РАССКАЗЫ
1
Старший прораб идет в отпуск
— Мне нужен отпуск, — сказал я новому главному инженеру, после того как он вежливо сделал мне выговор за отсутствие у бригад аккордных нарядов, непорядок в складировании и прочие пустяки, на которые в первую очередь обращает внимание новое, и притом молодое, начальство. — Отпуск… Я уже не помню, когда отдыхал.
Я взял из пачки, лежащей на столе, сигаретку и закурил, насмешливо поглядывая на Нового.
Я знал, что вот сейчас у него на лице появится виноватое выражение… Ибо все шли в отпуск: начальники, главные инженеры, монтажники, бухгалтеры. Все, кроме прорабов.
Только недавно было твердо решено: сдам двенадцатиэтажный корпус жилищного кооператива «Вихрь-Один» — и в отпуск.
Сдал.
— А магазин? — виновато спросил начальник.
За магазином начался монтаж нового корпуса уже кооператива «Вихрь-Два». И снова пошла карусель.
…Новый с любопытством посмотрел на меня.
— А при чем тут отпуск? — спросил он.
Я лениво откинулся на спинку кресла. Ну что ему скажешь? Получил чистый нокаут, должен тут же сдаться, а он: «при чем отпуск?» С проектной, наверное, к нам пришел, не знает, что прорабы в отпуск не идут.
— Я устал, — сказал я, разглядывая его, — поэтому аккордных нарядов нет. Ясно?
Новый как будто начал соображать, но, к моему удивлению, на его лице появилась усмешка.
— Вы, уж пожалуйста… из последних сил выпишите наряды, а с вашим отпуском решим в ближайшие дни.
Я встал, взял у него еще одну сигаретку. Что ему такое сказать на прощание? А чего говорить, сам просить меня будет.
У дверей я остановился.
— Буду ждать, — сказал я многозначительно.
— Ждите.
Наряды я, конечно, не выписал, но на второй день ровно в восемь утра в мою конторку прибыл Сергеев, начальник производственного отдела, пижон высшей марки, с такими длинными черными бачками, что они уходили куда-то под подбородок.
— Темушкин, — сказал он растерянно, — приказали тебя заменить, неужели ты все-таки пойдешь в отпуск?
— Да… действуй, — ответил я и сел в сторонке.
Сразу вперегонку зазвонили телефоны, запыхавшись, в прорабскую влетел мастер Владик с известием, что экскаватор порвал какую-то трубу, из которой хлещет вода; еще с порога, грозя страшными карами, одновременно зашли два инспектора: пожарный требовал ускорить очистку этажей, а админинспектор — прекратить очистку. Они сразу сели писать протокол.
Ворвался водитель, он истошно кричал о простое машины.
Сергеев с ужасом смотрел на всех, молча, как рыба, открывая рот, — в руках у него были крепко зажаты две телефонные трубки.
Доконала его многочисленная экскурсионная группа, которая прибыла на стройку в красном автобусе. Сергеев побледнел и как-то странно начал клониться набок.
Наконец я сжалился над ним. Сел за стол и так сказал шоферу:
— Ты, друг, пятнадцать минут простоял и уже кричишь, а паспорт на плиты ты привез? Нет?
Шофер утих, начал божиться, что привезет документ со следующей ездкой.
— Так вот, друг, иди и тихонько-тихонько жди разгрузки, а то поедешь с плитами назад на завод.
Шофер, восхищенно покачивая головой, вышел.
Инспекторов я клятвенно заверил: все, что они требуют, будет сделано сегодня. Они заулыбались, хотя знали, что для этого потребуется самое малое дня три. Но я тоже знал — главное, чтобы инспектор улыбнулся. Правда, админинспектор протянул мне для подписи протокол.
— Вы тут ваши обещания запишите, — сказал он.
— Нет уж, Гаврила Иванович, — почтительно ответил я. — Вы, пожалуйста, без протокола.
— Бывалый ты прораб, Темушкин, — покровительственно сказал инспектор, пряча протокол в сумку.
Мастер Владик как пробка выскочил из прорабской.
— Впредь не лезь ко мне с такими пустяками. Льется вода? Вызывай водопроводный участок, — строго сказал я.
Экскурсантам я так ласково улыбался, что они, несмотря на неполадки на стройке, записали весьма приятный отзыв.
Только бригадиру монтажников Семену я отдал свое время сполна. Тут улыбочками не возьмешь. Это дело.
Через час все утихло. Сергеев немного приободрился, на его круглом побледневшем лице начала появляться краска.
— Видишь, Сергеев, — убежденно сказал я ему, — разве могу я идти в отпуск? Чепуха все это. Пугает он.
И все же в четыре часа дня я был снова вызван к Новому.
— Наряды выписали? — спросил он.
Я утвердительно кивнул головой.
— Хотя вы свое слово не сдержали, нарядов нет, — в глазах Нового я заметил блестящие насмешливые точки, — приказ о вашем отпуске я подписал. С завтрашнего дня…
Я перебил его и умоляюще начал просить оставить меня на работе, буду скучать по стройке.
— Ничего, ничего, — строго сказал он, — все, даже старшие прорабы, должны отдыхать.
…Получил целую кучу денег и советов. Мне рекомендовали взять аккредитив, позаботиться об оснастке для купания. Сметчик Аполлон Бенедиктович вызвал меня во двор (он не доверял секретов крупнопанельному дому), долго разъяснял, как вести себя с администраторами гостиницы.
— Вы их, юноша, измором… измором берите. Не уходите, стойте у конторки. Час, два, и они сдадутся.
Я мрачно слушал. «Влип, — думал я, — никогда в отпуске не был… Что я там, на юге, буду делать?»
— Это мне все известно, — сердито сказал я администратору гостиницы, милой девушке, одетой в белое платье, — вот буду стоять у вашей конторки два часа, тогда номер найдется.
Она ласково улыбнулась:
— Пожалуйста, товарищ… (заглянула в паспорт), товарищ Темушкин, мне будет веселее.
Но я не выдержал и через полчаса, пренебрегая советами Аполлона Бенедиктовича, вышел на улицу.
Все тут было в избытке: синее гладкое море, высокие горы, покрытые кудрявой зеленью. Воздух был так напоен ароматом, так густ, что, казалось, его можно было резать электропилой на блоки. Только кранов почему-то не было.
Вечером в хорошо пригнанном гостиничном механизме что-то случилось, какой-то болтик выскочил.
— Вам повезло, товарищ, — приветливо пропела милая администраторша, — не приехал Голодов.
Я не стал выяснять, кто этот Голодов. Когда администраторша дала мне ключ, показалось, что одновременно она вручила и горы, и море, и набережную, где продавались очень аппетитные пирожки.
На следующий день вечером пьяный от свободы, моря и солнца, прославляя нового главного инженера за отпуск, я добрался до своей комнаты, лег на диван и уснул.
Снился мне Аполлон Бенедиктович и милая девушка-администратор. Сметчик стучал кулаком по столу и кричал на администратора, почему я все же получил комнату, хотя не внял его советам.
Стук усилился. Я открыл глаза. В дверях, виновато улыбаясь, стояла администраторша.
— Ми…лая, как вам рад! — Я вскочил. — Заходите…
Она вошла, закрыв за собой двери.
— Это вам, — сказала она и протянула мне бланк.
Телеграмма содержала короткий приказ:
«Немедленно выезжайте Москву. Пуговицын».
Через открытое окно слышался шум волн. Низко висели большие ликующие звезды. Мягкий, ласковый ветер приносил прохладу и запах моря.
— Наверное, на стройке авария, — медленно сказал я.
В дверь снова постучали. Она медленно приоткрылась. Показался угол чемодана, а потом настороженное лицо какого-то гражданина, напомнившего мне Аполлона Бенедиктовича.
— Подождите, — резко сказала администраторша.
Дверь закрылась.
— Боже, как он мне надоел! — воскликнула она. — Встал у моей конторки и не отходил битых два часа…
Она одарила меня очаровательной улыбкой.
— А вы сейчас уезжаете?
Я кивнул головой.
— Правда? Какой вы милый!
Серое, хмурое небо. Темная, словно застывшая, вода реки. Идет дождь, мелкий, назойливый. Но какое все родное!
— Что случилось? — взволнованно спрашиваю я Нового.
— Вы уж простите, Темушкин. У вас на стройке такое!.. Я убедился — старший прораб не может идти в отпуск. — На его осунувшемся лице появилось виноватое выражение. — Не нужно аккордных нарядов. Вы так и не отдохнули.
Новый сдавался на милость победителя.
Через окно я увидел свою площадку. Работали краны, монтажники ставили панели — все такое близкое, родное…
— Ничего, товарищ Главный, все будет в порядке.
Степан Петрович и Время
Последние два года прошли у нашего главного инженера Степана Петровича в ожесточенных схватках с Временем. Сначала оно подкрадывалось к нему незаметно. Ну, там, пятьдесят семь лет, пятьдесят восемь — можно еще думать, подшучивать над старостью, но пятьдесят девять — это уже безобразие.
Время побелило его волосы, избороздило лицо глубокими морщинами, но он продолжал работать. Мчался вверх по ступенькам на одиннадцатый этаж, рысью бежал к автобусу и энергично ругался с субподрядными организациями.
— Все равно не возьмет меня проклятое, назло ему буду работать, — гремел на оперативках наш главный.
Мы любили его за деловитость и уважительное отношение к нам, прорабам. Все были довольны, что Степан Петрович остается на работе. Было решено отметить его шестидесятилетие.
Спешно на дачу Степана Петровича были откомандированы чертежница Люся и счетовод Афродита Ивановна. Они здорово готовили салаты и, что не менее важно, отлично знали, как сейчас говорят, экономические законы.
В четверг после работы мы прибыли на дачу. Степан Петрович встретил нас у калитки, кланялся и хватал гостя за руку.
— Рад! — восклицал он. — Как это говорят — почтили меня.
Рядом стояла его жена Анастасия Николаевна, худенькая, тихая; скромно опуская глаза, она говорила:
— Милости просим…
Посреди двора был накрыт длинный стол, уставленный тарелками со всевозможными салатами, бутербродами и бутылками. Громко играл магнитофон.
Мы шумно уселись. И вот наступил торжественный момент.
— По…звольте мне, — заикаясь, сказал наш начальник, еще молодой, тощий человек, любивший приезжать на праздники пораньше. — По…по…звольте мне…
Я не буду терять времени на пересказ его речи. Скажу только, что наш начальник справился с заиканием и дальше все пошло гладко.
В конце он заявил:
— Особенно приятно нам, что наш дорогой, наш незабвенный Степан… Степан Петрович остается работать, не бросает нас на произвол плана… Произвол? Не то слово, — строго сказал он. — Словом, ура Степану Петровичу и его милейшей… да, милейшей супруге. Ура!
— Ура…а…а! — закричали мы и двинулись к юбиляру. — Ура!
От наших тостов, громкой музыки и смеха на всех дачах нервничали собаки. Из-за высоких сосен неожиданно выскочила луна и строго, как стройконтролерша Панюшкина, уставилась на нас.
Наконец слово было предоставлено самому юбиляру.
— Рад… рад… — на удивление тихо сказал Степан Петрович.
Он благодарил каждого, начав, как на всех оперативках, с сантехников. Когда очередь дошла до меня, Степан Петрович уже гремел:
— Сдадим, Темушкин, двенадцатиэтажный?
— А чего же, Степан Петрович, — как можно тверже сказал я, — сдадим через три дня!
«Он же еще без крыши», — подмигнула мне луна.
— Все равно сдадим!
Тут поднялась Анастасия Николаевна.
— Степан, — тихо сказала она, — Степан, ты все забыл: музыку, экскурсии. Ведь мы договорились.
Стало тихо, мы все уставились на Степана Петровича.
…Мы огорченно прощались.
— Не вешайте носы, гренадеры! — гремел Степан Петрович, ведя под руку начальника.
— Му-музыка, — лепетал начальник, — эк… эк… черт побери — экскурсии… Счастливый ты, Степан!
Так ушел на пенсию наш главный — Степан Петрович. Так обходным путем добило его хитрое, сильное Время.
На следующий день меня вызвал начальник.
— Занимай место Степана Петровича, — сердито приказал он.
Я нехотя поплелся в кабинет Степана Петровича. Почистил ящики, просмотрел старые сводки и стал ждать. Изредка в дверь заглядывали начальники отделов.
— Сидишь? — улыбаясь, спрашивали они.
— Сижу, — солидно отвечал я. — А как?..
Они исчезали, а я томился от скуки, не зная, что делать.
На третий день дверь резко открылась и в комнату влетел Степан Петрович.
— Степан Петрович, рад! — вскочил я.
— А ну-ка выматывайся отсюда на свою площадку.
— Что случилось, Степан Петрович?
— Оно хотело заставить меня, — гремел Степан Петрович, — слушать радио для домашних хозяек, ездить в пустых трамваях и в рабочее время посещать музеи!
— Кто, Степан Петрович?
— Время… Не выйдет! В котором часу сегодня оперативка?
Так вернулся к нам Степан Петрович. Так было посрамлено глупое, слабое Время.
Милый вор
Триста семьдесят дней работы, одиннадцать сорванных графиков, одна тысяча сто пачек сигарет, выкуренных на оперативных совещаниях, — и вот уже новый больничный корпус построен.
Осталась самая малость, чтобы созвать государственную комиссию.
— Чепуха, осталась че-пу-ха! — напевал я, шагая сразу через две ступеньки.
На пятом этаже я заглянул в палаты… и схватился за сердце: снова исчезли пластмассовые крышки сигнализации. Третий день подряд пропадает ровно пять крышек.
Экстренно было созвано еще одно совещание.
— Опасный вор, — авторитетно заявил практикант Владик. Он ходил на все кинокартины детективного направления и считался у нас специалистом. — Нужно снять отпечатки пальцев.
— Ерунда! — хрипел мастер Агафон Петрович. — Поймать и уши оторвать.
— Капкан! — мрачно предложил механик (когда болят зубы, человек жаждет смерти своих ближних).
Я был за собаку.
— Что вы! — ужаснулась архитектор, милая женщина с глазами мадонны. — Еще покусает его. Знаете что, давайте напишем вору письмо, попросим его…
— Ха-ха-ха, — искренне смеялся Владик.
— Ха-ха-хр, — хрипел мастер Агафон Петрович.
— Ха-ха-ух черт, — схватился за щеку механик.
Я вел совещание, поэтому только солидно улыбнулся.
Но архитектор все же настояла на своем.
«Уважаемый тов. Вор! — написала она чертежным шрифтом на куске ватмана. — Крышки, которые Вы берете, хоть и недорогие, но их трудно достать, а скоро госкомиссия. Пожалуйста, тов. Вор, не трогайте крышек. Мы будем Вам ежедневно оставлять 40 коп. — их стоимость».
Архитектор повесила плакатик и конверт с монетами в коридоре, а я лично запер все двери и прикрепил деревянные дощечки со зловещими сургучными печатями.
Утром печати были целы, но когда мы вошли в коридор, то увидели, что плакат исчез, исчезли и сорок копеек.
— Видите, вот видите! — радовалась архитектор. — Это просто бедненький мальчик. Он, наверное, был голоден…
— Голоден! — хрипел Агафон Петрович. — На поллитру, подлец, собирает.
Как бы то ни было, крышки перестали пропадать. Один раз архитектор оставила вместо сорока копеек целый полтинник. На следующее утро в конверте лежала десятикопеечная монета — сдача.
Большие печальные глаза архитектора начали излучать нежность. «Милый вор» — с того дня называла она похитителя крышек.
Владик и механик, у которого еще больше раздулась щека, сначала не сдавались. Они устроили у конверта с монетами какую-то мудреную сигнализацию, шептались над снимками отпечатков пальцев и, кажется, действительно установили капкан. Но ничего не помогало, вор был неуловим.
Тогда они сдались, я тоже перестал ставить на дверях сургучные печати. Только один Агафон Петрович остался в оппозиции к вору.
— Этот подлец еще нам номер выкинет. Вот посмотрите, на госкомиссии, — хрипел он.
А корпус катился к сдаче. На завтра, двадцать пятое марта, назначили государственную комиссию. Корпус вымыли с ног до головы и у входа повесили плакатик:
«Добро пожаловать,
тт. больные!»
Мы провели заключительное совещание, и в последний раз механик (была его очередь) отсчитал в конверт сорок копеек, а архитектор, печально улыбаясь, повесила новый плакатик. Наверное, еще ни один вор не получал за свою деятельность такого ласкового послания. Оно заканчивалось так:
«До свидания, Милый вор! До встречи на следующем корпусе».
Председатель госкомиссии, расплывшийся толстяк, похожий на медузу, удовлетворенно усаживался в кресло, которое мы притащили с другого конца города.
— Неплохо… совсем неплохо корпусик сделали, — ворковал он. — А это что такое?
Посредине стола лежал зеленый конверт. Председатель потянул его к себе, и вдруг из конверта посыпались и покатились по столу монеты.
— Что это такое? — снова, уже грозно, спросил он меня.
Я молчал.
Тогда член комиссии — пожарный — взял конверт. Осторожно, как будто конверт мог воспламениться, обследовал его, вытащил записку и громко прочитал:
«Прочел плакатик — сдаюсь. Возвращаю ваши деньги 40×10=400 копеек».
Все члены комиссии уставились на меня.
Я молчал.
— Это наш Милый вор написал, — поднялась архитектор и ласково-печально улыбнулась комиссии.
Телевизор
Мы внесли тяжелую коробку в квартиру.
— Помочь? — спросил таксист, молодой расторопный парень, веселый и ушлый.
— Будь добр!
Он быстро снял крышку ящика, мы вынули телевизор и поставили на столик.
— Ого! — одобрительно и вместе с тем покровительственно произнес он. — «Рубин», цветной! Первый, наверное, у тебя?
— Первый.
Таксист осмотрелся:
— И квартира ничего. Новая, наверное?
— Новая.
Пока я торопливо варил кофе и готовил бутерброды, он расхаживал по комнате, критически осматривая обстановку.
— Не буду я есть, план нужно делать… А кем работаешь?
— Прорабом.
Но когда я поставил все на стол, он сел.
— Ну, если уж очень просишь. Только простой машины за твой счет. Подключи телевизор, моя команда играет.
Я включил телевизор, проводка была сделана еще вчера, но провод антенны не знал, куда девать.
— Эх, друг! Куда ты тычешь? Дай-ка я, — снисходительно сказал таксист. — У меня такой же.
Он встал, включил антенну, повертел ручки, на экране появилось зеленое-зеленое поле, игроки в красных и желтых рубашках, словно радуга в комнате.
Телевизор… И вдруг возникло воспоминание.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Детство… школа… раскрашенная карта мира. Кем быть? Конечно, путешественником, открывателем новых земель. На маленьких черных корабликах плыть по пунктирным линиям из порта в порт.
Но вскоре становится ясным, что вся земля, мысы, острова уже открыты. Я опоздал по крайней мере на сто лет. Даже полюсы открыты и, как оказалось, ничего особенного не представляют, так себе — воображаемая точка… Вот разве в глубь земли заглянуть. Это что значит? Геологом быть?
А может быть, книгу написать, такую, как «Мартин Иден»?
Идут годы, бегут годы, и все чаще я начинаю посматривать на строящиеся здания. Как это такую махину ставят на фундаменты? Почему на одно здание можно часами смотреть, а другое — скучное-скучное?
— Иди, иди отсюда, мальчик! — покрикивают на меня прорабы. — Упадешь куда-нибудь, отвечай за тебя…
Но я упорно прихожу после школы на эту стройку… Почему один кран красный, а другой желтый? Почему один кран движется по рельсам, а у другого гусеницы? Почему…
Наконец прорабу — мрачному большому человеку с длинным рябым лицом — надоело. Он схватил меня за руку:
— Пойдем к твоим папе-маме.
— Их у меня нет, — поспешно сказал я, как бы извиняясь за это. — Только бабушка, но она далеко отсюда.
— Как так? — удивился он. — А у кого ты живешь? Кто тобой командует, уши дерет?
— Никто… Если вы хотите на меня пожаловаться, то повидайте Анастасию Александровну, нашу учительницу, — посоветовал я ему. — Это тут недалеко.
Прораб скупо усмехнулся:
— Учиться, наверное, не хочешь, вот и шатаешься по стройкам, — строго заключает он. — Двойки?
— Нет, Иван Петрович. — Я вынул из портфеля дневник.
— Здо́рово! — похвалил он, разглядывая дневник. — Одни пятерки. А откуда ты знаешь, как меня звать?
— Тут все кричат: «Иван Петрович, раствор!», «Иван Петрович, кирпич!»… — Я остановился, только сейчас заметив, что у прораба один глаз смотрит на меня, а другой в сторону. Как он это делает, спросить?
— Ты что, строителем хочешь быть? — Он выпустил мою руку. — Напрасно, проклятая, парень, работа! Не советую.
Вообще я до сих пор не думал быть строителем, но почему-то сказал:
— Хочу. А почему она проклятая?
— Проклятая! — убежденно повторил он. — Все кричат: строители, высокое звание!.. И все ругают строителей… Ну, иди, иди отсюда, выбирай себе работу полегче. Да и щуплый ты какой-то; строитель знаешь какой должен быть! — один его глаз сердито смотрел на меня, другой наблюдал за кладкой.
Я ушел.
Через неделю, проходя мимо стройки, я увидел в воротах Ивана Петровича. Я все же решил подойти — может, он изменил свое мнение о строительстве. Кроме того, всю неделю я исправно питался, мне казалось, что я поздоровел. Сейчас он не должен называть меня щуплым.
— Ты чего, мальчик?.. А… это ты, Сергей! Ну, заходи. Где ты пропадал?
Я начал было рассказывать, но он перебил меня:
— Так ты окончательно решил стать строителем?
— Да, решил.
— Ну смотри, — угрожающе сказал Иван Петрович. — Наберешься в жизни лиха. Чудак! Учился бы на физика… Лаборатория, белый халатик. Ни тебе административного инспектора, ни главного инженера, черт бы их побрал!
Но видно, мое решение ему понравилось, он подобрел.
— Ладно, приходи к нам.
— Можно? — обрадовался я.
— Что поделаешь, коллеги мы с тобой.
Это мне очень польстило. Теперь почти каждый день я заходил на стройку. До конца первой смены я старался не попадаться на глаза Ивану Петровичу. От жары, приездов разного начальства, громких выкриков каменщиков — все время не хватало раствора — Иван Петрович был очень возбужден и на всех, кто попадался ему под руку, гремел. Только после работы он понемногу приходил в себя.
Стройка была у самой реки. Мы садились на скамейку, и я узнавал интересные вещи: фундаменты нельзя закладывать в мороженый грунт, особенно в глину. Иван Петрович сам видел, как земля при оттаивании выталкивала фундаменты вверх… В Москве земля промерзает на глубину один метр шестьдесят сантиметров, поэтому фундаменты обязательно закладываются на «один восемьдесят».
— А бывает меньше?
— Бывает.
— Что же тогда?
— Трещат стены, вот что тогда! — мрачно говорил Иван Петрович.
— Во всякой земле?
Он подозрительно посмотрел на меня:
— Ты что, читал про это?
Читал я, конечно, совсем другие книги — про войну, поэтому загадочно молчал.
— Ну, раз уж ты такой шустрый, строительные книги читаешь, то извини, парень, я должен уточнить правила. В песках глубина фундамента может быть меньше… — Он усмехнулся. — Только все равно закладывают на метр восемьдесят.
— Почему?
— Возни много. Проектировщики это делают на всякий случай, так спокойнее, а мы, строители… канитель большая, парень. Нужно вызывать из проектной конторы…
— Так это же неправильно!
Иван Петрович гневно поворачивает ко мне лицо. Один глаз его мрачно впивается в меня, а другой угрожает реке.
— Это ты скажи нашему главному инженеру. От него все неправильности идут.
— Хорошо, Иван Петрович, — успокаиваю я его. — Увижу главного инженера… Вы меня познакомите, я ему скажу.
…А на косогоре, оказывается, фундаменты идут ступеньками, все время сохраняя эту самую «глубину промерзания».
— В Москве, — рассказывал Иван Петрович, — очень часто попадаются старые срубы питьевых колодцев, и как раз там, где нужно закладывать фундаменты. Что делать тогда? — строго спрашивает он.
Я не мог ответить на этот вопрос.
— Видишь, — удовлетворенно смеялся он, осторожно хлопая меня по плечу, — не знаешь!
— Нужно их засыпать, — быстро отвечаю я.
— Вот, пенки начинаешь снимать, — говорил он точь-в-точь как наш учитель географии. — Это тебе домашняя задача, Сергей.
Много есть разных фундаментов: у реки чаще всего забивают сваи, а на болоте делают железобетонную плиту. Я, как губка, впитываю в себя эти рассказы.
…Я живу у толстой, но очень подвижной и хлопотливой женщины — Марии Васильевны. Ее муж Андрей, тоже Васильевич, уже год на пенсии. Он высокий, крепкий, у него красивые каштановые волосы. Целый день сидит перед телевизором, а вечером уходит гулять.
Меня он не замечает. Зато Мария Васильевна проявляет крикливую заботливость и, кажется, честно отрабатывает те деньги, которые ей высылает бабушка.
Но мне всегда с ней скучно, кажется, будто вся ее заботливость придуманная, а внутри у нее нет души, пусто-пусто.
Стройка затягивает все сильнее. Я начинаю понимать, что кроме фундаментов, стен и плит, кроме кранов и бульдозеров существуют неизмеримо более сложные вещи — отношения между людьми.
…Идут годы, мчатся годы. Мир сотрясают события, запущен в космос первый спутник, в газетах нарисован земной шар, вокруг него кривые линии движения усатого кусочка металла. (Куда он упадет? Вот бы найти!) Но все так же тихо и размеренно течет жизнь в моей квартире. Сидит перед телевизором Андрей Васильевич, и хлопочет на кухне Мария Васильевна.
Один раз Мария Васильевна, думая, что я сплю, затеяла с мужем разговор обо мне. Она хвастливо высчитывала все выгоды моего пребывания у них на квартире.
Андрей Васильевич, как всегда, молча сидел у телевизора.
— Не люблю, когда чужие люди в доме, — вдруг сказал он… — Но уж раз взяла, то смотри за ним. И потеплее с ним. Или за теплоту не платят?
— Да ты что, Андрюша, уж я-то о нем не забочусь? Даже бабушка его к празднику мне отрез на платье прислала!
Щелкнул переключатель телевизора.
— Наверное, все же не платят, — снова сказал хозяин.
…— Ты не знаешь, Сережа, — как-то спрашивает Мария Васильевна, — почему бабушка уже второй месяц не присылает деньги?
— Не знаю.
Мария Васильевна подозрительно смотрит на меня:
— Нам, Сереженька, трудно, в долг чтобы ты у нас жил. — Она пробует ласково улыбнуться. — Ну ничего, еще недельку можешь у нас пожить… ты не волнуйся.
Вечером через стенку мне слышен разговор:
— Засыпалась ты со своими заработками… Сейчас мальчика будешь держать бесплатно и кормить. — Андрей Васильевич смеется: — Засыпалась.
— А я его, вот увидишь, не придет перевод, отвезу к бабушке.
— Отвезешь?
— Отвезу.
— Вот и хорошо, не люблю я, когда в доме чужие люди…
Потом приходит известие — бабушки больше нет. Никого нет…
Я долго болею, а когда поправляюсь — иду на стройку.
— Где ты так долго пропадал? Похудел, — говорит Иван Петрович.
— Мне нужно на работу.
— А школа?
— Мне бы, Иван Петрович, только месяц, полтора… Долг у меня.
Он смотрит одним глазом:
— Что-нибудь случилось?
— Мне нужно на работу…
Но Миша, бригадир, так участливо расспрашивает меня, что я ему все рассказываю.
— Много ты должен? — спрашивает он.
— Восемьсот за два месяца.
— Много, — задумчиво говорит Миша. Его всегда улыбающееся лицо становится серьезным.
— Мне бы только расплатиться… потом пойду в общежитие.
Я работаю два дня. Вечером приезжает кассирша.
— Ты погуляй на площадке, в конторку не ходи, — говорит Миша.
— Почему?
— Погуляй, Сережа! — повторяет он.
Я долго хожу по площадке. Наконец меня зовут в конторку.
— Тут ребята собрались, — смущенно начинает Миша, — словом, вот тебе восемьсот сорок, рассчитайся… И завтра в школу. Ребята сказали, что на стройке тебе не разрешат работать.
Я молча стою перед ним.
— Ты не бойся, Сергей, — убеждает меня Мишкин напарник Валера, — мы будем платить хозяевам ежемесячно. А это бери…
— Знаешь что, — говорит Миша, — они еще не поверят, пойдем, я им поручусь.
…Миша долго втолковывает хозяйке, сует ей деньги.
— Не знаю, как-то неловко мне, — нерешительно говорит Мария Васильевна. — С другой стороны, трудно нам.
— Вот-вот, хозяюшка, — с облегчением говорит Миша. — Вам двоим трудно, а у нас коллектив… двести человек, — это совсем не трудно.
…Утром на стройку мы идем вместе с Андреем Васильевичем.
— Который бригадир? — спрашивает он.
— Вон тот, высокий, Миша.
Хозяин подходит к бригадиру.
— Ты деньги приносил? — Он протягивает бригадиру деньги. — И больше к нам не ходи.
— Не возьму… почему?
Андрей Васильевич кладет деньги на стену и прижимает кирпичом.
— И чтоб духу твоего не было у меня на квартире, — строго говорит он Мише. — Не люблю на квартире чужих людей… Пошли, Сергей, в школу, — говорит он и силой тащит меня со стройки.
Летом я работал, мне было хорошо, — я считался в этой квартире единственным рабочим человеком, и Мария Васильевна кормила меня покрепче, а самое главное, не повторяла все время жалостливо, что я сирота и бедненький.
В первый раз я, крепко зажав в руке получку — бумажки и монеты, — принес ее Марии Васильевне в кухню.
— Пожалуйста, Мария Васильевна, — протянул я ей руку.
— Ну вот, Сереженька… ну вот! — засуетилась она. — Теперь ты уже взросленький, будешь всегда помогать. Может, яблочка хочешь?.. Сереженька получку принес! — радостно крикнула она мужу, который, по обыкновению, сидел в комнате у телевизора.
— А ну покажи.
Мария Васильевна принесла деньги.
— Сколько тут? — спросил он у меня.
— А ты посчитай, посчитай, Андрюша! Может быть, Сереженька по дороге потерял, — беспокоилась Мария Васильевна.
Хозяин аккуратно расправил смятые бумажки:
— Триста семьдесят три и сорок копеек.
Лицо Марии Васильевны прояснилось.
— Вот молодец, Сереженька, будет на расходы!
Андрей Васильевич покачал головой:
— И не думай. Будем с Сережиной зарплаты на новый телевизор собирать. — Он вынул из буфета деревянную коробку и положил туда деньги. — Запишем триста семьдесят три и сорок копеек.
— А расходы, Андрюша?
— Хватит тебе, вот скупердяга! На одних цветах сколько получаешь!
— Так ведь я с утра до вечера, Андрюша.
— Телевизор-то тебе в дом!
— Да оно, конечно, так, — вздохнула Мария Васильевна.
— Деньги будешь отдавать мне, — приказал Андрей Васильевич.
Телевизор мне даже приснился. Он был совсем новый и так блестел, что резало в глазах. А экран на целых полстены.
— Деньги будешь отдавать мне! — басил он.
— Так я же Андрею Васильевичу… Он приказал.
— Мне, — кричал телевизор. — Все до копейки!
По закону мне еще не разрешалось работать. Но куда-то с письмом поехали Иван Петрович и бригадир Миша. Они выхлопотали мне разрешение работать табельщиком.
Через два дня приехала из конторы кадровичка, полная низкорослая женщина с недоверчивыми глазами. Она проверила табель и, увидев, что по простоте душевной я у рабочих учитывал даже минуты, долго выговаривала прорабу за чудачество — вот взял на ее голову ребенка.
К моему удивлению, Иван Петрович помалкивал, хотя время было послеобеденное и от него попахивало спиртным. Потом ее в сторону отвел Миша, что-то жарко говорил, размахивая руками.
Когда они снова подошли ко мне, ее глаза потеплели.
— Ну вот что, Сергей, как тебя по отчеству? — спросила она.
— По отчеству?
— Ну да, как звали отца? — она опустила глаза.
— Александр.
— Значит, так, Сергей Александрович, брось ты эти минуты, тут не завод, а стройка. Если человек вышел на работу — значит, крути восьмерку…
Кругом одобрительно смеялись.
— Ну как с первой получки, хлопнул, наверно? — спросил меня на следующее утро Миша.
— Что значит «хлопнул»? — не понял я.
Миша рассмеялся:
— Ну, пол-литра взял?.. Опять не понимаешь?.. Ну, выпил на радостях?
— Н-нет.
— Ну хотя бы мороженого от пуза поел?
— Я деньги отдал Андрею Васильевичу… на расходы. — Почему-то я постеснялся сказать, что на телевизор.
— Так и ни десятки не дал тебе, на кино, мороженое?
— Задолжал я много, Миша.
— Жмот он, кулак, одним словом, твой хозяин! — убежденно сказал Миша, и его красивое улыбчатое лицо омрачилось. — Ну ничего, после работы дождись меня.
Помните ли вы, какое это удовольствие — в детстве есть «от пуза» мороженое? Да притом когда через полчаса тебя ждет приключенческая кинокартина.
— Ну это ты, Сергей, напрасно, — говорил мне Миша. Мы прощались после кино, и он хотел всунуть мне в руку деньги. На миг его чудесно прорисованные брови озабоченно сошлись, но в следующий момент он снова улыбался. То есть улыбки не было, лицо было спокойно, но у всех, кто смотрел на него, оставалось впечатление, что он улыбается. — Ну, наверное, ты прав, Сергей, угощение — это товарищ уважение оказывает, а деньги… Ты куда сейчас, домой? Ну, а я пойду погуляю, тут девушка есть одна, Сергей.
Я зашел в магазин, где продавались телевизоры. Цены на них повергли меня в смятение.
Конечно, можно купить «Рекорд», он все же побольше, чем телевизор Андрея Васильевича, но рядом стоял толстый блестящий «Рубин» с большим экраном. От него трудно было оторваться.
Я высчитал — придется на покупку работать весь отпуск да еще не ходить в школу целый месяц.
На стройку пошел монолитный бетон. У меня добавилось работы, я должен был у ворот встречать машины и показывать шоферам, куда ехать.
Все сбились с ног, чтобы вовремя принять самосвалы с серой кашицей из песка, щебня и цемента. Но боже, какое это было удовольствие — через неделю снимать с бетона опалубку! Подходили Иван Петрович, бетонщики. Сбивали подкосы, отвинчивали болты, ломиками отделяли щиты — и вот уже видно зеленоватое, крепкое тело со следами досок.
«Ничего!» — удовлетворенно говорил Иван Петрович или, когда были раковины, чертыхался: «Вот черти, сколько раз я предупреждал!» Один его сердитый глаз смотрел на меня, но я уже привык и точно знал, что обращался он к бетонщикам.
Никогда потом с таким нетерпением я не ждал получки. Вторую, третью зарплату Андрей Васильевич все так же аккуратно пересчитывал, укладывал в деревянную коробочку.
— Шестьсот тридцать один, — говорил он… — Девятьсот девяносто четыре…
Мария Васильевна громко смеялась:
— Ты смотри, Сереженька, целый капитал собрал.
Я регулярно ходил в магазин. Продавцы — высокий неуклюжий парень и девушка — уже привыкли ко мне.
— Ты, парень, не бойся, — насмешливо и вместе с тем покровительственно говорил продавец, — на литровку дашь, будет тебе телевизор, краса и гордость человечества: «Рубин».
— Ты что, с ума сошел? — сердилась девушка. — Как тебя звать?.. Ага, Сережа. Хорошее имя! Будет тебе телевизор, ей-богу, будет, спрячу для тебя на складе.
Я мечтал, что вот придут гости к моим хозяевам:
— Где это вы такой хороший телевизор достали? — спросят они.
— Это Сереженька, наш квартирант, купил, — ответит Мария Васильевна и громко засмеется. Дескать, вот оно как обернулось, не так уж она и прогадала со своим квартирантом.
— Да, это парень со своей зарплаты купил, — подтвердит Андрей Васильевич.
К тому времени, как я должен был получить последнюю зарплату, в магазине остался единственный телевизор. Днем я забежал в магазин.
Продавец с каменным лицом смотрел мимо меня.
— Задержите до завтра, — попросил я его.
Но когда, опустив голову, я вышел из магазина, продавец вдруг окликнул меня:
— Эй ты!.. Да, тебя. Приходи завтра… Буду говорить, что это инвентарь. — Он снисходительно посмотрел на меня: — И откуда у тебя такие деньги?
— Слушай, Сережа, — смущенно обратился ко мне Миша, — тут мой кореш Сеня Волков, слесарь дежурный, денек ему погулять нужно. Так ты ему, пожалуйста, восьмерку в табеле поставь… Хорошо?
— А Иван Петрович? — спросил я, хотя сразу решил выполнить просьбу. — Мише отказать я не мог ни в чем.
— Иван Петрович не заметит.
— Ладно.
Но Иван Петрович заметил. Поначалу он долго кричал, грозился выгнать меня, и Волкова, и этого шалопая Мишку. Вечером приутих немного.
— Постой, — грозно сказал он, когда после работы я хотел тихонько выскользнуть из прорабской. — Ты что же это, решил государство надувать?
— Государство? — удивился я. Нам много рассказывали в школе о государстве, но я представлял его себе этаким холодновато-могучим, для которого ученик — ничего не значащая песчинка.
— Да, государство!
По словам Ивана Петровича, выходит, что я, табельщик Сережа, поставив восьмерку этому лентяю Волкову, ущемил государство, потому что этот подлец Волков не на сдельщине, а на ставке.
Он долго втолковывал мне разницу между сдельщиной и ставкой.
— Стыдно должно быть тебе. Государство тебя учит бесплатно, завтраки утром дает… Вот на работу тебя приняли, хотя не полагалось, а ты прогульщикам восьмерки крутишь!
Я пробовал было заикнуться, что у государства более двухсот миллионов людей и одна восьмерка для него абсолютно ничего не значит, но он закричал:
— Больно ученой ты стал! А если все двести миллионов начнут крутить липовые восьмерки?
Тогда сразу я не нашелся что ответить.
— Иди! — шумел Иван Петрович. — А с зарплаты твоей вычту!
После, уже вечером, я нашел очень простой ответ.
— Иван Петрович, — обратился я к нему на следующий день. — Так не может быть, чтобы все двести миллионов крутили восьмерки… табельщиков же очень мало.
— Ты о чем? — не сразу вспомнил он.
— О вчерашнем разговоре.
Я увидел, что его глаз смотрит в сторону, но это значило, что он смотрел на меня.
— Я думал, что ты меня понял… решил тебя не наказывать, а ты вон что придумал! Так вот, восьмерку с зарплаты сниму. Но если еще раз посмеешь… Смотри у меня!
Вечером я вручил Андрею Васильевичу последнюю получку, урезанную прорабом Иваном Петровичем на двадцать рублей «в пользу государства».
— Тут поменьше, — определил хозяин. — Ну ничего, телевизор завтра пойдем покупать.
— Пораньше бы, Андрей Васильевич, — забеспокоился я. — Там последний телевизор остался.
— Разбужу, — коротко пообещал Андрей Васильевич. В последний раз он включил свой маленький телевизор с линзой.
Я долго не мог заснуть. Почему-то только сейчас вдруг заметил, как жестко спать на маленьком диванчике. Откуда только в эту ночь не вылезали пружины!
Проснулся поздно. И потому, что солнце вышло из-за крыши соседнего дома, я с ужасом понял — сейчас уже больше одиннадцати.
Я вскочил, быстро оделся. Вошел Андрей Васильевич.
— Андрей Васильевич, пойдем скорее в магазин!
— Уже был, — строго сказал он.
— Купили, Андрей Васильевич?
— Купил.
— Где… где, Андрей Васильевич?
Он показал рукой: на стуле висел костюм, на другом — пальто.
— Где же телевизор?
— Это твой костюм, твое пальто. Смотри, ты совсем оборвался…
Я смотрел на него ошалело.
И вдруг я понял все. Не будет Мария Васильевна гордиться своим квартирантом, не будет удивленных гостей, а Андрей Васильевич все так же будет сидеть у своего старенького телевизора.
— Зачем вы это сделали? — плача, кричал я. — Зачем?.. Зачем?..
Я все сильнее рыдал. В этом взрыве, наверное, сказалось и одинокое трудное детство, и жалобные вздохи хозяйки, которая приютила меня, а сейчас не знает, как от меня избавиться.
— Ну что ты, Сергей! — смущенно говорил хозяин. — Неужели ты взаправду мог подумать, что я возьму у тебя деньги на телевизор?
Вошла Мария Васильевна.
— Ты в другой раз, Андрей, так с ребенком не шути, — вдруг впервые за все время строго сказала она мужу.
Она подошла ко мне, жалостливо, тепло обняла:
— Ничего, Сереженька, вот вырастешь — купишь нам телевизор. Вот увидишь, купишь..
Она увела меня на кухню, что-то успокаивающее говорила. И от ее первой искренней ласки, от уюта маленькой чистой кухни, в которой, побулькивая, варился в кастрюле суп, от всей этой домовитости мне становилось легче, но слезы из моих глаз непроизвольно падали на ее руки.
— Ничего, ничего, Сереженька, будет все хорошо, вот увидишь. Ничего, что ты одинешенький… Ты еще всем покажешь… Ты знаешь, какой ты?! Мне бы сына такого… сына. — И вдруг она сама заплакала, судорожно гладя мою голову большой темной рукой.
Много ночей потом мне еще снился телевизор. Не мог я никак успокоиться.
Миша, когда узнал эту историю, пришел к хозяину.
— Тебе чего? — спросил тот.
— Молодец вы, Андрей Васильевич, — похвалил Миша. — Я думал, жмот вы, а вы, оказывается… Вот! — Он поставил на стол бутылку и начал разворачивать пакет с закусками.
— Колбасу убери, не в пивную пришел, а в дом! — приказал хозяин. — Мария! — крикнул он. — Накрой на стол. А выпить с тобой, как тебя… Мишка, кажется? — выпью. Сергей тебя хвалит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Чего печальным стал?! — Таксист кончил есть и встал. — Вот чудак! Тебе только жить и радоваться: квартира новая, телевизор… Для чего отключаешь? Куда ты его?
— Просьба большая… отвезем телевизор в одно место.
— Вот чудак! Зачем?
— Извини, нужно… ДОЛГ У МЕНЯ.
Тетрадь Канарейкина, бога монтажа
Бог монтажа с легкомысленной фамилией Канарейкин приехал к нам весной. Из Москвы!
Как быстро несутся дни нашей стройки! Вот, кажется, только что мы закладывали фундамент. Это было трудной зимой, с реки дул резкий ветер. От этого снег, нарушая все законы, падал не сверху, а несся сбоку. Над строительной площадкой низко висело белое облако пара.
Несогласованные действия одного из непременных участников строительства — погоды — мешали бетонированию. Мы потеряли веру, что когда-нибудь придет весна и кончатся зимние строительные страхи.
Но, к нашему удивлению, весна пришла, и последняя бадья бетона повисла над опалубкой.
Уже по одному этому мы радостно приняли Канарейкина. К тому же он был первый строитель, приехавший к нам из Москвы. Первый! Понимаете, что это значит?
И вот мы сидим за длинным столом. С одной стороны Канарейкин и его помощники — молодые инженеры, с другой — мы. У нас все на самом высоком уровне: на столе блестят бутылки с нарзаном, лежит несколько пачек сигарет. Мы чинно молчим и чувствуем себя почти дипломатами.
Канарейкин, седой, уже пожилой человек, почему-то кажется молодым. Причиной тому умнейшие серые глаза, которые поблескивают из глубоких впадин, брови у него вопросительно подняты вверх. На нем короткий грубошерстный пиджак с аккуратно заштопанной дырочкой на лацкане.
В нарушение этикета мы во все глаза рассматриваем Канарейкина. Притягивает наши взоры, собственно, эта дырочка. Нам непонятно, как это главный инженер целого объединения, и вдруг — заштопанный пиджак.
Канарейкин открывает тетрадь, где красивым бисерным почерком выписаны колонки цифр, и, приветливо улыбаясь, называет сроки монтажа алюминиевых конструкций.
Несмотря на обходительную улыбку, он железно деловит. Настойчиво добивается от нас, чтобы назвали сроки подготовки фронта работ. Все, что мы говорим, он тут же записывает в табличку, которую расчертил еще до совещания. Мы с ужасом наблюдаем, как заполняются все табличные клеточки.
Наконец Канарейкин удовлетворенно захлопывает тетрадку — все длинные и зачастую путаные наши ответы он разместил на половине странички. Он рассказывает, что представлял свое объединение и за границей. Глядя на его тетрадь в твердом синем переплете, мы пытаемся сообразить, сколько страничек он затратил на каждую страну.
Чтобы как-то сбить впечатление от гостей и показать, что и мы не лыком шиты, кое в чем разбираемся, взял слово прораб Беленький, наш главный спорщик.
— Очень, конечно, приятно иметь дело с такими заслуженными монтажниками, которые даже за границей вкалывали, — с определенной дозой иронии начал он. — Но вот много записали. А как же башенные краны? О них и слова не сказали, а краны по меньшей мере месяц рассчитывают…
— Месяц? — любезно спросил Канарейкин. Он пододвинул к себе чертежи здания, посмотрел минуты три, не более. — Вот тут один кран ставить, тут другой, — показал он на плане. — А марку крана запишите, товарищ…
Беленький было по привычке заспорил, но Канарейкин только улыбнулся. (После целая группа проектировщиков рассчитывала установку кранов. Все оказалось правильным. Именно тогда мы прозвали его богом монтажа, или сокращенно — просто «Богом».)
Совещание окончено. Все встают. Мы обмениваемся таким количеством улыбок, что их хватило бы, по меньшей мере, на десять наших оперативок.
Когда гости уходят, некоторое время все озадаченно молчат.
— М-да, — наконец задумчиво произносит начальник строительства, сравнительно молодой человек, одетый специально для встречи в новый синий костюм. — М-да, это не наши монтажники. Назовем друг другу сроки, потом расходимся и тут же их забываем. Эта табличка нам, кажется, боком выйдет.
Хотя, как правило, каждый из нас во всех случаях имеет особое мнение, сейчас все соглашаются.
— А техника безопасности? — спрашивает прораб Беленький. — Если, как говорят не дай бог, что случится с ними, какое-нибудь пустяковое происшествие — палец ушибет, это что будет?
— Да… да…а! — согласно вздыхают все.
— Столовая! — снова произносит начальник строительства. — Что давать им? А?.. Неужели никто не знает? А бытовые и служебные помещения?! Видели в кино, в каких бюро у них сидят инженеры? Нет, — он нервно перебирает очень темными пальцами сигареты, — влипли мы в историю…
…Дни бегут. Ах, как быстро несутся дни нашей стройки! Мы уже начали забывать монтажного бога, его табличку со сроками в тетради и непонятную заштопанную дырочку на пиджаке. И вдруг телеграмма: Канарейкин шлет привет и уведомляет, что через неделю приезжает принимать от нас каркас здания. Он надеется, что мы не забыли о своих обязательствах.
— Где эти обязательства? — гремел на внеочередной оперативке начальник строительства. — Кто из вас, черт побери, записал сроки?
— Сроки? Какие сроки? — невинно спрашивали мы. — Протокола-то не было.
— О боже! — воздел руки наш начальник. — Только ты один видишь, с кем мне приходится работать. Кто будет отвечать за сроки?
Наконец прораб Беленький, выражая наше единодушное мнение, заявил, что раз никто, кроме Канарейкина, не знает об этих сроках, то пусть тот за них и отвечает.
Хорошо, что конструкции в здании рассчитываются с запасом прочности, иначе наша контора рассыпалась бы от воплей начальника. Он кричал, что все мы бюрократы, что назревает крупный конфликт, что он один как перст божий…
Но чем больше он кипятился, тем увереннее и спокойнее становились мы. В перерыве, когда посиневший начальник пил воду, тихо шептали друг другу: «А протокола-то не было… и писем не было… и договора».
Наконец наш начальник откричался и упал в кресло. Мы тоже замолчали, в комнате стало тихо. Нам, привычным к крикам, стало как-то не по себе. Тогда, безусловно, самый смелый из нас — худой, черный прораб Беленький твердо заявил:
— Как уж хотите, кричите не кричите, а вины нашей нет. Сроки мы, припоминается, действительно называли, но раз протокола официального нет, то все это фр-р-р! — при этом он поднял руку и быстро повертел кистью.
Наш начальник вдруг спокойно спросил:
— А что, мы действительно протокола не писали? Ну тогда… — и он улыбнулся.
Дальше оперативка пошла своим ходом.
В назначенный день прибыл Канарейкин с целой свитой инженеров. На этот раз он был в элегантном костюме, без сучка без задоринки. Наш начальник, усадив москвичей, выбежал в приемную и сдавленным голосом отдавал приказания.
Поднялся переполох. Уборщица Нюша спешно вытирала запыленные бутылки с нарзаном, оставшиеся нераскупоренными еще с первой встречи; рысью бежали в контору прорабы; диспетчер, молодой человек с тонкими усиками, метался по комнатам, выпрашивая стаканы и пачки сигарет.
Когда все собрались, наш начальник — на этот раз он был в белой рубашке с короткими рукавами — спросил у Канарейкина, как летелось, какая погода в Москве, здравствуют ли Большой, «Современник», «на Таганке»?
Монтажный бог вежливо ответил и в свою очередь осведомился, как дела на стройке. Начальник уклонился от опасной темы и высказал свое одобрение московским «Спартаком».
У молодых инженеров, наших гостей, зажглись глаза, но Канарейкин, строго посмотрев на них, вынул из портфеля тетрадь в синем переплете.
— Товарищ начальник, — Канарейкин вел пальцем по таблице, — обещал подготовить фронт работы в мае. Сейчас пятое июня… — он посмотрел на своих инженеров.
— Так точно, пятое, — хором повторили они.
— И что же, товарищ начальник выполнил свое обещание?
Начальник удрученно молчал. Тогда поднялся прораб Беленький и тихо спросил:
— Извините, товарищ Канарейкин может показать письмо, протокол, акт, в которых черным по белому написано: месяц май?
Канарейкин отрицательно покачал головой:
— Нет, такого документа не было.
— У меня больше вопросов нет, — торжественно заявил Беленький. — Ясно.
Все молчали.
— Прошу товарищей пояснить, — наконец сказал Канарейкин. — Что значит «ясно»? Оно значит, что раз не было бумаги, то не было обязательства?
— Да, товарищ Канарейкин, — скромно подтвердил Беленький.
Впервые мы заметили на лице Канарейкина растерянность.
— Поэтому, — продолжил Беленький, — мы ваших претензий принять не можем.
Москвичи подавленно молчали.
— Бросьте, Беленький! — вдруг закричал наш начальник. — Некрасиво!.. Я подтверждаю: мы брали такое обязательство. Я из них котлеты сделаю, — показал он на нас пальцем, — но через неделю каркас будет готов. Везите ваших рабочих.
…Московские монтажники приехали в новых синих комбинезонах с яркими нарукавными знаками: «Стальмонтаж». Но комбинезоны скоро пообтерлись. Через месяц москвичей уже нельзя было отличить от наших рабочих.
Только когда приезжал Канарейкин, снова появлялись «стороны». Мы садились по обе стороны стола, бог монтажа вынимал из портфеля тетрадь в синем переплете.
— Ну, Михаил, — обращался он к своему прорабу. — Какие к товарищам претензии?
Михаил, вздыхая, отводил в сторону большие черные глаза и деликатно, чтобы не обидеть нас, говорил:
— Не-небольшая задержка с бетоном… Небольшая! — подчеркивал он.
Бог монтажа очень удивлялся. Как же так, снова нарушены сроки.
Наконец Беленький не выдержал. Он достал где-то бетононасос, дополнительно поставил на каждом этаже малые краны.
— Я этому канареечному богу покажу, где раки зимуют, обязательно! — кричал он на наших оперативках. — Вот увидите! В следующий раз засыпется он со своей тетрадкой.
Когда в очередной раз приехал Канарейкин, Беленький пригласил его посмотреть, как идут дела. Монтажный бог, как был в элегантном костюме, полез по приставной лестнице на самый верх, куда забирались только верхолазы. Все просмотрел и молча прошел в контору.
— Ну? — торжествующе спросил Беленький. — Что теперь скажете?
Канарейкин вынул тетрадь, посмотрел таблицу.
— Ваши работы сделаны на шесть дней раньше…
— Шесть дней! — закричал Беленький. — Что я говорил?
— …Михаил, сколько дополнительно поставлено людей на малые краны и бетононасос? — тихо спросил Канарейкин.
Михаил, как всегда, отвел глаза:
— Двадцать четыре.
— За нарушение ритма работы и связанное с ним увеличение числа рабочих у нас в объединении прорабов снимают, — строго сказал монтажный бог.
Но вот дом смонтирован. Банкет в честь московских строителей. Беленький передает монтажному богу длинный цветастый адрес, над которым он трудился два рабочих дня.
Канарейкин расчувствовался и целовал каждого из нас. Потом он вытащил из портфеля пакет и в свою очередь передал нашему начальнику. В пакете оказалась знаменитая тетрадь, куда монтажный бог записывал наши обязательства.
…С тех пор прошло десять лет, но до сих пор на столе начальника лежит эта тетрадь. И когда на оперативке кто-нибудь из нас дает легкомысленное обещание, начальник кладет руку на тетрадь:
— Ты что, забыл про тетрадь монтажного бога?
Бачок и газировка
У нас на стройке поставили автомат газированной воды — Газировку, как его дружески называли строители.
Через несколько дней Газировка завоевала себе сердца и желудки всех окружающих. Она добросовестно выдавала холодную, к удивлению всех, газированную воду. Даже мальчишки соседних дворов признали ее и ходили на стройку промочить горло после больших футбольных баталий.
Я долго крепился. Еще давным-давно усвоил правило: днем не пить воду, но не выдержал, что поделаешь, объективные условия — июльское солнце.
Газировка промыла стакан, выдала порцию воды и зашипела — спросила: «Хорош…шо?»
Я напился:
— Прекрасная вода, — ответили.
Газировка покраснела. (Это я ясно видел, хотя она была окрашена в малиновый цвет.) И вдруг я вспомнил старый питьевой бачок, который царствовал в довоенные годы на всех стройках.
Он был очень чванлив, этот бачок. Ведь на всех оперативках тогда разбирался вопрос, обеспечены ли бригады бачками?
Он пыжился, раздувая свои оцинкованные бока, требовал, чтобы его носили на руках, и казался себе незаменимым. Но работу свою выполнял плохо: вода в нем была невкусная и теплая, внутри он был ржав и ржавой была кружка, прикрепленная к нему железной цепочкой.
Теперь пришла новая техника, а с нею скромные, знающие свое дело газировки. Как хорошо!
И все же есть еще на стройках самодовольные ржавые бачки. Мало, но есть.
Старший прораб идет в отпуск
— Мне нужен отпуск, — сказал я новому главному инженеру, после того как он вежливо сделал мне выговор за отсутствие у бригад аккордных нарядов, непорядок в складировании и прочие пустяки, на которые в первую очередь обращает внимание новое, и притом молодое, начальство. — Отпуск… Я уже не помню, когда отдыхал.
Я взял из пачки, лежащей на столе, сигаретку и закурил, насмешливо поглядывая на Нового.
Я знал, что вот сейчас у него на лице появится виноватое выражение… Ибо все шли в отпуск: начальники, главные инженеры, монтажники, бухгалтеры. Все, кроме прорабов.
Только недавно было твердо решено: сдам двенадцатиэтажный корпус жилищного кооператива «Вихрь-Один» — и в отпуск.
Сдал.
— А магазин? — виновато спросил начальник.
За магазином начался монтаж нового корпуса уже кооператива «Вихрь-Два». И снова пошла карусель.
…Новый с любопытством посмотрел на меня.
— А при чем тут отпуск? — спросил он.
Я лениво откинулся на спинку кресла. Ну что ему скажешь? Получил чистый нокаут, должен тут же сдаться, а он: «при чем отпуск?» С проектной, наверное, к нам пришел, не знает, что прорабы в отпуск не идут.
— Я устал, — сказал я, разглядывая его, — поэтому аккордных нарядов нет. Ясно?
Новый как будто начал соображать, но, к моему удивлению, на его лице появилась усмешка.
— Вы, уж пожалуйста… из последних сил выпишите наряды, а с вашим отпуском решим в ближайшие дни.
Я встал, взял у него еще одну сигаретку. Что ему такое сказать на прощание? А чего говорить, сам просить меня будет.
У дверей я остановился.
— Буду ждать, — сказал я многозначительно.
— Ждите.
Наряды я, конечно, не выписал, но на второй день ровно в восемь утра в мою конторку прибыл Сергеев, начальник производственного отдела, пижон высшей марки, с такими длинными черными бачками, что они уходили куда-то под подбородок.
— Темушкин, — сказал он растерянно, — приказали тебя заменить, неужели ты все-таки пойдешь в отпуск?
— Да… действуй, — ответил я и сел в сторонке.
Сразу вперегонку зазвонили телефоны, запыхавшись, в прорабскую влетел мастер Владик с известием, что экскаватор порвал какую-то трубу, из которой хлещет вода; еще с порога, грозя страшными карами, одновременно зашли два инспектора: пожарный требовал ускорить очистку этажей, а админинспектор — прекратить очистку. Они сразу сели писать протокол.
Ворвался водитель, он истошно кричал о простое машины.
Сергеев с ужасом смотрел на всех, молча, как рыба, открывая рот, — в руках у него были крепко зажаты две телефонные трубки.
Доконала его многочисленная экскурсионная группа, которая прибыла на стройку в красном автобусе. Сергеев побледнел и как-то странно начал клониться набок.
Наконец я сжалился над ним. Сел за стол и так сказал шоферу:
— Ты, друг, пятнадцать минут простоял и уже кричишь, а паспорт на плиты ты привез? Нет?
Шофер утих, начал божиться, что привезет документ со следующей ездкой.
— Так вот, друг, иди и тихонько-тихонько жди разгрузки, а то поедешь с плитами назад на завод.
Шофер, восхищенно покачивая головой, вышел.
Инспекторов я клятвенно заверил: все, что они требуют, будет сделано сегодня. Они заулыбались, хотя знали, что для этого потребуется самое малое дня три. Но я тоже знал — главное, чтобы инспектор улыбнулся. Правда, админинспектор протянул мне для подписи протокол.
— Вы тут ваши обещания запишите, — сказал он.
— Нет уж, Гаврила Иванович, — почтительно ответил я. — Вы, пожалуйста, без протокола.
— Бывалый ты прораб, Темушкин, — покровительственно сказал инспектор, пряча протокол в сумку.
Мастер Владик как пробка выскочил из прорабской.
— Впредь не лезь ко мне с такими пустяками. Льется вода? Вызывай водопроводный участок, — строго сказал я.
Экскурсантам я так ласково улыбался, что они, несмотря на неполадки на стройке, записали весьма приятный отзыв.
Только бригадиру монтажников Семену я отдал свое время сполна. Тут улыбочками не возьмешь. Это дело.
Через час все утихло. Сергеев немного приободрился, на его круглом побледневшем лице начала появляться краска.
— Видишь, Сергеев, — убежденно сказал я ему, — разве могу я идти в отпуск? Чепуха все это. Пугает он.
И все же в четыре часа дня я был снова вызван к Новому.
— Наряды выписали? — спросил он.
Я утвердительно кивнул головой.
— Хотя вы свое слово не сдержали, нарядов нет, — в глазах Нового я заметил блестящие насмешливые точки, — приказ о вашем отпуске я подписал. С завтрашнего дня…
Я перебил его и умоляюще начал просить оставить меня на работе, буду скучать по стройке.
— Ничего, ничего, — строго сказал он, — все, даже старшие прорабы, должны отдыхать.
…Получил целую кучу денег и советов. Мне рекомендовали взять аккредитив, позаботиться об оснастке для купания. Сметчик Аполлон Бенедиктович вызвал меня во двор (он не доверял секретов крупнопанельному дому), долго разъяснял, как вести себя с администраторами гостиницы.
— Вы их, юноша, измором… измором берите. Не уходите, стойте у конторки. Час, два, и они сдадутся.
Я мрачно слушал. «Влип, — думал я, — никогда в отпуске не был… Что я там, на юге, буду делать?»
— Это мне все известно, — сердито сказал я администратору гостиницы, милой девушке, одетой в белое платье, — вот буду стоять у вашей конторки два часа, тогда номер найдется.
Она ласково улыбнулась:
— Пожалуйста, товарищ… (заглянула в паспорт), товарищ Темушкин, мне будет веселее.
Но я не выдержал и через полчаса, пренебрегая советами Аполлона Бенедиктовича, вышел на улицу.
Все тут было в избытке: синее гладкое море, высокие горы, покрытые кудрявой зеленью. Воздух был так напоен ароматом, так густ, что, казалось, его можно было резать электропилой на блоки. Только кранов почему-то не было.
Вечером в хорошо пригнанном гостиничном механизме что-то случилось, какой-то болтик выскочил.
— Вам повезло, товарищ, — приветливо пропела милая администраторша, — не приехал Голодов.
Я не стал выяснять, кто этот Голодов. Когда администраторша дала мне ключ, показалось, что одновременно она вручила и горы, и море, и набережную, где продавались очень аппетитные пирожки.
На следующий день вечером пьяный от свободы, моря и солнца, прославляя нового главного инженера за отпуск, я добрался до своей комнаты, лег на диван и уснул.
Снился мне Аполлон Бенедиктович и милая девушка-администратор. Сметчик стучал кулаком по столу и кричал на администратора, почему я все же получил комнату, хотя не внял его советам.
Стук усилился. Я открыл глаза. В дверях, виновато улыбаясь, стояла администраторша.
— Ми…лая, как вам рад! — Я вскочил. — Заходите…
Она вошла, закрыв за собой двери.
— Это вам, — сказала она и протянула мне бланк.
Телеграмма содержала короткий приказ:
«Немедленно выезжайте Москву. Пуговицын».
Через открытое окно слышался шум волн. Низко висели большие ликующие звезды. Мягкий, ласковый ветер приносил прохладу и запах моря.
— Наверное, на стройке авария, — медленно сказал я.
В дверь снова постучали. Она медленно приоткрылась. Показался угол чемодана, а потом настороженное лицо какого-то гражданина, напомнившего мне Аполлона Бенедиктовича.
— Подождите, — резко сказала администраторша.
Дверь закрылась.
— Боже, как он мне надоел! — воскликнула она. — Встал у моей конторки и не отходил битых два часа…
Она одарила меня очаровательной улыбкой.
— А вы сейчас уезжаете?
Я кивнул головой.
— Правда? Какой вы милый!
Серое, хмурое небо. Темная, словно застывшая, вода реки. Идет дождь, мелкий, назойливый. Но какое все родное!
— Что случилось? — взволнованно спрашиваю я Нового.
— Вы уж простите, Темушкин. У вас на стройке такое!.. Я убедился — старший прораб не может идти в отпуск. — На его осунувшемся лице появилось виноватое выражение. — Не нужно аккордных нарядов. Вы так и не отдохнули.
Новый сдавался на милость победителя.
Через окно я увидел свою площадку. Работали краны, монтажники ставили панели — все такое близкое, родное…
— Ничего, товарищ Главный, все будет в порядке.
Степан Петрович и Время
Последние два года прошли у нашего главного инженера Степана Петровича в ожесточенных схватках с Временем. Сначала оно подкрадывалось к нему незаметно. Ну, там, пятьдесят семь лет, пятьдесят восемь — можно еще думать, подшучивать над старостью, но пятьдесят девять — это уже безобразие.
Время побелило его волосы, избороздило лицо глубокими морщинами, но он продолжал работать. Мчался вверх по ступенькам на одиннадцатый этаж, рысью бежал к автобусу и энергично ругался с субподрядными организациями.
— Все равно не возьмет меня проклятое, назло ему буду работать, — гремел на оперативках наш главный.
Мы любили его за деловитость и уважительное отношение к нам, прорабам. Все были довольны, что Степан Петрович остается на работе. Было решено отметить его шестидесятилетие.
Спешно на дачу Степана Петровича были откомандированы чертежница Люся и счетовод Афродита Ивановна. Они здорово готовили салаты и, что не менее важно, отлично знали, как сейчас говорят, экономические законы.
В четверг после работы мы прибыли на дачу. Степан Петрович встретил нас у калитки, кланялся и хватал гостя за руку.
— Рад! — восклицал он. — Как это говорят — почтили меня.
Рядом стояла его жена Анастасия Николаевна, худенькая, тихая; скромно опуская глаза, она говорила:
— Милости просим…
Посреди двора был накрыт длинный стол, уставленный тарелками со всевозможными салатами, бутербродами и бутылками. Громко играл магнитофон.
Мы шумно уселись. И вот наступил торжественный момент.
— По…звольте мне, — заикаясь, сказал наш начальник, еще молодой, тощий человек, любивший приезжать на праздники пораньше. — По…по…звольте мне…
Я не буду терять времени на пересказ его речи. Скажу только, что наш начальник справился с заиканием и дальше все пошло гладко.
В конце он заявил:
— Особенно приятно нам, что наш дорогой, наш незабвенный Степан… Степан Петрович остается работать, не бросает нас на произвол плана… Произвол? Не то слово, — строго сказал он. — Словом, ура Степану Петровичу и его милейшей… да, милейшей супруге. Ура!
— Ура…а…а! — закричали мы и двинулись к юбиляру. — Ура!
От наших тостов, громкой музыки и смеха на всех дачах нервничали собаки. Из-за высоких сосен неожиданно выскочила луна и строго, как стройконтролерша Панюшкина, уставилась на нас.
Наконец слово было предоставлено самому юбиляру.
— Рад… рад… — на удивление тихо сказал Степан Петрович.
Он благодарил каждого, начав, как на всех оперативках, с сантехников. Когда очередь дошла до меня, Степан Петрович уже гремел:
— Сдадим, Темушкин, двенадцатиэтажный?
— А чего же, Степан Петрович, — как можно тверже сказал я, — сдадим через три дня!
«Он же еще без крыши», — подмигнула мне луна.
— Все равно сдадим!
Тут поднялась Анастасия Николаевна.
— Степан, — тихо сказала она, — Степан, ты все забыл: музыку, экскурсии. Ведь мы договорились.
Стало тихо, мы все уставились на Степана Петровича.
…Мы огорченно прощались.
— Не вешайте носы, гренадеры! — гремел Степан Петрович, ведя под руку начальника.
— Му-музыка, — лепетал начальник, — эк… эк… черт побери — экскурсии… Счастливый ты, Степан!
Так ушел на пенсию наш главный — Степан Петрович. Так обходным путем добило его хитрое, сильное Время.
На следующий день меня вызвал начальник.
— Занимай место Степана Петровича, — сердито приказал он.
Я нехотя поплелся в кабинет Степана Петровича. Почистил ящики, просмотрел старые сводки и стал ждать. Изредка в дверь заглядывали начальники отделов.
— Сидишь? — улыбаясь, спрашивали они.
— Сижу, — солидно отвечал я. — А как?..
Они исчезали, а я томился от скуки, не зная, что делать.
На третий день дверь резко открылась и в комнату влетел Степан Петрович.
— Степан Петрович, рад! — вскочил я.
— А ну-ка выматывайся отсюда на свою площадку.
— Что случилось, Степан Петрович?
— Оно хотело заставить меня, — гремел Степан Петрович, — слушать радио для домашних хозяек, ездить в пустых трамваях и в рабочее время посещать музеи!
— Кто, Степан Петрович?
— Время… Не выйдет! В котором часу сегодня оперативка?
Так вернулся к нам Степан Петрович. Так было посрамлено глупое, слабое Время.
Милый вор
Триста семьдесят дней работы, одиннадцать сорванных графиков, одна тысяча сто пачек сигарет, выкуренных на оперативных совещаниях, — и вот уже новый больничный корпус построен.
Осталась самая малость, чтобы созвать государственную комиссию.
— Чепуха, осталась че-пу-ха! — напевал я, шагая сразу через две ступеньки.
На пятом этаже я заглянул в палаты… и схватился за сердце: снова исчезли пластмассовые крышки сигнализации. Третий день подряд пропадает ровно пять крышек.
Экстренно было созвано еще одно совещание.
— Опасный вор, — авторитетно заявил практикант Владик. Он ходил на все кинокартины детективного направления и считался у нас специалистом. — Нужно снять отпечатки пальцев.
— Ерунда! — хрипел мастер Агафон Петрович. — Поймать и уши оторвать.
— Капкан! — мрачно предложил механик (когда болят зубы, человек жаждет смерти своих ближних).
Я был за собаку.
— Что вы! — ужаснулась архитектор, милая женщина с глазами мадонны. — Еще покусает его. Знаете что, давайте напишем вору письмо, попросим его…
— Ха-ха-ха, — искренне смеялся Владик.
— Ха-ха-хр, — хрипел мастер Агафон Петрович.
— Ха-ха-ух черт, — схватился за щеку механик.
Я вел совещание, поэтому только солидно улыбнулся.
Но архитектор все же настояла на своем.
«Уважаемый тов. Вор! — написала она чертежным шрифтом на куске ватмана. — Крышки, которые Вы берете, хоть и недорогие, но их трудно достать, а скоро госкомиссия. Пожалуйста, тов. Вор, не трогайте крышек. Мы будем Вам ежедневно оставлять 40 коп. — их стоимость».
Архитектор повесила плакатик и конверт с монетами в коридоре, а я лично запер все двери и прикрепил деревянные дощечки со зловещими сургучными печатями.
Утром печати были целы, но когда мы вошли в коридор, то увидели, что плакат исчез, исчезли и сорок копеек.
— Видите, вот видите! — радовалась архитектор. — Это просто бедненький мальчик. Он, наверное, был голоден…
— Голоден! — хрипел Агафон Петрович. — На поллитру, подлец, собирает.
Как бы то ни было, крышки перестали пропадать. Один раз архитектор оставила вместо сорока копеек целый полтинник. На следующее утро в конверте лежала десятикопеечная монета — сдача.
Большие печальные глаза архитектора начали излучать нежность. «Милый вор» — с того дня называла она похитителя крышек.
Владик и механик, у которого еще больше раздулась щека, сначала не сдавались. Они устроили у конверта с монетами какую-то мудреную сигнализацию, шептались над снимками отпечатков пальцев и, кажется, действительно установили капкан. Но ничего не помогало, вор был неуловим.
Тогда они сдались, я тоже перестал ставить на дверях сургучные печати. Только один Агафон Петрович остался в оппозиции к вору.
— Этот подлец еще нам номер выкинет. Вот посмотрите, на госкомиссии, — хрипел он.
А корпус катился к сдаче. На завтра, двадцать пятое марта, назначили государственную комиссию. Корпус вымыли с ног до головы и у входа повесили плакатик:
Мы провели заключительное совещание, и в последний раз механик (была его очередь) отсчитал в конверт сорок копеек, а архитектор, печально улыбаясь, повесила новый плакатик. Наверное, еще ни один вор не получал за свою деятельность такого ласкового послания. Оно заканчивалось так:
«До свидания, Милый вор! До встречи на следующем корпусе».
Председатель госкомиссии, расплывшийся толстяк, похожий на медузу, удовлетворенно усаживался в кресло, которое мы притащили с другого конца города.
— Неплохо… совсем неплохо корпусик сделали, — ворковал он. — А это что такое?
Посредине стола лежал зеленый конверт. Председатель потянул его к себе, и вдруг из конверта посыпались и покатились по столу монеты.
— Что это такое? — снова, уже грозно, спросил он меня.
Я молчал.
Тогда член комиссии — пожарный — взял конверт. Осторожно, как будто конверт мог воспламениться, обследовал его, вытащил записку и громко прочитал:
«Прочел плакатик — сдаюсь. Возвращаю ваши деньги 40×10=400 копеек».
Все члены комиссии уставились на меня.
Я молчал.
— Это наш Милый вор написал, — поднялась архитектор и ласково-печально улыбнулась комиссии.
Телевизор
Мы внесли тяжелую коробку в квартиру.
— Помочь? — спросил таксист, молодой расторопный парень, веселый и ушлый.
— Будь добр!
Он быстро снял крышку ящика, мы вынули телевизор и поставили на столик.
— Ого! — одобрительно и вместе с тем покровительственно произнес он. — «Рубин», цветной! Первый, наверное, у тебя?
— Первый.
Таксист осмотрелся:
— И квартира ничего. Новая, наверное?
— Новая.
Пока я торопливо варил кофе и готовил бутерброды, он расхаживал по комнате, критически осматривая обстановку.
— Не буду я есть, план нужно делать… А кем работаешь?
— Прорабом.
Но когда я поставил все на стол, он сел.
— Ну, если уж очень просишь. Только простой машины за твой счет. Подключи телевизор, моя команда играет.
Я включил телевизор, проводка была сделана еще вчера, но провод антенны не знал, куда девать.
— Эх, друг! Куда ты тычешь? Дай-ка я, — снисходительно сказал таксист. — У меня такой же.
Он встал, включил антенну, повертел ручки, на экране появилось зеленое-зеленое поле, игроки в красных и желтых рубашках, словно радуга в комнате.
Телевизор… И вдруг возникло воспоминание.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Детство… школа… раскрашенная карта мира. Кем быть? Конечно, путешественником, открывателем новых земель. На маленьких черных корабликах плыть по пунктирным линиям из порта в порт.
Но вскоре становится ясным, что вся земля, мысы, острова уже открыты. Я опоздал по крайней мере на сто лет. Даже полюсы открыты и, как оказалось, ничего особенного не представляют, так себе — воображаемая точка… Вот разве в глубь земли заглянуть. Это что значит? Геологом быть?
А может быть, книгу написать, такую, как «Мартин Иден»?
Идут годы, бегут годы, и все чаще я начинаю посматривать на строящиеся здания. Как это такую махину ставят на фундаменты? Почему на одно здание можно часами смотреть, а другое — скучное-скучное?
— Иди, иди отсюда, мальчик! — покрикивают на меня прорабы. — Упадешь куда-нибудь, отвечай за тебя…
Но я упорно прихожу после школы на эту стройку… Почему один кран красный, а другой желтый? Почему один кран движется по рельсам, а у другого гусеницы? Почему…
Наконец прорабу — мрачному большому человеку с длинным рябым лицом — надоело. Он схватил меня за руку:
— Пойдем к твоим папе-маме.
— Их у меня нет, — поспешно сказал я, как бы извиняясь за это. — Только бабушка, но она далеко отсюда.
— Как так? — удивился он. — А у кого ты живешь? Кто тобой командует, уши дерет?
— Никто… Если вы хотите на меня пожаловаться, то повидайте Анастасию Александровну, нашу учительницу, — посоветовал я ему. — Это тут недалеко.
Прораб скупо усмехнулся:
— Учиться, наверное, не хочешь, вот и шатаешься по стройкам, — строго заключает он. — Двойки?
— Нет, Иван Петрович. — Я вынул из портфеля дневник.
— Здо́рово! — похвалил он, разглядывая дневник. — Одни пятерки. А откуда ты знаешь, как меня звать?
— Тут все кричат: «Иван Петрович, раствор!», «Иван Петрович, кирпич!»… — Я остановился, только сейчас заметив, что у прораба один глаз смотрит на меня, а другой в сторону. Как он это делает, спросить?
— Ты что, строителем хочешь быть? — Он выпустил мою руку. — Напрасно, проклятая, парень, работа! Не советую.
Вообще я до сих пор не думал быть строителем, но почему-то сказал:
— Хочу. А почему она проклятая?
— Проклятая! — убежденно повторил он. — Все кричат: строители, высокое звание!.. И все ругают строителей… Ну, иди, иди отсюда, выбирай себе работу полегче. Да и щуплый ты какой-то; строитель знаешь какой должен быть! — один его глаз сердито смотрел на меня, другой наблюдал за кладкой.
Я ушел.
Через неделю, проходя мимо стройки, я увидел в воротах Ивана Петровича. Я все же решил подойти — может, он изменил свое мнение о строительстве. Кроме того, всю неделю я исправно питался, мне казалось, что я поздоровел. Сейчас он не должен называть меня щуплым.
— Ты чего, мальчик?.. А… это ты, Сергей! Ну, заходи. Где ты пропадал?
Я начал было рассказывать, но он перебил меня:
— Так ты окончательно решил стать строителем?
— Да, решил.
— Ну смотри, — угрожающе сказал Иван Петрович. — Наберешься в жизни лиха. Чудак! Учился бы на физика… Лаборатория, белый халатик. Ни тебе административного инспектора, ни главного инженера, черт бы их побрал!
Но видно, мое решение ему понравилось, он подобрел.
— Ладно, приходи к нам.
— Можно? — обрадовался я.
— Что поделаешь, коллеги мы с тобой.
Это мне очень польстило. Теперь почти каждый день я заходил на стройку. До конца первой смены я старался не попадаться на глаза Ивану Петровичу. От жары, приездов разного начальства, громких выкриков каменщиков — все время не хватало раствора — Иван Петрович был очень возбужден и на всех, кто попадался ему под руку, гремел. Только после работы он понемногу приходил в себя.
Стройка была у самой реки. Мы садились на скамейку, и я узнавал интересные вещи: фундаменты нельзя закладывать в мороженый грунт, особенно в глину. Иван Петрович сам видел, как земля при оттаивании выталкивала фундаменты вверх… В Москве земля промерзает на глубину один метр шестьдесят сантиметров, поэтому фундаменты обязательно закладываются на «один восемьдесят».
— А бывает меньше?
— Бывает.
— Что же тогда?
— Трещат стены, вот что тогда! — мрачно говорил Иван Петрович.
— Во всякой земле?
Он подозрительно посмотрел на меня:
— Ты что, читал про это?
Читал я, конечно, совсем другие книги — про войну, поэтому загадочно молчал.
— Ну, раз уж ты такой шустрый, строительные книги читаешь, то извини, парень, я должен уточнить правила. В песках глубина фундамента может быть меньше… — Он усмехнулся. — Только все равно закладывают на метр восемьдесят.
— Почему?
— Возни много. Проектировщики это делают на всякий случай, так спокойнее, а мы, строители… канитель большая, парень. Нужно вызывать из проектной конторы…
— Так это же неправильно!
Иван Петрович гневно поворачивает ко мне лицо. Один глаз его мрачно впивается в меня, а другой угрожает реке.
— Это ты скажи нашему главному инженеру. От него все неправильности идут.
— Хорошо, Иван Петрович, — успокаиваю я его. — Увижу главного инженера… Вы меня познакомите, я ему скажу.
…А на косогоре, оказывается, фундаменты идут ступеньками, все время сохраняя эту самую «глубину промерзания».
— В Москве, — рассказывал Иван Петрович, — очень часто попадаются старые срубы питьевых колодцев, и как раз там, где нужно закладывать фундаменты. Что делать тогда? — строго спрашивает он.
Я не мог ответить на этот вопрос.
— Видишь, — удовлетворенно смеялся он, осторожно хлопая меня по плечу, — не знаешь!
— Нужно их засыпать, — быстро отвечаю я.
— Вот, пенки начинаешь снимать, — говорил он точь-в-точь как наш учитель географии. — Это тебе домашняя задача, Сергей.
Много есть разных фундаментов: у реки чаще всего забивают сваи, а на болоте делают железобетонную плиту. Я, как губка, впитываю в себя эти рассказы.
…Я живу у толстой, но очень подвижной и хлопотливой женщины — Марии Васильевны. Ее муж Андрей, тоже Васильевич, уже год на пенсии. Он высокий, крепкий, у него красивые каштановые волосы. Целый день сидит перед телевизором, а вечером уходит гулять.
Меня он не замечает. Зато Мария Васильевна проявляет крикливую заботливость и, кажется, честно отрабатывает те деньги, которые ей высылает бабушка.
Но мне всегда с ней скучно, кажется, будто вся ее заботливость придуманная, а внутри у нее нет души, пусто-пусто.
Стройка затягивает все сильнее. Я начинаю понимать, что кроме фундаментов, стен и плит, кроме кранов и бульдозеров существуют неизмеримо более сложные вещи — отношения между людьми.
…Идут годы, мчатся годы. Мир сотрясают события, запущен в космос первый спутник, в газетах нарисован земной шар, вокруг него кривые линии движения усатого кусочка металла. (Куда он упадет? Вот бы найти!) Но все так же тихо и размеренно течет жизнь в моей квартире. Сидит перед телевизором Андрей Васильевич, и хлопочет на кухне Мария Васильевна.
Один раз Мария Васильевна, думая, что я сплю, затеяла с мужем разговор обо мне. Она хвастливо высчитывала все выгоды моего пребывания у них на квартире.
Андрей Васильевич, как всегда, молча сидел у телевизора.
— Не люблю, когда чужие люди в доме, — вдруг сказал он… — Но уж раз взяла, то смотри за ним. И потеплее с ним. Или за теплоту не платят?
— Да ты что, Андрюша, уж я-то о нем не забочусь? Даже бабушка его к празднику мне отрез на платье прислала!
Щелкнул переключатель телевизора.
— Наверное, все же не платят, — снова сказал хозяин.
…— Ты не знаешь, Сережа, — как-то спрашивает Мария Васильевна, — почему бабушка уже второй месяц не присылает деньги?
— Не знаю.
Мария Васильевна подозрительно смотрит на меня:
— Нам, Сереженька, трудно, в долг чтобы ты у нас жил. — Она пробует ласково улыбнуться. — Ну ничего, еще недельку можешь у нас пожить… ты не волнуйся.
Вечером через стенку мне слышен разговор:
— Засыпалась ты со своими заработками… Сейчас мальчика будешь держать бесплатно и кормить. — Андрей Васильевич смеется: — Засыпалась.
— А я его, вот увидишь, не придет перевод, отвезу к бабушке.
— Отвезешь?
— Отвезу.
— Вот и хорошо, не люблю я, когда в доме чужие люди…
Потом приходит известие — бабушки больше нет. Никого нет…
Я долго болею, а когда поправляюсь — иду на стройку.
— Где ты так долго пропадал? Похудел, — говорит Иван Петрович.
— Мне нужно на работу.
— А школа?
— Мне бы, Иван Петрович, только месяц, полтора… Долг у меня.
Он смотрит одним глазом:
— Что-нибудь случилось?
— Мне нужно на работу…
Но Миша, бригадир, так участливо расспрашивает меня, что я ему все рассказываю.
— Много ты должен? — спрашивает он.
— Восемьсот за два месяца.
— Много, — задумчиво говорит Миша. Его всегда улыбающееся лицо становится серьезным.
— Мне бы только расплатиться… потом пойду в общежитие.
Я работаю два дня. Вечером приезжает кассирша.
— Ты погуляй на площадке, в конторку не ходи, — говорит Миша.
— Почему?
— Погуляй, Сережа! — повторяет он.
Я долго хожу по площадке. Наконец меня зовут в конторку.
— Тут ребята собрались, — смущенно начинает Миша, — словом, вот тебе восемьсот сорок, рассчитайся… И завтра в школу. Ребята сказали, что на стройке тебе не разрешат работать.
Я молча стою перед ним.
— Ты не бойся, Сергей, — убеждает меня Мишкин напарник Валера, — мы будем платить хозяевам ежемесячно. А это бери…
— Знаешь что, — говорит Миша, — они еще не поверят, пойдем, я им поручусь.
…Миша долго втолковывает хозяйке, сует ей деньги.
— Не знаю, как-то неловко мне, — нерешительно говорит Мария Васильевна. — С другой стороны, трудно нам.
— Вот-вот, хозяюшка, — с облегчением говорит Миша. — Вам двоим трудно, а у нас коллектив… двести человек, — это совсем не трудно.
…Утром на стройку мы идем вместе с Андреем Васильевичем.
— Который бригадир? — спрашивает он.
— Вон тот, высокий, Миша.
Хозяин подходит к бригадиру.
— Ты деньги приносил? — Он протягивает бригадиру деньги. — И больше к нам не ходи.
— Не возьму… почему?
Андрей Васильевич кладет деньги на стену и прижимает кирпичом.
— И чтоб духу твоего не было у меня на квартире, — строго говорит он Мише. — Не люблю на квартире чужих людей… Пошли, Сергей, в школу, — говорит он и силой тащит меня со стройки.
Летом я работал, мне было хорошо, — я считался в этой квартире единственным рабочим человеком, и Мария Васильевна кормила меня покрепче, а самое главное, не повторяла все время жалостливо, что я сирота и бедненький.
В первый раз я, крепко зажав в руке получку — бумажки и монеты, — принес ее Марии Васильевне в кухню.
— Пожалуйста, Мария Васильевна, — протянул я ей руку.
— Ну вот, Сереженька… ну вот! — засуетилась она. — Теперь ты уже взросленький, будешь всегда помогать. Может, яблочка хочешь?.. Сереженька получку принес! — радостно крикнула она мужу, который, по обыкновению, сидел в комнате у телевизора.
— А ну покажи.
Мария Васильевна принесла деньги.
— Сколько тут? — спросил он у меня.
— А ты посчитай, посчитай, Андрюша! Может быть, Сереженька по дороге потерял, — беспокоилась Мария Васильевна.
Хозяин аккуратно расправил смятые бумажки:
— Триста семьдесят три и сорок копеек.
Лицо Марии Васильевны прояснилось.
— Вот молодец, Сереженька, будет на расходы!
Андрей Васильевич покачал головой:
— И не думай. Будем с Сережиной зарплаты на новый телевизор собирать. — Он вынул из буфета деревянную коробку и положил туда деньги. — Запишем триста семьдесят три и сорок копеек.
— А расходы, Андрюша?
— Хватит тебе, вот скупердяга! На одних цветах сколько получаешь!
— Так ведь я с утра до вечера, Андрюша.
— Телевизор-то тебе в дом!
— Да оно, конечно, так, — вздохнула Мария Васильевна.
— Деньги будешь отдавать мне, — приказал Андрей Васильевич.
Телевизор мне даже приснился. Он был совсем новый и так блестел, что резало в глазах. А экран на целых полстены.
— Деньги будешь отдавать мне! — басил он.
— Так я же Андрею Васильевичу… Он приказал.
— Мне, — кричал телевизор. — Все до копейки!
По закону мне еще не разрешалось работать. Но куда-то с письмом поехали Иван Петрович и бригадир Миша. Они выхлопотали мне разрешение работать табельщиком.
Через два дня приехала из конторы кадровичка, полная низкорослая женщина с недоверчивыми глазами. Она проверила табель и, увидев, что по простоте душевной я у рабочих учитывал даже минуты, долго выговаривала прорабу за чудачество — вот взял на ее голову ребенка.
К моему удивлению, Иван Петрович помалкивал, хотя время было послеобеденное и от него попахивало спиртным. Потом ее в сторону отвел Миша, что-то жарко говорил, размахивая руками.
Когда они снова подошли ко мне, ее глаза потеплели.
— Ну вот что, Сергей, как тебя по отчеству? — спросила она.
— По отчеству?
— Ну да, как звали отца? — она опустила глаза.
— Александр.
— Значит, так, Сергей Александрович, брось ты эти минуты, тут не завод, а стройка. Если человек вышел на работу — значит, крути восьмерку…
Кругом одобрительно смеялись.
— Ну как с первой получки, хлопнул, наверно? — спросил меня на следующее утро Миша.
— Что значит «хлопнул»? — не понял я.
Миша рассмеялся:
— Ну, пол-литра взял?.. Опять не понимаешь?.. Ну, выпил на радостях?
— Н-нет.
— Ну хотя бы мороженого от пуза поел?
— Я деньги отдал Андрею Васильевичу… на расходы. — Почему-то я постеснялся сказать, что на телевизор.
— Так и ни десятки не дал тебе, на кино, мороженое?
— Задолжал я много, Миша.
— Жмот он, кулак, одним словом, твой хозяин! — убежденно сказал Миша, и его красивое улыбчатое лицо омрачилось. — Ну ничего, после работы дождись меня.
Помните ли вы, какое это удовольствие — в детстве есть «от пуза» мороженое? Да притом когда через полчаса тебя ждет приключенческая кинокартина.
— Ну это ты, Сергей, напрасно, — говорил мне Миша. Мы прощались после кино, и он хотел всунуть мне в руку деньги. На миг его чудесно прорисованные брови озабоченно сошлись, но в следующий момент он снова улыбался. То есть улыбки не было, лицо было спокойно, но у всех, кто смотрел на него, оставалось впечатление, что он улыбается. — Ну, наверное, ты прав, Сергей, угощение — это товарищ уважение оказывает, а деньги… Ты куда сейчас, домой? Ну, а я пойду погуляю, тут девушка есть одна, Сергей.
Я зашел в магазин, где продавались телевизоры. Цены на них повергли меня в смятение.
Конечно, можно купить «Рекорд», он все же побольше, чем телевизор Андрея Васильевича, но рядом стоял толстый блестящий «Рубин» с большим экраном. От него трудно было оторваться.
Я высчитал — придется на покупку работать весь отпуск да еще не ходить в школу целый месяц.
На стройку пошел монолитный бетон. У меня добавилось работы, я должен был у ворот встречать машины и показывать шоферам, куда ехать.
Все сбились с ног, чтобы вовремя принять самосвалы с серой кашицей из песка, щебня и цемента. Но боже, какое это было удовольствие — через неделю снимать с бетона опалубку! Подходили Иван Петрович, бетонщики. Сбивали подкосы, отвинчивали болты, ломиками отделяли щиты — и вот уже видно зеленоватое, крепкое тело со следами досок.
«Ничего!» — удовлетворенно говорил Иван Петрович или, когда были раковины, чертыхался: «Вот черти, сколько раз я предупреждал!» Один его сердитый глаз смотрел на меня, но я уже привык и точно знал, что обращался он к бетонщикам.
Никогда потом с таким нетерпением я не ждал получки. Вторую, третью зарплату Андрей Васильевич все так же аккуратно пересчитывал, укладывал в деревянную коробочку.
— Шестьсот тридцать один, — говорил он… — Девятьсот девяносто четыре…
Мария Васильевна громко смеялась:
— Ты смотри, Сереженька, целый капитал собрал.
Я регулярно ходил в магазин. Продавцы — высокий неуклюжий парень и девушка — уже привыкли ко мне.
— Ты, парень, не бойся, — насмешливо и вместе с тем покровительственно говорил продавец, — на литровку дашь, будет тебе телевизор, краса и гордость человечества: «Рубин».
— Ты что, с ума сошел? — сердилась девушка. — Как тебя звать?.. Ага, Сережа. Хорошее имя! Будет тебе телевизор, ей-богу, будет, спрячу для тебя на складе.
Я мечтал, что вот придут гости к моим хозяевам:
— Где это вы такой хороший телевизор достали? — спросят они.
— Это Сереженька, наш квартирант, купил, — ответит Мария Васильевна и громко засмеется. Дескать, вот оно как обернулось, не так уж она и прогадала со своим квартирантом.
— Да, это парень со своей зарплаты купил, — подтвердит Андрей Васильевич.
К тому времени, как я должен был получить последнюю зарплату, в магазине остался единственный телевизор. Днем я забежал в магазин.
Продавец с каменным лицом смотрел мимо меня.
— Задержите до завтра, — попросил я его.
Но когда, опустив голову, я вышел из магазина, продавец вдруг окликнул меня:
— Эй ты!.. Да, тебя. Приходи завтра… Буду говорить, что это инвентарь. — Он снисходительно посмотрел на меня: — И откуда у тебя такие деньги?
— Слушай, Сережа, — смущенно обратился ко мне Миша, — тут мой кореш Сеня Волков, слесарь дежурный, денек ему погулять нужно. Так ты ему, пожалуйста, восьмерку в табеле поставь… Хорошо?
— А Иван Петрович? — спросил я, хотя сразу решил выполнить просьбу. — Мише отказать я не мог ни в чем.
— Иван Петрович не заметит.
— Ладно.
Но Иван Петрович заметил. Поначалу он долго кричал, грозился выгнать меня, и Волкова, и этого шалопая Мишку. Вечером приутих немного.
— Постой, — грозно сказал он, когда после работы я хотел тихонько выскользнуть из прорабской. — Ты что же это, решил государство надувать?
— Государство? — удивился я. Нам много рассказывали в школе о государстве, но я представлял его себе этаким холодновато-могучим, для которого ученик — ничего не значащая песчинка.
— Да, государство!
По словам Ивана Петровича, выходит, что я, табельщик Сережа, поставив восьмерку этому лентяю Волкову, ущемил государство, потому что этот подлец Волков не на сдельщине, а на ставке.
Он долго втолковывал мне разницу между сдельщиной и ставкой.
— Стыдно должно быть тебе. Государство тебя учит бесплатно, завтраки утром дает… Вот на работу тебя приняли, хотя не полагалось, а ты прогульщикам восьмерки крутишь!
Я пробовал было заикнуться, что у государства более двухсот миллионов людей и одна восьмерка для него абсолютно ничего не значит, но он закричал:
— Больно ученой ты стал! А если все двести миллионов начнут крутить липовые восьмерки?
Тогда сразу я не нашелся что ответить.
— Иди! — шумел Иван Петрович. — А с зарплаты твоей вычту!
После, уже вечером, я нашел очень простой ответ.
— Иван Петрович, — обратился я к нему на следующий день. — Так не может быть, чтобы все двести миллионов крутили восьмерки… табельщиков же очень мало.
— Ты о чем? — не сразу вспомнил он.
— О вчерашнем разговоре.
Я увидел, что его глаз смотрит в сторону, но это значило, что он смотрел на меня.
— Я думал, что ты меня понял… решил тебя не наказывать, а ты вон что придумал! Так вот, восьмерку с зарплаты сниму. Но если еще раз посмеешь… Смотри у меня!
Вечером я вручил Андрею Васильевичу последнюю получку, урезанную прорабом Иваном Петровичем на двадцать рублей «в пользу государства».
— Тут поменьше, — определил хозяин. — Ну ничего, телевизор завтра пойдем покупать.
— Пораньше бы, Андрей Васильевич, — забеспокоился я. — Там последний телевизор остался.
— Разбужу, — коротко пообещал Андрей Васильевич. В последний раз он включил свой маленький телевизор с линзой.
Я долго не мог заснуть. Почему-то только сейчас вдруг заметил, как жестко спать на маленьком диванчике. Откуда только в эту ночь не вылезали пружины!
Проснулся поздно. И потому, что солнце вышло из-за крыши соседнего дома, я с ужасом понял — сейчас уже больше одиннадцати.
Я вскочил, быстро оделся. Вошел Андрей Васильевич.
— Андрей Васильевич, пойдем скорее в магазин!
— Уже был, — строго сказал он.
— Купили, Андрей Васильевич?
— Купил.
— Где… где, Андрей Васильевич?
Он показал рукой: на стуле висел костюм, на другом — пальто.
— Где же телевизор?
— Это твой костюм, твое пальто. Смотри, ты совсем оборвался…
Я смотрел на него ошалело.
И вдруг я понял все. Не будет Мария Васильевна гордиться своим квартирантом, не будет удивленных гостей, а Андрей Васильевич все так же будет сидеть у своего старенького телевизора.
— Зачем вы это сделали? — плача, кричал я. — Зачем?.. Зачем?..
Я все сильнее рыдал. В этом взрыве, наверное, сказалось и одинокое трудное детство, и жалобные вздохи хозяйки, которая приютила меня, а сейчас не знает, как от меня избавиться.
— Ну что ты, Сергей! — смущенно говорил хозяин. — Неужели ты взаправду мог подумать, что я возьму у тебя деньги на телевизор?
Вошла Мария Васильевна.
— Ты в другой раз, Андрей, так с ребенком не шути, — вдруг впервые за все время строго сказала она мужу.
Она подошла ко мне, жалостливо, тепло обняла:
— Ничего, Сереженька, вот вырастешь — купишь нам телевизор. Вот увидишь, купишь..
Она увела меня на кухню, что-то успокаивающее говорила. И от ее первой искренней ласки, от уюта маленькой чистой кухни, в которой, побулькивая, варился в кастрюле суп, от всей этой домовитости мне становилось легче, но слезы из моих глаз непроизвольно падали на ее руки.
— Ничего, ничего, Сереженька, будет все хорошо, вот увидишь. Ничего, что ты одинешенький… Ты еще всем покажешь… Ты знаешь, какой ты?! Мне бы сына такого… сына. — И вдруг она сама заплакала, судорожно гладя мою голову большой темной рукой.
Много ночей потом мне еще снился телевизор. Не мог я никак успокоиться.
Миша, когда узнал эту историю, пришел к хозяину.
— Тебе чего? — спросил тот.
— Молодец вы, Андрей Васильевич, — похвалил Миша. — Я думал, жмот вы, а вы, оказывается… Вот! — Он поставил на стол бутылку и начал разворачивать пакет с закусками.
— Колбасу убери, не в пивную пришел, а в дом! — приказал хозяин. — Мария! — крикнул он. — Накрой на стол. А выпить с тобой, как тебя… Мишка, кажется? — выпью. Сергей тебя хвалит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Чего печальным стал?! — Таксист кончил есть и встал. — Вот чудак! Тебе только жить и радоваться: квартира новая, телевизор… Для чего отключаешь? Куда ты его?
— Просьба большая… отвезем телевизор в одно место.
— Вот чудак! Зачем?
— Извини, нужно… ДОЛГ У МЕНЯ.
Тетрадь Канарейкина, бога монтажа
Бог монтажа с легкомысленной фамилией Канарейкин приехал к нам весной. Из Москвы!
Как быстро несутся дни нашей стройки! Вот, кажется, только что мы закладывали фундамент. Это было трудной зимой, с реки дул резкий ветер. От этого снег, нарушая все законы, падал не сверху, а несся сбоку. Над строительной площадкой низко висело белое облако пара.
Несогласованные действия одного из непременных участников строительства — погоды — мешали бетонированию. Мы потеряли веру, что когда-нибудь придет весна и кончатся зимние строительные страхи.
Но, к нашему удивлению, весна пришла, и последняя бадья бетона повисла над опалубкой.
Уже по одному этому мы радостно приняли Канарейкина. К тому же он был первый строитель, приехавший к нам из Москвы. Первый! Понимаете, что это значит?
И вот мы сидим за длинным столом. С одной стороны Канарейкин и его помощники — молодые инженеры, с другой — мы. У нас все на самом высоком уровне: на столе блестят бутылки с нарзаном, лежит несколько пачек сигарет. Мы чинно молчим и чувствуем себя почти дипломатами.
Канарейкин, седой, уже пожилой человек, почему-то кажется молодым. Причиной тому умнейшие серые глаза, которые поблескивают из глубоких впадин, брови у него вопросительно подняты вверх. На нем короткий грубошерстный пиджак с аккуратно заштопанной дырочкой на лацкане.
В нарушение этикета мы во все глаза рассматриваем Канарейкина. Притягивает наши взоры, собственно, эта дырочка. Нам непонятно, как это главный инженер целого объединения, и вдруг — заштопанный пиджак.
Канарейкин открывает тетрадь, где красивым бисерным почерком выписаны колонки цифр, и, приветливо улыбаясь, называет сроки монтажа алюминиевых конструкций.
Несмотря на обходительную улыбку, он железно деловит. Настойчиво добивается от нас, чтобы назвали сроки подготовки фронта работ. Все, что мы говорим, он тут же записывает в табличку, которую расчертил еще до совещания. Мы с ужасом наблюдаем, как заполняются все табличные клеточки.
Наконец Канарейкин удовлетворенно захлопывает тетрадку — все длинные и зачастую путаные наши ответы он разместил на половине странички. Он рассказывает, что представлял свое объединение и за границей. Глядя на его тетрадь в твердом синем переплете, мы пытаемся сообразить, сколько страничек он затратил на каждую страну.
Чтобы как-то сбить впечатление от гостей и показать, что и мы не лыком шиты, кое в чем разбираемся, взял слово прораб Беленький, наш главный спорщик.
— Очень, конечно, приятно иметь дело с такими заслуженными монтажниками, которые даже за границей вкалывали, — с определенной дозой иронии начал он. — Но вот много записали. А как же башенные краны? О них и слова не сказали, а краны по меньшей мере месяц рассчитывают…
— Месяц? — любезно спросил Канарейкин. Он пододвинул к себе чертежи здания, посмотрел минуты три, не более. — Вот тут один кран ставить, тут другой, — показал он на плане. — А марку крана запишите, товарищ…
Беленький было по привычке заспорил, но Канарейкин только улыбнулся. (После целая группа проектировщиков рассчитывала установку кранов. Все оказалось правильным. Именно тогда мы прозвали его богом монтажа, или сокращенно — просто «Богом».)
Совещание окончено. Все встают. Мы обмениваемся таким количеством улыбок, что их хватило бы, по меньшей мере, на десять наших оперативок.
Когда гости уходят, некоторое время все озадаченно молчат.
— М-да, — наконец задумчиво произносит начальник строительства, сравнительно молодой человек, одетый специально для встречи в новый синий костюм. — М-да, это не наши монтажники. Назовем друг другу сроки, потом расходимся и тут же их забываем. Эта табличка нам, кажется, боком выйдет.
Хотя, как правило, каждый из нас во всех случаях имеет особое мнение, сейчас все соглашаются.
— А техника безопасности? — спрашивает прораб Беленький. — Если, как говорят не дай бог, что случится с ними, какое-нибудь пустяковое происшествие — палец ушибет, это что будет?
— Да… да…а! — согласно вздыхают все.
— Столовая! — снова произносит начальник строительства. — Что давать им? А?.. Неужели никто не знает? А бытовые и служебные помещения?! Видели в кино, в каких бюро у них сидят инженеры? Нет, — он нервно перебирает очень темными пальцами сигареты, — влипли мы в историю…
…Дни бегут. Ах, как быстро несутся дни нашей стройки! Мы уже начали забывать монтажного бога, его табличку со сроками в тетради и непонятную заштопанную дырочку на пиджаке. И вдруг телеграмма: Канарейкин шлет привет и уведомляет, что через неделю приезжает принимать от нас каркас здания. Он надеется, что мы не забыли о своих обязательствах.
— Где эти обязательства? — гремел на внеочередной оперативке начальник строительства. — Кто из вас, черт побери, записал сроки?
— Сроки? Какие сроки? — невинно спрашивали мы. — Протокола-то не было.
— О боже! — воздел руки наш начальник. — Только ты один видишь, с кем мне приходится работать. Кто будет отвечать за сроки?
Наконец прораб Беленький, выражая наше единодушное мнение, заявил, что раз никто, кроме Канарейкина, не знает об этих сроках, то пусть тот за них и отвечает.
Хорошо, что конструкции в здании рассчитываются с запасом прочности, иначе наша контора рассыпалась бы от воплей начальника. Он кричал, что все мы бюрократы, что назревает крупный конфликт, что он один как перст божий…
Но чем больше он кипятился, тем увереннее и спокойнее становились мы. В перерыве, когда посиневший начальник пил воду, тихо шептали друг другу: «А протокола-то не было… и писем не было… и договора».
Наконец наш начальник откричался и упал в кресло. Мы тоже замолчали, в комнате стало тихо. Нам, привычным к крикам, стало как-то не по себе. Тогда, безусловно, самый смелый из нас — худой, черный прораб Беленький твердо заявил:
— Как уж хотите, кричите не кричите, а вины нашей нет. Сроки мы, припоминается, действительно называли, но раз протокола официального нет, то все это фр-р-р! — при этом он поднял руку и быстро повертел кистью.
Наш начальник вдруг спокойно спросил:
— А что, мы действительно протокола не писали? Ну тогда… — и он улыбнулся.
Дальше оперативка пошла своим ходом.
В назначенный день прибыл Канарейкин с целой свитой инженеров. На этот раз он был в элегантном костюме, без сучка без задоринки. Наш начальник, усадив москвичей, выбежал в приемную и сдавленным голосом отдавал приказания.
Поднялся переполох. Уборщица Нюша спешно вытирала запыленные бутылки с нарзаном, оставшиеся нераскупоренными еще с первой встречи; рысью бежали в контору прорабы; диспетчер, молодой человек с тонкими усиками, метался по комнатам, выпрашивая стаканы и пачки сигарет.
Когда все собрались, наш начальник — на этот раз он был в белой рубашке с короткими рукавами — спросил у Канарейкина, как летелось, какая погода в Москве, здравствуют ли Большой, «Современник», «на Таганке»?
Монтажный бог вежливо ответил и в свою очередь осведомился, как дела на стройке. Начальник уклонился от опасной темы и высказал свое одобрение московским «Спартаком».
У молодых инженеров, наших гостей, зажглись глаза, но Канарейкин, строго посмотрев на них, вынул из портфеля тетрадь в синем переплете.
— Товарищ начальник, — Канарейкин вел пальцем по таблице, — обещал подготовить фронт работы в мае. Сейчас пятое июня… — он посмотрел на своих инженеров.
— Так точно, пятое, — хором повторили они.
— И что же, товарищ начальник выполнил свое обещание?
Начальник удрученно молчал. Тогда поднялся прораб Беленький и тихо спросил:
— Извините, товарищ Канарейкин может показать письмо, протокол, акт, в которых черным по белому написано: месяц май?
Канарейкин отрицательно покачал головой:
— Нет, такого документа не было.
— У меня больше вопросов нет, — торжественно заявил Беленький. — Ясно.
Все молчали.
— Прошу товарищей пояснить, — наконец сказал Канарейкин. — Что значит «ясно»? Оно значит, что раз не было бумаги, то не было обязательства?
— Да, товарищ Канарейкин, — скромно подтвердил Беленький.
Впервые мы заметили на лице Канарейкина растерянность.
— Поэтому, — продолжил Беленький, — мы ваших претензий принять не можем.
Москвичи подавленно молчали.
— Бросьте, Беленький! — вдруг закричал наш начальник. — Некрасиво!.. Я подтверждаю: мы брали такое обязательство. Я из них котлеты сделаю, — показал он на нас пальцем, — но через неделю каркас будет готов. Везите ваших рабочих.
…Московские монтажники приехали в новых синих комбинезонах с яркими нарукавными знаками: «Стальмонтаж». Но комбинезоны скоро пообтерлись. Через месяц москвичей уже нельзя было отличить от наших рабочих.
Только когда приезжал Канарейкин, снова появлялись «стороны». Мы садились по обе стороны стола, бог монтажа вынимал из портфеля тетрадь в синем переплете.
— Ну, Михаил, — обращался он к своему прорабу. — Какие к товарищам претензии?
Михаил, вздыхая, отводил в сторону большие черные глаза и деликатно, чтобы не обидеть нас, говорил:
— Не-небольшая задержка с бетоном… Небольшая! — подчеркивал он.
Бог монтажа очень удивлялся. Как же так, снова нарушены сроки.
Наконец Беленький не выдержал. Он достал где-то бетононасос, дополнительно поставил на каждом этаже малые краны.
— Я этому канареечному богу покажу, где раки зимуют, обязательно! — кричал он на наших оперативках. — Вот увидите! В следующий раз засыпется он со своей тетрадкой.
Когда в очередной раз приехал Канарейкин, Беленький пригласил его посмотреть, как идут дела. Монтажный бог, как был в элегантном костюме, полез по приставной лестнице на самый верх, куда забирались только верхолазы. Все просмотрел и молча прошел в контору.
— Ну? — торжествующе спросил Беленький. — Что теперь скажете?
Канарейкин вынул тетрадь, посмотрел таблицу.
— Ваши работы сделаны на шесть дней раньше…
— Шесть дней! — закричал Беленький. — Что я говорил?
— …Михаил, сколько дополнительно поставлено людей на малые краны и бетононасос? — тихо спросил Канарейкин.
Михаил, как всегда, отвел глаза:
— Двадцать четыре.
— За нарушение ритма работы и связанное с ним увеличение числа рабочих у нас в объединении прорабов снимают, — строго сказал монтажный бог.
Но вот дом смонтирован. Банкет в честь московских строителей. Беленький передает монтажному богу длинный цветастый адрес, над которым он трудился два рабочих дня.
Канарейкин расчувствовался и целовал каждого из нас. Потом он вытащил из портфеля пакет и в свою очередь передал нашему начальнику. В пакете оказалась знаменитая тетрадь, куда монтажный бог записывал наши обязательства.
…С тех пор прошло десять лет, но до сих пор на столе начальника лежит эта тетрадь. И когда на оперативке кто-нибудь из нас дает легкомысленное обещание, начальник кладет руку на тетрадь:
— Ты что, забыл про тетрадь монтажного бога?
Бачок и газировка
У нас на стройке поставили автомат газированной воды — Газировку, как его дружески называли строители.
Через несколько дней Газировка завоевала себе сердца и желудки всех окружающих. Она добросовестно выдавала холодную, к удивлению всех, газированную воду. Даже мальчишки соседних дворов признали ее и ходили на стройку промочить горло после больших футбольных баталий.
Я долго крепился. Еще давным-давно усвоил правило: днем не пить воду, но не выдержал, что поделаешь, объективные условия — июльское солнце.
Газировка промыла стакан, выдала порцию воды и зашипела — спросила: «Хорош…шо?»
Я напился:
— Прекрасная вода, — ответили.
Газировка покраснела. (Это я ясно видел, хотя она была окрашена в малиновый цвет.) И вдруг я вспомнил старый питьевой бачок, который царствовал в довоенные годы на всех стройках.
Он был очень чванлив, этот бачок. Ведь на всех оперативках тогда разбирался вопрос, обеспечены ли бригады бачками?
Он пыжился, раздувая свои оцинкованные бока, требовал, чтобы его носили на руках, и казался себе незаменимым. Но работу свою выполнял плохо: вода в нем была невкусная и теплая, внутри он был ржав и ржавой была кружка, прикрепленная к нему железной цепочкой.
Теперь пришла новая техника, а с нею скромные, знающие свое дело газировки. Как хорошо!
И все же есть еще на стройках самодовольные ржавые бачки. Мало, но есть.
2
Николай
Он молча протянул мне путевку из техникума. Сейчас я не помню его фамилии, звали его Николай.
— Да садитесь, ей-богу, — в сердцах сказал я, когда он дважды отказался сесть.
Он присел на краешек стула.
— Мастером пойдете, что ли? — спросил я, рассматривая его диплом.
Он покачал головой.
— Прорабом рановато, да у нас и должности нет. Может, в производственный отдел?
Николай снова покачал головой и, когда я уже потерял надежду услышать его голос, тихо сказал, что хочет работать каменщиком. Запинаясь и глядя на край стола, он добавил:
— Какой же с меня будет мастер, если я не могу… показать каменщикам, как нужно класть кирпич?
У меня был трудный день главного инженера, я очень устал. Смеется он надо мной, что ли?
Но Николай не смеялся, «дожал» меня, и через два дня уже работал каменщиком самого низкого разряда.
Больше он не заходил. Все это время я держал для него должность мастера, потом меня перевели на другую работу, и я забыл о нем.
Прошло пять лет. Совсем недавно меня вызвали с совещания.
— Какой-то ваш бывший сослуживец настойчиво добивается с вами переговорить, — строго сказала секретарша.
Я взял трубку:
— Алло!
— Это Николай говорит, помните меня?
Я не сразу вспомнил и дипломатично ответил:
— Да, слушаю вас.
Он спросил: не посоветую ли я, как класть стены из стеклоблоков. Я ответил.
Многорукое, громыхающее чудовище, называемое почему-то Оперативным Совещанием, потащило снова к себе, я повесил трубку. Позже вспомнил всю его историю и пожалел, что не поговорил подробно.
Кем он сейчас работает, Николай?
Протекция
Обычно он подходил ко мне последним. Почтительно и вместе с тем отчужденно кланялся. Молча раскладывал ватманы. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить — чертежи выполнены грамотно и очень изящно. Посмотреть хотя бы на пересечение линий. Неопытные люди почему-то стараются сводить их в одну точку, а у него, как у заправского проектировщика, линии небрежно-элегантно выходили за угол. Надписи, цифры — все было на высоком уровне.
Приезжал я на консультацию уставшим. Целый день мотался по стройкам, вправляя мозги нерадивым прорабам, внедрял эту самую проклятую новую технику, отбивался от телефонных звонков.
В восемь вечера по вторникам и субботам я входил в большую светлую аудиторию, заставленную столами. Здесь меня ждали еще пять очень ушлых и хитрых прорабов-дипломантов.
Они знали обо мне все: кем и где я работаю, какой у меня характер, принимаю ли шутку, люблю ли посидеть в кафе или хотя бы в институтском буфете, где иногда бывало пиво. Первые минуты встречи они улыбаясь расспрашивали о стройках, прорабах, которые работали у меня и которые (очень умные люди!) не пошли заочно учиться, а сидят вечерами у телевизоров, нянчат детей и внуков.
Хошь не хошь, разговор заканчивался, и они, вздыхая, по очереди раскладывали передо мною помятые и кое-где даже испачканные ватманы. Пока я проверял чертежи, дипломанты по привычке жаловались на нерегулярную поставку раствора, деталей, плохую работу механизмов.
— Ладно вам, хватит! Ведь вы сейчас в учебном отпуске. При чем тут раствор? — Тут я принимался их пилить за неаккуратные чертежи, точно так же, как пилил своих прорабов за плохое складирование материалов.
Дипломанты, все как на подбор рослые, крепкие — воспринимал я их почему-то на одно лицо, — опустив глаза, слушали мои нотации. На стройке так же, как и в армии, существовала такая поговорка: «Когда начальство тебя ругает, слушай, но при этом помни, что зарплата (денежное довольствие) тебе все равно идет».
Это прорабское молчание целый день изводило меня, и я стал укорять их все резче. Но прорабы-дипломанты не обижались. Ничего не поделаешь — прав, а то, что резковат, так он же свой брат строитель. Такой обычно ругает, но в обиду не дает.
Вскоре они, однако, изменили тактику. Садились вокруг стола и вроде укоряли провинившегося, а на самом деле поддерживали.
— Ну что же вы, Корякин, — говорил я Первому дипломанту, — спецификацию на главном месте вычертили?.. Ее вот куда, над штампом, нужно ставить.
Корякин молчал.
— Лапоть ты, — усмехался Второй дипломант. — Это тебе не панель ставить. Тонкая штука…
— Смотрите, — говорил Третий дипломант, — вон пятно он жирное поставил. Ты что, обедал на ватмане?
— Да нет, — оправдывался Корякин. — Честное слово не обедал. Сегодня на стройку вызывали наряды закрывать. Откуда пятно, сам не знаю.
— Ну что ж, штраф с тебя за пятно. Всех сейчас в буфет должен пригласить… А вы обедали? — как бы между прочим спрашивали они меня.
— Обедал, обедал, — досадливо прерывал я их хитрые подходы. — А это что, Корякин, что за двойная линия? Что же вы, не могли провести как следует?!
— Руки у него дрожали, — вмешался Пятый. — А ну-ка проведи линию… Нет, сейчас вроде в порядке. — Пятый пристально смотрел на Корякина: — Начальство, да?
Корякин молчал.
— Правильно, — разъяснял мне Пятый. — Главный инженер здорово его ругал. Главные инженеры сейчас крепко технологию требуют.
Так они, мои пять дипломантов, сбивали меня.
У Второго ватман согнут вчетверо. У Третьего ватман был желтый. Он клялся, что бегал по всем магазинам, хорошего ватмана нигде не было. Четвертый когда-то писал плакаты и теперь, чтобы украсить чертеж, делал на нем плакатные надписи, у Пятого лист был прожжен папиросой…
Шестой был Он.
Я выходил из себя. Наконец подозвал Шестого.
— А ну-ка покажите им ваши чертежи.
Я уже говорил, что это была красивейшая работа. Прорабы угрюмо молчали, свертывая ватманы.
— Да свертывайте посвободнее! — кричал я. — Помнете ватманы.
— Э, все равно придется ночь сидеть, перечерчивать, — отвечал кто-нибудь из них. На чертежи Шестого они почему-то не обращали внимания.
— Вот, смотрите, — кричал я, — как нужно делать дипломный проект. Раз в жизни диплом делают…
— Всего хорошего! — вежливо прощались они.
Я оставался наедине с Шестым. Придвигал к себе чертежи: как любовно они выполнены, с каким знанием запроектированы. Я отдыхал.
— У вас будут какие-нибудь вопросы? — по привычке спрашивал я.
— Нет.
— Ну, тогда я поеду. Изнервничался с ними. Неряхи!
Он молча свертывал ватманы и аккуратно укладывал их в специальный картонный футляр.
Кажется, это была уже шестая консультация. Когда я приехал, прорабов еще не было, а в углу за столом сидел Шестой.
— Где? — спросил я.
Он тихо ответил, что они еще не пришли.
— Ну что ж, давайте ваши чертежи.
Он помялся — может быть, их все же подождать. Не так уж часто встречаешь такую деликатность, именно поэтому я начал консультацию. Когда мы уже проверяли колонны, пришли прорабы. Конечно, я тут же сделал им замечание: мало того, что они приносят грязные, неаккуратные чертежи, еще и опаздывают. Назло им решил на этот раз уделить Шестому больше внимания. Но смотри не смотри его чертежи — все было правильно. Только в углу, очевидно в спешке, не был проставлен размер сварного шва.
— Шов забыли. Проставьте, пожалуйста.
Он, видно, не расслышал. Начал свертывать ватман.
— Поставьте размер, тогда этот лист можно будет считать законченным. Я его подпишу.
— Я проставлю дома, — тихо сказал он.
Не знаю, какая муха меня тогда укусила, конечно, с успехом мог он это сделать дома, но я еще раз попросил проставить размер. Он развернул ватман, стал его рассматривать.
— Вот тут, — нетерпеливо сказал я. — Ну что же вы? Это какой шов?
Шестой молчал. Я с удивлением посмотрел на него.
— Прерывистый, — чуть слышно подсказал Корякин, сидевший рядом.
— Прерывистый, — повторил Шестой.
— Правильно. Ну, а как обозначаются такие швы?
— Ш-шесть, помноженное на сто… — снова тихонько начал Корякин.
— Помолчите, Корякин! — приказал я. Мне вдруг в голову пришла тяжелая мысль. — А вот это что такое? — указал я на диафрагму колонны.
Шестой молчал.
— А это что… Это? — Я начал спрашивать по всему листу.
Но Шестой продолжал молчать. Становилось ясно, что листы чертил ему кто-то другой, а он даже не удосужился разобраться в них.
Сейчас я уже не имел права кричать на него, как раньше на прорабов. По неписаным законам стройки ругать можно человека, который ошибся, или что-то не выполнил, или наконец выполнил плохо. Но если тебя систематически обманывают, ты должен быть предельно вежлив.
— Сейчас уже поздно. Попрошу вас во вторник к семи часам быть в учебной части.
Он искоса посмотрел на меня:
— Зачем?
— Я расскажу там, что проект делаете не вы. А самое главное, что вы его не знаете. Больше не стану вас консультировать.
Он медленно свернул листы, аккуратно положил их в футляр. Вежливо поклонился:
— До свидания.
По этому же неписаному закону стройки, а может быть, всякого производства, когда расстаешься с работником, ты должен быть почти ласков.
— Всего хорошего, — ответил я.
Прорабы удрученно молчали.
— Главный, — осторожно начал Корякин, — а может…
— Ваши листы, Корякин! — прервал я его.
С этого вечера до новой консультации я не имел покоя ни на работе, ни дома. Мне не переставали звонить по поводу Шестого дипломанта. Самые разные люди просили, требовали, рекомендовали оказать ему помощь, продолжить консультации. И что я заметил, у этих ходатаев было одно общее: они подчеркивали мою зависимость от них.
Звонил Равенский, заместитель управляющего трестом, очень важный в нашей главноинженерской жизни человек. Ибо и новая техника и самая что ни на есть передовая технология копейки не стоили, если вовремя не поступали детали, материалы. Он это хорошо знал, вел себя по-барски:
— Послушай, друг, чем тебе помогать нужно?
Я растерялся. Было так много прорех в материальном обеспечении, что я даже не знал, с чего начать. За несколько лет нашей совместной работы Равенский ни разу так ко мне не обращался.
— Э-э, Никодим Петрович…
— Ну что «э-э», сообразить не можешь? Так я тебе скажу: песок тебе нужен, двести кубов. Так?
— Так, Ни…кодим Петрович.
— Монолитный бетон — триста двадцать. Так?
— Та…ак.
— Столярка с ДОКа номер семь на корпус номер восемь. Так?
— Совершенно верно.
— Так вот имей в виду, все это ко вторнику у тебя будет. Ко вторнику. Годится?
Я радостно ответил, что годится. Правда, не сразу понял, чем этот день отличается от других, почему все блага должны появиться именно во вторник.
— Послушай-ка, — продолжил он, — мне, между прочим, рассказали, что ты в институте еще подрабатываешь. Верно?
— Да, Никодим Петрович. Но я вечером, после работы. Два раза в неделю консультирую…
— Я тебе это не в виде замечания, — снисходительно заметил он. — Консультируй хоть каждый день, мне-то что? Только людей не обижай. Ты там одного парня прижал, а у него отец…
— При чем тут отец?
— Э, видно, ты в жизни совсем не разбираешься! Так вот, разговор закончим. Не обижай, понятно?! Бетон знаешь как трудно сейчас получить?
Очень ласково говорил со мной по телефону директор растворного завода Шемякин. В течение месяца я упрашивал его поставлять раствор малыми порциями. Он слышать не хотел, теперь пообещал. А когда я начал благодарить его, попросил отменить свое решение о Шестом дипломанте. «Отец его просил. Понимаешь?»
Понедельник был день сюрпризов. Сначала утром моему водителю Володе наконец заменили старую «Волгу». Он приехал на работу сияющий, и так же сияла совершенно новая машина.
— «Волга» только с завода, — ликовал Володя. — Эта машина намечалась Гошке, но начальник гаража сказал, что для вас он все сделает. Вот передал записку.
Я развернул ее: меня извещали, что с сегодняшнего дня и на веки вечные за мной закрепляется новый автомобиль ММ 33—14. В конце записки начальник гаража просил меня помочь Шестому дипломанту, конечно ссылаясь на его отца. А вечером, когда я приехал домой, увидел, что жэк заменил побитый умывальник в моей квартире.
— Слесарь не говорил об отце дипломанта? — спросил я жену.
— Откуда ты знаешь?
Отец Шестого все туже затягивал петлю вокруг моей шеи.
Мои прорабы прибыли на консультацию пораньше. Сейчас огрехи в их чертежах, возникающие от непривычки к чертежной работе, казались мне пустяками — что-что, но конструкции и технологию они знали здорово.
Когда я проверил их листы, в аудиторию осторожно вошел Шестой.
Увидев его, прорабы начали быстро собираться.
— Сидите! — приказал я.
Шестой медленно подошел ко мне и уселся на краешке стула.
Сейчас я должен был пойти с ним в учебную часть, все рассказать. Но перед глазами стояли долгожданные машины с бетоном, которые сегодня пошли на стройку, раствор, завозимый с завода мелкими порциями в специальных машинах, чего я добивался год; сияющий водитель моей легковушки… Между прочим, какой он из себя — отец Шестого?
— Покажите чертежи!
Шестой снова ничего не мог объяснить. Он совсем не разбирался и в предыдущих листах, которые я уже подписал. Выхода не было: я старательно зачеркнул подписи на всех листах.
— Все! Можете идти!
На следующий день завоз бетона вдруг оборвался, раствор, как и прежде, возили на пятитонках, а Володя, мрачный как туча, приехал на старенькой машине. Я даже подумал, что дома, когда приеду с работы, увижу побитый умывальник, но до этого дело не дошло.
Что же делать. Придется, как и прежде, воевать за материалы. Не могу же я, в самом деле, выпустить на защиту дипломанта, который ничего не понимает в своих чертежах. Разъезжая по стройкам в своей старенькой машине, я уверял себя, что в ней даже уютнее. При этом я с некоторым удовольствием представлял себе мрачное лицо отца Шестого.
В очередную субботу, когда я зашел в аудиторию, все дипломанты были на месте. И Шестой тоже.
— А вы чего? — строго спросил я.
Поднялся Корякин:
— Главный (так называли меня все прорабы, в том числе и прорабы-дипломанты), проверьте у него первый лист.
— Это к чему? Кажется, достаточно подробно я спрашивал в прошлый раз. Ни в коем случае!
Встали все дипломанты: Второй, Третий, Четвертый, Пятый… Знаете ли вы, как уговаривают прорабы? Не знаете. Тогда спросите санитарного врача, злющую-презлющую, которая категорически отказывается ставить свою подпись на актах приемки дома. Спросите ее.
Я опросил Шестого по первому листу. Задавал самые каверзные вопросы, даже вспотел, но Шестой, не поднимая глаз, отвечал без запинки.
— Знает? — улыбаясь, спросил Корякин.
— Знает.
— Подпишите лист.
— Это для чего подписывать? Я ведь отказался его консультировать.
Знаете ли вы, как уговаривают прорабы?! Уж кажется, тверже пожарного инспектора нет члена комиссии. Одетый в броню мундира, он только насмешливо улыбается на все просьбы… Спросите его.
Думал, на следующий день пойдет бетон, появится столярка, с завода раствор… Ничего подобного! Очевидно, по мысли отца Шестого, награда причитается только когда сынок ни к чему не прикладывал рук.
Так я один за другим подписал одиннадцать листов. Двенадцатый, последний лист проекта, Шестой знал посредственно. Я устроил отчаянный разнос. Почему-то прорабы, словно виноватые, удрученно просили перенести подпись листа на два дня. Шестой, как обычно, молчал, смотрел в сторону. (Как потом оказалось, прорабы обязались помочь ему за определенную мзду — отец Шестого выделил на их стройки самосвалы.)
На защиту дипломов я не попал. Случилась авария: лопнула труба водопровода и вода залила этажи законченного дома.
Поздно, вконец измученный, я наконец добрался домой. Раздался звонок. Чертыхаясь, я подошел к телефону.
— Слушаю!
В трубке послышался глухой голос:
— Это говорит отец вашего дипломанта… Сегодня МОЙ сын защитил диплом на «хорошо»… Благодарю вас!
Вот такая история случилась.
Кто был отец Шестого, я так до сих пор не знаю. Но на следующее утро за аварию меня никто не ругал… И теперь каждый раз, когда в моей тяжкой строительной жизни что-нибудь удается неожиданно легко, я почему-то вспоминаю его.
Как я стал строителем
Институт
Я долго думал, с чего начать этот разговор. Как просто говорить с читателем устами своих героев и как трудно встретиться с ними «один на один»… Нужно, очевидно, прежде всего рассказать, как я выбрал себе специальность.
В детстве прочитал замечательную книгу — «Туннель» Келлермана. И, опаленный неистовой энергией героя книги Мака Аллана, я решил стать строителем.
Он строит туннель под Атлантическим океаном. Стремительно развивается огромная стройка: словно снежная лавина обрушиваются массы грузов, на трассу туннеля прибывают многочисленные отряды рабочих, весь мир выполняет заказы Мака Аллана. Я был мальчиком, много не видел в этой книге. Не заметил трагического одиночества героя, его унизительной зависимости от капризной дочери миллионера, все заслоняла фигура Мака Аллана.
Сейчас сквозь призму лет смотрю на себя. Меня приняли на механический факультет политехнического института, строительный факультет был заполнен. Но я мечтал стать строителем, таким, как Мак Аллан, и нашел в себе мужество забрать документы. Только позже добился своего, поступил в строительный институт.
Тогда, в тридцатые годы, в институте были конструкторский и производственный факультеты. Я стал учиться на конструкторском… А как же Мак Аллан? Ведь он работал непосредственно на стройке? Я не мог дать себе вразумительного ответа. Просто так повелось, что в «производственники» шли менее способные студенты. А кто, скажите, на первом курсе института не считает себя способным?
На производственном факультете и требования были меньше. Словно институт делал какую-то скидку. Что там спрашивать с будущих производственников?! Прорабу не нужно умение рассчитывать мосты или другие сложные конструкции. Он что? Строит здание по готовым чертежам. Его удел — исполнение. Ругань со снабженцами, ругань с поставщиками раствора, ругань, чтобы получить механизмы… Словом, сплошная ругань. Разве для этого нужны особые знания, способности? Может, только крепкие голосовые связки…
Ну, а люди, которыми потом придется на стройке руководить? Что ж, люди… Плотники делают опалубку, арматурщики вяжут арматуру, каменщики кладут кирпич. Люди казались абстрактными, как формулы, которые нужно было знать наизусть. Формула ведь одинакова для всех случаев — подставляй в ней любые значения.
Самая сложная, самая трудная наука — наука управления людьми — институтом начисто игнорировалась. Да и сейчас еще о ней часто забывают.
Первая стройка
Летом все — и будущие производственники, и будущие конструкторы — направлялись на практику.
Моя стройка была в Дарнице, под Киевом, на левом берегу Днепра. Возводилось несколько зданий. Не помню их назначения, фабрика, что ли?..
То, что я увидел, укрепило мое решение сделаться конструктором. Хорошо было Маку Аллану строить с помощью машин туннель под Атлантическим океаном. А тут у меня трехэтажные домики, раствор подается на носилках, а кирпич на этажи носят с помощью отвратительных приспособлений, именуемых «козами». Надевали их на плечи, на нижнюю полку стопкой укладывали кирпич. Так на спине «козоносы» таскали кирпич на этажи.
Отсюда был виден Днепр, золотой пляж и яркая зелень кустов, любовно светило солнце. Казалось, все кругом было для радости, а человек, изнуренный, покрытый потом и грязью, таскал на своем горбу камень, как его таскали сто и двести лет назад. Было какое-то чудовищное несоответствие между ясными стройными формулами сопромата, которые мы изучали в институте, и вот этими «козами»…
Я работал мастером. Очевидно, мои познания в организации строительства тоже были на уровне «коз», потому что каменщики часто простаивали.
«Раствор!» — кричал каменщик с одного угла здания. Туда я направлял рабочих с носилками… «Раствор!» — кричал другой каменщик, с другого конца здания. Туда я бросался сам.
Приходил домой, валился на койку, сразу засыпал. «Раствор!» — всю ночь слышалось мне.
Пожалуйста, только не думайте, что я случайно попал на никудышную стройку. Нет, организация строительства в те годы была такой повсеместно. Мы умели рассчитывать самые сложные конструкции, длинные формулы так здорово ложились на бумагу; умели вычертить любое сооружение: из кирпича, металла, из столь модного тогда монолитного железобетона. Строить мы не умели.
Приходил прораб, высокий, с рябым лицом, очень спокойный. Почему-то при нем не кричали о растворе, стены медленно, не неуклонно росли. Он скупо говорил мне: «Снимите двух козоносов и поставьте на раствор». Через полчаса уезжал. Я так и делал. Но все равно в его отсутствие, как перекличка, слышалось: «Раствор!»
Осенью, снова встретившись в институте, мы, «конструкторы», пришли к студентам-«производственникам». «Вот что, ребята, — невинно советовали мы. — Вы уж поднажмите на сопромат, да и на высшую математику. Без этого управлять «козоносами» просто невозможно…»
«Производственники» удрученно молчали.
Была и вторая стройка, через год. На ней я уже не увидел «козоносов». Применялась примитивная механизация — кран-укосина, подобие подъемного крана. На деревянный столб, прикрепленный к зданию, была надета консоль. К укосине от растворомешалки и склада кирпича ходили две вагонетки. Они доставляли кирпич и раствор. Моторист с помощью лебедки и этой самой укосины поднимал материалы наверх.
Правда, носилки были. Между прочим, носилки, изобретение времен первобытного общества, используются на стройках и сейчас, в век научно-технической революции.
Я опять работал мастером. Несмотря на приспособления, на стройке всегда чего-то не хватало. Все так же слышался постылый крик: «Раствор!»
Как-то на стройку приехал главный инженер. Я впервые видел живого «главного над всеми инженерами» и очень разочаровался. Казалось, он должен быть человеком особым. Каким? Ну, если записать формулой, то примерно так: «Мысль плюс властность». А приехал небольшого роста круглый человечек, неряшливо одетый. Бегал по площадке и визгливо кричал. Совсем он не был похож на Мака Аллана.
К моему удивлению, рабочие встречали его весело и приветливо, не обращая внимания на крик. Досталось и мне за задержку с подачей проклятого раствора. С чувством превосходства будущего конструктора над этим крикуном от производства я сказал, что «схему организации строительного процесса возведения объекта застал уже запроектированной».
Он с любопытством посмотрел на меня, спросил, почему я так высокопарно выражаюсь. Предложил подсчитать, сколько нужно вагонеток, чтобы обеспечить каменщиков раствором, и справится ли укосина с подъемом. Я солидно возразил, что подсчет этот элементарен. «Именно, именно — элементарен», — он почему-то рассмеялся, просил вечером заехать к нему с подсчетом. Тут же умчался, из манжет на его брюках сыпался песок.
На следующее утро завезли узкоколейные рельсы, стрелочный перевод. Мы смонтировали еще одну нитку пути и пустили третью вагонетку. Больше криков о растворе не было.
Конечно, сейчас, с высот научно-технической революции, все это кажется наивным. Но тогда, глядя на вагонетки, бодро бегающие по рельсам, я вдруг понял, что творить может не только конструктор, но и простой мастер на стройке.
Главный инженер
Как хорошо было бы тут написать: «Случай на второй стройке так на меня повлиял, что я решил стать производственником». Но не хочу грешить против истины — после окончания института я пошел в проектную мастерскую. Привычные представления не так легко сломать.
Тихо-тихо плелся в мастерской день. Не так уж часто приходилось считать новые конструкции, чаще всего я подыскивал по каталогам типовые детали. Интересно, что чем больше я их применял, тем выше считалось качество проекта.
Стол, рейсшина, доска с наколотым ватманом. Впереди, сбоку, сзади — тоже столы. Над ними согнулись головы. Только иногда вдруг взрывался день — приезжали со стройки обожженные солнцем и морозами прорабы. Уезжали, и снова медленно тянулось время.
Много позже, в повести, я рассказал о работе в проектном институте. Хочется сразу оговориться: я не принижаю значения работы проектировщиков, только отстаиваю право инженеров-производственников на творчество.
…После войны, когда, казалось, сами города, улицы, разрушенные дома приказывали: «Восстановите!» — я, еще в шинели, пошел на стройку. Вскоре стал главным инженером строительного управления.
«Управление» — звучит вроде солидно, но это всего-навсего триста рабочих да два десятка служащих. Каждый из них выполняет по нескольку обязанностей. Главному инженеру тоже приходилось быть и завпроизводством, и диспетчером, и трудовиком…
Я приезжал в маленькую комнатушку, торжественно именуемую «кабинетом»… День обычно начинался с неприятностей. Звонили — на одной стройке остановился башенный кран. По другому телефону начинался извечный разговор о нехватке раствора. (Обязательно напишу когда-нибудь новеллу или, быть может, даже поэму о растворе. Тут только коротко скажу, что строительный раствор — смесь из песка, цемента и воды — нельзя заготовить впрок, каждый час он должен поступать свежий.) Третий прораб сообщал, что на его стройку приезжал стройконтролер, корпус принимать отказался, а дорожники, не закончив работу, посадили каток на трайлер и уехали. Потом являлся снабженец. Такое впечатление, что он стоял в коридоре и только ждал момента, чтобы нанести решающий удар. Снабженец заявлял, что вовремя не разгрузили перегородки, других мы уже не получим до окончания нашей эры. Он требует по меньшей мере четвертовать прораба.
Так начинался мой день, так и заканчивался, сшитый, как лоскутное одеяло, из больших и малых лоскутов — неприятностей, неожиданностей. Ах боже мой, забыл еще телефонный звонок от начальства, которое изо всех сил стремилось доказать, что четвертовать нужно не только прораба, но и меня. Забыл рассказать и об авариях, о перерасходе заработной платы, которые вечно грозят главному инженеру.
Стиль работы! Сколько помню себя на стройке, все думаю о нем. Одни говорят — внимание к мелочам, из них составляется главное. Другие утверждают — не распыляйтесь на мелочи, решайте только узловые вопросы. А у меня? Какой там стиль! Плыви в бурном потоке, только бы не утонуть. Надежда лишь на будущее. Казалось, месяц, квартал — огромное время, а уж о годе и говорить нечего! Но и месяц, и квартал, и год пролетали быстро и незаметно.
Помню, в наше управление пришел инженер. У него была путевка в проектный институт, но он хотел поработать на стройке, ведь грамотно проектировать, не зная стройки, нельзя. Я внимательно слушал его. Не каждый день с такими речами приходят к нам молодые инженеры.
Он стал работать прорабом. Мы были им довольны. Но месяца через три он попросил уволить его. Почему? Что случилось? Может, кто обидел? Нет, никто не обижал. Просто он не видит смысла в своей работе. Пусть было бы трудно, он не боится, но ведь тут, на стройке, одни мелочи.
Сколько я ни уговаривал, пришлось написать на заявлении: «Уволить». В тот вечер я еще долго сидел в своем кабинете-клетушке, думал. Да, мелочи — страшный враг руководителя любого ранга — от прораба до, наверное, министра. Как уйти от них? Наверное, все же главное — не вздыхать, не прятаться от них, а делать так, чтобы они вообще не возникали. Ведь засилье мелочей — не неизбежность, как смена дня и ночи или прилив и отлив моря. Они не возникают сами собой. Мелкие нерешенные вопросы, которые забирают у главного инженера так много времени, есть просто следствие неорганизованности. Нужно не вздыхать, не прятаться от них, а работать так, чтобы они вообще не возникали.
Нужно ли тут описывать, как был ликвидирован главный бастион мелочей на стройке — многочисленные кустарные растворные узлы, как организовали службу подготовки производства, как принялись экономить самое ценное — труд человека…
Но вот пришел день. Мне позвонил молодой прораб Анатолий Владимиров, просил приехать. «Опять что-то не ладится?» — с досадой спросил я. «Нужно обязательно, и срочно», — настаивал Анатолий. Оставив кучу дел, я приехал к нему… «Мы с бригадой решили пригласить вас на площадку. Посмотрите, как идет работа. Отдохните у нас». Он улыбался.
Отдохнуть на работе?!
Есть радость творчества архитектора. Вот его замысел уже на ватмане. Еще пройдет время, и он увидит его наяву, и каждый раз, проходя потом мимо своего здания, он будет радоваться и… огорчаться.
Есть радость творчества писателя. Он долго думал над своей повестью. Потом писал, перечеркивал, уходил и снова заставлял себя писать. И вот родилась повесть. Она написана так легко и искренне, что каждому, прочитав ее, хочется написать самому о жизни, о друзьях. «Ведь это так легко!» — думает читатель.
Есть творчество композитора, совершенно для меня непонятное. Как можно сочинять новую мелодию? Но она сочиняется, и тысячи людей поют новую песню. Она трогает в душе человека сокровенные струны, которые забыты из-за мелких хлопот и невзгод, и человек благодарен композитору за это.
Но ближе, понятнее всего мне скромная деловая радость организатора. Тут нет мук творчества и вдохновения — ему нужно решать множество вопросов — от правильного выбора башенного крана до замены рукавиц, срок носки которых еще не истек. Изо дня в день настойчиво и педантично навязывать свою волю сотням людей и в свою очередь слушать их, учиться у них. Как в копилку, ежедневно откладывать мелкие достижения, невидимые многим. Откладывать настойчиво и упорно, иной раз огорчаться оттого, что они не видны. И так — дни, месяцы.
Но вот приходит день или вечер, такой, как сейчас. Тебя встречают улыбкой на стройке, работа идет, как мечталось. И ты вознагражден за все. Пусть нигде об этом не пишут и вся награда тебе — в теплой встрече на одной из строек, но это большая награда, и, если снова пойдут дни огорчений и забот, тебе уже не будет так трудно. Один вечер, такой, как сегодня, вознаградит тебя за все!
Первый рассказ
Вдруг появилась потребность рассказать людям о своей работе. Для чего? Этого я не знал, понял только потом. А вначале просто захотелось показать один день главного инженера. Писал долго, просто жил рассказом. Потом отнес его в журнал.
Главный редактор «толстого» журнала встретил меня привычной вежливой улыбкой. Попросил оставить рукопись и прийти через неделю.
За неделю на моих восьми объектах выросло по этажу, экскаватор выкопал котлован для нового здания, в законченном здании порвало трубу, всю ночь мы спасали дом. Но когда я пришел в редакцию, тут все было так же безмятежно и спокойно, где-то тихо стучала машинка.
Главный редактор сказал, что прочел рассказ два раза. Только много позже я понял, что это был большой комплимент. И если говорить прямо, такого мне уже больше никогда не говорили. Но тогда я не оценил. «Два раза так два, а результаты какие?» — подумал я.
Оказывается, редактор никак не предполагал, что работа главного инженера такая трудная. Мы долго сидели, и я рассказывал ему еще о хождении по мукам для получения денег на зарплату, о злом волшебнике, именуемом «перерасход зарплаты», о бесконечных совещаниях, которые заглатывают драгоценное время, о тресте и главке.
Когда мы прощались, редактор задумчиво посмотрел на меня, встал и прочувствованно пожал мне руку. Нужно, наверное, было спросить о дальнейшей судьбе рассказа, но как-то не хватило духу. Так я ушел из редакции.
Через пять месяцев рассказ был напечатан. Мой первый рассказ в «толстом» журнале.
Почему я пишу
Я начал писать повесть. Времени, конечно, не было, но мне «посчастливилось» — я жил далеко от строек. На поездку в один конец приходилось затрачивать час пятнадцать: трамвай, автобус, метро. Два с половиной часа литературной работы ежедневно — это уже не так мало!
Наименее производительной частью пути был проезд в автобусе. Почему-то меня всегда прижимали к кассовому ящику. Размышления о моих героях то и дело прерывались просьбой опустить в кассу пятачок за билет. Порой я еще должен был заботиться о сдаче.
Проезд в метро — вот это другое дело. Много позже я написал роман, там на все лады прославляю добрый, мудрый метрополитен. Только сейчас, перечитав эти строки, я понял, откуда моя любовь к метро. В вагоне так удобно было записывать…
Конечно, в повести главное — начало. От него зависит многое. Помню, начало повести было написано между станциями «Площадь Революции» и «Измайловская». Первая фраза гласила так: «Меня вызвали в главк. В приемной секретарь, похожая на раздобревшую русалку, воровато сунув в рот конфету, уставилась на меня…»
Поздним вечером, уже дома, я по отрывочным записям, сделанным в дороге, писал свою страницу. Это очень важно — иметь задание, план, даже в литературной работе.
И вот в журнале опубликована моя повесть. Она вызвала отклики. Один критик писал, что автор от «ворон» (сиречь строителей) отстал, а к «павам» — писателям — не пристал. Так сказать, оказался между двух стульев. Другой рецензент сетовал, что «конфликтов хватает, диалоги напряжены, а действующие лица не запоминаются». Третий не согласился с двумя предыдущими и заявил: «Вещь понравилась, читалась легко, привлекала узнаваемостью характеров». Ну, а четвертый совсем сбил меня с толку, утверждая, что «повесть написана талантливо».
Потом пришли письма. Читатели оказались снисходительными: все письма, без исключения, были приятны автору. Очевидно, те, кому повесть не понравилась, не стали писать, полагая, что и так уделили автору много времени, читая его неудачную вещь. Особо запомнились два письма.
Преподавательница Н. Шишигина:
«Повесть мне очень помогает в работе с людьми. На каждого теперь смотрю совсем по-другому, глазами вашего героя».
Выпускник Сергей Ремейко:
«Я заканчиваю десятый класс, сдаю экзамены. Думал поступать в политехнический, но, прочитав повесть, я тоже захотел стать строителем. Так мне понравился главный инженер, его сила воли, смелость и мужество. Хочется чем-то быть похожим на него».
До сих пор вспоминаю Сергея Ремейко. Кем все же он стал? Думаю также о ненаписанных письмах: что могли бы сказать мне читатели, которым повесть не понравилась?
Позже в Омском автодорожном институте было устроено обсуждение повести. Студенты говорили много хорошего. Но я понимал: снова выступала только часть читателей. Ведь не будут же организаторы встречи отрывать автора от работы, заставлять совершать длинный путь, чтобы сказать, что повесть неудачна.
Одно выступление особо привлекло мое внимание. Худощавый, невысокий паренек, выйдя на трибуну, заявил:
— Я выпускник строительного факультета. Признаюсь перед всеми: мне не хотелось идти на стройку. Казалось, там очень трудно, а главное — неинтересно. Но вот прочел я повесть и увидел стройку совсем другой. Сейчас хочется поскорее начать работать…
И вдруг мне стало ясно, что когда я писал, то мысленно видел такого вот студента. Именно ему хотелось рассказать о стройке. Да, работать на строительстве тяжело. Сегодня твой рабочий день закончен, ты в театре, смеешься или вместе с артистами печалишься, но думаешь о стройке: «Что там на второй смене, работает ли кран, привезли ли детали и раствор?»… Ты уже в кровати, но, засыпая, все равно беспокоишься: «Что там на третьей смене? Не случилось ли чего?» Ибо, где бы ты ни был: на работе, в театре, дома, ты несешь ответственность за все три смены.
Когда писал, еще думал об инженерах-строителях. Хотел, чтобы они посмотрели на свою работу со стороны, чтобы не давали себя захлестывать мелочам. Быть может, лучшим днем для меня как литератора был день, когда в антракте спектакля, поставленного по моей пьесе, подошел главный инженер треста Михаил Заходер, знающий и способный специалист, и сказал: «Только сейчас я понял, что не стал еще настоящим главным инженером».
Мне хотелось ответить тем немногим, кто пренебрежительно относится к труду строителя, считая, что если он умеет забить два гвоздя для вешалки, то полностью компетентен в этой сложной профессии. И еще я старался передать, как мог, и поэзию стройки. Да — поэзию!
Вымысел, правда
Добрую половину своей сознательной жизни мы проводим на работе. Во многом именно здесь в повседневных заботах, в преодолении трудностей формируется характер человека. Он крепнет, мужает. Поэтому, думается, ошибаются те, кто считает изображение людей в сфере производства делом второстепенным.
Часто критикуют авторов, если, рассказывая о своих героях, они заикнутся о производственном процессе. Не дай бог! Характер, и только характер!.. Но разве между характером человека и его работой нет связи? Конечно, можно представить себе часового мастера с сильным характером и слабохарактерного летчика. Но все же типичным будет иное. Профессия, работа в большей степени формируют человека. Почему же не писать о производстве?
Не хочу скрывать, лицо я заинтересованное: очень люблю стройку. Жизнь моих героев — инженеров, бригадиров, прорабов — прослеживается в основном на работе. Много рассказываю о строительстве. Ведь когда возникает конфликт, нужно же объяснить читателям суть дела.
Я советую тем, кто против производственных подробностей в повести, романе, побывать на большой современной стройке. Только не один раз, а приходить ежедневно хотя бы месяц. Уверен, это будет очень привлекательно. Ведь стройка непрерывно меняется. И каждый день она другая. Понимаете — другая!
В повести я задумал рассказать о прорабе — сумрачном, одиноком человеке. Он получает отпуск и идет по «следам боев» — в свои дома, чтобы увидеть счастливых жильцов.
Когда дом строится, он живет. Это точно. Он растет на глазах. Собирается государственная комиссия — дом еще тоже живет. Мало ли что могут предложить прорабу доделать или исправить. Но вот дом принят в эксплуатацию. Все! Теперь дом безучастен ко всему. Что с него взять — камень, бетон. Никогда больше строитель не придет сюда.
Но вот мой прораб неожиданно для себя увидел, дом, оказывается, живет и после окончания строительства — все ошибки, которые он допустил, вдруг оживают и мешают людям жить.
Я выписал, чего раньше не делал, план повести. И все так ладно сложилось… Конечно же прораба будет сопровождать кладовщица Маша — его верный оруженосец. И дома пометил: в одном прораб встретит знакомого портного, который плохо сшил ему костюм; в другом, где разместилось учреждение, начальник выйдет на балкон, а вернуться в кабинет не сможет — заклинило дверь; в третьем — квартира директора завода, выпускающего бракованные плиты, в четвертом…
Я бодро сел за стол. И вдруг на страницы повести пришла выпускница института. Откуда она взялась, честное слово, не знаю. Растолкала всех плечом и заняла в повести чуть ли не главное место. Да и другие герои начали жить своей жизнью, неподвластной автору.
Думал я хотя бы портного оставить, одного портного! Но куда там… Вместо портного появился композитор, вместо «балконного» начальника — редактор, ее внучка и серый щенок; вместо директора завода — молодожены и конструктор дома.
Конечно, мог я «проявить характер», распорядиться героями по-своему. Но скучное это дело и, по-моему, в литературной работе вредное.
Так возникла повесть.
Но любимым моим героем все же является другой. Он молод, доброжелателен к людям и даже, кажется, излишне мягок. Но за всем этим у него сильный характер, настойчивость в достижении цели, упорство. Нет, он вовсе не иконописный персонаж, он часто, именно часто, ошибается. Но сила его в том, что он умеет увидеть ошибки, исправить их.
Мне все казалось, что этот образ создан моим воображением. Но прообраз у него все же был — Анатолий Владимиров, молодой прораб, о котором я уже писал.
Он стал главным действующим лицом в моих повестях и романе. Это — Виктор. Он разговаривал со зрителями с экрана телевизора и со сцены, его слушали по радио. Во второй части романа я попрощался с ним… Очень хотелось бы, чтобы в памяти читателей сохранился этот родной для меня образ.
Поздняя осень. Деревья с редкой листвой, а на земле мягкий ковер из листьев. Изредка — пронзительный крик ворон, единственных обитателей осеннего парка. Я в старинном домике с колоннами — читальне.
Закончен этот разговор, и вдруг захотелось снова встретиться с героем моего детства. Я взял «Туннель», вновь ко мне в гости пришел строитель Мак Аллан.
Привет, Мак! Пока я читал, он сидел рядом со мной, чуть иронически улыбался.
— Чему ты улыбаешься, Мак Аллан?
— Ты всегда спешишь, читая книжку. Мой друг, прочти внимательно вот эти страницы.
Я прочел… Мак Аллан был геологом.
Но я не жалею, что стал строителем.
Несется, бежит время, я ушел со стройки. Расстался с товарищами по работе. Расстался? Стоит сесть за письменный стол, как меня обступают строители. Они всегда со мной.
Николай
Он молча протянул мне путевку из техникума. Сейчас я не помню его фамилии, звали его Николай.
— Да садитесь, ей-богу, — в сердцах сказал я, когда он дважды отказался сесть.
Он присел на краешек стула.
— Мастером пойдете, что ли? — спросил я, рассматривая его диплом.
Он покачал головой.
— Прорабом рановато, да у нас и должности нет. Может, в производственный отдел?
Николай снова покачал головой и, когда я уже потерял надежду услышать его голос, тихо сказал, что хочет работать каменщиком. Запинаясь и глядя на край стола, он добавил:
— Какой же с меня будет мастер, если я не могу… показать каменщикам, как нужно класть кирпич?
У меня был трудный день главного инженера, я очень устал. Смеется он надо мной, что ли?
Но Николай не смеялся, «дожал» меня, и через два дня уже работал каменщиком самого низкого разряда.
Больше он не заходил. Все это время я держал для него должность мастера, потом меня перевели на другую работу, и я забыл о нем.
Прошло пять лет. Совсем недавно меня вызвали с совещания.
— Какой-то ваш бывший сослуживец настойчиво добивается с вами переговорить, — строго сказала секретарша.
Я взял трубку:
— Алло!
— Это Николай говорит, помните меня?
Я не сразу вспомнил и дипломатично ответил:
— Да, слушаю вас.
Он спросил: не посоветую ли я, как класть стены из стеклоблоков. Я ответил.
Многорукое, громыхающее чудовище, называемое почему-то Оперативным Совещанием, потащило снова к себе, я повесил трубку. Позже вспомнил всю его историю и пожалел, что не поговорил подробно.
Кем он сейчас работает, Николай?
Протекция
Обычно он подходил ко мне последним. Почтительно и вместе с тем отчужденно кланялся. Молча раскладывал ватманы. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить — чертежи выполнены грамотно и очень изящно. Посмотреть хотя бы на пересечение линий. Неопытные люди почему-то стараются сводить их в одну точку, а у него, как у заправского проектировщика, линии небрежно-элегантно выходили за угол. Надписи, цифры — все было на высоком уровне.
Приезжал я на консультацию уставшим. Целый день мотался по стройкам, вправляя мозги нерадивым прорабам, внедрял эту самую проклятую новую технику, отбивался от телефонных звонков.
В восемь вечера по вторникам и субботам я входил в большую светлую аудиторию, заставленную столами. Здесь меня ждали еще пять очень ушлых и хитрых прорабов-дипломантов.
Они знали обо мне все: кем и где я работаю, какой у меня характер, принимаю ли шутку, люблю ли посидеть в кафе или хотя бы в институтском буфете, где иногда бывало пиво. Первые минуты встречи они улыбаясь расспрашивали о стройках, прорабах, которые работали у меня и которые (очень умные люди!) не пошли заочно учиться, а сидят вечерами у телевизоров, нянчат детей и внуков.
Хошь не хошь, разговор заканчивался, и они, вздыхая, по очереди раскладывали передо мною помятые и кое-где даже испачканные ватманы. Пока я проверял чертежи, дипломанты по привычке жаловались на нерегулярную поставку раствора, деталей, плохую работу механизмов.
— Ладно вам, хватит! Ведь вы сейчас в учебном отпуске. При чем тут раствор? — Тут я принимался их пилить за неаккуратные чертежи, точно так же, как пилил своих прорабов за плохое складирование материалов.
Дипломанты, все как на подбор рослые, крепкие — воспринимал я их почему-то на одно лицо, — опустив глаза, слушали мои нотации. На стройке так же, как и в армии, существовала такая поговорка: «Когда начальство тебя ругает, слушай, но при этом помни, что зарплата (денежное довольствие) тебе все равно идет».
Это прорабское молчание целый день изводило меня, и я стал укорять их все резче. Но прорабы-дипломанты не обижались. Ничего не поделаешь — прав, а то, что резковат, так он же свой брат строитель. Такой обычно ругает, но в обиду не дает.
Вскоре они, однако, изменили тактику. Садились вокруг стола и вроде укоряли провинившегося, а на самом деле поддерживали.
— Ну что же вы, Корякин, — говорил я Первому дипломанту, — спецификацию на главном месте вычертили?.. Ее вот куда, над штампом, нужно ставить.
Корякин молчал.
— Лапоть ты, — усмехался Второй дипломант. — Это тебе не панель ставить. Тонкая штука…
— Смотрите, — говорил Третий дипломант, — вон пятно он жирное поставил. Ты что, обедал на ватмане?
— Да нет, — оправдывался Корякин. — Честное слово не обедал. Сегодня на стройку вызывали наряды закрывать. Откуда пятно, сам не знаю.
— Ну что ж, штраф с тебя за пятно. Всех сейчас в буфет должен пригласить… А вы обедали? — как бы между прочим спрашивали они меня.
— Обедал, обедал, — досадливо прерывал я их хитрые подходы. — А это что, Корякин, что за двойная линия? Что же вы, не могли провести как следует?!
— Руки у него дрожали, — вмешался Пятый. — А ну-ка проведи линию… Нет, сейчас вроде в порядке. — Пятый пристально смотрел на Корякина: — Начальство, да?
Корякин молчал.
— Правильно, — разъяснял мне Пятый. — Главный инженер здорово его ругал. Главные инженеры сейчас крепко технологию требуют.
Так они, мои пять дипломантов, сбивали меня.
У Второго ватман согнут вчетверо. У Третьего ватман был желтый. Он клялся, что бегал по всем магазинам, хорошего ватмана нигде не было. Четвертый когда-то писал плакаты и теперь, чтобы украсить чертеж, делал на нем плакатные надписи, у Пятого лист был прожжен папиросой…
Шестой был Он.
Я выходил из себя. Наконец подозвал Шестого.
— А ну-ка покажите им ваши чертежи.
Я уже говорил, что это была красивейшая работа. Прорабы угрюмо молчали, свертывая ватманы.
— Да свертывайте посвободнее! — кричал я. — Помнете ватманы.
— Э, все равно придется ночь сидеть, перечерчивать, — отвечал кто-нибудь из них. На чертежи Шестого они почему-то не обращали внимания.
— Вот, смотрите, — кричал я, — как нужно делать дипломный проект. Раз в жизни диплом делают…
— Всего хорошего! — вежливо прощались они.
Я оставался наедине с Шестым. Придвигал к себе чертежи: как любовно они выполнены, с каким знанием запроектированы. Я отдыхал.
— У вас будут какие-нибудь вопросы? — по привычке спрашивал я.
— Нет.
— Ну, тогда я поеду. Изнервничался с ними. Неряхи!
Он молча свертывал ватманы и аккуратно укладывал их в специальный картонный футляр.
Кажется, это была уже шестая консультация. Когда я приехал, прорабов еще не было, а в углу за столом сидел Шестой.
— Где? — спросил я.
Он тихо ответил, что они еще не пришли.
— Ну что ж, давайте ваши чертежи.
Он помялся — может быть, их все же подождать. Не так уж часто встречаешь такую деликатность, именно поэтому я начал консультацию. Когда мы уже проверяли колонны, пришли прорабы. Конечно, я тут же сделал им замечание: мало того, что они приносят грязные, неаккуратные чертежи, еще и опаздывают. Назло им решил на этот раз уделить Шестому больше внимания. Но смотри не смотри его чертежи — все было правильно. Только в углу, очевидно в спешке, не был проставлен размер сварного шва.
— Шов забыли. Проставьте, пожалуйста.
Он, видно, не расслышал. Начал свертывать ватман.
— Поставьте размер, тогда этот лист можно будет считать законченным. Я его подпишу.
— Я проставлю дома, — тихо сказал он.
Не знаю, какая муха меня тогда укусила, конечно, с успехом мог он это сделать дома, но я еще раз попросил проставить размер. Он развернул ватман, стал его рассматривать.
— Вот тут, — нетерпеливо сказал я. — Ну что же вы? Это какой шов?
Шестой молчал. Я с удивлением посмотрел на него.
— Прерывистый, — чуть слышно подсказал Корякин, сидевший рядом.
— Прерывистый, — повторил Шестой.
— Правильно. Ну, а как обозначаются такие швы?
— Ш-шесть, помноженное на сто… — снова тихонько начал Корякин.
— Помолчите, Корякин! — приказал я. Мне вдруг в голову пришла тяжелая мысль. — А вот это что такое? — указал я на диафрагму колонны.
Шестой молчал.
— А это что… Это? — Я начал спрашивать по всему листу.
Но Шестой продолжал молчать. Становилось ясно, что листы чертил ему кто-то другой, а он даже не удосужился разобраться в них.
Сейчас я уже не имел права кричать на него, как раньше на прорабов. По неписаным законам стройки ругать можно человека, который ошибся, или что-то не выполнил, или наконец выполнил плохо. Но если тебя систематически обманывают, ты должен быть предельно вежлив.
— Сейчас уже поздно. Попрошу вас во вторник к семи часам быть в учебной части.
Он искоса посмотрел на меня:
— Зачем?
— Я расскажу там, что проект делаете не вы. А самое главное, что вы его не знаете. Больше не стану вас консультировать.
Он медленно свернул листы, аккуратно положил их в футляр. Вежливо поклонился:
— До свидания.
По этому же неписаному закону стройки, а может быть, всякого производства, когда расстаешься с работником, ты должен быть почти ласков.
— Всего хорошего, — ответил я.
Прорабы удрученно молчали.
— Главный, — осторожно начал Корякин, — а может…
— Ваши листы, Корякин! — прервал я его.
С этого вечера до новой консультации я не имел покоя ни на работе, ни дома. Мне не переставали звонить по поводу Шестого дипломанта. Самые разные люди просили, требовали, рекомендовали оказать ему помощь, продолжить консультации. И что я заметил, у этих ходатаев было одно общее: они подчеркивали мою зависимость от них.
Звонил Равенский, заместитель управляющего трестом, очень важный в нашей главноинженерской жизни человек. Ибо и новая техника и самая что ни на есть передовая технология копейки не стоили, если вовремя не поступали детали, материалы. Он это хорошо знал, вел себя по-барски:
— Послушай, друг, чем тебе помогать нужно?
Я растерялся. Было так много прорех в материальном обеспечении, что я даже не знал, с чего начать. За несколько лет нашей совместной работы Равенский ни разу так ко мне не обращался.
— Э-э, Никодим Петрович…
— Ну что «э-э», сообразить не можешь? Так я тебе скажу: песок тебе нужен, двести кубов. Так?
— Так, Ни…кодим Петрович.
— Монолитный бетон — триста двадцать. Так?
— Та…ак.
— Столярка с ДОКа номер семь на корпус номер восемь. Так?
— Совершенно верно.
— Так вот имей в виду, все это ко вторнику у тебя будет. Ко вторнику. Годится?
Я радостно ответил, что годится. Правда, не сразу понял, чем этот день отличается от других, почему все блага должны появиться именно во вторник.
— Послушай-ка, — продолжил он, — мне, между прочим, рассказали, что ты в институте еще подрабатываешь. Верно?
— Да, Никодим Петрович. Но я вечером, после работы. Два раза в неделю консультирую…
— Я тебе это не в виде замечания, — снисходительно заметил он. — Консультируй хоть каждый день, мне-то что? Только людей не обижай. Ты там одного парня прижал, а у него отец…
— При чем тут отец?
— Э, видно, ты в жизни совсем не разбираешься! Так вот, разговор закончим. Не обижай, понятно?! Бетон знаешь как трудно сейчас получить?
Очень ласково говорил со мной по телефону директор растворного завода Шемякин. В течение месяца я упрашивал его поставлять раствор малыми порциями. Он слышать не хотел, теперь пообещал. А когда я начал благодарить его, попросил отменить свое решение о Шестом дипломанте. «Отец его просил. Понимаешь?»
Понедельник был день сюрпризов. Сначала утром моему водителю Володе наконец заменили старую «Волгу». Он приехал на работу сияющий, и так же сияла совершенно новая машина.
— «Волга» только с завода, — ликовал Володя. — Эта машина намечалась Гошке, но начальник гаража сказал, что для вас он все сделает. Вот передал записку.
Я развернул ее: меня извещали, что с сегодняшнего дня и на веки вечные за мной закрепляется новый автомобиль ММ 33—14. В конце записки начальник гаража просил меня помочь Шестому дипломанту, конечно ссылаясь на его отца. А вечером, когда я приехал домой, увидел, что жэк заменил побитый умывальник в моей квартире.
— Слесарь не говорил об отце дипломанта? — спросил я жену.
— Откуда ты знаешь?
Отец Шестого все туже затягивал петлю вокруг моей шеи.
Мои прорабы прибыли на консультацию пораньше. Сейчас огрехи в их чертежах, возникающие от непривычки к чертежной работе, казались мне пустяками — что-что, но конструкции и технологию они знали здорово.
Когда я проверил их листы, в аудиторию осторожно вошел Шестой.
Увидев его, прорабы начали быстро собираться.
— Сидите! — приказал я.
Шестой медленно подошел ко мне и уселся на краешке стула.
Сейчас я должен был пойти с ним в учебную часть, все рассказать. Но перед глазами стояли долгожданные машины с бетоном, которые сегодня пошли на стройку, раствор, завозимый с завода мелкими порциями в специальных машинах, чего я добивался год; сияющий водитель моей легковушки… Между прочим, какой он из себя — отец Шестого?
— Покажите чертежи!
Шестой снова ничего не мог объяснить. Он совсем не разбирался и в предыдущих листах, которые я уже подписал. Выхода не было: я старательно зачеркнул подписи на всех листах.
— Все! Можете идти!
На следующий день завоз бетона вдруг оборвался, раствор, как и прежде, возили на пятитонках, а Володя, мрачный как туча, приехал на старенькой машине. Я даже подумал, что дома, когда приеду с работы, увижу побитый умывальник, но до этого дело не дошло.
Что же делать. Придется, как и прежде, воевать за материалы. Не могу же я, в самом деле, выпустить на защиту дипломанта, который ничего не понимает в своих чертежах. Разъезжая по стройкам в своей старенькой машине, я уверял себя, что в ней даже уютнее. При этом я с некоторым удовольствием представлял себе мрачное лицо отца Шестого.
В очередную субботу, когда я зашел в аудиторию, все дипломанты были на месте. И Шестой тоже.
— А вы чего? — строго спросил я.
Поднялся Корякин:
— Главный (так называли меня все прорабы, в том числе и прорабы-дипломанты), проверьте у него первый лист.
— Это к чему? Кажется, достаточно подробно я спрашивал в прошлый раз. Ни в коем случае!
Встали все дипломанты: Второй, Третий, Четвертый, Пятый… Знаете ли вы, как уговаривают прорабы? Не знаете. Тогда спросите санитарного врача, злющую-презлющую, которая категорически отказывается ставить свою подпись на актах приемки дома. Спросите ее.
Я опросил Шестого по первому листу. Задавал самые каверзные вопросы, даже вспотел, но Шестой, не поднимая глаз, отвечал без запинки.
— Знает? — улыбаясь, спросил Корякин.
— Знает.
— Подпишите лист.
— Это для чего подписывать? Я ведь отказался его консультировать.
Знаете ли вы, как уговаривают прорабы?! Уж кажется, тверже пожарного инспектора нет члена комиссии. Одетый в броню мундира, он только насмешливо улыбается на все просьбы… Спросите его.
Думал, на следующий день пойдет бетон, появится столярка, с завода раствор… Ничего подобного! Очевидно, по мысли отца Шестого, награда причитается только когда сынок ни к чему не прикладывал рук.
Так я один за другим подписал одиннадцать листов. Двенадцатый, последний лист проекта, Шестой знал посредственно. Я устроил отчаянный разнос. Почему-то прорабы, словно виноватые, удрученно просили перенести подпись листа на два дня. Шестой, как обычно, молчал, смотрел в сторону. (Как потом оказалось, прорабы обязались помочь ему за определенную мзду — отец Шестого выделил на их стройки самосвалы.)
На защиту дипломов я не попал. Случилась авария: лопнула труба водопровода и вода залила этажи законченного дома.
Поздно, вконец измученный, я наконец добрался домой. Раздался звонок. Чертыхаясь, я подошел к телефону.
— Слушаю!
В трубке послышался глухой голос:
— Это говорит отец вашего дипломанта… Сегодня МОЙ сын защитил диплом на «хорошо»… Благодарю вас!
Вот такая история случилась.
Кто был отец Шестого, я так до сих пор не знаю. Но на следующее утро за аварию меня никто не ругал… И теперь каждый раз, когда в моей тяжкой строительной жизни что-нибудь удается неожиданно легко, я почему-то вспоминаю его.
Как я стал строителем
Я долго думал, с чего начать этот разговор. Как просто говорить с читателем устами своих героев и как трудно встретиться с ними «один на один»… Нужно, очевидно, прежде всего рассказать, как я выбрал себе специальность.
В детстве прочитал замечательную книгу — «Туннель» Келлермана. И, опаленный неистовой энергией героя книги Мака Аллана, я решил стать строителем.
Он строит туннель под Атлантическим океаном. Стремительно развивается огромная стройка: словно снежная лавина обрушиваются массы грузов, на трассу туннеля прибывают многочисленные отряды рабочих, весь мир выполняет заказы Мака Аллана. Я был мальчиком, много не видел в этой книге. Не заметил трагического одиночества героя, его унизительной зависимости от капризной дочери миллионера, все заслоняла фигура Мака Аллана.
Сейчас сквозь призму лет смотрю на себя. Меня приняли на механический факультет политехнического института, строительный факультет был заполнен. Но я мечтал стать строителем, таким, как Мак Аллан, и нашел в себе мужество забрать документы. Только позже добился своего, поступил в строительный институт.
Тогда, в тридцатые годы, в институте были конструкторский и производственный факультеты. Я стал учиться на конструкторском… А как же Мак Аллан? Ведь он работал непосредственно на стройке? Я не мог дать себе вразумительного ответа. Просто так повелось, что в «производственники» шли менее способные студенты. А кто, скажите, на первом курсе института не считает себя способным?
На производственном факультете и требования были меньше. Словно институт делал какую-то скидку. Что там спрашивать с будущих производственников?! Прорабу не нужно умение рассчитывать мосты или другие сложные конструкции. Он что? Строит здание по готовым чертежам. Его удел — исполнение. Ругань со снабженцами, ругань с поставщиками раствора, ругань, чтобы получить механизмы… Словом, сплошная ругань. Разве для этого нужны особые знания, способности? Может, только крепкие голосовые связки…
Ну, а люди, которыми потом придется на стройке руководить? Что ж, люди… Плотники делают опалубку, арматурщики вяжут арматуру, каменщики кладут кирпич. Люди казались абстрактными, как формулы, которые нужно было знать наизусть. Формула ведь одинакова для всех случаев — подставляй в ней любые значения.
Самая сложная, самая трудная наука — наука управления людьми — институтом начисто игнорировалась. Да и сейчас еще о ней часто забывают.
Летом все — и будущие производственники, и будущие конструкторы — направлялись на практику.
Моя стройка была в Дарнице, под Киевом, на левом берегу Днепра. Возводилось несколько зданий. Не помню их назначения, фабрика, что ли?..
То, что я увидел, укрепило мое решение сделаться конструктором. Хорошо было Маку Аллану строить с помощью машин туннель под Атлантическим океаном. А тут у меня трехэтажные домики, раствор подается на носилках, а кирпич на этажи носят с помощью отвратительных приспособлений, именуемых «козами». Надевали их на плечи, на нижнюю полку стопкой укладывали кирпич. Так на спине «козоносы» таскали кирпич на этажи.
Отсюда был виден Днепр, золотой пляж и яркая зелень кустов, любовно светило солнце. Казалось, все кругом было для радости, а человек, изнуренный, покрытый потом и грязью, таскал на своем горбу камень, как его таскали сто и двести лет назад. Было какое-то чудовищное несоответствие между ясными стройными формулами сопромата, которые мы изучали в институте, и вот этими «козами»…
Я работал мастером. Очевидно, мои познания в организации строительства тоже были на уровне «коз», потому что каменщики часто простаивали.
«Раствор!» — кричал каменщик с одного угла здания. Туда я направлял рабочих с носилками… «Раствор!» — кричал другой каменщик, с другого конца здания. Туда я бросался сам.
Приходил домой, валился на койку, сразу засыпал. «Раствор!» — всю ночь слышалось мне.
Пожалуйста, только не думайте, что я случайно попал на никудышную стройку. Нет, организация строительства в те годы была такой повсеместно. Мы умели рассчитывать самые сложные конструкции, длинные формулы так здорово ложились на бумагу; умели вычертить любое сооружение: из кирпича, металла, из столь модного тогда монолитного железобетона. Строить мы не умели.
Приходил прораб, высокий, с рябым лицом, очень спокойный. Почему-то при нем не кричали о растворе, стены медленно, не неуклонно росли. Он скупо говорил мне: «Снимите двух козоносов и поставьте на раствор». Через полчаса уезжал. Я так и делал. Но все равно в его отсутствие, как перекличка, слышалось: «Раствор!»
Осенью, снова встретившись в институте, мы, «конструкторы», пришли к студентам-«производственникам». «Вот что, ребята, — невинно советовали мы. — Вы уж поднажмите на сопромат, да и на высшую математику. Без этого управлять «козоносами» просто невозможно…»
«Производственники» удрученно молчали.
Была и вторая стройка, через год. На ней я уже не увидел «козоносов». Применялась примитивная механизация — кран-укосина, подобие подъемного крана. На деревянный столб, прикрепленный к зданию, была надета консоль. К укосине от растворомешалки и склада кирпича ходили две вагонетки. Они доставляли кирпич и раствор. Моторист с помощью лебедки и этой самой укосины поднимал материалы наверх.
Правда, носилки были. Между прочим, носилки, изобретение времен первобытного общества, используются на стройках и сейчас, в век научно-технической революции.
Я опять работал мастером. Несмотря на приспособления, на стройке всегда чего-то не хватало. Все так же слышался постылый крик: «Раствор!»
Как-то на стройку приехал главный инженер. Я впервые видел живого «главного над всеми инженерами» и очень разочаровался. Казалось, он должен быть человеком особым. Каким? Ну, если записать формулой, то примерно так: «Мысль плюс властность». А приехал небольшого роста круглый человечек, неряшливо одетый. Бегал по площадке и визгливо кричал. Совсем он не был похож на Мака Аллана.
К моему удивлению, рабочие встречали его весело и приветливо, не обращая внимания на крик. Досталось и мне за задержку с подачей проклятого раствора. С чувством превосходства будущего конструктора над этим крикуном от производства я сказал, что «схему организации строительного процесса возведения объекта застал уже запроектированной».
Он с любопытством посмотрел на меня, спросил, почему я так высокопарно выражаюсь. Предложил подсчитать, сколько нужно вагонеток, чтобы обеспечить каменщиков раствором, и справится ли укосина с подъемом. Я солидно возразил, что подсчет этот элементарен. «Именно, именно — элементарен», — он почему-то рассмеялся, просил вечером заехать к нему с подсчетом. Тут же умчался, из манжет на его брюках сыпался песок.
На следующее утро завезли узкоколейные рельсы, стрелочный перевод. Мы смонтировали еще одну нитку пути и пустили третью вагонетку. Больше криков о растворе не было.
Конечно, сейчас, с высот научно-технической революции, все это кажется наивным. Но тогда, глядя на вагонетки, бодро бегающие по рельсам, я вдруг понял, что творить может не только конструктор, но и простой мастер на стройке.
Как хорошо было бы тут написать: «Случай на второй стройке так на меня повлиял, что я решил стать производственником». Но не хочу грешить против истины — после окончания института я пошел в проектную мастерскую. Привычные представления не так легко сломать.
Тихо-тихо плелся в мастерской день. Не так уж часто приходилось считать новые конструкции, чаще всего я подыскивал по каталогам типовые детали. Интересно, что чем больше я их применял, тем выше считалось качество проекта.
Стол, рейсшина, доска с наколотым ватманом. Впереди, сбоку, сзади — тоже столы. Над ними согнулись головы. Только иногда вдруг взрывался день — приезжали со стройки обожженные солнцем и морозами прорабы. Уезжали, и снова медленно тянулось время.
Много позже, в повести, я рассказал о работе в проектном институте. Хочется сразу оговориться: я не принижаю значения работы проектировщиков, только отстаиваю право инженеров-производственников на творчество.
…После войны, когда, казалось, сами города, улицы, разрушенные дома приказывали: «Восстановите!» — я, еще в шинели, пошел на стройку. Вскоре стал главным инженером строительного управления.
«Управление» — звучит вроде солидно, но это всего-навсего триста рабочих да два десятка служащих. Каждый из них выполняет по нескольку обязанностей. Главному инженеру тоже приходилось быть и завпроизводством, и диспетчером, и трудовиком…
Я приезжал в маленькую комнатушку, торжественно именуемую «кабинетом»… День обычно начинался с неприятностей. Звонили — на одной стройке остановился башенный кран. По другому телефону начинался извечный разговор о нехватке раствора. (Обязательно напишу когда-нибудь новеллу или, быть может, даже поэму о растворе. Тут только коротко скажу, что строительный раствор — смесь из песка, цемента и воды — нельзя заготовить впрок, каждый час он должен поступать свежий.) Третий прораб сообщал, что на его стройку приезжал стройконтролер, корпус принимать отказался, а дорожники, не закончив работу, посадили каток на трайлер и уехали. Потом являлся снабженец. Такое впечатление, что он стоял в коридоре и только ждал момента, чтобы нанести решающий удар. Снабженец заявлял, что вовремя не разгрузили перегородки, других мы уже не получим до окончания нашей эры. Он требует по меньшей мере четвертовать прораба.
Так начинался мой день, так и заканчивался, сшитый, как лоскутное одеяло, из больших и малых лоскутов — неприятностей, неожиданностей. Ах боже мой, забыл еще телефонный звонок от начальства, которое изо всех сил стремилось доказать, что четвертовать нужно не только прораба, но и меня. Забыл рассказать и об авариях, о перерасходе заработной платы, которые вечно грозят главному инженеру.
Стиль работы! Сколько помню себя на стройке, все думаю о нем. Одни говорят — внимание к мелочам, из них составляется главное. Другие утверждают — не распыляйтесь на мелочи, решайте только узловые вопросы. А у меня? Какой там стиль! Плыви в бурном потоке, только бы не утонуть. Надежда лишь на будущее. Казалось, месяц, квартал — огромное время, а уж о годе и говорить нечего! Но и месяц, и квартал, и год пролетали быстро и незаметно.
Помню, в наше управление пришел инженер. У него была путевка в проектный институт, но он хотел поработать на стройке, ведь грамотно проектировать, не зная стройки, нельзя. Я внимательно слушал его. Не каждый день с такими речами приходят к нам молодые инженеры.
Он стал работать прорабом. Мы были им довольны. Но месяца через три он попросил уволить его. Почему? Что случилось? Может, кто обидел? Нет, никто не обижал. Просто он не видит смысла в своей работе. Пусть было бы трудно, он не боится, но ведь тут, на стройке, одни мелочи.
Сколько я ни уговаривал, пришлось написать на заявлении: «Уволить». В тот вечер я еще долго сидел в своем кабинете-клетушке, думал. Да, мелочи — страшный враг руководителя любого ранга — от прораба до, наверное, министра. Как уйти от них? Наверное, все же главное — не вздыхать, не прятаться от них, а делать так, чтобы они вообще не возникали. Ведь засилье мелочей — не неизбежность, как смена дня и ночи или прилив и отлив моря. Они не возникают сами собой. Мелкие нерешенные вопросы, которые забирают у главного инженера так много времени, есть просто следствие неорганизованности. Нужно не вздыхать, не прятаться от них, а работать так, чтобы они вообще не возникали.
Нужно ли тут описывать, как был ликвидирован главный бастион мелочей на стройке — многочисленные кустарные растворные узлы, как организовали службу подготовки производства, как принялись экономить самое ценное — труд человека…
Но вот пришел день. Мне позвонил молодой прораб Анатолий Владимиров, просил приехать. «Опять что-то не ладится?» — с досадой спросил я. «Нужно обязательно, и срочно», — настаивал Анатолий. Оставив кучу дел, я приехал к нему… «Мы с бригадой решили пригласить вас на площадку. Посмотрите, как идет работа. Отдохните у нас». Он улыбался.
Отдохнуть на работе?!
Есть радость творчества архитектора. Вот его замысел уже на ватмане. Еще пройдет время, и он увидит его наяву, и каждый раз, проходя потом мимо своего здания, он будет радоваться и… огорчаться.
Есть радость творчества писателя. Он долго думал над своей повестью. Потом писал, перечеркивал, уходил и снова заставлял себя писать. И вот родилась повесть. Она написана так легко и искренне, что каждому, прочитав ее, хочется написать самому о жизни, о друзьях. «Ведь это так легко!» — думает читатель.
Есть творчество композитора, совершенно для меня непонятное. Как можно сочинять новую мелодию? Но она сочиняется, и тысячи людей поют новую песню. Она трогает в душе человека сокровенные струны, которые забыты из-за мелких хлопот и невзгод, и человек благодарен композитору за это.
Но ближе, понятнее всего мне скромная деловая радость организатора. Тут нет мук творчества и вдохновения — ему нужно решать множество вопросов — от правильного выбора башенного крана до замены рукавиц, срок носки которых еще не истек. Изо дня в день настойчиво и педантично навязывать свою волю сотням людей и в свою очередь слушать их, учиться у них. Как в копилку, ежедневно откладывать мелкие достижения, невидимые многим. Откладывать настойчиво и упорно, иной раз огорчаться оттого, что они не видны. И так — дни, месяцы.
Но вот приходит день или вечер, такой, как сейчас. Тебя встречают улыбкой на стройке, работа идет, как мечталось. И ты вознагражден за все. Пусть нигде об этом не пишут и вся награда тебе — в теплой встрече на одной из строек, но это большая награда, и, если снова пойдут дни огорчений и забот, тебе уже не будет так трудно. Один вечер, такой, как сегодня, вознаградит тебя за все!
Вдруг появилась потребность рассказать людям о своей работе. Для чего? Этого я не знал, понял только потом. А вначале просто захотелось показать один день главного инженера. Писал долго, просто жил рассказом. Потом отнес его в журнал.
Главный редактор «толстого» журнала встретил меня привычной вежливой улыбкой. Попросил оставить рукопись и прийти через неделю.
За неделю на моих восьми объектах выросло по этажу, экскаватор выкопал котлован для нового здания, в законченном здании порвало трубу, всю ночь мы спасали дом. Но когда я пришел в редакцию, тут все было так же безмятежно и спокойно, где-то тихо стучала машинка.
Главный редактор сказал, что прочел рассказ два раза. Только много позже я понял, что это был большой комплимент. И если говорить прямо, такого мне уже больше никогда не говорили. Но тогда я не оценил. «Два раза так два, а результаты какие?» — подумал я.
Оказывается, редактор никак не предполагал, что работа главного инженера такая трудная. Мы долго сидели, и я рассказывал ему еще о хождении по мукам для получения денег на зарплату, о злом волшебнике, именуемом «перерасход зарплаты», о бесконечных совещаниях, которые заглатывают драгоценное время, о тресте и главке.
Когда мы прощались, редактор задумчиво посмотрел на меня, встал и прочувствованно пожал мне руку. Нужно, наверное, было спросить о дальнейшей судьбе рассказа, но как-то не хватило духу. Так я ушел из редакции.
Через пять месяцев рассказ был напечатан. Мой первый рассказ в «толстом» журнале.
Я начал писать повесть. Времени, конечно, не было, но мне «посчастливилось» — я жил далеко от строек. На поездку в один конец приходилось затрачивать час пятнадцать: трамвай, автобус, метро. Два с половиной часа литературной работы ежедневно — это уже не так мало!
Наименее производительной частью пути был проезд в автобусе. Почему-то меня всегда прижимали к кассовому ящику. Размышления о моих героях то и дело прерывались просьбой опустить в кассу пятачок за билет. Порой я еще должен был заботиться о сдаче.
Проезд в метро — вот это другое дело. Много позже я написал роман, там на все лады прославляю добрый, мудрый метрополитен. Только сейчас, перечитав эти строки, я понял, откуда моя любовь к метро. В вагоне так удобно было записывать…
Конечно, в повести главное — начало. От него зависит многое. Помню, начало повести было написано между станциями «Площадь Революции» и «Измайловская». Первая фраза гласила так: «Меня вызвали в главк. В приемной секретарь, похожая на раздобревшую русалку, воровато сунув в рот конфету, уставилась на меня…»
Поздним вечером, уже дома, я по отрывочным записям, сделанным в дороге, писал свою страницу. Это очень важно — иметь задание, план, даже в литературной работе.
И вот в журнале опубликована моя повесть. Она вызвала отклики. Один критик писал, что автор от «ворон» (сиречь строителей) отстал, а к «павам» — писателям — не пристал. Так сказать, оказался между двух стульев. Другой рецензент сетовал, что «конфликтов хватает, диалоги напряжены, а действующие лица не запоминаются». Третий не согласился с двумя предыдущими и заявил: «Вещь понравилась, читалась легко, привлекала узнаваемостью характеров». Ну, а четвертый совсем сбил меня с толку, утверждая, что «повесть написана талантливо».
Потом пришли письма. Читатели оказались снисходительными: все письма, без исключения, были приятны автору. Очевидно, те, кому повесть не понравилась, не стали писать, полагая, что и так уделили автору много времени, читая его неудачную вещь. Особо запомнились два письма.
Преподавательница Н. Шишигина:
«Повесть мне очень помогает в работе с людьми. На каждого теперь смотрю совсем по-другому, глазами вашего героя».
Выпускник Сергей Ремейко:
«Я заканчиваю десятый класс, сдаю экзамены. Думал поступать в политехнический, но, прочитав повесть, я тоже захотел стать строителем. Так мне понравился главный инженер, его сила воли, смелость и мужество. Хочется чем-то быть похожим на него».
До сих пор вспоминаю Сергея Ремейко. Кем все же он стал? Думаю также о ненаписанных письмах: что могли бы сказать мне читатели, которым повесть не понравилась?
Позже в Омском автодорожном институте было устроено обсуждение повести. Студенты говорили много хорошего. Но я понимал: снова выступала только часть читателей. Ведь не будут же организаторы встречи отрывать автора от работы, заставлять совершать длинный путь, чтобы сказать, что повесть неудачна.
Одно выступление особо привлекло мое внимание. Худощавый, невысокий паренек, выйдя на трибуну, заявил:
— Я выпускник строительного факультета. Признаюсь перед всеми: мне не хотелось идти на стройку. Казалось, там очень трудно, а главное — неинтересно. Но вот прочел я повесть и увидел стройку совсем другой. Сейчас хочется поскорее начать работать…
И вдруг мне стало ясно, что когда я писал, то мысленно видел такого вот студента. Именно ему хотелось рассказать о стройке. Да, работать на строительстве тяжело. Сегодня твой рабочий день закончен, ты в театре, смеешься или вместе с артистами печалишься, но думаешь о стройке: «Что там на второй смене, работает ли кран, привезли ли детали и раствор?»… Ты уже в кровати, но, засыпая, все равно беспокоишься: «Что там на третьей смене? Не случилось ли чего?» Ибо, где бы ты ни был: на работе, в театре, дома, ты несешь ответственность за все три смены.
Когда писал, еще думал об инженерах-строителях. Хотел, чтобы они посмотрели на свою работу со стороны, чтобы не давали себя захлестывать мелочам. Быть может, лучшим днем для меня как литератора был день, когда в антракте спектакля, поставленного по моей пьесе, подошел главный инженер треста Михаил Заходер, знающий и способный специалист, и сказал: «Только сейчас я понял, что не стал еще настоящим главным инженером».
Мне хотелось ответить тем немногим, кто пренебрежительно относится к труду строителя, считая, что если он умеет забить два гвоздя для вешалки, то полностью компетентен в этой сложной профессии. И еще я старался передать, как мог, и поэзию стройки. Да — поэзию!
Добрую половину своей сознательной жизни мы проводим на работе. Во многом именно здесь в повседневных заботах, в преодолении трудностей формируется характер человека. Он крепнет, мужает. Поэтому, думается, ошибаются те, кто считает изображение людей в сфере производства делом второстепенным.
Часто критикуют авторов, если, рассказывая о своих героях, они заикнутся о производственном процессе. Не дай бог! Характер, и только характер!.. Но разве между характером человека и его работой нет связи? Конечно, можно представить себе часового мастера с сильным характером и слабохарактерного летчика. Но все же типичным будет иное. Профессия, работа в большей степени формируют человека. Почему же не писать о производстве?
Не хочу скрывать, лицо я заинтересованное: очень люблю стройку. Жизнь моих героев — инженеров, бригадиров, прорабов — прослеживается в основном на работе. Много рассказываю о строительстве. Ведь когда возникает конфликт, нужно же объяснить читателям суть дела.
Я советую тем, кто против производственных подробностей в повести, романе, побывать на большой современной стройке. Только не один раз, а приходить ежедневно хотя бы месяц. Уверен, это будет очень привлекательно. Ведь стройка непрерывно меняется. И каждый день она другая. Понимаете — другая!
В повести я задумал рассказать о прорабе — сумрачном, одиноком человеке. Он получает отпуск и идет по «следам боев» — в свои дома, чтобы увидеть счастливых жильцов.
Когда дом строится, он живет. Это точно. Он растет на глазах. Собирается государственная комиссия — дом еще тоже живет. Мало ли что могут предложить прорабу доделать или исправить. Но вот дом принят в эксплуатацию. Все! Теперь дом безучастен ко всему. Что с него взять — камень, бетон. Никогда больше строитель не придет сюда.
Но вот мой прораб неожиданно для себя увидел, дом, оказывается, живет и после окончания строительства — все ошибки, которые он допустил, вдруг оживают и мешают людям жить.
Я выписал, чего раньше не делал, план повести. И все так ладно сложилось… Конечно же прораба будет сопровождать кладовщица Маша — его верный оруженосец. И дома пометил: в одном прораб встретит знакомого портного, который плохо сшил ему костюм; в другом, где разместилось учреждение, начальник выйдет на балкон, а вернуться в кабинет не сможет — заклинило дверь; в третьем — квартира директора завода, выпускающего бракованные плиты, в четвертом…
Я бодро сел за стол. И вдруг на страницы повести пришла выпускница института. Откуда она взялась, честное слово, не знаю. Растолкала всех плечом и заняла в повести чуть ли не главное место. Да и другие герои начали жить своей жизнью, неподвластной автору.
Думал я хотя бы портного оставить, одного портного! Но куда там… Вместо портного появился композитор, вместо «балконного» начальника — редактор, ее внучка и серый щенок; вместо директора завода — молодожены и конструктор дома.
Конечно, мог я «проявить характер», распорядиться героями по-своему. Но скучное это дело и, по-моему, в литературной работе вредное.
Так возникла повесть.
Но любимым моим героем все же является другой. Он молод, доброжелателен к людям и даже, кажется, излишне мягок. Но за всем этим у него сильный характер, настойчивость в достижении цели, упорство. Нет, он вовсе не иконописный персонаж, он часто, именно часто, ошибается. Но сила его в том, что он умеет увидеть ошибки, исправить их.
Мне все казалось, что этот образ создан моим воображением. Но прообраз у него все же был — Анатолий Владимиров, молодой прораб, о котором я уже писал.
Он стал главным действующим лицом в моих повестях и романе. Это — Виктор. Он разговаривал со зрителями с экрана телевизора и со сцены, его слушали по радио. Во второй части романа я попрощался с ним… Очень хотелось бы, чтобы в памяти читателей сохранился этот родной для меня образ.
Поздняя осень. Деревья с редкой листвой, а на земле мягкий ковер из листьев. Изредка — пронзительный крик ворон, единственных обитателей осеннего парка. Я в старинном домике с колоннами — читальне.
Закончен этот разговор, и вдруг захотелось снова встретиться с героем моего детства. Я взял «Туннель», вновь ко мне в гости пришел строитель Мак Аллан.
Привет, Мак! Пока я читал, он сидел рядом со мной, чуть иронически улыбался.
— Чему ты улыбаешься, Мак Аллан?
— Ты всегда спешишь, читая книжку. Мой друг, прочти внимательно вот эти страницы.
Я прочел… Мак Аллан был геологом.
Но я не жалею, что стал строителем.
Несется, бежит время, я ушел со стройки. Расстался с товарищами по работе. Расстался? Стоит сесть за письменный стол, как меня обступают строители. Они всегда со мной.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги