Снег в сентябре

Поймай меня на том, на чем нас ловят,—

На пустяке, неосторожном слове.

Прошу, попробуй вымани секрет.

Я всех болтливее и бессловесней.

И запиши.

И это будет песней,

Которую ищу я с детских лет.

Ученический зимний рассвет.

На окне ледяные подтеки.

Я не знал до шестнадцати лет,

Как бывают пленительны строки.

Из постели на прорубь окна

Я гляжу, не спеша из постели,

У меня есть тетрадка одна,

Для которой нет места в портфеле.

Я портфельчик под мышку возьму.

От зимы воротник побелеет.

Я о том не скажу никому,

Что в тетрадке моей лиловеет.

Вот растет из сугроба метла,

Вот оплывшая наша колонка,

Как задутая свечка, бела

Ото льда, затвердевшего ломко.

Мне отныне спасения нет.

Все, что пройдено, вижу в обломках.

Ученический зимний рассвет.

Тонет улица в ранних потемках.

Я пропал! Но кому объяснишь,

Что она меня вновь отстояла

Этим снегом, свисающим с крыш,

Словно съехавшее одеяло.

Спите, улицы. Спи, календарь!

Через день, виновато сутулясь,

Я скажу, что замазал январь

Белым снегом названия улиц.

И не смог я дорогу найти.

Но в училище был небывалом…

Я ворочаюсь под одеялом.

Я встаю. Надо в школу идти.

У меня есть тетрадка одна.

Там грядущие зреют напасти.

Там каракули, там письмена.

Но хоть лаврами путь разукрасьте,

Хоть наметьте любой юбилей,

Я туда убегу без оглядки,

В тот рассвет, что синей и белей

Ученической чистой тетрадки.

Попробуй вытянуться, стать повыше,

Слезами, дождиком стучать по крыше,

Руками, ветками, виском, сиренью

Касаться здания с поблекшей тенью.

Попробуй вырасти такой большою,

Чтоб эти улицы обнять душою,

Чтоб эти площади и эти рынки

От малой вымокли твоей слезинки.

Упав локтями на холмы окраин,

Будь над путями, над любым трамваем.

Над тополями, что боятся вздоха.

И не касайся их, не делай плохо.

Потом подумай о такой причуде:

Все слезы выплакав, вернуться в люди.

По горькой сырости, босой душою.

Попробуй вырасти такой большою

И в том оплаканном тобою мире

Жить в той же комнате и в той квартире.

Гляжу все чаще я

Средь шума будничного

На уходящее

С чертами будущего.

Мне жалко поезда,

Вспять откатившегося,

Дымка и посвиста,

Невоплотившегося.

Ташкентской пылью

Вполне реальной

Арбат накрыло

Мемориальный.

Здесь жили-были,

Вершили подвиги,

Швырнули бомбу

Царизму под ноги.

Смыт перекресток

С домами этими

Взрывной волною

Чрез полстолетия.

Находят кольца.

А было — здание.

Твои оконца

И опоздания.

Но вот! У зданий

Арбата нового,

Вблизи блистаний

Кольца Садового,

Пройдя сквозь сырость

Древесной оголи,

Остановилась

Карета Гоголя.

Он спрыгнул, пряча

Себя в крылатку,

На ту — Собачью —

Прошел площадку.

Кто сел в карету?

Кто автодверцей

В минуту эту

Ударил с сердцем?

Кто, дав спасибо,

А не мерси,

Расстался с нею —

Уже с такси!

Ведь вот, послушай,

Какое дело,

Волной воздушной

И стих задело.

Где зона слома

И зона сноса,

Застряло слово

Полувопроса.

Полумашина,

Полукарета

Умчала отзвук

Полуответа…

Прощай, любимая!

В твоем обличье

Неуловимое

Есть что-то птичье,

Все улетающее,

Все ускользающее,

Одна слеза еще,

В улыбке тающая,

И всё. С обломками

Я за чертою,

С мечтой, с обмолвками,

Со всей тщетою.

Прощай, летящая,

Прическу путающая.

Все уходящее

Уходит в будущее.

После первых ночей,

Отшумевших лесами,

После белых подушек

И черных ручьев

У сугробов опять

Синяки под глазами,

Синева под глазами

У всех облаков.

Как в гостиницах

Шишкинские канители,

Этих сосен и елей

Развес и наклон,

Так сегодня Саврасов,

«Грачи прилетели»,

Наштампован в апреле

И в жизнь проведен.

Он бросает готовое,

Птиц не осилив.

Ветки долго пустуют

Под небом нагим.

Но приходит на помощь

Художник Васильев

И рисует грачей

Одного за другим.

То слетаются, то

Разлетаются тучей,

Обживая вне рамы

И в раме жилье.

И бросается гвалт,

Этот гомон летучий,

То ль в окно мастерской,

То ль из окон ее.

Белый храм, над которым

Грачиная давка,

То к глазам подплывет,

То, как по ветру, вспять.

Так что надпись на нем

«Керосинная лавка»

То является, то

Исчезает опять.

Тают черные сучья

И синие вены.

Но, творец, а художники?

Где же они?

Беспорядок, беспамятство.

Благословенны

Эти первые ночи

И первые дни.

От двориков московских синяя,

Таинственная глубина!

В изломах крыш, в их смутных линиях

Доверчивость и тишина.

Когда ж дверьми мальчишки хлопают,

Хохочут, торопясь к звонку,

И валенками глухо топают

По наметенному снежку,

Когда с бидонами молочницы

Грохочут от двора к двору

И пересчитывают трешницы, —

Где эта тайна поутру?

Но лишь сгустится сумрак ласковый,

Двор вновь живет, седым-седой, —

Карнизами, ветвями, красками,

Порогами, самим собой…

Дул ветер в феврале в Тбилиси,

Гремя железом листовым.

Гремели форточки. И листья,

Гремя, неслись по мостовым.

Как будто в тучах звездной пыли

Тот дом несло за горизонт,

Где мы, Алеко, стоя пили

В честь заболевшего Резо.

Но лишь тогда, когда иссякли

Признанья дружбе и стиху,

Все стало так, как в чистой сакле

Там, на божественном верху.

И мне подумалось за смутой,

Что то не ветер, ты неправ,

То плачет демон пресловутый,

Любимый адрес потеряв.

Где он берег его? На листьях!

На ныне взорванной скале!

…Вот ветер был какой в Тбилиси,

Какой был ветер в феврале!..

Гора крупнела на рассвете,

Но и чрез гору, до конца,

Тот перекатывался ветер,

Как стих бездомного певца.

Заиндевевшие снасти,

Синь, затаившая дух.

Как привалившее счастье,

Эти сугробы и пух.

Это ведь было до снега,

Возле воды и весла.

Льстивая тайна побега

Славою нас обошла.

Помню осенние воды,

Сеть расписаний сухих.

Вмерзли твои пароходы

В лед опозданий моих.

На берегу, как в затоне,

Остановились года.

Лишь дуновенье погони

Шло по воде иногда…

Нет ни бесславья, ни славы

В том, что, темнея на цвет,

Чьи-то заставы и травы

Нам уносились вослед.

Здесь задыхались от бега

И не прощались они…

Все это было до снега,

Перебелившего дни.

Заиндевевшие снасти,

Даль, затаившая дух.

Как привалившее счастье,

Эти сугробы и пух.

После дней обаянья,

После белых ночей

С этой книгой свиданья

Всё нежней и горчей.

Это очень похоже

На ближайший отлет.

Гул винта, как по коже,

По обложке идет.

Средь вокзального быта,

Вся — поющая, вся

На скамейке забыта,

Остающаяся.

Не средь шумного бала,

А под вопли грачей

Ты меня испугала

Страхом юных ночей.

Невозможностью слиться,

Невозможностью взять

И отдать, и открыться,

То есть все рассказать.

Невозможность явиться

И в любом пустяке

Невзначай воплотиться,

Как дано пустельге.

На скамейке, подмокшей

От весеннего льда,

Голос, не превозмогший

Красоты и стыда.

Это даже не слово,

Что в сердцах говорим…

Дивный слепок с чужого,

Населенный своим.

Мне нравятся поэтессы,

Их пристальные стихи,

Их сложные интересы,

Загадочные грехи.

Как бледностью щеки пышут

У всех на иной манер,

И как о мужчинах пишут

По-рыцарски. Не в пример.

Их доблесть — не быть обузой

Ни в цехе, ни в мастерстве

И жить, пребывая с музой

В мешающем им родстве.

Я рад, что в наш век тревожный,

Где с пылом враждует пыл,

Их дружбою осторожной

Порою отмечен был.

Всю даль последующих весен

Представить было не хитро…

Тебе сопутствовала осень.

Когда входили мы в метро.

Когда мы вышли из него,

Шел снег по направленью к Химкам

Или оттуда. И мело.

И липло к туфлям и ботинкам.

И ты сказала у дверей

(В пальто осеннем, в шарфе тоненьком),

Что снег идет у фонарей —

Домиком…

На протяжении зимы

От «Войковской» и до «Плотины»

Летели белые холмы,

Снег обращал дома в руины

И восстанавливал скорей,

Ложась по внешним подоконникам.

И шел опять у фонарей —

Домиком.

Входили в мокром серебре

В автобус

Тающие люди

И разговоры о простуде —

Снег в сентябре! Снег в сентябре

Мел, торжествуя над листвой,

Глуша собой непониманье,

Как Первое Напоминанье.

Мы зиму прожили с тобой

В теченье этого маршрута,

Всю от начала до конца.

Мелькали призраки уюта,

Попытки воду пить с лица.

В последних числах сентября

(Мне не забыть, пожалуй, до веку)

Валился лист у фонаря

Подобно карточному домику.

Зима кончалась у стены

Окраинных дубов и сосен.

И не было за ней весны,

А снова — наступала осень.

Опять с непогашенным светом

Короткие ночи делю…

Не надо. Не думай об этом.

Я больше тебя не люблю.

Я вижу из этого мира,

Где нет ни тебя, ни меня,

Как где-то мертвеет квартира

Беззвучная в топоте дня.

Там пыль оседает на книги

И плавает нежная моль.

Я так не люблю эти миги,

Их теплую, легкую боль.

Я вижу из третьего дома,

Как в том отзвучавшем дому

Так ветрено и незнакомо

Мы сходимся по одному.

Как будто влюбленные тени,

От нас молчаливо уйдя,

Там ночь коротают в измене,

Друг с друга очей не сводя.

Живут они в облаке света,

Как смерти, боясь темноты,

Два призрака, два силуэта.

Но это не я и не ты.

Я знаю: и то наважденье

Сойдет, как по инею след.

И все ж я не сплю до

мгновенья

Когда они выключат свет.

На крайнем юге, солнечном и синем,

Так много листьев глянцевых, любых.

Октябрь уж наступил. Но не для них.

А мы их все ж так весело покинем.

И улетим на север, на восток,

Где испытанье выдержав на ветхость,

Желтеет каждый болдинский листок,

Как библиографическая редкость.

Снега белый карандаш обрисовывает зданья…

Я бы в старый домик ваш прибежал

без опозданья,

Я б пришел тебе помочь по путям трамвайных

линий.

Но опять рисует ночь черным углем белый иней…

У тебя же все они, полудетские печали.

Погоди, повремени, наша жизнь еще в начале.

Пусть уходит мой трамвай! Обращая к ночи

зренье,

Я шепчу беззвучно: «Дай позаимствовать уменье.

Глазом, сердцем весь приник… Помоги мне в миг

бесплодный.

Я последний ученик в мастерской твоей

холодной».

Снег и ржавчина…

Разве так можно?

Рыжей прошвою ваш

особняк

Подчеркнула весна,

Осторожно,

Первой строчкой.

А в доме сквозняк.

Дом снаружи красив и

опрятен.

Но тазам на его чердаке

Все трудней

Географию пятен

Сохранить

На лепном потолке.

Все течет…

Полушарье размыло

У амура над левым

плечом.

В перекройку

Наружного мира

Дом и этим уже

вовлечен.

Ты выходишь,

Сжимая перчатку.

Кто-то новый уже

Тут как тут.

Говорит,

На Собачьей площадке

Должен быть

Через десять минут.

Вот записка.

Она непреложна.

Ах, доверчивый

провинциал!

Кто-то шутит.

Но разве так можно!

Вместо подписи —

Инициал.

Ты идешь.

И какое-то время,

Как влюбленный,

И он за тобой.

«Это там!..»

За заборами теми

Вздох кувалды.

А день голубой!

Он берется

В каркасы литые.

Пыль вонзается

В тающий снег.

В этом доме, как сны

золотые…

В этом доме…

Он был или нет?

Я ищу тебя.

Влажны и гулки,

Оглушают меня

Вечера.

Просто выбыли

Те переулки,

Те названия

И номера.

Сколько писем

Любви и привета

В это лето

Вернется

Назад.

Адрес выбыл.

Но ждите ответа,

Если жив на земле

Адресат!

Хочу зимы, здоровья, снега

И одиночества того,

Когда не надо никого,

Когда снаружи, где мело,

Все как бы замерло с разбега,

Остановилось и стоит

И что-то важное таит.

Хочу понять и угадать.

Неуловимое поймать,

Мотив забытый сладко вспомнить,

Как на душе пробел восполнить,

Познать, как раньше, мир земной,

Когда он в дымке неземной.

Я так отгадывать любил

Пейзажа детские загадки.

С мальчишек вечно взятки гладки,

А я мальчишкой тоже был.

Когда вразвалку снегопад

Ступал Москвой запорошенной,

Как отгадать бывал я рад,

Что он медведь, полярный, сонный.

А иногда он шел в окошке

Пушистее сибирской кошки.

А иногда…

В пяти шагах

От февраля…

В ночи, в Филях

Иль на Садово-Триумфальной

Он, совершенно театральный,

На ватных припадал ногах.

И, встав под куполом ворот,

Я видел: время настает,

Пустая сцена ждет ответа.

Чей выход! Мой! Ах, той порой

Так снег пленял меня игрой,

Что мне хотелось вспомнить роль

И ощутить узлы сюжета.

И я молился, умирал,

Стрелял, стрелялся и страдал,

Прощал и вел себя жестоко.

Но снег ложился под ногой.

И уходил я на покой,

Махнув под занавес рукой

Домам, беззвучным от восторга.

Я понимал, я понимал:

Себя не зря снега роили,

Не зря я с улицей играл

За неименьем героини.

Деревьев, окон и теней

Не зря разгадывал намеки.

Мне и теперь, по смене дней,

Порою слышатся упреки

Густой вечерней синевы,

Простой заснеженной травы,

В сугробе бьющего ручья,

На синем черного грачья,

Звонка трамвайного, гудка

В сыром апреле с ближней ветки,

И стен, увидевших века,

И зданий первой пятилетки.

О, не к зеленому юнцу,

Что тягой к милому крыльцу,

Еще не найденному, занят,

Кто фантазирует, кого

Лишь потому и оттого

В сады и переулки манит,

О, не тому мальчишке, мне

Пришло нежданное открытье,

Что все предметы наравне

Желают с нами общежитья.

Об этом знаю ныне я,

Об этом знают все поэты.

О мира милые приметы.

О дом мой, улица моя.

Хочу ручьев, хочу апреля,

Когда земля, от солнца прея,

Вгоняет клинышки травы

В зазор меж вымокших булыжин, —

Хочу быть к таинству приближен,

Я потерял его, увы.

Как это было?.. По указу

Тепла и света, как гроза,

Все примелькавшееся глазу

Так и бросается в глаза.

И так событье откровенно,

Что сердце чувствует, успев

Пасть и взлететь, как мир смиренно

И умирает и мгновенно

Рождается, похорошев!

Когда пульсирует весной

На кирпиче стены, как жилка,

Вода под коркой ледяной

И пахнет ржавью жестяной,

Когда наивный снег ночной

Уже причмокивает жидко

На тротуарах и МОГЭС

Плывет, как пятитрубный крейсер,

В туман… Ну, кто из нас не грезил

И не испытывал чудес!..

Я был прогульщиком тогда.

Меня плавучая вода

Несла по улицам, как щепку,

Как отраженье облаков.

Бывало, нахлобучишь кепку,

Накинешь плащ — и был таков!

И словно б не было меня,

И вместе с тем все было мною:

И пульс под коркой ледяною,

И влага стен, и щебетня.

Два семинара в понедельник,

А он забыл о них, бездельник,

Но как я пристально учил

Заветы тающего снега,

Уроки раннего побега,

Что он от ночи получил.

Оставив пыльные тома,

Как я усваивал проулки,

Где, как волшебные шкатулки,

Таятся древние дома…

Что только делает апрель!

Карнизы тают, ветки мокнут.

Как слезы радости, на окна

Навертывается капель.

Как залихватски воробей

Пошел вприсядку по сухому

И тут же в лужу, точно в омут,

Чирикнув лихо: не робей.

Как зыбок день в наплывах сини,

Как жарок воздух у метро,

Как жаворонок в магазине

Косит изюминкой хитро!

О, в эти дни, когда метельщик

Сметал, как мусор, талый снег,

Я жил как злостный неплательщик,

Но как счастливый человек.

Когда б поэт, как тунеядец,

Жил чувством, взятым в долг у тех,

Что, мужествуя средь нескладиц,

Среди житейских неурядиц,

Живя для дел, а не утех,

Сказать не успевают сами

О счастье или о беде, —

Но сам ни волей, ни слезами

Не переплачивал нигде,

То, как бы в рифме или в слоге

Ни упражнялся дотемна,

Как ни вертелся б он, в итоге

Такой дороге грош цена.

К чему б я это! Не пойму…

А может, собственно, к тому,

Что краски мира я искал

Не для себя, а для кого-то,

Что сам я многое терял,

Когда их молча обретал,

Что если все их не роздал,

То в том одном моя забота;

Что дразнит песнь, а не влечет,

Когда она за чей-то счет.

Ах, как мне мало было надо!

Сырыми бревнами дохнет,

Бродячим ветром, глубью сада —

О, что за странная отрада

Всю душу вдруг перевернет!

Вот шире дни, а ночи уже.

Уже глядятся липы в лужи.

Их мелкий лист — как первый снег,

Остановившийся в полете…

Ну как, серьезный человек,

Без них, ничтожных, вы живете!

Вам надо большего! Я знаю.

Я сам такой, я понимаю.

Мы служим, времени в обрез.

Нам польза надобна прямая,

А это детский интерес.

Но что же, грудь по-молодецки

Топыря — в собственную честь,

Кричим порою мы, что, дескать,

В пороховницах порох есть.

Что мы, брат, молоды и фору

Любому юноше дадим,

И поминаем к разговору

Весны таинственную пору

И под лукавый лунный дым

Беспечной барышне твердим!

Мы первый утренник забыли.

Ослепли и оглохли мы.

Как будто слоем легкой пыли

Прибило души и умы.

Мы потеряли обонянье,

Мы слух утратили. И в том

Находим даже обаянье,

Как в чем-то искони мужском.

Но выйди в полночь, хоть в субботу,

Как говорят, в короткий день,

Свою высокую работу

Не забывай, но сквозь заботу

Вглядись — грустит у поворота

Березки тоненькая тень.

Убит. Убит. Подумать! Пушкин…

Не может быть! Все может быть…

«Ах, Яковлев, — писал Матюшкин, —

Как мог ты это допустить!

Ах, Яковлев, как ты позволил,

Куда глядел ты! Видит бог,

Как мир наш тесный обездолел.

Ах, Яковлев…» А что он мог!

Что мог балтийский ветер ярый,

О юности поющий снег!

Что мог его учитель старый,

Прекраснодушный человек!

Иль некто, видевший воочью

Жену его в ином кругу,

Когда он сам тишайшей ночью

Смял губы: больше не могу…

На Черной речке белый снег.

Такой же белый, как в Тригорском.

Играл на печке — ну и смех —

Котенок няниным наперстком.

Детей укладывают спать.

Отцу готовят на ночь свечи,

Как хорошо на снег ступать

В Михайловском в такой же вечер.

На Черной речке белый снег.

И вот — хоть на иные реки

Давно замыслил он побег —

Шаги отмерены навеки.

Меж императорским дворцом

И императорской конюшней,

Не в том, с бесхитростным крыльцом

Дому, что многих простодушней,

А в строгом, каменном, большом,

Наемном здании чужом

Лежал он, просветлев лицом,

Еще сильней и непослушней.

Меж императорским дворцом

И императорской конюшней.

Не в музейном пыльном кивере,

Не в странице шелестящей,

Я его увидел в кипени,

Сломя голову летящей.

Я в бессмертно наплывающем

Романтическом тумане

Ощутил его товарищем

И Сомненью и Тамаре.

Тень героя… От лица ее

Повторяю — вслед за тенью —

Щит и шпагу отрицания

Он держал как утвержденье:

И когда они сумели бы

Свергнуть кодекс вахтпарада,

Птицы райские запели бы

На ветвях родного ада.

Сразу вместе мглой и яркостью

Даль дивила. Я на воды

Уходил, томясь двоякостью

Переменчивой погоды.

Днем дожди по крышам топали.

Ночью стужа шла, стеная.

Утром к каждой ветке тополя

Жалась ветка ледяная.

И, любуясь белой тихостью,

Можно было без зазренья

Счесть ночной минутной прихотью

Настоящие деревья.

И не столь уж удивительным

Было б — шуткой, понарошку —

Льдяный тополь счесть действительным,

Став на скользкую дорожку.

И, учтя все эти данности,

Заскользил я стежкой детства.

И пришел ко мне из давности

Мой герой, поэт и деспот.

…Ранним утром, поздним вечером,

В полдень, в полночь, днем и ночью

Сталью взгляд его отсвечивал,

Мною видимый воочью.

Что там бурка! Бурки не было.

Так входил он в куртке жесткой,

Словно сам меня затребовал

К этой скуке пятигорской.

Словно должен отчитаться я

Перед ним, как юный юнкер,

Словно ждет меня нотация.

И тянулся я по струнке.

Над учтивостью поспешливой

Хохотал он, крут и пылок,

Некрасивый и насмешливый,

Сбив фуражку на затылок.

Но как только рот я скашивал,

Улыбнуться тоже силясь,

Он, откидываясь, спрашивал:

«Вы-то что развеселились?»

И действительно я чувствовал,

Мне по правде не до смеха,

Он костяшками похрустывал,

Словно б все ему потеха.

Предо мной в тумане стынущем

Машука двоился конус…

Но потом, потом все иначе —

И слова, и смех, и голос.

И торжественно обрадован —

Все, чем рад, с чего печален,

Я, как на духу, выкладывал.

Хоть не знал исповедален.

И застенчивость несносная

Истончалась, льдинка точно.

И смывалось все наносное,

Оставалась только почва.

О, как трепетно я впитывал

Жест и мановенье ока.

Как он пристально выпытывал,

Как ответствовал жестоко.

О, когда б от взгляда этого

У меня в глазах осталась

Искорка металла светлого,

Бьющая и сквозь усталость,

О, когда б во всей сохранности

Я унес сквозь смену буден

Эту смелость, в высшей крайности

Лучшим свойственную людям!

Я не хвастаюсь по младости,

Я ко лжи не прибегаю.

Но как много тайной радости

Я с тех пор приберегаю!

Говорили мы… И в ропоте

Не качайте головами.

А подробности… Попробуйте

Побеседуйте-ка сами.

Пятигорск. Погода вешняя

Наконец установилась.

На цветы, сырые, здешние,

Я глядел. Земля дымилась,

Шли с источника нарзанного.

Пел фотограф у Провала.

Лед растаял. Сада льдяного

Словно бы и не бывало.

Сальери, мастер в высшей мере,

Лишь одного не разумел,

Что сочинять умел Сальери,

А слушать нищих не умел.

Сальери думал: он не знает.

А Моцарт видел. Моцарт знал,

Какая слабость наполняет

Неукоснительный бокал.

Сквозь лести гордую улыбку —

Не просто зависть и расчет —

Он видел первое: ошибку,

Что спать Сальери не дает.

Он отвернулся. Пусть насыплет.

Да, Моцарт — бог. Бог чашу выпьет.

Избыток жизни!

И вовеки

Убийства люди не простят.

А бред о черном человеке,

А прядь на лбу, беспечный взгляд…

Бог может искушать судьбу.

Но ведь свою!

Бессмертен в вере,

Суровый Моцарт спит в гробу.

А что без Моцарта Сальери!

Спасибо, музыка, за то,

Что ты меня не оставляешь,

Что ты лица не закрываешь,

Себя не прячешь ни за что.

Спасибо, музыка, за то,

Что ты единственное чудо,

Что ты душа, а не причуда,

Что для кого-то ты ничто.

Спасибо, музыка, за то,

Чего и умным не подделать,

За то спасибо, что никто

Не знает, что с тобой поделать.

Ты помнишь, как молоды были

Мы той обручальной весной,

Где сосны водою сквозили

Вдоль нашей тропинки лесной!

Крученые ветхие листья

Да ветки желтели обочь.

И дождь еще первый не лился,

И холод прихватывал ночь.

Но вздохи озерного ветра

Ледок обращали в ничто.

Была ты в косыночке светлой

И в кожаном синем пальто.

Была ты мила без оглядки

И тем, что за мною вослед

Так смело на третьем десятке

Достигла шестнадцати лет.

Теперь я нисколько не знаю,

Ты помнишь ли это. Но я

Себе хорошо представляю:

Синь, волны, косынка твоя.

Двух лип вековая обнимка,

Вчерашнего года трава,

Да робкая вешняя дымка,

В которой висят дерева.

Вот мы с тобой и развенчаны.

Время писать о любви…

Русая девочка, женщина,

Плакали те соловьи.

Пахнет водою на острове

Возле одной из церквей.

Там не признал этой росстани

Юный один соловей.

Слушаю в зарослях, зарослях,

Не позабыв ничего,

Как удивительно в паузах

Воздух поет за него.

Как он ликует божественно

Там, где у розовых верб

Тень твоя, милая женщина,

Нежно идет на ущерб.

Истина не наказуема.

Ты указала межу.

Я ни о чем не скажу ему,

Я ни о чем не скажу.

Видишь, за облак барашковый,

Тая, заплыл наконец

Твой васильковый, ромашковый

Неповторимый венец.

Я забыл свою первую строчку,

А была она так хороша,

Что, как взрослый на первую дочку,

Я смотрел на нее не дыша.

Луч по кляксам, как по чечевицам,

Колыхался. И млело в груди.

Я единственным был очевидцем

Посвященья.

Тот миг позади.

Но доныне всей кровью — в рассрочку —

За свое посвященье плачу.

Я забыл свою первую строчку.

А последней я знать не хочу.

Мир детства. Заборы и лужи.

Ручьев перекрученных прыть.

Я стал понимать его хуже

И лучше о нем говорить.

Но как я хочу разучиться

И в мире заведомом том

Тайком от людей воплотиться

В какой-нибудь старенький дом!

И влажно глядеть в переулок,

Листвой заслонясь, как рукой,

В какой-нибудь там Ащеулов

Иль Подколокольный какой.

И знала б одна только осень,

Что это ведь я под числом,

А вовсе не дом номер восемь,

Стою, обреченный на слом.

А в час, как в иные строенья

Мои уезжали б жильцы,

Я им ни на миг настроенья

Не портил бы: мы не юнцы,

Мы дети отжившего века,

Старинные особняки

Для новых идей человека,

Наверно, не столь высоки.

Я просто, приветствуя силы,

У свежего рва на краю

Пропел бы им, как клавесины,

Прощальную песню свою…

Оранжевых листьев пиковки.

Сентябрь начинает с туза.

Я — старенький дом на Покровке.

Гляжу сквозь больные глаза.

Но — верный испытанным пробам —

Я тут же, почти не скорбя,

Бульдозером широколобым

Бесспорно

иду на себя.

«Натали, Наталья, Ната»…

Что такое, господа!

Это, милые, чревато

Волей божьего суда.

Для того ли русский гений

В поле голову сложил.

Чтобы сонм стихотворений

Той же

Надобе

служил.

Есть прямое указанье,

Чтоб ее нетленный свет

Защищал стихом и дланью

Божьей милостью поэт.

Нет сил никаких улыбаться,

Как раньше, с тобой говорить,

На доброе слово сдаваться,

Недоброе слово хулить.

Я все тебе отдал. И тело

И душу — до крайнего дня.

Послушай, куда же ты дела,

Куда же ты дела меня?

На узкие листья рябины,

Шумя, налетает закат,

И тучи на нас, как руины

Воздушного замка, летят.

В те дни

За тридевять земель

Еще гремел порог Падунский,

И ветер, с берега подувший,

На волны скидывал метель.

Чернело древнее село,

На воду бешеную глядя,

Карбасы к берегу приладя,

Убрав и вершень, и весло.

В те дни при занятости всей

Один геолог, ежась зябко,

Взглянул, придерживая шапку,

На мыс по имени Пурсей.

И, став под каменный отвес,

Врубил в скалу как бы навечно:

«Здесь будет выстроена…»

Лес Шумел надменно и беспечно.

Он так эпически гудел,

Как будто пел былинный некто,

И снисходительно глядел

На малыша из Госпроекта.

А тот в большой его тени

Шагал, смеясь лицом открытым,

К товарищу с теодолитом,

На свет полуторки…

В те дни.

Утешь меня. Скажи мне: все неправда,

И я поверю. Я хочу поверить.

Я

должен

верить

через не могу.

На отдаленном синем берегу

Моей реки, зовущейся Непрядва,

На камушке сидишь ты.

Злая челядь —

На противоположном берегу.

Утешь меня. Скажи мне: все, что было,—

Случайность, наважденье, не закон.

И я влюбленно, а не через силу

Тебе отвечу русским языком.

Утешь меня. Чтоб впредь не попрекали.

Ведь я силен. Еще сильней — со зла.

…И я погибну на реке Каяле,

Чтоб ты, как Русь, как девочка,

жила.

Я думал — рассветные птицы поют,

А это цикад свиристенье.

Внушает им пенье их темный уют,

Дрожащие ночью растенья.

А я пробудился. Как будто в окне

Большая заря наставала.

А было черно. И подумалось мне:

Лишь этого недоставало.

Но так и случилось. В оконный проем

Шумели кусты-невидимки.

И думал я долго о прошлом твоем,

Что в бедной скрывается дымке.

От этого зябко щемило в груди

И будущее закрывалось

Все тем, что угасло давно позади,

Но все ж позади оставалось.

И всю эту влажную южную ночь

С открытыми спал я глазами.

И было уже мне мириться невмочь

С бездомными их голосами.

Но вот они смолкли, зажав в кулачке

Рассветной росинки монету…

И снилось тебе о домашнем сверчке,

Которого все еще нету.

Забавна эта мысль Петра.

Но сколь мудра и величава,

Пронзающая до нутра,

Смешная с первого начала.

Мне интересен лик его

В тот миг, когда он быстро взвесил

Все «да» и «нет» до одного.

Он был тогда угрюм иль весел!

Он, может, так захохотал,

Что терем колоколом грянул,

А может быть, чертеж скатал

В трубу подзорную и глянул!

И увидал, как на страду —

По всем колдобинам России,

С холстом и кистью не в ладу,

Идут внебрачноприжитые.

И, маясь дивною судьбой,

Находят лад, и знаменито

Всей неприкаянной гурьбой

Грехи отмаливают чьи-то.

Пусть в нас иной, несхожий пыл

Великой волею заронен,

Нам надо помнить, как он был,

Художник русский, узаконен.

«Звезда полей, звезда полей над отчим домом

И матери моей печальная рука…» —

Осколок песни той вчера за тихим Доном

Из чуждых уст настиг меня издалека.

И воцарился мир, забвенью не подвластный.

И воцарилась даль — во славу ржи и льна…

Нам не нужны слова в любви настолько ясной,

Что ясно только то, что жизнь у нас одна.

Звезда полей, звезда! Как искорка на сини!

Она зайдет! Тогда зайти звезде моей.

Мне нужен черный хлеб, как белый снег

пустыне,

Мне нужен белый хлеб для женщины твоей.

Подруга, мать, земля, ты тленью не подвластна.

Не плачь, что я молчу: взрастила, так прости.

Нам не нужны слова, когда настолько ясно

Все, что друг другу мы должны произнести.

Время пройдет. Охладеет

Имя мое для тебя.

Буду я спать, не вставая,

Не лепеча, не грубя.

Но и забыв о колоде,

Легшей на прах моих мук,

Чье-то заслышав «Володя!»,

Как ты оглянешься вдруг…

Вдали от всех парнасов,

От мелочных сует

Со мной опять Некрасов

И Афанасий Фет.

Они со мной ночуют

В моем селе глухом.

Они меня врачуют

Классическим стихом.

Звучат, гоня химеры

Пустого баловства,

Прозрачные размеры,

Обычные слова.

И хорошо мне… В долах

Летит морозный пух.

Высокий лунный холод

Захватывает дух.

…Я грустно думаю порой,

Что этот вот, и тот, и третий

На людях держатся игрой

Улыбок, поз и междометий.

Я часто думаю о том.

Одним из них обеспокоен:

Ну не со мной — придя в свой дом,

Наедине с собой, какой он?

Вот так же лихо норовит

Он чем-то поразить себя же?

И так же принимает вид

И делает глаза? И даже

Не перед зеркалом, а так,

Актерство все — чего там ради! —

Не отпускает ни на шаг

И держится, как на эстраде?

Я думаю: когда в кольцо

Он попадает к неудачам,

Какое у него лицо,

Иль он его в ладони прячет?

Иль, собираясь к людям, впредь

Он все одну решает думу:

Какое бы лицо надеть,

Чтобы и к месту, и к костюму?

Чтоб тем, каким задумал, слыть,

Чтоб правда в лоб не угодила?

Я сам таким пытался быть,

Да только плохо выходило.

Я жил в горах. Легко и гордо.

Но по ночам, как злая новь,

Мне перехватывала горло

Моя старинная любовь.

Она депешею влетала

В мой дом, не трогая дверей,

Ночною бабочкой витала

Над желтой лампочкой моей.

Я уходил. И под ветвями,

Как будто мальчик во хмелю,

Перед садами и плодами

Винился в том, что я — люблю.

Что я — опять! — забыл о деле,

А надо мной, полонены,

Ночные бабочки хотели

Достичь мучительной луны.

Я бормотал свои тирады,

Не поднимая головы,

Но иронически цикады

На них свистели из травы.

Они одни мне отвечали,

Смеясь на тысячи ладов.

А виноградники молчали,

Уже грузнея от плодов.

А на горе желтела точка

И вспять звала меня, к крыльцу,

Где в стекла рамы билась строчка,

Роняя с крылышек пыльцу.

Тогда-то, это все изведав,

Давно, средь этих же долин,

Живой склонялся Грибоедов

Над бедным правнуком своим.

Он ничему не удивлялся.

Он просто веровал и знал.

И белый дух над ним склонялся,

И лик ронял, и горько звал.

Зачем смеяться над любовью!

Мы не годимся в свистуны.

Мы чистой завистью и кровью

Не суесловью преданы.

Я шел домой сквозь шорох ночи.

Там — разбирал свои листы.

И южных звезд смотрели очи

В мое окно. Совсем как ты.

И если что-то мне мешало,

Так только то, что за стеной

Пора осенняя шуршала,

Да мышь летучая летала,

В окно влетала. И витала,

Как тень, за бабочкой ночной.

Деревья черные стояли

На желтом дерне и листве.

Их ветки черные торчали

В пустой и голой синеве.

Деревья черные качались,

Как только воздух наплывал.

А птицы белые бросались

Вверх, точно в тянущий провал.

Я утром вышел в этот сад.

Он, весь заросший белым мохом,

Просил, чтоб даже легким

вздохом

Я не нарушил тишь оград

И взлетов серых воробьят.

Ни тропки нет. А я и рад

Тому, что все, как в белой шали,

Там, где лишь день тому назад

Деревья черными стояли.

Забыв про хлынувшую стужу,

Белеет сад, едва дыша,

Как будто явлена наружу

Деревьев чистая душа.

Время тянется, катится, мчится.

Штемпелюет. И ставит печать…

Надо письма читать научиться,

Научиться на них отвечать.

Не пора ли! Затеряна в росах,

В бездорожьях печаль затая,

Я ведь знаю, в каких ты вопросах

Бьешься там, незадача моя.

И рука моя сызнова метит

За тетрадью другую тетрадь.

Кто напишет тебе, кто ответит,

Если я перестану писать!

Хотел бы я долгие годы

На родине милой прожить,

Любить ее светлые воды

И темные воды любить.

И степи, и всходы посева,

И лес, и наплывы в крови

Ее соловьиного гнева,

Ее журавлиной любви.

Но, видно, во мне и железо

Сидит, как осколок в коре,

Коль, детище нежного леса,

Я льну и к Магнитной горе.

Хочу я любовью неустной

Служить им до крайнего дня,

Как звездам, как девочке русой,

Которая возле меня.