Снег и камень

Когда-то давным-давно — еще во время существования Советского Союза — я родился на свет. И самое первое воспоминание, которое до сих пор удерживает моя память, относится к трехлетнему возрасту. Я в пальто и шапке-ушанке сижу, расставив ноги, на перилах веранды большого деревянного дома и обнимаю двумя руками в вязаных рукавицах рельефную балясину, похожую на голову дракона. А напротив меня находится мальчик моего возраста, непохожий на меня. Он черноволосый, широколицый и узкоглазый, и я откуда-то знаю, что он бурят.

Мальчик тоже сидит на перилах и обнимает такую же деревянную голову, что и я, но по другую сторону прохода, разделяющего веранду. Мы смотрим друг другу в глаза и оба прекрасно понимаем, почему оказались в таком разделенном и потому нелепом положении. А вокруг — белым-бело.

У черноволосого мальчика из носа текут сопли, но он не может утереть их, потому что руки у него хоть и в варежках, но заняты балясиной. А у меня сопли не текут, так как мама привела меня в деревянный дом здоровым, но руки мои тоже заняты фигурной головой дракона, и я ни о чем не думаю. Я просто помню, что оказался верхом на перилах из-за того, что подрался с бурятским мальчиком.

Как это было? Почему? Не знаю. Мне так сказали. Но раз он сидит напротив меня, значит, мы виноваты оба. Ибо если бы виноват был я, то сидел бы на перилах один. Это закон справедливости. Такие методы воспитания были раньше.

Дальнейшие воспоминания о Бурятии, где служил мой отец, который был военным летчиком? Простите, но все, что я сейчас расскажу — обычная правда, увиденная глазами маленького четырехлетнего ребенка.

Четыре пятиэтажки по прямоугольному периметру. За ними одноэтажный магазин военторга и ряд небольших хозяйственных строений. А вокруг степь, в которой где-то есть аэродром. Все.

Детский садик находился на железнодорожной станции, расположенной в двух километрах от гарнизона. Каждое зимнее утро (почему-то мне запомнилась, в основном, зима) мама завязывала воротник моего теплого пальто своим платком, и мы шли на станцию. За нами тянулась вереница таких же мам с детишками.

Дети оставались в садике, а мамы уходили обратно в гарнизон, где работали. Кто кем, ибо военные части предоставляли различные варианты заработка, а если нет — существовала возможность устроиться в бурятском поселке. Кстати, можно было, конечно, и не работать. Статья о тунеядстве не распространялась на жен военных. Но если кто-либо думает, что военные зарабатывали кучу денег, этот кто-либо сильно заблуждается.

Да, офицеры получали неплохо, особенно летчики, но отнюдь не так, чтобы кушать в зимние бурятские будни огурцы с помидорами, которых, кстати, тогда и в Москве днем с огнем сыскать было нельзя. Даже яблоки зимой считались деликатесом и стоили неимоверных денег, несовместимых с денежным довольствием.

Я помню рефлектор возле моей кроватки и колечки замороженного молока, которое мама растапливала в ковшике на кухне. А когда зима ушла, она мешала в том же ковшике порошок с водой, и это тоже было молоко. А еще я помню наш балкон на втором этаже пятиэтажного дома и ревущий прямо под ним поток воды.

Как потом рассказывала мама, река Селенга вышла из берегов, и случилось наводнение. Нас забирали с крыш пятиэтажек вертолетами. Я это не помню, но мама говорила, что отцы наши тогда ничем не смогли помочь, потому что полк находился в какой-то командировке. Папы где-то летали, стреляли и бомбили. Но ничего страшного не произошло в их отсутствие, потому что Родина заботилась о женах и детях военных. Нас своевременно спасли. Правда, не знаю, как распорядилась судьба с полосатым котом Мурзиком, который жил у нас в квартире.

Он был хорошим котом и ходил в унитаз. Впоследствии у меня не получилось научить такому приему ни одного из домашних котов. А Мурзик мог. Может, потому что был бурятским котом? Вряд ли. Коты не имеют национальности, а породистость их сильно не влияет на образ жизни. Но Мурзика я помню до сих пор. Мама сказала, что он женился и ушел со своей женой-кошкой в степь. Возможно, так оно и было…

Мама рассказывала, что до Бурятии мы жили в Азербайджане на границе с Ираном, где папа тоже служил. Там было много гадюк и черной икры, которую кушали на завтрак, обед и ужин, и потому мама ее до сих пор не любит, хотя теперь нет возможности не то что ее есть, но даже купить. Мне тогда было восемь месяцев, и именно с этой точки начался отсчет моих путешествий. Да я, естественно, ничего об этом не помню. Воспоминания начались только с Забайкалья.

Но дальше была Германия, куда мы приехали вслед за отцом, и Бурятия тут же забылась, потому что никакого порошкового молока в ГДР не было. И много чего такого же не было. Зато были апельсины, зеленые бананы, которые мама развешивала связками на гардинах штор, чтоб они скорее поспели, и, конечно, жевательные резинки!

Внутри великой страны тогда только начала работать какая-то Ереванская фабрика, выпускавшая пластинки с апельсиновым вкусом, которые после двух минут разжевывания сводили судорогой челюсти любому советскому человеку, а через пять минут жвачку невозможно было извлечь изо рта по причине ее вязкой размазанности. Зато в Восточной Германии все было в порядке с бабл-гумом. И потому перед каждым отпуском мама покупала целый кулек жвачки, чтобы родственники в Союзе не обиделись.

А мне всегда вспоминались серные колбаски, которыми меня в садике угощали бурятские мальчишки. Это тоже имело отношение к жвачке, но далеко не радужно-развлекательное. Сера была немного горькой и основная ее функция заключалась в чистке зубов, что мы и делали каждое утро. Буряты в садике, а мы — за компанию, поскольку зубы привыкли чистить дома. Благо жевательной серы хватало на всех.

Но жвачка из Германии выполняла совсем другую функцию, и если и имела отношение к чистке зубов, то совсем незначительное. А вот на Родине она пользовалась большим спросом.

Это не значит, что мои родители торговали ей, как многие другие. Нет. В душах моих папы и мамы никогда не было торгашеских жилок. Потому жвачку они привозили родственникам. В таком количестве, чтоб просто пожевать. Возможно, из-за этой их неприспособленности к коммерции они впоследствии и остались нищими пенсионерами, успевшими только (слава богу!) получить от государства квартиру. Но это случилось в девяностых годах. А до этого была Германия, где я пошел в первый класс. Десятый же мне довелось окончить в Польше. И между этими двумя событиями лежали десять лет, семь из которых пришлось провести на Западной Украине.

Дети военных — самые коммуникабельные существа, потому что постоянно меняют школы. Они прекрасно приспосабливаются к новым условиям и, как правило, не заражаются никакими формами расизма, так как кочуют по всей многонациональной стране и оказываются среди сверстников других народностей чаще, чем шахтеры дышат свежим воздухом.

К языку таких детей не успевают прилипать никакие диалекты, и речь их становится собирательной и потому усредненной. Дети военных разговаривают на русском языке без аканья, оканья, гэканья. Нет, такой язык, конечно, не является эталонным, во все равно находится гораздо ближе к словарям и учебникам, чем любая разговорная форма, принятая в каком-либо отдельно взятом регионе страны. Это относится и к столице. А если эти дети читают книги, то становятся наиболее грамотными и успешными в классе очередной школы, в которую забросит их судьба, связанная с военной службой их родителей.

Но национальный вопрос существовал всегда и везде. И был он вне возраста, народного определения и любых других потуг советского государства, желающего осчастливить всех живущих в отдельно взятой стране.

Сейчас, когда мне уже далеко за сорок, я вспоминаю счастливые детские годы и вижу в них многое из того, чего не видел раньше. А что именно? Сейчас объясню.

Немцы — народ культурный. Никакой немец не пошлет русского в противоположную сторону при получении вопроса, заданного на ломаном немецком языке: «Как пройти в библиотеку?» Но это не значит, что он этого русского любит или испытывает к нему дружеские чувства согласно посылу известного тогда лозунга «Дружба — Фройндшавт». А вот латыш пошлет и не будет при этом улыбаться, как немец. А поляк еще и обматерит от души. В лучшем случае… Что же касается украинцев — о них разговор особый.

В конце семидесятых годов я оказался в небольшом городке, расположенном на западе Украины. Он, кстати, и сейчас располагается там же и является одним из районных центров. Это город с богатой тысячелетней историей и даже Николай Васильевич Гоголь в своих произведениях не обошел его вниманием.

Из восьми школ две были русскими (восьмилетка и десятилетка) и шесть украинскими (преподавание в них осуществлялось на украинском языке). Но в русских школах все равно изучали украинский язык, а в украинских — русский.

Восьмилетняя школа находилась в двух одноэтажных зданиях, построенных еще в шестнадцатом веке, и на одном из них висела табличка, с некоей долей гордости информирующая, что в этом доме когда-то были личные конюшни самого Богдана Хмельницкого. Вот там мы и учили все, что нам давали преподаватели. В том числе и украинский язык.

Но потом пришло распоряжение, что дети военных освобождаются от изучения языков союзных республик, ибо в связи с частыми переездами они не могут сегодня заниматься украинским, через год узбекским, а потом молдавским. Но я к тому времени уже свободно говорил по-украински, так как выучить братский язык за год не сможет только кретин, каковым я себя не считаю.

Впоследствии я самым чудесным образом отшлифовал свою разговорную речь и привел ее к соответствию с местным диалектом. Родители сильно обрадовались этому обстоятельству и во время поездок в город Львов всегда засылали меня перед собой в любые магазины, где именно я общался с продавцами и потому родители не нарывались на прямую грубость и хамство со стороны последних. Мама и папа (как мои, так и родители других русских детей) тоже не были кретинами, но почему-то не считали нужным учить украинский язык. Видимо, они были заняты взрослыми делами, и у них на это не хватало времени. Или желания.

Но в соседних областных центрах типа Ровно или Луцка дело с языком обстояло не так, как во Львове. Родители спокойно говорили на русском, и никто им за это не хамил. Да и в самом городе, где жили мы, отношения с украинцами были хорошими. Сейчас я уже понимаю, почему.

В самом городе стояли: авиационный полк, отдельная вертолетная эскадрилья, ракетная бригада на одной из окраин, а в замке расположился батальон внутренних войск, в котором не было ни одного украинца. Служили в нем сибиряки. Для сорокатысячного городишки достаточно серьезный гарнизон. В Луцке и Ровно ситуация с количеством войск сильно не отличалась.

Мальчики в русских школах носили принятую в РСФСР синюю форму, а украинские детишки ходили в коричневой и потому было сразу видно, кто есть кто. Но это никак не отражалось на жизни города.

Родители перевели меня в десятилетнюю школу, которая располагалась не в бывших конюшнях, а в достаточно современном здании. Считалось, что она лучше. Я, правда, этого не заметил. И в прежней школе и в новой я учился хорошо. Но за нашим учебным заведением находилась одна из украинских школ.

Зимой на переменах мы играли с соседями в снежки. Школа на школу. Было весело. Битвы носили массовый характер и не имели никакого отношения к национализму. Сражались просто две соседские команды. Одна — в коричневой одежде, другая — в синей. И если кому-нибудь из наших прилетал в лоб камень, спрятанный в снежке, это ничего не значило. Не следует думать, будто с нашей стороны не прилетало к ним что-либо подобное. Моральных уродов хватало, хватает и будет хватать везде. Независимо от национальности и эпохи.

Бандеровцем слыл всего один обитатель города, и звали его Иваном. Был он человеком преклонного возраста и вид имел соответствующий — то есть носил на лице огромную седую бороду. Дед Иван, работая в военном городке дворником, жил в нашей пятиэтажке, где получил от враждебного ему советского государства однокомнатную квартиру. Взрослые рассказывали, будто много лет назад Иван владел частным домом и организовал у себя в подвале склад с оружием, которым пользовались бандеровцы. С этим его и поймали.

Иван этот — в отличие от пользователей склада — не прикалывал штыком младенцев к столам и не резал людей на куски. Может, именно потому его не расстреляли. Добрый дедушка Сталин дал ему пятнадцать лет лагерей, где он и пилил елки до контрольного крика кукушки.

Каждое утро дед Иван брал в руки метлу и шел наводить порядок во дворе. Причем делал это так, чтобы находиться подальше от своей жены — неопрятной старухи со съехавшими набекрень мозгами. Старуха эта весь день делала одно: искала своего мужа, ходя вокруг дома. Она заглядывала в каждый подъезд и орала:

— Иуа́нэ! Иуа́нэ!

Поскольку передвигалась она медленно, дед Иван всегда успевал мести там, где ее не было. И никого из жильцов не беспокоило регулярное оглашение подъездов дикими воплями. Во-первых, все привыкли. А во-вторых — люди тогда были терпимы к душевнобольным. Да и орала бабка только в светлое время суток, когда большинство жильцов дома находилось в школе или на работе.

Хотя дворник работал молча, мы его не любили. Не за то, что он был бандеровцем. Нет. Мы не любили его за мелочную вредность. Он в песочницах разрушал метлой замки, построенные маленькими детишками, и вышвыривал с детской площадки кирпичи, из которых мы делали футбольные ворота. А бывало, что хлестал своим орудием зазевавшихся ребят.

Таким образом он, скорее всего, пытался мстить. Но месть выглядела несерьезной. Видимо, в его памяти горела ярким осветительным огнем принудительная помощь, оказанная им министерству мебельной промышленности Советского Союза в период работы на лесоповале. И поскольку несерьезность этой мести была видна даже детям, иногда они его дразнили.

Бывало, кто-нибудь из ребят постарше подкрадывался к деду сзади и кричал ему в спину:

— Иуанэ!

Дед Иван вздрагивал всем телом, резко оборачивался и гневно выстреливал в ответ всегда одно и то же длинное слово:

— Тыжпийонертвоюмать!

Все смеялись, разбегаясь в разные стороны.

Да, дети жестоки. Потому что дети…

Славка Жижек, чех по отцу, разведенная мать которого работала медсестрой в районной больнице, как-то предположил, что бандеровцами становились те папаши, которые сбежали от жен с троими детьми и не платили алиментов. Но мы его отговорили от этой темы, сказав, что никаких бандеровцев больше не существует, потому что все они давно выловлены, и последний из них — дед Иван. Мы всегда давали ему пирожки, испеченные нашими родителями, и он, быстренько съев один из них, уносил остальные своим младшим брату и сестре.

Но кроме деда Ивана никаких бандеровцев у нас в городе не было. Короче — мы их не видели и ничего о них не знали. А взрослые всегда избегали разговоров на эту тему. Зато баба Галя — крепкая старушка с венозными ногами — начиная с осени, обходила подъезды и продавала соленые грибы, закатанные в трехлитровые баллоны. Мамы и папы покупали их и постоянно благодарили бабу Галю. Ни один из жителей военного городка не отравился этими грибами. А баба Галя совсем не говорила по-русски!

И по-украински, кстати, тоже не говорила, так как была мадьяркой. Но это не мешало ей жить на Украине. Видимо, батальон сибиряков, и другие воинские части не имели к этому факту никакого отношения.

Мама отдала меня в музыкальную школу. Не потому что я этого хотел, а по причине существования двух обстоятельств. Первое из них заключалось в том, что в Германии она не удержалась от покупки дорогого и красивого концертного аккордеона «Хорх». Второе же обстоятельство сложилось из струнок моего спокойного и уравновешенного характера и превратилось в следующее определение: послушный ребенок.

В музыкальной школе я играл в ансамбле с мальчиком из соседней украинской школы. Мы с ним даже сдружились и пришли к общему выводу: камни в снежки заряжают только подлецы! Наш общий учитель был полностью согласен с нами в этом вопросе, но расходился во мнении, когда дело касалось музыки. Нам нравились казачьи песни, а ему нет!

Мы играли что угодно: классику, песни и танцы всех народов мира, даже эстрадные композиции. Но вот казачьих не играли. Потому что учитель был евреем, а история городка включала в себя разные события. О многих из них мы тогда не знали, так как в советских учебниках об этом не писалось, и потому задавали ему вопросы типа: «А почему бы не выучить „Ехал казак за Дунай?“», на что получали от учителя ответ, непонятный до странности: «Вы еще марш люфтваффе выучите!»

За городом было место, где фашисты в тысяча девятьсот сорок первом году расстреляли несколько тысяч евреев. И мужчин. И женщин. И детей. Мы знали об этом. Но вся Украина усеяна братскими могилами, а значения слова «геноцид» мы тогда не понимали и потому расстрел евреев воспринимали как один из страшных элементов ужасной войны, стоявший в одном ряду с другими преступлениями, подобными сожжению Хатыни. Но приравнивать казачьи песни к фашистским?!

Я, конечно же, рассказал об этом родителям. Мама не сказала ничего, а папа ответил:

— Тебе что, песен не хватает? Ну, не любит человек казачьи песни. Я вон, например, блатняк не люблю. Это дело вкуса. Музыкальный мир огромен. Играй то, что требует учитель.

— Но это не значит, что казачьи песни нужно сравнивать с фашистскими, — высказал я свое мнение.

На что папа нервно заметил:

— Бывает, что какая-нибудь песня вызывает зубную боль. Я вон, как услышу где-нибудь «Голуби летят над нашей зоной», так лучше бы «Марш люфтваффе» послушал. Немцы, надо отдать им должное, всегда писали хорошую музыку, начиная с Баха и продолжая Бетховеном. Даже Ленин любил Бетховена! И наш нынешний марш ВВС содран у них же. А если тебе нравятся казачьи песни, возьми, да выучи сам. Никто не запрещает! Кстати, хочешь, я научу тебя петь гимн Азербайджана на азербайджанском языке?

На этом разговор и закончился, но любопытство мое нисколько не удовлетворил.

Дело в том, что все члены нашей семьи были потомками запорожских казаков, переселенных Екатериной Второй на Кубань. И я этим гордился. Спустя многие годы мне довелось узнать правду и оказалось, что заряжать камни в снежки — детская шалость. Хотя, может, именно с таких шалостей и начинается путь в мерзость?

В тысяча шестьсот сорок восьмом году один из отрядов Богдана Хмельницкого подошел к городу. Поляки тут же сбежали в замок и закрылись в нем. А евреев не пустили. Дескать, еды на всех не хватит, чтобы осаду выдержать. Видимо, они не знали пословицы: «В тесноте — да не в обиде». Ну да, пословица-то русская. А они поляки. Язык другой. И пословицы, видать, тоже.

И со стен крепости (кстати, замок благополучно выдержал осаду и не был взят казаками) они спокойно наблюдали за зверством, творившимся внизу, ибо другим словом то, чем занимались тогдашние борцы за свободу Украины, назвать нельзя. Да и это слово вряд ли употребимо, потому что несправедливо обижает зверей, живущих инстинктами, а не откровенным садизмом.

Но это не единичный случай в истории города, связанный с нелюбовью моего учителя музыки к казачьим песням. Подобное повторялось и в восемнадцатом веке и в двадцатом, во время гражданской войны.

Выходит, Николай Васильевич, осветивший в своих произведениях колоритный мир украинского казачества, был сильно однобок. Хочется верить, что нет. Хочется верить, что казаки, резавшие и насиловавшие беззащитных людей под стенами замка, были из тех, кто заряжает снежки камнями, а таких тварей на Земле меньшинство. И Гоголь писал о других! Правда, ведь?!

Он писал о тех, кто жертвует собой ради свободы, о тех, для кого вера дороже жизни, о тех, которые справедливы и терпимы к другим людям! И таких большинство. Наверное.

Я люблю казачьи песни и до сих пор играю их. Ведь поется там о гоголевских казаках, не рубивших шашками младенцев. И кошек в животы женщинам засовывали не они, а другие, те, кто в детстве начинал со снежков с камнями внутри. Но таких меньшинство. И среди казаков, и среди других нелюдей любой национальности. Вы тоже так считаете? Правда, ведь?!

Но тогда я ничего не знал, а просто жил как все.

Евреи были в каждом классе. И в русских школах, и в украинских. И ничем не отличались от мальчишек других национальностей. Разве что школьной формой. У одних синяя, у других коричневая. А девчонки даже формой не отличались. И дружили все со всеми. И это никак не было связано с сибиряками, которые проходили срочную службу в батальоне внутренних войск, расположенном в замке. Правда, ведь?

Несмотря на занятость замка, который мы называли «Крепостью», нас пускали внутрь на экскурсии. Там мы узнали, что до сорок первого года крепость ни разу не была взята штурмом. Она всегда отбивалась, в том числе и от татар. А один раз какая-то панночка выстрелила из пушки, и ядро снесло голову целому хану, подступившему со своим войском к городу. Татары сразу же сбежали, а панночка осталась в истории как храбрая и доблестная защитница.

Венька Бергман — один из моих одноклассников — слушая экскурсовода, забыл о нашей с ним ссоре, и одновременно бубнил мне в ухо о том, что панночка, дескать, спасла тех, кто отсиживался в крепости. А других не спасла.

Я спросил у него:

— Каких других?

— Всех остальных, — ответил он. — Которые за стенами остались: — и замолчал.

Наверное, он это придумал. Пацаны любят сочинять. Правда, ведь?

Мы тогда учились в шестом классе, и я еще не знал, что он еврей. Более того, я и понятия не имел — кто такие евреи вообще. Фамилия странная? Мало ли на свете странных фамилий? С кем я только не учился в прежних школах. На фоне Михая Мэлугеряну, Гочи Джапаридзе или Женьки Запсуйшапко фамилия Бергман выглядела достаточно прилично. А еще в нашем же классе учились двойняшки Борька и Ленка Левицкие. Вообще не придерешься! Тем более — Польша рядом.

И так получилось, что мы с Венькой поссорились именно на почве еврейского вопроса. Это было за неделю до экскурсии, и он на меня дулся. Надо сказать — справедливо.

Запас анекдотов двенадцатилетних школьников в то время был невелик. Большинство из них было подслушано у взрослых. Основными героями юмористических историй являлись Чапаев с Петькой, чернокожие обитатели Африки, немного чукчей с грузинами и, естественно, какие-то евреи. А кто они, эти евреи? Да просто категория жадных людей! Наверное.

В один прекрасный день волосы на моей голове не захотели больше быть прямыми. Они начали кучерявиться. Да с такой скоростью, что за неделю перестали подчиняться расческе, и я стал похож на папуаса. Произошло это событие во время весенних каникул. Когда я появился в школе, мой новый вид добавил веселья всем одноклассникам и одноклассницам. Без исключения.

За целый учебный день класс наржался подобно табуну лошадей на водопое. Это постепенно разозлило меня и пришлось даже несколько раз слегка подраться. Но крайней каплей стало поведение Веньки Бергмана.

На уроке труда (в тот день он был последним) этот засранец пробежал мимо тисков, за которыми я трудился, вытачивая напильником какую-то никому не нужную шпильку, и вставил в мою шевелюру толстый гвоздь-сотку. Я тут же встряхнул головой, но гвоздь не выпал. Хорошая шевелюра была у меня в детстве! Но тогда я этого факта не оценил.

А Венька, отбежав на безопасное расстояние, уже орал на всю мастерскую:

— Смотрите! Негр Тумба-юмба выменял у белых людей гвоздь! Сейчас он вставит его себе в нос и спляшет танец носорога!

За время, пока утихал хохот одноклассников, я успел сделать следующее: вытащил из шевелюры гвоздь, запустил им в Веньку (последний ловко от него уклонился) и достал из своего анекдотного арсенала фольклорный персонаж, занимающий положение, достойное месту негра, которым меня только что обозвали.

Набрав в легкие побольше воздуха, я рявкнул:

— А ты — еврей проклятый!

Стало необычайно тихо. И в этой звуковой пустоте еще тише прозвучал голос Веньки:

— Ну и дурак же ты…

Он резко сник, развернулся и вышел из мастерской. А помещение вдруг как по команде взорвалось всякими скобяными звуками! Одноклассники повернулись к своим тискам и принялись усердно наяривать напильниками различные железяки. Лопатки у них двигались в такт усилиям рук, производящих советскую учебную продукцию. И только Борька Левицкий ничего не делал.

Он стоял напротив, опустив руки с зажатыми в них зубилом и молотком, и во все свои круглые глаза глядел на меня так, будто увидел впервые в жизни…

Вечером я пристал к папе и, обрисовав случившуюся ситуацию, попросил разъяснений. Для начала он сообщил мне следующее:

— Ну и дурак же ты!

Я сказал, что фразу эту уже слышал сегодня, но она совершенно не проясняет, почему меня можно обзывать негром, а Веньку евреем нельзя. Папа коротко объяснил. Я задумался. А потом решил не извиняться. Ведь я ничего такого не имел в виду! Ведь я даже не знал, что он еврей! Ведь я ни в чем не виноват! Правда, ведь? Так и не извинился.

Со временем этот случай забылся, и с Венькой у нас все было хорошо. Мы дружили, играли в футбол, шутили, смеялись и вообще — жили. А забыл ли он?

Я приношу свои извинения сейчас. Не потому что боготворю еврейский народ или меня гложет какое-то чувство вины перед ним. Нет. Я извиняюсь за обиду, нанесенную одному ребенку другим, за ошибку, сделанную просто по незнанию. И еще потому, что на Украине сейчас неспокойно и мне жаль тех, кто может оказаться беззащитным перед толпой мерзавцев, заряжающих снежки камнями.

Не имеет значения, кто пострадает: евреи, русские, поляки или венгры. Да хоть марсиане! В городе, богатом тысячелетней историей, больше нет батальона внутренних войск, составленного не из украинцев. И нет других войск, в которых раньше служили люди многих национальностей. Зато есть борцы за свободу. Дай бог, чтобы эти борцы были из числа тех, кто лепил только чистый снег. Такие люди не способны убивать детей и насиловать их матерей. Правда, ведь?

В городе до сих пор живут мои одноклассники. И пусть живут. И пусть разговаривают на нужном им языке, независимо от того, какую форму они носили раньше: синюю или коричневую.

Я не желаю никому неприятностей. Я хочу только одного — чтобы люди жили в мире, не обращая внимания на вероисповедание, национальность и политические убеждения. Такое возможно только в действительно свободной стране.

В такой стране не надо прятаться в замках, потому что никакие стены не вместят в себя большинство. Да большинству не может быть страшна кучка мерзавцев, заявившая, что в связи с глобальным потеплением снега больше не будет, и потому камни прятать уже не нужно, а надо смело бросать их в людей, говорящих на русском языке. Сначала. А кто следующий? Совсем не евреи, не поляки, не мадьяры?

Нет, в городе, где прошла лучшая часть моего детства, живет большинство, для которого снег — просто снег. Белый и пушистый. Правда, ведь?..