Снежить

Веселов

Дамочка его нервировала. И осознание того, что его нервирует какая-то дамочка, выбивала Веселова из колеи. Надо было признать, что день не задался. Сначала Волчок, теперь вот… баба на борту. Хорошо, хоть пролетом, а не вместе с ними. Зачем им еще один балласт? Хватит и того, что имеется.

А еще у нее были ледяные руки. Настолько, что Веселова от ее рукопожатия холод пробрал до самых костей. И взгляд у нее был… неприятный, насмешливый такой взгляд. Веселов привык, что женщины смотрят на него одобрительно. Пусть не с таким кошачьим восторгом, как на Гальяно, но тоже очень даже заинтересованно. Он и был интересным, черт возьми! Молодой, перспективный, при деньгах и холостой! Единственный холостяк из всей их честной компании.

Да ладно восторг! Даже одобрения не было в этом взгляде. Она словно мысли его читала, словно поняла, что он про нее думает. Про нее и ее пребывание на борту. И ей не понравилось. Он, Веселов, ей не понравился.

Подумалось вдруг, что это очень даже хорошо, что они свалят, а она полетит дальше, до Хивуса. Неуютно рядом с ней. Неловко как-то. За слова, за мысли, за собственный взгляд. Вот и не хотел Веселов на нее пялиться. Не хотел, оно как-то само собой получалось. И если бы то, что он видел, принадлежало не Веронике, а какой-нибудь другой девушке, не возникло бы в душе такого раздрая. Не с того они начали знакомство, но теперь уж что… Слово – не воробей. Вроде и обижать никого не хотел, а вот как вышло. Другая бы и не поняла, а эта, вишь, как усмехается.

Веселов уселся у иллюминатора, рядом с пустующим сиденьем Гальяно. Гальяно о чем-то увлеченно беседовал с Волковым. Вид у обоих был заговорщицкий. Или это Веселову просто мерещилось всякое из-за душевного раздрая… Стоило брать пример с Чернова. Чернов сидел один, вольготно раскинувшись на двух креслах, и, кажется, дремал. Крепкая психика – залог хорошего здоровья! Чернова не волновали ни мажор, ни дамочка, отведенное для полета время он собирался использовать с максимальной пользой. Веселов решил последовать примеру товарища, откинулся на спинку и тоже закрыл глаза. Но нирвана длилась недолго, самолет выкатился на взлетную полосу и начал набирать скорость. Над ухом послышался вежливо-настойчивый голос стюардессы, рекомендующий пристегнуться и привести спинку сиденья в вертикальное положение. Вот же досада! Вроде и летят частным самолетом, а требования к пассажирам, как на чартере!

Веселов чертыхнулся и вертикализировался, но глаз открывать не стал. Так ему было проще, так никто не мог догадаться, что он боится.

А он боялся! В его жизни была только одна-единственная фобия – страх высоты и полетов. Он с ней боролся! Он так яростно с ней боролся, что даже летал в Штаты. Назло врагам и назло себе. Каким он сходил с трапа после этих многочасовых перелетов, знал только он один. Если рядом не было никого знакомого, он напивался. Алкоголь не спасал, но хоть немного глушил паническую атаку. То, что вот это липкое, тревожное, душу вынимающее – это паническая атака, рассказал Веселову очень дорогой и очень модный психолог. И даже объяснил причины. Причины – ясное дело! – уходили корнями в далекое детство, такое далекое, что он – ясное дело! – ничего не помнил. Оставалось верить психологу и надеяться на дыхательные упражнения и прочие медитации. Дыхательные упражнения казались вполне уместными в полумраке дорогого врачебного кабинета, но теряли всякий практический смысл на борту самолета, где напрочь отсутствовала всякая приватность. Оставался алкоголь!

Веселов бы и сейчас того… приложился! Он не сомневался, что на борту этого роскошного самолета найдется все самое необходимое для лечения, но экспедиция, но Вероника… Придется потерпеть. Ну, как-нибудь! Сцепить зубы и потерпеть!

Знал бы он, что ждет впереди, напился бы сразу, еще на земле. И плевать на все! Но он не знал, он закрыл глаза и, кажется, даже задремал, поэтому, когда самолет внезапно тряхнуло и швырнуло в воздушную яму, оказался не готов. Остатков мужества и силы воли хватило лишь на то, чтобы не заорать. Вмиг вспотевшими ладонями Веселов вцепился в подлокотники кресла и открыл глаза. У него еще была надежда, что это банальная болтанка, какие пару раз случались даже на его веку, но надежда разбилась вдрызг, стоило только увидеть напряженное лицо Чернова. Чернов не паниковал, но вот эта его сосредоточенность о многом говорила. И истерично подмигивающий свет в салоне тоже о многом говорил. А еще то, что творилось за бортом…

За бортом творилось светопреставление. По крайней мере, Веселову так показалось, когда он решился посмотреть в иллюминатор. Когда оно началось? Сколько они вообще летят? Когда он оказывался между небом и землей, у него напрочь исчезало чувство времени. У модного психолога имелось объяснение и этому факту, но Веселов забыл. Он враз забыл все, чему его учили в полумраке дорогого врачебного кабинета. Страх, первобытный ужас, уже поднял свою треугольную голову, и где-то в животе у Веселова начали свиваться в тугой клубок змеиные кольца безысходности. Хотелось вскочить и заорать во все горло:

– Мы все умрем!!!

Ему даже показалось, что этот вопль помог хотя бы на время отсрочить катастрофу, но его опередили. По салону, заглушая успокаивающее, но не слишком убедительное бормотание динамика, пронесся полный отчаяния и боли крик. Не его, Веселова, вопль, а кого-то другого.

Это было так неожиданно, что собственный страх отступил, и змеиный клубок в животе замер, затаился.

– Вадим! Вадим, помоги мне! – Голос показался Веселову смутно знаком, но во всей этой свистопляске и тряске он никак не мог узнать говорившего.

А Чернов уже отстегивал ремень безопасности, выбирался из своего кресла, обеими руками придерживаясь за спинки кресел, двигался вперед, на голос. Там, впереди, извивалось и билось в агонии тело. Оно билось с такой силой, что на мгновение Веселову подумалось, что это именно оно раскачивает, сбивает с курса самолет, что стоит только телу замереть, и все нормализуется. Значит, надо помочь. Значит, нужно спеленать и удерживать этого чертова мажора-наркомана. Нужно делать хоть что-нибудь, чтобы не сойти с ума!

Веселов тоже попытался подняться. Вспотевшие ладони скользили по подлокотникам, все никак не могли справиться с ремнем безопасности. Но ему нужно, просто жизненно необходимо встать…

– Голову держи! – Теперь бормотание динамика заглушал рев Чернова. – Волков, держи ему голову!

А по салону, прямо на Чернова неслась тележка с напитками. Наверное, ее плохо закрепили. А может, вообще не успели закрепить. Веселов тележку поймал, едва не вывихнув себе при этом плечо. Сейчас он не чувствовал боли, все его мысли занимало содержимое тележки. Бутылки с виски, коньяком и водкой опрокинулись, некоторые разбились, и салон теперь заполнял ядреный алкогольный дух. Вот она – его порция бесстрашия, плещется в уцелевшем шкалике. Один глоток – и он протянет еще пару минут. Наверное…

Ледяная рука сжала запястье в тот самый момент, когда его собственные пальцы сомкнулись вокруг бутылочного горлышка, и сквозь шум, рев, круговерть до него донесся голос:

– Это не поможет.

Она смотрела на него своим насмешливым взглядом. Насмешливым и совершенно спокойным, словно бы шум, рев и круговерть не касались ее никаким боком.

– А что поможет? – прохрипел Веселов, прикладываясь к бутылке. К черту вежливость и хорошие манеры! Ему бы протянуть еще пару минут.

Она не ответила, вместо этого положила холодную, как вечная мерзлота, ладонь Веселову на лоб. Положила, и сразу стало так хорошо! Словно бы до этого он метался в лихорадке, а теперь с этим холодом на лбу его отпустило. Прямо как в детстве, когда мама сбивала жар мокрым полотенцем.

– Убери тележку, мне нужно пройти. – Сказала, а сама убрала руку. Пусть бы не убирала, пусть бы позволила еще немного побыть в безопасности. Но она убрала, а ощущение безопасности не исчезло, не истаяло вслед за этим спасительным холодом. Наоборот, оно заступило дорогу панике, пнуло змей у Веселова в животе. Куда там медитациям и дыхательным упражнениям!

Еще до конца не веря в чудо, пошатываясь и едва не падая от непрекращающейся болтанки, Веселов встал, механическим жестом толкнул прочь тележку. Его сил и неожиданной храбрости хватило даже на то, чтобы помочь Веронике выбраться из кресла. Храбрости хватило, а здравомыслия нет. Ей нельзя разгуливать по салону этого пикирующего самолета. Ей вообще нельзя здесь находиться.

Но когда Веселов попробовал ее остановить, девица нетерпеливо дернула плечом, отмахиваясь от его руки и его заботы. И по проходу Вероника шла легко, словно болтанка на нее не действовала. Веселов подумал, что пробирается она к куче-мала, что устроили впереди мажор, Волков, Гальяно и Чернов. Но их спутница остановилась напротив запасного выхода, положила ладони на стекло, уставилась в темноту, которая вот-вот была готова ворваться в салон.

Что она там видела? Веселов не знал, но зато он знал, что видит сам. В тех местах, где подушечки ее пальцев касались стекла, оно словно бы покрывалось инеем. Сначала покрывалось, а потом тут же оттаивало, оставляя затейливые узоры.

Вероника смотрела, и он тоже смотрел, завороженный этими удивительными метаморфозами. А потом все закончилось. Она обернулась, глянула на него равнодушным, нездешним каким-то взглядом. А может, и не на него глянула. А если на него, то все равно не увидела, затем все с той же целеустремленностью направилась к мажору. Она шла, а за ней плыл туман. Или дым? Или у Веселова на нервной почве приключились галлюцинации?

Куча-мала к тому времени распалась на составляющие. А может, это очередной толчок ее развалил. Как бы то ни было, а никто и ничто не помешало Веронике приблизиться к мажору, встать перед ним на колени, сначала заглянуть в глаза, а потом крепко-накрепко сжать его голову в своих ладонях. Беснующийся мажор замолчал, всем телом подался вперед, потянулся к Веронике, как тянется к солнцу цветок. Веселов его понимал. Теперь понимал, помнил спасительный холод ее прикосновений, чувствовал подаренное ими спокойствие.

Вероника тоже потянулась, склонилась над мажором так низко, что Веселов вдруг с неожиданной ревностью подумал, что она собирается его поцеловать. Но она не поцеловала, она просто смотрела этим своим внимательным, отсутствующим взглядом. И никто из тех, кого раскидало по салону болтанкой, не пытался ни помочь, ни помешать. Все затаились точно так же, как безумный мажор.

Сколько длилось это странное безвременье, Веселов не знал, все его внимание, вся его суть была там, рядом с Вероникой и мажором. Она что-то сказала, шепнула что-то мальчишке на ухо, и лицо его перекосила судорога боли и ненависти. В это самое мгновение Веселов решил, что им всем довелось поприсутствовать на сеансе экзорцизма. И если этому чертову самолету удастся когда-нибудь приземлиться, будет что вспомнить на старости лет. Мажор снова забился, завыл почти по-волчьи.

– Помогите мне, – велела Вероника. – Подержите его минутку. – Ее голос был спокойный и уверенный. Ее хотелось слушать и слушаться.

Они послушались, все разом потянулись к ней и мажору. А серое облачко не то дыма, не то пара улеглось мажору на грудь, распласталось, придавило к полу. Конечно, этого не могло быть. Конечно, вследствие стресса и паники он увидел этакую галлюцинацию-лайт. Но, как бы то ни было, а мажор затих, позволил себя спеленать подоспевшим Чернову и Волкову. Гальяно, которому, чтобы удерживать равновесие, пришлось встать на четвереньки, в процесс усмирения не вмешивался, он просто провел ладонью по дымному облачку. Еще одна галлюцинация, вполне себе невинная.

Во всей этой суете с усмирением и сеансом экзорцизма они как-то не заметили, что болтанка прекратилась, самолет выровнялся, двигатели его теперь гудели ровно и уверенно, а из динамиков донесся бодрый, лишь с далекими отголосками пережитой паники голос пилота. Пилот рассказывал что-то про сильную турбулентность и благодарил пассажиров за понимание, терпение и смелость. А в салоне вдруг материализовалась стюардесса. Она была бледна, аки смерть, но улыбалась. Если бы не эта бледность и струйка крови, сочащаяся из рассеченной брови, улыбка ее могла бы показаться вполне искренней. На подкашивающихся ногах она пыталась пробраться к куче-мала, но ей мешала тележка. Вожделенная тележка с вожделенным алкоголем. Веселов помог, чем мог: потянул тележку на себя, не глядя, нашарил в ее недрах какую-то бутылку и так же, не глядя, не чувствуя вкуса, сделал большой глоток. Сначала сделал, а потом вдруг с кристальной ясностью осознал, что ему не страшно. Совсем-совсем не страшно! И пережитое на борту этого дорогущего самолета он будет вспоминать не с ужасом, а с удивлением.

А затихшего, снова отключившегося мажора уже усаживали и фиксировали в кресле. Сопровождался этот процесс тихой, с оглядкой на присутствующих в салоне дам, руганью. Чернов и Гальяно вернулись на свои места, по ходу прихватив из тележки по бутылке. Прихватили так же, как до этого Веселов, не глядя и не выбирая. Вероника тоже вернулась, устало опустилась в кресло. Веселов понял, что устало, по тому, как она упиралась ладонями в подлокотники, по тому, как дрожали длинные пальцы. Почему-то в этот момент ему показалось, что если бы хватило смелости и наглости коснуться ее кожи, то не осталось бы в ней спасительного холода. Вон и на щеках полыхал румянец – нездоровый и лихорадочный.

Смелости хватило лишь на то, чтобы протянуть Веронике бутылку.

– Будешь? – спросил он светским тоном.

– Что, прямо из горла? – уточнила она с насмешкой. На насмешку ее сил еще хватало.

Веселов потянулся к тележке, выудил из ее недр чудом не разбившийся бокал, плеснул в него содержимое своей бутылки. Это был коньяк, весьма дорогой и весьма приличный, такой не стыдно предложить даме. Он и предложил.

Дама не стала больше выделываться, по-мужски, одним махом, опрокинула в себя коньяк, крепко зажмурилась и задышала открытым ртом. Это был такой обычный, такой человеческий жест, что Веселова сразу же отпустило. Все хорошо! Все самое страшное позади! Да и страшное ли? Он прислушался к себе, пытаясь отыскать в животе змеиный клубок. Клубка больше не было. Обычно он раскручивался и растворялся уже после приземления, часов черед пять, но не на сей раз. На сей раз Веселов не чувствовал ничего, кроме усталости и сонливости. Это было хорошо, это отвлекало от того, что произошло в самолете и с самолетом. Не хотелось ни вспоминать, ни обсуждать произошедшее с остальными. Выжили и выжили! Или, может, он слишком драматизирует, и ничего из ряда вон выходящего не случилось? Вон – все спокойные и отрешенные. Чернов снова закрыл глаза. Волков деловито возится с мажором. Гальяно пялится в иллюминатор. Вероника о чем-то сосредоточенно думает, настолько сосредоточенно, что ее черные брови почти сошлись на переносице. В этом задумчиво-отрешенном состоянии она хороша. Вот просто по-женски хороша, без всяких «если». Если бы еще не была такой… стервозной.

Вот и полезли «если». Веселов усмехнулся и закрыл глаза, а открыл их, лишь когда кто-то легонько тронул его за плечо. Прилетели! Они прилетели, а Веронике еще лететь до загадочного города Хивуса по каким-то своим загадочным личным делам. Какие у нее могут быть личные дела на краю земли? Кто она вообще такая?

Спросить бы, да как-то неудобно. Да и как спросить, если в этот самый момент она о чем-то вполголоса разговаривает с Волковым. Волков, чтобы поговорить с ней, даже сменил дислокацию, оставил мажора одного. Веселов поморщился, ему казалось, что все нынешние проблемы у них именно из-за этого вот обдолбанного мальчишки, из-за этого Волчка! А еще бесило, что с мальчишкой носятся, как с писаной торбой. Все носятся, даже Вероника. Особенно Вероника. А потом он вдруг вспомнил про клубок в животе, прислушался к себе, пребывая в полной уверенности, что вот сейчас змеи очнутся и заворочаются. Не очнулись. Их больше не было!

Волков сказал что-то шепотом и легонько коснулся Вероникиной руки. Это был жест не ласки, а благодарности. Вероника улыбнулась в ответ нормальной человеческой улыбкой, безо всякого этакого. И когда Волков вернулся на свое место, посмотрела на Веселова. Во взгляде ее не было насмешки, только лишь любопытство и, кажется, удивление.

– Нам скоро выходить, – сказал Веселов, чтобы хоть что-то сказать и заполнить эту неловкость.

Она кивнула, помолчала немного, а потом добавила:

– Тебе не нужно бояться самолетов.

И откуда только догадалась! Вот он с берсерками уже почти пять лет летает, а никто так и не понял, не просек, какая у него фобия, а тут одного взгляда хватило, получается. Вдруг стало так стыдно, аж до жара внутри. Она просто видела его во всей неприглядности, ужас его видела. Он, здоровый, крепкий мужик, проявил слабость, а она увидела. На место стыда пришла злость. Веселов понимал, что это защитная реакция, но поделать с собой ничего не мог.

– Я не боюсь, – процедил он сквозь сжатые зубы.

– Теперь нет, – согласилась она. – И не будешь.

Захотелось сказать какую-нибудь грубость, и Веселов отвернулся, уставился в серую мглу за стеклом иллюминатора. Раньше он иллюминаторы всегда закрывал и без лишней надобности в них не смотрел, а сейчас вот посмотрел и, кроме злости, не почувствовал ничего: ни дрожи в коленках, ни противного холодка в хребте. Просто иллюминатор. Просто серая мгла за стеклом, а где-то далеко внизу – крошечные огоньки. Самолет пошел на посадку, и вестибулярный аппарат Волкова привычно напрягся. Он и сам напрягся, ожидая подвоха, ожидая не плавного снижения, а стремительного падения.

Не случилось падения. Пилот посадил самолет так мягко и так мастерски, что Веселов почти не почувствовал посадки. Легкий толчок не в счет. Особенно после того, что они пережили в воздухе.

Самолет еще катился по взлетной полосе, а они уже начали собираться, натягивать куртки и шапки. Волков паковал мажора. Тот был в сознании, но на происходящее реагировал вяло. Хорошо, что вяло, потому что, если бы снова начал буянить, Веселов бы ему врезал. Честное слово, врезал.

С Вероникой прощались тепло, как со старой знакомой. Гальяно даже выразил надежду, что они еще свидятся в Хивусе, Волков улыбнулся, а Чернов одобрительно кивнул. И только Веселов ничего не сказал, лишь молча протянул руку для прощального рукопожатия. Ее пальцы были привычно холодными. И когда только он успел привыкнуть?! Пожимал он их осторожно, не так, как в первый раз, и в вырез ее рубашки не смотрел. Принципиально!