперь всё по-другому: кассиром не любая лахудра становится. Надобно иметь деревню, замок какой-никакой… Есть откуда долги тянуть. И не на четыре года синекуру представляют, а либо на год, либо пожизненно. Любое решение лучше тех лунных четырёхлетий. Потому что за один год наворовать и спрятаться не успеет, а избиратели ещё помнят, что он обещал и за что ему следует дать под зад. А при пожизненном назначении даже если крадёшь, то не помногу, чтобы раньше времени под собой сук не подрубит”. И с подобными мыслями в нашей стране готовы согласиться слишком многие. Проблема только в том, что Баневич писал свою книгу в трагикомическом стиле, и приведённая цитата должна была вызывать смех, а не одобрение.

Кроме предпосылки Ф.А. Хайек выявил следующие признаки авторитаризма:

— “усиливающийся культ государства, преклонение перед силой и могуществом, восхищение всем величественным и грандиозным”,

— “планирование”, требующее ” гораздо более широкого централизованного руководства всеми сторонами нашей жизни”,

— государственная монополия,

— появление и рост нового “среднего класса”,

— исчезновение стремления к свободе,

— наличие партии, устроенной по военному образцу,

— “размах пропаганды”,

— выборочная “правозаконность”

Первый из признаков (усиливающийся культ государства) имеет в новой России сразу несколько причин появления и их можно разделить на исторические, идеологические и психолого-биологические.

С исторической точки зрения привычка к жёсткой, сильной и в принципе единоличной власти выковывалась на Руси веками. Государство, граничащее с одной стороны со Степью, регулярно рождающей кочевые орды, а с другой стороны с достаточно сильными, состоявшимися феодальными государствами, всегда готовыми расширить свои границы, должно было иметь возможности для постоянного активного противостояния. А это невозможно без наличия большого хорошо вооружённого войска и, учитывая значительную протяжённость границ, достаточного количества мощных крепостей. Естественно, что для прокормления такого количества не работающих мужчин, для создания или покупки вооружения требовалось большое количество хлеба и денег.

Взять их в феодальном обществе можно было только у крестьянства. Но особенности природных условий (не высокая урожайность распаханных земель, обусловленная природно-климатическими условиями и качеством самих земель) и низкие технические возможности (крестьянин физически не мог вспахать, засеять и собрать урожай больше чем с двух десятин земли) не позволяли получать достаточное количество хлеба. Поэтому отнять у крестьянина значительную часть его скудных припасов можно было только силой, что возможно только при наличии мощного государственно-чиновничьего аппарата, управляемого и контролируемого сверху до низу. Естественно, что в большом государстве реально общались и притесняли крестьянскую массу лишь мелкие, чаще всего местные чиновники, и именно они (благо примеров мздоимства и лихоимства чиновников достаточно и в наше время) представлялись конкретным людям истинными источниками их бед, а царь (в советское время - коммунистический лидер) оставался последней надеждой на восстановление справедливости.

В свою очередь постоянное балансирование на грани выживания не позволяло крестьянину иметь достаточное количество скота и улучшать качество и количество обработанной земли, что не могло не приводить к стагнации экономики и прогрессирующему экономическому отставанию от большинства западноевропейских государств. Это экономическое отставание, если судить по ВВП, сохранялось и при советской власти, а, следовательно, оставались как необходимость сохранения сильной центральной власти, так и привычка, перераставшая в потребность, к ней.

Второй причиной возникновения массовой тяги к имперской государственности явилось резкое крушение идеологических представлений, вызвавшее появление комплекса неполноценности.

Дело в том, что на протяжении большей части как дореволюционной, так и послереволюционной истории население, как России, так и Советского Союза жило в унитарной реальности. Речь в данном случае идёт о чисто психологическом феномене. Суть его достаточно чётко определяет доктор психологических и философских наук Сергей Ковалёв: “Люди и страны живут не в объективной реальности, а в той реальности, которую для себя принимают. У нас эта реальность унитарная, то есть объединяющая, требующая единства, поскольку Россия и окружающие её страны веками боролись за объединение. В такой реальности всё определяют правила и принципы” (32).

Действительно, практически все граждане нашей страны были воспитаны на истории, прославлявшей имперскую политику, как старой России, так и Советского Союза, большую часть жизни они прожили в государстве, которое на равных боролось со всей капиталистической системой, и пользовалось во всём мире если не уважением, то страхом. Интересно, что взгляды на историю государства несколько отличаются у жителей столиц и в провинции. Так согласно опросу, проведённому социологами Санкт-Петербургского института комплексных социальных исследователей в Петербурге и небольшом уральском городке Краснотуринске, петербуржцы с тоской вспоминают об имперском прошлом России, а в Краснотуринске испытывают ностальгию по Советскому Союзу. (4)

Даже сейчас, спустя почти 15 лет после распада советской империи, заместитель директора Института прикладной математик Георгий Малинецкий (33), разрабатывающий и представляющий государству математические прогнозы развития нашего общества, в своём интервью газете “Известия” заявляет: “Общечеловеческие ценности”, как их трактовали “прорабы перестройки”, - это полная чушь, ибо каждая цивилизация борется за то, чтобы её ценности воспринимались как общечеловеческие. Ценности России таковы: духовное выше материального, общее выше личного, справедливость выше закона, будущее важнее настоящего и прошлого” и в качестве выхода из существующей ситуации предлагает бороться за” новый конфедеративный союз вокруг России”, прекрасно понимая, что при этом “не исключена жёсткая смена элит, революционные потрясения. Если приложить сверхусилия, можно восстановить на евразийском пространстве историческую общность - советский народ с по-прежнему желанным типом жизнеустройства”.

Что же тогда говорить о миллионах так называемых “простых людей”, которые внезапно, а с исторической точки зрения мгновенно оказались в стране, потерявшей всё свое влияние и едва сводящей концы с концами, вынужденной не просить, а выпрашивать помощь у своих бывших врагов. Больше того даже тогда, когда произошло улучшение экономической жизни, во всяком случае, для большинства наших граждан, по-прежнему оставался психологический феномен, подмеченный Александром Мелиховым (7): “Народ создаётся и сохраняется коллективной грёзой, в которой он представляется себе значительным, прекрасным и предназначенным для высокой миссии. Поэтому никакой народ никогда не будет благодарен тому, кто его всего лишь накормит, он будет восхищаться тем и благодарить того, кто позволит ему гордиться собой”.

Подобный кризис не мог не вызвать у большинства наших граждан комплекс неполноценности, впервые описанный немецким психоаналитиком Альфредом Адлером: ощущение жертвы, повышенная агрессивность, чрезмерное высокомерие, подчёркнутые символы статуса (автомобили, одежда, дорогая отделка кабинетов), избыточное употребление алкоголя. Естественно, что у каждого конкретного человека эти симптомы проявлялись по-разному: от банального злоупотребления алкоголем на глазах телезрителей всего мира и использования статусных автомобильных кортежей с перекрытием дорог для рядовых граждан до высказываний на тему существования многовекового всеевропейского заговора против России, призывов вымыть сапоги наших солдат в Индийском океане и возвращения к поискам своих особых путей для богоизбранного государства.

К счастью выраженность этого патологического синдрома отличается у политиков и рядовых граждан России. Так, по мнению главного редактора журнала “Политический класс” Виталия Третьякова (34), поскольку “практически в самом начале своего президентства В. Путин произнёс фразу, … приобретшую значение стержня национальной стратегии: “Либо Россия вновь станет великой державой, либо её не будет вовсе”, то “политический класс России … откажет в доверии любому главе государства, который поставит под сомнение сам стержень национальной стратегии…. Ещё скорее откажет в доверии президенту, отклонившемуся от “курса Путина”, российское общество”. Но по данным Всероссийского опроса ВЦИОМ, проведённого 22-23 марта 2008 года, из всех граждан 153 населённых пунктов, проживающих в 46 областях, краях и республиках, только 7% считают наиболее важным для себя лично положение России в мире.

Интересно, что власти, стремящиеся сохранить и развить чувство гордости за отечество, используют для этого проверенные, хотя и примитивные методы. Одним из таких методов является введение уроков патриотизма.

Яркий отпор этой идее дал колумнист Андрей Максимов (35): “А тут вот решили уроки патриотизма в школе ввести… или мы всерьёз считаем, что патриот - это тот, кто умеет Родину славить?.. крикливый патриотизм - это прибежище дураков и лентяев. Потому что нет ничего проще, как орать: “Мы лучше всех! Мы самые-самые!”… Что за странная мания такая: думать, будто мы любим свою родину только за её победы? Любой мужчина, который хоть раз в жизни по настоящему любил женщину, знает: страдания женщины только увеличивают любовь к ней, усиливают желание помочь, спасти… А если, узнав об ошибках своей любимой, ты её бросишь, то, значит, и не было никакой любви…

Что такое патриотизм? Любовь к Родине… любовь - это поступки, а не слова… Патриотизм специально воспитывать не надо. А надо воспитывать хороших людей - увлечённых своим делом, любящих своих родителей и свой дом… патриотизм - это… естественное состояние нормального человека”.

Интересно, что подобной точки зрения придерживаются и ведущие деятели православной церкви. Так глава синодального отдела Русской православной церкви по взаимодействию с армией и правоохранительными органами протоирей Дмитрий Смирнов в своём интервью (36) на вопрос: “Можно ли быть патриотом и не одобрять политику государства?” отвечает: “Патриотизм здесь вообще ни при чём. А государство зачастую ведёт себя бесчеловечно”, а на вопросы: “Можно ли воспитать патриота? Или это чувство рождается само собой?” он отвечает: “Оно рождается”. Правда, как истинный религиозный деятель он убеждён, что культивировать его надо с помощью религии, поскольку “без веры нет нравственности”.

Ещё одним способом воспитания патриотизма руководство страны считает вознесение до уровня общегосударственного подвига побед наших спортсменов и артистов, особенно в широко популярных видах (попса, футбол), при этом вольно или невольно копируя методы других авторитарных государств типа Турции, в которой футбол, по словам лауреата Нобелевской премии писателя Орхана Памука, превратился “в машину по производству национализма, ксенофобии и авторитарного мышления” (37).

Вторым признаком авторитаризма является стремление государства осуществлять как можно более широкое и подробное планирование. Причём это желание государства совпадает с чаяниями достаточно широких народных масс. И одной из основных причин подобного совпадения “является всеобщее недовольство медлительностью и громоздкостью демократической процедуры… все требуют от правительства быстрых и решительных действий… В этот момент наиболее привлекательным для масс оказывается политический деятель (или партия), выглядящий достаточно сильным и решительным, чтобы “довести дело до конца”.

А ведь неэффективность представительных органов появляется только тогда, когда “дело доходит до детализированного руководства экономической жизнью страны. Виноваты в этом не отдельные члены парламента и не парламентские учреждения как таковые. Демократический законодательный орган, голосующий и принимающий поправки к единому общенациональному плану статья за статьёй, как в случае обычного законодательства - это абсурд. Экономический план, заслуживающий этого названия, должен исходить из единой концепции…. Трудность тут в том, что для разработки экономического плана требуется делать выбор между взаимопротиворечащими или конкурирующими задачами, между различными потребностями различных людей”. Больше того, даже “контролировать выполнение задач” парламент может только “там, где можно дать чёткие указания, где с самого начала существует единодушие относительно цели”, но когда подлинное единодушие отсутствует, “он будет лишён возможности осуществлять руководство, а его роль сведётся в лучшем случае к выбору лиц, облечённых практически неограниченной властью”. Тем более, что в обществе в свою очередь “всё шире распространяется убеждение в том, что, чтобы чего-то добиться, нужно освободить исполнительные органы от оков демократической процедуры”.

Большинство членов общества просто не понимает, что “устанавливая иерархию приоритетов для различных целей, планирующие органы тем самым устанавливают также, интересы каких социальных групп и отдельных людей важнее, а какими можно пренебречь”, и при этом естественно не рядовые граждане будут решать в какую социальную группу они попадут.

Понятно, что при правительственном планировании “все экономические и общественные вопросы превращаются в политические, в том смысле, что решение их зависит исключительно от того, в чьих руках находится аппарат насилия, от того, чьи взгляды будут всегда одерживать верх”. И беда большинства наших граждан заключалась и заключается в непонимании того, что “разделение экономических и политических целей является главной гарантией свободы личности”, поскольку “так называемая экономическая власть, возможно, и является принуждением, но в руках частных лиц она никогда не будет ни единственной, ни полной, никогда не станет властью над жизнью человека. Если же её централизовать и превратить в орудие политической власти, она порождает зависимость, едва ли отличающуюся от рабства”.

Конечно, если бы в стране имелись сильные истинно демократические партии, способные завоевать большинство мест в парламенте, и самое главное имеющие чёткие конкретные экономические и политические планы выведения страны из разрухи рухнувшего коммунизма, проблема была бы решена. Но как верно подметил президент фонда “Политика” Вячеслав Никонов (38): “Россия на протяжении последних лет была единственной страной в мире, которая заявляла себя как демократическое государство, но власть у нас была при этом беспартийной, а такого не бывает”.

Но как не планируй, однако, для осуществления таких планов нужны структуры, готовые их беспрекословно выполнять, и вот тут-то без создания государственных и подконтрольных государству частных монополий не обойтись. В принципе, “монополии не являются “результатом технического развития или неизбежным продуктом эволюции “капитализма”, наоборот они появляются “в странах с… сравнительно молодой промышленностью”, причём часто “образуются при помощи тайных сговоров и поощряются правительственной политикой” сверху до низу, поскольку, по меткому замечанию Сергея Теплякова (39): “Мелкий бизнес чиновнику не интересен. К тому же он нутром чует опасность: если “лавочников” станет много, ещё не известно, удастся ли клеркам сохранить свою власть?.. в результате в России фактически отсутствует целый сектор экономики”.

Конечно, появление в государстве мощных монополий нельзя расценивать однозначно отрицательно, ибо они не могут не приносить определённую пользу населению своей страны за счёт взимаемых с них налогов, создания новых рабочих мест и, наконец, благотворительной деятельности, которой они занимаются (во всяком случае, в Западном мире).

Однако, по верному замечанию Лорел Гамильтон (40): “экономика, просачивающегося вниз богатства …хороша, когда у власти действительно достойные люди”. Но можно ли уверенно предсказать во всех случаях, кто будет у власти завтра: достойные или недостойные олигархи и чиновники-управленцы? И, наконец, при любой власти олигархи всегда будут поводом для зависти и злости у завистливых людей, которым всегда будет казаться, что их обворовывают и недодают, а гордым и свободолюбивым членам общества всегда будет неприятно получать подачки из чужих рук, какими бы достойными они не были.

И всё же государственные монополии гораздо хуже, чем частные. Во-первых, потому что они всегда менее эффективны. Ярким примером неэффективности госмонополий является российское государственное здравоохранение, о явной неэффективности которого свидетельствует уже то, что Россия занимает по смертности 22 место, а по продолжительности жизни - 127 место в мире.

Основными причинами несостоятельности монополии государственного здравоохранения, как и любой другой государственной монополии, являются отсутствие конкуренции и чиновно-бюрократический способ управления, который в современном российском здравоохранении осуществляется точно так же, как во времена планируемой социалистической экономики: сверху вниз по чиновничьей вертикали.

Проблема усугубляется тем, что широчайший диапазон различных медицинских специальностей, требующих очень специфических знаний, не может позволить подобрать компетентного во всех вопросах управляющего, каков бы не был его собственный медицинский профиль и качество профессиональных знаний. Больше того, характер работы даже одинаковых по профилю медицинских специалистов значительно отличается в зависимости от того, на каком уровне они осуществляет свою медицинскую деятельность: в центральной специализированной клинике или в маленькой районной больнице. Что же тогда говорить о квалификации министров здравоохранения, вообще не имеющих медицинского образования.

Причём сравнение России с большинством европейских государств, где министры здравоохранения не являются медиками, в данном случае не правомочно, поскольку в этих странах министры осуществляют не только самое общее, но и в принципе не конкретное руководство здравоохранением, ибо надзор за качеством работы и квалификацией врачей осуществляют специализированные медицинские ассоциации, а борьбу за качество обслуживания и широту диапазона оказания медицинских услуг ведут подстёгиваемые конкурентной борьбой менеджеры от медицины.

Кроме того, проблема некомпетентности центрального аппарата медицинской государственной монополии дополнительно усугубляется особенностями чиновничьего управления, характерного для любого планового общества, в котором доход и положение директора впрямую зависит от его способности угождать вышестоящему начальству. Ибо, как верно подметил Хайек: “пока он следует по протоптанному пути объективно установленных обязанностей, он может быть больше уверен в своих доходах, чем капиталист-предприниматель; зато в случае серьёзного провала ему угрожают последствия, гораздо более опасные, чем банкротство. Он может быть уверен в завтрашнем дне до тех пор, пока удовлетворяет своих начальников, но эта уверенность куплена ценой свободы и физической безопасности”. Причём избежать действия этого фактора практически невозможно. Если рядовой медицинский работник увольняется только через суд, то от неугодного руководящего работника легко избавиться, обвинив его “в несоответствии занимаемой должности”.

Вот почему любые попытки улучшить положение в государственном здравоохранении, не меняя принципиально его устройство, заканчиваются либо крахом, либо ситуацией, соответствующей народной пословице - “хвост вытащил, нос увяз”.

Ярким примером подобной ситуации является, проводимый в настоящее время национальный проект “Здоровье”. Казалось бы, на него выделяется достаточно большая, во всяком случае, для нашего здравоохранения сумма - 5 млрд. долларов, но из них, как указывается в исследовании Бориса Немцова и Владимира Милова (40): “лишь четверть средств… пойдёт на оснащение диагностическим оборудованием муниципальных поликлиник и строительство новых центров высоких медицинских технологий, остальные на текущие расходы”, причём “закупка нового оборудования для медицинских учреждений осуществляется бессимптомно и избирательно”, а “зарплату повысили лишь врачам общей специализации и младшему медперсоналу, но не специалистам, которые, собственно, и лечат людей”.

В приведённом высказывании есть только одна ошибка, обусловленная тем, что авторы не являются практикующими врачами: собственно лечат людей не только врачи стационаров и узкие специалисты поликлиники, но и участковые врачи, которым и была повышена зарплата. Другое дело, что квалификация врачей стационаров и узких специалистов действительно выше, и поэтому с точки зрения любого нормального человека, даже не имеющего никакого отношения к медицине, оплата их труда должна быть выше, а не ниже, чем у участковых врачей.

Но в этом и заключается особенность планирования законодательным путём, которое, как снова справедливо подмечает Хайек, безальтернативно “устанавливает, насколько материально обеспечены будут те или иные люди, что им позволено делать и что иметь”. Интересно, что, с точки зрения английского философа XIX века Джона Стюарта Милля, подобную ситуацию, когда “кучка людей взвешивает всех остальных на весах и даёт одним больше, другим меньше по своей прихоти и по своему усмотрению - можно вынести только от существ, обладающих, по всеобщему убеждению, сверхчеловеческими качествами и опирающихся на невообразимые ужасы”.

К счастью для нашего государства ему не приходится бояться возмущения недовольных, поскольку десятилетия жизни под твёрдой рукой советской власти приучили большинство населения нашей страны к тому, “что им живётся лучше или хуже, чем другим, не из-за непредвиденных и никому не подвластных обстоятельств, а потому что так хочет какой-нибудь правящий орган”.

Несомненным подтверждением вышеприведённого факта является то, как безропотно и покорно восприняли последствия несправедливого и глупого изменения оплаты работы врачей по принципам программы “Здоровья” не только врачи, но и их пациенты, потерявшие возможность вовремя проконсультироваться у нужного им узкого специалиста, ушедшего, дай бог, в участковые врачи, а не вовсе из медицины, или получить своевременное хирургическое лечение, поскольку высококвалифицированные операционные сёстры переквалифицировались в поликлинические.

Есть ещё одна, причём очень значимая ошибка проекта “Здоровье”, которую не заметили очень многие немедицинские критики проекта: повысив зарплату участковым врачам, государство не потребовало реального повышения качества их работы. Для сравнения в США любой врач вне зависимости от стажа, квалификации и учёного звания должен регулярно подтверждать свои знания на специальных экзаменах. И это при том, что ещё в начале своей деятельности американский врач подготовлен значительно лучше, чем наш молодой специалист, поскольку, окончив медицинскую школу (аналог наших медицинских академий и университетов), он прежде, чем получить звание доктора медицины (не надо путать с нашим учёным званием доктора медицинских наук) обязан ещё пройти 3-5 летнее практическое обучение в высококвалифицированной клинике.

Вот потому то, несмотря на все старания государства улучшить положение дел в здравоохранении, ” качество медицинских услуг в России не стало лучше. По данным Левада-Центра, в 2007 году лишь 14% россиян были удовлетворены системой здравоохранения в России, 72% считали, что качество медицинских услуг в России в 2006-2007 годах не изменилось или ухудшилось” (41). Более того, неэффективность Национального приоритетного проекта “Здоровье”, разработанного по классической чиновничьей методике, подтверждается тем, что в первом полугодии 2008 года смертность по всем основным группам заболеваний не только не снизилась, но возросла на 0,8%, причём по данным Росстата за первые два месяца 2008 года младенческая смертность увеличилась на 20% (42).

Но почему же так дорога власти государственная монополия? Одну из причин в своей афористичной манере раскрывает экс-министр финансов Лифшиц (43): “В закрытой экономике чиновник всесилен. Обращается с ней как с рабыней. С открытой так нельзя. Особа самостоятельная. Сложная. Чувствительная. Реагирует не только на действия, но и на слова. Требует уважения и осмотрительности”. Это высказывание является практически афористическим переложением идеи Хайека о том, что если “частная монополия почти никогда не бывает абсолютной”, то “государственная монополия - всегда монополия, защищаемая государством и от потенциальной конкуренции, и от действенной критики”.

Другая причина имеет более глубокий, почти всегда сознательно или бессознательно скрываемый от общества характер. Дело в том, как утверждает Хайек, что “государство, которое с головой ушло в управление монополистической системой предпринимательства, будет обладать сокрушительной властью над отдельным человеком”, ибо “там, где… центральные или местные власти непосредственно распоряжаются использованием более половины национального дохода… они тем самым косвенно регулируют почти всю экономику страны. В этом случае практически больше нет личных целей, осуществление которых не зависит от действий государства”. И это самая прямая опасность не только для развития, но и для сохранения демократического общества.

Естественно, что подобный возврат к системе огосударствления экономики приветствуют идеологи возвращения России к прежней авторитарно-тоталитарной социалистической системе. Так депутат Госдумы, член ЦК КПРФ, пресс-секретарь председателя партии Андрей Андреев, сообщая в газете “Известия” (44), о создании региональной самарской госкорпорации, не только поучает своих формальных политических противников: “Если российская власть всерьёз намеревается распутать узел социально-экономических проблем глубинки, то должна быть сделана ставка на развитие и усиление госсектора экономики, на формирование, если угодно, вертикали госкорпораций, которые должны прийти в каждый регион, а потом и в каждый муниципальный округ”, но и проводит, пугающую помнящих историю людей, параллель: “Создание региональной самарской госкорпорации условно можно сравнить с процессом коллективизации. При всех организационных недочётах и перегибах этот процесс стал объединяющим началом для доминирующей в ту пору экономической отрасли. Эффективность участия в коллективных государственных структурах тогда, в конце концов, оценили даже завзятые единоличники”.

Однако, государственные монополии жизненно необходимы лишь авторитарному или тоталитарному государству, а не народу, жизнь которого они только ухудшают. Подтверждением этому является авторитетное мнениеАлександра Лившица (45), работавшего министром финансов в самые трудные годы новой России : “Экономику терзает инфляция. Подскочила почти до 12%. В 1997 году была на уровне 11%… Управиться пока не можем… Причины? Те же, что и раньше. По-прежнему душит монополизм… Там притаились бюрократия и коррупция. Перегораживают проход на рынки. Давят конкуренцию… Мы продолжаем много тратить по линии бюджета… нацпроекты, госкорпорации”. Причём попытки правительства объяснить инфляцию тем, что “в России доля импортной еды приблизилась к 50%”, Лившиц легко отметает сравнением со странами, где государственный монополизм практически отсутствует: “Германия тоже завозит продукты. А цены практически не растут - 2% в 2007 году. Япония зависит от импорта побольше, чем Россия, - 60%. Инфляции практически нет - 0,4%. В тридцать раз меньше нашей”.

Интересно, что, даже сделав попытку отстранить чиновников от управления бизнесом со 100%-й долей участия государства, правительство тут же перестраховалось: акционерные общество по-прежнему будет возглавлять член правительства или высокопоставленный сотрудник администрации президента, а “среди так называемых “независимых” боссов бывших чиновников едва ли не больше чем бизнесменов…. Такая проверенная команда управленцев да ещё в одной упряжке с госповеренными, наверняка, будет двигаться в нужном направлении. А больше от неё ничего и не требуется”. (46)

В свою очередь, постоянно возрастающая роль авторитарного государства в жизни общества требует ” гораздо более широкого централизованного руководства всеми сторонами нашей жизни”. А “поскольку государство единолично и в принудительном порядке решает, кому что причитается, единственной формой власти, имеющей какую-то ценность, оказывается участие в принятии и проведении в жизнь такого рода решений”, что неизбежно приводит к “росту нового “среднего класса”: бесчисленной армии конторских служащих… администраторов… и мелких чиновников”. Это предсказание Хайека практически дословно осуществилось в России. “Наш средний класс, - констатирует Сергей Тепляков (39) - это чиновники и силовики разных калибров. Однако эта “опора государства” - вне экономики. Да у многих есть свой бизнес. Но создаваемый при посредстве административного ресурса, он основан не на росте экономики, а на её постоянном переделе”. Не случайно по данным Фонда “Общественное мнение” (47) большинство 16-25 летних людей (16%) мечтает о карьере чиновника высокого ранга, руководствуясь принципом “престижно, все боятся”, а ещё 20% умеренно меркантильных рассчитывают на спокойную карьеру среднего чиновника с максимальным достижением - руководство крупным подразделением на предприятии или в учреждении.

Основная опасность такого “среднего класса” заключается в том, что власть, которую они получают и неуклонное повышение их “уровня экономического благосостояния по сравнению с другими” позволяют им считать, что “они вполне достойны стать членами правящей элиты”. А ведь “главная причина успеха” тоталитарных режимов “заключалась в том, что эти движения предложили… мировоззрение”, которое “казалось, со всей очевидностью доказывало справедливость и заслуженность привилегий, обещанных тем, кто их поддержит”.

Возникновение и упрочение чиновничье-бюрократического класса неотвратимо приводит к двум чрезвычайно опасным для общества последствиям.

Во-первых, привлекательность чиновничьей службы (об этом в частности свидетельствуют стремительно возрастающие конкурсы при поступлении в институты, готовящие работников госслужбы), приводит к исчезновению стремления к свободе, потому что, как верно подмечено А. Ф. Хайеком, ” дух свободы нельзя, где бы то ни было искоренить силой, но вряд ли кто-нибудь смог бы успешно противостоять медленному её удушению, происходившему… там, где отличия и положение в обществе достигаются почти исключительно на государственной службе, там, где исполнение обязанностей похвальнее, чем выбор собственного пути, там, где все занятии, не дающие признанного места в официальной иерархии или твёрдого дохода, считаются второсортными и даже сомнительными… немногие устоят против искушения выбрать прочность и обеспеченность, пожертвовав свободой,.. ибо её можно получить, только пожертвовав большинством земных благ”.

Если же учесть, что в России, как в царской, так и в коммунистической стремление к свободе не только не приветствовалось, но и активно истреблялось, то нет ничего удивительного, как быстро исчез в авторитарном государстве дух свободы, охвативший Россию в конце 80-х - начале 90-х годов. Как показывает интернет опрос (а это опрос наиболее продвинутой части населения), проведённый газетой “Известия” от 25.04.2008 (48), на вопрос: “Что самое главное дал Ельцин России?” были получены ответы: свободу и демократию - 7%, избавил от руководящей роли КПСС - 32%, Путина - 55%. Ответы, не требующие комментариев. И хотя классическое высказывание Бенджамина Франклина: “те, кто отказывается от свободы в главном ради временной безопасности, не заслуживает ни безопасности, ни свободы” звучит, несомненно, правильно, но конкретных людей всё-таки жаль.

Во-вторых, рост числа чиновников не может не приводить к развитию коррупции. У нас часто любят ссылаться на то, что отечественное мздоимство имеет многовековую историю. Равно как и борьба с ним. Ещё в Древней Руси митрополит Кирилл осудил мздоимство наряду с чародейством. При Иване Грозном взяточников пытали и обезглавливали, во времена Петра Первого весили и четвертовали, правда сами же и провоцировали её сохранение. Так, например, Екатерина II даже издала указ: “Приказным людям жалованья не давать, а довольствоваться им, по прежнему обыкновению, с челобитчиков, кто, что даст по своей воле”.

Что же способствует прогрессивному развитию коррупции в современной России, занимающей по данным Transparency International 145 место в мире? Самое правдоподобное объяснение этого феномена предлагает Александр Лившиц (49): “Страна уж больно большая. Требует такого же государства. Нанимается армия чиновников. С обильными полномочиями. Последние образуют коррупционную товарную массу. Она частично выносится на рынок. Где уходит по взяточным ценам…. Говорят, что у нас бюрократы чересчур вороватые. Заблуждение. Самые обычные. Просто их очень много. Примерно полтора миллиона. А значит, десятки миллионов функций, которые можно выставить на продажу”.

Почему же тогда, правительство, изобретая массу не эффективных мер борьбы с коррупцией, не пытается воздействовать на основную причину её появления? Да потому что для того, “чтобы сломить эту ситуацию, требуются не просто изменения, а изменения всей политической системы. Ведь сегодня у нас решения принимаются не политическими, а бюрократическими способами” (50), причём именно “администрация президента” представляет собой “генеральный штаб политической системы и российской бюрократии, которые используют, как известно, не только демократические, но и авторитарные методы руководства” (51).

Более того, именно чиновники и являются основой прогосударственной, а вернее проправительственной партии, поскольку всегда готовы поддержать того, кто может, как минимум, гарантировать сохранения их места в государственной иерархии, а как максимум, обеспечить дальнейший служебный рост. Естественно, что в условиях, когда “люди ищут лидера, обладающего настолько прочной поддержкой, что это внушает уверенность: да, такой наверняка сумеет осуществить всё, что захочет. Тут-то и наступает черёд партии нового типа, устроенного по военному образцу”. Причём в России это не вызывает ни удивления, ни массовых протестов, поскольку её население “давно приучили к политическим организациям полувоенного характера” и “сделали это социалистические партии”. А для того чтобы такой партии “получить неограниченную власть, требовалось лишь пойти немного дальше, то есть черпать силу не в обеспеченных голосах значительных масс своих сторонников во время выборов, а в полной и безоговорочной поддержке небольшой, но прекрасно организованной группы”. Не случайно председатель государственной думы Б.В. Грызлов заявляет: “реальная точка зрения народа формируется во внутрипартийных дискуссиях ЕР, в то время как межпартийные дебаты в ГД - это политическое шоу. Обсуждение в рамках партии и есть точка зрения народа” (52).

Подобная партия в авторитарном, а тем более в тоталитарном государстве не просто может, а обязательно должна появиться, ибо “шансы навязать тоталитарный режим целой нации зависят от того, сможет ли лидер окружить себя людьми, готовыми добровольно подчиниться тоталитарной дисциплине, которую они затем будут силой навязывать остальным”. А “поскольку цели устанавливает единолично верховный вождь, то у его орудий не может быть собственных моральных убеждений. Первое, что от них требуется - это безоговорочная преданность вождю, второе - полная беспринципность и в буквальном смысле слова способность на всё. У них не должно быть собственных идей, не должно быть соображений, что хорошо и что плохо, которые могли бы помешать намерениям вождя”.

И чтобы не говорили в оправдание появления такой партии её члены или сочувствующие им политики, но “подобная сильная и многочисленная группа, состоящая из лиц с довольно однородными взглядами, скорее всего, будет сформирована не из лучших, а из худших элементов общества.

Во-первых, чем выше умственные способности и уровень образования отдельных индивидуумов, тем резче разнятся их вкусы и взгляды и тем меньше шансов, что они единодушно примут какую-то конкретнуюиерархию ценностей…. Это означает лишь, что крупнейшая группировка людей с очень схожими ценностями неизбежно состоит из лиц невысокого уровня….

Однако потенциальный диктатор не может рассчитывать только на людей с примитивными, и обычно весьма схожими, инстинктами: их будет слишком мало для осуществления поставленной задачи…. И здесь в дело вступает второй негативный принцип отбора: ведь проще всего заручиться поддержкой людей легковерных и склонных к послушанию, людей без твёрдых убеждений, которые охотно примут готовую систему ценностей, если им достаточно часто и громко её вдалбливать.

Далее искусный демагог всегда будет стремиться сплотить своих сторонников в единую и спаянную группу - и тут начинает работать третий и, быть может, важнейший негативный фактор отбора. Дело в том , что людям свойственно - и это почти закон человеческой природы - быстрее и легче сходиться на негативной программе , на ненависти к врагам, на зависти к тем, кому лучше живётся, чем на какой бы то ни было положительной, конструктивной задаче…. Общая борьба против чужаков…. Враг - не важно, внутренний… или внешний - является неотъемлемой частью арсенала тоталитаристского лидера”.

Именно такая партия сейчас и является ведущей парламентской партией новой России. “Формально”, конечно, у нас имеется ” многопартийная система”, но “при сохранении доминантной роли “партии власти” (53). Вообще-то у нас имеются две парламентские партии “вождистского” характера, которые не имеют чётких программ, и для избирателей которых важны не идеи, а лидеры. Но одна, возглавляемая беспринципным говоруном и истериком, принципиально исчерпала свой лимит голосов (в конце-концов даже не очень политически грамотные избиратели сумели понять, что за громкими призывами не стоит ничего, кроме банального эпатажа), а вот вторая, возглавляемая сравнительно молодым, неглупым “своим парнем” для народа, поднявшимся от рядового сотрудника внешней разведки до президента республики, неуклонно прогрессирует, хотя как не имела в момент её создания, так и не имеет сейчас чёткой и понятной партийной программы, зато с самого начала в своей деятельности она ориентировалась и ориентируется только на прямые и косвенные указания главы государства.

И странно было бы, если не ориентировались, как никак заработная плата парламентёров больше чем в 30 раз превышает уровень средней пенсии в нашей стране. Взяв на себя долги бывшего СССР, новая Россия смогла расплатится с гражданами других стран, заплатив по кредитам Советского Союза, но почему то не расплачивается с долгами перед своими гражданами, ведь теперешние пенсионеры отдавали свой труд в долг, рассчитывая на возврат его при выходе на пенсию. Но парламентариям проправительственных партий не до того. Каждый из них и так делает для бедного человека всё тоже, что и сэр Джозеф (54): “… всегда готов подбодрить… В день Нового года я и мои друзья всегда будем пить за его здоровье. Раз в год я и мои друзья будем обращаться к нему с прочувственной речью. Один раз в своей жизни он, возможно, даже получит - публично… небольшое вспомоществование. А когда все эти средства, а также мысль о благородстве труда перестанут ему помогать и он навеки успокоится в могиле, тогда… я буду на тех же условиях… Другом и Отцом… для его детей”.

Действительно до народа ли, когда у партии имеются целых два врага: внутренний и внешний. Внешний, по мнению декана факультета международных отношений Дипломатической академии МИД Игоря Панарина, - это “американцы - а точнее, транснациональная группа сил”, которые “организовали “похищение Европы”, европейских ценностей”, и поэтому “мы должны войти в Европу, но не мальчиками для битья, а с мощными кулаками” (54).

А внутренний - это все инакомыслящие и особенно либералы, которым вице-президент Центра политической конъюнктуры России Виталий Иванов не только доходчиво объясняет в центральной газете (55): “После майских заявлений и назначений стало уже окончательно ясно, что “оттепель” скорее произойдёт на Луне, чем в России”, но и предупреждает в духе 30-х годов, что те, “кто всё ещё ждёт пусть хотя бы “нанооттепили” и хочет об этом поговорить” могут “легко накликать” беду “на себя, так сказать персонально”.

Но самым отрицательным фактом в деятельности партии власти является широкомасштабная попытка привлечения к деятельности партии, основным идеалом которой является её вождь, подростков, у которых в силу возрастных особенностей ещё не успела сформироваться собственная осознанная иерархия духовных ценностей, но легко формируется героизация личности конкретного человека. Речь идёт о создании и поддержке на самом высоком уровне движения с характерным названием “Наши”.

То, что это движение не случайный всплеск раболепствующей чиновничьей мысли подтверждает благодарное отношение власти к этому движению: её лидер и формальный основатель Василий Якеменко уже в октябре 2007 был назначен главой Государственного комитета по делам молодёжи, находящемся в прямом подчинении правительства, а в настоящее время руководит Федеральным агентством по делам молодёжи.

Так к чему же призывал и, естественно, призывает на новом посту Якеменко, и каков идейный багаж этого резерва проправительственной партии, готового “оптом” сменить политическую, экономическую и информационную власть в стране”? Ответить на этот вопрос в принципе просто, поскольку все идеи этого движения чётко изложены в его “Манифесте”.

Судя по всему, необходимость в создании этого движения появилась у власти после осознания того, что исчезновение иллюзий у молодого поколения является одной из важнейших причин резкого падения уровня государственного патриотизма. А “если культура не обеспечивает человека иллюзией, что он является частью чего-то самого прекрасного и справедливого, у него исчезает мотив её защищать, приносить ей даже самые минимальные жертвы” (7).

Вот почему за основу программы движения была принята “концепция суверенной демократии”, которая “должна быть донесена до максимально широкого круга людей”. И бог с ним, что суть этой идеи не ясна до конца даже сформулировавшей её “эффективной части элиты”, более того, это даже хорошо, а то начнут разбираться какое у нас государство: демократическое, авторитарное или тоталитарное. Зачем? Сказано ведь, что особенное, не такое как у всех, значит и разбираться нечего, а главное сравнивать не с чем. Важно другое - убедить молодёжь, что своё государство (суверенную демократию) надо любить и защищать.

Естественно, что защищать надо от противников и чем их больше, тем лучше. Поэтому с поисками врагов не очень то церемонились. Внешние враги, как и в средние века - все, кто не относится к православному миру: “на пространстве бывшего СССР под прикрытием лозунгов демократии и свободы Западом ведётся большая геополитическая игра, целью которой является “выдавливание” России из мировой политики и введение в России внешнего управления”. Не больше и не меньше! Ну а внутренние (тут перечисляй побольше, и не важно, что при этом “смешались в кучу кони, люди”) - все, кто не за нас, а ещё вернее не за нашего вождя, те против нас! “Сегодня на наших глазах формируется противоестественный союз либералов, фашистов, западников и ультранационалистов, международных фондов и международных террористов. Его скрепляет только одно - ненависть к Путину”.

Интересно, что подобное отношение к истории и политике, сочетающееся с преклонением перед “политическим гением”, уже было в Китае при правлении великого Мао, и потому не удивительно, что и методы действии “наших” почти полностью повторяют методы действий хунвейбинов. Действительно, если не знать, что призывы к “персональному публичному остракизму”, когда “требования об отстранении конкретного чиновника от власти” должны осуществлять “тысячи молодых людей, вышедших на улицы”, взяты из “Манифеста”, то их можно смело считать лозунгами хунвейбинов. И уж если что и добавлено “нашими” - то это идея “социальной солидарности”, которой придерживаются как мелкие уличные банды, так и крупные мафиозные объединения: “Каждый олигарх или чиновник, уличная шпана или член тоталитарной организации, поднявший руку на участника нашего движения, должен чётко знать, что завтра ему придётся столкнуться с движением в целом”.

Поэтому когда лидеры движения “наши” призывают “заговорить с молодёжью о православии на её языке”, то это не может не вызвать ничего, кроме смеха. Тем более, что даже когда они пытаются повторять классические призывы православной церкви: “нужно предъявлять и пропагандировать то лучшее, что накопила русская Церковь за тысячелетия своего существования”, то невольно срываются на оговорки по Фрейду, раскрывая свою истинную сущность: “необходимо”, чтобы “православные почувствовали вкус к карьере”. Но что поделаешь, если на самом деле ваша икона - президент, постоянно демонстрирующий свою глубокую религиозность?

Особенности политической подкованности подобных ребят, действующих по указанию взрослых, высмеял ещё в XIX веке Чарльз Диккенс в “Холодном доме” (56), одна из героинь которого общественная деятельница миссис Пардигл радуется тому, что “меня всюду сопровождают мои отпрыски, приобретая тем самым… ту склонность к такого рода деятельности, которая в будущем поможет им приносить пользу своим ближним и достигнуть довольства собой”, и в качестве примера их деятельности гордо сообщает: “Эгберт, мой старший сын (двенадцати лет)… послал свои карманные деньги в сумме пяти шиллингов и трёх пенсов индейцам Токехупо. Освальд, второй сын (десяти с половиной лет)… потратил два шиллинга и девять пенсов на памятник Великим Точильщикам нации. Фрэнсис, мой третий сын (девяти лет), дал шиллинг и шесть с половиной пенсов, а Феликс, четвёртый сын (семи лет) - восемь пенсов на Перезрелых вдов; Альфред же, самый младший (пяти лет), добровольно записался в “Союз ликующих малюток” и дал зарок никогда в жизни не употреблять табак”.