Снежный ком

Лариса

Сельская больница стояла в березовой рощице на берегу реки. Я поднялся по зеленому косогору между розоватыми от вечернего солнца стволами и остановился у открытого окна первого этажа. Оглянулся, не видит ли кто меня, вскочил на цоколь, заглянул в палату.

У окна лежал и смотрел в потолок краснолицый мужчина с пышными бакенбардами. На соседней койке щуплый старикашка в пижаме, сдвинув очки на кончик носа, сидел, уткнувшись в книгу.

Койка дяди Фрола стояла у торцовой стенки, о чем мне сказала уже побывавшая у него моя троюродная сестра Лялька, но дядюшку своего я едва узнал. Обычно он скрывал от всех боль, постоянно мучившую его еще со времен войны, но на этот раз, кажется, она его здорово прикрутила. Видел я это и по сдвинутым бровям, плотно сжатым губам, полуприкрытым векам, словно дядька мой к чему-то прислушивался в самом себе, мучительно пытаясь что-то вспомнить. Не раз говорил он нам, что к боли своей привык. Ничего себе, привычка: палец порежешь или молотком прибьешь и то не знаешь, куда деваться, а тут…

— Дядя Фрол! — позвал я негромко.

Он оглянулся на дверь, потом повернул голову, увидел меня.

— А… Боря… Приехал, дружок…

От этого сердечного «дружок» у меня защипало в носу.

— А я уже подумал, — продолжал он, — как же так: Лялька здесь, а тебя все нет… Экзамены-то хоть сдали?

— Да вроде бы… Послали вот со студенческим стройотрядом к нам в Костаново, — неопределенно ответил я. — Лялька тебе небось уже говорила.

— Лариска-то? Пока не успела… Побежала мне молоденькой редиски пару пучков принести…

Мысленно я обругал себя ослом: хорош родственник, к больному с пустыми руками пришел! Лялька, та живехонько догадалась, что надо редиски принести… Что говорить, она не только соображает, но и действует страшно быстро: стройотряд мединститута еще в пути, а Лариса уже здесь. Вот только почему? К кому так спешила?.. Я, конечно, догадывался к кому, но об этом мне даже думать не хотелось…

Больше я не стал спрашивать у дяди Фрола о Ляльке, не сказал ему и о том, что студенческое звание проехало мимо нас с нею. Правда, Лялька и тут нашла выход: устроилась в институт лаборанткой. Ну а мне выход искать не надо: будущей весной призывают в армию…

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я участливо.

— Сам видишь, — ответил он. — Радоваться нечему, плакать не дают… А ты что не по-людски в окно полез? Иди в дверь.

Я спрыгнул с цоколя, оглянулся: и правда, заметят, начнут судачить, вот, мол, какие студенты, не успели приехать, по окнам лазят! В деревне-то никто еще не знает, что я — не студент.

Невольно взгляд мой задержался на раскинувшейся до самого горизонта картине: и до чего же прекрасный вид открывался отсюда! Пурпурные облака, громоздясь на юго-востоке, отражались в текучей глади реки. Прозрачный и теплый воздух, казалось, стекал розоватыми струями с белых стволов берез. И такой уходил в дальние дали простор с раскинувшимся за рекой лугом, поросшим буйно цветущим шиповником на буграх с темной гребенкой леса по горизонту, что разогнаться бы и полететь над поблескивающими под солнцем озерцами и болотцами, где по утрам перекликаются журавли, над сплетающимися и расходящимися, как человеческие судьбы, полевыми дорогами, над тучными, уже дожидающимися косарей душистыми травами…

Но лететь сейчас над лугом к дальнему лесу мне особого резона не было, потому что на всем этом раскинувшемся до горизонта просторе Ларису я не увидел, и в то же время всем своим существом чувствовал: она где-то, может быть, совсем рядом.

Я обошел больницу, в просторных окнах которой бушевало бесшумное пламя заката, выглянул из-за угла… Ляля была здесь! Не зря же у меня так заколотилось сердце. Выглянув снова, я понял, что в больницу ее не пускала дежурившая сегодня ее троюродная бабушка Аполлинария Васильевна, которой и я был не чужой.

С темным от загара лицом, с высохшими руками, сурово сложенными на груди, она будто сошла с иконы, так неприступен был ее вид. Глянув на плотно сжатые губы Аполлинарии Васильевны, я озадаченно подумал: «Не пустит!» А как же тогда мне к дядьке пройти?

Рядом с Лялькой топталась какая-то пестрая девица, наверное, тоже из стройотряда. Обе они что-то доказывали Аполлинарии Васильевне, но та вроде бы их даже и не слушала:

— И не проси, не пущу: больным покой нужен, а вы то и дело взад-назад бегаете.

— Ну, бабушка!.. Ну мы на минутку!.. Он же сам просил ему редиски принести — уговаривала ее Лялька.

Ее пестрая подруга молчала и все поправляла на руке какие-то необыкновенные часы. Их я сразу приметил, поскольку между делом подрабатывал мелким ремонтом.

Аполлинария Васильевна стояла на своем, как скала, но мне хорошо было известно, что и Лялька не очень-то привыкла уступать.

Уж не ахти какой у меня житейский опыт, но и мне было ведомо, что, когда противоборствуют две женщины, невозможно предсказать, кто победит, особенно, если одна еще не старая, а другая совсем молодая. Пожалуй, у них это еще с каменного века заведено: никаких поблажек друг другу не давать. А все из-за возраста. Если, к примеру, одной шестьдесят, а другой пятьдесят девять, можете быть уверены, год разницы боком выйдет той, которой пятьдесят девять. А Лялька в два с половиной раза младше Аполлинарии Васильевны и к тому же — красавица.

Пока я так глубокомысленно размышлял, Лялька, оставив свою подружку заложницей, не только каким-то чудом прошмыгнула за спиной Аполлинарии Васильевны, но еще и умудрилась схватить у выходившего из больницы посетителя — толстого и потому, наверное, доброго дядечки — белый халат.

И тут меня осенило: стоит дождаться ее у окна коридора — халат будет мой. Заодно и с Лялей поговорю…

Аполлинария Васильевна ушла прогонять нарушительницу, а я неторопливо направился к подъезду, решив посмотреть, что там за часы у оставшейся дожидаться Ляльку пестрой девчонки.

То, что Лялька уже во второй раз сегодня навещала дядюшку Фрола, было тем более удивительно, что и дядя Фрол и его жена — тетя Маша Ляльке очень дальние родственники — десятая вода на киселе, просто жили в одном доме с Аполлинарией Васильевной, к которой Лялька ездила чуть ли не каждое лето на каникулы. Вот она и стала дяде Фролу и тете Маше почти родной. А ближе, чем Аполлинария Васильевна, родни у Ляльки никакой нет, хоть и были у нее до недавнего времени приемные мать и отец… Но об этом разговор впереди…

Посматривая на окна, где вот-вот могла появиться Лялька, я подошел к пестрой девице и на всякий случай сказал: «Привет!»

— Меня зовут Катя, — просто ответила она. — А тебя Боря, я знаю…

«Что это она меня сразу запанибрата и на «ты»?» — недовольно подумал я, задерживая взгляд на ее часах. Это были швейцарские часы «Омега», пожалуй, лучшие из тех, какие я когда-нибудь держал в руках.

Катя перехватила мой взгляд, поднесла часы к самым моим глазам:

— Нравятся?..

— Часы как часы, — буркнул я. — Хорошие часы. Что из того?

— А ничего, — сказала Катя. — Купи Ляле, тогда узнаешь что…

Катя бросила эту фразу, словно ужалила, как будто знала, что в кармане у меня, фигурально выражаясь, скромный прожиточный минимум — не больше. А как бы хорошо было подарить Ляле такие часы!..

— Продаешь? — небрежно бросил я.

— Ну, это — мои… А в общем могу и тебе такие достать. Вот приедут ребята со стройотрядом. Один парень, я знаю, хотел продать хорошие часы… У Ляли, кажется, никаких нет?..

— То ли потеряла, то ли украли, — промямлил я, лихорадочно соображая, где взять деньги, чтобы купить Ляльке швейцарскую «Омегу». Я чувствовал, что эта Катя все рассчитала точно: дескать, я, девчонка, и то купила себе дорогие часы. Какой же ты парень, если даже для своей любимой не купишь?

— А почему ты решила, что я должен покупать для Ларисы?

— Догадалась… И потом она отрекомендовала тебя как «своего парня», пока ты из-за угла выглядывал.

«Нет, это просто невозможно! Оказывается, у Ляльки и на затылке глаза! Да и эта нахальная Катя так себя вела, как будто мы с нею сто лет знакомы!»

Избавила меня от необходимости отвечать ей сама Лялька, совершенно неожиданно появившаяся в оконном проеме. В нашу сторону она не смотрела, а все оглядывалась назад, наверняка изучая пути преследования разгневанной Аполлинарии Васильевны. Увидев ее, я еще раз с тайной грустью убедился, как она за последнее время похорошела. Больше того, где-то нахваталась такой уверенности, что нее, как на солнце, невозможно стало смотреть. А одевалась!.. Даже манекенщица на м Дома моделей в нашем городе такие наряды не часто приходилось надевать. Все, казалось бы, простенькое, и этот батник за тридцать «рэ», и белая юбка из тончайшей шерсти, уж не знаю, в какую цену, а на шее золотой кулон на золотой цепочке (в будний-то день!), — все такого качества, что поневоле зачешешь затылок: откуда деньги?

Я, конечно, догадывался откуда, и эта догадка меня никак не веселила…

Увлекшись созерцанием ослепительной Ляльки, я не сразу расслышал, что там говорит мне пестрая Катя.

— Ну так, познакомить с тем парнем?

— С каким парнем?

Катя рассмеялась:

— Совсем от Ляльки с ума спятил. Ладно, сама тебя найду…

О покупке швейцарских часов, я, конечно, не мог и мечтать и думал сейчас не о часах, а все о том, ради кого и на какие деньги так вырядилась Лялька?

Девичья красота, как пишут в книгах, бывает разная: скромная, застенчивая, добрая, мягкая… А у Ляльки за то время, какое я ее не видел (и всего-то три недели), красота эта, будь она неладна, стала как на ярмарке. Она просто кричала во весь голос: «Вот я какая! Смотрите на меня! Любуйтесь мной!..» Да!.. Смотреть на Ляльку стало, и вправду, совершенно невозможно, и не смотреть — тоже невозможно. Меня, например, тянуло к ней как магнитом, глаз бы своих от нее не отводил…

Пытаясь освободиться от этого наваждения, я заставил себя думать, насколько серьезное обострение у дядюшки Фрола. Судя по выражению Лялькиного лица, дела его были не блестящи.

Тут Лялька наконец-то заметила меня и самым безразличным тоном промолвила:

— А, это ты?.. Давно приехал?

Не показав ей, что обиделся, я озабоченно спросил:

— Как он там?

— Открылась рана… Надо доставать облепиховое масло… Не знаешь, когда приходит утренний самолет?

— В половине десятого, — ответил я, хотя мне так и хотелось отпаять ей: «И без тебя знаю, что открылась рана». Но еще больше хотелось сказать: «Какая ты хорошая, Ляля»… Вслух же я произнес:

— Здесь летают не твои межконтинентальные, а всего лишь АН-2. Стюардесс на них нет…

— Пилоты должны быть, — обнадеживающе сказала Лялька и так на меня посмотрела, что хоть сквозь землю провались! Черт бы побрал этих пилотов, совсем я о них забыл! А это, как правило, парни бравые: того и гляди, Ларису на своем ковре-самолете за тридевять земель увезут… Год она пролетала стюардессой на международных линиях и такого самомнения набралась, на дикой козе теперь не подъедешь. Только и сбила с нее спесь осечка с поступлением в институт. А почему она вдруг затеяла поступать, когда и без института так шикарно живет? И сколько парней уже от ее красоты пострадали?.. Коля Лукашов, например, дружок мой по стройбригаде, затеял было так, немножко возле Ляльки «пошустрить». Так она ему такое ответила, что мой бедный Коля сник и развеялся в пространстве, как одуванчик на ветру. Был Коля, и нет его — весь вышел.

Оценив полный провал Коли, я уже и не заикался Ляльке о своих чувствах. Обходился старыми отношениями, как в детстве: «Привет!..» — «Привет!» — «Как дела?» — «В полосочку»! — «Ну что ж, держись!» — «Держусь!» — «Будет время, позвони!» — «Ладно, позвоню!» Вот и весь разговор. Но чувства-то не спрячешь? Они обязательно как-нибудь сами прорвутся. А что тогда?..

Пока я раздумывал, что бы такое умное сказать, Лялька, тряхнув своими светлыми кудряшками, направилась с независимым видом вдоль по коридору.

— Ляля! Лариса! Погоди! Куда же ты?!

— Ну что тебе? — останавливаясь, с явным нетерпением спросила она.

— Халат дай! Я ведь тоже к дядьке пришел!

— А как я отсюда выйду? Без халата меня Аполлинария Васильевна не выпустит.

— Прыгай из окна!

— Вечно с тобой канитель! — Лялька села на подоконник, поджала коленки к подбородку и, ничуть не стесняясь, повернулась вокруг собственной оси, продемонстрировав мне, стоящему внизу, свои яркие сверхмодные купальные трусы.

— Дай руку…

Не успел я ее поддержать, Лялька спрыгнула на землю, одним движением распустила тесемки халата, задержала на мне любопытный взгляд.

— Ты что это зарумянился?

— Закат… — неожиданно охрипшим голосом пояснил я. — Отсветы на окнах.

— Зака-а-ат… — насмешливо протянула Лялька, разглядывая меня, как будто впервые увидела. — Смотри-ка ты, взрослеет петушок!..

Это было уже слишком! Да она меня и за мужчину не считала!

— Ладно, давай халат, — я нахмурился, пытаясь напялить на себя это нелепое сооружение, сшитое из больничной простыни. Проклятый халат, скроенный на младенца, никак не хотел налезать мне на плечи. Просунув руку в один рукав, я, побагровев от натуги, тщетно ловил за спиной второй. Лялька откровенно хохотала, пытаясь мне помочь. Она даже завернула мою кисть куда-то за спину да так, что связки затрещали. Но затрещал и халат, и я в сердцах сдернул его с плеч.

А тут еще нелегкая принесла пеструю Катю.

— Ляля! Боря собирается подарить тебе швейцарские часы! — громогласно заявила она. — Смотри, не продешеви!

— Где ему. Я уж и не надеюсь, — явно поддразнивая меня, насмешливо протянула Лялька. — Разве что пристукнет кого да отнимет… Покажи, Боря, руку. Кентосы-то у него вон какие!..

Да, основные суставы указательного я среднего пальца я действительно разработал на славу, тренируя с Петей Кунжиным приемы каратэ. Третий год уже мы с ним посещаем занятия самодеятельной секции, и теперь я могу отжаться до пятидесяти раз. Лялька узнала об этом и мгновенно посчитала, мол, за это время я мог бы всю мировую литературу от корки до корки перечитать, то самое подписное издание, что в светлых суперобложках. А того не понимает, что на кентосах отжиматься тоже кому-то надо! Удар натренированного каратиста — удар молота — валит быка, проламывает стену. А это — вещь необходимая во многих случаях жизни…

Конечно, я не собирался таким способом, как она острила, добывать Ляльке швейцарские часы (мысль эта гвоздем засела у меня в голове), но тем, что занимаюсь с Петькой каратэ, втайне гордился, и сейчас внимание Ляли к этой стороне моей жизни мне очень даже польстило.

— Есть у нее, кто и без меня часы купит, — бросил я словно бы между прочим. Лялька быстро взглянула на меня, ничего не сказала, буквально на кончике языка поймав какое-то резкое слово.

— О часах толковать рано, а вот облепиховое масло действительно доставать надо, — довольно неуклюже попытался вывернуться я.

— Ты, что ли, будешь доставать? — немного помолчат, переспросила Лялька. Мое замечание насчет покупки часов она скушала молча. — Помнится, ты собственные штаны с компасом по квартире искал, до сих пор не нашел.

— Вспомнила! Когда это было!

— А то скажешь, сейчас ты не такой?

— Думаю, что не такой, — ответил я, а сам подумал: «Возьму и достану назло ей это трижды клятое облепиховое масло!» И даже на какое-то мгновение поверил, что такое чудо может произойти.

Лялька только хмыкнула носом и даже не удостоила меня ответом. А я слишком поздно понял, что совершаю ошибку, какую и до меня совершали тысячи мужчин и еще тысячи будут совершать. Никогда не следует тягаться с девчонками в том, в чем они сильны, в смысле «достать», «выглядеть», «показаться» и так далее. Ничего у нас с вами не выйдет!..

Лялька неожиданно поднялась на цыпочки, взяла меня пальцами за уши, притянула к себе и поцеловала прямо в нос.

— Ужасно смешной! — деловито сообщила она, склонив голову набок, как видно, проверяя впечатление. Совершив такое надругательство над лучшими моими чувствами и весело напевая, Лялька отправилась вслед за Катей, которая, пожав цветастым плечиком в ответ на ее выходку, уже спускалась по тропинке.

А я остался стоять как дурак и обалдело смотрел им вслед, чувствуя, что качающаяся под ногами земля вот-вот встанет дыбом и со всего размаха хлопнет меня в лоб.

— Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! — запела вдруг Лялька, повернулась на каблуках, помахала мне рукой и снова направилась к пристани вниз по зеленому склону.

Солнце, спустившееся уже к самому горизонту, янтарными огоньками вспыхивало в ее волосах, мотавшихся из стороны в сторону, светилось в полупрозрачной ткани батника, через которую угадывались белые тесемки лифчика. Белая из тончайшей шерсти юбка сидела на Ляльке как влитая.

Спохватившись, я понял, что стоять и смотреть вслед торжествующей Ларисе довольно-таки смешно: еще подумает, что я из-за нее приехал сюда со студенческим отрядом (признаться, так оно и было).

Деловито оглядевшись, я подхватил халат, снова вскочил на цоколь, одним движением перемахнул через подоконник и очутился в коридоре больницы. Хорошо еще, что в это время никто здесь не проходил.

Я не знал, как определить ее совершенно неожиданный поступок. Хоть и поцеловала она меня, словно пупса, в нос, но все-таки поцеловала! А это было уже кое-что… Интересно, почему? Уж не за то ли, что я сказал: «Есть кому покупать ей часы». По-моему, за такие слова в пору оплеуху давать!

Не успел я осмыслить, что на самом деле произошло (радоваться мне или огорчаться), как от пристани снова донесся Лялькин голос.

— Не заблудись! — крикнула она. — Первый этаж, третья палата!

Хотелось в ответ крикнуть что-нибудь остроумное, но ничего толкового в голову не пришло. Да и не будешь же в самом деле орать из окна, когда проник сюда контрабандным способом…

Понятно — это чисто женская тактика: сотворить что-нибудь такое, чтобы потом с утра до вечера только о ней и думали, а самой чихать на меня: «Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!..» «Черта с два! От меня дождешься!»

Я решительно накинул куцый халат на плечи и пошел по коридору. Теперь мне было ясно, что с нею происходит и почему она такая.

Тут я должен объяснить, с чего это мне приспичило сдавать вместе с Лялькой в мединститут и ехать вслед за нею со студенческим стройотрядом в Костаново. Всему причина — шурин дяди Фрола Тема. Правда, бывший шурин. Когда-то он был женат на младшей сестре моей матери (а дядя Фрол на старшей — тете Маше), но потом развелся и женился на манекенщице Симочке, у которой и воспитывалась Лялька. А родители Ляльки — кто-то из них родня Симочке — погибли в автомобильной катастрофе.

Пока Лялька была маленькая, Сима еще терпела ее, а выросла да еще расцвела, тут-то все и началось. Последнее время из-за Ляльки у Темы и Симочки скандал за скандалом. Потому-то Лялька и в стюардессы подалась и десятый класс экстерном окончила, почти год дома не жила…

Друзьям своим я говорил, что хорошо, мол, работать в стройотряде, когда есть к кому в деревне сбегать, молочка попить, редиской похрустеть. Дядя Фрол и тетя Маша и мне не чужие, да и Аполлинария Васильевна тоже. Много раз я проводил летние каникулы в Костанове, случалось, и одновременно с Лялькой. И дрались и мирились… А теперь вот оба, считай, уже взрослые…

У дяди Фрола я надеялся хоть иногда бывать с Лялей наедине, без ее назойливых, как мухи, подружек, всюду сующих свои носы, ужасно противных девчонок, которые, по выражению Аполлинарии Васильевны, «лезут тебе в глаза и уши, как ады́».

Спохватившись, что торчу в окне больницы безо всякого смысла и этим обращаю на себя внимание посторонних, я отправился искать третью палату, чувствуя себя неловко: такой молодой и здоровый, а голова у меня, с точки зрения взрослых, если бы они могли подслушать мои мысли, забита всякой ерундой. И это в то время, как совсем рядом лежат и мучаются люди, столько хлебнувшие лиха в свои молодые годы, что аукается им это лихо болью и страданиями и через тридцать пять лет.

Мне даже представить себе было трудно, что такое постоянная, то затихающая, то усиливающаяся, ноющая боль. Осколки, засевшие в теле, которые почему-то нельзя вытащить, мучают дядю Фрола и когда он сидит в своей колхозной конторе (работает дядя Фрол экономистом) и когда возится в саду или с пчелами, да просто — спит или обедает. А у меня, например, в жизни ничего не болело, за исключением пустяков, когда треснешься обо что-нибудь или тебя треснут…

Мучимый жалостью к своему дядьке и в то же время тягостным желанием поскорее уйти отсюда, я прошел по коридору и тихонько приоткрыл дверь, на которой синей краской была написана цифра «3».

Негромко покашляв, чтобы привлечь к себе внимание, вошел в палату.

Дядя Фрол

Дядя Фрол лежал, закинув руки за голову, лицом к двери. Едва я вошел, он подмигнул мне, будто ему вовсе и не было больно, сочувственно спросил:

— Никак Лялька задержала?

— Халатов в больнице не хватает… И потом у вас «тихий час», — пролепетал я охрипшим голосом, чувствуя, что краснею с головы, до пяток.

— «Тихий час» бывает днем, а сейчас вечер, — как бы про себя заметил дядя Фрол. — А халатов действительно не хватает. К тому же Аполлинария Васильевна далеко не всем их выдает.

Я промолчал, потому что насчет логики дядя Фрол кого хочешь за пояс заткнет. Да и что я мог сказать? Аполлинария Васильевна ни свою внучатую племянницу Ляльку, ни меня всерьез не принимала, это давно известно. И сейчас она решила оградить его от посещения здоровых, молодых и сильных, как будто мы в чем-то виноваты, что такие. Был же и дядя Фрол когда-то молодой и сильный! К тому же я точно видел, ему приятно, что мы с Лялькой к нему пришли.

Устроившись на стуле возле койки, я стал выкладывать в тумбочку всякую снедь, что натолкала мне в сумку тетя Маша.

Тягостное чувство жалости к Фролу, смешанное с ощущением вроде бы вины, что мне не понять ни его мысли, ни его состояние — снова охватило меня.

Война закончилась тридцать пять лет назад. Страшно подумать, как долго она дает о себе знать таким, как дядя Фрол. И вовсе не памятью о геройских подвигах, о которых написано столько книг и снято столько фильмов, не салютами в дни и юбилеи Победы, а муками и страданиями, как будто, отгрохотав залпами орудий и взрывами бомб, война не умерла, а лишь затаилась, рассыпавшись миллиардами мелких осколков, и каждый осколок кого-нибудь да поразил, застряв в «мягких» и «твердых» тканях, а то и в душах тех, кто потерял не только молодость и здоровье, но и близких и родных… Я даже представить себе не мог, чтобы меня могло ранить или убить. И так, наверное, каждый. Но ведь дядю Фрола ранило? К тому же на всю жизнь?..

Странное чувство владело мной здесь, рядом с больничной койкой дяди Фрола. Мне казалось, что он считал обыкновенным все, что пришлось ему пережить, потому что вместе с ним войну переживала вся страна. Мне же трудно было ответить, а смог бы я вынести все то, что пришлось взвалить на свои плечи ветеранам в роковые сороковые годы, а потом — еще три с половиной десятка лет жить и работать с осколками в теле? Какой же должен быть высокий болевой порог у моего дядьки, и как мне со своим микроскопическим опытом жизни при полном отсутствии заслуг перед обществом — далеко до него… То, что полностью поглощало меня: Лялька, провал на экзаменах в институт, дела в стройотряде, куда проник я тоже контрабандой, поскольку как был, так и есть никакой не студент, — все это было ничтожным по сравнению с масштабами, с какими всю жизнь имеет дядя Фрол. Но ведь и мое, близкое, тоже кому-то важно?.. Да хотя бы мне!.. Любая жизнь начинается не ахти с каких высот. Не ступив на первую ступеньку, не доберешься до верхней. Кто знает, может, и мне когда-нибудь доведется сделать что-то большое для близких и родных, дорогих мне людей, для своей страны?..

Я не знал, правильно или неправильно молодым мучиться чувством вины перед такими, как дядя Фрол, ветеранами, или только у меня такая беспокойная совесть. Но, честно говоря, очень хотел бы испытать себя, чтобы иметь право хотя бы приблизиться к тем вершинам, на которых для меня пребывал дядя Фрол.

Жалко мне было и тетю Машу. Переживала она за своего Фрола так, что и рассказать невозможно.

Заявился я сегодня к ней с первым пароходом, а она сама не своя. Дядьку твоего, говорит, в больницу увезли. Клавдий Федорович — наш костановский фельдшер — сделал ему перевязку, — хорошо что вместе строились, в одном доме живут. А потом видит, температура вроде кверху полезла, — своего соседа на дрожки и в больницу. Пока довез, думал, что растрясет…

— Когда это у тебя началось? — спросил я с участием.

— С весны сорок четвертого, — едва заметно усмехнувшись, ответил он.

— Да нет, я про обострение…

— Позавчера… Сидел дома, работал: читал, писал, считал. Занимался своими экономическими выкладками. Чувствовал себя вполне прилично: в работе всегда как-то легче… А тут, как назло, Тема пришел. Тары-бары на всякие темы. Советуется, как свои бригады шабашников разместить, да выпытывает, будет или не будет колхоз платить премиальные и прогрессивку… Ну эти вопросы его, в общем-то, понятны: только приехал, можно сказать первый день, никого и ничего еще у нас не знает, ответственность за своих строителей вроде бы чувствует… А потом смотрю, разговор сам собой на рыбалку повернул. Какая, мол, рыба да на какую насадку берет? Да где тут самые уловистые места. А потом и говорит: «ты тут давай работай, а я пойду закидные на леща поставлю. У вас, говорит, где ручей в речку впадает, наверняка яма: течение воду в обратную сторону крутит, по-нашему «суводь» или «улово» называется… А я это и без него знаю. И ведь точно угадал: в устье ручья самое рыбное место. Сколько годов на этой яме ловлю, и в ручье и в яме рыбу прикормил… Ну вот сказал так Тема, ровно по сердцу ударил, и пошел. А я остался и работать не могу. Все про его закидные думаю, где он их будет ставить? И до того разволновался, хоть всю работу к чертовой матери бросай!..

…Тут я должен сказать, что к рыбалке у дяди Фрола — коренного костановского жителя — отношение особое. Он еще как-нибудь стерпит, если его сочтут не самым блестящим в районе экономистом (цену себе он знал и такой оценки не боялся). Но если кто посмеет поймать рыбы больше него или заберется ловить в заветные заповедные Фроловы места, тот может считать Фрола своим врагом на всю жизнь.

Как только на рыбалку, так ни раненая рука, ни плечо у него не болит… Из-за рыбалки и случались с ним всякие нелепые истории…

Поехали они как-то с Темой удить за Волгу. Места там превосходные: ерики, протоки, старицы — все условия для отдыха с удочкой в руке. А рыбалка не получилась — погода не заладилась, дождик моросил, клева не было, хоть плачь. Фрол от такой тоски хотел уж и удочки сматывать, а тут появляется Тема и на кукане у него с полдесятка мерных сазанчиков. Остановился возле Фрола и говорит: «Что ты тут сидишь? Вон у скрестка дорог бочажок: смотри, каких сазанчиков наловил». Сказал и тут же исчез. А Фрол посидел, посидел и решил: «А что я теряю?» Отправился он к скрестку дорог, нашел тот бочажок и, ни на что не надеясь, закинул удочку. И на крючке-то у него так, всего обрывок червяка еле держался…

Поплавок тут же нырнул. Фрол вытащил сазанчика, граммов на семьсот, снова закинул удочку. Второй подцепился. «Эге, думает Фрол, дело совсем неплохо пошло». Ловит себе, ловит, знай поплевывает на огрызок червяка, на свой улов никак не нарадуется, сам удивляется, как у него на такую дрянь рыба берется. Только и очнулся, когда его окликнул какой-то серьезный мужчина, в брезентухе и верхом на лошади. «Клюет?» — спрашивает. Дядюшка отвечает: «Еще как!» — «Ну вот что, — говорит ему серьезный мужчина, — забирай свою рыбу и мотай отсюда! Голову, — говорит, — хоть подними, совсем от клева обалдел!»

Поднял дядя Фрол голову и обомлел: перед ним на дощечке надпись: «Колхозный садок». На дне бочажка ключи, вот рыболовецкая бригада в этом бочажке пойманную рыбу до отправки в магазин и держала. К дяде Фролу бригадир подъезжал, он ему в повышенных тонах с междометиями всю эту механику и разъяснил…

Как-то в тех же местах отправился на охоту и — тоже конфуз. Сделал дядя Фрол там засидку — лучше не придумаешь: в лозняке на берегу ерика, что и в одну и в другую сторону в виде серпа изгибается: с какой стороны утки ни подлетят, на середину ерика обязательно приплывут, ради безопасности простор любят.

За ериком хутор виднеется, а от хутора медленно так по ерику «свойские» утки, домашние, значит, подвигаются. На мелководье — головы вниз, гузками кверху становятся, лапками воду молотят, кормятся без опаски.

«Ну, — думает дядя Фрол, — к домашним дикие прилетят, тут я их дуплетом с полдесяточка и уложу. А домашние эти — тоже серенькие, незаметные…»

Утки эти плывут и плывут, совсем на выстрел вышли, хоть палку в них кидай. Дядька мой на месте заерзал: «Стрельнешь по диким и этих, «свойских», переколошматишь. От хозяек с хутора неприятностей не оберешься…» Высунулся из лознячка и сказал-то тихонечко:

— Кыш, проклятые!

Ух, как хватили эти «проклятые» с места, взвились в воздух и след их простыл. «Бум!» «Бум!» — отсалютовал им дуплетом дядюшка, а у самого руки и ноги трясутся, «мама» сказать не может…

Все это совсем некстати промелькнуло у меня в голове, и я даже устыдился своих мыслей: дяде Фролу сейчас ни до чего, а я ударился в воспоминания о рыбалке. Но потом подумал: «Ничего хорошего, если я все время буду спрашивать его о нездоровье, напоминать, где, что и как болит. Гораздо веселее говорить о тех вещах, которые особенно дороги его сердцу».

— Но ведь не поймал Тема в том улове ничего? Зря небось старался?

— Сегодня не поймал, завтра поймает, — пессимистически ответил дядя Фрол. — Главное — место точно угадал.

— Сейчас-то, наверное, и рыба не ловится. Говорят, июнь — на рыбалку плюнь… Поганый ерш и тот не клюет.

— Кто умеет ловить, у того и крупная клюнет. Надо только знать, где, когда и на что… О рыбе мы еще потолкуем, а пока что давай докладывай, как у тебя с акварелями?

— Краски привез, — я замялся. — Портрет ты видел. Что-то не получается.

— Поработаешь и получится.

— Не знаю, удастся ли писать?

— А почему не удастся?

— Н-ну, все на стройку, а я — с этюдником…

— Можно писать до работы. К тому же выходные есть…

Дядюшка Фрол очень ревниво относился к моим занятиям живописью. Еще пятиклассником ходил я вместе с ним на этюды, присматривался, как он пишет, а потом и сам попробовал: березку и ручей так написал, да потом еще и два натюрморта — яблоки, стакан с водой и цветы, что дядюшка на другой день отвел меня к знакомому художнику Павлу Кондратьевичу. Тот и определил меня в изостудию при заводском Доме культуры. Дело сначала шло не очень, но уже через полгода я писал и пейзажи, и живую натуру. А последнее время втайне от всех мучился над портретом Ляльки. Никак не получалось то, что хотелось выразить, — написать Ляльку такой, какой ее люблю, чтоб в портрете было все то, что о ней думаю и что чувствую. А ведь это непросто.

Ответить дяде Фролу я не успел: у пристани взревел мощный лодочный мотор, то ли «Вихрь», то ли «Нептун» — по меньшей мере в двадцать лошадиных глоток. Я высунулся из окна и увидел, как коренастый мужчина в кремовой блузе помогает Ляльке сойти в моторку типа «Прогресс». Теперь на Ляльке была уже не белая шерстяная юбка, а великолепные джинсы и бонлоновая куртка. Мужчина усадил Ляльку перед ветровым стеклом и начал что-то там регулировать в моторе. Я, конечно, тут же узнал его: не успел Тема появиться в Костанове, уж и моторку сюда перегнал, к тому же, как обмолвился дядя Фрол, с ходу домик отхватил, еще и два контейнера вещей приволок… Вон он как прифрантился! Подлетел к пристани эдаким чихачом, красавице Ляльке чуть ли не бобровую шубу под ноги стелет!.. Вся шерсть на мне так и поднялась дыбом…

Теперь-то мне все стало ясно: стоило Ляльке уехать со стройотрядом в Костаново, где у нее была хоть какая-то родня, Тема тут же через оргнабор организовал на лета бригаду шабашников — строить в костановском колхозе универмаг. Главная его цель — не Симочка, не домик и не строительство, за которое он со своей бригадой получит немалую деньгу, а Лялька. Несмотря ни на что, Тема добивается ее упорно и настойчиво. А может быть, уже и добился?..

Эта мысль поразила меня, словно обухом по голове. Тема и Лялька собирались умчаться куда-то по реке, пылавшей от заката, а ведь дело-то к вечеру? Куда они? Не облепиховое же масло доставать!

Дядя Фрол словно догадался, что там происходит на пристани, и без обиняков спросил:

— Какие у тебя дела с Лялькой?

— Ты о чем? — пролепетал я, чувствуя, что краснею до корней волос. Горячая волна охватила голову, на лбу и переносице выступил пот. Я видел, что Тема на пристани уже отдавал швартовы, и поэтому плохо слушал, что мне говорил дядя Фрол.

— Ну это… Всерьез намерен? — продолжал он допытываться.

— Я-то, может, и всерьез, а вот она…

— На моторке с Темой катается? Когда только успел с моторкой-то?

— Ты-то как догадался?

— Его мотор. Тоже ведь с показухой воет.

Тут уж Фрол точно определил: насчет показухи Тема был мастак. И разворачивался на любом новом месте молниеносно: не успел приехать, уж и моторка здесь у него.

— Если не хочешь потерять Ляльку, — сказал дядя Фрол, — сегодня же вечером вези меня домой, иначе будет поздно.

«Уже поздно, — хотел я сказать. — Еще минута, и Лялька с Темой умчатся по реке неизвестно куда». От одной этой мысли мне становилось плохо. Я слушал и не слышал, что там мне толковал дядя Фрол.

— А ведь Лялька не так просто ко мне приходила, — продолжал он травить мне душу, — допытывалась: «Если человек выиграл по вещевой лотерее машину, а билет нечаянно порвал, дадут ему выигрыш или нет?»

— У нее всегда какие-нибудь идеи, — промямлил я, а сам подумал: «Скорей всего на аэродром помчались… А если так, то по излучине реки им надо ехать минут пятнадцать — двадцать, а напрямую, если подвернется машина, можно и за пять минут доскочить». Вслух сказал:

— Все-таки приемная дочь, Тема ей с детства как отец…

Дядя Фрол даже обозлился:

— Да ты соображаешь, что говоришь? Приемная дочь! — передразнил он меня. — В твои годы я уже эти вещи понимал! Да известно ли тебе, что единственная настоящая родня у Ляльки — Аполлинария Васильевна и что Аполлинария — самая богатая женщина не только в нашем районе, но и в области?

— Чем же она так богата? — с удивлением спросил я. — Вроде бы никакого богатства за нею не замечал.

— Скоро узнаешь чем. Кстати, могу показать, как это с билетом делается…

Видно было, что дяде Фролу очень не хотелось, чтобы любимый племяш уходил. Я же сидел как на гвозде.

Он достал из тумбочки два старых лотерейных билета, сложил вместе и разорвал пополам.

— Видал? На одной половинке нужный нам номер серии, на другой — номер билета. Ненужные половинки отбрасываем, нужные несем в сберкассу, дескать, порвали нечаянно, давайте автомобиль.

— Ну, никто и не даст, — заметил я.

— Правильно. А к чему Лариса мне такой вопрос задала? А? И почему изменилась в лице, когда я сказал, что по разорванному билету и рубль не получишь?

— Дядя Фрол! Извини! Я к тебе еще приду! — взмолился я и прямо в халате выскочил из окна его палаты: в дальнем конце деревни показался парень на мотоцикле, я еще мог успеть его перехватить. Выбежав на проезжую часть дороги, с криком «стой», я загородил парню дорогу.

То ли мой белый халат подействовал, то ли решительный вид, но парень затормозил, и через минуту мы уже мчались на мотоцикле к сельскому аэропорту, куда, как я предполагал, летели на моторке Лялька и ее бывший приемный отец Тема.

В засаде

Сельский костановский аэродром — всего лишь сухой луг на высоком месте, на лугу — одинокий домик, полосатая «колбаса» на шесте, чтобы «Антоны» — самые милые самолеты, могли садиться там в подходящую погоду.

Очень мне нравились эта двукрылые, тупорылые, толстые и короткие самолетики с одним пропеллером и расчалками между плоскостями. В моем представлении разные там МиГи, ИЛы или ТУ — что-то вроде летающих драконов, щук или крокодилов, а толстенькие АН-2 — это умные и добрые спаниели с этакими симпатичными мордашками, вислыми ушами до земли, отзывчивым, веселым нравом, неутомимые трудяги, приветливые и ласковые, готовые до изнеможения носиться за чибисами и куликами по роскошному зеленому лугу.

Самым высоким местом в Костанове оказалась излучина реки. Именно там и поставили лет десять назад рубленый домик, а на домике, как на ларьке, повесили голубую вывеску с белой надписью: «Аэропорт». С той самой поры исправно два раза в день почти в любую погоду появляется над лугом пузатый двукрылый самолетик, пролетит над домиком, потарахтит, как мотоцикл, снизится, пробежит по кочкам, раскачиваясь и подпрыгивая, заберет пассажиров, почту, мешки с картошкой, иногда корзины с поросятами, курами и гусаками, поднимется почти с места в воздух и летит до следующей деревни, выгрузит там эту картошку и возьмет другую, и летит себе дальше в областной город, который для этого самолетика и его пассажиров — белокаменная столица, стольный град.

От ребят-пилотов я точно знал, что с «Антонами» никогда ничего не случается, ни катастроф, ни аварий. На своих двухэтажных крыльях такой «кукурузник» может и с выключенным мотором сесть в любое картофельное поле, так что в этом смысле я за Ляльку нисколько не опасался. Тревожило меня другое: едут ли они с Темой в аэропорт? А вдруг к островам или еще дальше? Время-то к вечеру? Какие такие могут быть сейчас полеты, когда по расписанию все рейсы давно прошли?.. И тут я увидел: стоит на лугу расчехленный «Антон» и возле него возятся два механика в комбинезонах. Убейте меня, я не мог понять, откуда он взялся, этот «Антон»!

Леня-мотоциклист (так звали парня) лихо развернулся у края летного поля, я соскочил на землю и не успел его толком поблагодарить, как он уже умчался но своим делам. Спасибо, довез, есть все-таки на свете добрые люди!

На летном поле и возле домика «аэровокзала» — ни пассажиров, ни дежурного. По дороге от Костанова тарахтела какая-то телега, до нее было еще километра полтора, и я на таком расстоянии не видел, кто там ехал.

Со стороны реки донеслось мощное «пение» «Вихря». Кажется, я все-таки не ошибся: Лялька и Тема ехали сюда. Теперь надо было выбрать, как говорил в таких случаях ветеран войны дядя Фрол, «наблюдательный пункт».

Вот тут-то я и приуныл: где спрячешься, когда вокруг — открытое поле, а посередине поля — дом. Единственное удобное для засады место — кусты на берегу да еще заросли полыни возле домика. Удобно было то, что заросли эти подходили к самой скамье для пассажиров. Если умело замаскироваться, можно услышать слово в слово, о чем будут говорить Лялька и Тема… Так что же мне выбрать? Кусты на берегу или полынь? И я решил выбрать полынь: если Лялька к Тема спустятся к воде и вернутся в лодку, то и в этом случае я смогу незаметно к ним подойти. А уж от кустов к домику аэропорта незамеченным не подберешься…

«Пение» «Вихря» все нарастало — вот-вот уже должна была подойти моторка Темы. Я удачно замаскировался неподалеку от скамьи, как вдруг совершенно непредвиденное обстоятельство грубо и беспардонно разрушило мои планы. Я совсем забыл, что почтаря, приезжающего на телеге к каждому самолету, обычно сопровождал дворовый пес, белый с рыжими пятнами, по кличке Жулик. К своим обязанностям сопровождающего относился он очень добросовестно, видимо считая себя хозяином не только костановского «аэропорта», но и всей округи. Надо же было этому проклятому псу оказаться здесь в такое неурочное время.

Так или иначе, но, пройдя мимо меня на пружинистых, напряженных лапах. Жулик вдруг остановился, потянул носом воздух и, выражая крайнюю подозрительность, что нетрудно было понять по вздыбленной холке и закрученному хвосту, ревниво заворчал.

Я замер, ни единым движением не выдавая свое присутствие. Это подействовало на Жулика, словно красная тряпка на быка. Для верности он еще раз потянул носом воздух, отпрыгнул в сторону и залился оглушительным лаем с подвыванием, разоблачая мое, столь непонятное для него поведение.

— Жулик, Жулик, на, на!.. — забормотал я, роясь в карманах, надеясь отыскать там хоть что-нибудь съестное, какой-нибудь кусочек сахара или конфету. Но кроме носового платка и каких-то крошек, в кармане у меня ровным счетом ничего не было.

Злорадно взвизгнув: «Ага, мол, не выдержал, обнаружил себя», Жулик, захлебываясь от ярости, стал наскакивать на кусты, где я таился. Не хватало еще, чтобы вышел дежурный и начал выяснять, что я тут делаю? Попробуй оправдайся… Разыгрывать пьяного — не получится: сроду не был пьяным. А трезвому валяться на земле в полыни вроде бы ни к чему.

Вскочив на ноги, я сделал вид, что наклонился за камнем.

Жулика будто ветром сдуло. Но если он до этого лаял на все Костаново, то теперь заголосил на весь мир.

— Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! — орал Жулик, поджав хвост под пузо, отмахивая прыжок за прыжком сразу по десятку метров. Но, отбежав на безопасное расстояние, Жулик вернулся и с новой яростью принялся метаться в мою сторону, отчаянно ругая меня на своем выразительном, главное, очень громком собачьем языке.

И тут я с горечью подумал: «Черт побери, даже собаки воспринимают мир по стандарту: чуть что заметят необычное, тут же поднимают хай…» И, кажется, хай этот услышали: вот хлопнула дверь «аэровокзала», на крыльцо домика вышла какая-то тетка и принялась меня срамить, что я, мол, и такой, и сякой, и «обалдуй», и «бродяга», и почему-то «аге́л». «Взрослый парень, а собаку камнем зашиб».

— Да не зашибал я его камнем! — крикнул я с досадой.

Что тут поднялось! Лучше бы не кричал. Теперь они заголосили в два голоса: возмущенная моим поведением баба и почувствовавший поддержку Жулик.

— Мария! А Мария! — орала баба, вызывая на подмогу еще и какую-то Марию. — Выдь погляди, чей охламон тут собак гоняет! Никак Аполлинарии Васильевны сродственник! Надо ей сердешной сказать: вырастила бандита на свою голову!..

Дальше я слушать не стал. Отряхиваясь на ходу, я спешно ретировался в сторону реки, рискуя нос к носу столкнуться с Лялькой и Темой.

Выглянув из кустов, я увидел, что они уже причалили к берегу, но, на мое счастье, не торопились выходить из моторки. Отмахиваясь веточками от комаров, сидели перед ветровым стеклом и негромко разговаривали. По воде голоса разносятся далеко, — затаившись в кустах, я слышал каждое их слово. Но и тут мне не повезло: проклятый пес, уяснив, что общественность его поддерживает, остановился метрах в двадцати и принялся методически брехать, поворачивая морду то в одну, то в другую сторону, решив поносить меня до тех пор, пока не уберусь из его владений.

«Черт с ним, пусть брешет: кажется, ни Лялька, ни Тема не обращали на этот брех никакого внимания». Я еще не улавливал смысл их разговора, но видел, что Лялька торопила Тему, а тот не очень спешил.

— Не беспокойся, Лоллик, я знаю, когда нужно будет идти, — солидно сказал он.

Больше всего меня бесило то, что Лялька смотрела на Тему с уважением и вниманием, как будто все у них было еще впереди. Я уже не в первый раз улавливал эту нотку в их отношениях: была Лялька малышкой — Тема для нее — отчим. А выросла — совсем другое дело… Сейчас Тема явно фанфаронил перед Лялькой, а она его поощряла. Ясно, что такое открытие не очень-то меня порадовало. Ну почему Тема для Ляльки авторитет? Только потому что в два раза старше ее? На кой черт сдался ей этот подержанный прохиндей? Из-за чего она ему уделяет внимание?

— Машины есть теперь у многих, — продолжал начатый раньше разговор Тема. — На машине мы въедем с тобой в новую жизнь, как на белом коне!..

Тут Лялька что-то сказала Теме, и он с горячностью ее остановил:

— Нет, Лоллик, ты мне нужна не только для праздников! С тобой я займу в обществе достойное нас обоих место! А без тебя жизнь моя теряет всякий смысл!

— И какое место ты имеешь в виду? — тут же прямо на слове поймала Тему Лялька.

— Я был очень крупным работником Совмина, — с грустью в голосе продолжал «забивать баки» Тема. — Сфера деятельности — вся Европа!.. В отделе — шестьдесят человек! Из института международных отношений толпами приходили ко мне практиканты и практикантки, уходили от меня на ответственные должности… Преимущественно в торговые представительства… Жизнь, конечно, была напряженная: приемы, рауты, рандеву… Каждый месяц — загранпоездки. Трудно, по интересно: масса новых людей, свежие впечатления!

— И у тебя есть возможность вернуться на эту работу?

— Конечно. Я же показывал тебе письмо? Как только оформим наши семейные дела…

— А Симочка? — отведя взгляд в сторону, спросила Лялька.

— Ну что Симочка? Что Симочка? — с раздражением выкрикнул Тема. — Мы с нею не расписывались! Бесплодная смоковница, вешалка для нарядов! И глупа, как манекен, от которого она и произошла! Мне нужна ты!.. Только ты!.. С тобой я смогу заново построить всю свою жизнь!.. Я очень многое могу, вместе мы сделаем в два раза больше!

— И даже можешь устроить меня в МИМО? — тут же, «не отходя от кассы», спросила Лялька.

«Ого!» — мысленно присвистнул я, не сразу расшифровав, что МИМО — это Московский Институт Международных Отношений.

— Элементарно! — с поразительной уверенностью в себе сказал Тема. — Считай, что ты уже поступила! С твоей мордашкой и этой умненькой головкой да с моими связями мы очень скоро займем достойное место в этом мире, если будешь все делать, как я говорю…

Слушая это сладкое пение Темы, я едва не выскочил из кустов, чтобы заткнуть его поганую глотку. Я видел, как Тема даже наклонился к Ляльке ее поцеловать, но Лялька отстранилась и сказала:

— Если ты все так можешь, пойди и узнай, полетит ли сейчас этот самолет. Я сегодня же должна попасть в город и привезти Фролу облепиховое масло.

— Так для того мы сюда и приехали! — весело откликнулся Тема. — Адрес не забыла? Сейчас пойду скажу и полетишь!

Лялька с восхищением глянула на Тему, прижалась к нему. Не знаю, где я нашел силы не выскочить из кустов и не перевернуть их вместе с лодкой.

Тема поднялся на запалубленный нос моторки и легко спрыгнул на берег. Обернувшись, он с таким видом помахал Ляльке рукой, как будто приветствовал тысячную толпу, ради него собравшуюся на митинг, затем бодренькими шажками, часто переставляя короткие и толстые ноги, стал подниматься по склону. Вся его осадистая фигура с широким тазом и длинными руками выражала солидность и значительность. Но как же мне хотелось хватить его по голове булыжником, валявшимся в песке у моих ног!.. Лениво брехавший Жулик, услышав шум на берегу, оживился и, опустив голову к земле, зашелся хриплым лаем, сопровождая Тему до самого деревянного домика «аэропорта».

На какое-то время я был избавлен от присутствия Темы и Жулика и теперь мог без помех наблюдать милое и дорогое мне существо: Ляльку…

Какая же она все-таки дура! Позволяет себя так грубо обманывать!.. Ишь ты! «Видный работник Совмина»! Да он в жизни не поднимался выше завгара или, как сейчас, уполномоченного оргнабора, решившего здесь в Костанове возглавить одну из бригад и на этом подзаработать денег! Знает, на какие клавиши Лялькиной души нажимать: «МИМО», «загранпоездки», «торгпредства», «рауты»!.. С жгучей ненавистью я мучительно раздумывал, как же мне вывести на чистую воду этого «влиятельного человека…» И что только в нем нашла Лялька? Ясно что! Пронырливость! Умение из чего угодно выжимать деньги! То самое, что ни мне, ни, например, дяде Фролу от рождения не дано.

«Хоть бы у него с самолетом ничего не вышлю, — но я тут же сам себя опровергал: у Темы всегда все выходит. К тому же, если Лялька не улетит в город и не достанет облепиховое масло, нечем будет лечить Фрола. Пусть уж летит, хоть немного побудет без Темы…

Удивительно все-таки устроена жизнь! Волею судьбы на какое-то время стали родственниками два совершенно разных человека — дядя Фрол и Тема. И отношения у них сложились «не очень», а вот поди ж ты, не расстаются и после очередного Теминого развода.

Фрол Теме — кость в горле только потому, что по духу совсем не такой, как он. И Фролу Тема, уже одним тем, что живет на свете, ни днем, ни ночью не дает покоя…

С некоторых пор я стал задумываться, что за люди окружают меня? Кто такой, например, дядя Фрол?.. Тетя Маша утверждает, что он самый надежный, самый порядочный человек. Мастер — золотые руки… Но я-то точно знал, денег у Фрола — только на прожитье — лишних не бывает, хоть при доме у них свое подсобное хозяйство. Так это что, и есть «надежность»?

Конечно, он мог бы разбогатеть, если бы продавал свои этюды. Но ведь не продает! Говорит, каждый этюд «частица его собственного «я», отданная в самую светлую минуту его жизни». А свое «я» он, видите ли, как разменную монету продавать не будет.

Работает дядя Фрол, говорят, как вол и дело свое знает отменно: быть экономистом такого крупного колхоза, как костановский, не шуточки… Правда, Аполлинария Васильевна по этому поводу высказалась: «От работы еще никто не стал богат, а только горбат. Чтобы разбогатеть, надо или торговать, или воровать».

На это ей дядя Фрол ответил: «Если я буду богаче соседа, значит, у меня совести нет. Да и богатства мне никакого не надо, от него одна маета. Главное богатство у человека — любимое дело…»

Так ли это?.. Со стороны посмотреть, у Фрола, и правда, есть все необходимое: дом — полная чаша, и почти все в этом доме сделано его собственными руками. И это в наше время, в двадцатом веке, когда огромные комбинаты и заводы делают вещи для быта. Только дядя Фрол в два счета кладет на лопатки любителей такой бытовой индустрии. Придет к нему какой-нибудь такой любитель современности да еще «кустарем-одиночкой» обзовет, а дядя Фрол, если, к примеру, собираются по грибы, поставит молчком пластмассовое ведерко, а рядом плетеную корзиночку из бересты, с узорами-разговорами. Сам помалкивает. Ну гость, ясное дело, тут же хватается за берестянку: уж больно вещь живая, занятная, и душе и руке от нее тепло. А дядя Фрол ему тут же и отпаяет: «Нет уж, бери свою штампованную «индустрию»: раз душа у тебя пластмассовая, с пластмассой тебе и по грибы идти…»

Дрова начнет колоть — залюбуешься! Печь топит — от живого огня не отойдешь: сложит в русской печи поленья клеткой, бересту подсунет, — с одной спички так всю клетку поленьев пламенем и охватит. Дрова-то у него обязательно березовые и сухие как порох, потому что заготавливает он их с весны. За лето на солнышке высохнут — звенят, хоть на поленьях, как на ксилофоне, играй!

Может, потому Фрол такой спокойный и веселый, что всю жизнь с деревом, с лесом дружит. В сенях у него свежим сеном, сосновыми стружками пахнет, а в комнатах — антоновскими яблоками, да еще с таким тонким, едва уловимым, чистым запахом пчелиного воска и меда. Но вся эта такая великолепная благодать стоит очень даже немало труда.

А вот Тема, например, всю свою жизнь не очень-то трудился, а денег у него всегда полно. Сколько? Никто не знает: тайна вклада охраняется законом. Жуликом его в глаза не назовешь, но и честным — язык не повернется.

Имя свое Тимофей он ведь тоже переиначил: правильнее его называть «Тима», а он всем представляется «Тема», вроде бы он не Тимофей, а «вовсе наоборот» — Артем. А чем Тимофей хуже Артема? Ничем… Может, ему для маскировки так надо? Будут искать Тему — Артема, а он по паспорту Тима. А маскировка ему очень даже нужна, потому что этот Тема-Тимофей такое вытворяет, хоть сейчас его на десять лет сажай…

Мне все время не давала покоя мысль: что, кроме денег, нашла в нем Лялька? Рыжеватый, брови козырьком, нос — семерым рос. Глазки, как у свиньи, маленькие, голубенькие, с белыми ресницами. Зато фигура осадистая, представительная — ударом кулака с ног не собьешь. А вот что касается умения дела вести, тут уж ничего не скажешь: в делах Тема дока, это у него не отнимешь. Он ведь и сюда, в Костаново, не так просто, — за длинным рублем прикатил. Прошлой осенью впервые заглянул к Фролу, место понравилось, к весне сколотил бригаду строителей-шабашников и заключил с председателем колхоза выгодное соглашение — строить колхозный универмаг. Мы, студенты, школу и сельский клуб будем строить, а Тема — поближе к торговле, чтоб наведываться потом за дефицитом… Так почему же Лялька не видит, что он за тип? Или ей все равно, какой он, лишь бы умел все устраивать и все доставать?

Я знал, например, что ему достать облепиховое масло — раз плюнуть. Он его, как фокусник, выхватит на лету из клюва пролетающего мимо воробья.

А вот Фрол совсем не такой. Хоть ему «доставать» нож острый, зато он все умеет делать своими руками. Остается у него время и на рыбалку сбегать, и на гитаре поиграть, и на этюды пойти по части пейзажей. И взгляд у него спокойный, глаза приветливые, не то что у Темы — как будто кур воровал — вывихнутые. Так и оглядывается по сторонам: не гонятся ли за ним?

Я очень люблю дядю Фрола, хотя он, по словам Ляльки, и не от мира сего. А Тему ненавижу всеми силами души, хотя он удивительно удачлив во всех делах. У него, например, даже собственная машина была, и такую он с этой машиной серию операций провернул, что все только руками развели.

Откопал Тема то ли в утиле, то ли на свалке изношенный «Москвич-401». Отремонтировал бесплатно, благо сам был завгаражом, покрасил веселенькой салатной красочкой и зарегистрировал в ГАИ. Некоторое время разъезжал по городу, вызывая зависть и удивление ревнивых к автособственности сослуживцев. Еще и застраховал свою «антилопу» на полную стоимость.

В гараже у него в те времена назревала крупная недостача то ли из-за торговли «налево» запчастями, то ли из-за перерасхода бензина. И, что же вы думаете? Когда над Темой уже нависли грозовые тучи, гараж его вместе с крупной недостачей благополучно сгорел. Не засудили Тему только потому, что перед пожаром он подавал докладные записки начальству об аварийном состоянии проводов. Еще и акт специальной комиссии представил. Пока начальство, как говорится, не чесалось, Тема, мало того, что недостачу пожаром покрыл (старый классический способ), еще и умудрился получить за свой древний «Москвич» полную сумму страховки. Но и это еще не все. Злые языки утверждали, что в гараже сгорел вовсе не «Москвич» Темы, а еще более древний одр, случайно закатившийся в Россию на заре автомобильного века. Только номера на шасси и двигателе у него были «новые», выбитые искусной рукой, — номера Теминого автомобиля. А сам автомобиль в это время мчался, как резвый мустанг, по неизвестным дорогам, нервно вздрагивая под крепкой рукой нового владельца, отвалившего за него двойную цену.

Кто это может доказать? Никто. Мало ли что говорят! Сказать все можно. Попробуй докажи. Никто и связываться не будет…

…У дяди Фрола тоже был автомобиль. Но… Вот уж в этой истории он действительно пострадал, хотя начало его автомобильной эпопеи не предвещало ничего плохого.

Отзанимался Фрол чинно-благородно на курсах шоферов, сдал экзамены, отстоял в очереди, уплатил за новенький «Запорожец» полную стоимость, и приехали они с тетей Машей на своей машине к нам в город — от Костаново всего с десяток километров — людей посмотреть и себя показать. (Я уже говорил вам, что тетя Маша и моя мама — родные сестры.)

Но одно дело — деревенская улица, которую дядя Фрол, судя по всему, уже освоил, и совсем другое — городская…

Встретили мы Фрола и тетю Машу честь по чести, похвалили покупку, осмотрели «Запорожца» со всех сторон и, как водится, решили поехать кататься. Впереди сели хозяева, на заднем сиденье мы с мамой. Вот уж и за ворота выехали, катим по нашему Лесному переулку, дядя Фрол само собой соображает, как он будет делать левый поворот, чтобы выехать на магистральную улицу с довольно-таки оживленным движением.

Зная, что регулировщика надо объезжать со стороны спины, дядя Фрол так и поехал, да немного замешкался. Орудовец и показывает ему жезлом перед собой, дескать, доворачивай руль и делай свой левый поворот побыстрей!

Дядя Фрол руль довернул и попер прямо на регулировщика. Тот по перекрестку бегом. Дядька — за ним: с перепугу забыл, как машину останавливать. Так бы и догнал, если бы не телеграфный столб, который но счастливой случайности тут же оказался.

Милиционер видит, жив остался, выглянул из-за столба да как засвистит! «Давайте, говорит, гражданин, ваши права!» Дырку в талоне проколол и еще на полгода учиться отправил.

Но и через полгода дядюшка мой не мог сказать, как говаривал в свое время Николай Васильевич Гоголь: «И какой же русский не любит быстрой езды!» А все из-за того же левого поворота.

Отмучился дядя Фрол еще полгода на курсах и так все здорово выучил, что, спроси у него, — учебник по автоделу, как поэму, от корки до корки перескажет. Сдал правила движения, материальную часть, вождение, несколько дней готовился к первому выезду с нашего двора, чтобы к себе в Костаново домой ехать. Машина-то у нас в городе стояла. Очень даже здорово продумал, как он будет делать этот трижды клятый левый поворот.

Наконец наступил торжественный день, когда дядя Фрол усадил меня рядом с собой и тронул свой автомобиль с нашего двора. Подъезжает на первой скорости к магистрали и видит, что слева наперерез ему катит здоровенный «Икарус», битком набитый пассажирами.

Чтобы не получилось никакого дорожного происшествия, мой дядюшка остановился за двадцать метров до перекрестка, вышел навстречу «Икарусу», скрестил руки над головой, еще и помахал ими в знак того, что путь закрыт.

Водитель автобуса даже оторопел от такой жестикуляции, но «Икарус» свой остановил. Высунулся в окошко и не очень дружелюбно спрашивает: «Чего тебе?»

Дядюшка по-деловому предлагает: «Постой, говорит, минутку, я тебя объеду».

— Тьфу! — разозлился водитель. — Ну давай, объезжай скорей, черт бы тебя побрал!

Правда, ругаться он тут же перестал: видит, человек перед ним солидный, от волнения бледный весь — искренне не хочет сделать аварию.

Дядюшка быстренько сел в «Запорожец», выжал сцепление, включил скорость, тронулся с места и начал делать этот самый «левый поворот», объезжая по всем правилам стоявший на месте «Икарус». И надо же! Как раз в эту минуту он вспомнил вдруг, как регулировщик всего полгода назад на этом же проклятом перекрестке махнул ему жезлом перед собой, дескать, проезжай ты скорей, старая калоша!

Баранка в руках у дядюшки сама собой довернулась влево до отказа, и его бравый «Запорожец», отремонтированный после удара в телеграфный столб, прямо с боевого разворота врезался дожидавшемуся его «Икарусу» точнехонько между глаз…

Я не буду передавать, что сказал по этому поводу водитель «Икаруса» и что говорили сидевшие в автобусе возмущенные пассажиры: есть еще у нас грубые, невоспитанные люди. За ремонт «Икаруса» пришлось платить, за ремонт собственного «Запорожца» — тоже. И еще полгода ходил мой дядюшка на курсы, а уж когда совсем научился, неожиданно для самого себя взял и продал машину за полцены. Вернулся из магазина самым счастливым человеком: «Избавился! Десять лет жизни себе сохранил!..»

Ни к кому другому так не подходит известная народная мудрость: «Самолет — хорошо, а олень — лучше. Свой автомобиль — совсем хорошо, а ишак — совсем лучше…» Чтобы водить ишака, экзамен сдавать не надо, левые повороты он делает сам… Дядя Фрол признавал только гениально-простые, безотказные вещи. Не раз он хвалил свой фронтовой автомат ППШ, потому что состоит он всего из трех частей: возвратно-боевой пружины, железяки и деревяки — ломаться там нечему… А если приходится осваивать какую-нибудь машину, да еще в этой машине есть хоть одно колесо — жди неприятностей: обязательно это колесо укатится черт-те куда или вся машина заведет тебя в такие тартарары, что и не выберешься. Автомобильный опыт дяди Фрола именно это и доказал…

При свете лимонно-желтой зари я, в ожидании Темы, хорошо видел, как Лялька охорашивалась перед зеркалом, укрепленным посередине ветрового стекла. С ревнивым чувством следил, как она красиво причесала волосы, поправила себе щеточкой ресницы, провела столбиком помады по губам. Раньше я как-то не замечал, что Лялька подкрашивает губы, оказывается, делает это настолько умело, что не вдруг и заметишь. Вот она встала и отряхнула джинсы за сто восемьдесят «рэ». Не сама же она их купила? Расправив складки кофточки и даже подтянув бретельки, чтобы форма соответствовала содержанию, Лялька во всеоружии приготовилась встречать Тему.

Как же я ненавидел ее в эту минуту! Фальшивая дрянь! Вся напомаженная, искусственная! Окунуть бы ее в речку да так, чтобы краска потекла! И вытирать не давать! Для кого фуфырится?!

Мне бы уйти и в одиночестве переживать свое горе, потому что я понимал, с таким, как Тема, хитрецом мне не тягаться: он меня по всем статьям за пояс заткнет. Но не мог же я позволить ему так дурить голову Ляльке! Не должно быть такое, чтобы она в МИМО́, а я — ми́мо. Слишком это было бы несправедливо!

Сам я ни на грош не верил Теме. Если бы он мог занять важный пост, не сшибал бы шабашки в Костанове, и без Ляльки залез бы в какое-нибудь тепленькое место. Значит, далеко не везде требуются такие проходимцы, как он! Но как раскрыть на все глаза этой дурехе?

Примерно так я размышлял, сидя на берегу реки, наблюдая, как прихорашивается Ляля, дожидаясь возвращения Темы, который что-то долго не выходил из домика «аэропорта».

Появился он неожиданно и почему-то со стороны служебного входа. Выйдя из-за угла, стеганул хворостиной зазевавшегося Жулика, который ждал его там, где ходят все. Жулик с воплями бросился за Темой, проводив его до самой реки, и, едва тот прыгнул в лодку, тут же переключился на меня.

Отбиваясь от Жулика, я видел, как Тема что-то сказал Ляльке, привлек ее к себе и поцеловал. И она не отстранилась, не дала ему по морде, а даже захлопала в ладоши от радости и погладила Тему по груди. За что она его благодарила? И что это за радостные поцелуи? О смысле их разговора мне приходилось лишь догадываться, поскольку я улавливал лишь отдельные фразы.

— Ну хватит, надо и о Фроле позаботиться… — это сказала Лялька.

— Очень жаль, а то бы не отпустил тебя, — ответил ей Тема. А? Ну как это понимать? И что я обо всем этом должен думать?

Больше я ничего не понял, отбиваясь от проклятого пса, но и услышанного было достаточно.

— Погоди, тут, кажется, кто-то есть! — Тема обернулся в сторону моей засады, и я, уже не пытаясь договориться с Жуликом, позорно бежал, проламываясь напрямую через кусты, спасаясь от разъяренного пса.

Ликующий лай Жулика раздавался на всю округу. Окаянный кобель, кажется, и в самом деле вообразил, что «его взяла», и теперь мстил мне за то, что я таился в кустах, и за то, что его протянул хворостиной по хребту Тема…

Я слышал, как почти одновременно взревели моторы самолета и лодки, но не видел, удалось ли Ляльке улететь или она укатила с Темой на ночь глядя, возможно, к дальним островам, где колхозники уже ставили стога душистого свежескошенного сена. Мысли об этом сене огненными иглами пронизывали мою голову, радужными кругами вспыхивали перед глазами.

Отвязавшись наконец от проклятого пса, полный самых мрачных мыслей и чувств, я вышел на дорогу, ведущую от аэродрома к Костанову, даже не догадываясь, какие еще приключения ближайший вечер обрушит на мою голову. Надо было спешить в больницу выручать дядю Фрола. Но вот почему он решил, что от его присутствия дома будут зависеть судьбы нескольких близких ему людей, например моя и Лялькина, — это, убейте меня, я не понимал.

Жгучая обида на Ляльку раздирала меня: напрасно в ее представлении я — всего лишь неоперившийся петушок. У молодых петушков тоже есть шпоры, причем острые…

Скорей к Теме! Если его нет дома, остается одно! И я чуть ли не бегом припустил по деревенской улице…

Тема

Чем ближе подходил я к дому своего врага, тем тяжелее становилось у меня на душе. Я должен был узнать не только то, вернулся ли Тема с аэродрома и улетела ли Лялька в город за облепиховым маслом (хотя, убейте меня, я не понимал, кто это подаст ей специальный самолет даже по просьбе всемогущего Темы). Важнее было другое: почему Тема пользуется таким влиянием, а Лялька позволяет ему лезть с поцелуями? Какими он владеет тайными пружинами и почему все ему в жизни удается, получается по одному лишь мановению руки? Есть ли средство переломить отношение Ляльки к этому типу и склонить ее на свою сторону? Мне до ломоты в висках хотелось сейчас осрамить Тему в Лялькиных глазах и стать для нее интересным, значительным человеком.

Несбыточные мечты! Злые мечты! Я ненавидел Тему всей душой, и в то же время меня неудержимо тянуло к нему.

Пройдя вдоль деревенской улицы, я наконец-то увидел тополь возле дома с великолепными резными наличниками на окнах, с жестяным петухом на трубе. Всего два дня назад Тема купил этот дом у какой-то одинокой бабуси, уехавшей к родственникам, а вчера завез в свое деревенское жилище три машины всякого имущества…

Что говорить, вновь приобретенная Темина недвижимость — залюбуешься: весь дом в деревянных кружевах: и крылечко, и веранда, еще и под крышей такие вавилоны закручены — хоть в музее деревянного зодчества выставляй… Мне бы, например, и не снилось купить такой дом в такие сроки: не успел приехать, а уж и своя крыша над головой. Спрашивается, откуда деньги?..

Сердце у меня бухало в груди, как паровой молот, горячую голову не могла остудить вечерняя прохлада, слезы подступали к горлу. Вывернуть бы этот дом вместе с Темой корнями вверх да покатить с высокой горы, чтобы от него и щепок не осталось!

Я стоял и смотрел на кружевные наличники нового жилища Темы, как смотрит некое парнокопытное на новые ворота, и вдруг увидел, что откуда-то сверху спланировало письмо. Подхваченное ветром, оно нырнуло раза два в воздухе и плавно опустилось к моим ногам. Штамп — «Пионерская правда».

Я наклонился и поднял его, заинтересовавшись, кому в Костаново пишет «Пионерская правда». Текст был отпечатан на машинке:

Прочитав такое, я не сразу понял, какому Теме прислали письмо из «Пионерской правды», но мои сомнения развеял сам «юный поэт». Створки окна распахнулись, и из него выглянул Тема.

Я был, конечно, рад, что именно сейчас он оказался дома: теперь, по крайней мере, не надо его убивать. Но с другой стороны, то, что он вернулся, означало — Лялька все-таки улетела самолетом, причем специально для нее поданным по просьбе всемогущего Темы. Значит, Тема и правда всесильный?.. Одно это соображение еще больше испортило мне настроение.

Я все колебался, входить ли мне в ненавистный дом, но в эту минуту на всю улицу раздался пронзительный голос Симочки:

— Я тебе покажу «конкурс юных поэтов»! На старости лет в стихи ударился? В кого влюбился, позволь тебя спросить?

«В Ляльку, вот в кого!» — подумал я и собрался было уходить: не очень-то мне хотелось слушать семейный скандал, но в эту минуту из окошка высунулся сам Тема.

Морщась, как от зубной боли, он вдруг принялся грести руками от себя, как морской лев ластами, дескать, сгинь ты, не показывайся Симочке на глаза.

Меня заинтересовало, что же такое здесь происходит, и я с письмом в руках ушел за угол дома.

Хлопнула входная дверь, на крыльце появился Тема, увидел меня, скомандовал:

— Быстро за сарай и не высовывайся!

Мне уже стало любопытно, чем закончится эта сцена, поскольку «значительный» и «влиятельный» человек выглядел сейчас не в самой лучшей форме. Спустя минуту Тема был уже возле меня, проверив на всякий случай, не отправилась ли Симочка вслед за нами. Удостоверившись, что погони нет, потребовал:

— Давай письмо.

— Так это ты — юный пионер?

— Тихо!..

Тема еще раз выглянул из-за угла, доверительно пояснил:

— Соображать надо! Взрослый пришлет стихи, их сразу в корзину: свои девать некуда, — поэтов развелось сейчас как собак нерезаных. А с ребенка что возьмешь? Поговорят, повоспитывают, глядишь, и напечатают…

— Про пионерскую жизнь?

— А хотя бы и про пионерскую… Про учебу там, культурный отдых… Только не те люди теперь в редакциях сидят, в стихах не больно разбираются. Написал я им юмор — сатиру «Как ханыги портят книги», так им, видишь ли, слово «ханыги» не понравилось. Нам, пишут, надо положительных героев. А где их взять, положительных, когда кругом одни отрицательные?

Заметив, что я смотрю на него, прищурив один глаз, Тема неожиданно обозлился:

— Ничего! — сказал он. — Женишься — переменишься! Жизнь заставит! Смолоду и я так рассуждал: «Не буду врать супружнице». А на деле чем дороже тебе жена, тем больше приходится от нее утаивать… Чтобы не расстраивалась… Тому надо дать, этому дать, тому одолжил, этому сам долги отдаешь. Глядишь, и приработка как не бывало, разошелся неизвестно куда.

«Очень даже известно, куда тебе денежки требуются, — подумал я. — Развлекаться с такой красавицей, как Лялька, никаких приработков не хватит, хоть ты ночи напролет стихи пиши да в «Пионерской правде» печатай».

Тема по-своему расценил мое молчание.

— Я ведь из-за того и с Клавдией Ивановной — твоей родной теткой разошелся, — сообщил он мне доверительно. — Слишком много знала. И соображала с ходу. Затеешь что-нибудь провернуть, тут же тебя раскусит, и — готово дело — выволочка обеспечена. Умная жена умному мужу вовсе ни к чему… Спроси у Клавдии Ивановны, сколько в Одессе на черном рынке атомная бомба стоит? Точно скажет, на рубль не ошибется!.. Так и разошлись, хотя, честно говоря, жили неплохо… А вот Симочка — прелесть! Кроме своих тряпок, знать ничего не знает. Что ни расскажи ей, все скушает. Просто не повезло, что наткнулась она на это письмо…

Я подумал, что не так уж хороши у Темы дела, если даже стихами не брезгует. Понемногу тайное становилось явным, приоткрывалась завеса, за которой таились «успехи» «значительного» человека — великолепного Темы. Настроение мое стало понемногу исправляться. Поощряя его молчанием, я внимательно слушал.

— Погоди-ка! — вдруг спохватился Тема. — А тебе, брат, в общежитие не пора?

Я насторожился: «С чего это вдруг он меня гонит?»

— Командир отряда знает, что ночую у родственников.

— Ну так иди и ночуй, — с некоторой досадой сказал Тема, явно не зная, как от меня избавиться.

Вполне понятно, что после таких его слов я твердо решил никуда не уходить.

По дороге, подпрыгивая на ухабах, грохотал какой-то грузовик. В светлых сумерках я рассмотрел между днищем кузова и бортом ярко-оранжевый черепок. Грузовик этот явно волновал Тему, а я ему, видно, мешал: смотрел он на меня так, как будто я у него коня украл. Что-то тут назревало.

Догадавшись, что так просто от меня не отделаться, решив: «Будь что будет», Тема перемахнул через изгородь, выскочил на дорогу и принялся махать руками, действуя так, как будто заранее договорился с водителем.

Не успел я и глазом моргнуть, как машина свернула с шоссе и направилась к домику. Подскочив к открытому окошку кабины и обменявшись с шофером двумя-тремя фразами, Тема одним движением распахнул ворота, скомандовал шоферу подпятить грузовик к сараю, там откинул задний борт кузова и начал ловко сгружать короткие керамические трубы оранжевого цвета.

— Чего смотришь? Давай помогай! — крикнул он мне. (Раз уж оказался свидетелем «левой» покупки, деваться было некуда.)

— Зачем они тебе? — спросил я с наивным видом.

— Керамические трубы нужны всем, — огрызнулся Тема. — Да не стой ты, таскай их в сарай!

Я постарался запомнить лицо шофера и номер машины. Ради этого можно было и «помочь» таскать в сарай эти трубы.

Мы уже заканчивали работу, когда на улице протарахтела какая-то телега. Тема тут же, чтобы нас не засекли, швырнул на оставшиеся неубранными трубы охапку сена, повернулся спиной к улице: мало ли кто там может ехать!

Сунув деньги шоферу, он затворил ворота за отъехавшей машиной, поправил на трубах сено и, возбужденно похохатывая, потер свои длинные, поросшие светлыми волосками, ужасно цепкие руки.

— Все-таки, зачем тебе эти трубы? — спросил я, раздумывая, когда и кому на него заявлять. Не очень-то мне хотелось это делать. Выходило, что я мщу из-за Ляльки, как мелкий доносчик.

— Канализацию на участке буду проводить, — нехотя пояснил Тема. Раз уж я волей-неволей оказался свидетелем и даже соучастником, пояснил: — Керамика в земле штука вечная, на сто лет ее хватит.

— Те-ма! — раздался певучий голос Симочки. — Тебя к телефону!

Надо сказать, что в Костанове всего в трех домах был телефон: в сельсовете — расположен он в том же доме, что почта и отделение милиции, второй — в больнице, третий — у Аполлинарии Васильевны, вернее, у ее мужа Клавдия Федоровича — фельдшера больницы. Поставили им этот телефон, когда медпункт был у Клавдия Федоровича прямо на дому. Оказывается, еще один телефон — четвертый, теперь у Темы. Когда только успел? Ведь буквально два дня как приехал… На этот вопрос мог ответить только Тема и тот телефонный начальник, с которым он сумел «вступить в контакт».

Мы вошли в дом, и я поразился, столько он за такой короткий срок сюда натащил.

Кухня завалена плиткой, видно, Симочка решила замостить пол на городской манер. Газовую плиту Тема привез последней модели, и над плитой уже висел то ли газоуловитель, то ли ионизатор. Подоконник уставлен разными приборами от сверхмодного кухонного комбайна.

Если дядя Фрол крайне не доверял цивилизации, справедливо считая, что от нее человечеству все беды, то у Темы и Симочки эта цивилизация таилась во всех углах, хватала за ноги, обрушивалась на голову.

Веранду Симочка всю уставила горшочками с диковинными растениями, насколько я разбираюсь в этом деле — коллекцией кактусов. Здесь же, возле стены, дожидались установки на место два витража. На одном изображена лодка с рыбаком, на другом — ваза с фруктами. Где добыл Тема эти витражи — загадка. Но они бросали очень эффектные цветные блики на оштукатуренную стену дома, создавая настроение, как в средневековом замке. И хоть не очень сочетались современный ионизатор, кухонный комбайн с витражами, Тему и Симочку это обстоятельство нисколько не смущало.

В первой комнате воображение каждого нового человека должен был поражать роскошный мебельный гарнитур. Но тут же стояли два обшарпанных старинных кресла, блиставшие красой, наверное, еще при императрице Елизавете Петровне, а может, и при Иване Грозном. Сейчас эти кресла дожидались вдумчивой и кропотливой работы реставраторов: раз старинная мебель в наше время — ценность, и эти кресла не прошли мимо зоркого глаза Темы.

Вторую комнату перегораживала поперек «стенка» для книг — совсем другого цвета и стиля, чем гарнитур. Стояла она торцом к двери, как будто на старте, готовая по первому сигналу выехать через порог, пусть только появится покупатель с толстым карманом. В этой комнате тоже изо всех углов выглядывали тумбочки, радиолы, стереодинамики, шкафчики — в ансамбле и от совершенно разных комплектов. Это даже я, ни аллаха не смысливший в таких делах, и то успел заметить.

Все было свалено в беспорядке, но центральную стенку уже занимал сервант, чтобы ставить на него, как писали о таких квартирах в «Крокодиле», томики Сервантеса.

Все это во весь голос кричало о достатке и незыблемом благополучии хозяев, а сказать проще, видно было, что Теме и Симочке некуда деньги девать.

И как бриллиант в оправе, на фоне всей этой мебели блистала великолепно одетая Симочка.

Я не очень-то разбираюсь в тряпках, но и то понял: какая оправа, такой и «бриллиант». Напялила на себя Симочка столько сверкающих блесток, что в глазах рябило. Но с другой стороны, и хитон, и легкие брюки из сверкающей золотистой ткани, и парчовые туфельки — все само собой и дураку втолковывало, как эти наряды дорого стоят.

Пока я рассматривал обстановку и хозяйку, Тема с опаской подошел к телефону, взял трубку. В мембране раздался чей-то мягкий баритон:

— Тимофей Павлович?

— Слушаю вас…

— Как живете, как отдыхаете?

— Спасибо, хорошо. А кто это говорит?

— Из отделения милиции…

— А в чем, собственно, дело?

— Да пустяки. Зайдете как-нибудь, напишете объяснение…

— Какое объяснение?

На лбу у Темы выступила испарина, маленькие глазки забегали. Он затравленно глянул на меня, хрипло проронил, зажав ладонью микрофон:

— Какой-то гад продал меня, когда только успел? Простите, — тоном оскорбленной невинности сказал он в трубку, — а о чем, собственно, речь?

— Да ничего особенного, — продолжал тот же голос. — Поступило к нам заявление насчет каких-то труб. — Будет время, загляните, чтобы дело закрыть, только и всего…

— А-а-а, — с хорошо наигранным безразличием сказал Тема. — Ну это, видимо, какая-то ошибка. Трубами я не занимаюсь. Завтра же к вам зайду.

— Заходите, заходите, Тимофей Павлович, — ласково пророкотал в трубке мягкий баритон. — Всегда рады вас видеть…

— Лучше бы спросил, рад ли я, — положив трубку на аппарат, пробормотал Тема. — Хм… Не успели прописать, а уже знают, что я — Тимофей Павлович. Какая же стерва меня заложила? Ведь буквально час назад разгрузили трубы! Никто еще и увидеть не мог… А что если шофер попался? А? Слушай, Борька, у тебя голова свежая, как по-твоему, где я взял эти трубы?

— Так только что завернул машину с шоссе и взял, — с самым наивным видом ответил я, а сам подумал:

«Попался, гад! С ходу хвост прищемили! Значит, есть еще правда на земле!» Мне было очень интересно, как великолепный Тема, такой всемогущий и такой значительный, а проще сказать — обыкновенный жулик, будет выкручиваться. Очень подмывало пойти к начальнику отделения милиции и рассказать ему и насчет труб и еще кое-что из биографии Темы. Но я сердцем чувствовал, что в его жизни трубы — мелочь. Чтобы, не задумываясь, купить в Костанове дом и натащить сюда столько барахла, да еще к тому же так одевать Симочку, не занимая никакой должности, зарабатывая только летом на колхозных «шабашках», нужны дополнительные средства, и немалые. Откуда они?.. Только бы ухватиться за ниточку и вывернуть наизнанку этого типа, показать Ляльке, кому она разрешает себя целовать…

— А-а, — с досадой махнул на меня рукой Тема. — Святая простота! Это я и без тебя знаю: «Завернул машину и взял». А вот официально, где я мог достать эти трубы? Если я сам начну придумывать, сразу попадусь на хитрости: в милиции-то ведь тоже не дураки… А у таких наивных, как ты, и мозги-то по-иному поставлены: какую-нибудь глупость ляпнешь, вроде и на правду похоже.

— Ну так по дороге насобирал, — начал я сочинять на ходу, втайне потешаясь над Темой. — Ехала машина, кузов раскрылся, трубы падали на дорогу. Шофер пьяный был, а ты собирал…

— Погоди, погоди, тут что-то есть… Шофер, говоришь, пьяный был? Нет, не годится. Он же трезвый как стеклышко. А вдруг этот шофер уже в милиции сидит и показания дает? И потом трубы государственные, так просто на дороге не валяются. Давай что-нибудь еще.

Я глубокомысленно молчал, ожидая, какие еще варианты начнет выдавать изворотливый Тема.

— А что если я предотвратил хищение? А? — с надеждой предположил Тема и даже сам себе поверил. — Увидел, ворованные трубы везут, взял и задержал преступников? Они скрылись, а трубы я сохранил для передачи государству. По-моему, здорово!

— Не получается, — тут же охладил я его. — А как же твое заявление, что о трубах ты знать ничего не знаешь?

— А ччерт! Дернуло же меня за язык!.. Сколько зарекался, ничего лишнего не говорить! Промычал бы «мэ», «бэ»… Так нет, обязательно надо высказаться!.. Тогда все наоборот! Трубы мне жулики просто подкинули, чтобы в следующую ночь вывезти их куда-нибудь подальше!

Тема смотрел на меня с надеждой, но я не оставил ему никаких иллюзий:

— Как же, ищи дураков, чтобы в чужой двор трубы сваливали. Докажи потом, что трубы не твои…

— Слушай, Борька, ты меня просто без ножа режешь! Прокурором быть легче всего, а ты что-нибудь придумай!

Честно говоря, мне доставляло истинное удовольствие наблюдать, как, словно уж, извивается Тема.

— Да ведь все очень просто, — послышался мелодичный голос Симочки. — Я думала, ты и сам догадаешься.

Тонкая, рыжеволосая, с пышной прической, как говорил Тема, «не женщина, а факел», Симочка стояла перед нами и словно фосфоресцировала в своем вечернем туалете. Оказывается, она и в деревне намерена вечерами одеваться, как в театр.

— Очень просто, — повторила она. — Трубы действительно сложили к нам во двор, потому что у шофера сломался прицеп. Он выбрал самых порядочных людей, сгрузил трубы, оставил нам записку, а сам поехал в мастерскую чинить прицеп. Завтра утром погрузится и уедет. Вполне понятно, что нас в это время дома не было.

— Верно! — радостно воскликнул Тема. — Ай да Симочка! Так мы и решим! Ну ты просто умница! А записку от имени шофера сочиним запросто!

Но в следующую минуту он уже снова засомневался:

— Ну как, Борька, получается? Трубы не только не наши, но мы о них и знать ничего не знаем?

При всей своей прозорливости и хитрости Тема даже не подозревал о моем истинном отношении к нему, и это меня пока что устраивало. Перед такими, как Тема, нельзя открываться раньше времени.

Как ни странно, история с трубами очень даже подправила мое еще недавно совсем убитое настроение. Правду говорят, «чудес на свете не бывает»: понемногу мне раскрывались секреты житейских успехов Темы. И тут я, продолжая разыгрывать наивного парня, кажется, немного переборщил:

— А деньги как же? Деньги-то ты за трубы уплатил?

Тема, не отвечая, некоторое время смотрел на меня.

— Вот что, парень, я тебе скажу, — произнес он наконец. — Иди-ка ты со своей сверхчестной физиономией к участковому и узнай у него, ну, например, не нашлась ли белая коза?

— При чем тут коза?

— Ну какой ты бестолковый! «Белая коза с черным пятном!»

В голосе его я почувствовал подозрение, и это меня насторожило. Но я продолжал затеянную мной игру:

— Чья коза? В Костанове и коз-то никто не держит.

Я сделал вид, что никак не могу взять в толк, чего он от меня хочет.

— Вот и хорошо, что не держат, — сказал Тема. — Ответят: «Не нашлась», а ты: «Извините», и — пошел. А сам поглядишь в это время, сидит ли там шофер, что трубы нам привез, может, мы с тобой зря панику поднимаем?

Видимо, Тема по-прежнему считал меня чуть ли не сообщником.

— Н… ну, не знаю, — начал я тянуть время, еще не решив, что отвечать ему, и тут увидел, а вернее, услышал, что по улице снова протарахтела телега, и только теперь вспомнил точно такое же тарахтение с подвизгиванием осей, когда Тема прятал трубы. Наверняка телега была та самая. И чего это она туда-сюда ездит?

Я глянул через забор и увидел в прозрачных летних сумерках, что это фельдшер Клавдий Федорович едет на своих дрожках в сторону больницы. Тут я вспомнил свое обещание выручить из больницы дядюшку Фрола.

— Клавдий Федорович! Клавдий Федорович! — крикнул я и выскочил за ворота, слыша за собой приглушенный голос Темы:

— Борька! Куда?

— В милицию! Спрашивать про белую козу с черным пятном!

— Как только узнаешь, сразу же возвращайся сюда! — крикнул мне вдогонку Тема. Он был сейчас так озабочен, что, может быть, еще не сообразил: именно Клавдий Федорович, проезжая мимо, видел, как мы прячем трубы.

Выскочив за ворота, я изо всех сил припустил за Клавдием Федоровичем, благо лошадь шла шагом, и он не успел далеко отъехать. Догнав его, я прыгнул на ходу в тележку, сел боком, свесил ноги.

Старый фельдшер обернулся, глянул на меня через плечо. На загорелом, темном лице блеснули чистые белки глаз. Он задержал на мне, как я заметил, насмешливый взгляд, ничего не сказал.

— Здравствуйте, Клавдий Федорович, — поспешил я его приветствовать. — Не прогоните?

— За что ж тебя прогонять? Сиди, коли сел…

Несколько минут мы ехали молча.

Правду сказать, костановский фельдшер Клавдий Федорович — муж Аполлинарии Васильевны — совершенно непонятный для меня человек. Говорят, еще и Костанова на этом месте не было, а Клавдий Федорович уже был и людей от разных болезней лечил. Медицинское училище он окончил еще до революции. Сколько же ему лет? Наверняка за семьдесят, а на вид и шестидесяти не дашь, хотя лицо у него и темное и морщинистое, но со здоровой кожей. И глаза ясные… Сам Клавдий Федорович сухой и крепкий, как та жердь, что не прямо растет, а винтом. Сколько ее бураны и ветры ни гнут, она от этого только крепче становится. Говорят, был он по чьей-то клевете в «местах не столь отдаленных», всю войну проработал в медсанбате, тоже фельдшером, несколько раз ранен. А когда отвоевал, опять в родное Костаново вернулся. Так здесь и живет, и нет ему сроку, износу…

Если какой-нибудь врач-специалист знает только свое: кто в горло смотрит, а кто в ухо или в глаз, кто слушает стетоскопом со стороны груди, а кто со стороны спины, — то Клавдий Федорович умеет лечить все и всех: и взрослых, и детей, и мужчин, и женщин, и молодых, и старых, и от живота, и от простуды, и аппендицит вырезать, и роды принять. За это его и уважали не только в Костанове, но и во всей округе.

— Дело ведь не в том, прогнать или не прогнать, — решив, видимо, продолжить разговор, сказал Клавдий Федорович.

— А в чем же?

— А в том, что пока тебя черти по деревне носят, девку твою другой увел.

— Какую девку? — ляпнул я и от собственной глупости покраснел так, что сразу стало жарко. Хорошо, что в темноте Клавдий Федорович этого не увидел.

— А то не знаешь какую, — спокойно сказал он.

— В общем-то знаю, — промямлил я. — Кто увел?

— А то не знаешь, кто? — так же спокойно ответил Клавдий Федорович. — Тема ваш преподобный. Вроде и жена у него молодая, а выходит, еще моложе потребовалась: целовались они с Ларисой в моторке то… — Клавдий Федорович дернул вожжами: — Но, милая!

«Значит, это уже ни для кого не секрет, — стучало у меня в голове. — Какая же Лялька гадина!»

Одно дело, когда я это видел один: мог бы еще себя обмануть, мол, целовал отчим дочку, и совсем другое, когда эти поцелуи видели посторонние!.. Что она нашла в этом носатом дятле? А я-то надеялся, думал!.. Что думал? Какие у меня основания хоть что-то думать о Ляльке, когда она меня и за ровню не считает, так, за младшего братишку, которого можно поцеловать, будто пупса, в нос!.. Но я не позволю!.. Что не позволю? Что я — Борис Петрович Ворожейкин — могу сказать в свое оправдание, когда у меня и фамилия какая-то несерьезная? Ровным счетом — ничего! Но уж если и Клавдий Федорович считает, что она «моя девка», то как только она могла себе позволить такое?.. Дядя Фрол и тот, когда я заикнулся ему, что, мол, Тема — ее приемный отец, — обругал меня дураком и сказал: «В твоем возрасте я эти вещи уже понимал…» И я понимаю, да тол ку-то что?

Я покосился на Клавдия Федоровича, пытаясь определить, смеется ли он надо мной. Но сухое и твердое, изрубцованное морщинами лицо старого фельдшера оставалось невозмутимым. Всем давно было известно, что Клавдий Федорович никогда и ни над кем не смеялся, разговаривал мало, только по делу, и только серьезно.

Ругая себя последним дураком, я тут же вспомнил, как иронически разговаривала со мной Лялька. Одно дело, когда мой позор, «мой жалкий жребий» и унижения никто не знал, и — совсем другое, когда теперь во всей деревне будут судачить: «А Борьку Ворожейкина вокруг пальца обвели».

«И не говори, подружка, — подхватит какая-нибудь сердобольная бабенка, — молодо-зелено! Куда ему супротив этого приезжего Темы! У Темы-то и денег карман, и друзей всюду понатыкано, — сожрет его Тема».

Слишком неравны были силы — мои и прожженного, опытного борца за место под солнцем — Темы. И все-таки я не собирался отдавать ему Ляльку. Неожиданная мысль пришла мне в голову.

— Клавдий Федорович, — спросил я, — а вы что, тоже на аэродроме были?

— Ясно, был, — ответил тот спокойно. — Иначе как бы их спектакль видел? Да они и не таились…

— Ну а Ляля улетела с тем самолетом, что на аэродроме стоял?

— А почему же нет? Дело-то простое…

— Для кого простое, а для кого и не очень, — сказал я искренне.

— А чего ж тут хитрого? — возразил Клавдий Федорович. — Будет у тебя, не дай бог, аппендицит или заворот кишок и для тебя самолет вызову… Сегодня вот деда Никанора с ущемленной грыжей отправил.

— Так это вы самолет вызывали?

— Кто ж, кроме меня?

— А Лариса как в самолет попала?

— Обыкновенно… Разрешил я ей с Аполлинарией Никанора сопровождать, вдвоем им сподручнее больного в хирургию доставить. А тут и ваш приезжий попросил Ларису твою в самолет посадить — за облепиховым маслом для Фрола в город послать. Ладно, думаю, пусть полетит, может, и достанет…

— А Тема? — вырвалось у меня. — Что-нибудь летчикам говорил?

— При чем тут Тема? А ты это про что?

— Так, ничего…

Во мне все кричало от негодования: «Фанфарон и показушник! Так преподнес Ляльке самолет, как будто весь аэрофлот страны у него в жилетном кармане! Надо вам ТУ-144 — пожалуйста! ИЛ-62? С нашим почтением! А уж АН-2 — в любое время: куда хочу, туда и полечу!» Но Лялька-то именно так и думает! Скажешь ей правду — не поверит! Еще и разозлится: «Злобствуешь, жалкий завистник!..»

Где-то я то ли читал, то ли слыхал, что подлецы сильны наглостью. Выбить это оружие из рук Темы, вывести его на чистую воду, вот в чем задача!.. Теперь-то я знал цену его значительности: ловко умеет нажимать и на явные, и на тайные пружины! Но как бы сделать, так, чтобы о его тайных пружинах узнали все! А главное — Лялька!.. Сколько я ни перебирал в уме способов разоблачения Темы, все было мелко, все не годилось. Пойти в милицию и сказать, что он ворованные трубы купил? Отбрешется, сочинит какую-нибудь историю, вроде Симочкиной версии. Рассказать, как сделал в гараже поджог — дело давно закрыто, никто к нему возвращаться не будет. Сколько я ни думал, так ничего путного и не придумал.

Клавдий Федорович будто подслушал мои мысли.

— Думай, парень, думай, — сказал он. — Сколько годов кругом своей Ларисы ходил, а тут враз возьмут и уведут…

Я не ответил: крыть мне было нечем. Чтобы отвлечься, спросил:

— Вы в больницу едете?

— Встречать студенческий стройотряд. Может, у них кто прихворнул в пути?

— А как же дядя Фрол? — ляпнул я и замолчал: откуда мог знать старый фельдшер, что дядя Фрол задумал бежать из больницы?

— Дома уже твой дядя Фрол, — ответил Клавдий Федорович.

— Как дома?

— Под свою личную ответственность отвез его.

— А вы не шутите?

— Какие могут быть шутки? Уговорил он меня.

Значит, дядя Фрол не дождался двадцати двух часов и все само получилось? Что же такое заставило его чуть ли не на карачках бежать домой?..

Фрол меня насчет Ляльки предупредил, и Клавдий Федорович — тоже предупредил. Смешно, все меня предупреждают, все сочувствуют, а дела мои все хуже и хуже… Надо срочно бежать к своему дядьке: что-то он знает такое, возможно, и мне подскажет, как поступить с Темой. И я решил: «Встречу свой стройотряд, отмечусь на поверке и побегу к Фролу».

Мы уже подъезжали к правлению колхоза, напротив которого в просторном дворе расположилось лесничество. Следующее строение за лесничеством — больница, а ниже по косогору — пристань.

К пристани подходил быстроходный теплоход-катамаран с водометными двигателями, весь освещенный прожекторами, битком набитый шумными, молодыми и звонкоголосыми пассажирами.

Теплоход ткнулся в берег, и на дернистый склон стали выпрыгивать парни и девушки в защитных куртках и брюках, тренировочных спортивных костюмах. Полетели тюки, рюкзаки, чемоданы и свертки. Сразу стало на пристани ни пройти, ни проехать от сутолоки и гама.

Я спрыгнул с телеги, стал в сторонке и принялся высматривать своих дружков.

Кто-то кого-то встречал, кто-то кого-то догонял, все друг другу помогали, а скорей мешали. Две девчонки еле тащили на палке рюкзак, да и не рюкзак, а рюкзачок. А какой-то дылда, хвастаясь своей силой, волок сразу три чемодана: два через плечо, третий — в руке, а в другой — битком набитую сетку в придачу… Смех, крик, беготня, команды… Серьезный парень в штормовке пытался навести порядок, его толкали и не слушали. Вся эта неразбериха продолжалась до тех пор, пока вещи не оказались сгруженными на берег, а прибывшие не построились и не ответили на перекличку нашего командира отряда — дипломированного прораба Юры.

Я тоже встал в строй, крикнул: «Здесь!», когда Юра назвал мою фамилию. После переклички подошел к своим дружкам — Коле Лукашову и Пете Кунжину. Но тут совершенно неожиданно меня подхватила по пути Лялькина новая знакомая — пестрая Катя.

— Ну что, герой, прозевал свою Ляльку? — нахально глядя на меня, спросила она.

— А ты откуда знаешь?

— Все знаю… Знаю, что она с Аполлинарией Васильевной и двумя симпатичными летчиками в город укатила.

— По делу и укатила, а не с летчиками, — попробовал я перевести разговор на серьезный лад и в то же время давая понять, что я хорошо знаю, где Лялька.

— Это еще неизвестно, по какому делу, — парировала Катя. — Часы-то еще не раздумал ей покупать? Посмотри-ка… Швейцарские, двадцать девять камней, и все драгоценные… Сто двадцать «рэ».

На руке у пестрой Кати я увидел не швейцарскую «Омегу», а наши часы «Кардинал», которые мы делаем на экспорт. Мне было хорошо известно, что стоят эти часы ровно вполовину меньше.

Чуть было я не сказал все это Кате, но какое-то настороженное чувство меня удержало.

— Это как наш «Пилот»? — спросил я простодушно. — Тоже ведь двадцать девять камней?..

— Сравнил! — пристыдила меня Катя. — «Кардинал» — всемирно известная швейцарская фирма! У меня есть ребята, им из-за рубежа привозят целыми партиями. Можешь и своим дружкам сказать. И сам готовь денежки…

И опять что-то меня удержало от желания немедленно разоблачить эту пеструю девицу. Если советские экспортные часы поступают к ней «целыми партиями», то это пахнет не только крупной спекуляцией, но и крупным хищением. Значит, работает целая группа: тащат со склада или с базы, а может быть, прямо с завода партиями, а потом в розницу продают.

Не поворачивая головы, я не столько увидел, сколько ощутил боковым зрением двух довольно мрачных парней — высокого и покоренастей — лет по двадцати пяти, исподволь наблюдавших за мной и Катей.

— Деньги я почти приготовил, — со вздохом ответил я. — Больно дорого просишь…

— А ты хотел швейцарские часы за полсотни купить?

— Ладно. Когда и где тебя найти?

— В бригаде у Лариски. Я сама тебя найду!.. Извини, мне пора: надо девочкам помочь…

Катя исчезла. Я остался один и словно невзначай пошел в направлении, где стояли наблюдавшие за мной парни — охрана Кати. Я постарался их хорошенько запомнить. Один — повыше ростом с узким интеллигентным лицом, быстрыми и внимательными глазами, другой — коренастый, с коротким ежиком прически, клином наехавшей на низкий лоб, с толстой, как у барбоса, физиономией «всмятку». Оба — в защитного цвета «энцефалитках», таких, как у большинства ребят и девчат. «Значит, и здесь Катя не одна, а это уже серьезно…» Мне было непонятно, где и при каких обстоятельствах познакомилась с ней Лялька? Что у них общего? Хотя… Ехали в одном эшелоне с одним и тем же стройотрядом… Лялька могла и не распознать, что за птица эта пестрая Катя и чем она промышляет. Но Катя — исполнительница, низовая торговая точка, парни — контроль и охрана. А где база? Откуда поступает продукция?.. Говорить ли об этом Фролу или хотя бы Юре — нашему командиру отряда? Пожалуй — ни тому, ни другому. И по многим причинам. Фрол для таких дел просто непригоден, а Юра еще, чего доброго, построит отряд и с комсомольским задором скомандует: «Кто из вас жулики, два шага вперед!»

И все-таки мне захотелось как можно скорее повидать дядю Фрола, почувствовать рядом с собой близкого порядочного человека и осторожно намекнуть ему, что появилась подозрительная компания. А может быть, Фрол что-нибудь посоветует, как мне быть с Лялькой и Темой.

Совершенно разбитый от всего пережитого сегодня, я осторожно подошел огородами к дому Аполлинарии Васильевны, вскарабкался на пень и заглянул в слабо освещенное окно.

Икона Рублева

Картина, которую я увидел, заглянув в окно, настолько меня поразила, что я едва не свалился с пенька.

При тусклом колеблющемся свете лампадки кто-то, завернутый в белый саван, маячил перед образами между полом и потолком.

Я зажмурился и не сразу открыл глаза: человек в белой рубашке, замотанный в простыню от подмышек до колен, по-прежнему пребывал в пространстве перед иконами, занимавшими весь красный угол комнаты Аполлинарии Васильевны. Видел я его со спины: из-под простыни торчали голые икры, а вот голову закрывала ветка фикуса, вымахавшего до самого потолка.

Теперь-то я уж точно рассмотрел, что человек этот, слава богу, не висел в пространстве между небом и землей, а стоял на скамье в домашних шлепанцах и держал в руке зажженную свечу, подняв ее выше головы.

Зачем ему свеча, когда во всех соседних домах горел нормальный электрический свет? Пробки перегорели? Так их же плевое дело починить.

Только тут я с опозданием осознал, что человек этот — мой дядюшка Фрол, которого, видимо, Клавдий Федорович привез к себе, на свою половину дома. Вместо того чтобы лежать, дядя Фрол стоял на скамейке, завернувшись в простыню, забыв о своем обострении и физической боли, об открывшейся ране, и в таком виде изучал иконостас.

Час от часу не легче! Ему ведь надо лежать!.. И почему никого нет дома?..

Надо сказать, что обе половины жилья сообщались, и Фрол с тетей Машей, построившись вместе с Клавдием Федоровичем и Аполлинарией Васильевной, настолько сдружились, что жили почти одной семьей.

Судя по всему, Аполлинария Васильевна не вернулась еще из города, а тетка Маша ушла то ли к соседям, то ли к нему же — своему Фролу в больницу: отправилась огородами напрямик, вот и разминулись…

Теперь мне все стало ясно. Клавдий Федорович отвез дядю Фрола на своих дрожках, они и видели, как Тема прятал под сараем ворованные керамические трубы. А это значит… Но пока что я не очень торопился делать выводы…

Я обошел дом и заглянул в другое окно с боковой стороны. Теперь между мной и дядей Фролом была лишь сетка от комаров. По-прежнему он пребывал на скамейке в своем странном одеянии и странной позе. Но какое у него было лицо! Я увидел глубокий взор человека, переживающего минуты постижения таинства. Мягкие, добрые черты дяди в колеблющемся свете свечи приобрели вдруг непривычную четкость и твердость. Небольшая бородка и коротко остриженные усы, широкое лицо с высокими скулами, внимательные серые глаза — все выдавало в нем истинного славянина. Наденьте на него шелом, и вот он перед вами — древний витязь из былин, вышедший на бой с идолищем поганым или псами-рыцарями, стремившимися еще в древние времена поработить святую Русь.

Правда, белая простыня больше смахивала на римскую тогу, но весь облик у Фрола был отнюдь не античный, а истинно русский. Я, конечно, понимал, что моему дядюшке ни с монголами, ни с тевтонами воевать не приходилось, а толковал он о победах Дмитрия Донского и Александра Невского с таким знанием дела, как будто сам участвовал в баталиях на Куликовом поле или на Чудском озере. Но в Великую Отечественную войну прошагал Фрол от Сталинграда и до Праги с автоматом в руках и при всей своей внешней мягкости обрел такую твердость характера, что, например, Теме, хоть он и на восемнадцать лет младше Фрола, такая твердость и не снилась.

Я уже не видел его необычное одеяние — передо мной был человек, который сейчас не только созерцал нечто великое, но и творил не менее великое, весь погруженный в тайну иконописного лика, спокойными, умиротворенными глазами смотревшего на него. Они как бы беседовали через века, силой разума общаясь друг с другом, зорким взглядом проникая в душу друг друга.

Я ничего не понимаю в старинных иконах, и когда слышу, что иностранцы отваливают за них немалые деньги, только удивляюсь такой их щедрости, но вслух ничего не говорю, чтобы не прослыть дураком. Но дядюшка мой не только понимал в живописи, сам писал маслом, на мой взгляд, отменные этюды. Не раз он их мне показывал, а когда у него было время и подходящее настроение, учил и меня. Я и сам удивлялся: наложишь краски, как говорил дядя Фрол, «нужный цвет на нужное место», — вблизи ничего не понятно, а отойдешь немного, тут тебе и золотистые березки, и поредевшие осинки, и выступившие по осенней поре на передний план темные ели. Получались этюды и у меня, но у него — лучше…

Я стоял и наблюдал через окошко за дядей Фролом, отлично понимая, что мне, например, не дано так видеть и понимать картины, тем более иконы, как видел и понимал их дядя Фрол.

Что говорить, иконостас у Аполлинарии Васильевны знатный! Иконы написаны, видно, мастерами своего дела, а некоторые просто такие, что глаз не оторвешь.

Особенно привлекала внимание одна (перед ней-то сейчас и стоял дядюшка Фрол), на которой был изображен какой-то святой с добрым и внимательным, успокаивающим взглядом.

Каждый раз, когда бываю на половине Аполлинарии Васильевны и Клавдия Федоровича, глаз не могу отвести от этой иконы. Художник так здорово написал святого, что в какой бы угол избы ты ни ушел, все равно он на тебя смотрит. И хоть взгляд его говорит: «Успокойся, все будет хорошо», но — смотрит!..

Я уж и на печку лазил, выглядывал оттуда — смотрит. Забирался в голбец под печку, дверцу чуть-чуть приоткрою и одним глазом выгляну — смотрит!.. Не может же он, думаю, нарисованный, глазами ворочать? Оказывается, может! Да еще как! Для того, чтобы верующие душой успокаивались, а греха боялись. Но я-то неверующий! Чего же он ко мне привязался? Все-то мои грехи — шпаргалил на экзамене в мединститут, и то не поступил. Выходит, никакой корысти от греха не получил. Я уж когда прихожу к Аполлинарии Васильевне, стараюсь не смотреть на этого святого и сажусь так, чтобы он не очень-то меня видел, но все равно, прямо-таки всей кожей чувствую — смотрит!.. И что всего удивительнее, мне от этого взгляда становилось вроде совестно, как будто я не так живу или что-то плохое сделал.

Только сейчас, глядя на дядю Фрола, я осознал, каким же великим художником надо быть, чтобы написать такую икону. Наверное, потому и привлекала она моего дядюшку, что сам Фрол, хоть и не создал шедевра живописи, но в душе был настоящим художником, глубоко чувствующим то прекрасное, доброе, вечное, чем только и жив человек.

Зазевавшись, я оступился и, теряя равновесие, соскочил с пня, зацепив громыхнувшее на всю улицу железное ведро без дна. Такими ведрами тетя Маша прикрывала на ночь помидоры.

Дядя Фрол медленно повернул голову в мою сторону, вроде бы увидел меня и в то же время не увидел. Глазами он меня, конечно, увидел, потому что стоял я в полосе света, падавшего из окна, но едва ли осознал, что я — это я… Нет… Все-таки увидел… В открытое окно, защищенное только сеткой от комаров, донесся его негромкий голос:

— Войди, Боря…

Поднявшись по ступенькам, я вошел в сени, затем в комнату.

Дядюшка Фрол по-прежнему стоял перед образами и даже не думал слезать на пол.

— Хорошо, что я успел домой, — сказал он. — Ты даже не представляешь, что я пережил и передумал.

— Из-за чего пережил?

— Из-за того, что очень может быть, он — настоящий…

— Кто настоящий?

— Андрей Рублев… Точнее — эта икона «Христос в силе» со свода центрального нефа Успенского собора во Владимире. Могли же быть повторения, эскизы, копии… Но письмо!.. Посмотри, какое письмо!.. Это же пла́ви: на основной тон накладываются прозрачные обертоны, лицо ощутимо, оно светится… Идеальное выражение идеи гармонии и самосовершенствования!..

«Это у тебя гармония и самосовершенствование, а у меня, например, полнейший разброд», — подумал я. — Хорошо Фролу, когда ему крепко за пятьдесят, и они с Машей уже больше трети века прожили вместе. В семье никаких проблем: увлекайся хоть рыбалкой, хоть живописью, изучай старинные иконы. Мне же, кроме Ляльки, ничего в голову не идет! А она чихала на меня вместе с моими чувствами и переживаниями. Вместо «гармонии» — «одинокая гармонь» получается.

— Так ты, значит, — спросил я, — для того и убежал из больницы, чтобы стоять и смотреть на эту икону? Ты же ее каждый день видишь?

— Мог бы и не увидеть больше, — ответил дядя Фрол.

— Почему?

— Очень просто. Ты даже не представляешь, как я рад, что она сейчас на своем месте. Спрашиваешь, почему? Потому что весьма возможно — это подлинник Рублева.

— Ну и что? Икона висела тут у Аполлинарии Васильевны и еще сто лет висеть будет. Тебе-то что за печаль?

Поведение дядюшки вызывало у меня по меньшей мере недоумение. Надо же так: думает о вечной гармонии и самосовершенствовании, а вокруг всяких житейских проблем, хоть лопатой выгребай! Мне бы его заботы!

— А может, и не будет еще сто лет висеть, — ответил дядя Фрол. — Пока тебя тут не было, Тема под видом дачника весьма подозрительного специалиста присылал. Мол, не пустит ли Аполлинария Васильевна квартиранта на лето? Сам отлично знает, что ни у меня, ни на половине Клавдия Федоровича свободных комнат нету, а оценщика прислал. Хорошо, что я случайно дома был, сразу понял, почему так разволновался этот «дачник». У него даже руки затряслись: смекнул, что икона большие деньги стоит. А как шедевру живописи, ей и цены нет…

Не первый раз уже дядя Фрол затевал со мной этот разговор об иконе школы Рублева. (О том, что икону писал сам Рублев, я, конечно, и не помышлял.) Все, что мог мне сказать мой дядюшка, я хорошо знал и полностью разделял его взгляды. С самого детства я привык, что эта икона стоит немалых денег. Оказывается, Тема и на нее успел «глаз положить». Воистину, ничто не проходит мимо его зоркого взгляда!..

На крыльце послышались легкие шаги, я понял, что это уже вернулась Ляля. Неужели она так быстро слетала в город и вернулась обратно на автобусе? Но это было именно так: я слышал не только Лялькины шаги, но и ее голос. Выглянув в окошко, увидел, что сопровождают Ляльку мои дружки из студенческого строительного отряда — похожий на гибкую ловкую обезьяну баламут Петька Кунжин и степенный, обстоятельный «кандидат» и он же — «марабу» — Коля Лукашов.

Аполлинарии Васильевны с Лялькой не было, скорей всего она отчитывалась в костановской больнице, что сказал городской хирург про грыжу деда Никанора.

Услышав голоса гостей, в комнату вошла тетя Маша. Застав Фрола созерцающим «Христа в силе», она заохала, запричитала:

— Да что ж ты, Фролушко, из больницы-то убежал? Как же мы тебя дома лечить будем? Зараза бы какая не прилепилась!

— Ладно, мать, не шуми. Клавдий Федорович полечит. Вон, кажись, Лариска-то из города прикатила, может, и правда, облепиховое масло привезла.

Тетя Маша даже руками всплеснула:

— Как же ей удалось слетать туда и обратно?

— А ей всегда все удается, — ответил я за дядю Фрола и выскочил в сени.

Мне страшно хотелось посмотреть на Ляльку, как она будет себя вести после того, что произошло между нею и Темой в моторке. Я уж и вопросик ей заготовил, как, мол, ты себя, Ляля, чувствуешь?

Но вопрос мой с подковыркой повис в воздухе: вслед за Лялькой входили парни.

— Лялечка, неужто привезла? — встретила ее тетя Маша.

— Привезла, тетя Маша, привезла! — ласковым голосом пропела Лялька. — Лечи на здоровье!..

Бросив небрежно: «И ты здесь, Боря», Ляля прошла мимо меня к дяде Фролу, деловито спросила:

— Ну как себя чувствует наш больной?

— Отлично, товарищ профессор, отлично! С вашим возвращением вообще превосходно, — радостно сообщил ей дядя Фрол.

А я в это время стоял и думал: «Черт бы побрал этого Тему с его «блатами» и умением все доставать!..» Не скажу, что я беспомощный, но так вот запросто слетать и привезти облепиховое масло — очень большой дефицит — я бы не смог. А вот Лялька смогла только потому, что посылал ее Тема. Никогда в жизни я не достигну того, чем Тема владеет уже сейчас! Чем владеет? Блатами? Наглостью? Показухой? Умением себя подать?.. Не больше!

— Гостей-то сколько! — всполошилась тетя Маша. — А я только полную уборку у себя начала, и Фрола Ивановича некуда положить!.. Пойдем, Фролушко, намажу я тебя…

Выручила ее появившаяся вслед за Лялькой Аполлинария Васильевна:

— Какая забота! Потом и уберешься! А гостей здесь примем!..

Дядя Фрол не пожелал уходить на свою половину, пока тетя Маша не закончит там уборку, и женщины постелили ему возле русской печи на голбце.

Голбцом в Костанове называется высокая полка, пристроенная к печи, откуда раньше вся семья забиралась на полати. Русские рубленые дома, особенно в верхнем и среднем Поволжье, строили продуманно, по отработанному веками образцу…

Тетя Маша, выставив всех из комнаты, смазала Фролу открывшуюся рану и наложила повязку, сделав это не хуже операционной медсестры.

Когда лечение Фрола было закончено, в комнату вслед за Ларисой вошли мои дружки Петро и Николай. За ними змейкой скользнула пестрая Катя.

На столе появились вместе с редиской и пучками зелени двухлитровая банка сметаны, домашняя колбаса, две бутылки портвейна.

— Что за праздник? По какому случаю вино? — удивился дядя Фрол.

— Со свиданьицем, чтобы вы скорее поправлялись, — разъяснил Петя Кунжин, а Коля Лукашов добавил:

— Если не возражаете, пришли ваши этюды посмотреть. Боря нам немало о них говорил.

Я похолодел: а ну как дядя Фрол вздумает вместе со своими этюдами показать портрет Ляльки, над которым я уже почти полгода мучился? Вроде и получилось у меня сходство, а вот характер попробуй улови, чтобы в портрете передать главную суть. Сама Лялька, и та не знает, сколько у нее пятниц на неделе, так откуда мне знать?

Глянув на дядю Фрола и перехватив его ответный взгляд, я незаметно ткнул пальцем в сторону Ляльки, обвел в воздухе прямоугольник и отрицательно качнул головой. Дядя Фрол, кажется, понял меня и таким же кивком подтвердил, что не собирается меня выдавать.

Я понимал: ребята пришли в гости не только потому, что Петру и Николаю захотелось посмотреть живопись дяди Фрола, но и потому, что им приятно было навестить человека, у которого они прошлым летом провели в гостях около двух недель, и словно бы открыли для себя жизнь заново.

Смешно сказать, но, например, Коля Лукашов только здесь впервые в жизни научился косить траву, пилить и колоть дрова, окучивать картошку, ловить рыбу удочкой. Другими словами, осваивал все то, что любой деревенский мальчишка умеет делать с пятилетнего возраста, да еще и взрослым объяснит, как ориентироваться в лесу, какие грибы можно брать, а какие нельзя, где искать белые, а где рыжики и почему весной удочку надо забрасывать у самого берега, а летом — подальше.

Все деревенские нехитрые премудрости объяснял моим парням Фрол Иванович — великий знаток родных мест — полей, лесов и лугов, ну а Лялька, с детства отдыхая в деревне у дяди Фрола и троюродной своей бабки Аполлинарии Васильевны, и сама все преотлично умела делать и все здесь знала.

Искоса наблюдая за нею, я понимал, что мыслями она далеко, может быть, сейчас с Темой или уже поступает в МИМО. Не раз видела она этюды дяди Фрола, да кое-какие и мои, но это ей было неинтересно. А что же интересно? Ясно что! Джинсы за сто восемьдесят «рэ», в которых она моталась в город, и золотой кулон на цепочке!.. А потом ей захочется ожерелье из муравьиных яиц и такой же, как у нефтяного магната Кувейта, автомобиль из чистого золота…

Я притащил самые любимые этюды дяди Фрола, которые и мне были по душе, расставил их на лавке вдоль стены.

Особенно нам обоим нравились «Стога» и «Вечер».

На первом этюде — сенокос — самая радостная пора в деревне: залитые солнцем стога свежескошенного сена, на переднем плане косари в белых рубахах со сверкающими косами в руках. Дальше, в глубине, бабы в цветастых платьях ворошат свежескошенную траву. И таким праздником света веет от всей этой картины, таким ощущением простора, напоенного солнцем, теплом, дурманящим медовым запахом трав, еще влажных от росы, что хочется побежать туда, к этим людям, захваченным нелегкой и вместе с тем радостной работой.

На втором этюде затаилось в вечернем сумраке под косогором небольшое село. Темное причудливое облако охватило полнеба, и только багряная полоска зари на горизонте да кое-где загоревшийся свет в окнах оживляли размытые в сумерках надвигающейся ночи силуэты деревьев и домов.

От этюда веяло прохладой и таким настроением, что, казалось, стоит прищуриться, и перед тобой уже не картина, а постепенно успокаивающаяся после трудового дня деревенская улица.

Но больше других мне нравился у дядюшки этюд «Уголок леса». К маленькому роднику-озерцу, отразившему клочок голубого неба, склонилась ива, вровень с нею потянули к небу свои тонкие руки молодые клены, стройная осинка расправила багряную листву, вот-вот готовую сорваться и улететь под порывами холодного ветра. Осень оранжевым палом прошла по кустам, сорвала с них золотистые листья, и они поплыли по воде, свернувшись как кораблики, отражаясь в темной и прозрачной ее глади.

Почему-то летом мой дядюшка этюды не писал. Наверное, потому что летом кругом одна зелень. Так что, на летние этюды зеленую краску хоть ведрами таскай, и все получается в один тон. Другое дело весной или осенью. Тут тебе можно и охрой подпустить, и киноварью, и карминчиком, а то бери и пиши чистым золотом…

Я уж не ахти какой художник, только из-за дяди Фрола и стал пробовать свои силы, а и то знал, как хорошо писать этюды осенью. Осенью и мысли и настроение просторнее. Краски берешь богатые, сочные, пишешь лесные и речные дали прозрачными, светлыми…

— Да вы — настоящий художник, Фрол Иванович! — осмотрев выставленные работы, воскликнул Коля.

— Самый настоящий дилетант, — спокойно возразил дядя Фрол. — Но вопрос этот непростой: в словаре Даля, например, написано: «Дилетант — любитель, человек, занимающийся художеством не по промыслу, а по склонности, по охоте». Если хотите, дилетант на десять голов выше профессионала, выжимающего из живописи одну лишь деньгу.

— Ну все-таки, у профессионального художника и школа, и свое лицо, — заметил Коля, который знал о моем увлечении и тоже пробовал свои силы в живописи.

— А Пиросманишвили с его «гениальным примитивом» — кто такой? Дилетант или художник? А неповторимый Эрзя?.. Я могу сколько угодно назвать известных художников, не имевших «школы», но прославивших себя и свой народ, — ответил на реплику Коли дядя Фрол.

Пока мы рассматривали этюды, а женщины накрывали на стол, Лялька и Петя Кунжин Обменялись несколькими фразами, поглядывая на иконостас Аполлинарии Васильевны.

— Что вы там обсуждаете? Нам тоже интересно, — заметив эти переговоры, сказал дядя Фрол.

— Петушок не верит, что икона «Христос в силе» — подлинник Рублева, — явно рассчитывая на поддержку дяди Фрола, ответила Лялька.

— Даже если не самого Рублева, а художника школы Рублева, все равно ей цены нет, — ответил дядя Фрол.

— Ну как это «цены нет»? — скептически проронил Петро. — Иконы все-таки не картины…

— А иконы Рублева и есть картины, — тут же возразил Коля Лукашов, — столько в них философии, эстетики, идей и проблем, не только того, но и нашего времени…

— Какие же это идеи и проблемы? — не без подковырки спросила Лялька.

— Самые острые, — немного побледнев, тут же ответил Коля. — Знаешь ли ты, что на стенах Успенского собора художники древности писали не только историю Руси, но и передавали в живописи такое явление, как русский характер!..

То, что Коля еще недавно открыл свои чувства Ляльке и так же, как я, получил от ворот поворот, не прошло для него даром: переживал он свое поражение страшно. Потому и сейчас так горячо возразил ей, что даже лицо у него покрылось красными пятнами. А уж ответить Ляльке он мог. Пока я изучал разные приемы каратэ и отжимался на кентосах до пятидесяти раз кряду, Коля упорно готовился в университет на истфак и в свои восемнадцать лет уже кое-что знал. Мы беззлобно подшучивали над его ученостью, но, в сущности, гордились им. За свою интеллигентность и всегда сосредоточенное выражение лица, к тому же маленькую сутулинку, получил он прозвище «кандидат» и «марабу», в общем-то не обижаясь ни на ту, ни на другую кличку… Отношения у меня с ним сложились непростые: оба мы были влюблены в Ляльку, поэтому и присматривали друг за другом, и все-таки дружили, может быть, потому, что чего недоставало одному, у другого было в избытке…

Не раз я задумывался, почему люди становятся гениальными, учеными? Да ведь все очень просто! По нездоровью!.. Лермонтов, например, и в Тарханах, и в Пятигорске без конца «весь в ревматизмах лежал», делать ему было нечего, он и сочинял гениальные поэмы и стихи, да еще роман «Герой нашего времени». Бетховена мучила глухота, назло ей он создавал прекрасную музыку. Байрон был хромым. Моцарта, Гайдна, Шумана заедала бедность и феодальный гнет… Великий полководец Суворов тоже был с детства таким же хилым, как наш Коля Лукашов, а потому сильным духом.

Меня же чуть ли не с самых пеленок сила мучила, и сейчас мучает, да так, что только пришел на призывной пункт, сразу зачислили в десантные войска, еще и похвалили: «В древнем Риме тобой, вместо тарана, высаживали бы крепостные ворота…» Для всех я почему-то вроде ходячей формулы: «Сила есть — ума не надо». А мне это обидно, потому что не такой уж я дурак, и душа у меня, как говорит мама, нежная… Правда, весь мой интеллектуальный багаж — всего лишь программа средней школы, и то усвоенная пунктиром, но книжки читать я люблю, по телевизору смотрю не только хоккей или «Клуб кинопутешествий», но и «Время» и «Очевидное — невероятное», к тому же полтора десятка пейзажных этюдов я все-таки написал… То, что вот уже полгода мне никак не удается Лялькин портрет, наверняка развивает меня в нравственном смысле и укрепляет волю. Из-за Лялькиного портрета я и спать меньше стал, гораздо больше думаю о жизни и о себе. Правда, дядя Фрол сказал как-то, что просто в деревне на свежем воздухе стал лучше высыпаться за более короткий срок, но это уже к нравственному самовоспитанию не относится, хотя мне всю жизнь жалко было тратить время на сон.

Из-за всех этих причин, а может быть, просто из-за врожденной застенчивости, я, как только начинается какой-нибудь спор, не очень-то лезу вперед: не тягаться же мне, например, с тем же Колей Лукашовым, когда он историю до дырок проел, спать ложится и то книжку под подушку кладет. Потому-то я и говорю при всех только то, что сам хорошо знаю…

— Так какие же это «самые острые проблемы»? — переспросила Лялька Колю. — Успенский собор когда еще строили? Если не ошибаюсь, в начале пятнадцатого века? Фильм «Андрей Рублев» я тоже смотрела…

При одном упоминании об этом фильме Коля едва не задохнулся от возмущения, но ответил с достойной сдержанностью:

— Не в начале пятнадцатого века строили Успенский собор, а закладывали еще при Андрее Боголюбском.

Он так это сказал, как будто все мы за руку здоровались с этим Андреем и чуть ли не вместе с ним закладывали первые камни собора.

— Перестраивали, — продолжал Коля, — при Всеволоде Большое Гнездо, расписывать начинали в двенадцатом веке, а не в пятнадцатом. Заканчивали при Иване Третьем. Да будет тебе известно, что Владимир в те времена величался «Мати градом русским», а Успенский собор «Храмом всея Руси»! В нем венчали всех великих князей на великие княжества! Во Владимире начиналось, а в Москве оформилось единение всех русских сил в борьбе с татаро-монголами, литовскими князьями, польскими интервентами, тевтонами — всеми нашими недругами того времени.

— А при Петре Первом и со шведами, — подал голос с голбца дядя Фрол. — Тоже, заметь, германского роду-племени…

— Спасибо за справку, — иронически отозвалась Лялька. — Только все это мы еще в пятом классе проходили…

— А ты не смейся, — нисколько не обидевшись, парировал дядя Фрол. — Насчет русского характера Коля тебе правильно разъяснил. Немца, например, мы только характером и одолели! Возьми Петра Первого! Что он перед началом Полтавской битвы сказал?..

Хитрая Лялька постаралась вывернуться и ускользнуть от прямого ответа:

— Ну где ж мне знать? Я человек мирный, ни с кем не воюю, в Полтавской битве не участвовала…

— Вот и плохо, что не участвовала, — спокойно заметил дядя Фрол. — А сказал он исторические слова: «…Про Петра ведайте: жизнь ему недорога́! Только бы жила Россия!..»

Невольно я подумал: «Какое же у нас, молодых, разное с дядей Фролом ощущение жизни! «Тоже германского роду-племени» для него не историческая справка: гитлеровцев он гнал с нашей земли с автоматом в руках. А для меня, например, Великая Отечественная война — всего лишь раздел школьной программы, да еще — Дни Победы, как напоминание о ней… Иконы для нас, молодых, как говорила когда-то в пятом классе пионервожатая Оля, «средство религиозного одурманивания верующих». Для дяди Фрола — шедевры живописи — национальная святыня, в которой отражена не только история, но и сама суть русского народа».

— Охота вам спорить? — заметил помогавший расставлять посуду Петро. Он не выносил серьезных разговоров и всегда им яростно сопротивлялся. — Коля-Колокольчик поступает в университет, ему надо учить. А вам-то зачем?

— Тебе-то уж точно незачем! — отбрила его Лялька.

— Нет, почему же, — возразил Петя. — У меня тоже есть свое мнение. — Классики нас учат: когда едут в поезде, смотрят сначала назад и думают, что они оставили в прошлом. И только с половины пути начинают смотреть вперед. А я, например, как только сажусь в вагон, так с первой минуты только вперед и смотрю…

— И оч-чень плохо! — слегка заикаясь, резко сказал Коля. — Кто не знает свое прошлое, у того нет будущего. Когда Андрей Рублев, Даниил Черный и Феофан Грек расписывали Успенский собор, они прежде всего с огромным уважением изучили живопись древних мастеров, работавших до них, и сами писали, заметь, в том же духе гармонии и духовного равновесия. И это — в тяжелейшие времена междоусобиц и жестокой борьбы с татаро-монголами…

Я видел, что Лялька уже приготовилась спросить, а при чем тут русский характер, как в спор вмешалась тетя Маша:

— Что это вы ни с того ни с сего сцепились? Садитесь за стол, пока картошка горячая… Грибочки соленые, маринованные, помидорчики, капустка квашеная, колбаска своего изготовления, — кушайте, пожалуйста, сейчас медку, яблок принесу…

И в самом деле, дымящаяся на столе рассыпчатая картошка, белые маринованные грибы, отлично сохранившиеся в леднике, построенном самим дядей Фролом, помидоры и огурцы в пупырышках, твердые и хрустящие, домашняя, «шкворчавшая» на сковороде колбаса да еще пышки с медом к чаю, — все это выглядело настолько убедительно, что никто и не подумал возражать тете Маше.

В одно мгновение все оказались за столом, в комнате на некоторое время установилось перемирие…

Короткое замыкание

Но очень даже скоро угощение было уничтожено под аккомпанемент восторженных слов, дядя Фрол стал вроде бы подремывать на своем голбце, а тетя Маша, вымыв с девочками посуду, ушла «повозиться в саду», — Лялька снова стала раскочегаривать спор.

Никак она не могла простить Коле, что он лучше ее знает, когда же в «Мати граде русском» Владимире начали строить Успенский собор. Если с дядей Фролом Лялька разговаривала, как вежливая лисонька, то уж, будьте покойны, ни мне, ни Коле — не оставляла никаких иллюзий, будто мы с ним хоть что-нибудь лучше ее знаем, даже в тех делах, в которых она вообще ни бельмеса не смыслит. И нахваталась она такого апломба у трижды клятого Темы. Я уже заметил, что для Ляльки, как и для любой женщины, логики вообще не существует. Вместо логики у нее лишь одна двуединая задача: во-первых, вознести на недосягаемый пьедестал собственную красоту, а во-вторых — во что бы то ни стало отстоять свой престиж, пусть он даже ни на чем не держится, только на раздутом, как мыльный пузырь, самолюбии… И в этом она тоже копировала «стиль» окаянного Темы. Из-за этого-то самолюбия она и стала опять задираться с нами, даже после такого угощения, когда хочется только икать.

— Так что ты, Коля, хотел нам сообщить о русском характере? — спросила Лялька. — Не забудь сказать о современных проблемах в творчестве Рублева…

Коля спокойно принял ее вызов.

— Для начала, — ответил он, — определим исходную точку спора. Если не возражаешь, напомню высказывание Рабиндраната Тагора: «Долг каждой нации выявить перед миром свою национальную сущность, то лучшее, что есть у нее»…

Я тут же понял, куда Коля направил свой удар. Лялька ничего не заметила и с ходу попалась в расставленную ей ловушку:

— Ладно, определим, — согласилась она. И тут же нанесла ответный удар: — А ты, Коля, националист или интернационалист?

— Кем же ты меня считаешь? — вполне серьезно спросил Коля. Эта его серьезность могла обезоружить кого угодно, но только не Ляльку.

— По речам — русофилом из пятого «А», — отбрила она. — А вот джинсы у тебя «Ли» из комиссионного магазина, импортные, так что, пожалуй, ты все-таки интернационалист.

Коля смешался, пришлось его выручать.

— Роковое совпадение, — сказал я безразличным тоном. — Женскому сословию свойственно судить о себе и других только по внешним признакам.

— О святая простота! — с пафосом воскликнула Лялька. — Что же теперь, в наше время, может быть важнее «внешних признаков»?

— Внутренности! — авторитетно ляпнул Петька и в знак протеста, поскольку терпеть не мог «философию», снял со стены гитару и, аккомпанируя себе, нахально громко запел:

— Петя, может быть, ты помолчишь? — холодно попросила Лялька хулиганившего Петра, но Петька «зашебутился»:

— А почему я должен молчать? Всем известно: «Тряпичность — съедает личность». Римскую империю погубила роскошь, Золотую орду — золото…

— Петро, возьми паузу, — строго сказал Коля, и Петька заткнулся. Что-то ворча о нарушении прав человека, он выразил свой протест неимоверно сложным, виртуозным пассажем и умолк.

— По-моему, ни для кого не секрет, — сказала Лялька, — что теперь уже не носят ни сарафаны, ни кокошники, так же, как в Средней Азии не носят паранджу. Идет смешение не только стран и народов, но прежде всего — вкусов и мод.

— Мод — возможно, — оправившись от шока, возразил Коля, — прежде всего в смысле копирования вульгарных образцов, того, что ни ума, ни вкуса не требует. Когда прорывает плотину, сверху плывут пена и мусор…

— Ах, сверху? — не зная, как ей укусить Колю, переспросила Лялька. — Что же в глубине?

— Жадность и зависть, а в итоге, как сказал Петро, нивелировка и уничтожение личности, утрата самобытного не только во внешности, но и в самом укладе жизни, в характере.

От удовольствия я мысленно даже руки потер: смелый человек Коля! Что же ему теперь за это будет? Даже Лялька никак не может придумать, как ей ответить.

Воспользовавшись паузой, Петька глянул на меня, рванул струны гитары и снова заголосил:

Петька собрался было продолжить, но я молча дал ему подзатыльник и закрыл ладонью гитару. Не очень-то мне понравился в этих строчках скрытый намек в мой адрес, хотя я и понимал, что своей дурацкой песней Петро тоже работает на нас с Колей, пытаясь сбить с панталыку Ляльку.

Та же и не думала сдавать позиции.

— Ну и как ты считаешь, — спросила она, — носить нам синтетические онучи, лапти из пластмассы, играть на электронных рожках, ультразвуковых ложках, или жить так, как живут все нормальные люди?

— Мы ведь говорим не о синтетических онучах или электронных рожках, — спокойно возразил Коля. — А о русском характере, как он складывался исторически.

— Сделай милость, поделись, как же он, сердешный, складывался?

Я отметил про себя, что все это время Катя молчала и только «стригла глазами», оценивая обстановку. Но видно было, что в любую минуту она готова прийти на помощь Ляльке из-за самой беспринципной на свете бабской солидарности… Интересно, ради кого сюда пришла Катя? Ради Коли Лукашова? Едва ли. Слишком разные люди… Скорей всего из-за Петьки… Ай да Петро! Вот тебе и баламут!.. А может, все-таки из-за Коли? Такие, как она, девчонки нюхом чуют, что из, казалось бы, незаметного парня может получиться ученый, а это, знаете ли, перспектива…

Коля мог бы многое рассказать и Ляльке, и Кате. Мне он, например, не раз объяснял, что к чему в русской истории, насчет формирования русского характера. К примеру, «Слово терпения и любви» Феодосия Печерского, в котором тот призывает «Положить душу за други своя», или — призыв первого митрополита Иллариона: «В работе, заточении, путех, темнице, алкоте и жажде — вся помилуй, вся утеши, радости творя, телесную и душевную». Коля тренировался на мне, а я, поскольку голова ничем не занята, с ходу и запомнил. Но не будешь же все это объяснять Ляльке да еще в церковно-славянском стиле. Страшно хотелось помочь Коле в споре с Лялькой, спасибо ему, что он и сам пока что находил необходимые слова.

— Складывался наш характер, Ляля, веками и в самой жестокой борьбе, — не сразу, с достоинством ответил Коля. — Немалых жертв стоила нам победа над печенегами, а фрески Киевской Софии, воздвигнутой Ярославом Мудрым в честь этой победы, — наполнены светом и радостью… Огромных жертв стоила нам борьба с татаро-монголами. Но посмотри, какими храмами отмечены победы над ними! Один Василий Блаженный чего стоит!.. Кутузов, чтобы сохранить армию, сдал Наполеону Москву, и русские сами ее сожгли! А какой восстановили?.. В Великую Отечественную мы победили ценой жизни тех, кто с гранатами бросался под танки, закрывал собой амбразуры, умирал, зажимая зубами провода связи. И тех, кто в тылу месяцами не уходил с заводов, под бомбежками опухал от голода, умирал, но не сдавался!.. Но и Сталинград, и Севастополь, и многие другие города отстроили мы на руинах, как самые светлые памятники погибшим героям!.. В этом он и выражается, весь наш русский характер…

— Браво! Браво! Браво! — захлопала в ладоши Катя. Но никто ее не поддержал, и Катя умолкла. Коля поморщился, Петька развел руками, дескать, что с нее возьмешь… Лялька серьезно смотрела на Колю, раздумывая над его словами. Видимо, возразить ей было нечего, а поспорить еще хотелось.

— Ну хорошо, — сказала она. — Предположим, в русском характере мы разобрались, но при чем тут иконы? Какие могут быть в творчестве Андрея Рублева идеи и проблемы нашего времени?

Мне очень хотелось ввязаться в спор и выложить Ляльке все, что я узнал от дяди Фрола о творчестве Рублева и об иконе «Христос в силе». А что же дядя Фрол? Тут такой разговор, а он вздумал спать? Я оглянулся на него и увидел, что хитрый дядька вовсе не дремлет, а смотрит на меня живыми, заинтересованными глазами и даже подмигивает, дескать, давай, ты-то чего молчишь?

А мне, и правда, очень даже хотелось высказаться перед Лялькой: Теме с его изворотливостью и хваткой я мог противопоставить только свой интеллект (если он, конечно, есть). Я отлично понимал, что высказываться после Коли опасно: того и гляди, ляпнешь какую-нибудь глупость. К тому же занозистой Ляльке, судя по тому, что я наблюдал в моторке, ни мой, ни Колин интеллекты просто не нужны: ей треба Темины гроши…

И все-таки я рискнул.

— А притом, — сказал я, как мог спокойнее, заранее заготовленную фразу, — что, начиная с зарождения христианства и до Октября, философская мысль в России носила обязательно религиозную окраску.

При этих моих словах, от которых лицо у меня так и вспыхнуло алым пламенем, Лялька с удивлением и плохо скрываемой насмешкой воззрилась на меня. Дескать, откуда, мол, такое? Молчал, молчал и высказался. Взглядом она меня как бы поощряла: «Ну-ну, что еще скажет это неразумное дитя?»

С некоторым удивлением глянул на меня и Коля, но мешать не стал. Он, конечно, сразу сообразил, что своим выступлением уже задал тон, и мне теперь легче будет пробираться по проторенной дорожке. Это — как на экзамене: возьмешь билет и вроде как в темный лес вошел, да еще осенней ночью. А начнешь отвечать, с горем пополам что-нибудь и вспомнишь…

— Иконы, конечно, не картины, — продолжал я, — но в любой иконе всегда есть своя философия…

— Какая, Боренька? — искренне развлекаясь, спросила Лялька.

— Ну-у, у Андрея Рублева — рублевская, — не очень удачно ляпнул я, за что тут же был наказан.

— А у Феофана Грека — греческая, — съязвила Лялька.

Но я уже вспомнил, как мне об этой иконе рассказывал дядя Фрол, и не дал себя сбить с толку.

— Можешь не острить, — ответил я Ляльке. — «Христос в силе» написан, и правда, с рублевским совершенством… Посмотри, какое у него вдумчивое лицо! Он как бы говорит нам, что идеала может достичь каждый, кто добивается самопознания и самоотречения. А почему? Потому что Христос знает, что его ждет…

— Спасибо, Боря, но от дяди Фрола все это я уже слышала, — осадила меня Лялька, еще и по макушке прихлопнула: — Верно сказано, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку… Ты уж лучше отжимайся на своих кентосах…

Это была ни чем не оправданная грубость, и я обиженно умолк. Ляльке и самой стало вроде бы неудобно. Наступило неловкое молчание. Петька воспользовался паузой и, с укором глядя на Ляльку, меланхолически подвел итог:

Черт бы побрал этого Петьку вместе с его песней да еще с какими-то туманными намеками. Откуда ему известно о наших с Лялей отношениях и о Теме?.. Мне стало так горько, что не хотелось не только разговаривать, даже смотреть на Ляльку.

Выручил всех дядя Фрол.

— Раз уж вы тут и меня вспомнили, — сказал он, — давайте и я поведаю, что обо всем этом думаю… Парни-то правильно толкуют, — обращаясь к Ляле, продолжал он. — Философия этой иконы для Рублева и есть убеждение, что в тяжкую годину надо «главу свою полагать на землю русскую». Эта философия веками сопровождала русского человека: идеи единения России у нас не мыслились без идей самопожертвования. В этом и заключается суть русского характера — нравственная и философская основа творчества Рублева…

— А в фильме «Андрей Рублев», — сказала Лялька, — никаких росписей в Успенском соборе нет, одни голые стены.

Видно было, что Ляльке неудобно за грубость, но разве она признается?.. Срезанный Лялькиной насмешкой, я теперь мучительно раздумывал, как же ей побольнее отомстить.

— Начало там вроде неплохое, — подал я голос. — Какой-то монах на воздушном змее полетел. Правда, что с ним дальше было, не показали…

— Между прочим, — ввязался в разговор Петро, — когда я ездил в Москву, Феофана Грека возле метро «Аэропорт» видел: как раз он в булочную входил.

Дядя Фрол недовольно поморщился.

— А ты остряк, оказывается. Плохо только, что остришь без разбора… В этом фильме, — сказал он, — нет главного: великой идеи единения России! И это повествование о четыреста пятнадцатом годе, когда уже свершились походы Игоря и на всю Русь прогремело Золотое слово Святослава, когда Дмитрий Донской собрал стотысячное войско и в пух и прах расколотил Мамая на Куликовом поле, когда уже были воздвигнуты величественные русские храмы — Киевская София и Успенский собор, созданы бессмертные произведения живописи!.. Там даже знаменитая рублевская «Троица» показана безо всяких объяснений! А поглядите на репродукцию — рядом с «Христом в силе»! Что заложено в этом шедевре!..

Репродукцией дядя Фрол назвал икону, на которой были изображены три ангела. Только сейчас я рассмотрел, что это — вправленная в оклад, вырезанная из журнала цветная фотография.

— О чем говорят эти ангелы? — продолжал дядя Фрол. — О том, что один из трех, тот, что благословляет рукой жертвенную чашу, должен погибнуть во имя спасения человечества. Этот ангел и есть Иисус Христос. Поглядите, как он склонился в сторону печального бога-отца, обрекающего сына на смерть. По их уравновешивает третий ангел — святой дух, который и говорит нам о бессмертии. Чьем бессмертии? Русского народа!.. А в фильме ничего, этого и в помине нет. Хоть самому садись и пиши сценарий да заново снимай…

До разговоров с дядей Фролом я как-то не думал, что иконы, соборы и тому подобные храмы — не только живопись и архитектура, но еще и наука и философия с определенным национальным содержанием… Он ли это, мой дядюшка Фрол? Чудаковатый, добрый и нескладный, вечно попадающий в нелепые истории? Или человек мыслящий, настоящий знаток древнего искусства, скромно определивший себя заруганным именем «дилетант»?

Мне он, например, раскрывал не только смысл «Троицы», но и объяснял, какими приемами достигал Рублев такого художественного впечатления. Теперь-то я уже знал, что духовный мир ангелов передается тончайшими переходами от неглубоких теней к мягким, прозрачным высветлениям. Основной тон едва просвечивает сквозь легкие, лишь постепенно уплотняющиеся пробелы. Этим и создается впечатление света, лучезарного, солнечного. Не как у Феофана Грека — тоже великого художника — молниями, блистающими во тьме, а ненавязчиво, мягко.

Ну почему так получается, что многие люди главному своему интересу могут уделять лишь какие-то крохи времени?

О фильме «Андрей Рублев» я раньше как-то не задумывался, хотя, когда смотрел, подспудно чувствовал, что постановщики гребут как будто не туда. В зале, например, хохот стоял, когда артисту Никулину заливали в рот кипящую смолу. Какой уж тут пятнадцатый век, когда Никулин есть Никулин… Может, и в иконах больше выдумывают «скрытый смысл», чем он там есть на самом деле?

Мысли мои словно бы подслушала Лялька.

— И все-таки насчет современных идей в творчестве Рублева у вас не очень-то получилось, — с апломбом заявила она. — Таким способом можно какую угодно икону истолковать.

— Для того чтобы толковать икону, — возразил ей Коля, — надо знать по меньшей мере основы культа, эпоху и художника. Известно ли тебе, что, например, «Троица» Рублева — такой же призыв к единению славян, как величайший памятник русского народа «Слово о полку Игореве»? Что именно учение Сергия Радонежского, узаконившего троицу, как основу и гармонию всего сущего, преобразовало дуалистическое учение стригольников в учение о троичности мира в его диалектическом единстве?

— Ну это для меня что-то слишком сложно, — заметила Лялька.

— Проще сказать я пока не могу, — тут же возразил Коля, — но по сути вряд ли ты можешь что-нибудь возразить!..

— О господи! — воскликнула Лялька. — Ну что тут возражать! Все это уже двадцать раз было: славянофилы, русофилы, теперь появились еще вы — «рублевофилы»!..

— Есть еще и «рублефилы», — совершенно неожиданно вырвалось у меня. «Ура! Наконец-то отомстил! Попал в самую точку! Вот они, настоящие «рублефилы»! Что Катя, что Лялька со своим Темой!»

— Кого ты имеешь в виду? — зловещим тоном спросила Лялька.

Слава богу, отвечать мне не пришлось: вошла тетя Маша и, обращаясь к дяде Фролу, негромко сказала:

— Тема пришел, тебя спрашивает…

— Что это его нелегкая принесла на ночь глядя?

— Говорит, срочное дело.

— Ну так пусть сюда идет.

— Просит тебя и Бориса к нам домой, чтобы с глазу на глаз…

И тут я сделал для себя удивительное открытие. При этих словах тети Маши мне показалось, что за окном произошло какое-то движение. Вроде бы там кто-то стоял. Я слышал, что громыхнуло как будто ведро, на которое впотьмах я налетел. Никто на этот шум не обратил никакого внимания, но я-то слышал! И заметил, что пестрая Катя тоже очень даже хорошо услышала, как под окном брякнуло ведро. На какое-то мгновение у нее стало такое растерянное, незащищенное лицо, что я даже пожалел ее. Испуганно оглянувшись, она встретилась со мной взглядом и тут же постаралась принять прежний безразлично-независимый вид.

«Так кто же там сейчас стоял под окном и почему так скрытно подошел к дому?» У меня даже мурашки по спине поползли. Теперь-то я уже точно знал: кто-то был во дворе и слушал, о чем мы тут говорили. Но почему, сидя у окна, так испуганно посмотрела в темноту Катя?

В это время тетя Маша помогла Фролу сойти с голбца. Когда я их догнал, они оба уже вышли в сени, разделявшие дом на две половины. Там находился «Тверской пристрой», именуемый проще «совмещенный санузел» — дар цивилизации.

В сенях и в «Тверском пристрое» никого не было, но в санузле мое внимание привлекла бутылка необычной формы. Это была бутылка из-под арабского напитка, настоянного на двадцати травах. Я хотел было ее исследовать, но тут меня отвлек дядя Фрол.

— А где Тема? — спросил он, заглядывая в дальнюю комнату, где стоял у него письменный стол.

На крыльце в это время послышались шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошел встревоженный и сосредоточенный Тема. Так вот кто громыхнул под окном ведерком! Но почему тогда так растерянно посмотрела в окно Катя? Значит, не ради Петьки Кунжина она пришла сюда к Ляле?.. Это была такая новость, что над нею стоило подумать… Но тут начался настолько неожиданный разговор, что мне пришлось еще раз удивиться, только теперь уже по другому поводу.

— Считай, что режиссер у тебя уже есть, — без предисловий, прямо с ходу заявил Тема.

— Какой режиссер? — с удивлением воззрился на него дядя Фрол.

— Ну это… Сам же сказал, что собираешься написать сценарий и поставить фильм.

— Ин-те-рес-но! — протянул дядюшка Фрол. — Ты, значит, бывший завгар, продавец военторга, а сейчас бригадир строителей по договору с колхозом, предлагаешь мне режиссера?

— Конечно! И даже авансовый договор!

— Ладно, довольно врать, — остановил его дядя Фрол. — Говори, с чем пришел.

— Что верно, то верно, — неожиданно быстро согласился Тема. — Пришел я, конечно, с другим делом… Ты-то что-нибудь узнал? — спросил он у меня.

— О чем?

— Про белую козу.

— Милиция уже закрыта, и никого там нет, — сказал я, а сам подумал: «Ты будешь целоваться с Лялькой, а я узнавай тебе про белую козу».

— Но дежурный там должен быть?

— Наверное, к кому-нибудь на вызов пошел, а может быть, дома чай пьет.

— Свет в милиции горит?

— Никакого света нет, я уже говорил, висячий замок на двери.

— Может, и пронесет, — сказал Тема. — А я ждал тебя. Не дождался, решил сам сюда завернуть. А режиссера, — сказал он Фролу, — считай, я тебе уже нашел.

— А! — Фрол даже рукой махнул. — Мне-то он нужен, как рыбке зонтик…

— Ничего, пригодится…

Несколько секунд дядя Фрол подозрительно присматривался и даже принюхивался к Теме: трезвый ли пришел? Убедившись, что Тема в норме, недовольно спросил:

— Что это тебя нелегкая по ночам носит? Сам не спишь и другим не даешь?

— Ты ведь из больницы, я и пришел проведать, не надо ли чем помочь?

— Посочувствовал, значит? Стоять под окном и подслушивать, это и есть помощь?

— Что значит «подслушивать»? — удивился Тема. — Вас и так на все Костаново слышно.

— Ну ладно, — буркнул Фрол, — говори, что стряслось?

— Кое-что, конечно, стряслось, — согласился Тема. — Но ты на меня руками не маши… В общем, милиция засекла. Купил «налево» керамические трубы, а какая-то сволочь в милицию стукнула. Теперь нужны свидетели, что трубы не мои… Слушай, Фрол, — сказал он проникновенно. — Не будь формалистом, скажи, что видел в окно, как поломался прицеп возле моего дома. Тебе слово сказать, а мне — алиби. А так — хоть за решетку полезай! Я-то перед тобой ничего не скрываю! Да и Борька небось уже все тебе доложил.

— Ничего я не докладывал, — огрызнулся я.

— Что-то ты все не то говоришь, — сказал Теме дядя Фрол. — Где окна больницы, а где твой дом? К тому же, на кой черт мне в эту твою грязную историю лезть?

— Ну хорошо, скажи, что трубы я где-то купил. Ты человек уважаемый, тебе поверят…

— Кто ж поверит? Ты, значит, залез в дерьмо, а теперь и меня туда тащишь?

— Значит, не столкуемся?

— Конечно, нет.

— Ну смотри, дело твое. Раньше ты не был таким железным.

— Так то раньше! — в тон ему ответил дядя Фрол.

В это время я услышал, что гости собираются уходить: на половине Аполлинарии Васильевны задвигались стулья, раздались шаги. Мне захотелось еще раз увидеть Ляльку и, как это ни странно — пеструю Катю: неужели из-за Темы она так изменилась в лице?

— Пойду, — сказал я, — а то еще хватятся меня на вечерней поверке.

— И то правда, — согласился дядя Фрол. — Кстати, зайди завтра к Даше в промтоварный: она мне обещала лещевых крючков из города привезти.

Чтобы не встретиться с Лялькой в коридоре, я нырнул в «Тверской пристрой», где стояла заинтересовавшая меня бутылка.

Оставив щелку в двери, я только хотел украдкой посмотреть на Ляльку, какое у нее настроение после того, как я обозвал ее «рублефилом», в это время она собственной персоной распахнула дверь, столкнувшись со мной чуть ли не нос к носу.

— Извини, Ляля, — пробормотал я машинально.

— Ничего особенного. Кончил дело — вылетай! — спокойно сказала Лялька. — Ребята и Катя уже ушли.

— А ты в отряд пойдешь?

— Здесь остаюсь. Больше вопросов нет? А то мне некогда.

Лялька вытеснила меня из пристроя и перед самым носом захлопнула дверь. Я вышел в сени: не будешь же в самом деле у двери туалета торчать, когда там человек, к тому же девчонка. Но что-то заставило меня остаться в сенях и дождаться Ляльку, и я даже не сразу осознал, что именно. Бутылка! Самая простая бутылка, только не простая, а из-под арабской настойки на двадцати травах под названием «Абу-Симбел». Такой настойки и в помине не было ни у Фрола, ни у Клавдия Федоровича. Зато Тема был большой знаток и любитель этого тонизирующего напитка.

«Если бутылка…» Я дождался Ляльку в сенях и попросил ее задержаться. Нырнув в пристрой, схватил бутылку и — о радость!.. Предположения мои оправдались! Из бутылки совершенно отчетливо несло живым винным духом.

Я, наверное, с самым дурацким видом держал в руке бутылку необычной формы, на которой была наклеена красивая этикетка, и молчал.

— Ну и что это значит? — холодно спросила Лялька.

Ясно, что она меня начисто не принимала, хоть и решила быть сдержанной.

— Как ты думаешь, откуда здесь эта бутылка?

— А мне почем знать?

— Все-таки… Не торопись отказываться.

— Что ты ко мне пристал? Может, эта бутылка с прошлого года у тети Маши стоит?

— Если бы с прошлого года, — сказал я, — мы бы ее и раньше видели. Это во-первых. А во-вторых, таких бутылок у дяди Фрола и в помине нет. Зато у Темы в городе целая батарея…

Ноздри у Ляльки сами собой хищно раздулись.

— Ах, вот оно что! — не проговорила, а прямо-таки прошипела она. — Тема тебе покоя не дает! Ай, Моська, знать она сильна! Да он тебя, как комара, одним щелчком!..

— Так уж и одним щелчком, — отказываясь верить собственным ушам, сказал я, лишь бы что-нибудь сказать.

— Раздавит и не заметит, — подтвердила Лялька.

Меня больно резануло не только то, что она моего злейшего врага назвала интимно «Тема», но и то, что Лялька, как львица, бросилась на защиту задурившего ей голову фанфарона.

— Что это ты так за него стараешься? — внутренне холодея, спросил я.

— А это уж не твое дело. Если у него жизнь не сложилась, то лишь потому, что не было рядом близкого человека.

— И этот «близкий человек» — ты? «Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним?»

— А вот уж это тебя не касается!

— Касается! Очень скоро ты поймешь, куда тебя занесло!

— Ты можешь оставить меня в покое?

— Кстати, насчет бутылки мы еще не все выяснили.

— Что ты хочешь сказать?

Я видел, что Лялька уже завелась до предела и взрыв неминуем, но остановиться не мог: слишком сильную боль она мне сегодня причинила.

— А то, что вечером на реке, наверное, прохладно было. Вино выпили, а бутылку с собой привезли.

Лялька поняла, что я от ревности порю абсолютную чушь. Неожиданно спокойно она сказала:

— Дурак. Тема меня на моторке подвез до аэродрома. Иначе я не успела бы в город за облепиховым маслом.

— А не доезжая аэродрома — отличные острова со свежескошенным сеном, — продолжал я, не слушая ее. — Для вечерних прогулок самое удобное место.

— Значит, ты настаиваешь?

От негодования Лялькины глаза стали, как блюдца.

— Не я один свидетель.

— Наглец! Как только посмел подумать такое?! Скажите, пожалуйста, уличил беспутную! А по какому праву? Кто я тебе? Почему я должна перед тобой отчитываться?

«Наглеца» я не стерпел.

— Да? — переспросил я. — «Наглец», говоришь? А кто целовался с Темой в моторке так, что все Костаново видело? Я или ты?

Тут уж Ляльке крыть было нечем. Она просто задохнулась от ярости, так и не придумав, с какой стороны меня укусить.

На половине дяди Фрола послышались шаги: это, видно, наконец-то собрался уходить Тема.

— Шпион!.. Гадкий мальчишка!.. Мстишь Теме за то, что он лучше тебя!.. Какое же ты ничтожество!..

— Ляля!..

— Близко ко мне не подходи! Слышишь? Ненавижу!

Она хотела еще что-то сказать, но и сказанного было достаточно. Чтобы ни с кем не встречаться. Лялька пулей вылетела из сеней и, дробно простучав босоножками по ступенькам, выскочила во двор. Вслед за нею вышел Тема.

Только теперь, оставшись один, я осознал, что наделал. Вместо того чтобы сказать Ляле, как она мне дорога и как я хотел бы сделать для нее самое невозможное, я дважды оскорбил ее, и теперь мы до самой смерти — лютые враги…

Пошатываясь словно пьяный, я открыл входную дверь, спустился со ступенек крытого крыльца, вышел во двор, остановился у изгороди.

От болота тянуло запахом тины, вовсю квакали лягушки, зудели комары, в тальнике ухала какая-то ночная птица, и вдруг защелкал, ударил трелью где-то совсем неподалеку соловей.

«О чем, милый, поешь? Чему радуешься? Тут не о любви надо петь, похоронный марш играть…»

Я перешел через дорогу, опустился на скамью у соседнего дома и, опираясь локтями о колени, обхватил голову ладонями, уставившись в землю.

Блестела лужица у соседнего колодца, в лужице отражалась звезда. Прямо передо мной багровый диск луны раздвигал зубцы темной гребенки леса.

Все в природе шло своим чередом, каждый занимался своим, предназначенным ему с начала зарождения жизни делом: луна всходила, квакали лягушки, настойчиво тыркал за огородами страдающий бессонницей коростель… Вот ведь птица какая беспокойная! Придет пешком из южных стран, тыркает всю дорогу — обозначает район своих владений, и здесь всю ночь до утра не спит, другим не дает — тыркает… Дядюшка Фрол сидит по ночам, работает, услышит коростеля, берет сковородку и молоток, выходит из дома в огороды и стучит, как в пожарный рельс — все Костаново будит. Пока он стучит, коростель молчит, только дядя Фрол перестанет, коростель опять тыркает…

Лялька сказала, что я ничтожество и Тема меня, как комара, одним щелчком прихлопнет… А вот это еще посмотрим… Как я ни старался отвлечься, мысли мои все возвращались к Ляльке. Нескладный я человек! Вечно, как дядя Фрол, попадаю в самые нелепые истории. А теперь что? Когда все отношения вдребезги, к Ляльке и на дикой козе не подъедешь…

Неожиданно я почувствовал, что со мной рядом кто-то сидит. Оглянулся: пестрая Катя. Спрятав лицо в ладони, она вдруг заплакала.

— Ты… Ты что это? — растерянно спросил я ее.

Неожиданно она вскинулась на меня как бешеная:

— Что тебе от меня нужно? Что ты пристал? Расскажи лучше про своих печенегов или про иконы!..

Тут уж пришла моя очередь возмутиться:

— Но послушай, не я к тебе, а ты ко мне подсела. Никто к тебе и не пристает.

— И очень плохо, что не пристаешь.

— Ну знаешь ли…

— А что ты знаешь? И что ты можешь?

«В самом деле, что я знаю и что я могу?» — подумал я и замолчал. Сколько раз я убеждался, что с девчонками говорить невозможно: как-то у них у всех мозги повернуты набекрень. И все же хоть и сквозь туман, я, кажется, понимал, с чего это взбунтовалась Катя.

— Ты что, в самом деле тоже любишь его? — спросил я без обиняков, хотя мне было совершенно непонятно, как можно еще и Кате любить такого обормота, как Тема.

— Тоже, тоже, — передразнила меня Катя, но что «тоже» — не стала разъяснять.

Было чертовски обидно: меня, например, никто не любит, а по Теме, мало того что Лялька сохнет, убивается еще и пестрая Катя. Но почему?.. Черт их разберет почему. Тоже мне, нашли красавца!

— Ну что ж ты молчишь? — мне уже было просто любопытно, что она ответит.

— А что говорить? — огрызнулась она. — Что ты понимаешь в любви, простофиля лопоухий!..

Это уж точно: в любви я ни черта не смыслил, раз уж у меня самого все идет «наперекосых». Но вот замечание Кати насчет «простофили лопоухого» мне не понравилось.

— А что я, по-твоему, должен делать?

— Был бы настоящим парнем, знал бы что. Скоро тебе пятками уши отдавят, а ты все не будешь знать, что тебе делать…

Катя вскочила и, едва сдерживая рыдания, убежала. Я остался сидеть как оплеванный ни за что ни про что. В чем-то она, видно, была права, хоть это и выглядело как явное подстрекательство против Темы. Подстрекательство к чему? К каким действиям? А если не подстрекательство, то во всяком случае дружеский совет — не хлопать ушами…

Еще с минуту я слышал удаляющиеся шаги, потом все стихло. Я по-прежнему сидел на скамейке, обхватив голову, раздавленный своей бедой, своим горем.

Трудно сказать, сколько прошло времени. Поднявшись, медленно побрел я вдоль пустынной деревенской улицы туда, где на фоне светлого ночного неба темнел купол церкви. Неподалеку от нее в старой школе разместили девичье общежитие, а возле самой стройки, в палаточном городке поселили парней. Там меня знали и понимали. Там я надеялся найти приют и отдохновение своей измученной душе.

Но не успел я сделать несколько шагов, как дорогу мне преградили две темные фигуры. Это было настолько неожиданно, что я едва успел принять боевую стойку. Все-таки узнал, кто меня остановил. Это были те двое — мрачноватые парни, которые наблюдали за мной и Катей, когда на пристани разгружался студенческий стройотряд.

Яркий свет ударил мне в лицо, и я, ослепленный, невольно отстранившись, сказал:

— Убери фонарик.

— А то что будет? — раздался из радужной темноты грубый голос.

— Ничего не будет. Светить в глаза невежливо.

— Смотри, какой вежливый, — сказал с насмешкой тот же голос, но свет тут же погас, и я, ориентируясь только по слуху, поспешил сменить позицию.

— Слышь, парень, — донесся тот же голос. — По этому следу больше не ходи… Предупреждаем…

«Да пропади он пропадом, этот ваш «след» вместе с пестрой Катей», — хотелось мне крикнуть. Вот уж чего никогда не думал, схлопотать себе шишек еще из-за нее. Но я, ни слова не ответив парням, стоял и прислушивался, дожидаясь, когда глаза снова привыкнут к сумраку ночи.

На тропинке послышались шаги, потом все стихло. Когда я снова обрел способность видеть, никого рядом со мной уже не было.

Предупреждение

На следующее утро, едва я выбрался из палатки и «отбегал» мощную зарядку, тут же отправился в костановский промтоварный магазин выполнять поручение дяди Фрола — покупать ему рыболовные крючки. В магазине работала продавщицей дальняя родственница Аполлинарии Васильевны — славная молодая женщина Даша, которая обещала Фролу привезти специальные «лещевые» крючки. Они-то и натолкнули меня на мысль, а не пойти ли и самому на рыбалку, посидеть на берегу с удочкой, привести в порядок мысли и чувства, решить, что же мне делать дальше.

Удочки я могу взять у дяди Фрола, он всегда мне их дает. А если Даша действительно привезла ему крючки на леща — небольшие, толстенькие, с коротким цевьем, то сделаю еще и закидные донки: пойти пораньше, авось что-нибудь и попадется… Пришла мне в голову еще мысль, нет ли в магазине, куда я давным-давно не заходил, каких-нибудь часов, — просто посмотреть, прицениться. Вдруг окажется что-нибудь подходящее, не надо будет связываться с пестрой Катей…

Мне было уже стыдно за вчерашнее малодушие, когда я чуть было не решился пойти на унижение — назанимать у ребят денег и купить Ляльке этот самый «швейцарский» «Кардинал». Но… никакие подарки от меня Лялька не возьмет.

К тому же — пойди я на такое дело, сразу в своих глазах стану не лучше Темы. Оступишься всего один раз, а потом и захромаешь на обе ноги. Спекулянты будут только руки потирать от удовольствия: «Еще одного дурака охмурили».

Все это я продумал сегодня на рассвете, и, не откладывая, решил действовать.

В магазине, несмотря на раннее утро, было уже полно женщин: что-то там привезли, то ли тюль на окна, то ли гардины.

Я протиснулся к прилавку, заверил очередь, что ничего не собираюсь покупать, а только выполняю поручение, спросил у Даши:

— Фрол Иванович просил узнать насчет крючков…

Со всех сторон на меня завопили бабы:

— Погоди со своими крючками! У людей дело, а у них на уме одна рыбалка!..

— Ладно, постой минутку, — обнадежила меня Даша. — Глянь там, какие тебе надо крючки, я скоро подойду..

Подозрительные блюстительницы порядка оттеснили меня от прилавка (нужны мне их гардины как прошлогодний снег), и я, дожидаясь Дашу, отошел к соседнему отделу культтоваров, где увидел в витрине мотки лески. Для любого парня хоть посмотреть на рыболовные снасти и то радость, тем более, если собираешься что-нибудь купить.

Неожиданно меня будто прошило током: в магазин с важным, независимым видом вошел Тема. Хорошо, что я стоял за столбом, подпиравшим потолок почти у самого прилавка, и Тема меня не увидел. Да и не смотрел он по сторонам, а направился прямо к Даше с таким самоуверенным начальственным видом, что даже бабы замолкли, с лютым любопытством ожидая, что скажет этот, такой представительный мужчина.

Правда, какая-то старушенция, готовая горло перегрызть самому большому начальнику из-за поганого клочка тюля, зашипела на Тему, брызгая слюной, но Тема снисходительно улыбнулся, и бабка, следя за каждым его движением, чтобы не пробился без очереди к прилавку, заткнулась своим ядовитым шипом.

Просто удивительно, как умел Тема играть, словно великий, трижды заслуженный и четырежды народный артист… В блестящей кожаной куртке, в кожаной кепке с невообразимо широкими клапанами, пробитыми блестящими медными заклепками, Тема выглядел, как чекист тридцатых годов. Белоснежный воротничок с ярким пышным галстуком довершали его парадный вид — важного, большого начальника.

В деревне все на виду, и все все друг о друге знают. А тут — новый человек, которого и видели-то в этой кожаной кепке и кожаной куртке всего два раза: прошлой осенью и вот теперь — в начале лета, два дня назад. И оба раза не где-нибудь, а у председателя колхоза. Кто может сказать, о чем они там говорили и кто такой Тема? Очень может быть, что среди женщин, набившихся сейчас в магазин за тюлем, не нашлось ни одной, кто хотя бы краем уха слыхал, что Тема — всего лишь подрядчик — старший в бригаде «шабашников», приехавших в колхоз строить по договору новый универмаг. Воспользовался тем, что здесь его никто не знает, и пришел произвести впечатление. На кого? И зачем? Откуда у него такая уверенность в себе и такой апломб?..

Продавщица Даша подняла на Тему ясные серые глаза и, не зная, как отнестись к визиту столь представительного начальника, на всякий случай спросила:

— Что-нибудь будете проверять?

— Нет, зачем же, — великодушно отказался от ревизии Тема. — У вас покупатели… Есть ли претензии к поступившему товару? Кажется, получили какой-то дефицит?

— Да нету… Претензий… — немного споткнувшись, ответила Даша. — Торгуем гардинами… Вот, тюлем, — пояснила она таким тоном, как будто давала интервью столичному корреспонденту.

— Пожалуйста, продолжайте… Кстати, не ждете ли хлопчатобумажные мужские сорочки?

— На будущей неделе должны быть…

— Если можно, оставьте мне штуки четыре… Воротник — сорок два…

— Пожалуйста… А куда сообщить? И фамилию вашу не знаю.

— Чернов. Инспектор Чернов… Я сам к вам зайду.

— Пожалуйста, заходите…

Я едва сдерживался, чтобы не разоблачить Тему, всеми силами души сопротивляясь такому нахальному вранью. «Хорош инспектор, когда только вчера «закосил налево» керамические трубы и теперь не знает, что будет брехать в милиции…» Из своего укрытия за столбом, подпиравшим потолок, я с удивлением наблюдал, как, негромко переговариваясь и поглядывая на затянутого в кожу Тему, бабы разобрались в очереди, построившись словно гуси на водопой, как четче и уверенней замахала деревянным метром Даша, с подчеркнутой строгостью замеряя дефицитный тюль.

Великолепный Тема, «сделав ручкой» всем присутствующим, будто он — великий общественный деятель, а перед ним его любимый народ, торжественно удалился, оставив после себя запах дорогих сигар и еще более дорогих духов.

Честно говоря, у меня даже дух захватило от этого, столь блестяще разыгранного спектакля. «Вот это класс! Это действительно великий актер! Это — арап! Всем арапам арап!» — повторял я про себя, поражаясь беспримерной наглости Темы, стараясь в то же время погасить в себе точившее меня глухое чувство зависти. Что уж тут говорить, я бы, например, так не сумел. Но зачем это ему? Зачем представляться «инспектором», когда он сам наверняка за три версты обходит все инспектирующие организации?

И тут я сделал для себя самого удивительное открытие. Тема вырабатывает иммунитет, он намеренно делает себе прививки. Ему нужен тренаж, чтобы играть значительного человека, но еще больше ему необходимы защитные силы организма против тех самых учреждений, которых он сам больше всего боится!.. Занятная все-таки штука — человеческий мозг! Еще неизвестно, чего в нем больше — света и разума или таких вот темных закоулков, как в башке прохиндея Темы.

Но еще больше удивился я самому себе. Оказывается, сам я — тоже загадка! Я же могу прямо сейчас пойти в милицию и сказать: «А поищите-ка в сарае у Темы, какие там керамические трубы лежат, да заодно проверьте, есть ли у него удостоверение «инспектора», раз он сам так себя назвал… Могу сказать и… Не могу. Почему? Да потому что у меня и сейчас звенит в ушах возмущенный голос Ляльки: «Шпион! Мстишь Теме за то, что он лучше тебя! Ничтожество!»

Так вот, дорогая Ляля! Жаловаться я не пойду. Нажалуешься, а он уже сбыл или перепродал трубы, а начнут его проверять, что он за инспектор, окажется, что и книжечка у него есть: такой, как Тема, и настоящее удостоверение добудет. Какие факты у меня против него? Убейте — не знаю!.. Знаю только одно, что Тему в глазах Ляльки сразить надо наповал, иначе мне и самому на ногах не удержаться. А удержаться я обязан, не только ради себя, но и главным образом ради Ляльки.

Прячась за столбом, я склонился к витрине с рыболовными радостями и, когда он проходил по магазину, несколько переместился в своем закутке, чтобы он меня не заметил. Это мне удалось. Но тут новая неожиданность: передвигаясь в целях маскировки вдоль прилавка, я с кем-то столкнулся и хотел уже извиниться, как оказался в этой теснине за столбом нос к носу с пестрой Катей.

В первую секунду она даже не поняла, с кем столкнулась: все внимание ее было направлено в сторону двери, куда сейчас выходил Тема. И опять, как вчера вечером, у Кати было жалкое, растерянное выражение лица.

Час от часу не легче. Только слез да причитаний мне сейчас и не хватало!.. Но и тут случилось такое, что я вовсе никак не ожидал. Катя ужасно мне обрадовалась, как будто мы были старинными друзьями и ровно десять лет не виделись. Ни с того ни с сего она громко рассмеялась, схватила меня под руку и, совсем обалделого, вытащила вслед за Темой из магазина.

Теперь-то у меня не оставалось никаких сомнений: точно так, как я поехал с комсомольско-студенческим отрядом из-за Ляльки, так и пестрая Катя поехала с нами из-за Темы. Воистину, чего только не сделаешь ради денег! А может быть, и не только ради денег?.. Тогда ради чего? Даже при сильном воображении Тему красавцем не назовешь. Тогда в чем дело?.. Обходительный? Располагает мощными связями? Умеет вести дела? Да!.. Уж это у него никак не отнимешь. Это-то, видно, и привлекает к Теме не только женщин вроде Симочки, но и таких девчонок, как Лялька и Катя.

Не скрою, поведение Кати меня страшно заинтересовало: непонятные мне ее отношения с Темой могли существенно повлиять на мои отношения с Ларисой. Сообразив это, я не очень-то сопротивлялся, когда Катя «юзом» выволокла меня из магазина и с громким хохотом, продолжая держать под руку, сбежала вместе со мной по ступенькам крыльца.

Тема, привлеченный шумом, оглянулся, при виде Кати как-то нервно дернул шеей, но ничего не сказал и тем же размеренным шагом направился к своему «объекту» — возведенному неподалеку под второй этаж зданию нового универмага.

Я поднял глаза и… Должен сказать, настроение у меня несколько испортилось: со стены второго этажа смотрели на меня те два мрачноватых парня, что еще сегодня ночью предупреждали насчет Кати… Час от часу не легче! Я хотел было вырвать руку из руки своей неожиданной спутницы и пойти независимо, но не будешь же труса праздновать! Еще подумают, что и правда испугался… И я назло этим парням, назло Теме, назло самому себе, взял Катю за руку покрепче, и мы с хохотом, так, чтобы слышали и те два парня, и Тема, вприпрыжку направились к себе на стройку.

На другое утро часов в пять я был уже на реке. Мне, и правда, хотелось побыть одному, обдумать, что произошло, прикинуть, что делать дальше.

Удочки я взял у дяди Фрола, червей накопал в огороде Аполлинарии Васильевны и, едва занялась зорька, отправился на речку. Шел огородами, чтобы не попадаться особенно никому на глаза: поймаешь вместо рыбы каких-нибудь ершей — засмеют…

Место я выбрал у переката, там, где наметилась недалеко от берега быстринка, раскинул снасти и принялся ждать.

Сначала я надеялся, что попадется на крючок что-нибудь путное, но… верно сказано: «июнь — на рыбалку плюнь», поэтому, когда стали одолевать ерши, я, не снимая с крючка очередного представителя колючего племени (авось на ерша судак клюнет), задумался о своем житье-бытье, о том, что меня ждет.

С неделю я не писал маме, а она тоже работает в магазине продавцом и наверняка встречается с такими, как Тема. Может быть, что и посоветует мне? Поговорить бы с отцом, но отец у меня — моряк, ушел в загранплавание, сейчас в океане, подходит то ли к Кубе, то ли к Мексике. Братьев и сестер у меня нет. Маму тоже не хотелось бы пока посвящать в свои сердечные дела, тем более что хвастаться нечем. Насчет Ляльки она, конечно, кое о чем догадывалась, но, как сама говорила, «до Ляльки у меня нос не дорос», ей, видите ли, серьезный жених нужен. А я, выходит, несерьезный…

С Ляльки я мысленно переключился на пеструю Катю, которая со вчерашнего вечера очень даже заинтересовала меня своим отношением к Теме… Потолковать бы с нею доверительно, по-человечески, без ухаживаний. (Мои ухаживания ей наверняка не нужны.) А тут черт принес, как назло, этих двух парней. Надо же так: вчера мы с Катей на скамейке сидели, сегодня, как шальные, с хохотом из магазина выбежали. Ей это надо, чтобы Тема все видел и ревновал. А мне-то зачем? От этих парней по шее схлопотать? Знает ли Катя, что за прохиндей Тема? Или ей, так же как Симочке и Ляльке, наплевать, откуда у Темы деньги, лишь бы они были?

Раздумывая примерно так, я мысленно нет-нет да и возвращался к истории с трубами. Вот бы загребли Тему за эти трубы годика на полтора, сразу бы стало легче жить… Так ведь не загребут! Отбрешется. Вынесут «частное определение» — «поставят на вид», — милиция у нас гуманная… Хотя… С милицией тоже шутить не стоит: мы с дядей Фролом уже провели как-то чуть ли не целую ночь в городском отделении, и опять-таки по милости Темы.

Как потом оказалось, вся эта история была тонко продуманной Теминой местью. А мстил он своему бывшему шурину только за то, что тот живет на земле. Своей честностью и порядочностью Фрол доводил Тему до бешенства и толкал его на самые неожиданные, а порой и просто дикие поступки. И хоть все это произошло уже больше чем полгода назад, в памяти осталось все до мельчайших подробностей, настолько нам Тема насолил.

Город, в котором мы живем, в десятке километров от Костанова. Между нашими домами — моих родителей и Темы всего-то три-четыре квартала. Дело было поздней осенью, морозец уже остеклил лужи и небольшие водоемы. Первая метелица выбелила снегом деревья и кусты, но земля была еще теплая, и снежок этот таял на тротуарах, разводя по улицам слякоть и мокреть.

В одну из ноябрьских пятниц Фрол был у нас в городе в гостях, и мы с ним готовились в субботнее утро отправиться по перволедью на рыбалку. Для того, чтобы выехать в Костаново пораньше, договорились заранее подготовить снаряжение, проверить снасти.

Мы уже отшлифовали блесны и мормышки, убрали инструменты, вымылись под душем и сидели в домашнем одеянии — я в лыжных брюках и в свитере, дядюшка Фрол в своем рыбацком костюме неопределенного цвета и вида — что-то полувоенное — пили чай, как сейчас помню, с клубничным вареньем. И уж никак не ждали мы в этот вечер приключений, как вдруг у входной двери раздался длинный, захлебывающийся звонок. Дядя Фрол пошел открывать, и я услышал его не очень довольный голос:

— Хорош!.. Где же ты так набрендился?

Я выглянул из-за его плеча и увидел Тему в почти отключенном состоянии.

— Н… не важно где, — с достоинством сказал Тема и добавил проникновенно: — Р… ребята, доведите домой!..

Проще было бы оставить Тему у нас и никуда его не вести. Но кому охота выслушивать пьяные бредни, объяснения в любви или претензии.

— Ладно, Борька, одевайся, — скомандовал дядя Фрол, — отведем его… И, сунув ноги в чесанки с галошами, те, что приготовил к выходу на лед (в них и приехал к нам), стал натягивать полушубок.

Я тоже надел теплую меховую куртку, шапку-ушанку, и мы, подхватив Тему под руки, повели его домой. Благополучно юзом спустили с лестницы, вышли из подъезда на улицу и чуть ли не волоком потащили вдоль бульвара, отворачиваясь от любопытных взглядов сидевших на скамейках парочек, которым и ноябрьская стужа была, как говорится, не в укор.

Только я подумал: «Слава богу, плывем помаленьку», как Тема, будто услышал мои мысли, запнулся обо что-то и повис у нас на руках.

— Погоди, Боря, — остановил меня дядя Фрол. — Кажется, у него съехали штаны…

И точно: у Темы то ли на брюках пуговицы оборвались, то ли он поясной ремень не затянул, но именно съехавшие вниз штаны не давали ему идти. Мы их поддернули и двинулись дальше, но штаны опять катастрофически поехали вниз.

— Давай, положим его на скамейку, застегнем как следует и тогда уже двинем дальше, — предложил дядя Фрол.

Тема не возражал, охотно вытянулся на скамейке, видимо решив, что он уже дома.

Когда все пуговицы были застегнуты и ремень подтянут, на весь сквер раздался вдруг заливистый милицейский свисток.

Сначала мы с дядей Фролом и внимания на него не обратили, но, оказалось, свистели нам…

Перед нами, как из-под земли, вырос молодой милиционер с очень строгим лицом и требовательно сказал:

— Предъявите документы!

— Какие могут быть у нас документы? — добродушно ответил дядя Фрол, и его светлые брови полезли вверх к меховому козырьку. — Живем мы вон за тем углом в Лесном переулке, ведем подвыпившего свояка к нему домой.

— Так свояков не водят, — отчеканил милиционер и, наклонившись к мирно дремавшему Теме, спросил:

— Вы знаете этих людей?

— Первый раз вижу, — подозрительно ясным голосом ответил Тема.

— Что ж ты дурака валяешь? — попытался урезонить его дядя Фрол, но милиционер не дал ему договорить:

— Насчет свояка не получается…

— Не получается, — как эхо подтвердил Тема.

— Скотина ты пьяная! — только и сказал ему дядя Фрол.

— Не оскорбляйте! — остановил его милиционер. — Грабят человека, еще и оскорбляют!..

— Еще и оскорбляют! — снова, как попугай, повторил Тема.

— Да ты что, разыгрываешь нас, что ли? — возмутился дядя Фрол. — Нам завтра вставать чуть свет на рыбалку, сейчас давно пора спать, а тут канителься с тобой!

— Насчет рыбалки придется подождать, — сказал милиционер и, наклонившись к Теме, спросил:

— Вас раздевали?

— Раздевали.

Тема так мотнул головой, что она у него чуть не оторвалась, после чего бессильно свесилась на грудь. Дядя Фрол даже руками развел.

— Да что же это такое! Что он за чушь несет? Он же сам пришел ко мне и попросил: «Доведите домой!»

— Сам попросил? — милиционер саркастически усмехнулся. — Ну это уж вы мне не рассказывайте!.. Деньги у вас были? — обратился он к Теме.

— Были!

— Сколько?

— Триста восемьдесят шесть рублей!..

— Что ж ты врешь? — совсем уже обозлился дядя Фрол. — В жизни ты такие деньги с собой не носил, все норовишь на чужой счет выпить!

— Были! — с пьяным упрямством завопил Тема. — Триста ше… ше… — Дальше у него не получилось, и он, зашипев, как спущенная шина, неожиданно сладко всхрапнул.

Милиционер что-то сказал в переговорное устройство, висевшее у него на груди, точным движением вскинул руку к козырьку и по-деловому предложил:

— Пройдемте в отделение милиции…

Неизвестно откуда подкатила крытая машина с окнами в крупную клетку, и мы полезли в нее в своем одеянии, не самом подходящем для официальных визитов. Милиционеры затолкали в машину и Тему.

Злые, с превеликой досадой сели мы на боковую настывшую лавочку, усадили Тему между собой. Напротив нас сел молодой милиционер и такой же молодой прибывший с машиной сержант.

ГАЗ-69 лихо рванул с места и помчал нас прямым ходом в отделение милиции. Времени было уже около двенадцати, а вставать на рыбалку намечали не позже шести. Тут же выходило, что раньше, чем до утра, нам со всей этой канителью не разделаться. История, начавшаяся так невинно, принимала скверный оборот.

Надо было срочно что-то предпринимать. И дядя Фрол придумал.

— Пожалуйста, — вежливо сказал он, — как только приедем в отделение, позвоните вот по этим телефонам. Пусть вам ответят и установят наши личности.

— А они там все заодно, — изрек вдруг ясным голосом дремавший между нами Тема.

Оба милиционера молча посмотрели друг на друга.

— Я тебе покажу «заодно»! — сказал дядя Фрол и от великой досады двинул Тему локтем в бок.

— А-а-а-а! — заорал Тема. — Убивают!..

Сержант сказал:

— И это отягчающее вашу вину рукоприкладство будет занесено в протокол.

— Я ему еще не так приложу! — пообещал совсем уже разнервничавшийся дядя Фрол.

— Ах, так вы еще и угрожаете? — сказал сержант.

— Он мне всю жизнь угрожает, — поддержал его Тема.

Дядя Фрол не успел ответить: машина подкатила к дому, на фасаде которого светилась вывеска: «Милиция». Мы выбрались из «газика» и всей честной компанией ввалились в дежурную комнату. Сержант доложил сидевшему за стойкой капитану.

— Все, что в карманах, — на стол, — приказал капитан. — Местность осмотрели?

— Так точно. Ничего не нашли. Но нетрезвый гражданин утверждает, что у него похищены деньги в сумме трехсот восьмидесяти шести рублей.

— Слушайте его, — сказал дядя Фрол, выкладывая на стол алюминиевую (чтоб не тупились крючки) коробочку с блеснами и деревянный ящичек с дырочками, в котором у нас был мотыль.

— Ваши вещи? — спросил у Темы дежурный.

— Мои! — убежденно сказал Тема и снова, как породистый конь, мотнул головой. — Собирался на рыбалку… А они напали…

— Не он, а мы собирались на рыбалку! А он пришел и попросил проводить его домой! Сам отказался ехать, а теперь к чужим блеснам примазывается!

— Слушайте, граждане грабители! — саркастически сказал дежурный. — Стыдно вам трудового человека обирать да еще нас, представителей закона, обманывать. Имейте в виду, только чистосердечное признание может смягчить меру наказания… Возьмите ваши вещи, — обратившись к Теме, добавил он. Этого уж дядя Фрол не мог перенести.

— Ну знаете, это уже слишком! — взвился он. — Да какой вы представитель закона, когда затащили в милицию ни в чем не повинных людей, еще и грабите!

— А это уже не вам судить, какой я представитель закона, — холодно сказал дежурный.

— Я буду жаловаться! — завопил дядюшка Фрол.

Капитан хлопнул ладонью по столу:

— Хватит! Придумайте что-нибудь поновее: стоит таким субчикам в милицию попасть, сразу начинают права качать! Ваша фамилия, имя и отчество? Заодно советую вспомнить, где спрятали деньги!

— Да вы что, всерьез? Звоните вот по нашим телефонам. Мы с этим пьяным обормотом были, к сожалению, женаты на родных сестрах.

Старший лейтенант набрал номер телефона «пострадавшего», то есть Темы, в трубке не сразу раздался заспанный голос Симочки:

— Что?.. Мой муж в милиции? Такого мужа у меня нет! Пьяницы мне не нужны! Потрудитесь больше не звонить!

Услышав такой ответ Симочки, Тема даже как будто протрезвился.

— Фрол, а Фрол, — совсем миролюбиво обратился он к моему дядьке. — Она сказала, что у нее нет мужа. А я тогда кто?

— Да иди ты к черту! Я тебе уже сказал, кто ты!

— Если вы в самом деле свояки, — с раздражением заметил капитан, — какого черта морочите нам головы!

— Это мы морочим? — взвился дядя Фрол.

— Н… нет, — отвечая собственным мыслям, сказал Тема. — Я так это дело не оставлю. Вот ты, капитан, скажи мне, муж я или не муж?

— Я тебе скажу! Я тебе все расскажу! — пообещал капитан, набирая номер телефона дядюшки Фрола.

В трубке тут же раздался встревоженный голос тети Маши:

— Господи! Наконец-то! Отделение милиции? У вас Фрол Иванович? Слава богу!.. Да, да, это жена его. Мария Ивановна говорит!

— Извините, Мария Ивановна, — явно меняя тон, сказал старший лейтенант. — Но вам придется приехать сюда и привезти документы вашего мужа. Где вы сейчас? Высылаю машину…

Казалось бы все: недоразумение выяснилось. Но не тут-то было! Пока приехала тетя Маша, да пока оформили протокол, да с добрыми напутствиями отправили в вытрезвитель упиравшегося Тему, принявшегося «качать права», прошло битых три часа, и мы лишь под самое утро вернулись домой.

Блесны и коробочку с мотылем дядя Фрол все-таки успел выручить, и на рыбалку мы поехали, но выбрались на лед поздно, в палатке из прозрачной пленки сидели и клевали носами, а выудили за целый день всего несколько окуньков.

Дядя Фрол совсем не мстительный человек, но этот случай он пообещал не забыть Теме, как он сказал, «по самый гроб жизни».

…Я сидел у реки, время от времени вытаскивая из воды то ерша, то еще какую-нибудь «чиганашку» вроде плотицы, и сам удивлялся, с чего это пришла мне в голову эта милицейская история. Скорей всего потому, что, во-первых, в милицию пригласили Тему давать объяснения насчет керамических труб, а во-вторых, из-за того, что сам я никак не мог решить, заявлять ли мне о предложении Кати купить у нее «швейцарский» «Кардинал», в природе не существующий. Первое мое решение было — тут же заявить, но после того как пестрая Катя выдала свою привязанность к Теме, мне очень даже захотелось узнать, в чем же там, собственно, дело?

Не успел я раздуматься на милицейские темы, как увидел, что рядом со мной, всего-то метрах в пятнадцати, сидит с удочками и поплевывает на червяков, меняя наживку, начальник Костановского отделения милиции — капитан Дмитрий Николаевич Куликов. Да еще в форме, только вместо фуражки берет надел, да на китель плащ болонью накинул. Увидел, что я обернулся в его сторону, улыбнулся и спрашивает:

— Дядька-то твой, что на зорьку не пришел?

— Приболел немного, да вот ушицы захотел: один за двоих ловлю…

— Ну, передавай ему привет, скажи, чтоб скорей поправлялся, — без него на реке скучно…

— Ладно, спасибо, передам, — ответил я.

А тут как раз поплавок у меня торчал, торчал, да как нырнет в глубину! Я потащил удочку — леска воду режет. Выхватил из воды — на крючке окунишка граммов на триста болтается — уже хорошо!..

Капитан Куликов меня похвалил:

— Ого! Это уже кое-что! Так держать!..

И тут меня поразила простая мысль: все-таки существует такая штука, как телепатия! Уж сколько раз так было: идешь по улице и ни с того ни с сего начинаешь думать о человеке, которого десять лет не встречал. Заворачиваешь за угол, а он вот тебе, твой человек, идет навстречу, улыбается, да еще и заявляет: «А ты знаешь, я только что о тебе подумал…»

Персонально Дмитрия Николаевича я не вспоминал, хоть и знал, что они с дядей Фролом частенько рано утром до работы на речке встречаются — душу отвести. Тут у капитана Куликова и удочки спрятаны. Но о милиции — думал. К тому же не случайно капитан Куликов облюбовал место рядом со мной? Что ему от меня надо? Сказать или не сказать про Тему с его трубами? Да и о Кате в самый раз сообщить… Я понимал, что одно умолчание — уже вроде соучастия… Но с другой стороны, с Катей, например, был только разговор, никакого «Кардинала» я в глаза не видел. Скажешь Куликову, вот, мол, возможно, спекулянты работают, а потом на поверку окажется — все липа… Если рассказать Куликову о Теме, тоже можно попасть пальцем в небо: после звонка из милиции Тема наверняка перепрятал трубы, еще самого привлечет к ответственности «за клевету». И опять окажешься в дураках… Да и капитан, хоть и устроился рядышком, пока молчит, ни о чем не спрашивает, знай себе ловит: все-таки перекат поблизости один, а за перекатом — яма, рыба самая разная может быть: тут тебе и голавль, и судак, и жерех…

Только я так подумал, капитан повернулся ко мне и спрашивает:

— Как дела, Борис?

— Все по-старому, — отвечаю. — Строим школу. Бригада Чернова подрядилась магазин закончить, что в прошлом году начинали да только до второго этажа довели…

— Вот то-то и есть, что с прежними «шабашниками» пришлось расстаться, — заметил на это Куликов, — как только кирпич да цемент стали «налево» уходить…

Меня так и подмывало сказать, что при Теме весь универмаг вместе с подвалами и крышей может «налево» уплыть. И о показухе его: не успел приехать, «инспектором» себя заявил. Но и на этот раз я удержался: сколько раз уже было в жизни — сболтнешь, обязательно потом выйдет «не в дугу», а промолчишь, никогда не пожалеешь…

— Это я и без тебя знаю, что школу строите, а бригада Чернова — универмаг. — Я к тебе вот насчет чего хотел прийти, да раз уж ты сам объявился, здесь и побеседуем.

Тут у Куликова стало клевать сразу на двух удочках, и он, одну за другой, выхватил из воды две плотицы.

— Говорил я вчера с вашим командиром отряда Юрием Матвеевичем, — продолжал капитан, — чтобы создали вы группу комсомольского контроля: стройматериалы у вас под открытым небом лежат, ночные сторожа, конечно, охраняют, но и свой, комсомольский глаз тоже необходим… Так чтобы понадежнее все было… В общем, проявляйте инициативу, а мы, в случае чего, поможем.

— Ладно, сделаем, Дмитрий Николаевич, — ответил я, а сам подумал, что всегдашние разговоры командира нашего отряда Юры о социалистической собственности приобретают вдруг определенное конкретное оформление… Правда, пока что, если не считать керамические трубы, что «закосил налево» Тема (на стройке у нас не было таких и в помине), никто вроде бы на колхозные стройматериалы и не зарился. Но раз надо, значит, надо…

— И еще хотел тебе сказать, — снимая очередную рыбешку с крючка, продолжал Куликов. — Кое у кого в селе появились новые часы одной и той же марки, каких ни у кого не было, да и в городе таких нет. У нас специальное указание, проверить, откуда поступают именно такие часы марки «Кардинал», экспортные, на двадцати девяти камнях. Сам понимаешь, Костаново в десяти километрах от города, автобусом ехать всего ничего, — гастролеры могут и к нам заглядывать… Здесь ведь тоже, кроме строителей, солдаты на свидания к девчатам ходят. Ждем еще народ на сенокос и уборку, — так что худо-бедно, а подпольной торговле вроде бы есть где развернуться… Подумай, чтобы из наиболее надежных ребят организовать группу содействия, и, если засечете спекуляцию, не пройти мимо…

— Это чтоб я старшим группы был?

— Ну а кто ж еще? Все и всех ты тут знаешь, тебя уважают, к тому же занимаешься в секции каратэ, вроде бы и не из трусливых.

Видно, капитан Куликов точно знал, с какой стороны ко мне подойти, оказывается, ему и о каратэ известно, хоть и секция у нас самодеятельная…

— Ну если надо… — не очень уверенным тоном ответил я, а сам подумал: «Тут у вас наверняка дела поинтереснее пойдут: преподобный Тема костановской милиции скучать не даст, если не с той, так с другой стороны себя обязательно проявит».

Но ничего этого я, конечно, не сказал и ничуть не удивился тому, что капитан Куликов обратился именно ко мне. Но… Не спугнули ли Тему вежливым звонком. Лучше бы сразу пришли во двор с обыском: сейчас во дворе у Темы наверняка никаких труб нет. Правда, одно то, что капитан Куликов заинтересовался и стройматериалами и часами, говорило в пользу костановской милиции, но не в мою, раз уж я никак не мог решить, говорить ли мне о разговоре с Катей. «Когда покажет часы, тогда и думать буду», — решил я. «Главное — поймать на серьезном деле и свалить Тему, но тот теперь после звонка из милиции затаится и никак не будет себя проявлять…»

— Жаль уходить, только начало клевать, — сказал Куликов и стал сматывать удочки. — К себе на стройку идешь?

— Да, пожалуй, и мне пора…

Мы вместе с капитаном выбрались на берег и прошли лугом до тропки, по которой он отправился к себе домой занести улов, а я свернул на дорогу к новой школе.

Мне бы сразу зайти к дяде Фролу, а я поленился и так с удочками на плече и прошагал по деревенской улице к своему палаточному городку. Когда проходил мимо нового, строившегося магазина, меня окликнули:

— Слышь, парень!..

Голос доносился откуда-то сверху, я поднял голову: на лесах третьего этажа будущего колхозного универмага стоял один из тех мрачного вида парней, что наблюдали за мной и пестрой Катей, когда мы с нею и на скамейке сидели, и с дурацким хохотом выбегали из магазина.

Я узнал его по стрижке еж, клином съехавшей на низкий лоб. От этой прически да еще из-за толстой физиономии «всмятку» он очень смахивал на невыспавшегося барбоса.

— Рыбку ловишь? — спросил парень с угрозой в голосе и добавил: — Держи аванс…

Сверху, просвистев мимо головы, прямо к моим ногам шмякнулся в лужу кирпич.

— Осторожнее! — донесся насмешливый голос.

Второй парень, как я его окрестил, Лорд, стоял там же на лесах прямо надо мной. Он сосредоточенно и серьезно смотрел на меня.

Выходит, им не понравилась моя встреча с Куликовым… А может быть, все из-за Кати? А если Куликов? Невольно я посетовал: кто же на рыбалку ходит в форме. Но, с другой стороны, никто не думал, что будут наблюдать за нами сверху. Нетрудно догадаться, что Куликова тут и в штатском все знают, и свои, и приезжие. А уж такая братия, как Лорд и Барбос, наверняка глаз с него не сводят, если они действительно связаны со спекулянтами.

Меня очень интересовал вопрос: сами они догадались меня припугнуть или их проинструктировал Тема? А если Тема, то чего ждать дальше? Так что же, от себя или по заданию Темы действуют эти парни?

Первое, что я должен был сделать, не показать им, будто догадываюсь об истинном смысле угрозы, мол, «упавший» с лесов кирпич — не больше, чем мелкое хулиганство.

— Мне к тебе подняться или сам сюда спустишься? — спросил я у Барбоса, но он не очень-то принял мой вызов, а сказал по-деловому, спокойно и вразумительно:

— Считай, что я тебя предупредил. Если не понял, не обижайся.

— А в чем дело-то? Я тебя вообще первый раз вижу!

— Боря, не темни. Ты человек умный, — вмешался в разговор и Лорд.

«Откуда-то имя знают, — с удивлением подумал я, но тут же понял, — пестрая Катя сказала».

— Ладно, мужики, — сказал я грубовато. — Я умный, вы умнее, по-умному и разойдемся…

— Ну вот и хорошо, что дошло, — заметил Лорд. — Сам понимаешь, шутить нам не с руки…

Я действительно понимал, что разговор этот — не пустая угроза, а серьезное предупреждение: видимо, я перешел дорогу целой компании, ворочающей крупными делами. Сейчас надо было как-то сохранить лицо и с честью отсюда уйти.

Выручили меня дружки из моей бригады во главе с Петром Кунжиным: они как раз выходили со свертками в руках из примостившегося у подножья будущего универмага продовольственного ларька.

— Привет, Боря! Много ли наловил?

— Братцы! Да у нас сегодня уха!

— Кто тут тебе настроение портит?

Здоровые плечистые парни еще издали учуяли, что у нас тут не очень любезный разговор, и поспешили ко мне на выручку. Лорда и Барбоса с лесов как ветром сдуло, видимо, по принципу: «Чем меньше меня видят, тем меньше узнают…»

Тем не менее я получил самое серьезное предупреждение, еще и в наглядном исполнении: кирпич просвистел мимо моей головы весьма убедительно. Если честно признаться, встреча эта не доставила мне удовольствия. Но и отступать от своего я вовсе не собирался, еще не решив, действовать ли по-прежнему в одиночку или подключить к этому делу своих парней… Конечно, капитан Куликов прав: чем меньше людей знает о таком деле, тем лучше. По известной пословице: «Один человек — тайна, два — полтайны, три — совсем не тайна». И я решил пока ничего никому не говорить.

Магнитное поле

После ссоры с Лялькой, разговора с капитаном Куликовым и встречи с подозрительными парнями прошла суббота, прошло и воскресенье. Я не буду рассказывать, что я пережил за эти два дня.

Дядя Фрол от облепихового масла стал понемногу поправляться, но мои душевные раны не мог бы залечить и самый волшебный бальзам. Слабым утешением оказалось то (хоть я человек и не злорадный), что для Темы эти дни были небось самыми длинными из-за полной неясности, что его ждет в костановском отделении милиции.

Мне все еще казалось преждевременным пойти и заявить на него: трубы — мелочь, оштрафуют, и все. Я чувствовал, что за Темой водятся дела посерьезнее. Чтобы не вспугнуть его раньше времени, приходилось держать себя с этим негодяем «в дипломатически корректных рамках», а это для меня было очень непросто…

Так наступил понедельник — обычный трудовой день на обычной колхозной стройке.

Наш студенческий отряд за это время обжился и уже начал работать, получив задание до сентября месяца сдать в эксплуатацию здание новой школы. Чтобы быть поближе к Ляльке, я устроился, как и она, прямо «на объекте», днюя и ночуя в столярной мастерской, но в этот день, составив себе хитроумный план, с утра пораньше отправился на строительную площадку.

До начала работы мне надо было обязательно повидать нашего командира отряда Юрия Матвеевича, которого все мы называли просто Юрой, и кое о чем с ним договориться.

Хоть он и был в наших глазах солидным женатым человеком, к тому же в прошлом году окончил строительный институт, но в общем-то считался своим, хорошим парнем.

Выбрав позицию в районе временной стройконторы, я очень удачно изловил Юру, когда рядом с ним никого не было, и стал довольно длинно и туманно плести что-то о дружбе и товариществе, о рабочей солидарности и необходимости помогать физически маломощным девичьим коллективам.

Юра оказался на редкость догадливым человеком. Он посмотрел мне в глаза, ухмыльнулся и сказал:

— Все ясно, старик. Пока не подвезли материалы плотникам, пойдешь разнорабочим в бригаду своей Лариски. Доволен? Цени заботу начальства!

«Вот это прораб! Ничего не скажешь: душу рабочего через комбинезон видит!»

Я стоял перед Юрой, «хлопал» глазами и, как говорят в таких случаях, «не имел что сказать».

— Да я не о том… — начал было я.

— И я не о том! — весело согласился Юра, оскалив белые зубы, потряс реденькой бородкой, которую завел для солидности, и громко захохотал. Он хлопнул меня ладонью по плечу и добавил: — Давай, старик, действуй! Удачи тебе!

Не смотря на разоблачение, я был доволен таким разговором с Юрой: чихал я на его догадливость! Человек взрослый, женатый, зря болтать не будет. Но вот не догадались бы девчонки из Лялькиной бригады, почему я к ним разнорабочим иду? Именно этого я очень даже серьезно опасался.

На строительную площадку уже шли парни в рабочих штанах и ковбойках, девчата в легких кофточках с длинными рукавами и заляпанных известковым раствором, комбинезонах. В это время я увидел Тему, прогуливавшегося у дома, где размещались почта и костановское отделение милиции. Выглядел он неважно: после передряги с трубами он наверняка плохо спал ночами, сочинял оправдательные речи, придумывал и отвергал всякие алиби. Ну и поделом ему! Что тут придумаешь, когда трубы все равно краденые! Мне страшно захотелось узнать, что же он будет врать в милиции.

Тема сам облегчил мне задачу, подметив меня издали и сделав знак подойти к нему.

— Куда ты пропал? Я тебя два дня уже ищу! Просил же узнать насчет шофера!

— Отделение было закрыто в пятницу и в субботу, — ответил я безразличным тоном, — а в воскресенье никакой «белой козой» там и не пахло.

Тема хотел было что-то сказать, но в это время увидел, что к дому, где размещалась костановская милиция, уже подходил капитан Куликов.

Неторопливо сделав несколько шагов ему навстречу, Тема солидно приложил два пальца к козырьку фуражки и спросил:

— Помните меня, товарищ капитан? Два дня назад заходил к вам насчет прописки…

— Ну так в чем проблема, Тимофей Павлович, сдавайте документы, пропишем, — спокойно ответил Куликов. — Ваших членов бригады тоже надо временно прописать, хоть они и не покупали домов.

— Да, да, конечно, сегодня же соберу паспорта… Когда у вас перерыв?

— Как всегда, с двух до трех. Приходите в любое время… — Видя, что Тема недоговаривает, капитан спросил: — У вас что-нибудь еще?

Решив, что деваться все равно некуда, Тема помялся еще немного и брякнул напрямую:

— Да я… Насчет этих самых труб…

— Каких труб?

— Ну это, как его… — Тема зыркнул в мою сторону и вдруг окрысился: — Ну что ты тут торчишь? Давай иди на свою стройку! Опоздаешь ведь! Вон уже идут в рельс играть!

— Иду, Тимофей Павлович! — весело заверил я его, но сам не очень-то торопился уйти: очень уж мне хотелось поглядеть, как он выпутается из положения, в которое так дурацки попал.

Весьма подозрительно следил за ним и капитан Куликов.

— Ну это… — мучительно искал выход Тема. — Решил я провести по участку местную канализацию. Может, вы подскажете, где бы мне купить немного керамических труб? Погонных метров сорок?

— Ну, Тимофей Павлович! Какие трубы? У нас — милиция, а не магазин стройтоваров! Если по нашему профилю, заходите, всегда рады, а трубами мы не занимались и заниматься не будем…

— И то правда, — солидно сказал Тема. — Вот, пожалуйста, придумал же насчет труб в милицию обратиться! — пожурил он сам себя. — Пожалуй, надо будет по этому делу в город съездить…

— Вот и поезжайте и мне голову не морочьте: своих дел по горло, не знаешь, за что и браться!..

Дмитрий Николаевич поднялся на крыльцо, еще раз оглянулся на Тему и пожал плечами. Тема преданно ему улыбнулся. Если бы у него был хвост, он бы капитану и хвостом бы вильнул.

На меня Куликов даже не посмотрел и, кажется, был не очень доволен, что я к нему подошел. Это я тут же понял и обругал себя неосторожным дураком: одно дело организовать бригаду содействия по охране стройматериалов и совсем другое дать понять тем же Лорду и Барбосу, что напрямую связан с милицией. Да и связан ли? Подумаешь, на разговор подошел…

Как только закрылась дверь за Дмитрием Николаевичем, Тема нервно хохотнул, хлопнул себя ручищами по жирным ляжкам и сразу стал серьезным.

— Ах, Фрол! — проронил он мстительно. — Вот тебе и тихоня! Подсидел-таки! Ловко разыграл! Ну это я ему никогда не прощу!

— А при чем тут дядя Фрол, когда он в больнице был? — попробовал я вступиться.

— Рассказывай!.. И ты небось с ним заодно? Не в больнице он был, а Клавдий Федорович его в телеге домой вез. От Клавдия Федоровича они и позвонили. Больше, кроме как в сельсовете, на почте да в конторе колхоза и телефонов-то нет… Уф!.. Гора с плеч!.. За это не грех бы и выпить, но такой разговор не для тебя!.. А ты, давай-ка дуй на работу, а то как раз прогул тебе засчитают!..

Тут Тема был, конечно, прав: рабочий день уже начинался. Но вот то, что он разоблачил Фрола, всерьез меня озаботило. Теперь и год и два будет выжидать удобный момент, а обязательно отомстит… Не в самом лучшем настроении отправился я к строительной площадке, чувствуя себя как рыбак, у которого сорвалась большая рыба: уж и подсек, и подсачок подвел, а леска вдруг — дзинь!.. И привет — рыбка ушла.

Перебравшись через бетонные конструкции, я обошел штабель силикатного кирпича, потом — будку с цементом, большой чан с известью, стоявший у самой стены строившейся школы, и наконец-то вышел к тому месту, где работала Лялькина бригада.

Я отлично понимал, что от девчонок мне достанется по первое число: народ этот изобретательный и беспощадный, так возьмут в оборот, только успевай поворачиваться. Но ради Ляли, лишь бы с нею помириться, я готов был выдержать любые испытания.

Я еще надеялся, что об истинных причинах моего появления здесь догадался один только командир отряда Юра. Увы! Я даже не подозревал, насколько ошибался. У девчонок такой нюх на сердечные дела, что разоблачили они меня в первую же минуту, а во вторую уже полностью морально уничтожили. Издевательства начались тут же, лишь только я появился на строительной площадке.

Еще издали заметив, где там на верхотуре работает Ляля, я, бодро насвистывая, деловито обследовал медленно вращавшуюся бетономешалку, чтобы, как наказал Юра, делать раствор для Лялькиной бригады. Мне хотелось как можно незаметнее включиться в работу. Не тут-то было!

Первой меня увидела с верхотуры пестрая Катя. Точно как сойка в лесу всех оповещает, кто, куда и зачем пошел, Катя завопила на все Костаново:

— Девочки! Смотрите, кто у нас сегодня в гостях! Привет пополнению!

Я сделал вид, что это не мне, взял спокойно ведра и отправился в крытую будку за цементом. Катерина увидела мое бегство и завопила пуще прежнего:

— Боренька! За что тебя обидели? Столяр-краснодеревщик, а к нам в подсобники попал?

Все бросили работу, смотрели на меня и ехидно скалили зубы. Только Лялька в мою сторону даже глазом не повела.

Тут-то и началось. С легкой руки Кати девчонки затараторили наперебой с фальшивым сочувствием:

— Привет, Боренька!

— Рады тебя видеть!

— В нашем девичьем коллективе!

— Не приставай к человеку, видишь, старается!

— А ему с Лялей помириться надо!..

— Боря, ты почему без галстука пришел?

— А цветы где?

— Хоть бы коробку конфет принес!

— Лучше — мороженого!

— Лимонаду девочки, жарко-то как!..

Я молчал. Пусть языки почешут. Надоест — перестанут. Все-таки ужасно несерьезный народ эти девчонки… Чтобы сохранить достойную позицию, попробовал отшутиться:

— Не за что вас лимонадом поить, плохо работаете!

Что тут поднялось! Лучше бы я рта не раскрывал! Каждая кричала с ее точки зрения нечто остроумное, задевая и соседку оправа, и соседку слева, а заодно и меня, и Ляльку.

Это был наглядный пример моей «теории относительности для женщин», когда все воевали против всех, утверждая себя и понося других.

Я терпеливо переждал весь этот бедлам и, улучив минутное затишье, фальшиво-бодрым голосом спросил:

— Бригадир, что будем делать?

Лялька никак не ответила на мой вопрос, будто меня здесь и не было.

Пестрая Катя о чем-то перемолвилась с ней вполголоса, крикнула сверху:

— Бригадир сказала, делай раствор и за бетономешалкой смотри, а потом будешь нам кирпич подносить!

Тут я совсем некстати расхрабрился на свою голову:

— Между прочим, я понимаю и без переводчика!

Катя еще раз о чем-то пошепталась с Лялькой и так же отвратительно громко завопила:

— Бригадир сказала, что таким, как ты, и десять переводчиков не помогут!

На подобную грубость я решил просто не отвечать.

Среди девчат пролетел, как ветерок, подозрительный смех, потом стало вдруг неожиданно тихо. Не сразу я понял, что это остановилась бетономешалка.

— Боря! Боренька! — завопила сверху пестрая Катя. — Ток отключили, бетономешалка остановилась! А раствор нужен! Вся работа встанет! Там у нас ручной привод приспособлен! Покрути, родной!

«Ладно, — думаю, — покручу…»

Я подошел к бетономешалке и увидел, что тут и правда приспособлена «малая аварийная механизация»: когда отключается электромотор, бетономешалку можно вертеть вручную… Только попробуй ее, дьявола, повернуть! Она хоть и на подшипниках и на шестеренках, а ведер десять раствора наверняка вмещает! Два часа покрутишь, на третий и богу душу отдашь…

Только я взялся за ручку и начал крутить трижды клятую бетономешалку, как взрыв хохота на лесах остановил меня. Я оглянулся. Вроде ничего особенного не случилось: пестрая Катя, спустившись на землю, проверяла исправность рубильника и предохранителей в коробке на высоковольтном столбе, мне добреньким голоском посоветовала:

— Ты крути, Боренька, крути, не обращай внимания. Зарабатывай Ляле на часики. Сейчас пойду, электрика поищу, может, он починит мотор…

«Ладно, — думаю, — поищи. Покручу, пока электрик придет. Еще неизвестно, кто из нас «заработает на часики», ты или я…»

Несколько позже я понял, что пеструю Катю недооценил. Оказалась она такой язвой — почище Великого Инквизитора средних веков, того самого, что из живых людей жилы тянул. И все потому, что я, вместо того чтобы по сторонам смотреть и соображать, что к чему, весь был поглощен главной мыслью: как относится к моему появлению на стройплощадке Ляля.

А она никак не относилась, и я с унынием отметил про себя, что, кажется, мы с ней поссорились всерьез.

И тут снова сдержанный смех донесся до моего слуха. Я оглянулся и только теперь понял, почему всем так весело.

В тот день, когда прибыл в Костаново студенческий стройотряд, на высоковольтный столб с черепом и костями какой-то остряк прицепил надпись: «Веселый Роджерс тоже пренебрегал техникой безопасности». Сейчас же, вместо этого полезного напоминания, под черепом с костями, после того как у столба побывала пестрая Катя, красовалась надпись: «Он тоже был когда-то влюблен в Лялю Кулик».

Меня всенародно разоблачали, садистски издевались, потешались над моими чувствами! Эти безжалостные нахалки откровенно хохотали, перебрасываясь шуточками, а я должен был все это терпеть! Я уж хотел плюнуть на все и уйти, но тут меня осенило: «А ведь именно этого и добиваются эти зловредные создания в заляпанных известкой комбинезонах: они хотят рассорить меня с Лялей, добиться, чтобы я ушел, нажаловался командиру отряда, чтобы потом всенародно поносить меня, как склочника, или утешать и соболезновать: «Ляля, мол, плохая, не ценит тебя, а мы — хорошие..» Это или из зависти, или чтобы проверить мои чувства.

Разгадав замысел моих мучительниц, я тут же решил, что умру на месте, но никуда не уйду. Приняв такое решение, я еще с полчаса крутил проклятую бетономешалку.

Девчонки посмеивались чему-то наверху, потом им стало неинтересно дразнить меня, и они, продолжая работать, постепенно отвлеклись другими темами, а ближе к обеду, утомившись, и совсем примолкли.

Пропотев от загривка до пяток, так и не дождавшись электрика, я решил сам посмотреть, что же там с рубильником и предохранителем на столбе? Не могу ли я сам починить это хозяйство?

Взрыв хохота заставил меня вздрогнуть. Оказывается, электромотор и не думал портиться: рубильник был просто отключен. Катерина так хитро его вырубила из клемм, что он вроде бы оставался в рабочем положении ручкой вниз, а на самом деле ножами контактов не касался. Я молча включил рубильник, и снова завертелась, заскрежетала бетономешалка. Подосадовав, что не догадался сделать это раньше, я с независимым видом отправился за очередной порцией песка и цемента.

Снова с лесов посыпались реплики:

— Боря, ты зачем ее включил?

— Так хорошо, так тихо было!

— Из тебя вышел бы отличный шарманщик!

Но я торжествовал: хоть и с опозданием, а все-таки раскусил, что меня просто разыграли и заставили вручную крутить бетономешалку только за мои чувства к Ляле.

Но торжествовать мне пришлось недолго. На этот раз уже по-настоящему отказал подъемник. Мне пришлось нацепить на себя «козу» и еще с двумя такими же, как я, повышенной прочности парнями, присланными Юрой-прорабом, таскать по сходням на второй этаж кирпичи да еще и выслушивать обидные окрики:

— А ну, пошевеливайся!

— Ишь разленились!

— Животы отращивают!

— Надо бригадиру сказать!..

Я не роптал. И ради того, чтобы видеть Лялю и помириться с ней, готов был таскать кирпичи хоть целую вечность. Но как ни старался честным трудом заслужить хотя бы молчаливое одобрение Ляли, ничего у меня не получалось: по-прежнему в мою сторону Ляля даже не смотрела. Для нее я больше не существовал.

И все же один раз Лялька на меня взглянула. Больше того, даже слабо вскрикнула. Это когда я оступился и чуть было не загремел со сходен с кладкой кирпича на «козе» за спиной.

Увидев, что все кончилось благополучно, она тут же отвернулась, продолжая ляпать на стену сверху раствор, выкладывать очередной ряд кирпича.

С горя я представил себя под грудами обломков израненным и несчастным, нет, лучше — умирающим. Надо мной склонилась Ляля, и только тут она поняла, какого прекрасного человека потеряла… «О чем это они там переговаривались с Катериной?»

В это время Катя спустилась вниз, чтобы помочь накладывать нам кирпич, я набрался смелости и спросил, о чем там у них был разговор?

— Ляля сказала, — закричала она как глухому: «С этим растяпой всегда что-нибудь случается…»

— Это не она, а ты сказала, — обозлившись, парировал я.

— Очень-то мне надо! Мне-то ты зачем, когда и настоящих парней хватает!

— А я, по-твоему, не настоящий?

— Перед Лялькой стелешься, хоть ноги о тебя вытирай, а сам часы и то не можешь ей купить.

«Дались ей эти часы! Видно, как из пушки, надо их продать, только о часах и разговор…»

— Получу деньги и куплю, — ответил я, а сам готов был провалиться сквозь землю, сгореть со стыда, ударить Катерину. Но не сгорел, а лишь ретировался за угол школы, чтобы там переживать свой позор.

И вдруг, когда я совсем уж не ожидал ниоткуда никакой поддержки, до слуха моего донесся чей-то нежный голосок, проговоривший с тайным вздохом сокровенные слова:

— А я, девочки, наверное, полжизни отдала бы, чтоб и меня кто-нибудь так сильно полюбил, как Боря Лялю.

Я выглянул из-за угла и понял, что эти добрые слова сказала девчушка-малышка, в которой наверняка никто и не подозревал таких глубоких мыслей, да еще и про любовь. Как же ее зовут? Люся или Муся? И личико славное, серьезное, большеглазое… Хм… Пройдешь, дурак, мимо и не заметишь… Не зря же вон другие девчонки набросились на эту Люсю-Мусю, как земноводные рептилии на стрекозу… А что же Лялька? Как она отнеслась к этому крику души? А никак. Она продолжала работать, одним взмахом мастерка выравнивая «постель» из раствора, другим — укладывая на место очередной кирпич.

Впервые мне почему-то стало жаль Ляльку. Она мне показалась такой задумчивой, как будто у нее было большое, настоящее горе. Неожиданно я почувствовал, что передо мной взрослый человек, со взрослыми заботами, а я — вислоухий щенок.

Выручил меня прораб Юра, который уже починил подъемник, и я уже обычным способом, без геройства и самопожертвования стал подавать с помощью механизмов кирпич на леса. Вскоре мне удалось накопить достаточный запас его, и я решил немного передохнуть.

Оглянувшись, я увидел остановившегося у ворот больницы Клавдия Федоровича, который покуривал сигарету, вставив ее в мундштук, посмеивался и покачивал головой, глядя в мою сторону, и даже вытирал слезы тыльной стороной руки.

Я взъерошился и пошел выяснять к Клавдию Федоровичу, почему это ему так смешно? Едва подошел, Клавдий Федорович заговорил сам:

— Ну, парень, не скрою, доставил ты мне удовольствие. Уже минут пятнадцать наблюдаю, какие кандибоберы над тобой девки выстраивают.

— А я, Клавдий Федорович, не знаю такое слово «кандибоберы», — собираясь с ним поругаться, возразил я.

— Ну-ну, не ершись: правду говорю. Стоял и думал, неужели и я в молодости был таким же круглым дураком?

— Клавдий Федорович, ваш возраст еще не дает вам право меня дураком обзывать.

— Круглым… — уточнил Клавдий Федорович. — Я-то тебя по-хорошему обзываю. Раз ты с этим народом — круглый дурак, значит, не испорченный еще, а это хорошо.

— Ну знаете ли! — начал было я, но старый фельдшер не дал мне договорить.

— Господи! — с чувством воскликнул он. — Какие только глупости мы не делаем ради этого крапивного семени! А из-за чего? Тьфу!..

Мне было обидно за «дурака», но в то же время интересно послушать, что Клавдий Федорович скажет об отношениях между мужчинами и женщинами. Об этом ведь ни один книжный магазин учебники не продает: все там только по математике и физике, да еще с прицелом на двухтысячный год. Потому-то я дипломатично промолчал, дожидаясь, когда Клавдий Федорович сам перейдет к практическим советам.

— Ладно, не обижайся, — постарался он меня успокоить, — смолоду и я был такой, как ты… Стоит нам попасть в их магнитное поле, тут же глупеем и скатываемся во всех делах до титешного возраста. Тут они нас голыми руками и берут.

— А что делать, чтобы не глупеть, чтобы девчонки, как они говорят, о нас ноги не вытирали?

— Как что делать? Орлом надо быть! Тогда все наоборот пойдет! Не ты за ними, а они за тобой бегать будут!

— Орел — это у кого душа гордая или денег карман?

— Ясно — денег карман! А зачем ей твоя гордая душа? Насчет денег они очень даже хорошо соображают, только и ты не будь промах: волчьей хваткой ее за холку, на спину и в лес. Вот тогда она тебя зауважает и бояться будет. А так, чем больше ты у нее внимания вымаливаешь, тем больше она нос воротит.

— Как это «за холку и в лес»? — уныло повторил я. — Это волки так овец из стада таскают, а Лялька вам не овца.

— Тем более! — убежденно подхватил Клавдий Федорович. — Она с норовом, а ты должен быть еще норовистее. Иначе, если верх не возьмешь, тут же на шею сядет. С бабой надо, чтоб она чувствовала: не тряпка, а мужик перед ней. Про холку я тебе фигурально пояснил. Это же не значит, хватай ее за загривок и начинай трепать.

— А если я ее люблю и мне ее не трепать, а на руках носить хочется? — неожиданно для себя признался я.

Клавдий Федорович даже сморщился, как будто лимон съел:

— И-и-и-и-и! — протянул он недовольно. — Люблю-ю-ю!.. Этого они только и ждут! Ну и ходи в дураках, пропадай как знаешь. Не ты первый, не ты последний. Будет из тебя Лялька веревки вить да на побегушках держать… В этих делах, мил человек, тоже и тактиком и стратегом надо быть. Как только первое, самое пустяковое сражение проиграл — пиши пропало, — так оно и дальше пойдет! А надо — генеральные выигрывать!

— Попробуй выиграй, — сказал я. — А как? Сами небось не знаете…

— Ну как! Перво-наперво надо ее удивить. Они это страсть любят! Узнает, что ты в ее честь подвиг совершил, считай, по гроб жизни твоя. Еще и подружкам нахвалится, дескать, вот, мол, какой геройский парень Борька, а изо всех вас меня выбрал!.. Ну вот, увидел, что твоя артподготовка сломила линию обороны, атакуй смело и времени не теряй: они проволочек страсть не любят. Потому что им замуж, как из пушки, надо! С этим делом они никогда не ждут! Не за тебя, так за другого тут же выскочит! И выходит, твоя задача, чтоб и глазом не успела моргнуть, а уж у тебя в объятиях!..

«Легко сказать, — подумал я, — с Лялькой пока что никакие объятия не получаются. Такую «артподготовку» тебе устроит, не обрадуешься».

— Ну какой такой подвиг может быть, Клавдий Федорович? — сказал я. — Космонавты вон месяцами с орбиты не слазят, пожарники-парашютисты в горящую тайгу прыгают, а у нас что? Школу строим, да вот еще, говорят, на сенокос пошлют. Вот вам и весь героизм!

— Так это же совсем неважно, какой подвиг! — даже возмутился Клавдий Федорович. — Лишь бы подвиг! Ты хоть на голову встань да ногами подрыгай с риском для жизни в ее честь. Тоже сгодится! По законам эволюции любовь завоевывать надо! Слабым природа продолжение жизни не доверяет! Ведь что получается? Тело наше — мышцы там, костяк — миллионы лет формировалось и в наши дни до совершенства дошло. А эта штука — Клавдий Федорович постучал себя пальцем по лбу, — исторически самое молодое образование. А нагрузки на него космические! Вот оно порой, в трудные минуты жизни, и не срабатывает!

— Вы это о чем, Клавдий Федорович, — спросил я подозрительно, чувствуя в его словах скрытый подвох.

— Да о том, что главное богатство земного шара — человек — воспроизводится все тем же примитивным способом, по-старинке. Так же, как на заре всемирной истории. Питекантропы из-за любимой дубинами дрались. У нас за дубину — не меньше пятнадцати суток, а то и «вышку» дадут. Но ведь любимых все равно надо завоевывать!

— Что-то я вас не пойму, насчет чего это вы? — чувствуя, что занудливый старик потешается надо мной, сказал я настороженно.

— Да все насчет того же серого вещества, — глядя на меня наивными голубыми глазами, пояснил Клавдий Федорович. — Серым-то оно наверняка стало только в последнее время от городской копоти и пыли. А раньше, когда все в деревнях жили, и в головах-то у людей наверняка было посветлее…

«Издевается, старый балабон, а еще пожилой человек», — не очень-то дружелюбно подумал я. Но задираться с Клавдием Федоровичем мне было не с руки. К тому же говорил он со мной настолько серьезно, что его словам хотелось верить.

В главном он был, конечно, прав: ни мое усердие в труде, ни рабское почитание Ляльки пока что никаких результатов не дало. Ну а какое такое «геройство» я могу придумать? Легко сказать: «Стань героем!» А как? Где взять этот героизм?

— Ну ладно, поправляйся, а будет нужда, заходи, — сказал Клавдий Федорович свою обычную фразу, похлопал меня по плечу и пошел к себе в больницу. А я стоял и думал: «С чего это я должен поправляться, когда я вовсе никакой не больной?» Больше всего мне запал в голову совет Клавдия Федоровича: «Неважно, какой подвиг, лишь бы в ее честь…» В фильмах, какие я видел, самые прекрасные женщины дарили свое внимание самым отчаянным героям. Но то в фильмах. А что можно сделать такого выдающегося здесь, в Костанове, причем немедленно, сейчас?..

Я стоял и раздумывал обо всем, что мне только что популярно объяснил Клавдий Федорович, как вдруг увидел именно то, что мне было просто необходимо: двутавровую балку, которую автокраном подняли на угол второго этажа, чтобы через блок подтаскивать наверх в ведрах раствор.

Внизу под балкой стоял чан с гашеной известью, и это меня насторожило, но сама балка неодолимо притягивала к себе. Это было, пожалуй, как раз то, что нужно. Решение родилось мгновенно: как акробат в цирке я в честь Ляльки пройду по этой балке и на конце ее сделаю стойку на кистях. В руках я чувствовал такую уверенность и силу, что эти стойки мог загибать не только на гимнастических брусьях, а хоть на сто десятом этаже нью-йоркского небоскреба.

Еще раз внимательно присмотревшись к балке, высовывавшейся метра на полтора из-за стены второго этажа, я понял, что, если вот сейчас, сию минуту, не сделаю стойку на этой балке, до самой смерти не буду себя уважать. Насвистывая бодрый мотивчик для того, чтобы настроить себя на подвиг, я вбежал по сходням на перекрытие второго этажа и небрежно ступил на балку. Тут же я услышал встревоженный крик, сладко отозвавшийся в моем сердце:

— Ой, девочки, смотрите!

Я спокойно, словно по половице, прошел по узкой плоскости балки до ее конца, развернулся на девяносто градусов, присел и спокойно выжал стойку, зацепившись пальцами за край, регулируя равновесие упором ладоней.

В природе все замерло. Наступила мгновенная гробовая тишина. Все боялись не то что слово сказать, даже кашлянуть, только бы не вспугнуть меня. И я решил «завернуть» со стойки еще и горизонтальный баланс на локте… И надо же! Как раз в эту минуту меня потянуло посмотреть, где там стоит этот проклятый чан с известью, не угодить бы в него… Оказалось, что я торчу ногами в небо — как раз над этим чаном. Стоило мне увидеть известку, как меня неудержимо потянуло именно в нее, будто прыгуна с вышки в Черное море.

Правда, я еще успел сделать вид, что столь необычный полет в чан с известью специально запрограммирован, ноги мои занесло назад, я изогнулся и с криком «Ура!» полетел в бак. Хорошо еще, что в полете успел извернуться, словно кошка, которая, как известно, всегда приземляется на лапы, и угодил в известку не головой, а ногами.

Многоголосый девичий вопль сопровождал мой полет.

— Девочки! — уже выныривая из чана, услышал я отчаянные голоса. — Борька с лесов упал! Борька разбился!..

Кажется, это кричала та самая добрая Люся, которая мечтала для себя о такой же любви, как моя к Ляле.

Известь, возмущенная моим вторжением, с чавканьем выбросила из чана белые ошметки, но сомкнуться над моей умной головой я ей не дал, потому что, хоть и ободрал ладони, но успел вцепиться в жесткие края чана. Некоторое время я так и сидел по горло в извести, соображая, весь я цел или по частям, и, одурев от своего полета, слышал и не слышал, как бежали по сходням девчата, перекликаясь встревоженными голосами.

Первой я увидел свесившуюся над краем чана Ляльку. Она вырисовывалась, словно в тумане, но я не ошибся: это ее милое лицо появилось надо мной, и я даже услышал потерянное: «Боренька, как же это?»

— Ку-ку! — сказал я, высунулся из чана до пояса и влепил Ляльке прямо в губы жгучий поцелуй.

В первую секунду я не понял, что произошло, но в ушах у меня зазвенело так, что запрыгали перед глазами огненные звездочки. Оказывается, Лялька за мою отчаянную храбрость и не менее отчаянную галантность влепила мне отменную затрещину, вложив в нее всю полноту своих чувств.

— Ты что же дерешься?! — мгновенно придя в себя, удивился я, увидел лишь Лялькину голубенькую приталенную кофточку со стороны спины и возмущенно вздернутый кверху хвостик косынки, белой в красный горошек.

Не буду говорить, какой тут вокруг меня поднялся галдеж. Все с хохотом и дурацкими советами, вроде: «Получил по правой, подставляй левую» — принялись протягивать мне руки, чтобы тащить из чана, но я гордо отказался от помощи, перевалился через край чана и выбрался сам.

Щека горела от Лялькиной затрещины, хохот парней и особенно девчонок не очень-то ласкал мой слух.

Выручил меня наш командир Юра, на счастье оказавшийся здесь же. Всей полнотой своей власти он предопределил дальнейший ход событий.

— Снимай с себя все! — крикнул он. — Ребята, быстро шланг! Включайте воду!

— Юрий Матвеевич, ну как же! — попробовал было воспротивиться я.

— Снимай, говорю! Известь ведь! Марш в дверной проем!

Оставляя за собой белые лепешки, я нырнул в будущую дверь будущей школы, сбросил с себя тяжелые от извести штаны и ковбойку.

Тугая струя воды ударила меня в живот с такой силой, что я невольно ойкнул и завертелся на месте, подставляя «душу Шарко» то бока, то спину.

Добрых десять минут Юра прополаскивал меня из брандспойта, пока я не замерз и не завопил на все горло, клятвенно заверяя нашего командира, что никогда больше так не буду.

Наконец-то он отпустил меня, наказав бежать в перевязочную и привести в порядок руки, которыми надо было все-таки работать. Тело горело так, как будто меня нажгли крапивой, но настроение было преотличное, в пору опять на двутавровой балке стойки загибать: я видел перед собой встревоженное лицо Ляли, слышал ее испуганный голос: «Боренька, да как же это?»

Ребята притащили для меня из склада новый комплект рабочей одежды, правда, Юра тут же пообещал высчитать его стоимость из зарплаты, чем несколько омрачил радость.

Я еще прыгал на одной ноге, второй попадая в штанину, как услышал во дворе новый взрыв хохота. Оказывается, пестрая Катя повесила на доске объявлений (и когда только успела) очередной выпуск под названием «Не проходите мимо» в красочных картинках чуть ли не всю историю моих отношений с Лялькой. Кто-то из самодеятельных художников изобразил эту историю в виде кадров кинофильма или последовательно развертывающегося действия «комикса». В первых кадрах я, стоя на коленях, преподношу Ляльке цветы и в цветах собственное сердце. Лялька отвергает мой подарок, и я с воплем в виде облачка пара изо рта: «Прощай, моя любовь!», сложив руки коробочкой, ныряю вниз головой со второго этажа в чан с известью. В общем-то, получилась у них довольно бездарная карикатура.

Вполне понятно, что такая популярность не очень-то меня обрадовала, но показать свое раздражение значило бы дать повод острякам совсем меня изничтожить. Поэтому я спокойно отошел от стенда и тут во второй раз сегодня услышал знакомый мне нежный голосок:

— А я, Ляля, не позволила бы на твоем месте так высмеивать Борю, раз у него настоящее чувство.

Это снова говорила малышка Люся — мой добрый гений, моя защитница.

Лялька не видела меня, поэтому ответила, хоть и резко, зато искренне:

— Знаешь, Люся, мы уж как-нибудь сами разберемся в наших чувствах.

«Ого!» — Я сразу же воспрял духом: это было еще не признание, но уже кое-что. Для меня сейчас важно было одно: то, что я вытворял, Ляльке было небезразлично. Но она тут же рассеяла мои иллюзии.

— Такого дурака, — сказала она, — я в жизни не видела! Еще придется отвечать перед его матерью, если он себе что-нибудь известью сжег.

Все, все сразу полетело с облаков на землю. Лялька и сейчас относилась ко мне, как к младшему братишке. Интересно, кто это будет отвечать перед моей мамой? Я уже сколько лет сам за себя отвечаю!.. И все-таки я подумал: «Пойти, что ли, к Клавдию Федоровичу провериться: может быть, и правда, где-нибудь кожу известью сжег?» Но мне не только на прием идти, встречаться не хотелось со старым фельдшером. Разговаривал он со мной, как с мальчишкой, еще и глупостям научил, а я, как последний дурак, клюнул. Ладно если все такие: из-за девчонок дураками становятся. А если — я один? Тогда совсем скверно. Блажь, которая погнала меня на трижды клятую балку, сейчас прошла, и я теперь проклинал и свою доверчивость, и коварство Клавдия Федоровича, выставившего мою дурость всем напоказ… И все-таки я помнил встревоженное Лялькино лицо, склонившееся надо мной, оброненную ею фразу: «Боренька, да как же это?» И хоть я на сантиметр не приблизился к Ляльке после своих «удивительных подвигов», я все же надеялся на лучшие времена, поскольку, как толковал об этом какой-то мудрец, «кто любит, тот надеется», а я Лялю любил.

Как ей сказать об этом, заставить думать обо мне, а не об этом павиане, прохиндее и жулике Теме, все больше запутывающемся в своих делах? После моего «геройского» полета в чан с известью Лялька, наверное, еще меньше стала меня уважать. А мне ну просто необходимо было ее уважение. Что-то надо было сделать, чтобы она мне поверила, чтобы ее доброта и ласка вернулись ко мне.

Глядя на белую стену, выложенную из силикатного кирпича, я мучительно думал, что бы это такое могло быть, и, кажется, придумал.

Последняя попытка

Для того чтобы у меня получилось задуманное, надо было основательно повозиться с чертежом. А сказать точнее — с разметкой, потому что каждой букве надо было найти свое точное место. Как известно, слова пишутся слева направо: напишешь «ма», потом еще «ма» и получается «мама». А тут надо было все сразу уложить на века с помощью известково-цементного раствора, начиная от нижнего ряда кирпичей и кончая верхним.

Я точно вымерил ширину торцовой стены школы, где не было окон, забрался в укромный уголок, взял лист бумаги, начертил эту стенку в масштабе один к десяти и на уровне третьего этажа (его еще только начинали выкладывать) вырисовал каждый кирпичик будущей надписи. Потратил я на это дело добрых два часа, зато был уверен, что, когда придет время выполнять задуманное, — все сделаю точно, не ошибусь. А когда зачертил красным карандашом клетки, где должен быть красный кирпич, даже удивился, как здорово получились рвавшиеся из самого сердца слова. Но получится ли у меня все так же хорошо в натуре?

Не раз я удивлялся, до чего точно каменщики кладут кирпичи и по горизонтали и по вертикали. Стенка у них, если ее положить горизонтально на землю, такая, хоть биллиардные шары по ней гоняй. Углы, как по струнке, и уж будьте уверены, точно девяносто градусов… Правда, наш командир отряда Юра как-то проводил занятия с каменщиками и сказал, что самые точные прямые углы, как это определили приборами геодезисты, например, в Москве у Лефортовских казарм, а строили их еще в те времена, когда никаких теодолитов и в помине не было. Мне такая точность, конечно, и не снилась, да я и не думал, какая там у меня получится стена. Важно было другое — что получится на стене, да и саму стену хотелось так выложить, чтобы бригада Ляли ее больше не перекладывала, и она осталась бы стоять на века.

Но как мало мне отпускалось на мою задумку времени! Ночи-то в июне с воробьиный нос, особенно в средней полосе. Уж действительно заря с зарею сходится. И еще неприятность. Больше всего беспокоил меня ночной сторож дядя Миша, которого для порядка председатель колхоза и наш прораб Юра определили охранять «объект», чтобы кирпич и цемент и другие там стройматериалы не пропадали. Этот дядя Миша работал в столярной мастерской вместе со мной столяром-наставником и мог мне весь мой замысел запросто сорвать.

Как назло, он еще с вечера, едва пришел на стройку, всем своим видом словно говорил, что никуда не спешит. Для начала принялся грести граблями щепки и мусор, собирать обрезки досок, а потом из всего этого мусора развел костер. А когда костер был уже разведен и отсветы его, словно сполохи северного сияния, зашевелились на полотняной стенке палатки над моей головой, дядя Миша пригласил к своему огоньку такого же, как он сам, дружка «образца двадцатого года». Они там что-то говорили вполголоса про войну, танки и «катюши», чокались стаканами, с хрустом закусывали доморощенной редиской, раздирали вяленую воблу.

Я лежал на раскладушке у стенки палатки и дышал так, как будто спал глубоким сном, и не шевелился, чтобы скрипом не разбудить ребят, которые справа и слева от меня вовсю посвистывали носами. Да и сам я стал подремывать, как вдруг почувствовал, что у догорающего костра никого нет и, кажется, можно приступать к выполнению задуманного плана.

Захватив в охапку одежду и рабочие ботинки, а заодно припасенный с вечера комбинезон работавшего бетонщиком Коли Лукашова, я выбрался из палатки, переминаясь на обжигающей ноги росе. Быстро оделся, вытащил из тайника припрятанный с вечера мастерок и, маскируясь за грудами бетонных стройдеталей, отправился к строящемуся зданию школы.

Я даже не думал, что после теплой постели таким холодным окажется известково-цементный раствор. Его я тоже припас еще с вечера, делая вид, что помогаю девчатам. Белый кирпич был уже на лесах, красного для моей задумки требовалось не так много. Его я живехонько натаскал по сходням на уже освоенной «козе». Наконец, сам взобрался на леса и на всякий случай прислушался.

Во всей природе разлилась росистая, чуткая и звонкая, благодатная тишина. Сосны на фоне охватившей северо-восточную часть неба зари раскинули свои темные лапы. Солнце где-то за горизонтом совершало свою ночную прогулку, как будто искало поудобнее место, чтобы снова нам показаться, но пока что его не находило. Спали птицы, и только «тыркал» неугомонный коростель. «Поджали хвосты» притаившиеся под листьями злые комары. А комары в Костанове, надо сказать, такие, что, когда поймаешь его и зажмешь в кулак, ноги висят по одну сторону кулака, а нос торчит — по другую.

Дядю Мишу то ли сморила усталость, и он куда-то исчез, чтобы перевести дежурство из вертикального положения в горизонтальное, то ли, несмотря на поздний час, решил он нанести ответный визит своему фронтовому другу. Так или иначе, оба они наконец-то убрались со стройки.

Меня била дрожь, возможно, от ночной прохлады, а может быть, и от нервного напряжения. Я стоял на лесах и прислушивался, не следит ли кто за мной и не поднимется ли сейчас вселенский хай с воем сирен, сигналами громкого боя — трезвоном колоколов пожарных машин? Но нет, все вокруг было спокойно.

С сильно бьющимся сердцем я развернул свой чертеж, зачерпнул из лотка раствор, разровнял его на стене мастерком и положил первый кирпич, сначала белый, силикатный, согласно плану, тут же отметив его крестиком на чертеже, за первым — второй, третий… Наконец дошла очередь и до красного, потом — снова белый, снова красный… Оказывается и вправду, стоит закончить подготовительные работы и начать основные, сразу приходит другое настроение: успокаиваешься и сосредоточиваешься, потому что делаешь настоящее дело.

Надо было спешить: времени у меня до рассвета оставалось очень мало. Но работал я уверенно, отмечая уложенные кирпичи крестиками на своей схеме, и так — ряд за рядом, буква за буквой, пока не стала прорисовываться вся фраза.

Мне теперь было тепло, а вскоре стало жарко. Я не обращал внимания на орущих во все горло проснувшихся птиц, доносившееся из всех дворов Костанова пение петухов, другие звуки пробуждавшегося села. Надо было торопиться, чтобы закончить дело, пока спит наш стройотряд, пока не погнали коров в стадо костановские хозяйки. Я уже заканчивал так смело задуманное дело, когда, подняв голову, увидел, что ночной сторож дядя Миша вернулся на стройку и теперь стоит напротив моей стены, стараясь понять, что же это такое здесь происходит?

Я замер. Ну вот сейчас начнется то, чего я больше всего опасался: шум на все село и публичный позор. Но дядя Миша, уразумев наконец, что происходит, весь затрясся и задергал головой, что означало у него бурное веселье, а потом, запахнув на себе поплотнее телогрейку и устроившись на бревне в уютном уголке, достал кисет. Наверняка решил дождаться, когда проснутся стройотрядовцы, чтобы поглядеть, как оно все дальше будет. Я ему помахал рукой и приложил палец к губам, «дескать, не выдавай», он успокоительно потолкал перед собой воздух заскорузлой ладонью: «Ладно, не выдам», — все-таки свой человек, как-никак в мастерской вместе работаем…

Дело было сделано. Торцовая стена школы на третьем этаже поднялась на целый метр, по белому полю ровным рядом вырисовывались красные буквы. Все было сделано точно так, как это выкладывают строители: например, год завершения стройки или что-нибудь еще.

Ссыпавшись с лесов, я наскоро ополоснул в чане с водой руки, вытер их о какую-то тряпку и нырнул в палатку. Наспех разделся, залез под одеяло, прислушиваясь и присматриваясь: не видел ли кто меня, кроме дяди Миши?

Но и здесь все было спокойно. Парни как будто чувствовали, что вот-вот объявят «подъем», и потому особенно усердно добирали последние минуты сна. Успокоившись, я ощутил вдруг такую усталость, что мгновенно уснул, будто провалился в темную глубокую яму.

— Борька, вставай! Слышишь! Иди погляди, какое чудо у нас! — Сквозь сон я чувствовал, что кто-то меня тормошит. Со стороны стройки доносился хохот. Меня снова кто-то принялся толкать в спину: — Вставай, Борис, поднимайся, пропустишь цирк!.. Но я так умаялся за мочь, что и дружки не могли меня разбудить. Сон валил меня на подушку, и я никак не мог поднять голову.

— Дайте-ка я погляжу его руки, — услышал я сквозь сон голос командира отряда Юры.

«Какие руки? Зачем ему смотреть мои руки?» — где-то очень далеко, как сонная муха в тенетах, пробрунжала ленивая мысль и тут же угасла. И тут как будто кто подтолкнул меня: я наконец понял, почему это именно к нам в палатку пришел командир отряда и по какой причине его интересуют мои руки.

С трудом я разлепил глаза и первое, что увидел, плохо отмытую собственную пятерню со следами красного кирпича и остатками известково-цементного раствора вокруг ногтей. За пятерней маячило в тумане лицо нашего командира.

— Все ясно, — твердым голосом сказал Юра. — Автора можно больше не искать.

— Что имеешь в виду?

Спокойный белобрысый Коля Лукашов и черный, быстрый, как обезьяна, Петька Кунжин всем своим видом выражали бурное возмущение, незаслуженно, мол, обидели ни в чем не повинного человека.

— Ах, так? — сказал Юра. — Тогда послушаем, что он сам об этом скажет! Тащите-ка его из палатки.

Плеснув в лицо пригоршню воды, чтобы проснуться, я вышел вслед за своими дружками и Юрой и остолбенел: перед торцовой стенкой школы, где на уровне третьего этажа я трудился сегодня ночью, собрался чуть ли не весь наш стройотряд. Парни и девчата обменивались насмешливыми репликами и хохотали. В девичьих голосах слышались даже завистливые нотки, что я довольно смутно, но все-таки уловил. Парни откровенно ржали.

На белой стене из силикатного кирпича были выведены на века красным кирпичом рвавшиеся из моего сердца слова: «Ляля, я тебя люблю!» И в конце поставлен восклицательный знак. Я даже не подозревал, что все получится так здорово!

Кое-кто из стоявших рядом со мной уже стал оборачиваться в мою сторону, вот-вот заметят меня девчонки из Лялькиной бригады, и тогда пиши пропало. Уже теперь-то никакого житья мне не будет. Но я не жалел о том, что сделал, хотя ничего доброго мне не обещало и лицо Юры.

— Ну так вот, — сказал он. — Рассчитал ты точно и в общем-то высказался, хотя можно было бы высказываться и не столь фундаментально. Но стену выложил неровно, с архитектурными излишествами. А посему, если вы трое за полчаса не ликвидируете это безобразие, то построю отряд и наложу взыскание, а разбирать твое художество будет комсомольское бюро!

— А я-то при чем? Почему ты мне об этом говоришь? — начал было я отпираться.

— Ах, так? — совсем обозлившись, оборвал меня Юра. — Тогда, может быть, свидетелей пригласить? Даю вам двадцать минут, и чтоб немедленно все это убрали! Только попробуйте не выполнить!

— Ни за что не полезу на леса! — уперся я, отлично представляя, какие насмешки придется вынести, стоит только мне оказаться в Лялькиной бригаде на этом третьем, трижды клятом этаже.

— Ладно, Боря! Считай, дешево отделался. Юра прав, — рассудительно сказал Коля Лукашов и, не откладывая дела в долгий ящик, предложил: — Пошли, Петро!.. А ты, Юра, если можешь, дай этому мастеру художественной кладки какую-нибудь другую работу: стену мы и вдвоем разберем.

— Пусть идет в свою столярку. Материал привезли, ток подключили, будешь делать оконные рамы, — явно щадя мое самолюбие, скомандовал Юра. «Все-таки отличный он парень! Хоть сегодня исчезну с глаз долой, а пройдет несколько дней, как-нибудь эта история забудется и перестанут надо мной смеяться».

Я прошел в столярку и стал наблюдать из окна, как созданное мною признание в любви исчезало, разрушаемое руками моих самых лучших друзей, Петра и Николая. Видела или не видела мое сочинение в камне Ляля? Как она отнеслась к моему крику души?.. Неожиданно я почувствовал: к окну мастерской подошла она…

Лялька просто слов не находила от возмущения:

— Мальчишка! Зеленый, желторотый мальчишка! Осрамил и меня и себя! Теперь хоть на глаза никому не показывайся! Ну как с тобой серьезно говорить?

— Но ведь это правда…

— Что правда?

— То, что я написал…

От этого моего заявления она настолько разозлилась, что не нашла никаких слов. Я тоже замолчал, хотя мог бы сказать: «Слушать ты меня не хочешь, потому и написал…»

Злющая Лялька так же быстро отошла от окна, и я снова остался один. Я нисколько не жалел о содеянном: по крайней мере, теперь Лялька точно знает, что я переживаю, а на словах я бы ей так толком ничего и не объяснил.

С чувством сожаления стоял я у окна и наблюдал, как лучшие мои дружки Коля и Петр разбирают столь прочно уложенное на известково-цементном растворе выражение моих чувств.

Парни мои, работая на лесах, напомнили мне две другие фигуры, возникшие на моем пути всего несколько дней тому назад тоже на уровне третьего этажа, только не будущей школы, а строящегося универмага. «Слышь, парень, по этому следу больше не ходи», «Боря, не темни, ты же умный человек».

Видение мелькнуло и пропало. С этим тоже что-то надо было решать. Куликову я ничего не сказал о парнях, а, наверное, надо бы… Предпринимает ли что-нибудь сам начальник костановской милиции?

Целый день я строгал на электрорубанке бруски для оконных переплетов и впервые был доволен, что эта адская машина так воет во время работы: при всем желании не очень-то при ней поговоришь, да и разговаривать мне ни с кем не хотелось. Спасибо, дядя Миша расспросами не донимал. Так мы с ним и проиграли в молчанку до конца рабочего дня. Зато норму вдвое перевыполнили. Хоть это — слабое утешение, но все-таки…

Спать я отправился не к себе в палатку, а к Аполлинарии Васильевне на сеновал, втайне надеясь, что увижу у Фрола Лялю и поговорю с ней. Но Ляля, как я ни думал о ней и как я ее ни ждал, к Аполлинарии Васильевне не пришла. С горя я забрался на сеновал, устроил себе из тюля, который купила в магазине тетя Маша, «белый дом» от комаров и там вскоре уснул.

Разбудил меня стук в наружную дверь. Я высунул голову из своего логова и удивился: в щели сеновала вовсю лупило солнце, доносилось пение птиц, на росистом лужке, расчерченном длинными тенями от деревьев, блеяли овцы. Это значило, что пастух уже выгнал колхозное стадо. Глянул на часы — без пяти шесть. Для деревенских жителей — ясный день, для дачников — раннее утро.

На сеновале да еще на свежем воздухе так крепко спится, что я и не заметил, когда ночь прошла.

В наружную дверь дома снова громко постучали, раздался требовательный голос: «Хозяева, принимайте гостей!»

В летней комнате, где спали Фрол и тетя Маша, послышалась легкая перебранка: «Вечно ты назовешь полон дом своих дружков — ни времени, ни срока не знают, прутся спозаранку!» — это упрекала дядю Фрола за широту души тетя Маша.

— Вроде бы и не звал никого, — оправдывался дядя Фрол.

— Эй, хозяева! Довольно спать! Открывайте! — снова раздался удивительно знакомый бодрый голос.

— А чтоб тебя разорвало! Пойду гляну, кого там нелегкая принесла! — сказала тетя Маша и отправилась открывать дверь. Слышно было, как скрипели ступеньки под ее грузными шагами.

Меня разобрало любопытство: кто пришел в такую рань, еще и шумит, как у себя дома?

Я выбрался из сена, подошел к слуховому окну, открыл его, высунул голову наружу.

Внизу перед входной дверью стоял Тема в рыбацком плаще с поднятым капюшоном, в резиновых сапогах выше колен, держа в одной руке связку удочек, а в другой… А в другой у него висел на кукане огромный, по меньшей мере двухкилограммовый лещ.

Дверь открылась, вышла дородная и величественная тетя Маша в пестром халатике и домашних шлепанцах. Она окинула Тему подозрительным взглядом и, не сказав ему «здравствуй», спросила:

— А где же гости?

— А я тебе что, не гость? — обиженно спросил Тема.

— Да гость, гость, чтоб ты облупился! — согласилась с ним тетя Маша. — Носит тебя нелегкая! Сам не спишь и другим не даешь!.. Фрол Иванович! — крикнула она. — Иди! Тема к тебе в гости пришел!

— Видишь, какая ты, — не без тайного ехидства сказал Тема. — Я тебе с утра пораньше подарочек принес, а ты меня в дом не пускаешь.

В это время и дядя Фрол спустился с лестницы, выглянул из-за тети Маши и обомлел:

— Т… ты… Где?.. — только и вымолвил он и больше ничего уже не мог сказать. Я и на таком расстоянии увидел, что его вот-вот хватит удар.

— В реке… — с самым наивным видом ответил Тема.

Дядя Фрол не дал ему договорить.

— Будь ты хоть раз человеком, скажи прямо, где?

Тема молча поворачивал перед Фролом огромного со сковороду леща то одним, то другим боком и не торопился рассказывать, как и где он его поймал.

— Врешь ведь, не сам поймал! Ну сознайся, что не сам! — начал вдруг, чуть не плача, уговаривать Тему дядя Фрол.

— Вот тебе раз! Да ты что? Сам поймал! Всего час назад! Прямо с реки и к вам!

— Тогда почему не говоришь где! У зеленой куги на перекате?

— Ну да, на перекате…

— Вот и врешь! В жизни никто на перекате лещей не ловил, они глубину и спокойную воду любят. В зимовальной яме ты его поймал.

— А я что говорю? В зимовальной яме и поймал. Река большая, где хочешь, там и лови.

— А ну, покажи еще, — не выдержал дядя Фрол. — Эк чешуя-то у него! С трехкопеечную монету… Золотом отдает… Я таких лещей на крутое манное тесто ловил с подсолнечным маслом.

— Ну таких-то ты никогда не ловил! — спокойненько заметил Тема.

— Кто, я?

— Ну да, ты.

— Ладно, все равно не поверишь. Рассказывай, как он у тебя взял.

— Ну как? — охотно начал Тема. — Сначала закинул я на выползка, а он — ничего. Утро такое хорошее, ясное…

— Вот и врешь. С утра туман был.

— Так то с утра, а взял-то он на восходе. А ты не перебивай! Значит, сижу. Спать хочется, сам уже вроде как носом клюю и поплавок едва вижу. А поплавок у меня перовой, торчит и не колыхнется… Вдруг! — Тема сделал паузу. — Меня будто кто под руку подтолкнул. А поплавок-то так тихонечко повернулся, приподнялся и лег на бочок: «Все, думаю, хозяин берет!»

— Точно, лещевая поклевка! — подтвердил дядя Фрол.

— Ну вот, — продолжал Тема, — выждал я маленько и вижу, поплавок опять на дыбы встает, в небо указывает. Неужели, думаю, отошел? Уж изнервничался весь! Ан нет, не отошел, голубчик! Не отошел! Задробил, задробил и повел, и повел.

— Ну! — Не выдержал дядя Фрол.

— Я его р…раз! А сдвинуть с места не могу! Он, стервец, хвост лопатой загнул и уперся, ровно на якорь встал! Ну не пошевелишь! А потом как даст в глубину! Катушка — вз…з…з! Ручками по пальцам — брынь…нь! Леска, как струна, и с катушки ходом летит, удержать не могу.

— На тормоз надо!

— Так на тормозе! Трещит, как пулемет! Леска воду режет и к подсачку не дотянусь!.. Маша, Машенька! Куда же ты пошла? Я ведь этого леща вам в подарок принес, а у меня еще почти такой же есть!

— Как еще почти такой? — не веря своим ушам, переспросил дядя Фрол.

— Часа через полтора на том же месте взял.

— Все! Лещевую тропу нашел! — потерянно проронил дядя Фрол. — Я ж ее по всей реке сколько лет ищу… — продолжал он. — Погоди, у меня безмен есть, надо взвесить. Чтоб ты не говорил потом, будто твои лещи больше были.

Я быстренько спустился с сеновала и еще застал конец сцены взвешивания лещей. Обмен мнениями по этому поводу состоял из одних восклицаний: «А-аа-а! О-о-о-о-! И-и-и-и! Ух ты!..» В этой истории необычным было даже то, что Тема подарил Фролу большего леща, а меньшего оставил себе. Уж это было на него никак не похоже.

Позавтракав у тети Маши, я отправился на работу, раздумывая, что же произошло за последнее время?

Теперь-то мне стало совершенно ясно, почему так старается хитроумный Тема: ему надо во что бы то ни стало выжить Фрола из собственного его дома. Но ведь это не докажешь? К Фролу заглядывает он редко: тетя Маша его не любит. Но вот оценщика иконы присылал наверняка Тема, и я постарался припомнить, как об этом рассказывал дядя Фрол.

Явился какой-то жуковато-жуликоватый субъект и словно бы случайно обратил внимание на иконостас. Хорошо еще, что дядя Фрол был дома. «Без хозяйки, говорит, не разрешаю икону вблизи смотреть». А гость все-таки взобрался на табуретку, еще и фонариком себе посветил. По этому фонарику Фрол и догадался, что гость непростой и в дом приходил не случайно. А теперь еще Тема рыбалкой душу растравил, и, кажется, в самую точку попал.

Зайдя на другой день, я увидел, как Фрол парил зерно, смачивал его анисовыми каплями, подсолнечным маслом. Сварил манную кашу с толченым и просяным жмыхом, что прислали ему по почте из Краснодарского края. Перекопал весь огород в поисках червей.

Сутки готовился, а на вторые сутки к ночи сгинул из дома.

Видели его на реке и в районе зеленой куги, и на перекате, где я назначал встречу капитану Куликову, ловил он и в районе зимовальной ямы. Но давно уже известно, «июнь — на рыбалку плюнь»: рыба гуляла по всей реке, где ей только вздумается, и ловиться, хоть ты ее убей, не хотела.

Тогда Фрол стал заготавливать «бомбы» — глиняные шары, куда замешивал и пареные пшеничные зерна, и дождевых червей, и круто сваренную овсяную кашу, а потом в сумерках уходил из дому и тайно опускал эти «бомбы» в реку без шума и всплеска в самых, по его мнению, уловистых местах и начинал ловить. Течение размывает глину, прикормка плывет вниз по реке, а по этой дорожке к «бомбе» собираются лещи полакомиться зернышком или червячком — кейфуют… Тут им Фрол потихоньку сверху червячка и опустит… Все равно, окаянные, будто и не замечают ничего — не берут! Дядя Фрол опять сидит…

Разгадка успеха Темы пришла совсем с неожиданной стороны. Поранил я палец в своей мастерской и побежал в медпункт на перевязку, где, как всегда, дежурил Клавдий Федорович. Он мне залил ранку йодом, перевязал палец и словно бы между прочим спросил:

— Что это я Фрола Ивановича третий день не вижу?

— Тема ему двухкилограммового леща принес, он теперь дни и ночи на речке пропадает.

— Дался ему этот лещ, жил бы спокойно, — только и сказал Клавдий Федорович. — Мне этих лещей тоже предлагали.

— Как предлагали?

— Обыкновенно, в ту же ночь, что и Тема… Сижу в медпункте, дежурю, истории болезней заполняю, времени час ночи. Слышу, кто-то под окном царапается. Открыл створки, гляжу, два мужика обросшие, опухшие, один другого краше. «У тебя, говорят, в санчасти спирт должен быть. Давай четушку спирта на двух лещей махнем». — «Что вы, милые, говорю, был бы спирт, разве я тут сидел трезвый? Давно бы где-нибудь в канаве «гулял». Поверили. Говорят, дай хоть самогонки — душа горит. А сами двух огромных лещей показывают. Самогонки у меня, сам знаешь, не водится. «А! говорят, какой ты доктор, если у тебя выпить нечего!» Обиделись и в другой дом пошли. Как раз на Тему и набрели.

— Как же они таких огромных лещей поймали, — спросил я, теперь уже болея за честь дяди Фрола.

— Обыкновенно, аханом. Браконьерская сетка такая. Двумя лодками ее тянут поперек реки, так всю речку и процеживают. Вот и попадаются даже трехкилограммовые.

Надо было все это срочно сообщить Фролу, чтобы успокоился, но сейчас он, даже узнав правду, все равно будет искать лещевую тропу, потому что, как говорила в таких случаях тетя Маша, Фрол на трехкилограммового леща уже «намылился», а это — все: можно его убить, разрезать на мелкие кусочки, истолочь в ступе, он опять соберется воедино, пойдет на речку и будет ловить леща. Раздумывая так, я даже не предполагал, насколько дорого дяде Фролу в самом недалеком будущем обойдется его упорство.

Шило в мешке…

Но отсидеться в столярной мастерской в эти тревожные дни мне не удалось.

Является как-то малышка Люся, вся сияет от радости и, как будто не было никакой надписи красным кирпичом по белому полю, заявляет мне:

— Боря, пляши!

— Письмо от мамы?

— Горячее, горячее…

— Телеграмма? Поздравление с Днем строителя?

— Совсем холодно… Перевод от мамы! На восемьдесят рублей!

Вот это да! В жизни мне мама такие деньги не присылала. Ну там двадцать, тридцать рублей бывало частенько, но чтобы восемьдесят? Откуда?..

— Покажи!

— Сначала танцуй. И учти, за добрую весть с тебя ириски.

Вот уж бабья порода! Из всего они обязательно выжмут маленькую пользу. Нет, чтобы порадовать человека бесплатно!

— Ладно, будут тебе ириски.

— Я хочу сейчас. Давай тебя на почту провожу.

— Это не обязательно.

— Но желательно.

Честное слово, до этого разговора я гораздо лучше думал о Люсе. А оказывается, она такая, как все. Правда, кое-какие соображения меня удерживали от резких слов.

— Ладно, пошли…

А соображения были немаловажные. Неожиданно для себя я сделал величайшее открытие века! Оказывается, кроме «теории относительности» для женщин, когда старшая по возрасту обязательно придирается к младшей, я еще открыл для них же теорию «хватательного рефлекса». Каким образом? Совершенно неожиданно, с помощью Люси.

Гордая и неприступная Лялька, которая после нашей ссоры и смотреть на меня ие хотела, вдруг дрогнула и выдала себя с головой. «Ура!» И еще раз: «Ура!» Оказывается, ей вовсе небезразлично, с кем я бываю и о чем говорю.

Тут я должен пояснить, что такое «хватательный рефлекс», например, у рыб. Когда ловишь спиннингом щуку, а у тебя блесна с грузком, то грузок с тройничком идет впереди, а блесна за ним. Так вот, щуки не блесну хватают, а грузок, «отнимают» его у блесны. Примерно то же самое происходит и у девчат.

Как-то я безо всякого умысла подошел к Люсе, наверное, только потому, что она говорила про меня хорошие слова. Понравилось, что ведет себя скромно. «Без взора наглого для всех, без притязаний на успех», как писал Александр Сергеевич Пушкин… Я ей помог инструмент поднести, а потом и раствор в ведерке. Люся так и засияла вся. Улыбка у нее расчудесная… Поговорили, вместе домой пошли, проводил ее до общежития. А сегодня как-то так получилось, что и на работу вдвоем отправились. Шагали весело, радостно, что-то такое пустое болтали, смеялись. Пожалуй, впервые за все последнее время на душе у меня хоть немного полегчало, а то прямо хоть волком вой.

Проводила меня Люся в столярку, сама пошла к бетономешалке готовить раствор. Я помахал ей рукой для настроения. Тут-то и налетела на меня Лялька. Злющая как гюрза! Глаза искрами сыплют, почище электросварки, губы — в полосочку. Сама раскалена, приложи спичку — вспыхнет.

— Ну, Борька! Всего от тебя ожидала, но чтоб у тебя оказался такой дурной вкус!.. Никогда тебе это не прощу!

Сначала я сник, но тут же разобрался, что к чему, и чуть было не подпрыгнул от радости. «Ага! — думаю, — проняло! Задело за живое! Оказывается, дела мои не так уж плохи! Вот я тебе, голубушке, все свои обиды припомню!» Вслух очень спокойненько ей объясняю:

— Видишь ли, Ляля, внешняя красота у человека всегда за счет его внутренней красоты. Красивые люди, как правило, глупы, потому что только на свою внешность и надеются, а красота у человека далеко не главное…

— А что же, по-твоему, главное? — спрашивает Лялька, а сама, сцепив зубы, слова как сквозь сито цедит.

— Так я ж и говорю: душа, — повторяю ей вразумительно. — Посмотришь, на вид вроде неприметная девчонка, а душа у нее самая прекрасная. И в людях разбирается лучше других…

Я видел, что Ляльке ужасно хочется отпаять такое, чтоб от меня только дым пошел. Но на этот раз, может быть впервые в жизни, ничего сверхатомного она не придумала, только бросила с угрозой:

— Ладно, живи как знаешь. Смотри, не ошибись…

Я испугался: а вдруг перегнул палку и теперь Лялька насовсем уходит? Догнал ее и ляпнул сдуру:

— Если ты что насчет Люси подумала, так это из-за тебя.

У-у! Что тут поднялось! Лучше бы рта не раскрывал. Все так хорошо уже налаживалось, по крайней мере сдвинулось с места, а тут… В общем, если я до этого еще как-то цеплялся за отвесные склоны и едва выглядывал из-за сыпучих карнизов, чтобы увидеть свое ненаглядное солнышко Лялю, то после признания насчет Люси рухнул безвозвратно на самое дно бездонной пропасти и там погиб в страшной пучине.

От слов моих Лялька дернулась, как будто ее вдоль спины протянули кнутом.

— Н…ну, знаешь! — только и сказала она и рассмеялась точь-в-точь, как смеялся Мефистофель в опере «Фауст»: «Ха! Ха! Ха! Ха! Ха!» И словно пригвоздила меня к позорному столбу: — Не тебе надо мной опыты проводить!

Сказала и словно сквозь землю провалилась, а на том месте, где только что была, казалось, взвихрился синеватый дымок и запахло серой.

Как же я ругал себя и дураком, и болтуном, и простофилей. Когда ей насчет красивой души ввернул, вот тут бы и остановиться, нет же, черт меня дернул сказать: все, мол, из-за тебя.

Но сейчас мне было даже не до Ляльки: томительная тревога все больше охватывала меня: Люся передала мне извещение, в котором и обратный адрес, и фамилия, и имя — все совпадало, как будто перевод от мамы, а почерк — не ее… В чем дело? Случилось что? Тогда кто посылал деньги?

Люся почувствовала мою тревогу и тут же в меня вцепилась:

— Боренька, что с тобой? Тебе нездоровится?

— Здоровится, — сказал я, лишь бы не обижать ее.

Неожиданно выручил меня Клавдий Федорович, который как будто нарочно меня поджидал. А Люся, сама того не подозревая, помогла ему.

Медпункт помещался в старом доме, где и почта, и отделение милиции. Его не переводили в больницу, потому что здесь от нашей стройки было совсем близко. Клавдий Федорович стоял у входа в свой кабинет и, когда Люся сообщила ему, что мне нехорошо, тут же скомандовал:

— А ну, давай заходи, посмотрим, что у тебя.

— А я тут подожду, — попросила Люся.

— Подожди, дочка, подожди… Сейчас выясним, что у него.

Но едва я вошел в медпункт, сразу понял, что не зря стоял у входа старый фельдшер. В медпункте оказался незнакомый человек, плотный, круглоголовый, на вид моложавый, хоть у него и поблескивала в волосах седина. За ширмой, где Клавдий Федорович обычно прощупывал больным животы, сидел капитан милиции Дмитрий Николаевич Куликов. Сейчас он был без фуражки и без берета: странно было видеть его белый лоб, который резко отличался от загорелого лица. Все трое как-то подозрительно уставились на меня.

— Да ты и вправду что-то не в себе? — сказал Клавдий Федорович.

— Вот, — я протянул извещение, — перевод вроде от матери, а почерк не ее.

Круглоголовый человек в штатском торопливо встал навстречу:

— Не беспокойся, — сказал он. — Мать здорова. А перевод послал я… На покупку часов… Извини, что заставил поволноваться, но так надо.

Я молча уставился на него, ожидая объяснений.

— Сотрудник ОБХСС Атаманов Сергей Иванович, — представился мне круглоголовый и показал удостоверение.

Я хотел было сказать, что пока не собираюсь покупать часы, но о моем разговоре с Катей, видимо, знали не только ребята, но и Аполлинария Васильевна, и Клавдий Федорович. Попал в переплет… Что говорить, этот Сергей Иванович — человек предусмотрительный: если бы вызвали меня к Куликову в милицию и там сказали: покупай, мол, часы, — сразу бы у ребят подозрение, откуда, мол, разбогател? Не было ни гроша, да вдруг — алтын… Ладно, хоть мать здорова! Прямо-таки от сердца отлегло, хотя то, что без меня меня женили, в смысле участия в операции, — не очень-то грело…

— Ну, так что молчишь?

— Там Люся, девчонка со стройки, — сказал я. — Надо, чтобы она ушла…

— Да, да, верно, — тут же согласился Клавдий Федорович. — Сейчас я ее спроважу… Ложись-ка на кушетку.

Я послушно лег на кушетку, Клавдий Федорович задрал мне рубашку и сдвинул с пупка штаны, обнажив мой тощий загорелый живот, который у меня в жизни никогда не болел. Атаманов и капитан Куликов встали к стене так, чтобы со стороны входа их не было видно. Клавдий Федорович приоткрыл дверь.

Люся тут же ринулась в медпункт, но, увидев меня с голым пузом, остановилась у порога, с испугом глянула на фельдшера.

— Ничего страшного, — сказал Клавдий Федорович. — Видно, что-то не то съел. Час — полтора у меня полежит и придет.

— Я подожду, Клавдий Федорович, — тут же сказала Люся. — Может, его надо будет проводить.

— Ну вот, — недовольно сказал старый фельдшер. — Я ему буду клизму ставить, а ты — «подожду». Промою его, какой-нибудь гадостью напою и отпущу. Иди, работай…

Люся скорчила недовольную гримасу, потом улыбнулась, с игривым видом сделала мне пальцами какую-то «козу», крикнула: «Не забудь про ириски!» И исчезла.

— Просто не знаю, что в голове у этих девчонок! Даже в краску вогнала.

— А ты, парень, хват! — прикрывая дверь и накидывая крючок, сказал Клавдий Федорович. — То у него Лариса, то Люся… Развел целый гарем. На всех никаких часов не напасешься…

У меня еще старая обида не прошла, а тут выслушивай новые остроты. Тем не менее задираться я не стал, ответил спокойно:

— Ну что вы говорите, Клавдий Федорович! Сами слыхали: узнали про перевод, теперь из меня ириски вытряхивают.

— Знаю я эти ириски, — начал было Клавдий Федорович, но Сергей Иванович прервал его:

— Ближе к делу. Расскажи мне, кто и когда предлагал тебе часы.

Догадаться, откуда узнала милиция о часах, было нетрудно. Мой разговор с Катей у входа в больницу слыхала Аполлинария Васильевна, а может, и сам Клавдий Федорович. Тот сказал капитану Куликову, капитан Куликов вызвал сотрудника ОБХСС, — вот и разматывают ниточку.

Я коротко передал всю историю, как мы договаривались с Катей. Конечно, не стал объяснять, что часы эти для Ляльки, не сказал и о том, как мне угрожали два великовозрастных парня. Еще подумают, что я — трус: «Никто еще ничего плохого не сделал, а он уже во все колокола зазвонил…»

— Вот пожалуйста, — подвел итог Атаманов. — Рассчитали точно: прибыл в Костаново студенческий стройотряд, работают бригады по найму: народу собралось немало, заработки предполагаются приличные. Каждый захочет с получки приобрести хорошую вещь. А что может быть лучше часов? Часы ведь — всегда деньги! Вот всякого рода дельцы в деревню-то и потянулись, город-то рядом! Так и надувают честных тружеников… А чтоб этого не случилось, мы просим тебя нам помочь… Встретишься с Катей при свидетелях…

От такого предложения я, конечно, не собирался прыгать до потолка от радости. Катю мне было жалко. К тому же она, если попадет под следствие, выключится из моей игры с Темой, а этого не хотелось бы… Но куда деваться, раз уж и до милиции, и до ОБХСС дело дошло, тем более что по плану Атаманова я должен остаться вне подозрений у этой братии, да и задачу мне поставили элементарно простую… Мне даже показалось, что можно было бы придумать что-нибудь поинтереснее, как это, например, бывает в кино. Тем более что главная роль в этом деле отводилась не мне, а Клавдию Федоровичу, который в нужную минуту выступит как свидетель.

Когда мы все уже обсудили, куда я должен пойти, что сделать и что сказать, в дверь постучали. Атаманов и капитан Куликов переглянулись, вопросительно посмотрели на Клавдия Федоровича. Тот молча пожал плечами.

За дверью раздался женский голос:

— Дмитрий Николаевич, здесь ты, что ли?

— Даша — продавщица из промтоварного магазина, — в ответ на вопросительный взгляд Атаманова пояснил капитан Куликов.

— Вроде бы она… Ну что ж, откройте ей, — сказал Атаманов.

Даша вошла и остановилась у порога.

— А мне бабы говорят, — с ходу затараторила она, — контролер-то твой, Сергей Иванович, в городе на костановский автобус садился. Я еще не поверила, недавно, говорю, был. А тут, гляди-ко, и правда, приехал. Ай не все в прошлый раз проверил?..

— А ты что же думаешь, только твой магазин и проверяю? — обращаясь к Даше «на ты», ответил Атаманов. — Здесь-то как меня нашла?

— Да мне-то понятно, что не только меня, — согласилась Даша. — А искать тебя проще всего: девчушку беленькую со стройки встретила, она и сказала: «Капитан Куликов с каким-то незнакомым седоватым мужчиной в медпункте…»

«Ай да Люся! — подумал я. — Глазастая! Как ни маскировался капитан Куликов, все-таки увидела. Сейчас там небось пошли пересуды: «Борьку Ворожейкина, вместо медпункта, в милицию загребли».

Атаманов только головой покрутил:

— Ну и ну, — проронил он с досадой и в то же время с оттенком восхищения. — Во, разведка поставлена!

— А я чего пришла, — продолжала Даша. — Инспектор у нас какой-то новый объявился, нос у него такой, долгий, сам — блондин, а по фамилии Чернов… Так если он из ваших контролеров, скажи ему: рубашки, что он просил, завтра привезут.

Я видел, как что-то хотел сказать Атаманов, но сдержался, только кивнул. Промолчал и я, хотя тут же понял, что Тема и Атаманов — не знакомы. Но если Атаманов не знал, кто такой Чернов, то я-то знал!

— Ладно, я ему передам, — безразличным тоном отозвался капитан Куликов и, подумав, добавил: — А рубашки-то добрые?

— Хлопчатобумажные, какие он просил… Четыре штуки заказывал.

— Мне бы хоть одну оставила, — входя в роль, заметил капитан. — Жара, лето, в синтетике ходить невозможно.

— Приходи и возьмешь, — явно почувствовав заминку, ответила наблюдательная Даша.

Удивительный все-таки нюх у продавцов на такие «заминки»: раз что-то недоговаривает, значит, неспроста…

— Ты точно знаешь, что завтра привезут? — спросил Куликов.

— Со склада звонили… Приходи лучше с утра, а то живехонько разберут.

— Приду…

Зыркнув еще раз на Атаманова, Даша направилась было к выходу, нерешительно остановилась:

— А тебе, Сергей Иванович, рубашек не надо?

— Чего ж ты предлагаешь кота в мешке? Сначала надо поглядеть, — простецки ответил тот.

— Ну так заходи…

— Завтра и зайду. Заодно покажешь мне «товарища Чернова», что тебе рубашки заказывал.

— Так он что, не ваш, что ли?

— Может, и наш…

— Понимаю…

— Ну вот и ладненько. О том, что приду завтра к тебе в магазин, никому не говори.

— Сама знаю. Думаешь, в деревне живем, не соображаем?

— Вижу, что соображаешь.

— Ну вот то-то…

Даша ушла. Атаманов воззрился на капитана Куликова, испытующе глянул на меня. Теперь-то мне стало ясно, что Клавдий Федорович все ему рассказал, и о часах, и о керамических трубах Темы. А я, выходит, в молчанку играл. Все это получилось не очень-то хорошо.

— Ну, так кто тут у вас мой «коллега», «сам белобрысый, а по фамилии Чернов»?

— Тема! — вырвалось у меня. Скрывать мне было нечего и незачем, и я коротко рассказал, что произошло в магазине.

— Так, — подвел итог моему рассказу Сергей Иванович. — Инспектор по фамилии Чернов у нас не числится. Никаких других организаций, подобных нашей, для Костанова не существует… Оч-чень интересно получается. И я бы сказал, с точки зрения чистой психологии, просто загадочно. Случай прямо-таки уникальный… Блатные говорят: «Жадность фрайера сгубила», а тут выходит, «фрайера» не жадность, а фасон одолел. Непонятно только, зачем ему этот фасон?

— Так для фасона, — ответил я.

Атаманов даже рассмеялся.

— Смотрите-ка! — сказал он. — А ведь верно! Видал, какая молодежь пошла? Зрит в корень!.. Ладненько… А теперь, раз уж личность самозванца установлена, важно его не вспугнуть. Пусть о рубашках ему какая-нибудь тетка весть передаст, хотя бы с почты. А почтарке скажешь ты, когда будешь у нее перевод получать. Да не забудь, два килограмма ирисок купи и своих угости, чтоб все знали, Боря Ворожейкин получил от мамы перевод. Себе что-нибудь присмотри, девушке своей купи шарфик или косынку понаряднее. Потом отчитаешься. Остальное, как договорились…

— Я вот только хотел у Бориса спросить, — заметил Куликов.

— Что, Дмитрий Николаевич?

— А то, — с укором продолжал он. — Ты ведь знал, что этот старший по оргнабору, новоявленный прораб, керамические трубы «налево» купил, почему нам не сказал?

«Не только знал, но и сгружать помогал», — подумал я, краснея как рак, низко опустив голову. Ладно еще, Клавдий Федорович ничего обо мне Куликову не сказал. А может быть, и сказал? Не мог же я сейчас объяснять Куликову, что все это из-за Ляльки…

— Вот это уже нехорошо, — заметил Атаманов. — Знал такое дело и молчал.

Крыть мне было нечем, и я еще ниже опустил голову.

Спасло меня неожиданное вторжение на территорию отделения милиции и медпункта моих ребят.

— А это что за делегация? — спросил Атаманов, выглянув в окно. Там уже на подступах к медпункту шагала чуть ли не вся наша бригада.

— Дружки мои, — охрипшим от смущения голосом ответил я. В самом деле, скажи я раньше капитану Куликову насчет этих труб…

— Это хорошо, когда есть такие дружки, — заметил Атаманов. — Выйди к ним, отправляйтесь на почту и за ирисками. До времени не надо, чтобы они меня видели.

Я встретил своих ребят, которых привела Люся, успокоил, что с моим животом все в порядке, и мы пошли получать перевод, покупать ириски.

Теперь надо было, не вызывая чьих-либо подозрений, отыскать Катю. Под каким соусом сказать ей, что я готов купить часы? Для меня немаловажно было, кто их будет мне продавать. Сама Катя или, как она сказала, «один парень»? Наверняка из тех… В этом случае дело намного осложнится.

Неожиданно моя задача решилась до смешного легко. Катя, учуяв деньги (конечно же, она, как и остальные девчонки, узнала, что я получил перевод), нашла меня сама.

Запустив руку в кулек с ирисками, она сделала мне знак, дескать, отойдем в сторону. Но это мне не сразу удалось, поскольку я из посмешища, сделался вдруг уважаемым человеком — душой общества.

Удивительный народ, эти девчонки! Уничтожая мои ириски, они больше не дразнили и не вышучивали меня, а наперебой хвалили и вежливо справлялись о моем здоровье, намекая, что с больным животом ириски есть вредно. Вся Лялькина бригада была в сборе, но самой Ляльки, сколько я ни вертел головой, нигде не было видно.

Передав кому-то кулек, я отошел в сторону, Катя тут же спросила:

— Не передумал?

— Для того и деньги добывал.

— Ну так идти за часами?

— А где они у тебя?

— Ясно где, в общежитии…

Я подумал, что ириски через пять минут будут съедены, и опять начнется: девчонки окружат тебя таким фарисейским вниманием, таким сочувствием, что не будешь знать, с какой стороны ждать подвоха. А уж поразвлекаются они за мой счет почище, чем это было на стройплощадке: будут справляться о здоровье, рекомендовать сыроедную диету, общетонизирующие средства — женьшень, лимонник, пантокрин… Предложат раскинуть карты «на бубновую даму», а то еще затеют сеанс черной магии. Это же народ! Свяжись с ними, вмиг из тебя петрушку сделают! Осмеют и выставят за дверь! И все из-за того, что люблю не их, а Лялю.

Главное же, почему я не соглашался — Атаманов и Куликов наказали мне часы в помещении не покупать.

— Нет уж, — сказал я. — В ваше общежитие я не пойду.

— Так ведь все на работе будут.

— Тем более. Увидят, что мы с тобой в спальню удалились, тут же прибегут.

— Верно, — с досадой сказала Катя. — Угораздило же тебя с этой надписью на стене.

— А кто тебе сказал, что я это сделал?

— Молчи уж… Если, например, в столярку к тебе пойти, тут же Люська беленькая прибежит… Давай тогда в нейтральном месте, чтоб никому и в голову не пришло, что мы сговорились, на автобусной остановке.

Это меня вполне устраивало: на автобусной остановке и Клавдию Федоровичу очень даже просто будет к нам подойти. Он из окна своего медпункта увидит, как мы туда пойдем.

Чем-то еще кончится эта история? Почему я тяну и не говорю ни капитану Куликову, ни Атаманову, что у Кати вооруженная охрана? Если бы не Лялька, может, и сказал бы. Но не мог же я хотя бы намеком дать понять, будто я их боюсь, тем более что на самом деле не боялся.

Я тщательно продумал все возможные варианты, но получилась наша встреча с пестрой Катей до обидного просто.

Явилась она к автобусной остановке, когда я был уже там — стоял, изучая афишу клуба: «Какое сегодня будет кино». Держалась спокойно, хоть я и видел, все-таки нервничала. По плану я должен был подойти и спросить, который час. Потом мы отправляемся вместе к стройке, по дороге я беру у нее часы и отдаю деньги.

Смысл такой схемы состоял в том, чтобы дать понять случайным свидетелям, — встретились непреднамеренно.

Все мы разыграли, как по нотам. Убедившись, что никто не наблюдает за автобусной остановкой, я подошел к Кате, она мне показала часы «Кардинал», и я спросил: «Сколько?»

— Сто двадцать, — ответила Катя.

Как раз в это время мимо нас прошел Клавдий Федорович.

Тут я засомневался:

— Знаешь, Катя, я все-таки хотел бы «Омегу».

Катя обозлилась:

— Жалко с деньгами расстаться?

— Но ведь ты говоришь — сто двадцать? А вдруг ей не понравится «Кардинал»?.. «Омегу» что, не можешь достать?

— Не знаю…

— Извини, Катя, все-таки постарайся достать «Омегу».

— А ты опять улизнешь?

— Я ведь сказал, почему…

— Да рада будет твоя Лялька без памяти «Кардиналу»! Посмотри, какие часы! Высшего класса! Швейцарские! Лучшая фирма мира! Что тебе еще надо?!

Я молча пожал плечами и с обескураженным видом побрел в сторону стройки. Катя поспешила за мной, поскольку из-за поворота показался на шоссе автобус, битком набитый пассажирами, а к автобусу, демонстрируя свой отъезд в город, направился, появившись из лесничества, сотрудник ОБХСС Атаманов.

Краем глаза я видел, что за всей этой картиной наблюдают с лесов строящегося универмага не только Лорд и Барбос, но и бригадир шабашников Тема. Ну, конечно же, он там и не думал вкалывать, а только больше всех гоношился: руководил и рукомахал. Но я точно видел, Тема проследил, как Атаманов сел в автобус и укатил из Костанова. Тема явно перестраховывался, хотя Атаманов мог и не знать, кто этот человек. Не мог он знать и то, почему с разочарованием на лицах и «неопределенностью в походке» поплелись на свой объект мы с Катей.

Вся эта история со спекулянтами не очень меня волновала, роль моя была лишь неприятной необходимостью. Было, конечно, стыдно, что вполне справедливо отругали меня за игру в молчанку Атаманов и Куликов, да по-прежнему немного жалел я Катю. Но нельзя же в конце концов позволять жуликам распоясываться! Не для того вкалывают ребята, чтобы на каждых приличных часах переплачивать «за здорово живешь» по шестьдесят рублей. Гораздо больше меня интересовал завтрашний день, как, придя в промтоварный магазин за хлопчатобумажными рубашками, сядет в лужу великолепный и неотразимый Тема. Во что бы то ни стало надо сделать так, чтобы этот его провал видела бы и Лариса.

Всю ночь я мучительно сочинял, как бы это устроить, и только под утро, кажется, придумал.

На следующий день в обеденный перерыв, когда вот-вот должен по приглашению Даши отправиться в магазин Тема, я подошел к беленькой Люсе и сказал:

— Хочешь, фокус сочиним?

— А что мне за это будет? — тут же начала торговаться Люся.

— Ириски.

— Этого мало.

— Считай, ириски как задаток.

— А потом?

— Все, что пожелаешь.

— Ого! Тогда согласна! А что я должна сделать?

— Беги в свою бригаду и вопи: «Девочки! В наш промтоварный магазин привезли импортные батники! Красивые, ужас!..»

Люся разочарованно поджала губы:

— Так тебе и поверили.

— А может, и поверят? Подговори двух-трех девчонок, сами бегите в магазин, а за вами все остальные!

Я очень рассчитывал на весьма развитое у девчонок стадное чувство, которое у них по-научному называется «следовать моде».

— А тебе это зачем?

— Просто посмеяться.

— Так ведь побьют…

— Скажешь, что тебя тоже обманули, и не побьют.

— Не пойду, — наотрез отказалась малышка Люся. — Ты что-то нехорошее задумал.

— Сказал, просто посмеяться. Надо мной-то смеялись?

— Все равно не пойду.

— Ну как знаешь. А я считал, что ты мне настоящий друг.

— Ну ладно, пойду. Только ты тоже со мной в магазин побежишь.

— Ну конечно же! — обрадованно воскликнул я. — Оказывается, маленькая Люся боялась, что я отправлю ее, как дурочку, в магазин, а сам в это время буду ухаживать за Лялькой.

— Насчет импортных батников все равно не поверят, — со знанием дела сказала Люся. — А вот если крикну, что колготки привезли, — все побегут!

Удивительно практичный ум у девчонок! И в самом деле, откуда здесь возьмутся американские батники? К тому же батники дорогие, а колготки доступные, и главное — всем нужны.

— Ну давай, действуй!

— Смотри, ты обещал!

— Не обману!

Люся убежала в девичью бригаду поднимать панику насчет колготок, я направился вроде бы в столовую, а сам повернул к магазину.

Еще издали я увидел, что Тема уже появился на главной костановской улице. В кожаном пальто и кепке, импозантный и представительный, вышагивал он по деревянному тротуару как воплощение респектабельности и значительности — ни дать ни взять — большой начальник, почти что министр.

Чтобы не попадаться ему на глаза, я задержался в кустах сирени и вдруг увидел, как из старой школы, где размещалось девичье общежитие, вышла Ляля.

Разоделась она почище Симочки. Во всяком случае, уж никак не на работу. На Ляльке было лучшее ее платье, да и причесалась она, как на выпускной вечер. Лялька взяла Тему под руку и пошла рядом с ним, посматривая снизу вверх ему в лицо.

Меня будто кипятком обварило: хоть зрение у меня преотличное, но на таком расстоянии я не мог точно определить, улыбается Лялька окаянному Теме или нет. И вместе с тем мне было совершенно ясно: гордая Лялька была крайне заинтересована в Теме и даже чуть ли не заискивала перед ним. Уму непостижимо! Видно было, что она сказала Теме что-то настолько важное, что тот даже остановился и остолбенел. И вела она себя так, как будто долго не мола встретиться с ним и вот наконец-то «случайно» встретилась. Я видел по ее наряду, какая это «случайность».

Рассмотрел я и то, что Тема в первую минуту как будто обалдел, но уже в следующую начал соображать, как бы ему побыстрее удрать от Ляльки… Так что же такое там между ними происходит? А может быть, мне все это просто показалось и ничего особенного у них не случилось? И все-таки я был уверен, что какое-то важное объяснение между ними состоялось. И еще я увидел, как Тема показал в сторону магазина, дескать, ты меня подожди, а я сейчас вернусь, и чуть ли не бегом бросился от Ляльки к магазину.

Пора! Надо было и мне срочно бежать туда же. Так хорошо задуманный план насчет колготок срывался по совершенно непредвиденным обстоятельствам: я видел, Ляле сейчас не до колготок, а если сказать точнее, ни до чего…

Но со стороны стройки уже доносились звонкие девичьи голоса и нарастающий шум, как от приближающейся волны цунами. Вон уже на тропке к магазину появились девчонки из Лялькиной бригады, что-то ей оживленно сказали, и задумчивая, чем-то сильно расстроенная Лялька, поколебавшись с минуту, отправилась вслед за остальными. И тут я понял, что для девчонок важнее самых сильных переживаний, самых разрушительных сердечных потрясений эти самые, такие желанные и такие необходимые на все случаи жизни, безразмерные колготки.

Вполне понятно, что все эти мысли пришли мне, пока я летел сломя голову к магазину. Но как я ни мчался закоулками и огородами напрямик, в магазин вошел лишь после Темы и Ляльки, правда, к основному действию все-таки успел.

Здесь уже было полно девчат. Слышались недовольные голоса: «Есть ли колготки?» — «Да кто вам сказал?» — «Никогда тут ничего путного не купишь!» Из-за толпы девчонок я даже не определил: увидела ли меня Лялька? Но ее-то, а главное — Тему я очень даже хорошо видел.

Тема мгновенно понял, что его здесь ждут, и тут же оценил всю расстановку сил, главное, рассмотрел незнакомца — круглоголового коренастого мужчину, стоявшего у прилавка. Тема хотел было быстренько повернуть к выходу, но его уже увидела продавщица Даша.

— Товарищ Чернов! Товарищ Чернов! — крикнула она. — Пожалуйста, проходите! Вот ваши рубашки!

Я просто рот разинул, настолько быстро Тема из перепуганного зайца снова превратился в грозного льва, значительного и неуязвимого. Неторопливо протиснувшись к прилавку, он взял сверток, который протянула ему Даша, небрежно спросил:

— Сколько с меня?

Даша назвала сумму, Тема расплатился, и только после этого Атаманов показал ему свое удостоверение.

— Коллега? — с великолепной выдержкой несколько удивленным тоном спросил Тема. — Ну так здесь все в порядке, — добавил он, — я уже проверил…

— Тогда у нас, наверное, есть о чем поговорить? — спросил Атаманов.

Тема и тут выдержал роль. В раздумье он поднял брови, поиграл ими, не сразу ответил:

— Пожалуй…

Мне очень хотелось увидеть на его лице испуг и растерянность, хотя бы признаки тревоги. Ни черта подобного! Тема казался неуязвимым. Он все так же торжественно выплыл из магазина — сама невозмутимость — и даже что-то стал неторопливо втолковывать Атаманову, словно бы его поучал. Атаманов с любопытством его слушал.

Направились они вместе к почте, а сказать точнее — в отделение милиции к капитану Куликову. Вежливо пропуская друг друга вперед, скрылись в темном проеме двери.

Никто в магазине и внимания не обратил на только что разыгравшуюся в жизни Темы трагедию. Лучшая половина рода человеческого со всей страстностью выясняла, кто же пустил столь жестокие слухи о колготках?

Я уже решил, к собственному удовольствию, что мою скромную особу никто в этой сумятице не заметил, и собрался было так же «инкогнитой» ускользнуть домой, но не тут-то было. Словно из-под земли, рядом со мной на крыльце магазина появилась Лялька, и я от неожиданности даже отступил на шаг назад. Такой разъяренной я ее еще никогда не видел.

Что мне делать со своим лицом? Всегда на нем все написано! И сейчас я, наверное, с таким выражением смотрел вслед Теме, что Лялька тут же обо всем догадалась и выскочила из магазина меня убивать.

— Какая же ты гадина! Какая низкая, отвратительная гадина! — приблизившись чуть ли не вплотную, завопила она. — Ну что ты преследуешь меня? Что тебе нужно? Если бы ты знал, что ты наделал! Всю мою жизнь разрушил!..

Лялька слетела со ступенек и бросилась бегом в сторону общежития. А я, оглушенный и потрясенный, остался стоять на крыльце и далеко не сразу снова стал соображать, где я и что это со мной. Сориентировавшись наконец во времени и пространстве, я, не глядя по сторонам, медленно побрел в свое спасительное убежище — столярную мастерскую. Жизнь кончилась, любовь кончилась, осталась лишь боль и пустота…

Но и тут, оказывается, я еще не до конца испил чашу тяжких испытаний. Дорогу мне неожиданно преградила беленькая Люся. Глаза у нее были полные слез, губы мелко дрожали.

— Это ты все из-за своей противной Ляльки подстроил? Да? А сам нисколечко меня не любишь? Тогда и я тебя тоже не-на-ви-и-и-и-и-жу-жу-у-у!..

Люся разрыдалась.

Да что они, сговорились, что ли? Один раз потанцевал в клубе, да еще раз на работу проводил, и я уже обязан ее по гроб жизни любить! С ума можно сойти!

Ничего не ответив беленькой Люсе, я обошел ее по синусоиде, пересек открытое пространство и наконец-то нырнул в спасительный мир — свою столярную мастерскую.

Подойдя к окну и машинально отыскивая взглядом Ляльку на лесах строящейся школы, вместо нее я увидел пеструю Катю.

Она стояла на верхотуре и, поскольку обеденный перерыв кончился, как ни в чем не бывало выкладывала как раз ту торцовую стенку на уровне третьего этажа, на которой я в светлую июньскую ночь кровью своего сердца, а если сказать точнее, красным кирпичом по белому полю рассказал всему огромному миру о своей никому не нужной любви.

То, что Катю не задержала милиция, меня немного успокаивало, надолго ли? Ладно, хоть Катя ни о чем не подозревала: в задачу Клавдия Федоровича входило только засечь наш с нею разговор, запомнить марку часов, которые она предлагала, в подтверждение первого разговора у подъезда больницы. И все-таки мне было немного стыдно перед Катей: как-никак мы с нею — друзья по несчастью, оба такие неудалые в любви…

Но что мне Катя? Что мне Люся? Что мне все?.. Я теперь не кто-нибудь, а «низкая, отвратительная гадина», и нет мне в Лялькиных глазах ни оправдания, ни прощения!..

Основы бытия

Так уж получалось, что в тяжкие минуты моей жизни здесь, в Костанове, ноги сами несли меня к небольшому домику, разделенному сенями и «Тверским пристроем» на две половины, к милым, строгим, но справедливым тете Маше и дяде Фролу.

С неменьшим уважением относился я и к Аполлинарии Васильевне с Клавдием Федоровичем, но старый фельдшер — штучка, любитель глубинного юмора: самому ему смешно, хоть он и вида не подает, а его собеседнику никак не разобраться, в шутку он говорит или всерьез. С Клавдием Федоровичем всегда приходилось держать ухо востро. А вот дядя Фрол никогда в раскрытую душу камень не положит, всегда — теплый каравай, а если того заслуживаешь, еще и с медом.

В первое же воскресенье мы трое — я, Петро и Николай — отправились к Фролу с намерением повозиться у него на участке, напилить и наколоть дров, натаскать воды для полива, хотя я знал, что у него третий год уже исправно работает вибронасос, — сделать ту черновую работу, выполнять которую Клавдий Федорович Фролу еще не разрешал.

А тот, хоть и пребывал еще на больничном, вовсю уже занимался, стоя у конторки, своими экономическими расчетами, не выключаясь из работы колхоза. Да и по дому старался делать все, что обычно делал, когда еще не случилась с ним вся эта неприятность.

Застали мы его в саду склонившимся над пчелиным домом, именно «домом», а не ульем. Еще штук шесть таких же домов по полтора метра длиной и сантиметров по восемьдесят шириной виднелись под веселыми молодыми яблонями.

Петро как только увидел, что Фрол занят пчелами, тут же загорелся:

— Пошли, посмотрим!

— Спасибо, я уже смотрел, — охладил я его пыл. — От тех смотрин голова у меня была шире плеч, а под веки подставлял спички.

Такая перспектива Петьке не улыбалась, и он благоразумно остался на месте.

Фрол закончил священнодействие с пчелами, накрыл улей двускатной крышей и с эмалированным ведром в одной руке, с ящиком, в котором держал инструменты, в другой вошел в пристроенный с торца дома омшаник.

Мы проникли туда же со стороны крытого двора, вежливо поздоровались, невольно глотая слюнки, до того здесь вкусно пахло медом и травами.

— А! Гости? — приветствовал нас дядя Фрол. — Как раз кстати! Сейчас попробуем свежего медку.

Я знал, что мед качают обычно в июле, а дядя Фрол ставил какой-то особый улей «медовик» с усиленной семьей и откачивал из сотов мед уже в начале июня.

— Фрол Иванович, а почему у вас такие огромные ульи? Целые дома! В каждый хоть волкодава сажай! — спросил дотошный Коля.

— А очень просто, — ответил дядя Фрол. — У всех пчелы обыкновенные, вот такие… — он показал кончик мизинца, прижатый ногтем большого пальца. — А у меня каждая с кулак…

Коля чуть было не поверил шутке, но на окне с жужжанием билась о стекло обычная нормальная пчела, которую дядя Фрол, распахнув створки, тут же выпустил, и Коля рассмеялся.

— Нет, а все-таки?

— Ну так вот он, улей, — сказал дядя Фрол и подошел к такому же пчелиному дому, стоявшему в омшанике. Крышка с него была снята. Внутри — перегородка до самого потолка. Сразу видно, что так же, как свой дом, дядя Фрол строил ульи, каждый на две семьи.

— Учебников по пчеловодству хоть отбавляй, — сказал он. — А только попалась мне тоненькая брошюрка Андрея Петровича Лупанова из Новгородской области: «Советы старого пчеловода». Так эта книжечка оказалась «многих томов потяжелей». А все дело в том, что задался он целью узнать, как же пчелы в природе, без участия человека живут? Ведь и зимуют благополучно, и такие семьи наращивают, что домашним и не снилось! Оказывается — просто. Выбирают себе дупло попросторнее да потеплее, и в таких дуплах и поселяются… Вот и сделал Андрей Петрович улей в полтора раза объемистей, а я у него размеры перенял… Пчелы в таком улье не роятся от тесноты, к главному взятку накапливают семьи до семи-восьми килограммов, а это, считай, до восьмидесяти тысяч штук, товарного меда дают около центнера от каждого сдвоенного улья… И на зиму их никуда не убираю. Снегом засыплю, так до весны и стоят.

— Вы и пчел на килограммы считаете? — с удивлением спросил Коля. Петьке было не до вопросов: он с напряженным вниманием следил за еще одной появившейся в омшанике пчелой.

— Профессия такая, — ответил дядя Фрол. — Статистика — наука точная, многое проясняет… И пчел и цветы — все надо считать!..

Он распахнул окно и выпустил на волю и эту бившуюся о стекло пчелу.

— Часто они вас кусают? — с облегчением вздохнув, спросил Петро.

— Жалят, ты хочешь сказать?.. Случается…

— И сколько ужалений вы можете выдержать?

— Да мне и полсотни, и сотня хоть бы что… Иммунитет… Только на пользу…

Петька промолчал, хотя по его лицу было видно, что он дяде Фролу не поверил. Но я-то знал, что дядюшка говорит правду. О его терпеливости ходили настоящие легенды.

Помогал я ему как-то менять солому на этом самом омшанике. Сидели мы на крыше, сдирали старье, укладывали новые пласты. Слышу, дядька мой нет-нет да и чертыхнется.

— Что такое? — спрашиваю.

— Да вот, — говорит, — кто-то меня снизу в зад жигает и жигает.

— Ну давай, — говорю, — посмотрим, кто там тебя жигает?

Он подвинулся, а под ним ком темно-серой бумаги шевелится и жужжит.

Я кубарем слетел с крыши, кричу:

— Так это же осы!

— О, будь они прокляты! Сам вижу, что осы! — подтвердил дядя Фрол, но и с места не сдвинулся, а только перенес палкой осиное гнездо под стреху дома: осы — живые существа, тоже имеют право на самоопределение.

— А мы, — продолжал дядя Фрол, — вместо того чтобы учиться у природы, все покоряем ее. И такая пошла борьба за сохранение среды, что скоро не останется ни травинки, ни животинки.

— Ну как же, — возразил Петро. — Леса все-таки сажаем, редких животных бережем.

— Все это так, государственной программой предусмотрено, а на деле-то, порой, выходит иначе: и пакостники-туристы, и браконьеры не дремлют. Наших данных не имею, а вот по зарубежным — была тут заметка в «Сельской жизни»: в год защиты животных, в семьдесят восьмом — ради тщеславия модниц-красавиц убили тридцать тысяч пантер, пятьдесят тысяч леопардов, сто восемьдесят тысяч детенышей гренландских тюленей, тридцать миллионов норок!.. Так что это такое? Стоят ли те красавицы всех этих загубленных зверей? А сколько птицы и рыбы гибнет от нефти в океанах?.. Скоро уж до того дойдет, что домашнего кота Ваську в «Красную книгу» занесем, и там его, бедолагу, найдем и прикончим. Да что животные!.. Реки вон поворачиваем, климат переделываем! А поверни, например, сибирские реки в Среднюю Азию — сразу вечная мерзлота на сотни километров к югу подступит! И потом, зачем их поворачивать, когда под Каракумами море пресной воды, еще неизвестно, что дешевле, каналы проводить или бурить скважины. В природе миллионы лет все отлаживалось да притиралось друг к другу. А тут на тебе: реку — сюда, гору — сюда! Газ и нефть из подземных емкостей выкачиваем, землю трясет — порода на пустоты давит, уголь выбираем — копоти на весь мир. А что потом из всего этого получится, на одну сотую процента не знаем… Вот вы — парни ученые, — продолжал он. — А скажите мне, почему у паука сенокосца никаких мышц нет, а он бегает?

Дядя Фрол задал нам настолько неожиданный вопрос, что мы все трое только переглянулись.

— Вот и не знаете. И паук сенокосец тоже не знает, а бегает, и все… А потому, что двигательный аппарат у него — сложная и рациональная гидравлическая система, подобная той, что в экскаваторах или автопогрузчиках. Так кто у кого учился? Паук у экскаватора? Или экскаватор у паука?.. Наука бионика лоб себе разбила, кланяясь матушке-природе, так почему же мало кто об этом понимает и природу не бережет?..

— Сами говорите, без современной науки нечего и думать о цивилизации, — поймал его на слове Коля.

— Цивилизации, говоришь? — переспросил дядя Фрол. — Могу показать, к чему приводит цивилизация…

Дядя Фрол вошел в кладовку и взял с полки действительно уникальный экспонат — двух засушенных щучек, пытавшихся проглотить одна другую. Поймал он их в прошлом году при мне, после того, как гостившие у него Петро и Николай уехали в город. На червя клюнула маленькая сорожка, сорожку схватил щуренок, щуренка попыталась проглотить щучка побольше, да подавилась. Так Фрол их и вытащил из воды «поперек». Тянет и не поймет, что за двухвостого зверя поймал. Засолили мы это диво, а потом и завялили до звонкости доски.

— Вот вам и образ современного человечества, — сказал дядя Фрол, — пытающегося справиться с достижениями современной цивилизации… Скоро, как этот щуренок, подавимся ее благами, а потом еще и удивляться будем, откуда что взялось.

— Но ведь без цивилизации тоже нельзя? — возразил Коля. — Мы с уважением относимся к своему прошлому, но живем в век ракет, электроники, ядерного синтеза…

— Да? Ядерного синтеза? — совсем взъярился мой дядюшка. — А чем за все это платим?.. За равнину — буераком, за любовь — законным браком? Давайте разберемся, чего нам стоят хотя бы бытовые дары цивилизации по общеизвестным материалам газет… В странах «Общего рынка», например, домашняя цивилизация уносит каждый год около тридцати тысяч жизней и около пяти миллионов человек ежегодно калечит. Взрываются баллоны с газом, вспыхивают синтетические материалы, людей гробят разные машинки, травит бытовая химия. А сколько гибнет на дорогах?.. Ежедневно человечество сжигает более шестидесяти тысяч баррелей нефти, а в барреле сто пятьдесят девять литров! Только автомобили выбрасывают в атмосферу ежегодно двести миллионов тонн отравляющих веществ! А заводы? Домны? Коксохимбатареи? Сотни тысяч самолетов в воздухе?

— Зато какие скорости! — возразил Петя Кунжин. — Утром в Москве, вечером на Сахалине… Как-то мы с отцом летели из Хабаровска: в десять утра вылетели, в двенадцать дня были в Москве. В воздухе восемь часов, а по местному времени Москвы по сравнению с хабаровским получилось меньше двух…

— Вот-вот! — подхватил дядюшка. — С этими скоростями и текучесть кадров на всех предприятиях стала в десять раз больше. К нам в Костаново и то шабашники чуть ли не с Дальнего Востока за длинным рублем наведываются… Вот и выходит, что у цивилизации, как у палки, два конца: одним она тебя по пузу поглаживает, чтобы толстым росло, а другим — по затылку бьет. Да так, что скоро последние мозги вышибет!.. Скажи мне, пожалуйста, на что эта ваша цивилизация в первую голову работает?

— Ну как на что? — Коля пожал плечами. — На благо человечества…

— На благо, говоришь? — дядюшка от возмущения даже носом хмыкнул. — А скажи, пожалуйста, что сделало то доисторическое племя, которое первым получило огонь?

— Ну как что сделало? Стало обогревать пещеры, готовить пищу, — неловко ответил сбитый с толку Петро.

— Ничего подобного! Оно тут же сожгло дотла соседнее племя, чтобы этому племени побольше досталось охотничьих угодий. Так нам популярно по телевидению разъясняли… У питекантропов тоже были свои ученые, и они тоже в первую очередь работали на войну. Так уж с тех пор и повелось. Вот и выходит, чем выше мы взбираемся к вершинам науки, тем больше оставляем на ее каменистых ступенях клочьев собственной шкуры…

— Ну все-таки благ получаем больше, чем оставляем клочьев, — не сдавался Петро.

— Давай разберемся! — тут же возразил ему дядя Фрол. — Океан покорили — за каждым пароходом тянется теперь целое кладбище из планктона, а уже доказано, что основа жизни в океане — верхний слой. За это покорение и сейчас ежегодно сотни кораблей остаются на дне морском… По воздуху летаем быстрее звука, платим за это крылатыми братскими могилами. Так кому, я вас спрашиваю, нужна такая цивилизация?..

— Вас послушать, — возразил принципиальный Коля, — в пору опять надевать звериные шкуры и лезть в пещеры. Что ж мы, по-вашему, должны делать?

— Не насиловать природу, дружить с нею, уважать и почитать, как родительницу свою. «Венец природы» не должен отрываться от того, что он венчает! Жить по принципу «необходимо и достаточно», не пытаться проглотить больше того, что помещается в глотке! Ведь терпение природы тоже небезгранично!..

— Один только «взрыв информации» чего стоит! — продолжал мой возмущенный дядюшка. — В восьмисотом году во всем мире было около ста научных журналов, В тысяча девятьсот шестьдесят пятом — сто тысяч! К двухтысячному году ожидается около миллиона научных журналов… Академик Несмеянов в предисловии к своей книге «Основы информатики» так и написал: «…Если бы химик, свободно владеющий тридцатью языками, читал все выходящие публикации с первого января, то к тридцать первому декабря прочитал бы лишь их двадцатую часть». Спрашивается, для чего тогда писать, когда и двадцатую часть прочитать не хватит никакого времени?.. Вот и соображайте, в какой тупик завел нас этот самый «взрыв информации»!

Выводы дяди Фрола были впечатляющие, и мы некоторое время сидели и молчали.

— Так в чем же все-таки выход? — спросил сбитый с толку Коля.

— А вон англичане нашли выход, — не задумываясь, ответил дядя Фрол. — Они уже сейчас прогнозируют в новых электронных устройствах использовать живые клетки, подобные клеткам человеческого мозга — молекулы — носители наследственности. Каждая такая молекула способна хранить тысячу миллиардов информационных единиц. А приведет это к тому, что будешь у этой самой молекулы в «шестерках» на подхвате — в магазин на угол за водкой бегать! Ну ладно… Много мы тут наговорили, пойдемте-ка лучше в дом. Там Мария Ивановна уж и пампушек напекла, со свежим медом попробуем. Это будет как-то понадежнее….

— Мы ведь пришли помогать, что-нибудь во дворе поделать, — сказал Коля, но дядя Фрол перебил его на полуслове:

— Сначала надо сил поднакопить, заправиться как следует, а потом уже и работать. Мария Ивановна тоже ведь ждать не любит.

Ошарашенные неожиданным разговором, мы вошли вслед за Фролом в чисто прибранную просторную переднюю комнату, служившую и гостиной и столовой для обеих семей, зажмурились от яркого солнца, бившего в окна.

Уютно тянул песню никелированный самовар на столе, сверкали бликами чисто вымытые чашки и тарелки. В воздухе царил запах свежеиспеченного каравая, исходивший от чисто побеленной русской печи. Ждала нас у стола в цветастой кофте и новом переднике верная подруга жизни Фрола Мария Ивановна.

Я уже давно заметил: те городские жители, которые годами и десятилетиями просиживают в учреждениях, чего-то там изобретают, пишут никому не нужные диссертации, лишь бы кандидата получить, шуршат всю жизнь бумажками, особенно любят забраться в глухую деревню, всласть покопаться в земле, уйти на целый день по грибы, по ягоды или часами просиживать на берегу реки.

Большое удовольствие находят и в том, чтобы напилить и наколоть дров, сходить к роднику или колодцу по воду, натаскать ее полный котел да истопить баньку, выпарить всю усталость и хворь, а потом под домовитую песню самовара до десятого пота гонять чаи с выпеченными в русской печи калачами и шанежками. Да еще намазать эти калачи натуральным медом, как это делали мы сейчас в гостях у дяди Фрола.

У него же все это было как норма. От такой жизни он и на войну уходил, к такой жизни вернулся после института, когда уже был женат, и тетя Маша в трудное послевоенное время, совсем молодая, заведовала здесь же, в Костанове, животноводческой фермой.

Я бы тоже хотел, чтобы и дело в руках было по душе, и жизнь, как говорил дядя Фрол, организована по принципу «необходимо и достаточно». Сейчас у него, видимо, как раз настало редкое время полной гармонии желаемого и достижимого. Но дяде Фролу под шестьдесят, а у меня, как в песне поется, «все впереди», и потому «не надо печалиться»… Но еще неизвестно, что лучше, «впереди» или «позади»? На что надеяться, когда по главным направлениям вся жизнь моя перепуталась, и что ни день, то с Лялей отношения все хуже.

Дверь приоткрылась, на пороге остановился Клавдий Федорович, сделал едва заметный знак Фролу. Тот вышел, спустя несколько секунд жестом вызвал меня.

— Предложи своим, — сказал он, — пойти на озеро. Там в крайнюю вершу карасей набилось не меньше ведра. Пусть забирают в общежитие, дружков своих угостят…

Можно было отправиться и за карасями, тем более что чай уже выпили, а калачи с медом съели, но я тут же понял: нас просто выставляют за дверь. Я хотел было обидеться, но Клавдий Федорович добавил:

— Сам возвращайся скорей, капитан Куликов просил…

Такой разговор менял все дело. Я, конечно, не знал, что имел в виду капитан Куликов, но догадывался.

— Братцы! — завопил я. — Дядя Фрол дарит нам улов карасей в помощь строителям студенческо-комсомольского отряда! Ура!..

Спустя несколько минут мы уже сидели в плоскодонке и гнали ее по озеру к торчащему из воды шесту с привязанной к нему вершей. Через полчаса, отправив своих друзей с корзиной карасей в палаточный городок, я уже возвращался к дому дяди Фрола.

С поличным

Сегодня Ляля на работу не вышла, в общежитии ее тоже не было. Дружки мои, Петя и Николай, утром еще проверили все места, где она могла бы появиться, и нигде ее не нашли. Только и узнали: утром была на пристани…

Всю первую половину, дня оба докладывали мне чуть ли не каждые полчаса, как проходят поиски — результаты были неутешительные.

Мне очень хотелось верить, что, пока мы вытряхивали из верши карасей, Ляля пришла к Фролу и сейчас сидит там и пьет чай. Но я не чувствовал даже признаков Ляли во всей округе. И все-таки…

Медленно, с сильно бьющимся сердцем подходил я к дому, не зная, что там меня ждет и что говорить, если встречу Лялю…

Почему я ей разрушил всю жизнь? Почему она сказала: «Ты даже не знаешь, что сделал!..» А что я такое сделал? Вывел жулика на чистую воду? Хороша была бы Лялька, если бы преподобный Тема замарал и ее той грязью, что сам мажется!

Но разве докажешь? И почему я должен доказывать ей, что я — не ничтожество, а нормальный человек? Еще неизвестно, кто больше человек, Тема или я?!

Пусть мне ничего не удастся ей доказать, но я должен был видеть ее, по крайней мере знать, что она — жива, здорова, ничего с собой не сделала…

Осторожно я подошел к дому и выглянул из-за шиповника, разросшегося перед оградой.

В доме раздавались громкие голоса. Оказывается, пока мы ловили карасей, к дяде Фролу и Клавдию Федоровичу пришли гости.

Но Ляля, даже если она окажется где-нибудь в доме, в таком состоянии к гостям не выйдет… Смутное, нехорошее беспокойство все больше охватывало меня.

Не раз уже мне сегодня приходила мысль о никчемности жизни, — у Ляли для таких раздумий, видимо, было гораздо больше причин.

Перед встречей в магазине, когда я наблюдал, как выбежала она из общежития и подошла к Теме, я понял, что между ними произошло что-то настолько серьезное, что совершенно вывело Лялю из равновесия. Она и набросилась на меня, как будто я во всем виноват. В чем «во всем»? Кажется, я догадывался, в чем дело, и это было для меня и для Ляли ужасно.

Тот самый Тема, который напевал Ляльке сладкие речи в моторке у аэродрома насчет машин, загранпоездок, поступления в МИМО, — теперь просто прятался от Ляльки, бегал от нее. А она, забыв о своей гордости, пустив в ход всю свою красоту, как артиллерию главного калибра, ловила Тему, дожидаясь от него каких-то очень важных решений. Это ли не унизительно, особенно для такой гордой девчонки, как она!

Я попытался разобраться, что же все-таки на самом деле произошло?.. У Ляли разрушились все понятия о Теме как о человеке, меня она никогда в расчет не брала, — и получается: я — ничтожество, Тема — ничтожество, а на кого же ей тогда надеяться?..

Как важно было бы сейчас встретить ее и поговорить начистоту! Что делала она утром на пристани? Может быть, просто приходила развеяться к реке, посидеть в тишине у воды, подышать свежестью, посмотреть, кто приехал? А может, взяла да и укатила куда глаза глядят?.. Но куда?..

Не успел я покинуть свой наблюдательный пункт в кустах шиповника, как почти у крыльца чуть ли не столкнулся с тетей Машей, рысью устремившейся в дом, видимо с огорода: в руках у нее был толстый пучок перьев лука и редиска с ботвой.

— Заходи, заходи, Боренька, — торопливо сказала она. — Извини, у нас тут такое! С Фролом никак не слажу, как будто бес на нем поехал!

— А что случилось?

— Режиссера Тема ему доставил…

— Как Тема? — невольно вырвалось у меня, когда надо было спросить совсем другое: «Зачем дяде Фролу режиссер?»

— Ну да, Тема, — подтвердила тетя Маша. — И договор, и аванс обещают, а он слушать не хочет, еще и куражится: «Сам, говорит, сценарий напишу, сам и поставлю. Борька, говорит, у меня будет Андрей Рублев, он — протопоп Аввакум, а я — Василиса Прекрасная!..» Пойди, хоть ты его уговори! От своего счастья отказывается!..

Мне стало ясно, что Фрол с Клавдием Федоровичем приняли Тему с его режиссером только потому, что об этом их попросил капитан милиции Куликов, и сейчас морочили Теме голову, разыгрывая спектакль. Зачем это нужно Куликову? Он и без того мог бы пригласить Тему к следователю. Но, наверное, для чего-то нужно? Мне же сейчас было не до капитана Куликова и не до его спектаклей…

Узнав, что Тема здесь, я хотел было тут же уйти, но рассудил здраво: Тема в магазине меня не видел, о том, что я был у Куликова и Атаманова, не знает, так почему я должен опасаться встречи с ним? А вдруг и Лялька здесь?

— Ляля у вас? — словно бы между прочим спросил я тетю Машу.

— Не было, сынок. Три дня уже не приходила. Уж и сами беспокоимся, куда подевалась.

«Да где же она?» — со все возрастающей тревогой думал я, поднимаясь по лестнице вслед за тетей Машей.

В комнате Аполлинарии Васильевны — полно народу, здесь собрались и хозяева с двух половин дома, и гости — Тема и, как я понял, режиссер, которого тот доставил в Костаново. Ради чего? Нельзя же говорить всерьез, что дядя Фрол написал новый сценарий об Андрее Рублеве? Интересно, а действительного члена Академии наук Тема не мог бы сюда привезти?..

Я присмотрелся и обалдел: бывает же такое сходство! В гости к Фролу и Клавдию Федоровичу Тема привел… Тему, только лет на двадцать старше.

Я сразу же почувствовал напряженность дяди Фрола: никакие роли играть он не любил, привык быть самим собой, а тут вынужден был принимать ненужного ему человека. Зато Клавдий Федорович весь лучился от удовольствия. Уж я-то знал цену этой располагающей проникновенной предупредительности. Только поверишь в его простодушие и детский наив, а он снимет с себя «выражение лица», усмехнется и скажет: «Ну и дурак же ты, батенька». Ладно, что ведет себя так Клавдий Федорович только с теми, кто не очень-то приятен ему или уж действительно дурак…

Но вот тетя Маша все воспринимала искренне и, кажется, всерьез переживала не понятное ей поведение Фрола.

Когда я вошел, дядя Фрол как раз приглашал гостей к столу:

— Аркадий Сергеевич! Тема! Пожалуйста!.. А вот и Боря!.. Ну как там, наловили карасей?.. Боря, познакомься… (он назвал какую-то сложную фамилию вроде Занадворова) — режиссер киностудии по поводу моих соображений о Рублеве… Борис Ворожейкин, — представил меня гостю Фрол, — столяр-краснодеревщик, будущий художник… Машенька, как там у нас?.. Ну вот и прекрасно! Боря, неси стулья!.. Грибки у нас свои, капуста тоже, помидоры и картошка отменные… Не обессудьте, по-деревенски, зато все натуральное, выращенное своими руками, без химии… Настойку тоже сам делал…

Фрол изображал хлебосольного хозяина, да и в самом деле был таким, а я слушал его и ждал, что будет дальше. Так и хотелось крикнуть: «Остановись! Перед кем рассыпаешься?» Но, судя по всему, так надо было, все у них шло по какому-то неизвестному мне плану.

Хорошо еще, что Фрол не стал рассусоливать о Рублеве перед Темой и этим режиссером (еще неизвестно, какой он режиссер), по этой своей безразличной позицией явно ставил гостя в неловкое положение. Где это видано, чтобы автор взбрыкивал, когда ему предлагают договор, да еще соавторство профессионала?

Заметив, как, прищурившись, о чем-то думает Тема, изучая исподволь физиономию Фрола, я вдруг понял, в чем тут штука: Тема догадался, что Фрол играет (актер из него, правду сказать, неважный), но вот во имя чего и какую роль, пока что не может раскусить.

Режиссер же, хоть и выглядел сбитым с толку, но делал вид, что все идет так, как надо, и принимал ухаживания тетки Маши благосклонно и с достоинством. А она просто не знала, куда посадить и чем угостить дорогого гостя.

Мне же не давало покоя странное сходство Темы и этого режиссера. Ведь наверняка родственники, чуть ли не отец и сын. Тогда, что им тут надо?..

— Ну, так как мы с вами все-таки договоримся? — видимо, не в первый раз спросил у Фрола режиссер.

— Наверное, никак, — ответил дядя Фрол. — Я ведь все-таки экономист, кончал институт, газеты, книги читаю, порядки в вашем кино знаю, да и сценарий у меня непрофессиональный, любительский, так что вам он едва ли подойдет…

— Так зачем вы тогда его писали?

— Для эстетического удовлетворения. Писал я его один, какой он ни есть, он мой, поскольку пишу о том, что люблю. А у вас, у профессионалов, сценарист пишет одно, режиссер снимает другое, зритель видит третье. Да и набор колодок — раз-два, и обчелся, с трех-четырех колодок все фильмы и дуете, и получаются они у вас, как братья-близнецы.

— Ну так вот, ваш сценарий наверняка оригинальный, раз вы так говорите, — стараясь не показать раздражение, парировал режиссер. — Но если вы не ставили перед собой задачу, значит, впустую тратили время!

— Ничуть не бывало! — живо возразил дядя Фрол. — Пусть меня не приглашают петь на оперной сцене! Дома я пою сколько душе угодно!

— Но ведь за домашнее пение никто не платит!

— А я и не прошу, чтобы мне платили… За плату вон во всем мире с эстрады одну тарабарщину гонят, толку-то что! Песня должна не из микрофона, из души идти. У кого есть что петь да еще голос бог дал, тому ни микрофоны, ни, прошу прощения, соавторы не нужны…

— Эк куда хватили! — режиссер деланно расхохотался, хотя ему не очень-то понравилось про соавторов. — Но если вы написали сценарий о Рублеве, значит, у вас есть своя точка зрения?

— Безусловно! — подтвердил дядя Фрол, хотя никакой сценарий он не писал. Для чего-то ему надо было выиграть время, вот он и развел канитель с режиссером.

— И в чем она состоит? Если говорить языком кино, в чем главная формула вашего фильма?

— Русский характер — главная формула. А он, как известно, сложился исторически. Это мне вот молодые люди — Борис и его друзья — очень даже популярно разъяснили…

Тема напряженно слушал Фрола и своего старшего двойника. Я молчал, хотя мне хотелось крикнуть Фролу: «Что ты им объясняешь, когда им твои идеи вовсе не нужны!» Что им здесь нужно, трижды клятому Теме и его режиссеру?

— И все-таки? — настаивая на своем, спросил режиссер.

— Слушайте! У меня идея! — воскликнул вдруг обрадованно дядя Фрол. — А почему бы вам не поставить фильм о летающих тарелках и гуманоидах? А? Тут и перекличка поколений и эстафета времен! Предположим, Андрей Рублев расписывает Успенский собор, а гуманоиды Вселенную! А? Масштаб? По-моему, здорово! По крайней мере современно! Публика валом повалит!..

Я видел, что дядя Фрол откровенно смеется над Темой и режиссером, но те как будто приняли его предложение вполне серьезно. У них был такой вид, что оба были готовы принять любую глупость за чистую монету. Так в чем же, собственно, дело?

— А вы знаете, тут что-то есть! — несколько недоверчиво глянув на дядю Фрола, заметил режиссер.

— Да-да-да! — «вдохновляясь», продолжал дядя Фрол. — Главное, никаких социальных проблем! Космос! Скорости, превышающие световые! Движение в любых направлениях и никаких сдерживающих начал: на всем ходу поворачивай хоть на девяносто, а то и на все сто восемьдесят градусов! И не занесет!..

— Насчет преемственности, я бы сказал, цивилизаций, тоже подходит, — охотно согласился режиссер. — Как это вы сказали? Андрей Рублев расписывал Успенский собор, а гуманоиды расписывают Вселенную?.. Ну что ж, зрительно могут быть эффективные кадры… Кстати, этот реквизит (он указал ка висевшую в центре иконостаса икону «Христос в силе») нам очень пригодился бы на съемках.

Аркадий Сергеевич подошел к иконостасу и, покачиваясь с пяток на носки, стал разглядывать «Христа в силе».

Я оглянулся и только сейчас заметил, что в комнату незаметно вошла Аполлинария Васильевна. Конец фразы она слышала, на что тут же ответила:

— Это, господин хороший, никакой не визит, а святая икона, и ни на какие съемки я ее не дам. Берите в своих музеях, а в наших краях богохульствовать не позволим!

— Аполлинария Васильевна! Что вы, дорогая! Да у нас и в мыслях такого не было! — засуетился Тема, а дядя Фрол только переглянулся с молчавшим все это время Клавдием Федоровичем.

Я точно видел, что и Тема и режиссер почти одновременно посмотрели на икону, потом быстро взглянули друг на друга и отвели глаза. Показалось? Как бы не так! Теперь понятно, в чем дело. Видно, ей и вправду цены нет, этой иконе, если Тема, у которого сейчас земля горит под ногами и милиция висит на хвосте, привел сюда режиссера, показать ему «Христа в силе». Как сказал накануне дядя Фрол, Тема сейчас шагал явно «шире собственных штанов…»

Поглядывая на непроницаемое лицо Клавдия Федоровича, молча ковырявшего вилкой в тарелке, я чувствовал, что он, зная всю подноготную, думает, примерно, так же.

— Ну что ж, Фрол Иванович, — сказал наконец режиссер. — Вы, как у нас принято говорить, «в материале», подумайте еще. А надумаете, дайте нам знать через Тимофея Павловича…

Тут я заметил, что Тема заерзал на месте и раза два с тревогой глянул в окно. Ни с-того ни с сего глаза Темы забегали, и он, буркнув: «Я на минуту», — пулей вылетел из-за стола.

Я незаметно подошел к окну и увидел скрывавшуюся в кустах пеструю Катю.

— Что у него, живот схватило, что ли? — с недоумением сказал вслед Теме Клавдий Федорович.

Я же почувствовал себя, как гончая на горячем следу. Вот оно! Наконец-то! А нет ли какой-нибудь связи между воротилой Темой и прибывшими в Костаново на гастроли спекулянтами? Тема просто по своей натуре не может остаться в стороне от такого крупного дела… Какую экстренную весть принесла ему Катя? О часах?.. А может быть, о Ляле?..

Я видел, что и Фрол сидит будто на иголках, он, кажется, тоже увидел в окно пеструю Катю.

Выручил всех старый фельдшер. Неторопливо поднявшись, он сказал, словно бы сам себе:

— Может, выпил или съел лишнее. Пойду, дам ему чего-нибудь от тошноты…

Я тут же понял, что Клавдий Федорович пошел звонить Куликову из своей комнаты, служившей ему еще в давние времена медпунктом.

Дядя Фрол, загородив собой окно, затеял с режиссером разговор о костановской природе, свежем воздухе, рыбалке и отличных видах на урожай. А я, сказав тете Маше: «Пойду, может, надо что-нибудь помочь», — вслед за Клавдием Федоровичем вышел в сени. Из сеней по черной лестнице спустился в крытый двор, откуда незаметно выскользнул в огород.

Обойдя дом, я выглянул из-за угла и обомлел. Хорошо, что меня скрывала поднявшаяся выше крыши черемуха, пустившая от земли густую прикорневую поросль, уж сейчас-то особенно не хотелось, чтобы меня заметили.

По тропинке шла бледная и задумчивая Ляля. Она тоже услышала голоса: рассерженный — Темы и жалкий, дрожащий — Катин.

— Я ведь тебе строго-настрого запретил даже подходить ко мне! — с яростью выговаривал Тема. Он явно старался закрыть Катю собой.

— Темочка!.. Я боюсь!.. Ты меня совсем разлюбил!..

— Дура ты! Пустая, безмозглая дура! Черт бы меня побрал! Связался с тобой!

— Да? — вскинулась вдруг Катя. — А раньше со мной иначе разговаривал! Рыбкой и ласточкой называл!

— Да замолчи ты!.. Отпустили-то почему?

— Предупредили… Сказали: «Больше так не делай», — и отпустили.

Тема схватился двумя руками за голову и застонал, будто у него без наркоза выдрали зуб.

— Так отпустили-то, чтоб на меня вывела, а ты и пришла!..

Перепуганная Катя поднялась вдруг на цыпочки, обхватила шею Темы двумя руками и принялась его целовать:

— Темочка, миленький! Я боюсь! Давай сейчас же уедем отсюда! Ты же мне обещал!..

Тема с трудом разжал ее руки на своей толстой шее. Затравленно озираясь, он встретился вдруг взглядом с вышедшим из зарослей капитаном Куликовым. Рядом появились дядя Фрол и Клавдий Федорович.

Тема с силой оттолкнул от себя Катю:

— Н-ну погоди, дрянь!

Он длинно и грязно выругался.

— Нет! Нет! — заголосила Катя. — Не кричи так на меня!

— Дура! Какая же ты дура! Свяжись с бабой!

Он в отчаянии рванул на себе ворот и закрыл лицо руками. И вдруг… Нет, я всегда буду удивляться великолепным актерским способностям этого человека. Несколько секунд лишь руки его скрывали лицо, а когда он их опустил, перед блюстителем закона был прежний Тема, благородный и великолепный. Я так и не понял, был ли он связан со спекулянтами или здесь разыгралась драма «всего лишь» растоптанной любви?

— А вам чем обязан? — с надменным видом спросил Тема у Куликова. — Надеюсь, личные дела граждан не входят в компетенцию милиции?

— Если эти личные дела не в ущерб государственным, — ответил Куликов. — У нас есть сведения о том, что вы приобрели ворованные керамические трубы. Все трое, присутствующие здесь, — свидетели. Назначено следствие. Распишитесь о невыезде из Костанова. А вам, — обратился он к пестрой Кате, — придется объяснить следователю, какие у вас отношения с гражданином Черновым. Весьма советую тоже никуда не уезжать.

Мне, конечно, было интересно, что скажет Тема и как он на этот раз сумеет выйти сухим из воды. Но сейчас мне было не до него. Я видел, как Лялька — невольно свидетельница всей этой сцены — круто повернула и, задыхаясь от рыданий, бросилась огородами вдоль реки, не разбирая дороги.

«Куда? А парни — Лорд и Барбос?! Они должны быть где-то здесь!» — хотелось мне крикнуть вслед Ляльке, но все равно она меня не послушала бы. Но я-то точно знал: все эти дни охрана пестрой Кати ходила за нею по пятам как пришитая. «Что делать? Звать на помощь? Но тогда я выдам и Ляльку, и себя, и уж наверняка спугну спекулянтов. Самое главное — не оставить Ляльку в таком состоянии одну…»

Я бросился вслед наугад, как вдруг сдавленный крик донесся совсем с другой стороны. Рванувшись на голос — мне показалось, что крикнула Ляля, — я увидел обоих «телохранителей», преградивших дорогу пестрой Кате. Барбос заломил ей руку за спину, Лорд подступил с ножом:

— Продала, сука! — услышал я грубый голос и в ответ — истошный крик Кати:

— Пошли вон от меня! Это вас не касается!

В следующее мгновение я, не рассуждая и не раздумывая, напал на парней. Блокировав нож, нанес Лорду «гьяти-дзуки» — прямой удар в лоб, Барбосу — «йоко-гери» — ногой в висок. Барбос, выпустив Катю, рухнул, но Лорд увернулся и успел зацепить мне финкой бедро. Нога онемела, зато Катя была уже на свободе. И тут совсем некстати появилась на поле боя привлеченная шумом Лялька.

— Ляля, беги к дому! — крикнул я и с ужасом увидел, что Лорд готовится напасть на меня сбоку, а Барбос вскочил на ноги и заходит в тыл.

— Негодяй! Ненавижу! — крикнула мне в ответ Лялька. — Ненавижу! Всех!..

Отвечать ей у меня не было времени. Ближе ко мне оказался Барбос. Я нанес ему удар «майя-гери», рванулся к Лорду, но тот, видно, не хуже меня разбирался в приемах каратэ. Отскочив, он блокировал мой удар, по-прежнему держа нож перед собой.

Мы начали сходиться.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не раздался рядом зычный голос капитана Куликова:

— Бросай оружие! Стрелять буду!

С другой стороны лужайки вышли из кустов два милиционера с пистолетами в руках.

Лялька ли сказала, где мы деремся, или капитан сам прибежал на шум, так или иначе помощь подоспела вовремя.

— Ларису видели? — крикнул я, боясь, что у парней есть еще сообщники.

— Тебе надо на перевязку, а не за Ларисой, — ответил Куликов. Он тут же защелкнул «браслеты» на руках Лорда и Барбоса.

Только теперь я глянул на свою пораненную финкой ногу и увидел, что левая штанина выше колена намокла от крови.

Но не рана волновала меня, а Лялька. Я не мог понять, почему даже сейчас, когда я спас и ее и Катю, может быть, от верной гибели, она крикнула: «Ненавижу?!»

Можно ли, услышав такое, на что-то надеяться? Стоило ли вообще после этого жить?..

Любимая…

Ляля исчезла и пропадала неизвестно где несколько дней. Командиру отряда Юре и девчонкам сказала, что уезжает в город, но я-то точно знал, в городе она не была: один раз видел ее косынку у Аполлинарии Васильевны, а другой — плащ у Клавдия Федоровича в его домашнем медпункте.

По всем разведданным, где-то в Костанове у Ляльки было убежище, куда она уходила, когда ей становилось невмоготу. Но вот где? Как найти Лялю? И что получится, если найду?.. Ничего хорошего… Я постарался представить себя на ее месте. Что ж, и правда, в Лялькиных глазах я самый ненавистный злодей. Все, что выстраивалось в ее далеко идущих планах, безвозвратно рухнуло. Новое ни с какой стороны не намечалось.

И все-таки я не мог поступить иначе не только ради себя, но главное — ради Ляли…

После драки с бандитами мне пришлось с недельку побыть в своей мастерской: Лорд довольно глубоко поранил бедро. Клавдий Федорович наложил четыре шва и порекомендовал не очень-то расхаживать по селу.

А когда я вышел из своего убежища, нос к носу столкнулся с Лялькой.

Я настолько обрадовался, что она жива-здорова (только выглядела, как после болезни), что забыл о всех наших бедах, и с восторгом стоял и смотрел на нее. Она, конечно, все это отлично заметила, но прошла мимо с таким неприступным видом, как будто вовсе и нет на свете такого человека, как Борис Ворожейкин… Так это же черт знает что! Вздуть бы ее хорошенько! Ну просто руки зачесались! Ходит, нос задрав, а самой от стыда, что с Темой якшалась, дома надо сидеть и не высовываться, чтобы пальцем на нее не указывали!.. Куда там! Разве признается?! Все у нее виноваты, только она права! Вот уж бабья порода: так и норовит все свалить с больной головы на здоровую.

Мне ничего не оставалось, как демонстрировать Ляльке такой же остракизм! Не замечать ее, и все! Но как не замечать, когда она у меня и ночью, и днем ни на минуту из головы не выходит…

Так прошло еще некоторое время, пока не наступил день, которого мы все, конечно, ждали и который должен был внести разнообразие в нашу трудовую размеренную жизнь.

В пятницу вечером на строительной площадке появился председатель колхоза и сказал нашему командиру Юре:

— Получили прогноз, дней через пять начнутся обложные дожди. За два выходных и три рабочих дня плачу, как за сверхурочные, а вы мне смахните и заскирдуйте сено в пойме у дальних островов.

Юра выразил по этому поводу некоторое сомнение:

— У нас большинство ребят из города, справятся ли?

— Кто не умеет косить, научим, — категорическим тоном ответил председатель. — Даю трех стариков в инструкторы. Скажи парням, пусть идут получать инвентарь. Завтра на рассвете по росе и за работу. Для сенокосилок место там неудобное, потому и убираем вручную…

Я был неподалеку от Юры и председателя, слышал весь этот разговор. Новость меня, конечно, обрадовала: может быть, на сенокосе удастся без свидетелей поговорить с Лялей. Я не мог поверить, что она всерьез меня ненавидит. Должна быть благодарна хотя бы за то, что спас от Кати-спекулянтки и ее бандитского окружения.

Ночью спал плохо. Перед рассветом, когда вечерняя заря поздоровалась с утренней и прошла багряным заревом по горизонту, я был уже на ногах и принялся поднимать ребят. А потом, несмотря на то что рана на бедре, заклеенная марлей, еще болела, бегал и старался больше всех, таская в машины косы, грабли и множество всякого имущества, оказавшегося совершенно необходимым нашему отряду.

Наконец мы разместились в грузовиках и поехали к дальним островам, где, как говорили жители Костанова, издавна славились заливные луга.

…Разогретый утренним солнцем пологий косогор от белесых полос скошенной травы казался расчерченным, как футбольное поле. В футболе такая разметка нужна для определения «положения вне игры», чтобы никто не забегал без мяча впереди своей команды. Ну а тут, на сенокосе, не очень-то забежишь, скажи спасибо, если успеваешь за остальными и не отстаешь…

Солнце поднималось уже к зениту, и срезанное косами разнотравье пахло так сильно, что от него кружилась голова, как будто мы пили легкое искристое вино, налитое в золотистые хрустальные бокалы.

Это сравнение аромата луга с молодым вином в золотистых бокалах само пришло мне в голову, но, честно говоря, было мне сейчас не до сравнений.

Вот уже пятые сутки я отмахиваю косой, да так, что и спина, и правое плечо, и подживающее бедро разламываются на части. Из-за этой не до конца поджившей ранки мне было труднее других, да еще из-за того, что шеренга парней с косами идет впереди, а шеренга девчат с граблями сзади. Чтобы видеть Лялю, мне приходилось поворачивать шею на сто восемьдесят градусов. А попробуйте-ка, поверните! Сам идешь вперед, а смотришь назад — шея отваливается!

Работу мы заканчивали, но за эти почти пять суток мне не удалось ни разу хотя бы поговорить с Лялей. И сейчас она, задумчивая и серьезная, ворошила граблями подсохшую траву, а в мою сторону даже не смотрела.

Луг в пойме у дальних островов был скошен и заскирдован. Поэтому поднимавшиеся на западе красноватые предгрозовые облака с куполами и башнями, таившими в себе заряды в миллионы электровольт, были теперь не страшны. Сено мы уже выхватили у матушки-природы, а то, что осталось, скосим сегодня, сгребем в копешки и укроем от дождя полиэтиленовой пленкой.

Я очень ждал сенокоса, чтобы объясниться с Лялей, но ничего путного из моих ожиданий не вышло. Завтра опять на стройку, а там при всех, да еще при таких дотошных девчонках, не очень-то и поговоришь.

И вот когда время уже подходило к обеду, я, ни на что не надеясь, поплелся по привычке мимо Ляльки (хоть взглянуть лишний раз) к ведрам с ключевой водой, стоявшим в тени кустов, и тут невольно замедлил шаги.

Разгоряченная работой Ляля была так хороша, что смотрел бы я на нее, смотрел и глаз не отрывал, так бы и погиб от жажды, прикованный к месту ее красотой.

С капельками пота на переносице, румяная и вся, казалось, напитанная солнцем, Лялька деловито и в то же время мягкими округлыми движениями переворачивала граблями сено, ловко переступая маленькими шажками.

Ветерок трепал ее цветастую ситцевую юбку и выбивавшиеся из-под косынки прядки волос. Кофточка в красный горошек и такая же косынка на голове с торчащим назад, словно накрахмаленным, хвостиком делали Лялю нарядной и даже праздничной.

Особенно мне нравились выбивавшиеся из-под косынки золотистые кудряшки, взметавшиеся на ветру венчиком вокруг головы. Но… Как и прежде, судя по выражению лица, ей было абсолютно все равно, нравится она мне или нет, переживаю я или не переживаю, работаю или не работаю, дышу или не дышу… Всем своим видом она как бы говорила: «Знать я тебя не знаю и знать не хочу!»

Работала она сосредоточенно и даже с девчонками своими не разговаривала, так, перебросится несколькими словами и опять молчит. А те, наверное, о чем-то догадывались и к ней с расспросами не приставали… И это — та самая Лялька, чей голос еще недавно был громче всех, потому что ей всегда хотелось задевать парней и девчонок, вышучивать ребят, да просто похохотать…

Что с нею? Какая печаль ее гнетет? Из-за того, что Тема и Катя под следствием?.. Так поделом им! Чем уж Тема так ей дорог? Облезлый павиан! Старый пакостник! Еще немного, и ее в такую бы грязь затащил, что и не выбралась бы!.. Что же ей, тоже хочется в ту компанию? Такие деньги, как у Темы, чистыми не бывают!..

Я даже представить себе не мог Ляльку рядом с Темой, хотя, что ж представлять, своими глазами видел, как они целовались.

При мысли об этом у меня «вся шерсть поднялась дыбом» и сжались кулаки. А толку-то что? Как мне все это рассказать Ляле, чтобы она мне поверила?

Одно только я не мог понять, почему Тема теперь прячется от Ляльки? Стыдно? Ничего подобного! Стыда у него никогда не было! История с трубами, спекуляция часами — лишь эпизоды в его богатой биографии. Раньше он и похлеще дела проворачивал!

Одна догадка мучила меня, но я гнал ее прочь из головы…

Я попил студеной воды, продефилировал в обратном направлении мимо задумчивой Ляльки, снова взялся за косу.

«Вжик!» «Вжик!» «Вжик!» — укладывала полукружьями сочную траву коса. За эти дни я научился не ковырять носком кочки, «чувствовать пятку», и все чаще, незаметно для себя переходил в «автоматический режим». Руки машут сами собой, не надо ни о чем думать, все само собой получается…

Остановившись, я поправил косу оселком, висевшем на поясе в специальном брезентовом чехле, и снова пошел махать ею, догоняя остальных. «Вжик!» «Вжик!» «Вжик!» — пока не начнет разъедать глаза струившийся из-под белой спортивной кепочки пот, не запросят пощады словно налитые свинцом натруженные спина и руки.

Донеслись удары в рельс, послышались оживленные голоса, шутки, смех. Кто-то из девчат закричал: «Бросай работу, обед едет!»

Я оглянулся и глазам своим не поверил: ко мне независимой походкой с граблями на плече подходила Ляля. А может быть, не ко мне?.. Точно, ко мне!.. Ну, Борис Петрович Ворожейкин, держись! Кажется, пришел твой звездный час…

С сильно бьющимся сердцем я взял пучок травы и стал вытирать ею косу. Зазевавшись, вдруг почувствовал боль в пальце. Из-за Ляльки и не заметил, как прихватил острое, словно бритва, лезвие косы.

— Ай! — я сдержал невольно вырвавшийся возглас и замер: еще подумает, нарочно порезался, чтобы пожалела…

Но Лялькино внимание я уже привлек: совсем рядом слышались ее шуршащие по траве шаги. Вот она остановилась позади меня, и я даже почувствовал ее сдержанное дыхание. Сердце у меня молотом застучало в грудную клетку, звонкими молоточками отдалось в висках… Удивительно! Мне было жарко, и в то же время меня колотил озноб. Хуже всего было то, что все это видела Ляля… «Пройдет мимо или остановится?» Зажав ранку пальцем, я пытался делать вид, что рассматриваю косу, якобы определяя, стоит или не стоит ее точить.

— Нарочно порезался? — Лялин голос звучал тихо, а на меня как будто обрушился громовой раскат.

— Нет, нечаянно, — ответил я как только мог спокойнее, но повернувшись, едва не задел Ляльку косой.

— Косу повесь на куст — голову срубишь…

— Что ты, Ляля! — вырвалось у меня.

— Покажи палец.

Она достала из кармана ситцевой юбки пакетик с бактерицидным пластырем, вскрыла его и залепила мне ранку, ловко обернув лентой пораненное место.

— А как нога?

— Да уж зажило все. Там и была-то царапина…

Лялька, как-то испытующе глядя на меня, сказала по-прежнему спокойно:

— Боря, нам надо поговорить… Если хочешь, пока везут обед, пойдем выкупаемся.

— Конечно! Только сейчас ведь все пойдут.

Должна же она понимать, что при всех лишнего слова не скажешь, а так хотелось побыть с Лялей наедине.

— Все пойдут на пляж, — сказала она, — там хороший песок, а мы с тобой в другую сторону, к тем самым островам, которыми ты меня попрекал…

— Ну что ты, Ляля…

— Не надо оправдываться, идем.

Луг, который мы скосили, раскинулся на узком и длинном полуострове, по одну сторону которого уже собирались все, кто сегодня здесь работал. Там был прекрасный пляж, и самые нетерпеливые с хохотом и визгом уже плескались в реке. Остальные спешили не отстать — смыть пот и усталость перед обедом.

Мы же с Лялькой направились в противоположную сторону, где круто обрывавшийся к воде берег весь зарос кустами. Купаться здесь было не только не удобно, но и опасно: нога может попасть между корнями под водой или напорешься на какой-нибудь сук.

Но Лялька, раздвигая ветки, шла уверенно, и вскоре мы выбрались на тропинку, где я увидел на воде в прогалине между кустами приткнувшуюся к берегу незатейливую плоскодонку.

— Ну что оторопел? — сказала Лялька. — Не ожидал? Корабль под парами, садись на весла и перевози…

Весла оказались тут же в кустах. Я обрадованно вставил их в уключины, придержал дощаник, пока садилась в него Ляля, прыгнул сам.

Она по-прежнему казалась задумчивой, даже рассеянной, но смотрела на меня вроде по-доброму, только как-то испытующе, и я никак не мог взять в толк, о чем она хочет со мной говорить и зачем потащила на остров? И что мне сейчас делать? Ну уж во всяком случае не «проявлять геройство» и не лезть с поцелуями, как это весьма по-дурацки получилось, когда я со второго этажа школы влетел в чан с известкой. От одного лишь воспоминания о Лялькиной оплеухе у меня снова зазвенело в ушах. Ну и пусть звенит! Ляля сама подошла ко мне и предложила вместе купаться, будто и не было между нами непримиримой ссоры… Сердце забилось так сильно, что стало отдаваться частым пульсом в пальце, порезанном косой. Побаливала и нога, но я на свои боевые раны внимания не обращал. Мне было так хорошо, так тревожно и радостно, что хотелось думать только о прекрасном, а самое прекрасное было то, что Ляля здесь, рядом со мной! Она простила мою грубость и, очень может быть, даже нуждается в моей помощи. Я готов был сделать для нее все, что бы она ни сказала, потому что я жалел, я любил ее.

Мы быстро переплыли неширокую протоку, вытащили лодку на берег, привязали под кустом, вышли из зарослей и оказались как раз напротив двух небольших стогов сена. Обойдя один из них, я увидел подобие шалаша: на двух кольях была натянута плащ-палатка, с краями, приваленными от ветра камнями. Все это сооружение сверху было замаскировано охапками сена. Рядом с палаткой на сене разостлано байковое одеяло, в изголовье — надувная подушка. Я заглянул в шалаш и увидел там небольшой развязанный рюкзак, из которого торчало полотенце.

— Я сюда прихожу, когда мне плохо, — сказала Лялька. — Одна, Боренька, одна, — добавила она, перехватив мой взгляд. — Сегодня я показала тебе свой вигвам первому.

Начало было загадочное, и я промолчал, еще не зная, как себя вести, что говорить, что делать. Никогда еще я не чувствовал себя таким дураком.

— Давай купаться, — просто предложила Ляля. — Да, я забыла, — спохватилась она. — Тебе из-за ранки, наверное, нельзя?

Я заверил ее, что нога у меня почти не болит и что купание будет даже содействовать моему выздоровлению.

— Ну вот и славно! — сказала Лялька. — Если будешь хорошим малым, я тебя покормлю. У меня здесь кое-что припасено…

Это было совсем великолепно! Но какой же я олух, что сам ничего съестного с собой не взял! А кто мог знать, что так неожиданно все обернется?

Эта сторона островка была отлогая, с небольшим, очень уютным пляжем, чистый прокаленный песок которого так и манил погреться на нем. Я снял брюки и рубашку и в одних плавках направился к воде, стараясь не показывать Ляле марлевую наклейку на бедре. Ляля сбросила кофточку и юбку, осталась в лифчике и купальных трусах, как раз тех, которые смутили меня, когда она спрыгнула мне на руки из окна больницы. Сейчас я неожиданно для себя сделал открытие, что она, несмотря на переживания, не только похорошела, но и немного пополнела. С чего бы это?

Непонятность всего происходящего мучила меня. Я чувствовал, что все это не так просто: и примирение, и даже приглашение купаться здесь, в уединенном месте… Я ждал обещанного разговора и не без основания побаивался, что Ляля ничего серьезного не скажет, а будет, как всегда, дразнить меня и вышучивать. Но я согласен и на очередную экзекуцию, настолько мне сейчас хорошо. Так хотелось ласки и нежности, приветливых слов, что от одного этого желания распирало грудь, как будто я все вдыхаю и вдыхаю в себя этот удивительно пахучий, настоянный свежескошенным сеном медвяный воздух, а выдохнуть никак не могу.

Я готов был хоть целую вечность оставаться с Лялей на этом островке, купаться с ней, греться на песке. Благо работа уже сделана, сено в копнах, а посему никто нас не хватится, пока все не вернутся в Костаново.

Но одна мысль все же не давала мне покоя. Я видел: место здесь обжитое… Очень может быть, когда у Ляли плохое настроение, она приходит сюда, хотя идти неблизко, километров пять-шесть. Но ведь не к ночи же!.. Бывал ли здесь с нею Тема? Очень уж по-хозяйски устроен вигвам. И лодка, и весла, и следы киля на берегу, — наверняка во всем этом участвовали сильные мужские руки, не исключено — драгоценного Темы, что для него при наличии быстроходной моторной лодки — раз плюнуть.

Я старался гнать от себя эти ревнивые мысли, боясь не то что словом, взглядом выдать себя. Ляля как будто и не замечала мои переживания. Натянув на кудри резиновую шапочку, она вошла в воду и поплыла. Я прыгнул вслед за нею, но ни резвиться, ни дурачиться возможным не счел. Мы чинно, по-деловому плавали некоторое время, потом вылезли из воды и улеглись греться на песке.

Удивительно хороша Лялька, причем во всех видах! Мне даже больно на нее смотреть, как на солнце, а не смотреть я не могу. Она лишь поглядывала на меня спокойно и задумчиво и этим ввергала мою измученную душу в еще большие сомнения.

Когда мы высохли под жаркими лучами солнца, Лялька отряхнула руки, нырнула в свой вигвам и вытащила она оттуда… Что бы вы думали? Свой акварельный портрет, который я писал в мастерской, а потом приносил показать дядюшке Фролу и оставил его в комнате Аполлинарии Васильевны.

Сейчас же, при ярком солнечном свете, я отлично видел, что и рисунок кое-где неточен (с анатомией малость нелады), и свежести не хватает (акварель ведь на одном дыхании пишут, не елозят кистью по одному и тому же месту), и выражение глаз можно было бы сделать живее.

Но Лялька глянула на мою перепуганную физиономию и, кажется, немного подобрела.

— Ты рисовал?

— Фрол-то ведь сказал тебе?

Я хотел ответить: «Чего спрашиваешь, самой ведь все известно!»

— Это ведь так, набросок, — поспешил я уверить, что могу «нарисовать» гораздо лучше. Не стал я поправлять Ляльку, что акварелью, так же как и маслом, не «рисуют», а «пишут».

— Мне нравится, — склонив голову набок и с интересом рассматривая свой портрет, сказала она и неожиданно изрекла топом, не терпящим никаких возражений:

— Поедешь учиться в художественную академию или поступишь в Строгановский. Хватит нам и одного дилетанта…

— Кого ты имеешь в виду?

— Твоего дядюшку Фрола.

— Если бы не война, он бы не был дилетантом. Когда будущие художники, кто после войны в вузы пошел, в люльках качались, дядя Фрол ходил в атаку и кричал «Ура!»

— Кое-кто и после войны успел и художником, и писателем стать, — тут же возразила Лялька.

«Тема, например, «писатель», — чуть было не ляпнул я. — В «Пионерскую правду» стихи посылал: «Как ханыги портят книги». Так что же, если не художник и не писатель, так уж и не человек? Попробуй, стань хорошим модельщиком или лекальщиком, да просто — слесарем или столяром, поработай, например, у нас в мастерской! Тот же дядя Фрол, после того как отвоевал, вместо того чтобы учиться живописи, стал экономистом, вернулся в Костаново и своим горбом поднимал здесь сельское хозяйство!»

Вслух я, конечно, ничего не сказал, а терпеливо дожидался, что последует дальше.

— Ты знаешь, — рассматривая портрет, сказала Лялька. — Я никогда не думала, что я такая, ну как бы тебе сказать, открытая и незащищенная…

— Ты добрая, Ляля, — сказал я, искренне обрадовавшись, что мне удалось передать в наброске именно то, что и хотел передать. «Схватить характер — это и есть главная задача художника» — так не раз мне говаривал дядюшка Фрол.

— Не подлизывайся, — с неприступным видом охладила мою радость Лялька. — Кормить буду позже, а сейчас у нас беседа об искусстве. Кого ты еще рисовал?

— Н…ну парней своих в палатке… Делал карандашные наброски…

— Покажешь мне. А еще?..

— В Костанове Аполлинарию Васильевну… Пожилых интересно рисовать — сложная, проработанная, определенная форма. А детей — трудно: никак характер не схватишь.

— Тоже пробовал?

— Мало.

— И пейзажи писал?

— Конечно…

— Где же ты так научился? — уже не скрывая своего одобрения, спросила Ляля.

— Там, где и все, сначала в кружке Дворца пионеров, потом у Фрола, третий год хожу в студию Дворца культуры.

— А мне ничего не говорил, — с обидой сказала Лялька. — Вернемся в город, покажешь мне все свои работы, я найду художников, пусть скажут, чего ты стоишь. И кто только надоумил тебя в медицинский поступать!

Я чуть было не ляпнул: «Ты пошла в медицинский, а я за тобой».

Вслух ответил:

— Не верил, да и сейчас не очень верю, что из меня может получиться художник.

— А ты верь. Доски строгать да кирпичи таскать найдутся и без тебя…

— Ну это тоже кому-то надо делать…

— Только не тебе, раз у тебя талант! Может быть, и я когда-нибудь смогу сказать своим подружкам: «А вы знаете, наш Боря поехал в Париж с выставкой своих картин!»

«Так уж сразу и в Париж?» — подумал я.

— По-моему, это слишком сильно сказано.

— Я знаю, что говорю. А портрет, если не возражаешь, заберу себе.

Как я мог возражать? Честно признаться, и писал-то его с тайной надеждой подарить когда-нибудь Ляле. Только не был уверен, понравится ли ей. А тут вдруг такая удача…

Но Ляля тут же охладила мой восторг.

— К сожалению, чтобы поступить и учиться, — сказала она, — опять-таки нужны деньги.

«Другие-то учатся!» — хотел я возразить, но не возразил, догадываясь, что она имеет в виду.

Лялька выдержала паузу и, глядя куда-то в сторону, спросила:

— Ты бы мог сделать для меня одно очень серьезное дело?

«Ну вот и о делах, — с разочарованием подумал я. — Это называется, пригласила купаться».

— Все, что ты скажешь, Ляля.

— Если, конечно, меня любишь, — добавила Лялька.

— Ты знаешь, что люблю. Но по пустякам я о таких вещах не говорю.

Меня взяло зло: «Что ей надо? Зачем она мучает меня? Пользуется тем, что я теряюсь в ее присутствии и просто горю ясным пламенем, стоит ей только подойти ко мне, а сама лишь дразнит!»

— Ну ладно, — сказала Лялька, — Я верю тебе. Но учти, дело это касается твоего будущего…

Начало настораживало. Я решил выждать, что последует дальше.

— Знаешь ли ты, сколько стоит икона Аполлинарии Васильевны «Христос в силе»?

Я с недоумением посмотрел на Ляльку: что это с ней? Хватит и того, что и Фрол и Тема только об этой иконе и талдычат.

— Ну и сколько же она стоит? — не очень понимая, куда клонит Лялька, переспросил я.

— А ты как думаешь?

— Ну… Фрол говорил, что, как произведению искусства, ей и цены нет. А сколько за нее могут денег дать, это, наверное, только специалисты знают.

— Очень много, — авторитетно сказала Лялька. — Может быть, пять, а может, и десять тысяч — целое состояние.

— Ну и что?

— Какой ты все-таки бестолковый. Неужели не понимаешь, что ее нужно продать. Отвезешь в Москву и продашь какому-нибудь богатому иностранцу. Тогда хватит денег на все и тебе, и мне.

«Хорошенькое дело! Что она, издевается?» Мысленно я очень живо представил себе, какой поднимется в доме переполох, вздумай я украсть эту икону. Аполлинарию Васильевну тут же хватит удар. Дядя Фрол застрелит меня из ружья, а тетя Маша проклянет до конца жизни и больше на порог не пустит. Нет, клонила Лялька явно «не туда». Ответил я ей, не выдавая себя, вполне серьезно:

— Фрол говорит, что эта икона — наша национальная гордость. Ей место в Третьяковке или в Музее изобразительных искусств. Да Аполлинария Васильевна умрет, если лишится ее!

— Но икона-то не Аполлинарии Васильевны, а моя. Бабушка ее мне завещала. У Аполлинарии Васильевны она только и висит, потому что всегда там висела, когда бабушка еще жива была.

— Ну так если она твоя, бери и продавай ее. Только тебя за такую продажу никто не поблагодарит.

— Самой мне нельзя, — вкрадчивым голосом возразила Лялька. — Сразу догадаются. А я хочу, чтобы ради меня это сделал ты. На тебя ведь никто не подумает, особенно после всех этих историй с часами и трубами.

«Так вот оно что! Хочет отомстить за Тему? Для того и позвала «купаться», чтобы самого в такую же историю втащить…»

Мне приходилось даже отворачиваться, чтобы не видеть Лялькины карие с золотистыми крапинками глаза и этот, настолько невозможно открытый лифчик, что у меня пересыхало в горле. Но все равно видел и загорелые Лялькины ноги, и атласную кожу на плечах и животе… «Далась ей эта икона, когда есть вещи гораздо важнее! — вертелось у меня в голове. — Как здорово пахнут ее пушистые волосы! Солнцем и медом!..» Я даже улавливал свежий запах ее кожи. Но мне совсем не нравилось то, что между нами сейчас происходило. Как с нею говорить? Отвечать в шутливом тоне? А вдруг она и не думает шутить?..

— Послушай, Ляля, — отводя глаза в сторону, попробовал я ее урезонить. — Что тебе всякая дурь в голову лезет? Ты соображаешь, что говоришь? А если это настоящий Рублев?

— Настоящий, Боренька… Тема эксперта приводил. Фрол даже из больницы убегал икону караулить.

— Леща он караулит, а не твою икону, — вырвалось у меня.

Хоть мы и пропадали все эти дни на сенокосе, но я точно знал, что дядя Фрол, одним махом разрубив свои отношения с киноискусством, полностью посвятил себя любимому занятию — поискам лещевой тропы. По причине коротких летних ночей спать почти перестал, ходит с фонарем по саду, выползков ловит, кашу варит, «бомбы» делает, речку с грузилом на веревке изучает — самые глубокие ямы ищет.

— Хороши родственнички, — в голосе Ляльки звучала издевка. — Один леща караулит, другого украсть икону не уговоришь… — Ей только и оставалось сказать: «Украдешь икону — твоя буду, нет — руки не подам».

Да что она, издевается надо мной, что ли?

— Если ты мне просто голову морочишь, — попробовал я ее урезонить, — то это с твоей стороны непорядочно. Выдумываешь какие-то приключения, дразнишь меня. Тут у нее вигвам, там ей икону укради, с лошадиными скачками, погоней на автомобилях, со взрывами и выстрелами. А потом скажешь: «Аполлинарию Васильевну топориком тюкни», как в знаменитом романе. Не жизнь у тебя, а зарубежный детектив!

— Какой же ты скучный! — разочарованно протянула Лялька. — Подумаешь, цаца какая! Ради меня мог бы и поскакать и пострелять! Не облупился бы!..

— Ну вот ты и скачи, и стреляй, а я буду тебе в психбольницу передачи носить. Как будто, кроме иконы, не о чем нам с тобой и поговорить!

— А о чем же?

— Да хотя бы о том, что здесь такая красота, мы с тобой вместе, солнце светит, птицы поют!..

— Солнце ему светит! — иронически протянула Лялька. — Птицы поют!.. Ты не передумал?

— Отстань.

— Идейный, значит?

— Считай как знаешь.

— Тогда, Боря, все! Между нами все кончено! — трагическим голосом, как настоящая актриса, сказала Лялька.

Подобрав под себя ноги, она встала на колени, заломила руки и продекламировала:

— Прощай, мой бывший друг!

Я молчал.

— Прощай, навеки! — пропела она низким контральто, идущим, казалось, из самой глубины ее души. Изогнувшись в стане и воздев руки к небу, она бросила на меня полный страдания и муки «прощальный взгляд».

«Да пропади ты пропадом со своей иконой! За что мне такое наказание?»

— Боря…

Я молчал.

Вдруг совершенно неожиданно Лялька с коротким смешком опрокинула меня навзничь и, теплая, пахнущая солнцем и травами, мягкая и в то же время удивительно сильная, обхватила мою шею руками и принялась целовать.

Сначала я настолько обалдел, что чуть было не вздумал вырываться, но тут же, разобравшись, что к чему, принялся отвечать ей.

Я, конечно, с самого начала понимал, что Лялька затеяла со мной игру, не знаю только зачем, а я — выдержал какой-то очень важный для меня экзамен.

Оглушенный таким неожиданным поворотом, я еле разбирал Лялькины сбивчивые слова, перемежающиеся поцелуями, что она нехорошая, жестокая, мучила меня, а я — очень хороший, чистый и светлый парень и за все это должен ее простить… Конечно, я ее тут же простил. Вдруг меня будто обухом ударило по голове: я ощутил на губах и щеках Лялькины слезы. То ли от охватившей ее нежности, то ли еще от чего, Ляля плакала.

— Боренька!.. Милый ты мой малыш!.. Есть же еще на свете цельные, настоящие люди!.. Не все гады и сволочи!.. Где же ты был раньше?.. Люби меня, родной!.. Славный ты мой человечек!.. Иди ко мне!.. Ну что же ты?.. Не веришь? Думаешь, опять обману? Не обману, Боренька!..

Ляля завела руку за спину, расстегнула и сбросила лифчик, прижалась ко мне, упираясь прямо в гулко стучащее сердце маленькими и упругими, белыми с розовыми сосками грудками, продолжая ласкать меня и целовать.

Я ощущал ее словно сквозь горячий туман, теплую и шелковистую, нагретую солнцем и в то же время удивительно прохладную, ласковую, дрожащую, льнущую ко мне.

— …Глупенький!.. Да ты совсем ребенок!.. Господи!.. За что мне такое счастье!.. Боря!.. Боренька!..

Мощные толчки Лялиного сердца отдавались в моем сердце, ее горячие и влажные губы искали мои губы, я слышал и не слышал ее бессвязные слова. До моего слуха с отчетливой ясностью долетал шелест листвы, плеск волны, набегавшей на песок, трель заливавшегося радостной песней прямо над нами жаворонка…

…Не знаю, сколько прошло времени. Мы с Лялей лежали в ее вигваме, утомленные, притихшие, согревая друг друга, шепча самые нежные, самые прекрасные слова, как вдруг почувствовали такой голод, что мгновенно вскочили на ноги, нашли и уничтожили все, что она приготовила.

На лугу за протокой аукали и смеялись — звали нас. Мы не отвечали: не хотелось идти к остальным, тем более к таким догадливым девчонкам Лялькиной бригады.

Я поднял Лялю на руки и стал носить ее по острову, взобравшись на самый высокий бугор, чтобы она могла увидеть отсюда все дальние дали, почувствовать, как я ее люблю.

Это для нас так ярко светило солнце, и мы полными охапками дарили друг другу его рассыпанные повсюду лучи! Над нами с Лялей летело и звало с собой в необъятную высь огромное голубое небо, и чтобы увидеть нас, громоздились на горизонте в красноватом мареве многоэтажные кучевые облака! Это нас манили в дальние дали уходящие к горизонту поля с цветущим шиповником на грядах, сверкающая синим огнем река и словно плывущие по ней, как корабли, скирды сена! Это вокруг нас затеяли хоровод роскошные луга, где сейчас так кружил голову медвяный дурман скошенного клевера, где еще утром перекликались журавли и настойчивыми вопросами: «Чьи вы?», «Чьи вы?» тревожили нам души чибисы!

Весь этот прекрасный, только раскрывающийся перед нами мир, наполненный светом, счастьем и радостью, приветствовал нас с Лялей, манил и звал к себе, ласкал и обнимал!..

Мы вернулись к вигваму, снова забрались под прохладную, натянутую в тени палатку. Там Ляля обняла меня, положила голову на грудь, негромко проговорила:

— Какой же ты оказался…

— Какой, Ляля?

Я испугался, подумав, что чем-нибудь обидел ее.

— Нежный, ласковый… Мужского в тебе достаточно, но уж очень добрая у тебя душа.

— А это хорошо или плохо?

— Хорошо… Той щуке, которой ты достанешься…

— Ляля, ну почему ты так говоришь?

— Потому что такие добрые парни только щукам и достаются.

— Но я ведь уже «достался» тебе? — сказал я, не понимая, с чего это она заговорила о каких-то «щуках».

— Это правда, — вздохнув, подтвердила Лялька. — Иди, я тебя побаюкаю…

Она села, вытянув ноги, а я положил ей голову на грудь, сладко зажмурившись, потому что боялся щекотки и в то же время ожидал прикосновения ее пушистых волос, пахнущих солнцем и травами.

Ляля склонилась ко мне и принялась целовать глаза, щеки, губы, я отвечал ей, не веря, что все это может быть, что это все на самом деле.

Нам было так хорошо, что хотелось смеяться, хотелось плакать, хотелось, чтобы эти удивительные минуты продолжались всю жизнь. И все же что-то беспокоило меня, словно какая-то мышь скреблась в душе.

Ляля очень чутко уловила мое настроение. Она легла рядом, негромко спросила:

— Ты разочарован?

— У меня это впервые, — честно признался я.

— Я знаю, — тихо сказала Ляля. — У меня тоже… таких светлых и чистых дней, как сегодня, никогда не было и, наверное, никогда не будет. Спасибо тебе…

— За что, Ляля? Это тебе спасибо, что простила меня, дурака!

— Молчи…

Ляля снова поцеловала меня, прижалась вся и даже всхлипнула.

— Не могу. Сама не знаю, что со мной.

— Но если тебе сейчас хорошо, почему же ты плачешь?

— Потому что ты глупый, а я еще глупее тебя.

— Это не ответ. Скажи, почему?

— Ничего я тебе не скажу, — с каким-то отчаянием в голосе ответила Ляля и снова принялась жадно и настойчиво меня целовать. Между нами не было ни стеснения, ни стыдливости, но, если по-честному, я все больше тревожился: слишком исступленно, с каким-то надрывом ласкала меня Ляля, как будто жила последний день…

Наконец мы немного успокоились и притихли. Ляля по-прежнему прижималась ко мне, обхватив пальцами мою руку выше локтя. Пульс отдавался ей в ладонь сильными толчками.

— Сердце-то как у тебя бьется, — сказала Ляля, словно бы прислушиваясь не только к моему сердцу, но и к самой себе.

Я незаметно глянул на часы, и Ляля тут же ревниво перехватила мой взгляд.

— Вот видишь!.. Уж и на время посматриваешь… Надоела я тебе?

— Что ты, Ляля… Просто хорошо бы еще сегодня на почту успеть…

Лялька насторожилась:

— Зачем это?

— Маме телеграмму послать.

— Какую телеграмму? Еще что придумал?

— Ну… Телеграмму… Что я женился…

— О, господи! То-то обрадуется твоя мама!

— Ну почему, Ляля?.. Мама всегда желала мне счастья, а я никогда, наверное, не буду так счастлив, как сейчас.

— Вот балда! — с какой-то непонятной мне досадой сказала Лялька. — Ну кто же так делает? Такая телеграмма просто уложит твою маму в постель! Ни кола, ни двора, ни специальности, весной в армию идти, а он: «Мама, я женился!»

— Ну как же, Ляля? Мы теперь муж и жена. Это главное. А остальное приложится.

— Не зли меня, — сказала Лялька. — Интересно, как ты себе представляешь эту нашу с тобой семейную жизнь?

— Ну как? Обыкновенно… С мамой вы подружитесь…

— Хотела бы, — откликнулась Лялька. — Только все мамы, наверное, одинаковые.

— Как одинаковые?

— Очень просто: нравятся им невестки до тех пор, пока не становятся невестками.

— А она… Теперь теща?

— О господи! — возмутилась Лялька. — Она теперь зять!

— Ну пусть зять, — согласился я, чтобы не вносить разлад в молодую семью. Но, учуяв подвох, тут же спохватился: — Погоди, как это? Все-таки я ей сын.

— Вот именно. В школе учил небось: «И полно, Таня, в эти лета мы не слыхали про любовь, а то бы согнала со света меня покойница свекровь».

— Ну да, свекровь, — поправился я, хотя слово «покойница» в этих стихах мне не понравилось.

Лялька на некоторое время притихла. А я размечтался вслух:

— Ты знаешь, мне как-то трудно представить себя отцом. Но ты не думай, я уже представил.

Ляля вздрогнула, не сразу сказала:

— Мне тоже.

— Что тоже?

— Трудно представить тебя отцом.

— Ну почему?

— Надо будет, например, пеленки постирать или ребенка в садик отвести, а ты в это время где-нибудь торчишь вверх ногами или головой в известку летишь.

— Я ведь серьезно. Правда, о пеленках я как-то не думал.

— А о распашонках, подгузниках, клизмах, если у малыша животик заболит, думал? Или за бутылочками с молочком и кефиром бегать?

— Н…не приходилось, — несколько оторопело признался я.

— Удивляюсь, — сказала Лялька. — О чем ты только думаешь? Надеюсь, не о лодочных моторах или мотоциклах?

Тут Лялька попала в самую точку: о лодочном моторе и мотоцикле я думал не переставая, так мне хотелось их приобрести. Надо было срочно переводить разговор на безопасный путь.

— А зачем нам за молоком бегать? — сказал я. — У тебя и свое должно быть: такая здоровая…

— У здоровых тоже, бывает, пропадает. А искусственников вскармливать очень трудно.

Она вздохнула.

— Другие вскармливают, и мы вскормим, — успокоил я ее.

— Согласна. Возьмешь это на себя.

Лялька злилась, а я никак не мог понять, в чем дело.

— Ляля, что с тобой?

— Ничего, Боренька. Просто очень интересно тебя слушать, как будущего отца. Ты мальчика хочешь или девочку?

Вопрос был задан явно с подвохом, поэтому я промолчал, хотя ответ на него был у меня давно готов.

— Ну что молчишь? Трудно ответить?

— Почему трудно? И мальчика, и девочку, — сказал я, чувствуя, как в улыбке расплывается сама собой физиономия.

— Ах, и мальчика, и девочку? — ласково переспросила меня Ляля. — Ну и как ты объяснишь это свое не очень скромное желание?

«Да что это с нею?» — подумал я, но ответил бодро:

— Забавный они народ, эти ребята, а потом, когда родители молодые, дети у них все равно как младшие братишки и сестренки — близкие друзья…

— Значит, тебе «близкие друзья», а рожать мне? Славно распределил.

— Ляля, ну что ты говоришь! Да если бы я мог!

Я хотел сказать, что если бы мог, всю боль, какая, только ей, Ляле, предназначена в жизни, не задумываясь, взял бы на себя.

— Нет, это просто невозможно! — приподнявшись на локте и глядя на меня теплыми, лучистыми глазами, сказала Лялька. — Ты или очень умный, или очень глупый, или просто хитрый человек! Ну что ты мне всю душу наизнанку выворачиваешь?

— Почему, Ляля? — я протянул руки, чтобы побыстрее вернуть ее себе под бок и восстановить между нами такое уютное равновесие. — Я говорю то, что думаю… Я тебя люблю… Так люблю, что вместо тебя и родил бы, и вскормил нашего малыша.

— Ну кто же в наше время говорит то, что думает? Да еще и «вскармливает нашего малыша»?

— Ну я, например…

— Во всем мире один-единственный… Знаешь, у меня к тебе порой такое чувство, как будто ты и есть — «наш малыш», а я тебя, должна кормить и опекать.

— А я, знаешь, не против… Осталось ли там у нас что-нибудь пожевать?

Но Лялька не приняла мое «веселье».

— А если не «малыш», то наверняка олух царя небесного, прости за прямоту.

— Почему ты ругаешься?

— Потому что таких людей не бывает, не может и не должно быть!.

— Но я-то есть? Почему я должен быть другим?

— Да не должен! Не должен! Оставайся такой, какой есть!

— Тогда я не понимаю, почему я — олух?

Все-таки мне удалось вернуть ее к себе.

— Я просто люблю тебя, Ляля, а это у меня на всю жизнь.

Лялька вдруг обхватила мою шею и воскликнула просто в отчаянии:

— Ну откуда ты только взялся на мою голову? Где ты был хотя бы полгода назад?

— Рядом был… Только ты меня не замечала.

Ляля молча плакала. Из глаз ее одна за другой скатывались слезинки. Я не знал, как ее успокоить.

— Я же тебе ничего плохого не сказал.

— В том-то и дело, что слишком все хорошо говорил!

— Тогда я ничего не понимаю.

— А тебе и не нужно понимать. Оставайся таким, какой ты есть. Больше ничего от тебя и не требуется.

Ляля продолжала плакать, а я лежал и не мог сообразить, что же такое нагородил? Ну сказал, что не представляю себя отцом. Другие-то ведь тоже отцами не рождаются? Как-нибудь освою это дело, не бестолковый же… Решив так, я поцеловал Лялю, как будущий глава семьи, и даже похлопал ее, как маленькую, по спинке, будто уже проходил отцовскую практику.

Ляля спрятала лицо у меня на груди и неожиданно рассмеялась:

— Ой, не могу! — сквозь слезы сказала она. — С тобой не соскучишься!

Вот и пойми ее: то плачет, то смеется.

— Чем же я тебе не нравлюсь? — спросил я ее обиженно.

— В том-то и беда, что всем нравишься. Даже не заметила, как подобрался и в душу залез.

— Так это же хорошо?

Я благодарно поцеловал Лялю: наконец-то вырвал у нее признание!

— Тебе может быть и хорошо, а мне совсем ни к чему.

— Но почему?

— Когда-нибудь узнаешь.

— Это не ответ. Ты мне лучше скажи, когда ты… Когда я… В общем, когда ты поняла, ну, что я тебе дорог?

— Девчонки закричали: «Борька с лесов упал!» И сердце прямо зашлось! Думала, ты с кирпичами вниз загремел. А он, видите ли, стойки загибал, геройство показывал! Ну не мальчишка ли?!

Оказывается, старый фельдшер, хоть и подсмеивался надо мной, а в принципе был прав: полет в известку очень даже хорошо подействовал на Ляльку.

В это время в наш разговор вмешались какие-то звуки извне: по перевернутому котелку, оставшемуся снаружи, да и по самой палатке зашлепали тяжелые, как пули, редкие дождевые капли. Сверкнула молния, не сразу громыхнул раскат грома.

Наскоро одевшись, мы с Лялей выскочили из палатки.

Катастрофа

Занимая полнеба, прямо на нас надвигалась огромная грозовая туча, с сизой подошвой, нависшей над самым лугом. Ветер, налетая порывами, гнал по реке мелкую волну, бесстыдно ворошил тяжелой лапой листву, заголяя ее светлой подкладкой наружу.

Птицы притихли, и только отчаянно каркала гонимая ветром ворона, суматошно взмахивая растрепанными крыльями.

— Боря! — крикнула Лялька. — Смотри, какая надвигается гроза! Все, наверно, уже уехали!

— Быстро убираем вещи в палатку и домой! — скомандовал я.

— Не успеть! Вон уже шквал идет!

Ляля была права: перед сизой тучей неслось белое, вытянутое валиком облачко, река под ударами ветра покрылась веером разбегающейся ряби, кусты у воды, только что метавшиеся во все стороны, заструились по ветру живым серебром, ослепительно ярким на фоне тяжелой черноты неба.

Шквал домчался до нас, взметнув в небо пучки сена, листья и сучья. Запахло сыростью — нас уже окутывало облаком несшейся перед тучей водяной пыли.

Я торопливо заколачивал колья поглубже в землю, чтоб не унесло Лялькину палатку, закреплял оттяжки, рыл вокруг «вигвама» канавку для отвода воды, которая обязательно побежит, как с крыши, со стога.

Ляля собирала и заталкивала в палатку свое хозяйство: постель, посуду, одежду.

Снова полыхнула молния и почти сразу же тяжкими раскатами ударил гром. Теперь уже не отдельные капли, а пулеметная дробь дождя ударила по котелку и палатке. С тяжким гулом и зловещим шелестом приближался но реке и лугу, уставленному скирдами, разбушевавшийся июньский ливень.

— Переждем дождь в пещере! — крикнула Лялька и полезла в палатку.

Я нырнул вслед, не пытаясь определить, что за очередная фантазия пришла ей в голову.

«Пещерой» оказалась нора под самым стогом, прикрытая до того охапкой сена. Это было продолжение вигвама, причем Ляле удалось навести здесь даже комфорт. Во всяком случае пещера сейчас была единственным сухим местом в этом океане бушевавшей вокруг воды.

Мы легли, прижавшись друг к другу в сухой и теплой Лялькиной норе, наблюдая, как зловещим белым заревом вспыхивал внутри вигвам, весь просматриваемый до последнего шва, как серебряной спицей из дырочки в палатке обегала с журчанием на землю сверкающая в блеске молний тонкая струйка воды. Тяжкими раскатами громыхал над нами гром.

Под руки мне попалось что-то твердое. Я разгреб сено и при вспышке молнии увидел пустую бутылку, точно такую же, что нашел в «Тверском пристрое» у Аполлинарии Васильевны. Конечно, бутылку эту могла принести сюда и сама Лялька, предположим, с кипяченой водой. А вдруг не она?

Целый день мне не давала покоя мысль, что не я первый навещаю Ляльку в этом уединенном месте, а теперь вот еще эта бутылка… Не трудно било догадаться, кто мог ее сюда принести.

Я отгонял от себя эту мысль, но ока все время мешала мне. И все-таки я решил Ляле об этом не говорить: слишком хорошо нам было здесь, слишком многим она меня сегодня одарила… Ляля, родная, теплая, притихшая, была сейчас рядом со мной, чудовищно обижать ее какими бы то ни было подозрениями…

Она как-то сама определила себе уютное и спокойное место, положив голову мне на грудь, обняв рукой за шею. Утомленная сегодняшним днем, она, кажется, дремала. И тут мне пришла в голову простая мысль: «Какое нам дело до того, что было раньше? Сегодня у нас с Лялей началась совсем новая жизнь. И почему это мы с нею должны от кого-то прятаться, кого-то бояться? Надо и маме дать телеграмму, и ребятам объявить о перемене в нашей жизни. Это ведь так просто и так хорошо, главное, так приятно сделать!»

Придя к такому выводу, я тут же решил поделиться своими мыслями с Лялей.

— Ты спишь? — тихонько спросил я, уловив паузу между двумя раскатами грома.

— Дремлю…

— Знаешь, что я придумал?

— Можно о твоей придумке попозже?

— Почему позже? Придумка моя простая: сегодня же объявим ребятам, что мы поженились, а в субботу закатим комсомольскую свадьбу.

— Боря, ты можешь помолчать?

— Почему я должен молчать?

— Потому что я не могу выйти за тебя замуж…

От этих ее слов я настолько оторопел, что действительно на некоторое время умолк. Потом с шумом выпустил воздух из легких.

«Опять розыгрыш? Что за вредная девчонка!»

— Но ты уже вышла за меня замуж.

— Ты так считаешь?

— Конечно. А ты — разве нет?

— А я — нет… Просто нам сегодня было очень хорошо, и пожалуйста, не порть лучший день в моей жизни.

— Ну у тебя и шуточки…

— Я не шучу… Предположим, мы обзавелись семьей, на что будем жить и где?

— Ну… У нас уже есть пещера, вигвам, — начал было я, но Лялька меня перебила.

— Вот видишь, по-серьезному тебе и сказать-то нечего. А к этой пещере нужна квартира в городе, муж профессор, автомобиль, на книжке десять тысяч…

— Можно и поскромнее себя вести, — парировал я. — К тому же ты богатая невеста: дом в Костанове, икона стоимостью в пять тысяч, а может быть, и в десять…

— Значит, и тебя мое приданое интересует?

— Почему это «и тебя»? Кого ты еще имеешь в виду?

— Отстань и не задирайся попусту.

— Все-таки я хотел бы знать.

— Хотел бы или не хотел, это дело твое, но замуж за тебя, Боренька, выйти я не могу. И прошу тебя больше не говорить об этом.

В голосе ее послышалась такая горечь, что я невольно прижал Лялю к себе, и она еще крепче обняла меня. «Да что же это такое? Замуж за меня не пойдет, а сама как будто ищет у меня защиты?»

— Ну ладно, ладно, — постарался я ее утешить и, немного помолчав, стал дальше развивать свои мысли:

— Сразу, как поженимся, пойдешь учиться. А я — работать. Буду хоть ночами уголь грузить — за ночные смены платят хорошо, только бы ты училась… Пять лет пройдут быстро.

— Уж куда как быстро, — сонным голосом подала реплику Лялька. — За эти пять лет я стану бабушкой.

— А я — дедушкой! Ну и что? Нашему малышу будет уже четыре! А это уже человек!.. А закончишь институт, получишь диплом, там и я на какой-нибудь вечерний подамся. Так и выцарапаемся. Хоть и со средним останусь, не прогонишь же ты меня. А работа всегда найдется!..

— Я тебе уже сказала, пойдешь в Академию художеств. И пожалуйста, не зли меня. Надо быть круглым дураком, чтобы с таким талантом «уголь грузить».

— Ладно, договорились, — поспешно согласился я. — Считай, что я уже академик. Дома у нас на всех стенах будут висеть только твои портреты и — нашего малыша.

— Ты можешь пока помечтать про себя? Все равно не слышно ничего: вон как гроза грохочет, — по-прежнему сонно сказала Лялька.

Действительно, за пределами нашего убежища стихия разбушевалась вовсю. Лило и плескало так, как будто мы укрылись не под стогом сена, а под Ниагарским водопадом, с тою только разницей, что у нас здесь было сухо, а под Ниагарой наверняка мокро… Правда, в нашем вестибюле, то есть в вигваме, вовсю журчали ручейки, и нам приходилось подбирать ноги от подступавшей со стороны входа в пещеру сырости. Но в самой норе, прекрасно пахнувшей озоном и свежим сеном, было удивительно хорошо…

Нет, что ни говорите, мне ужасно нравилось быть женатым! Просто замечательным получился самый первый день нашей с Лялей семейной жизни!

Отвечая на последнюю Лялькину реплику, я решил сострить:

— Про себя одного мечтать не могу, потому что нас — трое.

— Боренька, родной, — вдруг очень трезво сказала Ляля. — Все равно рано или поздно придется тебе сказать. Я действительно не могу выйти за тебя замуж!..

— Но так же нельзя! Ты теперь не одна! Сама говорила «родной». Что еще выдумываешь?

— Я не думала, что у нас с тобой будет все так серьезно… Но тебе врать нельзя… Чем позже скажу, тем хуже… Лучше сразу… Тебе нужна совсем не такая, как я…

— Но мне-то самому, наверное, лучше знать, какая мне нужна?

— Нет, я знаю… Твоя жена сейчас учится еще в третьем классе. Она будет счастлива с тобой… А я… Тоже хочу быть честным и порядочным человеком. По крайней мере по отношению к тебе…

— Ты и есть честный, порядочный человек… Глупости какие-то мелешь! Мне нужна только ты!

Все большая тревога охватывала меня.

— Боря… — голос Ляли стал тусклым и чужим. — У меня будет ребенок…

— Ну так мы только об этом и говорим: у нас будет ребенок, — уже догадываясь, о чем речь, но цепляясь за последнюю надежду, как за соломинку, повторил я вслед за ней.

— Не у нас, а у меня, — тем же будничным голосом повторила Лялька. — Уже скоро… Через полгода…

Я задохнулся, не в силах не то что крикнуть, слово сказать.

Ощущение было такое, как будто не гроза гремит над нами, а со страшным грохотом рушится весь мир, все то, что так долго и так любовно выстраивали мы с Лялей. То, что я наблюдал урывками, выстроилось в цепочку и стало предельно ясным: сладкие песни Темы в моторке, когда у них все еще было на взлете, а потом его паническое бегство, когда узнал, что стал отцом. Мне стало тошно… Вот женщины!..

Чем Лялька лучше Симочки? Ей ведь тоже, кроме тряпок да мужа, набитого грязными деньгами, ничего не надо! Хотелось богато жить? Не вышло! Богатство покупают только совестью, а у Ляльки остатки совести еще есть. А богатый жених жуликом оказался, не сегодня-завтра посадят. Лопнул муж-министр, загранпоездки, МИМО, и осталась Лялечка у разбитого корыта! Ни кола, ни двора, еще и ребенок от негодяя!..

Ляля рыдала. Она еще крепче обняла меня за шею, пряча на моей груди мокрое от слез лицо. Но я не хотел ее видеть, не то что обнимать или утешать.

— Как ты могла!..

— Не надо, Боря. Теперь ведь ничего не поправишь… — Она разрыдалась пуще прежнего. Сейчас я мог ударить, убить и Ляльку и самого себя. Голову мне сверлила обнаженная, как лезвие ножа, мысль: «Так что же за человек Тема? Почему он поспевает всюду раньше других? Раньше меня — к Ляльке, раньше Фрола — к лещам, раньше всех остальных — к деньгам, рубашкам, гарнитурам, автомобилям!.. Теперь на очереди икона Рублева, что висит в горнице Аполлинарии Васильевны. Можно не сомневаться, его мохнатые лапы дотянутся и до нее, раз уж так выгодно стало покупать и перепродавать Святую Русь!.. А почему никто не видит этого, не остановит негодяя, почему Темой должен заниматься один лишь капитан Куликов да еще Сергей Иванович Атаманов?»

— Какие же мы дуры! Господи, какие же мы, девки, доверчивые дуры! — всхлипывая, сквозь рыдания заговорила Ляля. — «Ты мне, Лоллик, нужна не только для праздников! С тобой я займу место, достойное нас обоих», — передразнила она Тему. — Поверила! Как же! Нам ведь ужасно нравится врачевать старые раны, обязательно надо отдавать кому-то свой свет!.. Только кому?..

— Действительно, кому? — вырвалось у меня.

Хотелось крикнуть: «Почему же ты не отдавала свой свет мне, когда я так тебя любил?»

— Вы — молодые, сильные, — продолжала она. — Нам, видите ли, с вами неинтересно. Тянет к людям значительным… Молодым девчонки на шею вешаются, того и гляди, уведут…

Меня всего покоробило от этого неприкрытого бабьего практицизма. Молодые ее, видите ли, не устраивают! Ей надо, чтобы спасенные ею на нее молились! Я ли не молился?.. Чем же тогда Лялька лучше тех намалеванных тупых и жадных самочек, что толпятся в комиссионках и ателье с одной только заботой — переплюнуть друг друга да отхватить мужика с карманом помощней! Чем она лучше Темы?.. Тема любыми путями добывал деньги, Лялька охотилась за ними! А я готов был ей всю свою жизнь отдать!..

Урок был страшный, но отрезвляющий. Каждый получил свое!.. Но Тема еще получит!..

— Прощай, Ляля, — сказал я, выбрался из пещеры, рванул плащ-палатку, остановился у входа. Сразу на меня обрушился поток холодной воды.

— Боря! — донеслось до меня из-под стога.

Я не ответил. Не было у меня ни мыслей, ни слов — одна холодная пустота в душе. Мне бы закричать, чтобы стало легче, но и кричать я не мог. Грудь сдавило так, будто обрушилось небо и похоронило меня заживо…

— Бо-о-о-о-оря-а-а-а-а!

Я и на этот раз не ответил Ляльке и зашагал под ливнем, не разбирая дороги, не отдавая себе отчета, куда и зачем иду.

Остановился у протоки. Лодка была надежно привязана под кустами, но ее по самые борта залило дождем, и я стал пригоршнями вычерпывать воду. Со стороны стога раздался отчаянный, приглушенный шумом дождя крик:

— Бо-о-о-о-о-ря-а-а-а-а!

Я перестал вычерпывать воду и задумался, не обращая внимания на бушевавший ливень. И вдруг меня как будто что толкнуло: «Бросил Ляльку одну в грозу, на острове… Что бы между нами ни было, но она — девчонка, еще и с маленьким. Таких, говорят, надо особенно беречь. Сейчас ей особенно страшно… Что бы между нами ни было…»

— Ля-ля!.. И-ду!.. — крикнул я и снова услышал испуганное:

— Бо-о-о-ря-а-а-а!

Все случившееся настолько меня потрясло, что, видимо, начались галлюцинации: в шуме дождя то справа, то слева, а то и сзади мне слышались какие-то голоса. Вроде говорили на острове, а может быть, и за протокой.

— Ля-ля! — еще раз крикнул я. — Не бой-ся! И-ду!..

Но теперь-то я уже совершенно ясно различал сквозь шум ливня топот ног, возбужденный разговор. Чей-то знакомый голос крикнул:

— Здесь они! Давайте сюда!

На берег по ту сторону протоки выскочил мокрый до нитки командир отряда Юра, с ним — Николай и Петро, еще несколько наших парней.

— Ворожейкин? — словно не веря своим платам, крикнул через протоку Юра. — Это ты звал Ларису?

— Здесь она, — не отвечая прямо на вопрос, сказал я.

— Давай лодку.

— Залило дождем.

— Приподними с борта и переверни!

Я попытался это сделать, но безуспешно: попробуй переверни лодку, когда в нее налило, по крайней мере, с полцистерны воды!

— Бо-о-о-о-ря-а-а-а-а! — снова донесся заглушаемый шумом дождя Лялькин голос.

— Давайте, братцы, вброд или вплавь, — скомандовал Юра.

Но ребята не сразу вошли в воду, хотя были и бек того до нитки мокрые. Еще утром тихая и мирная протока, которую и мы с Лялей запросто могли бы перейти вброд, сейчас вздулась вровень с берегами и неслась мимо, мутная и враждебная, вся в пене и водоворотах.

— Переходим таджикским способом! — скомандовал Юра. — Держимся друг за друга! Пошли!..

Поток сбивал парней с ног, но они упрямо шли через протоку плотной шеренгой. Я никак не мог сосчитать, сколько их там, пять или шесть добровольцев, отправившихся в грозу разыскивать нас с Лялькой. Было стыдно, что так бессовестно вели себя по отношению к остальным, и в то же время, чтобы не подводить Лялю, приходилось делать вид, что тоже ищу ее, потому и попал сюда на остров.

Я вошел в протоку и, держась одной рукой за корму привязанной лодки, вторую протянул идущему впереди Юре, ожидая разноса или хотя бы упрека. Но он вдруг совершенно неожиданно весело сказал:

— Ну как, жив, старик? Молодец, что остался свою Ларису искать!

Нарочно он меня выручал или на самом деле так думал? До чего же добрый человек, наш Юра! Сам бы я такое алиби не сочинил…

Как глухонемой мотнул я головой, хотел что-то сказать, но промолчал.

— Лариса-то где? — прислушиваясь к шуму дождя, спросил Юра. Только сейчас я понял, что молчу не по своей воле: челюсти свело судорогой, и я при всем желании не мог их разжать. Молча повернувшись, я пошел впереди остальных на Лялькин голос.

— Бо-о-о-о-ря-а-а-а! — раздалось совсем рядом, и я едва успел подхватить повисшую на мне мокрую и всхлипывающую, дрожащую от холода и страха Ляльку.

— Как ты мог! Как ты только мог уйти!.. Ты совсем меня не любишь! Жестокий ты, черствый человек!.. А еще говорил!.. — Ляля замолчала, увидев сквозь завесу дождя приближающиеся фигуры.

— Ну вот и Лариса!.. Уф! Жива? Здорова? Ничего с тобой не стряслось? — остановившись возле нас, принялся выспрашивать Ляльку Юра. — Ну что ты молчишь? Руки, ноги целы?

— Где ты пропадала?

— Угораздило же тебя!

— Заблудилась в трех соснах!

— А ты, следопыт, что молчишь? Где ты ее нашел?

— Ладно, разберемся дома, — остановил ребят Юра. — А сейчас быстрее обратно к дороге!

Он снял с себя плащ и набросил его на голову Ляльке, хотя она уже была насквозь мокрая. Заглянув под капюшон, приободрил:

— У нас тут крытая машина, там сухая одежда, горячий чай в термосе… Смотри, вон Борька твой от поисков едва с ума не спятил…

Ляля не могла ответить: зубы у нее выбивали частую дробь, но я-то знал, что дрожала она больше от нервного перенапряжения, чем от страха. По-прежнему я не мог даже слова сказать. Молча помог парням перевернуть лодку и вылить из нее воду, передал им весла, так же молча помог войти в дощаник Ляльке и Юре, вместе с дружками — Колей Лукашовым и Петькой Кунжиным стал толкать лодку через протоку.

Вода порой подбиралась к самой шее, сбивала с ног. Но все вместе мы одолели течение и благополучно добрались до противоположного берега.

По-прежнему я молчал.

— Да ты скажи хоть слово! Онемеешь! Нашлась ведь твоя Лариса! — прикрикнул на меня Юра, но и его окрик не вывел меня из оцепенения. Может быть, потому я и молчал, что сказать мне было нечего…

Откровение

Машина, разбрызгивая грязь по проселку, наконец-то миновала луга, выехала на шоссейную дорогу. Впереди показалось омытое грозой, сиявшее во всем великолепии Костаново.

Блестели мокрые, словно слюдяные, крыши домов, сверкала каплями хвоя сосен, темные ели, освеженные ливнем, устремили к небу пики вершин. Великолепные березы, выстроившись в ряд вдоль дороги, раскудрявили до самой земли глянцевитые зеленые косы, просушивая их в бесшумном пламени чистого и румяного заката.

Из кузова катившегося по шоссе грузовика мне было хорошо видно, как опускалось в вечернюю зарю курившееся, словно после бани, солнце, бросая отсветы на все еще громоздившиеся в противоположной части неба грозовые тучи.

Сизые до черноты, перечеркнутые поперек белыми стрелами, они клубились и сталкивались, принимая очертания то невиданных чудищ, то — занимающей полнеба человеческой фигуры.

Словно огромный монах, может, сам Андрей Рублев в клобуке и с мешком за плечами, склонился над полем и долами, распустив до земли дождевыми полосами рукава своей рясы.

Сердито ворча и посверкивая огоньками, уходил он все дальше к горизонту, разрисовывая волшебной кистью и землю, и небо, оставляя за собой чистый и сверкающий мир, такой пахучий и так остро насыщенный озоном, что хотелось дышать и дышать этой свежей зеленью лугов, смолистым ароматом сосновых метелок, душистой листвой выстроившихся вдоль дороги берез и кленов.

Машина набрала скорость, быстрее замелькали деревья, навстречу им медленно поплыл в обратную сторону горизонт, где у самой кромки леса мерцали цепочкой рубиновые огоньки зари, отражавшиеся в окнах домов уже потянувшихся на ночлег деревень.

Все оживало и вспыхивало под волшебной кистью уходившего за горизонт монаха-художника, так роскошно и так смело расписавшего целый мир, напоив его от всего своего щедрого сердца и светом и радостью…

Но тучи все еще клубились в западной части неба, и вот уже не монах в клобуке и рясе, а хищный профиль Темы склонился над девичьим силуэтом, в котором я, хоть и не без труда, призвав на помощь все свое воображение, все-таки узнал Лялю.

То ли мне это померещилось, то ли действительно в уходивших к дальнему лесу тучах можно было рассмотреть человеческие фигуры, но я уже не воспринимал освеженную красоту мира, а видел лишь торжествующего Тему, оглядывавшегося на меня через плечо, держащего в загребущих лапах чуть ли половину клубившегося тучами небосвода. Он и посматривал в мою сторону, и плевался огненными искрами, и глумился надо мной раскатами приглушенного пространством издевательского хохота, и, не получив никакого возмездия, уходил за горизонт.

На душе было так черно, что не хотелось видеть, слышать, думать, говорить, — не хотелось жить.

Командир отряда Юра, сидя рядом со мной под хлопающим от встречного ветра брезентом в своем промокшем тренировочном костюме, тоже пребывал не в лучшем настроении, хоть и не показывал это другим. Молча выбивали дробь зубами Петька и Коля.

Лялька, наотрез отказавшаяся переодеваться еще там, в лугах, ехала до Костанова в кабине шофера, где было все-таки теплее и не задувал ветер.

Едва замелькали по бокам дороги деревенские дома, Юра постучал через брезент в заднюю стенку кабины, и машина остановилась у крыльца общежития. Снаружи послышался знакомый голос. Спрыгнув на землю, я увидел, что встречает нас старый фельдшер Клавдий Федорович. Сказав что-то командиру отряда, он приоткрыл дверцу в кабину и накинул на Ляльку полушубок, скомандовав:

— Ты не выходи. Поедешь к нам. Там Аполлинария Васильевна для тебя баню истопила… Заверни к моему дому, — попросил он шофера.

Повеселев от слов Клавдия Федоровича, Юра задержал прыгавших из кузова промокших парней, сообщил:

— Оказывается, о нас тоже позаботились: быстро берем белье и шагаем в парную у нас на стройке — будем выгонять простуду…

Несмотря на свое отрешенное состояние, я все же оценил, что Юра мне и полслова не сказал в упрек, мол, где это носило вас, что пришлось искать целой группой? Все он представил так, как будто заблудилась одна Ляля, а я вместе с остальными участвовал в поисках. Чему-чему, а деликатности у Юры очень даже стоило поучиться…

Все, конечно, заметили, как старый фельдшер ухаживает за Лялькой, а я подумал: «Знает ли он, что Ляля ждет маленького? Наверняка знает… А мне ни слова даже не намекнул!»

Сейчас я не мог сказать, люблю ли я Лялю по-прежнему или ненавижу ее. Никакого зла я к ней не чувствовал, но и носить на руках от великой нежности, как на острове, больше никогда бы не смог. Я очень устал от всего и сейчас готов был уйти куда глаза глядят, лишь бы ничего не видеть и не чувствовать.

Теперь-то мне многое представлялось совсем в другом виде. Это многое — было прежде всего поведение Ларисы за все последнее время. Если разобраться, она лишь разыгрывала гордое самолюбие, а сама мучилась еще больше меня, не зная, что со мною делать, что мне сказать… А я-то, дурак, лез сапогами ей в душу, еще и укорял Темой, когда он уже стал ей самым ненавистным человеком… Так уж и ненавистным?!

Я еще не знал, как себя вести после всего случившегося со своими близкими — дядей Фролом, тетей Машей, Аполлинарией Васильевной, Клавдием Федоровичем. Все они в большей или меньшей степени были передо мной виноваты, принимая за мальчишку, отгораживая от жизни взрослых.

Мальчишка остался там, на острове, а с острова вернулся взрослый человек с опаленной душой, ободранной шкурой. Прежняя телячья жизнь с любовными восторгами и лопоухой застенчивостью, с неуклюжим геройством и готовностью отдать всего себя, — осталась позади. Я уже вошел в жизнь взрослых, показавшую миг свое жесткое лицо.

Мне вспомнилась передача по телевидению из цикла «В мире животных». Миллионы телезрителей наблюдали, с какими трудами менял свой панцирь линявший рак. Я не очень-то вникал, что он там испытывал, этот рак, но знал, что мне сейчас намного труднее: и розовая шкурка только народилась, и панциря у меня еще не было, кожа не огрубела и потому так болезненно все чувствовала тысячами обнаженных нервов.

Шагая в баню рядом со своими парнями, я с мучительным чувством обиды перебирал в памяти все, что происходило со мной и Лялей в последнее время, раскрывая для себя во всех событиях, завернутых раньше в розовый целлофан, совсем другой, подчас жестокий, лишенный какого бы то ни было романтического налета смысл… Но странное дело! Хоть мне и хотелось обвинить Лялю, что она не лучше Темы, за алчность, мол, и наказана, как я ни старался восстановить себя против нее, ничего у меня не получалось. Мне было просто жалко Лялю, жалко себя, жалко то ни с чем не сравнимое чувство, какое я пережил впервые в жизни в Лялькином вигваме.

Что бы ни случилось со мной, как бы ни сложилась моя жизнь в будущем, то, что произошло между нами там, у стога душистого сена, никогда и никто у нас с Лялей не отнимет! Теперь-то я знал, что я должен сделать и что я сделаю…

Я, конечно, понимал, что для Ляли я пока что всего лишь вчерашний школьник, мальчишка, а она — уже взрослый человек, женщина. Но время идет, и соотношение сил меняется. И мы еще посмотрим, кто — взрослый человек!..

Прямо из бани я отправился к домику Темы с твердым намерением отплатить ему за все. Он был намного сильнее меня, удар у него, наверное, как у тяжеловеса. Но я надеялся на ловкость и кое-какие приемы каратэ. Не раздумывая, как и что произойдет в следующую минуту, я поднялся по ступеням крыльца Теминого дома и постучал.

Открыла мне Симочка, как всегда, к вечеру разодетая, словно она собралась в театр или на бал. Ясное дело, если она не может родить ребенка, нарядами только и «берет». Да и «берет» ли? Тем не менее каждый вечер на Симочке появляются все новые кимоно, батники, пеньюары, горжетки, «жоржетки», «кенгуру» и еще черт знает что! А спросить ее — зачем? Кому это нужно? Симочке? Возможно! Но главным образом Теме — для показухи, чтоб самого себя тешить: «Все могу! Вот как одеваю жену!» Да и жену ли? Сам говорил, что они не расписаны!..

Что говорить, выглядела Симочка прекрасно: ни время, ни волнения как будто не касались ее. Встретила она меня в длинном до пола темно-синем платье с блестками и янтарной брошью в виде паука на плече. В волосах — диадема тоже из янтаря, — все это темноволосой Симочке очень даже шло. На лице — умело наведенная косметика. Бывшая манекенщица, безусловно, отлично знала, как себя преподнести.

Зато я, видимо, не вызывал сколько-нибудь приятного впечатления. Увидев меня, Симочка даже отшатнулась:

— Боря! Что случилось? На тебе лица нет!

— Ничего не случилось. Где Тема?

— Собирался к Фролу Ивановичу. Зачем он тебе?

Я чувствовал, что должен как-то изменить выражение своего лица, не пугать Симочку. Но ничего не мог с собой поделать. Мельком взглянув в трельяж (у Симочки и в деревне комнаты были уставлены зеркалами), я увидел бледное лицо, провалившиеся с темными кругами глаза, мокрые, прилипшие ко лбу волосы. «Хорош! Ничего не скажешь, впору под мостом стоять».

— Мне нужен Тема, — коротко сказал я и быстро прошел в соседнюю комнату: не прячется ли он там. Но Темы и здесь не было, и я остановился, не зная, что предприняла.

Симочка догнала меня, обняла за плечи, повернула к себе. Лицо ее побледнело. Темные подкрашенные глаза, и без того большие, стали еще больше.

— Ты из-за Ларисы? Да? Боря! Не губи себя! Ему ты ничего не сделаешь, а сам пропадешь, не доводи до беды!

Симочка держала меня так крепко, что я чувствовал, начни вырываться, как раз причинишь ей какое-нибудь увечье. Приходилось хитрить.

— Дай мне, пожалуйста, воды.

Но, видно, я был плохой актер. Едва отпустив мои плечи, Симочка снова повисла на мне, обхватив шею руками, прижавшись мягкой грудью.

— Не пущу! Никуда не пойдешь! Из-за этой скотины под суд? Да пропади он пропадом, чтобы из-за такого подлеца десять лет получать!

— А почему ты с подлецом живешь? Он ведь в полтора раза старше тебя?

— Сядь и успокойся, — сдерживая волнение, попросила она. — Если тебе так важно знать, я расскажу… Только… Одну минуту…

Она подскочила к двери, заперла ее и зажала ключ в руке.

— Вот так надежнее. Думаю, драться со мной ты не будешь. А теперь прежде, чем я буду рассказывать, говори, что произошло.

— Ничего не произошло. Просто неизвестное стало известным. Ты-то должна была все знать?

— С прошлого года знаю, — вся потускнев, глухим голосом ответила Сима.

— Потому-то вы с Темой Ларису из дому и выгнали, — жестко сказал я.

Симочка так и вскинулась:

— Да? Выгнали? А Лариса что думала, когда к Теме пошла? Меня из дома выгнать? Не вышло! Тема любит девушек, но детей нянчить не любит.

— Я ведь не говорил, что Лариса к Теме пошла…

— Оставь, не маленькие… И Лариса, и эта… Катя… Думаешь, твоя Ляля за тебя замуж пойдет? Хоть ты парень что надо и любишь ее! Дудки! Не пойдет! Не ты ей нужен, а деньги! «Мужчина» для нас состоит из «мужа» и «чина», чтоб мог за рубеж ездить, тряпки возить! А раз у тебя ни денег, ни чина, то ты Ларисе не нужен.

— Не получается, — хладнокровно сказал я. — У Темы тоже не ахти какой чин: всего лишь завгар.

Симочка зло рассмеялась.

— Святая простота, — сказала она. — Машины, запчасти, бензин — нужны всем. А Тема даже из кирпича в сухую погоду умеет выжать деньги… Была я замужем за работником одного министерства, так у них там, кроме годового отчета, и украсть-то нечего!

— А это обязательно — украсть?

— А на что ж ты думаешь жить? На зарплату?.. Сами со своими студентами «шабашки» сшибаете, колхозные денежки выкачиваете! Где уж тут зарплата!..

Мне стало так противно от Симочкиной «философии», что я поднялся и молча пошел к двери. Но Симочка тут же вцепилась в меня, как клещ:

— Не ходи, Боренька! Не убивай его! Подумай обе мне! Он все-таки неплохой! Умеет позаботиться, обеспечить семью…

Я остановился, слегка ущипнул Симочку за сверкающее плечико, спокойно спросил:

— То есть, если я убью Тему, некому будет платить за эти штучки?

— Конечно! — Симочка даже не предполагала, что можно думать иначе. Довольная, что я наконец-то уяснил суть дела и начинаю мыслить правильно, она сказала: — Не думай, что одна я такая! Девяносто процентов баб только тряпкам и молятся, потому что это — главное средство держать вас, мужиков, на привязи.

— А вот Ляля не такая! — Я вспомнил, как ласкала меня Лялька за то, что «есть еще на свете настоящие, цельные люди!» Главным образом потому, что отказался воровать для нее драгоценную икону.

— Да? Ты так считаешь? Раз так говоришь, значит, любишь ее? Ну так пойди и предложи ей свою руку и сердце! Посмотрим, что она тебе скажет!

«Уже предлагал», — машинально подумал я. Так что же? Выходит, Симочка права? Но пишут же в книгах о благородных женщинах, которые и за декабристами в Сибирь не боялись пойти и последние кусочки мяса отдавали любимому мужчине, как у Джека Лондона в «Белом безмолвии». Что же, теперь все они перевелись?..

— Какой ты еще зеленый, — словно читая мои мысли, сказала Сима. — А ведь в жизни все проще: кто за нас платит, тот нас и берет…

— Неправда, не все такие!

— Но мне-то лучше знать! Все!

И тут я сказал то, что наверняка не следовало бы говорить:

— Может быть, только те, у кого нет детей!..

Слова мои вдруг привели Симочку в состояние такого необузданного бешенства, что а первые мгновения я даже не понял, что же я такое нагородил. Предо мной была уже не «женщина-факел», а шаровая молния, готовая меня испепелить.

— Да?.. Нет детей?.. — в голос завопила она. — Сколько же мне все это терпеть? Все тычут в глаза, теперь еще и ты пришел попрекать?! А это что?.. Это, я спрашиваю, что?..

Одним движением она отодвинула стекло книжного шкафа и повернула полку вместе с аккуратно выставленными томами собрания сочинений Виктора Гюго, которого наверняка не читала. Выхватив из тайника фотоальбом в бархатном переплете, распахнула его передо мной.

На развороте я увидел на всех фотографиях одну и ту же девчушку пяти-шести лет в разных позах и ракурсах — с бантиками и без бантиков, в платьице и в штанишках, с куклой и без куклы, с бабушкой и без бабушки.

— Моя!.. Понятно тебе?.. Доченька! Любочка!.. Я ее родила! Я — мама! И чтоб ты больше не смел! Слышишь?..

Симочка вдруг сникла, оборвав себя на полуслове, убрала альбом в тайник, повернула полку с книгами.

— А… Все равно тебе это ни к чему! — сказала она.

Что верно, то верно: мне это, уж точно, было ни к чему. Но и Симочку стало вдруг жалко.

— А она что, умерла? — ляпнул я и только тут почувствовал, что лучше бы рта не раскрывал.

— Да ты с ума сошел! Жива-здорова! Чудный ребенок! Первый класс кончила! Письма мне пишет!.. Господи! Что за дубина ты неотесанная! Как только язык повернулся такое сказать!

— Тогда я не понимаю… Без матери ей трудно…

— Думаешь, мне легко месяцами своего ребенка не видеть?

На «дубину» я обиделся и тоже решил не выбирать выражения:

— А кто тебя заставляет своего ребенка не видеть?.. Опять — Тема?.. Так на кой черт тебе Тема, если лишил родной дочери?

— Вот-вот, — совсем уже взбеленилась Симочка. — Все учат, все объясняют!.. А за фигурное катание, балетную студию, частные уроки английского, Евпаторию летом, Кисловодск зимой — кто, по-твоему, будет платить?.. Только ради будущего своей доченьки я все это — она обвела бешеными глазами нагромождение мебели и утвари в комнате — до сих пор терплю!

«Ну и черт с тобой, терпи! «Будущее» у твоей доченьки будет, а матери, уж точно, не будет», — подумал я, но вслух высказываться поостерегся: стало так противно, что захотелось поскорее выйти на свежий воздух и позабыть все, что здесь произошло. Что за день такой! Пришел сюда с одним, а нарвался на новое дело!

Передо мной была прежняя Симочка, женщина-манекен, а вовсе не страдающая мать. Да и доступно ли ей настоящее страдание? Неужели в ее жизни деньги так много значат, что и страдания она переводит на рубли?

Брезгливое чувство охватило меня, я понял, что просто зря теряю здесь время.

— Ладно, пойду… Открой мне дверь.

— А Тему не тронешь?

Ненависть к Теме снова захлестнула меня, но внешне я постарался ничем себя не выдать.

— Если я трону, кто будет обеспечивать тебя всем этим барахлом?

— А ты злой, Борька…

— Говорю правду.

— Ну и катись отсюда со своей правдой! Птенец желторотый! Еще будет тут ходить, взрослых учить! Сам толком рубля не заработал!..

— Рубль-то я заработал, только тощенький, не такой жирный, как у вас, — ответил я. — А вот за то, что ругаешься, Тему я все-таки убью…

Симочка умолкла и оторопело смотрела на меня: дескать, чего доброго, с него станется…

— А когда убью Тему, — продолжал я, — наряды эти у тебя повыведутся, будешь в ширпотребе ходить и дочке нечего уж будет на фигурное катание да на курорты посылать.

— Я в ширпотребе? — Симочка расхохоталась и так повела плечом, что даже я понял: ни при какой погоде она в ширпотребе ходить не будет, тут же найдет себе нового Тему, еще похлеще этого! Да и тех нарядов, что у нее накопилось, хватит и Симочке и ее доченьке Любашке, чтобы безбедно до конца жизни прожить. Только вот вопрос: «За чей счет?..»

— Ладно, живи, — сказал я и уже собрался было выйти из комнаты, как Симочка с загоревшимися вдруг глазами подошла ко мне вплотную, касаясь моего живота своей поролоновой грудью:

— А ты, парень, с характером. Останься, не пожалеешь…

— А у меня денег всего трояк. Если договоримся, останусь, — выхватив у нее ключ, ляпнул я и едва увернулся от оплеухи: все-таки хорошо владеть отличной реакцией — три года занятий в секции каратэ кое-что мне дали.

Нырнув в дверь за спиной Симы, я сбежал со ступенек крыльца. Вслед мне неслась такая отборная ругань, что и биндюжники с одесской Дерибасовской позавидовали бы. Ай да Симочка! Вот тебе и «высший свет»!

Вышел я из Симочкиного и Теминого ухоженного дома с запланированной местной канализацией и твердо решил никогда больше не переступать этот порог.

Лишь прошагав немного по улице и хватив всей грудью послегрозового чистого воздуха, я обрел способность подумать, что же все-таки произошло?

А ничего особенного! То, что и должно было произойти, поскольку я рано или поздно должен был стать нормальным взрослым человеком.

Мне страшно захотелось сейчас увидеть Лялю. Но что я ей скажу? Тем не менее как ни отвергал я сейчас эту мысль, ноги сами понесли меня к дому Аполлинарии Васильевны, тем более что и Симочка обмолвилась, будто Тема зачем-то отправился к дяде Фролу.

Прыгая через лужи, отражавшие багряную зарю, я несся чуть ли не бегом по деревенской улице и едва не столкнулся с дядюшкой Фролом на узкой, только что протоптанной после дождя тропинке.

Сосредоточенный и явно встревоженный, шел он как будто прямо с рыбалки в брезентовом плаще с откинутым капюшоном, в огромных резиновых сапогах.

Я подумал, что, расплевавшись с режиссером, не начав еще свой сценарий об Андрее Рублеве, дядя Фрол теперь полностью посвятил себя рыбной ловле и теперь идет на речку проверять донки, на которые он ловит двухкилограммового леща. И такая меня взяла досада на моего любимого дядюшку, что, еще не заговорив с ним, я уже готов был сказать ему все, что о нем последнее время думал.

Увидев меня, дядя Фрол даже не остановился, а буркнув: «А, Боря, здравствуй!» — с совершенно расстроенным видом двинулся дальше.

«Что это с ним? Уж не случилось ли что с тетей Машей?» Даже добрый и чуткий дядя Фрол, поглощенный собой и своими делами, не замечал мое состояние. Он так бы и промчался мимо меня, если бы его не окликнула тетя Маша. Она догнала его, что-то проговорила вполголоса ему чуть ли не на ухо, махнула рукой, дескать, «ступай!».

Я не выдержал, остановил его:

— Ну как, дядя Фрол, еще не поймал леща?

— Погоди, Боря, не до тебя сейчас. Тут такой лещ получился!

— «Золотой поднос» или «Золотая сковорода»? — явно нарываясь на скандал, спросил я.

— Ничего я тебе сейчас не скажу, — торопливо обходя меня, отозвался дядя Фрол.

Больше всего меня возмутила реплика тети Маши:

— Боря, тебе же русским языком сказали, не до тебя.

Я взорвался:

— Всем не до меня! А когда же вам будет до меня? Что я вам, совсем чужой? Да и с чужими, разве так поступают?.. Вы только тогда разберетесь во всем, когда вам ночной горшок на голову наденут, и то сделаете вид, что не заметили!

— Боря, немедленно уходи, — повысив голос, приказала мне тетя Маша. — Ты его до инфаркта доведешь!

— А вы своим куриным квохтаньем — прямым ходом до курятника. Только цыпленок большой в курятник не поместится!

— Уходи немедленно, и чтоб я больше тебя тут не видела! — решительно указав мне перстом вдоль тропинки, крикнула тетя Маша.

— Погоди, мать, — остановил ее дядя Фрол. — Надо разобраться, с чего это наш Борька на людей кидается… Иди-ка со мной!..

Но прошел он не на речку, как я сначала думал, а всего лишь к дороге, и там остановился.

— Ну так в чем дело? — не очень-то дружелюбно спросил меня дядя Фрол.

— Просто подумал, если ты написал о Рублеве сценарий для своих внуков, то кто будет писать для студии, чтоб поставить кино, режиссер Аркадий Сергеевич или завгар Тимофей Павлович?

— А с чего это ты вдруг о сценарии? — дядя Фрол говорил со мной вроде бы как из вежливости, а сам все с нетерпением поглядывал вдоль деревенской улицы, дожидаясь кого-то.

— Дядя Фрол, вы когда закончили войну, думали, кто будет погоду делать? Может, и дома надо повоевать, вместо того чтобы рыбу ловить?

— И ты хочешь, чтобы я тебе тут, на ходу, ответил, когда не до тебя, не до меня и ни до кого…

Тут я увидел, что из дома на громкие голоса вышел Клавдий Федорович. Был он почему-то в белом халате с засученными рукавами.

«Что-то с Лялей», — тут же подумал я.

Ничего не сказав больше дяде Фролу, я подошел к Клавдию Федоровичу, еле выдавил из себя:

— Ляля жива?..

— А чего ж ей неживой быть? — явно не желая откровенничать со мной, ответил старый фельдшер.

Но он напрасно думал, что от меня можно так просто отделаться.

— Клавдий Федорович, вы знали, что у Ларисы четвертый месяц?

— Конечно, знал. Но это не значит, что каждому зеленому дураку я должен об этом сообщать.

— За дурака вы мне ответите!

— А за свою дурость ты будешь отвечать! И давай не мельтеши под ногами! Никто тебе не дал права, постороннему человеку, орать на всю деревню о чужих делах!

— Я не посторонний!

— Да отстань ты ради Христа! У людей горе, а он только о себе, любимом, и толкует! Сказано, не мельтеши!

— Какое горе? Что вы меня мучаете? Я ведь тоже Ляльке не чужой!

— Выкидыш у Ляльки! Вот какое! Кровотечение! И телефон, как назло, не работает! Фрол пошел вон машину встречать, а тебя где-то черти носят!

— Так, может, за машиной побежать?

— Побежали уже! Думаешь, тебя дожидались?

— А где Ляля?

— К ней нельзя! Соображать надо!..

Но я уже не слушал Клавдия Федоровича, побежал к дому со стороны бокового окна, взобрался на пень, с которого наблюдал уже однажды за Фролом, когда тот созерцал икону Рублева.

Ляльки в этой комнате не было. Скорей всего она в летнике, где прохладнее и комаров меньше… И тут я услышал голоса — встревоженный Темы и отрешенный от всего земного Аполлинарии Васильевны:

— Бог дал, бог и взял, батюшка Тимофей Павлович, — вразумляла Тему Аполлинария Васильевна. — А ты иди, не маячь тут и громко не говори, чтоб она тебя, беспутного, не слышала…

— Да как же вы так спокойно рассуждаете? Мне-то она тоже не чужая! — распинался с фальшивой тревогой в голосе Тема.

Я почувствовал, как вся кровь ударила мне в голову. Глаза стал застилать багровый туман.

— Да уж куда родней! — услышал я ответ Аполлинарии Васильевны. — А только как пришел сюда, так и иди отсюда. Сейчас Фрол с Клавдием придут, мигом тебя выставят!

— Вы мне не угрожайте! — захорохорился Тема. — Я тоже к этому имею отношение!..

— Отношение имеешь, а совести не имеешь, — уже рассердилась Аполлинария Васильевна. — А то вон студентов-комсомольцев с Борькой крикну, они тебе живехонько морду начистят!

Тема плюнул и, внешне раздосадованный, но с тайным удовлетворением, которое так и светилось у него в лице, вышел из комнаты в сени. Я соскочил с пенька, обошел дом и встретил его на улице.

— А-а, Боря… — безразличным голосом рассеянно заметил Тема. Только сейчас я понял, почему он меня не боится. Я про него знаю все или почти все, а Тема — о моих знаниях — почти ничего, хотя наверняка о наших отношениях с Лялькой догадывается.

Я не хотел, чтобы он возле дома сейчас поднял крик и потревожил Ляльку.

— Нам, кажется, по пути? — сказал я, увлекая его от дома на тропинку.

— По пути, по пути, — ответил он машинально, лишь бы отделаться от меня. Глаза его бегали по сторонам, как будто кого-то искали. Но уже в следующий момент Тема насторожился: — Ты… Ты это чего?.. Что у тебя в кармане? Нож? Слышишь? Брось нож! Я тебя на десять лет закатаю! У меня все министерство юстиции — друзья! Меня так просто не возьмешь!..

— Зачем же вас брать, Тимофей Павлович? — отрезая Теме путь к отступлению, убийственно спокойно сказал я.

Это-то мое спокойствие его и напугало. Меня жгла изнутри такая решимость, что Тема понял: живым ему отсюда не уйти. Но он еще попытался наступать:

— Но-но-но! Полегче! Сделал ребенка, а теперь на других валишь. Да я против тебя сто свидетелей приведу! Если хочешь знать, она сама ко мне лезла! Мало ли девчонок с пожилыми живут! Ты, сопляк, не понимаешь, а им это надо!..

Я молча нанес ему удар «майя-кери», после которого любой другой уже лежал бы, но широкозадый Тема оказался удивительно устойчивым. Всхлипнув, он лишь пошатнулся и вдруг завыл по-бабьи тонким голосом, тыкая впереди себя волосатыми кулаками.

Коротким ударом «уро-кен», что в переводе означает «перевернутый молот», я заткнул ему глотку, и Тема, хватая воздух открытой пастью, стал валиться на землю.

В тот же миг за моей спиной раздался истерический женский голос:

— Скорей! На помощь! Он его убивает!..

Прямо на меня выскочила растрепанная Симочка, а за нею целая толпа каких-то малознакомых мне парней и мужчин.

Я мог бы уложить каждого, кто посмел хотя бы приблизиться ко мне, но в этом уже не было никакого смысла.

Не сопротивляясь, я позволил взять себя с двух сторон под руки, как вдруг на тропинке показалась Аполлинария Васильевна.

Стиснув худые жилистые руки на груди, она с безумными глазами, пошатываясь, медленно приближалась к нам. Рот ее беззвучно кричал, и было жутко видеть и не слышать этот крик.

Наконец она смогла говорить:

— Люди добрые!.. — Икону святую!.. Христа в силе!.. Унесли!..

Дорогой ценой

Вся вторая половина лета прошла для меня в «местах, не столь отдаленных»: так я заплатил за удовольствие «начистить морду» Теме. Юристы разъяснили: если бы не капитан Куликов и не Атаманов да не свидетели Фрол и Клавдий Федорович, рассматривал бы я «небо в крупную клетку» не менее двух лет.

Все это время Ляля болела, и я лишь изредка, урывками, узнавал, где она и что с ней. Два месяца больницы — дорогая цена за то, что она с собой сделала, точнее — что сделал с нею Тема. А кто измерит то горе и ту боль, какие нам с Лялей пришлось пережить из-за этого негодяя?

Как далеко позади осталось и Костаново и все, что там происходило, веселое и грустное, радостное и тревожное!

В школе, которую строил наш студенческий отряд, сейчас уже учились ребята… Дядя Фрол и тетя Маша наездились из Костанова в город к Ляльке в больницу, вместе с Клавдием Федоровичем сделали все, чтобы Лялька не отправилась на тот свет.

Выйдя из заключения, я уже несколько дней работал на железнодорожной станции, разгружал вагоны с лесом: за срочную работу да еще в ночное время хорошо платили: Ляле необходимо дополнительное питание, соки там, витамины всякие… Ходил я к ней в первый же день, как освободился, вместе с Фролом и тетей Машей отправил с нянечкой передачу, но от Ляльки даже записки не получил.

А может быть, это и правильно: сейчас я, не то что переписываться с Лялькой, видеть ее не хотел. Только и пришел навестить, потому что она в больнице…

Но вот дядя Фрол и тетя Маша проявили вдруг ко мне такое внимание, что я мысленно только руками развел. Я думал, они до конца своих дней не простят мне мое буйство, ничуть не бывало: встретили, как родного, все поняли, из-за чего я «полез на рога», по-прежнему считали близким, родным человеком. Фрол до того озаботился моим будущим, что по Лялькиной просьбе сплавал на лодке к островам и забрал ее акварельный портрет, что я писал, а вернувшись в город, передал этот портрет, как самую удачную мою работу, в студию Дома культуры, где я учился живописи, и там же записал меня в вечерний университет культуры, чтобы я посещал лекции по истории и философии. Спасибо, конечно, ему за это, хотя всякими историями я уже сыт по горло и только философии мне не хватало…

А сегодня из Костанова к нам приехал еще и Клавдий Федорович — погостить, а главное потому, что сегодня Ляля выписывалась из больницы. Я, собственно, ехать за нею не собирался: раз она не отвечает даже запиской, когда ей посылают передачу, то, спрашивается, с какой радости я ей буду навязываться? Но Клавдий Федорович, хоть и по-своему, как всегда грубовато, все же сумел меня убедить:

— Я вон из деревни приехал, а ты тут живешь и не хочешь пойти…

— Это не я, а она не хочет меня видеть…

— Ну и дурак! Надо же понимать: стыдно ей! Тяжело ей! Что же она будет тебе в записках писать, когда все вверх тормашками пошло!

«А то мне легко! Хорошенькое дело! Тебя бы, старого хрыча, в такую передрягу, посмотрел бы я на тебя».

А Клавдий Федорович будто прочитал мои мысли, свое долбит:

— Изменилась Лариса, совсем взрослой стала, так ее, беднягу, ни за что ни про что перетрясло…

«Как это ни за что ни про что? — хотел я сказать. — Сама-то что думала, когда за деньгами Темы, «положением», машиной, МИМО гонялась?»

Ну в общем, уговорил меня Клавдий Федорович, и мы с ним еще раньше Фрола и тети Маши отправились в больницу встречать Ляльку.

«Встречу, поздороваюсь, и все, а там дальше видно будет, как оно пойдет. Что делать, если дорожки наши разошлись и вдребезги разлетелась наша любовь: слишком дорогой ценой за эту любовь плачено…»

Мы сидели с Клавдием Федоровичем во дворе больницы на скамье перед фронтоном с белыми колоннами. Воротники пальто подняты, руки засунуты в карманы. Ветер гнал пожухлую листву по лужам, задувал снизу так, что стиля коленки.

Лялька не показывалась. Ее окно было на втором этаже — третье от угла, но там пока что никого не было: врачи в это время делали обход, может, ее сейчас только выписывали.

Только куда Ляльку забирать, когда и дома-то у нее нет. Решили пока в Костаново к дяде Фролу.

Сидя на скамейке, мы с Клавдием Федоровичем перебирали от нечего делать все костановские события, говорили «за жизнь», какая она бывает: может сложиться, а может и не сложиться.

От дяди Фрола и тети Маши я уже узнал, как утащили у Аполлинарии Васильевны драгоценную икону. Тема ли и здесь успел, или без него все сделалось, но уж поистине одна беда не ходит.

В тот день, когда в грозу привезли Ляльку с острова, к Аполлинарии Васильевне заявились два монаха, до нитки вымокшие под дождем. Приюти, говорят, мать, монастырь сгорел, ходим по миру, собираем, кто что даст на обзаведение.

Ну Аполлинария Васильевна накормила, напоила, в сухое переодеться дала, приняла их по-христиански. По-христиански они ее и отблагодарили: «Не дашь ли нам, погорельцам, какую иконку из иконостаса, и помолиться-то, говорят, стало нечему».

«Из иконостаса батюшка не велел давать, — сказала Аполлинария Васильевна, — а в кладовой есть еще у меня икона — пресвятая матерь божия — вот ту вам принесу…»

Только вышла в кладовую, тут как раз и Ляльку на машине привезли, пока ее переодевать-раздевать да на печь сажать, чтобы прогрелась, монахов этих как ветром сдуло. Да еще Тема неизвестно откуда появился, своими разговорами да расспросами про Ляльку внимание-то Аполлинарии Васильевны и отвлек.

То, что «монахами» были не Лорд и не Барбос, это я точно знал: тех субчиков там же, где я с ними дрался, забрала милиция. Скорей всего под видом монахов навестили Аполлинарию Васильевну приходивший весной «искусствовед-оценщик» и «режиссер» Аркадий Сергеевич. Кроме Темы, лишь они знали ценность иконы, а грим наложить для таких, кто вместе с Темой дела делает, — раз плюнуть.

Я уже по опыту знал, когда в доме заведется какая-нибудь ценность, начинается не жизнь, а каторга: эту ценность то в порядок приводи, то ремонтируй… Но Аполлинарию Васильевну жалко: для нее так же, как и для дяди Фрола, икона эта была не деньги, а святыня…

Пока я вспоминал костановские события, Клавдий Федорович, сидя рядом со мной на скамье, толковал о высоких материях.

— Ведь оно как бывает, — поеживаясь от осеннего холодка, рассуждал Клавдий Федорович. — Все по науке: «Ежели в одном месте чего-нибудь прибудет, то в другом месте обязательно чего-нибудь убудет». Это еще наш великий русский ученый Михаил Васильевич Ломоносов такой закон физики открыл…

— К чему это вы физику поминаете на ночь глядя? — спросил я, по опыту зная, что с нею лучше не связываться. Тут я должен сказать, что за последнее время взгляды мои на современную науку, в частности — физику, совершенно точно определились. Попалась мне как-то занятная книжка о тайнах веков. Очень даже все по ней любопытно получается! Оказывается, история человеческой цивилизации насчитывает всего восемьсот поколений, если считать на одно поколение в среднем по шестьдесят лет. Шестьсот поколений жило в каменном веке, меньше ста — пользуются письменностью, не больше трех-четырех поколений научились пользоваться паром, два — электричеством. И всего лишь одно поколение, из восьмисот, владеет радио, самолетами, автомобилями, телевидением, меньше половины поколения участвует в покорении космоса, пользуется атомной энергией, лазерами, ЭВМ, занимается генной инженерией, другими современными науками.

Великий Леонардо да Винчи, например, за всю свою долгую жизнь получил в три раза меньше информации, чем получает ее современный студент в университете… Так вот, хочу вас спросить, кому это нужно? Зачем нам такая обуза, когда самого главного, как любить и быть любимым, никто толком не знает!

Разве просто налаживать в семье самые деликатные отношения, растить детей, да так, чтобы они были не хуже, а лучше родителей, все знали, все умели, не были бы себялюбивыми хамами…

И получается, что по этим главным наукам не то что университетов, простых курсов усовершенствования нет. Каждый действует на свой страх и риск, кустарным способом, на уровне разруганного каменного века!.. А ведь наверняка в том же каменном веке времени для любви и дружбы оставалось куда больше, хотя бы потому, что тогда ни телевизоров, ни кино, ни телефонов, ни танцплощадок не было. И на школьной там, институтской скамье люди не просиживали по пятнадцать лучших лет своей жизни.

А возьмите ученых, которые уже выучились! Тех, например, что «химичат» с дезоксирибонуклеиновой кислотой! Они ее так научились раскладывать на молекулы, что сложи их в другом порядке, и вылезет откуда-нибудь из Чикагского метро микроб с небоскреб ростом и начнет лопать всех подряд, так что ни один научно-исследовательский институт не загонит его обратно… Ведь кто такой ученый? Тот же любопытный парень, который ковыряет гвоздем в электророзетке: «Долбанет или не долбанет?..» Так обязательно же долбанет!

Они и сами говорят в узком кругу, что вся мировая наука — это санки, которые сломя голову несутся с горы. Все, что мелькает мимо: пень там, коряга или камень — любопытные парни примечают и записывают, еще и посчитают на ЭВМ — «откуда вытекает» и «где они встретятся»… А вот куда примчатся эти санки и в какую скалу долбанутся с брызгами и дребезгом, это уже во всем мире никто не знает… Потому-то, наверное, и не открывают институты Любви, что все сразу туда ринутся, а в технические и вовсе никто не пойдет: в любовном вузе и диплом о высшем образовании был бы тот же и учиться куда приятнее… Я, например, без синхрофазотрона как-нибудь проживу, а вот без Ляльки мне жить просто невозможно!..

Конечно, ополчился я тут на современную науку больше из-за дяди Фрола: это он всю дорогу такие песни поет. Да еще — если по-честному, — потому что в вуз меня не приняли. Но теперь придется поступать: Ляльке-то ведь не безразлично, кем я буду. И космонавты мне во сне снятся, а там надо многое знать…

А пока что работаю на погрузке вагонов и работой своей доволен — тоже ведь тренировка. Пожалуй, здоровей меня на всем земном шаре один только Василий Алексеев — чемпион мира по штанге.

Заработок у меня приличный, да и голова ничем не занята…

Вот из-за такой моей «концепции», как говорит дядя Фрол, я и спросил Клавдия Федоровича, что это он, на ночь глядя, науку, да еще такую, как физика, помянул? Еще и Ломоносова — с его словами: «Если где-нибудь чего-нибудь прибудет, то в другом месте обязательно чего-нибудь убудет».

Насчет всего этого дядя Фрол говорил несколько иначе. А именно: «За все приходится платить». Оба они, конечно, правы…

Я, например, заплатил полной мерой за один лишь день полного счастья с Лялей. Но вот почему она мне даже записки писать не хочет, я не понимал. С «законным браком» у нас тоже никак не получается. Примерно так я и ответил Клавдию Федоровичу.

— Это-то получится! — успокоил он меня. — Никуда не денется твоя Лялька. Поерепенится, пофордыбачит и твоя будет… Я тебе, к примеру, о другом говорю… Возьми природу! Там оно пожестче бывает. За эту самую любовь и головой платят… Слыхал, есть такой симпатичный среднеазиатский паучок каракурт?

— Да где-то слыхал, — думая о своем, ответил я Клавдию Федоровичу.

— Ну вот, — явно оживившись, продолжал он. — Паучок этот как укусит, так и копыта откинешь: уж больно ядовит, спасения от него нету. А и сам, понимаешь, еще в какие передряги попадает. Как спарится с супругой, так каракуртиха его в благодарность за любовь тут же лопает. Потому и называется «Черная вдова», а не «Черная смерть», как это у нас неправильно переводят…

— Ну и сравненьица у вас, — заметил я неодобрительно, а сам все раздумывал, что мне делать с Лялькой, когда она вот уже сегодня выпишется из больницы? Потяну ли я один не что-нибудь, а семью? Да и захочет ли, после всего, со мной остаться Ляля, не говоря о том, смогу ли я все забыть?

— Оно, наверное, так придумано потому, — продолжал талдычить свое Клавдий Федорович, — что этот бедолага-паучок для своей будущей семьи никакой материальной ценности не представляет: сам — маленький, замухрышчатый, паучихе только что на один зуб. Так что на завтрак его хватает, а к обеду ей опять замуж выходить надо… К чему я разговор-то веду, понятно тебе?

— Да вроде понятно, — сказал я, лишь бы отвязаться от занудливого старика.

— Ничего тебе не понятно… К тому говорю, что в семейной жизни обязательно кто-то кого-то ест. А так, чтоб вровень, никогда не бывает… А кому интересно, чтобы его ели? Никому!.. Вот и соображай. Выходит, паучок-то наш, что я тебе в пример привожу, — никчемушний муж, пирог ни с чем. Это, брат, тебе не Тема и не Фрол. Фрол честно живет, и все у него в доме есть, — добытчик… Усек, к чему говорю?

— Усек, Клавдий Федорович, усек! — ответил я. «Эк его со всякими «примерами» раздирает!..»

Ляля все не показывалась, и я уже начал беспокоиться: не случилось ли что с ней? Задержались где-то Фрол и тетя Маша. Они еще с утра все приготовили дома, чтобы принять Ляльку, а вот не едут…

Мы с Клавдием Федоровичем теперь уже не сидели на скамейке, а, чтобы не так мерзнуть, прогуливались по асфальтированной дорожке, засыпанной опавшими кленовыми листьями.

— Так вот, я про этого паучка, — снова начал Клавдий Федорович. Никак он не мог слезть со своего конька. Но развить дальше столь глубокие мысли ему не удалось: у входа в скверик появился красный, как после парной бани, дядюшка Фрол с портфелем под мышкой. Размахивая свободной рукой, он еще издали попытался нам что-то втолковать.

— Нет, вы только послушайте! — закричал он. — Захожу я в облисполком по нашим колхозным делам, смотрю, сидит в приемной отдела культуры старый наш знакомый — режиссер Аркадий Сергеевич. Как живете, спрашиваю, что поделываете? Он отвечает: «Получили деньги под нового Рублева, но поскольку один такой фильм уже есть, решили послушать вашего совета и снять ленту о летающих тарелках и гуманоидах, с предложенным вами историческим ракурсом: «Андрей Рублев расписывает Успенский собор, а гуманоиды — вселенную». Так это же черт знает что, говорю, я же шутил! Он спокойненько так отвечает: «Никаких шуток. У вас и претензий не может быть, поскольку вы отказались…» Тысячу раз я был прав, что не захотел тогда даже в переговоры вступать с этой бандой! Придется действительно купить восьмимиллиметровую камеру, написать сценарий и снять фильм о Рублеве.

— Во-во! — иронически заметил на это Клавдий Федорович. — Как раз они от тебя того и ждали, твои кинодеятели. Ты им кинул идею насчет гуманоидов, так они и про гуманоидов сварганят, еще и премию получат за новую тему…

— Ну и черт с ними! Мне достаточно того, что я эту братию раскусил! — в запальчивости сказал дядя Фрол.

— Ты раскусил, а икону у моей Аполлинарии наверняка Тема со своим режиссером уволокли…

— Что делать, мы с тобой — не уголовный розыск…

— И выходит, некому выводить на чистую воду твоих гуманоидов, — сказал я неожиданно для себя. — Ты в сторону, другой — в сторону, а воевать с Темой и твоими киношниками опять мне и капитану Куликову.

— Да, тут ты, наверное, прав: определить, что над тобой висят в летающей тарелке гуманоиды, еще не значит, выдать рецепт, как от них избавиться. Но ведь времени нет! То сев, то уборка, то отчеты, а там опять — сев, — так жизнь и идет!..

— Вот именно! — сказал я и замолчал, хотя мог бы продолжить: против таких «гуманоидов», как Тема и Аркадий Сергеевич (наверняка икону «Христос в силе» они уволокли), с автоматом наперевес, как на фронте, не попрешь! Тут даже ветеран войны дядя Фрол пасует… Так что же, против них и средства никакого нет?

В это время на крыльце больницы появилась Ляля в сопровождении нянечки, а на центральной дорожке сквера тетя Маша. Глаза у Ляльки засветились, когда она увидела, сколько народу пришло ее встречать. Но какое измученное и бледное у нее лицо!

Я убеждал себя, что пришел так просто, за компанию, вместе со всеми, хотя, конечно, и раздумывал, как нам жить дальше. Но сейчас, когда увидел Лялю, понял, сколько она за последнее время пережила. Мне стало ее до слез жалко.

Тетя Маша первая расцеловала Лялю, дядя Фрол тоже поцеловал, а Клавдий Федорович крепко прижал к себе и сказал, что она — «молодец». Только я молча топтался на месте.

Ляля сама медленно подошла ко мне, взяла под руку, уткнулась лбом в плечо, просто сказала:

— Здравствуй… Голова закружилась…

— Ну вы посидите на скамеечке, посидите! — засуетилась тетя Маша. — А мы сейчас такси поймаем…

Мы с Лялей сели на скамейку рядом и некоторое время молчали. Сложное, невыносимо тяжкое и в то же время радостное чувство охватило меня.

Ляля уткнулась мне в воротник и незаметно для посторонних поцеловала:

— Спасибо, что пришел…

По ее вздрагивающим плечам я понял: плачет… Всего второй раз за все время Ляля при мне плакала, а я, как и тогда, на острове, не знал, что говорить, что делать.

— Ну что ты, что ты, — бестолково забормотал я. — Тебя из больницы выписали, а ты плачешь…

— Не могу себе простить, — сквозь слезы проговорила Лялька. — Тогда, после грозы… Аполлинария Васильевна сказала: «Погрейся на печи» и не велела париться в бане… Я парилась… Назло… Какая я — гадина!.. Жалко маленького!..

Я сидел оглушенный, как будто мне самому угодил в переносицу «перевернутый молот». Что делать? Встать и уйти? Конечно, уйти!.. Это всегда будет между нами. Но не бросишь же Ляльку в таком состоянии. От нее и половины не осталось!..

Так мы и сидели: она плакала, уткнувшись мне в плечо, а я придерживал ее рукой.

Эта скамейка под поредевшими, охваченными багрянцем и золотом кленами, белые колонны фасада больницы, и мы, сидящие здесь, в сквере, потерянные и опустошенные, — все это стало уходить куда-то в тень, как будто опять над нами нависло хищное, поводящее настороженными ушами рыло матерого мещанина Темы.

Я понимал, что такое не может быть: Тема пребывал сейчас там, где закон отвел ему надежное место по его заслугам, но все равно тень его оставалась между нами, она заслоняла солнце, душила меня… Хорошо, что в это время дядя Фрол и тетя Маша остановили какую-то машину, позвали нас с Лялей.

Мы молча поднялись со скамьи, я взял Лялю под руку, и мы медленно пошли по мокрой асфальтовой дорожке с прилипшими на ней оранжевыми и желтыми кленовыми листьями.

…Не знаю, выйдет ли из меня художник и сможет ли Ляля когда-нибудь похвастаться своим подругам: «А знаете, мой муж поехал в Париж на выставку, повез картины…»

Правда, не это волновало сейчас. Мне бы побольше успевать на лесобирже, чтобы приносить домой зарплату понадежнее. Но не будешь же всю жизнь лесоматериалы грузить! Философия дяди Фрола устраивает самого дядю Фрола… Скорей всего Лялька права: для чего-то я все-таки родился, серьезного, большого… Надо только точно узнать, для чего…

Сейчас я не думал, будем ли мы с Лялей вместе, и вообще не пытался гадать, что ждет нас впереди. Ляле надо восстанавливать свои силы, мне — тоже… Мысленно я все ей простил, но зловещая тень Темы осталась между нами навсегда. Слишком свежа еще рана в душе, слишком большие и незаслуженные потрясения перенесли мы оба…

Мы шли с Лялей по мокрой асфальтовой дорожке, не близкие и не чужие… Студеный сиверко разгонял мелкую рябь по темным лужам, гнал, словно кораблики, свернувшиеся, пожухлые кленовые листья. В лужах зеркальными блестками отражалось холодное осеннее солнце…