Сны Черной Жемчужины

— Иррашаймасэ, — сказал он как обычный торговец. — Кто ваши друзья, Мурасэ-сан?

— Просто работники музея и гость из Америки.

Мужчина подошел ближе и чуть склонился в сторону Мурасэ. Он не смотрел на что-то конкретное. Скорее всего, он был слепым.

— Добро пожаловать, — сказал он на английском без следа японского акцента. — Могу я угостить вас кофе?

— К сожалению, мы не задержимся, — сказал Мурасэ.

Мужчина недовольно втянул воздух сквозь зубы.

Кофе! Слюна наполнила мой рот.

— Да, пожалуйста, — ответила я на английском. — Вы можете сделать латте?

В этот раз недовольно зашипел Мурасэ.

— Хераи-сан, мы оставим Эношиму-сана делать нам кофе без нашего вмешательства.

Эношима уверенно потянулся к мешку, зная, где он. Рукав его серого свитера задрался от движения, открывая запястья с замысловатой татуировкой яркого дракона и цветка сакуры. Такое я видела только в фильмах про якудза. Он насыпал зерна в кофемолку, поправил трубки, поставил воду нагреваться, ведя себя сосредоточенно, как во время чайной церемонии. Вскоре райский аромат наполнил комнату.

Бен поглядывала на телефон, приблизилась к Мурасэ с серьезным видом. Она показала экран Мурасэ на миг.

— Он близко, — тихо сказала Бен. — Может, в двадцати минутах от нас.

Кен. Мое сердце подпрыгнуло. Запах кофе и сходство Бен напомнили о нем. Темные глаза, хитро приподнятая бровь, то, как его дыхание всегда пахло кинако. Я не могла подавить волну радости от осознания, что он скоро будет тут, хоть я и собиралась сама принять решение насчет Жемчужины и Зеркала.

Мужчина разлил кофе в фарфоровые походные кружки, как-то поняв, когда они наполнятся, не видя и не касаясь кофе. Это вам не пластиковые стаканчики.

Сверху оказалась густая пенка, хоть молоко он не добавлял.

— Эношима-сан, — сказал Мурасэ. — Простите, что поторопили ваше искусство.

Он прошел к стойке и помахал на прощание, что в Японии означало «иди сюда». Я потянулась к кружке, и Эношима подвинул ее вперед — наши пальцы соприкоснулись.

Покалывание пробежало по моей спине, и вспышка теплой тьмы с запахом эспрессо дала понять, что я получила фрагмент. Забавно, но он казался слабым по сравнению с фрагментами Иных, которые я получала в последнее время. Наверное, я даже не увижу его, когда буду спать, чем бы этот фрагмент ни был. Я так переживала раньше из-за обычных прикосновений, а теперь это раздражало как комар.

Никто не заплатил, но Эношима отошел, сцепив руки за спиной в военном стиле.

— Ваша американская гостья вернет кружки и скажет, понравился ли ей мой кофе.

Бен и Пон-сума взяли свои чашки, и мы поспешили в машину.

Мы с Бен сели на заднее сидение, из моей кружки доносился самый прекрасный насыщенный аромат. Словно кто-то взял ветреные пейзажи и беспокойных аристократичных британских актеров в исторических костюмах, покрыл все это темным шоколадом и как-то превратил все это в жидкость цвета глаз Кена.

Я встряхнула себя и поднесла чашку к губам.

Это был самый вкусный кофе из всех, что я пробовала. Он был крепким и сложным, окутывал запахом как физическими объятиями. Волна спокойствия, словно мое тело выдыхало накопленный стресс, пронеслась по мне. Я вздохнула, ощущая, как слезы подступают к глазам. Все эти годы я пила латте и упускала это райское наслаждение?

Слишком? Наверное, гормоны.

Мы покинули Шотенгай и направились к музею. Мы добрались до рощицы у главного здания, но не подъехали к входу, а миновали музей и попали на узкую тропу на земле с выцветшей табличкой, которую я не смогла разобрать.

Пон-сума медленно ехал среди деревьев, машина прыгала на кочках, мы балансировали кружками, чтобы не пролить кофе. Он подъехал к примятой траве.

— Бери кофе с собой, — сказала Бен, когда он открыл дверцу.

— Будто я могу оставить позади жидкое золото, — что то были за пробирки? Почему в Портлэнде кофе не делали с пробирками и горелками?

За примятой травой была бетонная дорожка, обрамленная ухоженными клумбами с травой и анютиными глазками. Мы шли по тропе пару минут, потягивая кофе. Я впервые увидела, как Пон-сума расслабился. Мы прошли мимо пруда, глубины которого хватило бы на огромного кои, а потом попали на большую поляну, вдали виднелись сельскохозяйственные поля. Посреди поляны были два холмика, покрытые травой, обрамленные низкой белой оградой, увенчанные большими деревянными крестами.

— Гробница Иисуса, — серьезно сказал Мурасэ.

Я подавила желание издать смешок. Это было бредом. Большая деревянная табличка слева от большего холма описывала примерно ту же историю, которую мне рассказали Мурасэ и Бен — это было место упокоения Иисуса из Назарета и брата, и они провели последние годы здесь, в Аомори, как фермеры риса.

Бен перемахнула ногой в кюлотах через ограду и опустилась на колени перед крестом. На жуткий миг я подумала, что она начнет молиться, но Бен опустила голову, что-то нажала у основания креста. Большая травяная панель на вершине холма отъехала, и стало видно дыру, куда мог пролезть типичного размера худой японец. Бен подняла телефон, чтобы озарить дыру светом, и стало видно ступени, ведущие вниз.

— О, ну уж нет.

Мурасэ забрал пустую чашку из моих напряженных пальцев.

— Черная Жемчужина.

— Под могилой Иисуса? Вот так? Без стражи? Без пароля?

Пон-сума цокнул языком.

— Страж не нужен.

Он понимал, что так стало только хуже?

Бен махнула мне поторапливаться.

Я не была готова. Я согласилась встретиться с Черной Жемчужиной и, может, попытаться освободить ее, как сделала с Улликеми, но тут я поняла, что собиралась спуститься в дыру в холме в Северной Японии с теми, кто знал, где взять чудесный кофе, но похитил меня и папу.

— Что-то я сомневаюсь. Уверена, Кен вас выслушает. Может, подождем его?

Мурасэ и Бен переглянулись, Мурасэ посмотрел на Пон-суму. Тот вздохнул, повел плечами как профессиональный рестлер, и оскалился, что было далеко от улыбки.

— Вот, — он бросил кружку Мурасэ, и тот смог удержать все три, схватил меня у локтя так крепко, словно надел тонометр, и потянул за ограду.

— Прости, — Бен мило улыбнулась. Чертовы Фудживара. — Совет примчится следом за моим братом. Мы не можем позволить им остановить нас.

Другая рука Пон-сума подхватила меня под коленями, он перенес меня через забор и толкнул ногами вперед в дыру,

Ой-ой-ой. Я извивалась и пиналась, но юноша был слажен из гладких мышц и яростной воли. Он заставлял меня спускаться, шагая следом.

Кен звал его волком, но он больше напоминал барсука в норме. И мышцы пресса у него точно были из стали.

— Прости, — сказала Бен сверху. Я мрачно посмотрела на нее. Она помахала, и панель закрылась, оставив нас в темноте.

Я застыла.

— Это еще что?

Пон-сума перестал толкать меня. Я тут же села на ступеньке, сердце колотилось.

— Это не помогает мне поддерживать ваше дело.

— Уже не важно, — раздался в темноте голос Пон-сума. — Черная Жемчужина знает, что мы здесь. Она взбунтуется, если мы ничего не сделаем.

Пон-сума, видимо, вытащил телефон, потому что появился прямоугольник света, озаривший металлическую дверь на дне длинного пролета деревянных ступенек. Я на миг представила, как хватаю телефон и бегу от него вверх по лестнице, но кого я обманывала? Пон-сума был слишком сильным. И я не смогла бы заставить Бен открыть панель. Я потерла руки, ощущая зуд паники.

— Почему Мурасэ и Бен не идут?

Пон-сума тихо кашлянул.

— Кицунэ поддаются атмосфере Черной Жемчужины. Я — Хоркью Камуи, рожденный в вечных снегах и льдах великого Севера.

Ах. Мне не хватало драматичной речи Иных. Так Пон-сума был неким суперволком? И что он имел в виду под атмосферой?

Но я уже догадывалась. Я терла руки так сильно, что кожа покраснела, но покалывание бежало по телу, словно муравьи.

Пон-сума спустил меня по лестнице и потянулся мимо меня, чтобы открыть металлическую дверь с возмущенным скрипом петель.

Моим легким не хватало воздуха, сердце грозило пробить грудь, холодный пот проступил на висках. Из живота будто пытался выбраться обезумевший мышонок, терзая когтями.

— Нет, — сказала я, но Пон-сума толкнул нас в проем. Я издала сдавленный вопль и застыла, дрожа.

Темно. И холодно. Как в комнате-холодильнике. Длинные полоски тусклого зеленого света, собранные в большие клубки, заполняли пространство. Каждый вдох приносил запах старых плесневелых носков с мисо-супом. Наше дыхание вырывалось облачками.

Свет телефона Пон-сумы погас.

— Биолюминесценция, — сказал он. — Красиво

Я была рада, что покалывание тела дало ему возможность полюбоваться природой. Я не могла так отвлечься.

— Что это? — тихий влажный звук становился все громче. Зелень стала расползаться, и я поежилась. Пон-сума кашлянул в ответ. Дверь загремела, словно Пон-сума сжал ручку для смелости.

Он боялся. Суперволк боялся. Ну просто замечательно.

Мои глаза привыкали. Зеленые полоски света открыли целое — большие петли змеиного тела, толстого как ствол секвойи. Я вспомнила последнее столкновение с драконом, Улликеми. Он принял облик большого змея в мире сна, который я создала из фрагмента Кена с лесом. Но это было в реальности, здесь и сейчас, а не во сне.

— Давай. Делай это.

— Что делать?

— Скорее всего, она не замечает нас, — сказал Пон-сума.

— Скорее всего?

Тихий шорох прекратился.

— Она еще не просыпалась полностью. Она во сне. Но в полусне она может ударить по раздражителям.

— Я согласна не быть раздражителем, — я подавила свой кашель. Тут воняло. Испуганный мышонок в моем животе был уже с друзьями, и легкие болели из-за попыток дышать густым воздухом.

Я очень-очень-очень не хотела трогать большую змею. Но Пон-сума был между мной и дверью, и вся ситуация с драконом в плену была неправильной. Никто не должен быть заперт в подземной пещере.

Пора думать как баку. Я могла коснуться чудища, взять немного снов, понять, говорили ли в Зеркале правду о происходящем. Может, я поглощу достаточно сил, чтобы обойти Пон-суму и добраться до папы.

Никто не пострадает. Это не было высасыванием энергии из Дзунуквы, от чего она чуть не умерла, и Буревестник не пытался утопить меня в своем сне, чтобы управлять.

Я прошла на носочках к ближайшей петле, протянула руку. Кончики пальцев коснулись холодной влажной кожи. Я охнула, хотела отпрянуть, но мир кружился, и меня ударил с силой бури фрагмент. Я не спала, но видела сон-воспоминание Черной Жемчужины.

Давление со всех сторон. Я плыла в приятной прохладе теней. Жар солнца сверкал лучами на движущемся верхнем слое воды. Мышцы двигались, моя спина извивалась, хвост метался в стороны, отпугивая косяк рыбок, уплывших так быстро, как только могли позволить их пятнистые тела и хвосты.

Сон застыл, и мир содрогнулся вокруг меня, словно перепрыгнул. В воде появилась кровь, соли было больше, чем я пила за годы. Мужчины бились у реки. С ними были вторгшиеся Иные, плыли на жалких плотах из травы и молодого ясеня. Я ощущала вкус чужой крови.

Сон снова переместился, другая группа мужчин с ружьями и в синей форме были вдоль берегов. И даже теперь Абка Хехе слышала мои молитвы. Она послала медленного Нари и быстрого пятнистого кесикэ в ряды нарушителей, пока они спали в койках прошлой ночью. На юге осталось меньше костров. Гнев сжимал все во мне. Я хотела молиться, прося о граде, дожде, чтобы прогнать их, включая кицунэ, который не боялся меня так, как люди. И не уважал так, как шаманы.

Но сегодня я была беспечной. Я заплыла слишком близко к воронке. И враг ударил меня ружьем с ножом. Острая боль. Я взметнулась в реке и сокрушила врага челюстями, кровь покрыла мои клыки, загрязнила поток Хэйлунцзян. Но это было только отвлечение. Другой нарушитель, Иной, но не кицунэ и не шаман, протянул руку и поймал меня за край хвоста. Боль еще сильнее пронзила меня, пробежала по спине к мозгу.

Человеческое лицо исказилось, и я отяжелела, опустилась в воду, силы угасали. Иной в облике человека ел мощь, сердце реки, пожирал само имя Мудури Нитчуйхе, и мое сознание уменьшалось, Черная Жемчужина…

«Папа».

Я стала осознавать, огонек замерцал, и разум не речного дракона узнал, что лицо было не вражеским. Это был знакомый человек, вызывающий боль и тоску.

«Я была человеком».

Еще дрожь воспоминания, и теперь я была в большом металлическом ящике. Было холодно. Я очень устала. Было тяжело биться с врагом, которого остальные звали баку. Они забрали меня далеко от моей реки, и даже Абка Хехе не слышала меня из-за океана. Сон. Я могла спать, и баку забирал мои сны, медленная и мирная смерть, но лучше, чем быть оружием врагов в синей форме…

— Кои.

Сон тянул меня, шептал в голове, давил на веки, дрожал в изогнутой спине, хотя сон означал вечный отдых…

— Просыпайся! — жжение в онемевшей от холода щеке.

Щеке?

Человек, не дракон. Огонек осознания вспыхнул, и я поняла, что значило «Кои». Это была я, но я не могла вернуть власть, втолкнуть значение в странной формы контейнер из плоти и костей. Волны, поцелованные солнцем, звали меня домой, вызывали поток в венах, и я не могла поглотить всю мощь драконши.

Голос заговорил снова, тревожные слова были бессмысленными звуками, хоть тон звучал яростно и с сожалением. Было слишком тяжело бороться. Сон был дверью к потоку воспоминаний Черной Жемчужины, и я устала. Было проще погрузиться в глубины, опуститься на прохладный ил…

Теплое давление, а за ним шепот с запахом кинако:

— Возьми мой сон, Кои. Пусть он вернет тебя ко мне.

Вода стала темнеть и сменилась зеленым мхом. Резкий запах хвои, старые листья рассыпались под моими лапами.

«Лапы?».

Я резко содрогнулась, и боль вспыхнула в моей шее. Мир кружился калейдоскопом красок, и медленно проступили силуэты деревьев. Кедры тянулись к небу, полному звезд, и я бежала, бежала…

Кен? Это был сон Кена, его глубокий фрагмент. Но как?

Сил на размышления не было. Река Черной Жемчужины еще текла вокруг пузыря фрагмента Кена, сплетенного вокруг меня. Я была Кои Пирс. Баку. Я должна была съесть этот сон или утонуть, и мой огонек потухнет навеки.

Я представила, как огонь внутри меня вспыхивает, как фейерверк Четвертого июля. Сдавленный вопль, но не мой — Кена, и я вдохнула, словно затянулась дымом, лес, бег, хвою. Я поглощала это в огонь, ощущала дух Кена, пока его сила перетекала в меня. Пузырь держался, река Черной Жемчужины текла сквозь нас. Боль в голове развернулась лепестками раскаленной агонии. Я дрожала, но держалась, горела.

Еще удары по щекам, в этот раз от них дергалась в стороны голова. Я отпрянула с возмущением и оказалась в пещере. Пон-сума сжимал меня за плечи, Кен лежал, сжавшись и дрожа, на полу. Хвост Черной Жемчужины хлестал над нами.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Рамусак Кех! — закричал Пон-сума мне на ухо.

Я отдернула руку от кожи Черной Жемчужины с усилием, которое пронеслось от ладони к сердцу, а потом к животу. Я словно оторвала язык от замерзшего фонаря.

— Твою налево! — я толкнула Пон-суму в грудь, и он отлетел по склизкому полу. Большой хвост опустился на Кена с жутким хрустом, слишком громким в темноте. Мое сердце сжалось. В голове был шум, давил на череп, мешал видеть.

Я замешкалась.

Крик боли Кена пронзил туман. Я потянула за рукава, скрывая ладони, толкнула чешую изо всех сил. Дракон подвинулся с приглушенным гулом. Я опустилась на колени, едва видя, потянулась пальцами к лицу Кена.

Крик прекратился.

— Нет, — выдавил сквозь зубы Кен, — не трогай меня.

Я отдернула руки в крови, прижала кулаки к своей голове, пытаясь прогнать давление. Так холодно. Почему было так холодно?

— Подвинь дракона, — сказал Пон-сума. Хвост закрыл выход. На четвереньках я подвинулась между черным комком, которым был Кен, и завитками зеленого света, где успокоилась Черная Жемчужина.

— Шикари шитэ, — сказала я. Держись. Паникуя, я сунула руку между ближайшей петлей и полом. Я содрогнулась, и сон Черной Жемчужины обрушился на меня потоком нагретой солнцем воды, и давление внутри росло. Огонь Кои пылал силой Кена, его сон про лес боролся с потоком Черной Жемчужины. Я подвинула петлю тела драконши изо всех сил, падая при этом. Я стукнулась затылком об пол пещеры.

Руки осторожно подняли мои плечи. Голос Пон-сумы тихо сказал:

— Понесем его вместе.

Я встала с его помощью, голова кружилась, перед глазами мелькал шум.

— Слишком опасно. Он ранен.

— Он умрет от гипотермии.

— Нет, — зубы Кена стучали так, что он едва мог говорить. — Кои нельзя…

То, что он хотел сказать, оборвалось от стона боли, Пон-сума схватил его плечо и поманил меня. Мы сжали предплечья, устроили Кена на своих руках, стараясь не задевать голую кожу. Он застонал снова, и звук терзал и мои без того пострадавшие внутренности, но его вес на моих руках был способом выпустить энергию, скручивающую меня.

Пон-сума смог держать Кена одной рукой, пока пытался открыть дверь. Дверь закрылась, влажный шорох беспокойной драконши звучал за нами, но она не преследовала нас. На середине лестницы Кен обмяк между нами как сломанная кукла. Пон-сума прислонился к каменной стене.

— Мурасэ-сан! Бен!

Ответа из тьмы наверху не было. Дверь была закрыта, прямоугольник света пропал, но тут хотя бы было тепло. Кен потерял сознание. Я склонила голову к его лицу, обрадовалась, ощутив его теплое дыхание щекой. Но я не могла радоваться долго. В голове бушевал страх, река Черной Жемчужины, удар ножом, ужас при виде хвоста драконши, опускающегося на тело Кена.

«Что произошло?».

Пон-сума застонал и пробормотал что-то на странном языке, на котором кричал до этого. Как же глупо. Кен умирает, а я думала о том, какой это язык? Нужно взять себя в руки!

— Почему так холодно?

— Юкико-сан. Эта пещера замораживает энергию, — сказал Пон-сума.

Не было времени думать об этом: нужно было поднять Кена. Нога Пон-сумы скользнула на чем-то мягком на верхней ступеньке, и он рухнул так сильно, что вес Кена остался мне. К счастью, стена не дала нам упасть сильнее. Я едва смогла удержать нас обоих, хоть во мне еще была одолженная сила от пожирания сна. Что-то мягкое парило в воздухе, потревоженное нашими движениями.

Пон-сума поймал одно, выглядя комично от своего недовольства. Это было перо. Синее перо.

— Кваскви, открой чертову дверь, или я оторву тебе голову, — завопила я.

Дверь резко отодвинулась, знакомая широкая улыбка на большом лице закрыла солнце.

— Ты меня ранишь, Кои. А где благодарность за спасение? Представь, как сложно было путешествовать со злым кицунэ. И по радио только J-pop! — Кваскви преувеличенно поежился.

«И я тебе рада, придурок».

— Помоги! — Пон-сума приподнял Кена, и Кваскви отодвинулся, позволяя нам выбраться на свежий воздух. Боль в голове угасала, но я все еще злилась на Кваскви, себя, тупой пол пещеры и трещину в голове от столкновения с ним, это если не учитывать Пон-суму и его банду.

— Кену нужно в больницу, — сказала я, когда мы осторожно опустили его на траву. На солнце он был бледным, ярко-красные точки были на его щеках, глаза двигались под закрытыми веками, штанины замерзли от крови или слизи дракона.

— Никакой больницы, — сказал Пон-сума. — Мидори, — он хмуро посмотрел на Кваскви. — Что ты с ними сделал?

Кваскви невинно пожал плечами и указал на тропу. Бен и Мурасэ сидели, привязанные к табличке, синие перья рассыпались вокруг них, торчали из их ртов как кляпы.

Левый глаз Бен был с темнеющим синяком. Красные параллельные царапины были на обоих предплечьях. Мурасэ выглядел целым.

— Кен, не я, — сказал Кваскви. Он был в своей кожаной куртке, цепях и синей фланелевой рубашке, так что не мог выглядеть невинно. — Он немного злился.

— Отпусти их, — сказал Пон-сума.

— Что угодно, принцесса.

Пон-сума проигнорировал усмешку, прошел к Бен и Мурасэ и стал развязывать их. Они выплюнули перья, их стошнило, и Пон-сума стучал им по спинам, пока они кашляли.

Кваскви осторожно коснулся моего плеча.

— Кен будет в порядке.

Я хотела растаять от этого прикосновения, перестать подавлять боль и давление от съеденных снов, но я не доверяла Кваскви. Я не знала, кому могла доверять в Японии.

Хоть Кен пришел за мной, пролез в логово Черной Жемчужины, а теперь лежал на траве с ранами и без сознания, я не была уверена и в нем.

Я хотела поверить, что Кен сделал все это, переживая за меня. Но он выдал мое имя Совету. Там было предательство, и я не знала, как глубоко оно шло. Я дрожала, была голодной, устала и не знала, как долго смогу сдерживать дрожь нижней губы.

Кваскви крепко обнял меня одной рукой, уткнул мой нос в теплую ножу своей куртки, от которой пахло Old Spice и солнцем. Он отпустил меня, когда Пон-сума подошел с Бен и Мурасэ.

Бен подбежала к брату, упала на колени и проверила пульс Кена на запястье и шее.

— Ровный, но слабый.

Кен со стоном открыл глаза.

— Не заставляй Кои трогать Черную Жемчужину! Бен, она не готова.

— Поздно, — сказал Кваскви. Кен попытался сесть и застонал, сжимал запястья Бен.

— Что случилось? — осведомилась бен.

— Баку не смогла справиться с Жемчужиной. Древняя сломала Вестнику ноги, — сказал Пон-сума. — Нужно доставить его к Мидори.

— Я пригоню машину, — сказал Мурасэ и быстро побежал к полю.

— Кои? — глаза Кена были открытыми, но он был в смятении. Я опустилась с другой стороны от него.

— Я тут. Все хорошо, — я потянулась к нему, чтобы ощутить, что он реален, чтобы успокоить себя, что он дышал.

— Я нашел тебя.

— Да, — сказала я.

— Прости. У меня глупая сестра.

— Да.

— Дикая, — сказал Кваскви. Он вытянул руку и прижался головой к изгибу локтя другой руки. Дэббинг? Серьезно?

— Эй! — возмутилась Бен.

Я пронзила ее недовольным взглядом в стиле Марлин Пирс.

— Ты нас похитила.

— И все же!

Машина подпрыгивала на траве, обогнула знак «стоп» у белой ограды. Пон-сума и Мурасэ прибежали с одеялом вместо носилок. Кен сжал мой рукав.

— Она останется со мной.

— Мы все едем в одно место, — сказал Мурасэ. Мы устроили Кена на одеяле и донесли до заднего сидения машины. Я неловко втиснулась туда, голова Кена была на моих коленях. Пон-сума и Мурасэ отправились на сидения впереди.

— А я? — сказала Бен.

— Катись в ад, — сказал Кен таким голосом, словно проглотил камни.

Мурасэ опустил окно.

— Встреча в музее.

Бен посмотрела на Кваскви. Тот улыбнулся в своем стиле и помахал руками как крыльями.

— У меня все продумано.

— Вперед! — сказала я. Мы поехали, оставив Кваскви и Бен смотреть на нас. Я хотела спросить у Кена, нашел ли он мое послание на банке, как он добрался до меня и почему не сказал о Черной Жемчужине, но ему было больно, и этот разговор не нужно было слышать всем. Пон-сума и Мурасэ говорили на английском, так что у нас не было личного языка. Всю жизнь я могла говорить о тайнах с Марлин и папой на японском. И слова подступали к горлу.

— Ты в порядке? — лицо Кена выглядело непривычно на моих коленях.

— Это было как с Буревестником, — сказала я. — Я не могла вырваться. Но твой лес помог остановиться, отогнать сны Черной Жемчужины от моей сути… — я замолкла, заметив глаза Пон-сумы в зеркале заднего вида.

Кен медленно моргнул, и сила пропала с его лица, словно он сдался тревоге. Он был ослабшим, открытым.

— Не так все должно быть. Я знал, что ты сильная, — прошептал он. — Твоя способность забирать силу у бодрствующего была для меня неожиданностью. Так сильно, так быстро. Но ты в порядке. Ты вернулась.

Его палец робко замер у моего запястья. Просил позволения на прикосновения. Его способность касаться меня без фрагментов была частью нашей растущей близости. Я кивнула, разрешая ему. Вряд ли что-то передастся. Я была выжжена.

Я навредила ему, забрав фрагмент с лесом, чтобы вырваться из хватки Жемчужины. Поэтому он не хотел, чтобы я трогала его в той пещере? Я убрала влажные волосы с его лба, и он ответил лаской, губы задели мою ладонь. Теперь он не боялся.

— Тебе нужно многое объяснить, — строго сказала я, но боль в ответ поднималась во мне. Вне пещеры драконши Кен источал приятное тепло. Даже раненый и беспомощный, он пронзал меня взглядом потемневших глаз.

— Не позволяй Мурасэ-сану или Совету заставлять тебя сегодня.

— Я боюсь того, что ты можешь заставить меня сделать, — прошептала я.

Кен нахмурился сильнее.

— Да, есть такое.

Это сломало чары его взгляда. Я легонько стукнула его. Мы подъезжали к музею. Неровная дорога заставила Кена закрыть глаза и шумно дышать от боли.

Мидори открыла входную дверь. Пон-сума и Мурасэ вытащили Кена из машины, оставив холод и пустоту у моего тела. Я пошла за ними к кухне с татами. Мидори заставила их опустить Кена на низкий столик, где она уже разложила ошеломительное количество бинтов, баночек, тюбиков и шприцов.

— Вы писали про сломанные ноги? — сказала Мидори.

— Черная Жемчужина, — сказал Пон-сума.

Мурасэ помрачнел.

— Он не должен был так пострадать.

— Холод Юкико-сама в пещере Черной Жемчужины забирает энергию, — сказала Мидори поучающим тоном. И добавила мягче и тревожнее. — Ты потерял много крови, юноша.

Кен снова закрыл глаза, кожа была бледной и потной. Мидори повернулась к Мурасэ.

— Где Бен?

— Она прибудет с Сиваш Тийе.

«Стоит спросить у Кваскви, что значит Сиваш Тийе. Позже».

Пон-сума взял Кена за руку и показал Мидори.

— Посиневшие кончики пальцев.

— Опасность гиповолемического шока.

— Что с ним такое? — мой вопрос прозвучал высоко, истерично. Я не могла справиться с внутренним давлением съеденных снов. Мне нужно было кого-то или что-то побить.

— Мидори-сан и Пон-сума-сан — обучены. Кен будет в порядке.

— У тебя не первая положительная? — спросила Мидори.

Я без слов покачала головой. Кену нужно в больницу! Почему они просто стояли и смотрели на него? Он умирал! И они были беспомощной кучкой манипуляторов, которым нельзя было доверять. Им было плевать, что Кен угасал на их глазах!

— Кои, — вдруг прозвучал за мной голос. Я испуганно обернулась, все мои тревоги и страх, беспокойная энергия из сна Черной Жемчужины поднялись во мне с черным ревом эмоций, мой кулак полетел по воздуху. Он попал по лицу Бен.

Бен отлетела на татами.

— Твою мать!

— Язык, — сказала Мидори.

— Она ударила меня! По тому же глазу, то и Кен.

Мои костяшки болели. Я пыталась сменить злость на лице виноватым видом. Мидори подошла, чтобы помочь Бен встать, и сжала ее за локоть.

— Кену нужно переливание. Помой ладони и руки с антибактериальным мылом.

— Серебряная игла? — сказал Пон-сума. Мидори резко кивнула, и они вдвоем принялись открывать бутылочки, бинт и прочие орудия пыток.

Кваскви подошел от двери, подняв в воздух руки.

— Не атакуй. Тут невинный зритель.

Я пронзила его убивающим взглядом Марлин.

— Кои. Ты реагируешь от съеденного сна Черной Жемчужины. Сделай что-то с энергией, выпусти ее прогулкой, — тихий голос Кена притянул меня к нему. Я потянулась к его ладони, свисающей с края стола, где ее оставил Пон-сума.

Кен открыл глаза.

— Иди с Кваскви. Я буду в порядке. Бен и Мидори не позволят ничему случиться со мной.

«Он не включил в это Мурасэ», — я убрала руки за спину.

— Я справлюсь.

— Если уходишь, иди, — сказала Мидори. Она была в перчатках, держала шприц с прозрачной жидкостью. Пон-сума вонзил большую иглу в вену Бен и отодвинул меня в сторону костлявым бедром.

— Теперь мне можно уходить?

Пон-сума раздраженно посмотрел на меня.

— Мы могли бы сходить в пекарню за хлебом с карри или шоколадными круассанами, — сказал Кваскви. — У них может быть мокко.

Я сглотнула слюну. Нет. Я не могла убежать от этого бардака. Даже ради кофе. Я покачала головой.

Мурасэ указал на другой стол.

— Хотя бы присядь. Нам стоит обсудить произошедшее.

«Еще чего, Шерлок».

Кваскви сел возле меня на татами, Мурасэ достал маленький традиционный кюсю с длинной ручкой и чайные листья. Он налил воды на листья из электрического чайника, расставил чашки из хорошего зеленого фарфора. На той, что была возле меня, была паутина трещин, склеенная блестящим золотистым веществом.

— Мы не враги, — сказал Мурасэ.

Кваскви издал смешок.

— Вы похитили меня и сунули в ледяную пещеру с огромным драконом.

— Ей не нравится то, как вы видите дружбу, — сказал Кваскви.

Я стукнула его по плечу, его цепочки загремели.

— Ты тоже меня похищал и повел к Буревестнику, чтобы тот меня подчинил, при первой встрече.

— Верно, — Кваскви не стеснялся. Он повернулся к Мурасэ. — У вас еще есть надежда.

Я ударила его еще раз.

— Мой старший помешал в неудобный момент.

— Ваш старший? — повторила я.

— Как интересно, — добавил Кваскви.

Мурасэ напрягся и слабо кивнул. Мурасэ был отцом Бен и Кена? Он был чистокровным кицунэ. Я посмотрела на Пон-суму и Мидори, заканчивающим перевязывать левую ногу Кена, пока Бен тихо сидела на стуле, соединенная трубкой с локтем брата. На лице Кена появилось облегчение. В том шприце, видимо, было сильное обезболивающее.

Папа медленно прошел в комнату, левая сторона его лица была мятой ото сна, но глаза были ясными.

— Папа, — я придвинула к месту возле себя подушки. — Ты проснулся, — и был в порядке. Он кивнул, окинул меня взглядом.

Мурасэ предложил папе чай в чашке с золотой паутиной точными движениями церемонии. Папа взял ее обеими руками и склонился, вдыхая ароматный пар.

— Эта чашка треснула и была починена, отличается от своих собратьев. У нее уникальная история. Теперь она еще красивее, потому что была сломана.

Папа снова был не в себе? Но он только что казался собой. Уставшим, но он управлял телом с военной выдержкой, как было до Альцгеймера или, что точнее, тумана из-за отказа пожирать сны.

— Была бы у нас история такой видимой, — сказал Мурасэ.

— Вы уже знаете, что я разбит, но не думайте, что это сделало меня слабым. Если еще раз отведете ее к Черной Жемчужине, сделаете меня своим врагом.

Что-то потеплело во мне от силы в голосе папы. Он почти был решительным суши-поваром, отдающим приказы, как поступить дальше. Мурасэ напрягся, его лицо было мрачным, как у папы.

— Мы организованы куда сильнее, чем вы помните, Хераи-сан.

В спокойном тоне скрывалась угроза, и волоски на моих руках встали дыбом.

— Ваша семья достаточно навредила, — сказал папа. — Не втягивайте Кои в свои игры.

— Вы привезли Черную Жемчужину сюда, — сказал Мурасэ. — Вы дали Совету доступ к ее снам. Ваша семья создала эти игры.

— Уже нет, — мрачно сказал папа. — Я вернулся ради дочери, а не чтобы продолжать бред, который они зовут выживанием.

«Забавно, я думала, что мы прибыли сюда лечить его», — что он имел в виду насчет меня? Проблемы были не у меня. Хотя несколько проблем было. Но это было нормой в моем понимании, и я могла привести жизнь в порядок, если бы не его тайна с баку.

— Наши цели вполне могут пересечься, старый друг, — сказал Мурасэ.

Ого. Раз он перестал говорить драматично и официально, что-то приближалось. Я села прямее, стараясь в это время прислушиваться к яростному шепоту Мидори и Пон-сумы за нами.

— Я отвернулся от Совета и его не продуманных махинаций.

— Мы — не Совет.

— Тогда почему придерживаетесь тех же коварных стратегий?

Жизнь с папой хорошо научила меня распознавать злость японца под спокойным видом. Мурасэ не двигался, не моргнул за минуту. Он застыл под взглядом папы, будто статуя, сдерживая гнев.

Не я одна заметила. Мидори подошла, сняла латексные перчатки в крови Кена и коснулась сжатого кулака Мурасэ.

— Простите наше невежество, Хераи-сан. Мы сожалеем, что подвергли вашу дочь опасности.

— Мы все в опасности, — проворчал Мурасэ.

Кваскви вытащил из кармана хлеб с сыром, как волшебник с кроликом.

— Вам это явно нравится, ребята из Зеркала. Мы с Кеном были только началом, — он сорвал упаковку и опустил хлеб с сыром на стол, хитро поглядывая на меня, словно бросая вызов взять еду.

Мидори с тревогой переглядывалась с Мурасэ. Через миг она отцепила Бен от трубки. Пон-сама заклеил ее руку пластырем.

— Что? — сказала Бен.

— Совет близко, — сказал Кен. Он зевнул. Веки медленно опустились на темных хищных глазах на лице кицунэ.

— Иди, — сказала Мидори. Она сняла перчатки и толкнула Пон-саму между лопаток.

Кваскви встал, спокойно потянулся, но не мог никого обмануть. Он готовился к стычке. Я грызла оставленный хлеб с сыром. Кваскви не отреагировал. Он смотрел только на Пон-суму.

— Я не убегу, — сказал Пон-сума.

— Нельзя, чтобы Тоджо тебя тут нашел, — сказала Мидори.

— Я не боюсь каппы или снежной женщины, — сказал едко Мурасэ. — Мы за себя постоим.

«Каппа? Серьезно? Кавано был наполовину лягушкой, речным духом?».

Мидори опустилась рядом с ним.

— Мы не угадали, что они отправят только Вестника за баку, но мы клялись, что прямого столкновения не будет. Если Кавано-сан и Юкико-сан придут сюда, им придется наказать нас за вызов их власти. Или хотя бы за похищение.

— Нет, если похищения не было, — сказал Кваскви.

Хлеб застрял в моем горле. Я закашлялась, и Кваскви склонился и с силой стукнул меня по спине.

— Эй!

— Ты перебиваешь продумывание преступления.

— Пап, — он молчал, но сжимал губы, и блеск его глаз давал понять, что он не рад. — Ты им доверяешь? — я не знала, имела в виду Зеркало или Совет.

— Дайте слово, что не попросите Кои снова трогать Жемчужину, и мы соврем для вас, — тихо сказал он. — Я привез Кои сюда, чтобы показать ей свою родину.

Было сложно помнить, что это была родина папы сто лет назад.

— Точно?

— Все эти годы я скрывал от тебя Иных и то, что значит быть баку. Это было ошибкой. Я думал, что смогу защитить тебя. Оградить от своих проблем.

«И я стала затворницей, боящейся, что схожу с ума».

— Изоляция — не верный ответ для Совета или хафу, — сказал Мурасэ. — Потому Зеркало нуждается в вас, Хераи-сан.

— Потому они нужны тебе, Кои-чан, — добавил папа.

— Мы — ваш народ, — сказала Бен. — Мы вам поможем.

— Если Черная Жемчужина вас не раздавит, — сказал Кваскви.

— И ты, — тихо спросила я, глядя только на морщинистое папино лицо. — Где твой народ?

Папа посмотрел с вызовом и печалью в словах.

— Мертвы. Они все мертвы.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мы с Бен, выглядящие безобиднее всех, к недовольству Бен, были отправлены в прихожую музея ожидать прибытия Совета. Мы сидели за металлическим столом, пили чай и ели бутерброды с огурцами и крем-сыром без корочки, которые быстро сделала Мидори.

Мидори заявила, что, если Совет увидит меня вместе с похитителем, они не начнут атаковать. Она и воинственный Пон-сума приглядывали на Кеном в комнатке, где папа и Мурасэ продолжали обсуждать спокойно, но с угрозой цели Зеркала, готовые помочь, если ситуация обострится. Кваскви порхал между группами, носил новости и салфетки.

— Хераи-сан прав, — Бен улыбнулась, жуя бутерброд. — Мы нужны тебе.

— Я тебя умоляю, — фыркнула я.

— Не могу представить, как жить, не зная, какой ты. Сложно даже расти как хафу и знать обе стороны.

«Глупая не знает и половины. Попробуй расти как метис и мифологическое существо».

— Вы с Кеном наполовину люди, да? Мурасэ — ваш отец?

Бен кивнула.

— Но Мидори — не наша биологическая мать. Она — вторая жена отца. Моя мама умерла давным-давно, — в ее голосе была печаль, но лишь эхо горя, которое всегда было с ней.

— О, мне жаль.

«Мурасэ и Мидори вместе? Это логично», — я представила генеалогическое древо кицунэ. Мурасэ и Мидори были наверху, а Бен и Кен — как их дети.

— Не стоит. Она прожила полную человеческую жизнь.

Человеческую жизнь. Как давно это было?

Иные жили дольше. Это означало, что Бен и Кен пережили свою мать на десятки лет?

Я подумала о видении Кена, которое он передал мне в Токио. Его мама была в кимоно, фонарей на электричестве не было. Она держала умирающего мужчину на улице с брусчаткой. Это было до Второй мировой войны. Сколько же лет было Кену? Он был опытнее в отношениях, но насколько? У него был опыт из сотен девушек?

Грудь сдавило. А Марлин? Она была человеком, по крайней мере, не росла, вздрагивая от прикосновений. Но она тоже была дочерью папы, так что была хафу. Грудь болела от мысли, что Марлин не получила гены Иных, и я переживу ее на десятки лет.

Кваскви пришел, покачивая бедрами, с тарелкой кусочков яблока, красная кожура на каждом была разделена так, что торчала как ушки кролика.

— Итак, — сказал он спокойно Бен. — Расскажи мне о Пон-суме-сане. Ты могла бы представить нас парой?

Бен опустила последний бутерброд.

— Ты хочешь закрутить с белым волком?

Кваскви улыбнулся, сверкая зубами, но впервые за нахальством было видно нотку надежды юноши.

— У него уже есть партнер?

— Ах… нет… он — волк Севера, — Бен сделала паузу, чтобы это успели обдумать. — Может, он и хафу, как остальные в Зеркале, но его люди умерли еще тогда, когда в Японии были мои монгольские предки.

— Мило, — сказал Кваскви. — Я прослеживаю гениальную связь.

Бен закрыла рот, словно только что поняла, что выдавала все о Пон-суме на тарелочке.

— Что случилось с Черной Жемчужиной? — сказал Кваскви, сменив тему. Он выдвинул металлический стул, развернул его и сел, опустив скрещенные руки на спинку. — Ты можешь ее освободить?

— Не знаю, — сказала я. — Она очень сильная, но не совсем проснулась. Она не понимает, где она. Улликеми хотя бы хотел моей помощи.

— Мурасэ-сан пообещал не просить Кои-сан трогать Черную Жемчужину, — сказала Бен. — И Совет не захочет, чтобы она была возле древней, пока они не убедятся в ее верности.

— Тебе-то что? — спросила я.

— Ты меня знаешь, — сказал Кваскви, доставая толстый стебелек травы из-под водопада черных волос над ухом. Он сунул его между зубов, напоминая деревенского парня. — Всегда ищу проблемы.

Бен встала, сжала металлический край стола.

— Они тут.

— Лучше сядь, — протянул Кваскви. — Разве мы не должны выглядеть как друзья, приехавшие посмотреть на достопримечательности?

Бен села и взяла брошенный бутерброд. Во рту пересохло, но моя чашка была пустой.

Дверь музея распахнулась с грохотом. Три тощих юноши в черных костюмах и с серыми галстуками прошли и встали, широко раздвинув ноги, в защитном треугольнике. Их лица были острыми и хищными, как у кицунэ. На миг я вспомнила Нариту и Красную рубашку. Но они не выглядели знакомо. Как только главный из черных костюмов посмотрел на меня, он коснулся рукой уха и быстро забормотал в микрофон.

Лысый монах, он же Кавано, Каппа, и Тоджо прошли в музей, Юкико парила следом как призрак снежной королевы.

— Фудживара Кенноске, — осведомился Кавано, словно там стоял Кен, а не мы, — что ты позволил Восьмерному зеркалу натворить?

Бен снова встала, но Кваскви потянул ее рукой вниз, все еще спокойно опираясь на спинку стула.

— Снова опоздали на праздник, Кавано-сан?

Тоджо не слушал Кваскви, прошел к Бен и сжал ее воротник обеими руками. Он поднял ее, скручивая воротник так, что Бен не могла дышать.

— Ты зашла слишком далеко. Ты довела Кавано-сана.

Кавано молчал и не двигался. Ждал, что Кен волшебным образом придет и объяснит? Он не переживал из-за того, как Тоджо обходился с Бен.

Бен оскалилась, как хищная кицунэ, и стражи напряглись. Она выгнулась, жилы проступили на шее. Она ударила головой по переносице Тоджо.

Тоджо отпустил ее, охнув.

Я чуть не стала за нее болеть. Тоджо был придурком.

Бен с вызовом смотрела, как Тоджо прижимает руку к носу.

— Мы не можем стоять в стороне и позволять старым дуракам решать судьбу Иных.

— Иных? — струйка крови собиралась на губе Тоджо. — Я покажу хафу, что умеет старый дурак.

Огонь вспыхнул на плечах Тоджо, выгнулся яростно пылающей аурой, словно он был древней статуей Амида Будды на троне. Он схватил Бен, и огонь перешел на ее руки. Они горели.

Бен отпрянула, покатилась по полу, стонала, а в воздухе воняло горящей плотью. Я сбросила кардиган и стала тушить им огонь.

— Хватит, — сказал Кавано.

Тоджо скривился, и огонь пропал.

Бен отодвинула мой кардиган.

— Я в порядке, хватит! — она потянула за блузку, пуговицы расстегнулись, и стало видно черный спортивный лифчик, но на груди Бен не было следов. Ее руки и шея были невредимыми.

Иллюзия? Эта иллюзия была куда сильнее, чем использовал Кен — я ощущала запах гари и жар от огня. Тоджо не был хафу. Я поняла, что иллюзии Кена с лицом были ограниченной версией того, что мог делать чистокровный кицунэ.

«Во что я ввязалась?».

Наш шум вызвал подкрепление. Мурасэ стоял на пороге, возмущенный и мрачный. Он выражал вызов, приподняв голову выше, и в нем не было ни капли страха.

— Кавано-сан, — сказал Мурасэ. Он поклонился Тоджо и Юкико. — Хотите присоединиться к Хераи Акихито в нашей экскурсии по его родине?

Тоджо недовольно фыркнул. Три черных костюма поспешили встать треугольником за ним. Хоть Тоджо был невысоким, он глядел на нас, задрав нос, словно мы были грязными детьми, пойманными с руками в банке с печеньем.

— Вы похитили баку. Отдайте его и Вестника немедленно, — сказал Кавано.

Кваскви ткнул меня локтем в ребра.

— Похитили? — мой голос оборвался посреди слова. — Папа решил показать мне Хераи-мура.

Юкико подплыла к Мурасэ, пронзила его холодным взглядом. Он кашлянул и чуть отклонился.

— Хераи-сан в дальней комнате, — Юкико кивнула Кавано и поплыла по коридору к указанной комнате.

Кавано махнул рукой на всю комнату.

— Восьмерное зеркало хочет войны, — сказал он. — Черная Жемчужина в опасности. Вы использовали Хераи Акихито-сана.

— Это была я, — вырвались слова. — Папа рассказал о Черной Жемчужине, и мне стало любопытно. Я не хотела никого расстраивать.

Тоджо скрестил руки.

— Еще больше лжи.

Кавано поднял руку, заглушая его.

— Ты пыталась съесть ее сон?

— Я не знаю, что именно произошло. Сны Черной Жемчужины были очень сильными. Я… немного застряла. И Кен пришел и вытащил меня.

— И в благодарность получил переломы ног, — добавил Кваскви.

— Вестник травмирован? — Тоджо звучал уж слишком раздраженно от возможного неудобства, но не встревожено. Он мне не нравился.

— Мидори им занимается. Он тоже в дальней комнате.

Один из стражей напрягся. Другой с тревогой посмотрел на Бена и Мурасэ, которые успели оказаться по сторонам от Кваскви и меня. Пятеро против четверых, и стражи переживали, что появится раненый Кен?

Кавано смотрел на нас по очереди, с неодобрением на Бена и Мурасэ, но без эмоций на меня. Он уставился на Кваскви.

— Твоя выгода в этом неясна, Сиваш Тийе. Ты будешь мешать праву Совета забрать Хераи Акихито?

Мне стоило злиться или радоваться, что он не посчитал меня важной?

Кваскви сплюнул стебелек. Он как-то упал на блестящую кожаную туфлю Тоджо.

— Зачем мне портить наши выгодные отношения? — от ленивого саркастичного тона мышцы на щеке Тоджо дергалась. — Но, может, кому-то из вас стоит спросить об этом у нее, — он махнул большим пальцем в мою сторону.

— Н-не знаю, закончилась ли экскурсия папы, — пролепетала я. Я очень не хотела идти куда-то с черными костюмами или Тоджо. Мы не смогли обмануть их выдуманной историей, но Тоджо и Кавано подыгрывали из дипломатических соображений.

— Хераи могут оставаться тут, сколько пожелают, — сказал Мурасэ, убирая руки за спину. — Наше соглашение в силе. Восьмерное зеркало будет приглядывать за Черной Жемчужиной, не бросая вызов решению Совета оставить ее в Хераи-мура.

Это так он называл бред с освобождением Жемчужины, который заливал мне?

Тоджо прекрасно понимал хитрость Мурасэ. Как для низкого мужчины, он умудрялся забрать весь воздух из комнаты, пока стоял там, скрестив руки, с красным лицом.

— Как долго это будет позволяться? — сказал он тихим голосом, но его слышали все.

Кавано не слушал его.

— Наше соглашение не изменилось, но оно не включает баку или Вестника. Мы заберем их в Токио.

Мурасэ медленно покачал головой.

— Будет грубо увозить отсюда Хераи-сана и его дочь.

— Мы не торгуемся. Вестник наш, и мы требуем баку как жест доброй воли.

— Странно, что вы игнорируете в нас то качество, которое так цените в Вестнике, — сказала Бен. Она поправила одежду, но недовольство бурлило в ней, ощущаясь жаром, как от двигателя.

Улыбка Кваскви стала шире, он отклонился на стуле, веселясь от словесной перепалки. Конечно, он понимал всю историю их политических разногласий. Я — нет.

Черные костюмы ерзали, Тоджо нахмурился сильнее.

«Я — Вестник. Я приношу Смерть», — боль Кена, когда он говорил о том, на что способен, в Портлэнде, как он забирал жизни Иных, была настоящей. Но Бен намекала, что все хафу могли убивать. Это придавало Зеркалу новую грань силы.

— Кои тоже поняла, — Кваскви неспешно опустился на стул напротив Кавано и отклонился. — Остальные явно еще не додумались.

Конечно, Кваскви не унимался. Иллюзия Тоджо была лишь уловкой. Она причиняла боль, да, но заставлять людей думать, что они горят, нельзя было сравнить с реальностью ударом ножом в грудь. Хафу были опасными.

— Я хочу остаться тут, — сказала я. — И папа вряд ли отправится с вами.

— Он должен! — сказал Тоджо.

— Мы официально попросим его присутствия, — сказал Кавано. Он кивнул на входную дверь, и черные костюмы вышли, выглядя радостно. — Жест доброй воли.

Мурасэ поклонился.

Кавано выпрямился, явно ожидая, что мы отведем его к папе.

Кваскви не мог сдержать веселья.

— О, давайте все пойдем к Хераи-сану, — он встал и зашагал по коридору, посвистывая.

В дальней комнате было душно, ее переполнили эгоизм и самоуверенность мужчин, собравшихся у низкого столика, где папа сидел со своим чаем. Нетронутый напиток стоял перед ним, источая пар. Юкико сидела рядом с ним без движения, чуть прикрыв глаза, ладонь лежала на плече папы. Кен, Пон-сума и Мидори напряженно собрались на другой стороне комнаты.

Кен попытался сесть, его поддерживал Пон-сума. Внезапная тревога на лице Кваскви выглядела забавно, он поспешил туда. Он подпер Кена с другой стороны, касаясь при этом руки и ладони Пон-сумы. Белый волк с Севера недовольно фыркнул и уставился на Тоджо. Ему явно не нравился Тоджо.

Не ему одному.

Я опустилась рядом с папой.

— Пап? — его шея была напряженной, но он повернул ко мне голову.

— Все хорошо, Кои-чан. Холод Юкико-самы делает сны вялыми и тусклыми.

Мурасэ, Бен, Кавано и Мидори присоединились к нам за столом, разложив подушки. Тоджо остался стоять за Кавано, руки остались скрещенными, он напоминал злое божество.

— Хераи-сан, — сказал Кавано. — Вы видели Черную Жемчужину.

Козел. Я говорила ему, что это была я. Но мне не доверяли.

— Нет, — папа зевнул. — Я хочу оставаться подальше. Потому я покинул Японию.

— Тогда пора вернуться в Токио. Я знаю, как вам плохо возле Черной Жемчужины.

— Еще рано, — папа склонился над столом и сжал голову руками. — Слушайте Мурасэ-сана. Пора выпустить Черную Жемчужину.

Тоджо издал недовольный звук.

— Ничего не изменилось. Нас становится все меньше. Только те, кто живет у Черной Жемчужины в регионе Канто, могут завести чистокровных детей.

— У Восьмерного зеркала есть дети во всех префектурах, — сказала Мидори.

Тоджо недовольно цокнул языком.

— То, что хафу плодятся как кролики, Иных не спасет.

— Я был в Нагасаки, — сказал Кавано давящим тоном. Все посмотрели на него, даже Пон-сума и Кен в другой стороне комнаты. И Кваскви удивительно посерьезнел. Его слова приковали общее внимание. — Никто не верил тому, что американцы сделали с Хиросимой, детали распространялись медленно. Истории, что там только дым и обломки, были безумием, — он посмотрел на Мурасэ. — Я выжил, потому что был на берегу Урагими, когда прозвучала сирена. Нас бомбили и раньше, так что погружение в воду было инстинктивным.

Никто не двигался. Мне было неловко. Папа привязал меня к Японии, но я была американкой. И я всегда ощущала трепет в желудке от историй об ужасах Второй мировой войны, на чьей стороне бы ни был злодей. Но Кавано не закончил.

— Я всплыл у моста. Там были мертвые люди с почерневшей кожей. Мы вышли из города, и к нам подходили, просили воды. У них кровоточили лица и рты, стекло торчало из их тел.

— Ни хафу, ни Иных не родилось в районе Хиросимы и Нагасаки, — тихо сказал Мурасэ. Он с шумом вдохнул, на его плечах был вес мира. — И Фукусима начинает становиться такой после того, как цунами повредило атомную станцию.

— Черная Жемчужина просыпается, — сонно сказал папа. Его веки опускались, но взгляд еще не затуманился. С нашего прибытия в Хераи-мура он все время был в адекватном состоянии.

— Мы слишком долго были без баку, — сказал Тоджо. — Мы не можем удержать Черную Жемчужину, если баку не успокоит ее беспокойные сны.

— У Северной Кореи есть ядерное оружие, но они не хотят злить Китай. Китай не может рисковать, что Северная Корея уничтожит Черную Жемчужину. Если ее не будет тут как страховки, — Кавано развел руки и пожал плечами в американском стиле, — у Совета не будет власти над тихоокеанским бассейном, как и над страной.

— Это было бы так ужасно? — сказал Бен.

— Тихо, — Мидори взмахнула рукой.

— Вы нужны нам, Хераи-сан, — сказал Кавано. — Нам нужно, чтобы вы вернулись на свое место, сюда, к своему виду. С вами возле Черной Жемчужины мы сможем исцелить Фукусиму, пока не родилось мертвыми еще больше детей.

— Мой вид? — папа побледнел, пот блестел на лбу. Юкико убрала руку, изящно опустила ее на свои колени. Она была величавой, не переживала из-за тревог Кавано. Она словно сошла с экрана исторического сериала, который смотрел папа.

Рука папы дрожала, грозя пролить чай.

— Тоджо Хидеки, Ямада Отозо, Ишии Широ-сенсей с его экспериментами на войне. Вы отправили всех баку и тэнгу в Маньчжурию и Филиппины, использовали нас. Захватили землю и власть. Ради спокойствия и процветания Японии. А теперь у вас осталась только Черная Жемчужина. Больше не можете удерживать ее силой Юкико-самы. Что сделаете, Кавано-сама? Юкико-сама, вы и я — только у нас в Японии осталась сила, которая не только иллюзия.

— Хм, это не совсем так, — вялым голосом сказал Кен. Мы все вздрогнули и посмотрели на него между Кваскви и разъяренным Пон-сумой. — Теперь у нас есть и Кои-чан.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Кавано, Тоджо и парни в черных костюмах ушли на поиски отеля миншуку на ночь после до смешного официальной речи Иных с обещаниями не лезть к Черной Жемчужине. Тоджо даже вытащил нож и предлагал клятву на крови. Хоть он не нуждался в этом, чтобы отогнать меня от Черной Жемчужины.

Юкико и папа не стали оставлять свои бесконечные чашки зеленого чая у стола. Папа уже почти отключился, но Мидори и Мурасэ, и, что важнее, Пон-сума доверяли ей достаточно, чтобы после того, как остальные ушли, они не сдерживали жаркий спор перед ней.

Мне было не по себе от роли, которую мне навязывало Зеркало. Я отодвинулась от стола туда, где Пон-сума и Кваскви бросили Кена на горе подушек. Он тихо лежал там. Я думала, что он спал, его грудь медленно поднималась, ноги казались толстыми из-за наложенных шин под одеялом. Я закрыла рукавом кардигана ладонь и прижала к его лбу, радуясь, когда не ощутила лихорадку. Глаза Кена открылись.

— Не надо, — сказал он, когда я убрала руку. — Ты так хорошо пахнешь, — он точно был в бреду. От меня должно было пахнуть как от потных носков. Я была голодной, ужасно устала, перед глазами вся рябило. Но Кен поймал мою ладонь, опустил ее на свое сердце, успокоено вздохнул и закрыл глаза.

— Зачем ты привел меня сюда? — тихо спросила я.

Его глаза остались закрытыми. Губы Кена — пухлая нижняя стала еще больше после побоев — были задумчиво сжаты.

— Чтобы все исправить. Ради твоего отца. И чтобы ты научилась быть баку.

От лекарств Мидори его защита пропала. Могла ли я воспользоваться этим и докопаться до правды? Я подумала, как он выдал мое имя Совету, и каким сдержанным был с прибытия в Японию.

Плевать. Я ни в чем не была уверена, и пока только Кваскви точно был в команде Америки. Мне нужны были все преимущества.

— Нет, Кен, это не так, — тихо сказала я, убирая со лба пряди густых и немного вьющихся волос, которые он обычно укладывал шипами на макушке. Я бы не смогла так сделать, будь он не в таком состоянии. И дело было не только в том, что я была не такой уж романтичной, но и это было бы открытым признанием, как сильно мне нравятся прикосновения Кена. — Потому что Совет тебе так сказал?

— Совет не знает о тебе, — Кен явно был не в реальности. Теперь уже Совет точно знал обо мне.

— Почему ты не привез только папу? Зачем взял сюда меня?

Кен отвернул голову от меня, почти отпустил мою ладонь. Он засыпал.

— Потому что, — сказал он на едва слышном английском, — я не могу тебя отпустить. Ты можешь все сделать лучше, — он обмяк, и что-то выпало из его другой ладони. Кусочек бумаги. Белая гора с криво нарисованной рыбой и словом Хераи. Кен нашел мою дурацкую подсказку и принес сюда.

Блин. Я подавила поток спутанных слов, подступающий к пересохшему горлу. Этот парень! Его грудь была теплой под моей ладонью, и хоть меня уже не удерживали там сильные пальцы, мощь этого признания была стальными оковами.

Я точно не была наивной девушкой с блестящими глазами. Неприспособленная, порой с паранойей, но и до боли неуверенная в себе. Побочный эффект роста без защиты от других людей, вторгающихся в мои сны. Я отдалилась ото всех, кроме Марлин и мамы, но я знала, как выглядит нормальное. Эта изоляция была фатальной ошибкой — любой, кто пробирался мимо моей защиты, становился ужасно важным.

«Он использует тебя», — сказала Кои-борец.

«Но он не хочет тебя бросать», — прошептала девушка, чье сердце качало пылкую кровь, становясь нежным и слишком большим для грудной клетки.

До боли желать доверять Кену и быть способной верить Кену было разными вещами. Поцелуи с ним ощущались как спасение, возможность касаться и чувствовать, не боясь навязчивых фрагментов. Его фрагмент с лесом был таким невинным, что манил меня как убежище. Но не могли ли сны об убийствах Мангасара Хайка запугать меня так, что я слепо поверила первому парню с мирным сном о лесе, глазами цвета кофе и очаровательно приподнятой бровью?

Кои-борец считала, что Кен не заботился, а действовал в своих интересах. Кен держал добычу при себе. Мы, баку Хераи, были ценными и для Зеркала, и для Совета. И мне не нравилось, что это делало меня пешкой.

Только Марлин могла манипулировать мной. Она заслужила это право, прожив со мной все эти годы. Я не собиралась таять на месте, потому что Кен в бреду сказал, что не может меня отпустить. Если он был старым, как папа, мог сказать такое уже сто раз.

Я убрала руку с груди Кена и вытянула болящие ноги. От сэйзы болели колени, хоть под моей попой была подушка по примеру Кваскви.

Холодный ветерок пронесся по моей спине. Я подняла голову и увидела рядом Юкико, терпеливо ждущую, пока я встречусь с ней взглядом. Я вздрогнула. Ее глаза были прозрачно голубыми, как изо льда.

— Ох, здравствуйте, — сказала я, краснея.

Снаружи донесся гул грома, и тихий шелест весеннего дождя зазвучал на черепице музея.

Юкико слабо кивнула, приподняла изящные белые брови. Спрашивала, что я делаю? Она не произнесла при мне ни слова. Я не была сильна в невербальном общении.

— Кен, вроде, в порядке. Он уснул от препаратов, но отдыхает мирно, — сказала я ей.

Юкико покачала головой, чуть поджав с недовольством губы.

— Спасибо… что заботитесь о папе. Он тоже выглядит мирно, — ледяные глаза приковали меня взглядом к месту, и мне казалось, что я упустила что-то важное.

— …мы дали слово, — говорил Мурасэ у стола. — Хафу не могут нарушить перемирие.

— Почему нет? — Бен вскочила, сжимая кулаки по бокам. — Мы пытались следовать правилам Совета, но это привело только к бессмысленным встречам. А в это время Черная Жемчужина страдает. Это не правильно.

— Она помогает нам жить, — отметила Мидори, но Бен отмахнулась. Она решительно взглянула в мою сторону и ушла, бормоча.

— Что же делать с детьми в это время? — сказал Кваскви на английском.

Я вздохнула. Я не могла вынести неподвижное молчание Юкико. Ее ожидание давило на меня, словно раздражение, когда не удавалось вспомнить чудесный сон, резко проснувшись. Я была близка к тому, чтобы нести бред вслух, чтобы заполнить пустоту.

Она протянула руку и перевернула ладонь.

— Н-не думаю, что это хорошая идея, — пролепетала я. Ни за что. В меню сегодня не было замерзших фрагментов. Дрожь бежала по моей спине.

Юкико посмотрела на меня, приподняв тонкий нос, бросая мне вызов. Я не собиралась вестись на это. Мне было нечего доказывать. Я пережила Хайка, Улликеми и Черную Жемчужину. Я была не в настроении для ментального обморожения.

Гром раздался над головой, и я вздрогнула. Кваскви взглянул на меня, но Мурасэ, Мидори и Пон-сума продолжали жаркий спор.

— Простите, но мне придется их побеспокоить. Я проголодалась, и…

Юкико молниеносно вскочила с колен, поймала мою голову своими ледяными ладонями и прижалась лбом к моему. Она выдохнула холодный туман, окружив нас тишиной и морозом.

Мое сердце сжалось с болью, словно я прыгнула в море в феврале. А потом, с усилием, оно забилось снова, но медленно, очень медленно. Звуки доносились искаженно. Голос Мурасэ был невозможно низким, как у Джеймса Эрл Джонса, а часы на стене с лягушонком Кероппи отсчитывали секунды громко, но протяжно.

Переход в сон Юкико отличался от всего, что я испытывала раньше. Ни кружения, ни рывка. Просто медленное угасание до белизны. Гром, биение сердца и стук часов отдалялись, я словно двигалась по длинному туннелю. Сны Иных были яркими, и белизна была невыносимой, а прищуриться или закрыть глаза я не могла. Медленно белое покрытие стало миллионом кусочков льда, и они росли, становясь прекрасным сложным кружевным узором. Кружево из инея было видно и краем глаза, и я смогла повернуть голову. Дыхание покидало мое тело белыми облачками, добавляя узорам красоты.

Тихо. И неподвижно. Между одним ударом сердца и другим все замирало. Не было ни страха, ни тревоги… только тишина. И красота.

А потом лед треснул, гадкие неровные трещины были как лезвие ножа на моей коже. Трещины становились шире, и желтое солнце сияло сквозь них, топило лед. Мое дыхание вырывалось с шумом, слишком быстро, ладони беспомощно сжимали тающие узоры в воздухе.

Длинный низкий стон сотряс белизну, сдавил ее болью, выжимая воздух из моего тела и обрушивая меня на землю. Я подняла голову и оказалась на коленях возле покрытой травой горки земли. Ни креста, ни белой ограды, но это была темница Черной Жемчужины.

Стон раздался снова, неслышный, но темная дрожь задела мои колени и ладони, прижатые к земле. Я подняла голову, длинные белые волосы свисали по бокам от лица. Я встала. Там была дверь, я знала, и лестница, а внизу — существо в ужасной агонии — неправильность, от которой болели зубы — ломало чистую красоту и неподвижные узоры льда среди белизны.

Я нашла первую дверь, открыла ее, скользнула по лестнице и открыла дверь внизу. Ужасный запах ударил по мне, но я двигалась вперед. Баку с короткой стрижкой и в военной форме стоял, сжимая, как рестлер, шею древней, драконши, рожденной из земли и воды далеко от островов. Чужая. Она билась, но баку впитывал ее силы, и ей было больно.

Сон-воспоминание Юкико. Папа пожирал сон Черной Жемчужины, поглощал силу драконши. Я не хотела это испытывать. Хватит! Я поняла!

Мне надоело, что меня заставляли. Я потянулась к Кои в себе, которая ровно горела в моем животе, Я заставила огонь вспыхнуть. Пылать. Пламя рьяно пожирало сон Юкико. Как только я ощутила ледяную агонию, мир повернулся вокруг своей оси, белизна пропала, и я оказалась на татами, лежала возле Кена, глядя на встревоженное лицо Мидори.

— Ты в порядке?

Нет. Не в порядке. Совсем не в порядке. Я пыталась сесть, но тут же пожелала, чтобы при мне был пакет для рвоты из самолета.

— Что вы пытались сделать? — спросила Мидори у Юкико. Та величаво сидела, опустив ладони на колени, со спокойным видом. Я не знала, хотела она навредить мне или управлять мною с помощью этого сна, но она явно не переживала из-за этого. Я ее поняла.

Юкико была из Совета, но поддерживала Зеркало в вопросе Черной Жемчужины. Ее видение того, как папа пожирает сон Черной Жемчужины, было исполнено неправильности, ощущалось горечью эспрессо на языке. И было больно, словно эта неправильность была силой, терзающей холодную красоту, которую Юкико носила с собой.

«Папа, что же ты наделал?».

Я еще не до конца понимала, что папа, которого я знала в Портлэнде, с которым росла, был совсем другим мужчиной. Я не хотела, чтобы он был таким, как в воспоминании Юкико. Это ощущалось как предательство. Но как я могла злиться на него за то, что он делал до моего рождения? Мне хватало злости за то, что он держал меня в неведении все эти годы, хоть и из любви.

— Думаю, она на вашей стороне, — сказала я хрипло. Мидори протянула стакан холодного ячменного чая. Я скривилась. Уж лучше выпить грязной воды.

— Она говорила с тобой? Ты общалась с Юкико-сама?

— Можно и так сказать.

Мурасэ подошел и опустился в сэйза в стиле Юкико.

— Ты это чувствуешь, да? Черная Жемчужина потемнела. Отчаялась.

Юкико холодно смотрела на Мурасэ, но кивнула.

— А Тоджо и Кавано-сан?

Юкико лениво моргнула, и хоть на ее лице не дрогнул ни один мускул, когда ее глаза открылись, она явно выражала презрение.

— Не думаю, что она боится Совета, — сказал Кваскви из-за стола, подперев голову кулаком.

— Откуда такая уверенность? — спросил у меня Мурасэ. — Может, ты не так поняла.

— Вкус был правдивым, — сказала я. — Думаю, это был сон-воспоминание. Я еще не сталкивалась с ложным сном-воспоминанием.

— Такая помощь многое меняет, — сказал Мурасэ. Мидори снова попыталась дать мне чай, и я помахала рукой под носом в жесте «нет, спасибо».

— Разве не пора ужинать? — сказал Кваскви. Он задумчиво стучал пальцами по своей татуировке.

Ужин? Конечно, мой живот казался пустым. Обед мы пропустили. Я села, обрадовалась, когда комната не закружилась, а энергия от сна Юкико пробежала по моему телу, а не вызвала мигрень.

Кваскви медленно улыбнулся.

— Пон-сума должен свозить меня в город, и мы возьмем еды на всех. А у вас будет время посовещаться.

Пон-сума не был рад этой идее, но Мидори и Мурасэ быстро рассказали, где был ближайший магазин, где продавали бенто, и дали ему стопку розовых и голубых йен, где виднелись лысые мужчины.

Они ушли, и Мидори ушла за Бен, оставив меня с Мурасэ, Юкико и моими мужчинами без сознания на полу.

— Хераи-сан должен вернуться в Токио с Советом, — сказал Мурасэ. — Кавано-сан и Тоджо-сан на меньшее не согласятся. И я, признаюсь, не понимал масштаб спада Хераи-сана. В Токио есть места, где о нем позаботятся лучше.

Юкико слабо кивнула.

— Но если бы удалось оставить тут Кои-чан… — Мурасэ замолчал.

Юкико кивнула на Кена.

— Вестник — проблема. Может, удастся оставить его тут как глаза и уши Совета?

В этот раз она приподняла бровь.

— Нет, он слишком слаб, да? Тоджо этого не позволит.

Это было самое странное совещание. Односторонний разговор не был странным для Юкико и Мурасэ, но я была нервной. И уставшей. И голодной.

— Слушайте, я — хафу, но это не означает, что я автоматически на вашей стороне. Вы подорвали доверие, похитив меня и заставив коснуться Черной Жемчужины.

Мурасэ напрягся.

— Ты же видишь, почему это было необходимо? Мы не ладим с Советом, древнюю заставляют быть в плену ради их слепых целей. Для них важно только, что сила Черной Жемчужины у Японии.

— А для меня важен только папа! — и Марлин. И, может, Кен. Но Мурасэ и Юкико не нужно было знать обо мне такое. — И вы только что сказали, что Совет лучше о нем позаботится!

— Ты одна из нас, что бы ты ни чувствовала. Ты — человек и Иная. Ты росла с этим, так что тоже понимаешь красоту разнообразия мира, и как он переменчив, как хафу здесь.

Нет, я не была такой же.

Кен подталкивал меня прибыть в Японию и принять баку в себе. Якобы я могла сразу же стать частью группы, семьи, которой мне не хватало. Те, Иные. Но я понимала, как наивна во многом была. Чем больше трещин в политике Иных выявлялось, тем сильнее мне казалось, что я не подходила ни Зеркалу, ни Совету. Я росла, веря, что я — человек. Понимание, о котором говорил Мурасэ, точно не включало «Я просто человек с психическим расстройством», которое я пережила.

— Я не говорю, что не попытаюсь помочь, но я не знаю насчет всего. Вы не можете просто отправить папу в Токио с Советом. Я не собираюсь с ним расставаться.

— Ты должна остаться здесь, — Мурасэ раздражался. Юкико ледяно посмотрела на него. Она поджала губы, намекая ему остыть.

Я не успела и попробовать объяснить клубок своих чувств, как в комнату прошел Кваскви с двумя пакетами с квадратными коробками. Я ни разу не видела, чтобы он так дулся.

— Кои, давай-ка разобьем этот холодильник с эскимо.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

— Что тебе так потрепало перья? — спросила я.

Пон-сума прошел в комнату, спокойный, как всегда, но решительно не смотрел на Кваскви. Тот бросил пакеты на столе. Я ощутила райский аромат чего-то жареного и маринованного.

— Мне надоела их пародия на гостеприимство, — рявкнул Кваскви. — Белый Клык дал мне ключи от гостевого домика. Давай поедим там, где все не пропитано долгом, честью и политикой.

Пон-сума покраснел? Нет. Кваскви попытался подкатить к нему, и его отшили? Другого повода я не видела. Но я не собиралась заглядывать синей сойке в клюв.

— Я не оставлю папу и Кена страдать.

Кваскви издал недовольный звук и вскинул руки, как делала мама из-за упрямого молчания папы в споре. Он обошел плавно стол, широко обогнул Юкико, а потом склонился и подхватил Кена под спину и ноги, поднял так легко, словно его высокое тело весило не больше плюшевого мишки.

— Осторожно!

— Он без сознания и не ощущает боли. Не переживай.

— Я не могу нести папу сама.

Юкико подняла руку. Мурасэ вздрогнул, но она опустила руку на мое плечо. Даже с барьером из хлопка холод распространился от моего плеча в грудь, на долгий миг замедлил биение моего сердца. Мурасэ кашлянул, разрушая чары.

— Юкико проследит, чтобы Хераи-сан отдыхал до того, как ты и Совет вернетесь утром.

Я склонилась над столом, и Юкико опустила руку. Я пробовала ее сон. Она защитит папу, потому что он мог помочь Черной Жемчужине. Мне нужно было убедиться в намерениях Мурасэ.

— Папу не беспокойте. Если хотите, чтобы я была на вашей стороне.

Мурасэ мрачно кивнул. Я опустилась возле папы, поправила полотенце на нем и проверила, что его подушка взбита.

Кваскви нетерпеливо цокнул языком и пошел к двери. Боясь, что он заденет ногами Кена дверную раму, я вскочила и вклинилась между рамой и парнями.

— А как же ужин? — сказала я на английском, и звуки казались резкими в моем рту после долгих разговоров на японском.

— Все уже в гостевой хижине.

— Мне стоит бояться, раз ты зовешь это хижиной?

Кваскви широко улыбнулся, показывая больше зубов, чем обычно. Я вышла за ним из главных дверей на дорожку, огибающую музей и ведущую в чащу высокой криптомерии, хвоя зловеще торчала в собирающихся сумерках. Японские буки дрожали и шуршали.

Гостевая хижина Зеркала была перекошенной. Это была традиционная коробка с балками из кедра и стенами из земли, крыша была покрыта мхом, и внутри явно были мыши и пауки.

— Серьезно?

— О, не все так плохо, — сказал Кваскви с широкой улыбкой.

Я поспешила к двери, помогла Кваскви пронести кицунэ внутрь. Мы оказались в генкане с шкафчиком для обуви и большой ступенькой, ведущей к большой комнате, пол был устлан татами. Кваскви стал укладывать Кена.

— Погоди, не там, — я сбросила обувь, запрыгнула на татами и поспешила к раздвижным дверям в дальнем конце, где явно скрывался шкаф. Бинго. Футоны с синим узором и мягкие одеяла были чистыми, приятно пахли и аккуратно лежали на полке. Я вытащила футон и расстелила его возле угольной печки в полу в центре комнаты.

— Прошу, скажи, что это не кухня, — сказала я.

Кваскви принес Кена туда. Кен тихо охнул, когда его уложили на футон, но спокойно лежать не стал. Он дышал неровно, его ладони дергались. Препараты Мидори выветривались.

— Ладно, я не буду говорить, что нагреть воду можно только на горелке. Или про туалет в японском стиле в пристройке.

— Ты умеешь обрадовать девушку, — сказала я, сев, скрестив ноги, у низкого котатсу, где стояли пакеты из супермаркета. Обогреватель под столом, к сожалению, не был включен. Я стала рыться в пакетах: паста карбонара из магазина в пластиковой коробке, котлета тонкацу на кусочках хлеба без корочки, рисовые шарики с маринованной умэ. Я не хотела греть печку ради пасты, так что схватила бутерброды. Солено-сладкий соус отлично сочетался со свининой, и котлета была невероятно мягкой. Первый кусочек пробудил мой желудок. Я была ужасно голодной.

Кваскви смотрел, как я проглатываю бутерброды. Когда я потянулась к шарику со сливой, он накрыл коробку с пастой руками.

— Мое, — сказал он, — он это, — он протянул руку, скрывая что-то рукавом, — может скрасить нехватку нормального туалета. Потом поблагодаришь, — он перевернул ладонь.

Мой телефон!

— Как ты…?

— Пон-сума отдал мне, — он умело взмахнул палочками и стал тянуть в рот холодную пасту карбонара из коробки.

Ох. Там было тридцать сообщений от Марлин, десять от Эда, который искал мне задания в Портлэнде, два от Кена. Ощущая себя предающей Марлин, я открыла сообщение Кена.

«Прости. Кои, держись. Я иду. Поверь мне».

Слеза, обжигая, покатилась по правой щеке, добавило соли моему онигири. Я шмыгнула носом.

— Не такую благодарность я ждал, — сказал Кваскви. Я вытерла нос рукавом и сжала его руку поверх ткани.

— Это… ты даже не… я тебя поцеловать готова.

— Полегче, юная леди, — сказал Кваскви вдруг с акцентом Джона Вейна. — Хотя мне приходила раньше в голову такая мысль, но сейчас меня интересует некая рыбка похолоднее, — Кваскви похлопал меня по руке и убрал мою ладонь со своей руки. Кен застонал на полу рядом с нами.

«О, глупый, что же ты делаешь?» — почему он так изменился в Японии? Это было постоянной болью в груди. Он казался не просто оружием Совета, он был щедрым и сильным, помог мне справиться с убийцей и драконом в Портлэнде, не влияя на мои решения баку. Я полистала злые сообщения Марлин, написала ей длинный ответ, что мы с папой в порядке. Но мысли возвращались к Кену.

Он пришел за мной. И теперь лежал там, разбитый. Он не впервые рисковал из-за меня. Когда я была под контролем Хайка в Портлэнде, я знала Кена несколько дней, и он тоже меня спас. Слезы сильнее щекотали мой нос. Рисовый шарик пропал, и чая оолонг не осталось в бутылке, которую Кваскви дал мне, когда кончились бутерброды.

Еда уже не могла отвлечь. Я должна была решить, кому доверять. Зеркалу? Кену? Совету? Странно, что мужчина, сидящий напротив меня и потягивающий спагетти так, словно от этого зависела его жизнь, был уже среди тех, кому я доверяла.

Я никогда не касалась кожи Кваскви, не видела его фрагмент, но ощущала, что широкая улыбка и беспокойная энергия были связаны с верным сердцем. Наивно? Наверное. Я даже погуглила его имя и не нашла ничего, кроме пары словарей Абенаки и Алгонкин. Похоже, «кваскви» означало «толкать вперед» или «бежать». Я проверила и оборотней-соек, и истории салишских племен, типа «Синяя сойка ищет жену», были ближе к Кваскви, чем перевод его прозвища. Я мало знала о нем.

Я понимала, что он не всегда будет на моей стороне, защищать меня, если ему придется рисковать собой, или если это будет идти против интересов Иных северо-запада Тихого океана. Зато Кваскви всегда говорил прямо. Он не скрывал, что видел меня как маленькое перо на его шляпе Сиваш Тийе — дополнение к Иным США.

Он не перечил Совету прямо, но там все же был антагонизм. Может, Кваскви и его народу надоело жить с правилами старых японцев. Я всю жизнь прожила в Америке, и несмотря на японское происхождение, для меня было важно, что Кваскви был на моей стороне.

— Почему ты не согласен с японским Советом?

Кваскви поднял голову, спагетти свисали из его рта. Он кашлянул, сделал глоток вишневой колы и смог заговорить:

— А ты?

«Потому что я ничего не знаю, и я пыталась довериться Кену».

— Я не думала, что перечила им.

— Ты ходила за лакеем Совета как фанатка Бибера с пропуском за сцену, а потом пошла с Зеркалом помогать Черной Жемчужине даже без ужина, — Кваскви уперся локтями в стол, сжал ладони и перебирал пальцами, как злодей из фильма. — Не знаешь, за кем тебе ходить?

— О, как-то так, — вздохнула я. — Я не могу решить, кого выбрать. Мурасэ? Кавано? Как мне решить, когда я не знаю историю? Нет учебника или Википедии Иных?

Кваскви указал палочкой на мой нос.

— Ты смешная. Потому я держу тебя рядом.

— Я думала, что дело в том, что я — баку и в долгу перед тобой.

Кваскви склонил голову, почти как синяя сойка, глядящая на вкусного червя. Он медленно выдохнул, прижал ладони к столу. Произошли мелкие перемены — мышцы расслабились, губы сжались, зрачки расширились, и он замер — и Кваскви посерьезнел.

— Хафу как Мидори или твоя сестра Марлин, в которых нет сил Иных, порой растут, не зная правды о своих родителях, но ты уникальна. Ты из сильного вида. Как древние: Улликеми, Шишин, Черная Жемчужина. Просто забыть, как много Акихито скрыл от тебя.

«Отлично. Снова эти высокопарные речи Иных», — серьезный Кваскви означал, что все было важнее, чем мне хватало сил думать.

— «Великая восточноазиатская сфера процветания» в Японии построена как зеркало политики Иных. Они хотели создать блок народов Азии и Океании, независимый от европейского влияния. Средне-Атлантические штаты в Америке автономны, не слушаются ни Европу, ни кого-то еще, но у Тихого океана штаты кланяются Совету.

«Еще один урок истории».

— Но коалиция победила. И у тебя есть Буревестник! Откуда у японского Совета столько власти над северо-западом США?

— Буревестник свободен, — резко сказал Кваскви, он звучал так только раз в Портлэнде, когда ругал меня за то, что я выдала его имя Мангасару Хайку. Было просто обмануться широкой улыбкой и его простотой в поведении и забыть, что Кваскви был боссом Иных Портлэнда. У него явно была своя темная история. — Я прощаю тебя за оскорбительный вопрос, потому что ты милая. И мало знаешь. Наши древние почитаются, их не держат как магические батарейки, чтобы власть получали те, кому она не была дана, — Кваскви оскалился. — Мы не держим в плену, не насилуем города.

Мне надоели речи Иных и обсуждение Второй мировой войны. Особенно, когда я оставила кардиган в музее, и батончик с кофейным вкусом был недосягаем.

А, я уже его съела в машине. Без шоколада мир терял смысл, был пустым. Я порылась в пакетах и спросила:

— У вас тоже с рождаемостью плохо, как говорил Кавано? По Портлэнду не носятся маленькие сойки или медвежата? — я опустила голову на скрещенные руки. Мне нужен был шоколад, мне нужно было в туалет, но усталость давила на плечи как старое одеяло. Я не собиралась идти в вонючую пристройку, не поспав до этого.

— Портлэнд другой, — сказал Кваскви. — У нас здоровое общество. Увидишь, когда вернемся.

«Если мы вернемся».

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Тьма. Абсолютная тьма. Мои глаза были открыты, но я ничего не видела. Мое сердце колотилось, странная настороженность покалывала кожу, словно я особенно сильно ощущала потоки воздуха.

Это мне снилось.

С каждым вдохом я ощущала насыщенный запах жареного кофе. Вкус окутал мой язык как при глотке только сваренного кофе. Я ощутила теплое одеяло спокойствия. Тьма не была страшной, а казалась живой, полной возможностей и меняющейся от незримых потоков энергии.

Кофе. Тьма. Это был фрагмент Эношимы.

Я резко проснулась, содрогнулась так, словно спрыгнула спиной вперед с утеса и ударилась о дно — все мышцы в теле напряглись на миг, полыхнули болью. Мой спутанный хвост прилип к потной шее, сердце гремело как барабан.

Где я? Я приподнялась на локте, безумно пытаясь отыскать смысл в тенях низкого потолка и затхлом запахе футона подо мной. Мочевой пузырь подавал сигнал тревоги. Половина потрепанной серой луны, что-то, похожее на мотыльков, мелькало в воздухе за низким окном. Хижина. Точно.

Я прижала кулак к сердцу и надавила, пытаясь замедлить грохот, приподнялась и сняла что-то, похожее на тряпку, с живота. Я помнила, как уснула за столом котацу.

Под окном справа от меня лежал на футоне полуобнаженный Кваскви с расправленными как крылья руками, его мускулистая грудь слабо сияла в свете луны.

— Кои.

Я испуганно вскрикнула. Кен сидел за столом и ел рисовый шарик, волосы были уложены идеальными шипами, он был в джинсах и серой рубашке с длинными рукавами без пятен крови. Он вскинул бровь и доел кусочек, слизнул рисовые зернышки с пальцев.

— Что? — смогла выдавить я.

— Выглядишь уставшей, — сказал он на английском со слабым акцентом.

— Ты сидишь?

Кен прижал палец к губам и мелодраматично посмотрел на Кваскви. Я послала ему убийственный взгляд Марлин. Мое тело приходило в себя после паники, и мне нужно было найти ту пристройку с туалетом, но Кен должен был серьезно объясниться.

— Идем наружу, — шепнул он и встал. Встал! Он жалел правую ногу, пока хромал на пути к генкану, и это выглядело больно. Я схватила телефон и пошла по нереальный лунный свет, татами был шершавым под моими босыми ногами. Я скользнула в кроссовки, раздавила пятками задники и последовала за Кеном за дверь. Было прохладно, и я пожалела, что не взяла кардиган. Кен явно хромал, и через миг поисков он сошел с тропы, склонился и поднял крепкую ветку. С такой тростью он пошел по тропе.

— У тебя сломаны обе ноги.

Кен замер, обернулся и посмотрел на меня, глаза не удавалось прочесть из-за теней в лунном свете.

— Туалет или музей? — сказал он.

— Музей, конечно. Не уходи от ответа.

— Иллюзия кицунэ.

Я схватила его за локоть. Его кожа была горячей, как обогреватель под котацу на полной мощности, под рукавом.

— Переломы были подделкой? Как такое возможно? Другие кицунэ не поняли этого?

Кен зашагал снова, потянул меня за собой как сломанную игрушку.

— Мидори не имеет доступа к своей стороне кицунэ, Пон-сума не знает ничего, а Юкико-сама все равно.

— Ты обманул и меня.

— Да, удивительно, — мрачно сказал он.

— Ты заставил Бен отдать тебе кровь!

— В этом я нуждался. Я потерял много крови.

Бетонные стены музея и неуместный белый шпиль церкви вдруг возникли перед нами. Снаружи над дверью горели лампы, и вокруг них гудели насекомые. Я надеялась, что это были не комары. Сверчки или саранча шумели в траве.

В здании было темно. Все спали. Но, к веселью Кена, мне все равно хотелось идти на носочках.

Я отпустила руку Кена и пошла по коридору к туалету. Света луны и зеленой лампочки «выход» хватало, чтобы не пришлось включать свет. Я радостно устремилась к туалету в западном стиле в конце ряда японских кабинок. Я расслабилась на подогреваемом унитазе, и остатки паники прошли.

Туалет смыл за мной автоматически, когда я встала, и я вздрогнула от громкого звука. Кен обманул нас всех, заставив думать, что он серьезно ранен. Но, что важнее, он обманул меня. Я отогнала мысли о значении того, что я даже не поняла, что мой любовный интерес сыграл переломы. Глупость на новом уровне.

А как же моменты, когда он был без сознания? Я вспомнила свой разговор с Кваскви, пока разглядывала себя в зеркало, щурясь. Сказала ли я то, что Кену не стоило слышать? Я сняла резинку с хвоста, с трудом отодрав ее от слипшихся от пота волос. Я причесалась пальцами, но в темноте толком ничего в зеркале не видела.

Когда я вернулась в коридор, Кен откуда-то взял стаканчики с латте в картонной коробке.

— Мир?

— Лучше бы этому не быть иллюзией, придурок.

— Я не хочу пока умирать, — сказал он. — А нам пора.

— Пора? Куда? Нет. Сначала расскажи, зачем ты изображал мучения. Меня из-за тебя терзала совесть.

Кен дал мне коробку, чтобы приобнять меня рукой. Как в первый раз, когда он коснулся меня у дома Марлин. Меня окутал жар, физическая связь вызывала радость. Я так долго не ощущала такие прикосновения.

— Доверься мне, Кои, — прошептал он, в дыхании не было его привычного запаха кинако, но знакомая горечь в нем заставила меня поджать пальцы ног. — Я объясню все в машине.

— В машине? — я замешкалась. Я не была дурой. Он знал, какой эффект на меня оказывали внезапные прикосновения. Должна ли я доверять ему? Происходило что-то подозрительное. Я не хотела верить, что меня хитростью втягивают во что-то. Но он мог заставить меня поверить во что угодно.

— Совет вернется через пару часов. Они заберут твоего отца в Токио, только чтобы он был подальше от Черной Жемчужины. Тебя тут тоже вряд ли оставят. Это наш единственный шанс.

— Шанс? — боже, я повторяла слова как дурочка, но все развивалось так быстро, что я не успевала это понять.

— Освободить Черную Жемчужину.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кен схватил черную ветровку с вешалки у двери и вышел. Я думала о его сообщении, пока сливочный, горький и горячий от микроволновки кофе наполнял теплом мое горло. Румянец, который возникал у Марлин на втором бокале Пино Нуар, у меня был от хорошего латте. Кофе прогнал остатки холода.

Прости. Доверься мне.

Это извинение явно было не только за то, что он позволил Зеркалу похитить меня. Мне стоило вернуться и разбудить Кваскви? Отказаться подыгрывать опасной игре? Или следовать за Кеном? Я знала его пару недель, но до этого момента не сомневалась, что он действовал, заботясь обо мне. Япония это изменила. Лицо в Портлэнде было тем, что он решил мне показать, и, несмотря на его признания о боли из-за роли Вестника совета, я как-то проглядела смысл Вестника. Он убивал. И теперь я платила цену за то, что игнорировала его мотивы выполнения грязной работы Совета.

А вот и старая паранойя. Эта часть меня пыталась помешать полночному приключению.

Кен заглянул в дверь.

— Икузо, — идем.

Клубок эмоций корчился в моей груди, словно состоял из ядовитых змей. Я не могла шагнуть вперед, но было поздно возвращаться.

— Сколько тебе лет? — выпалила я и зажала рот рукой.

Кен издал раздраженный звук.

— Больше, чем можно дать внешне.

— Как я могу доверять тому, каким ты себя показываешь? Ты — кицунэ. Наверное, тебе сотни лет. Боже, может, ты и женат был?

Кен закатал рукав, схватил меня за ладонь и прижал ее к голой коже своего запястья, вытаскивая меня наружу в прохладную ночь с запахом хвои и дыма благовоний.

Я охнула. Другую ладонь он прижал к моей щеке и притянул меня ближе, чтобы его лоб уткнулся в мой. Он чуть покачивал головой.

— Я понимаю. Посмотри сама.

Мир развернулся на 360 градусов, глубокий сон Кена прошел через соприкосновение нашей кожи. Латте выпал из моей руки, но я едва заметила это. Темная ночь, опасные почти черные глаза Кена, лунный свет смешались калейдоскопом. Когда все перестало кружиться, краски стали ярче, зеленый и коричневый превратились в лес древней криптомерии на рассвете, резкий чистый запах раздавленной хвои бил по моему носу.

Этот сон был как возвращение домой. Он спасал меня от потери себя, Кои, когда я коснулась Улликеми и Черной Жемчужины.

Я бежала, неслась по лесу на уверенных лапах, уклоняясь от веток, прыгая через выпирающие корни и преследуя восходящее солнце. В центре моей груди, в ритме стучащих лап было умиротворение, осознание правильности мира.

Было нечестно завоевывать мое доверие этим сном. Он был в начале нашего пути в Портлэнде, чувства росли между нами, но могла ли я доверять сну? А если это тоже была иллюзия?

Заговорила Кои-борец, подавляя паранойю:

«Я бы поняла».

А потом сон изменился. Я вырвалась из чащи на поляну с небольшой деревушкой с традиционными деревянными домами, колодцами и узкими полосками огородов. Листья дайкона торчали из холмиков земли как ирокезы.

Что это? Я никогда такого еще не видела.

Почти не седой Мурасэ стоял в пижаме джубей в грязи и традиционных рабочих ботинках с отделенными большими пальцами, опираясь на тяпку. Рядом с ним, сияя, стояла низкая круглощекая женщина с длинными волосами, собранными в растрепанный пучок у ее шеи. Эта женщина была во фрагменте сна Кена в Токио.

Мама.

Она сжала мое плечо и возмутилась, но с теплом, из-за моего опоздания. Сильная любовь к этой человеческой женщине и малышке, сжимающей край ее серой юката, потрясла меня.

Бен. Она была милым ребенком.

Сон снова изменился.

Я сидела в позе сэйза в комнате с зеленоглазым тигром, изумрудными павлинами и петлями дракона с черной чешуей на стенах.

Я видела это в аэропорте. Эта комната была во сне стюардессы.

Но что-то было странным, угол, с которого смотрел дракон, был сдвинут вправо. Напротив меня сидели ряды людей в одеяниях со склоненными головами. Я узнала принцессу-стюардессу, а еще Юкико, Мурасэ и черных костюмов, которые тут были в ярко-синих кимоно. Даже Красная рубашка сидел вдали. Я посмотрела на лорда на платформе. Тоджо. Параллельные чувства хлынули в меня: опасения сдавили грудь, гордость наполнила меня.

Чувства Кена во сне-воспоминании.

Я поднялась плавным движением, чтобы подойти к старику, который явно был человеком-слугой, сидящим в стороне. Рядом с ним был чистый металлический поднос с иголками на бамбуковых ручках — техори, традиционные инструменты для татуировки. Я опустилась перед ним и раскрыла черное официальное кимоно на шее, спустила его до плеч. Я склонилась, лоб коснулся татами в треугольнике, сделанном моими ладонями. Я произнесла в старом стиле с официальным тоном:

— Я принимаю.

«Что принимаю?».

Глаза мужчины были мутными от катаракты, но он уверенно взял в руки иглы, одной рукой он растирал кожу моей груди, другой наносил татуировку, делавшую меня Вестником.

«Я, Фудживара Кенноске, когда-то презираемый родней из-за слабой крови, теперь был самым уважаемым членом Совета. Я показал всем, как опасен может быть хафу, — вспышка воспоминания, мужчина с разрезанным горлом, кровь на моих ладонях и волна отвращения и горя. — Я буду их мечом. Я буду их Справедливостью».

Я произнесла клятвы перед Советом ровным голосом, хоть грудь пылала, хоть Тоджо зло смотрел на меня, хоть значение слов становилось тяжелее от силы Иных. Я отрекся от связи со своей человеческой матери, убрал ее грязь из рода Фудживара. Во мне вспыхнул жар, огонь пылал голодно, питаясь моей гордостью, торжествующим гневом…

— Хватит, — мой голос звучал удивительно тонко. Не из моего горла. Голос Кена Сухой голос Кена в настоящем.

Мир содрогнулся, разбился на кусочки тьмы, и руки на моих плечах отодвинули меня. Я снова была Кои, стояла в свет луны, смотрела, как Кен тяжело дышит, склоняется от боли. Пот стекал с его висков, шипы из волос увяли.

— Больше не надо. Я не могу…

Я обогнула его протянутую руку, отгоняющую чудовище во мне, забирающее жизненную силу вместе со снами из сердец жертв, и потянулась к его горлу. Я разорвала воротник его рубашки. Моя нога скрипнула брошенным стаканчиком латте, но я глядела на грудь Кена.

Темные мазки метки выделялись на открытой коже. Хуже скрытого брака или факта, что он по возрасту мне в дедушки годился.

Не я одна была тут чудовищем.

Мигрень собиралась в шее, серый шум мелькал в уголках глаз. Я не узнала кандзи в старом стиле в Портлэнде. Теперь я знала, что это были два иероглифа, изображенные искусно, один внутри другого, в старом стиле кандзи, заимствованном из Китая. Дорэй. Раб.

— Что ты наделал? Зачем? — гнев сдавил мое горло, язык окутала желчь. Раб Совета. Не забавный, чувственный, верный Кен, которого я знала в Портлэнде. Отказ от матери? Убийство?

Кен тихо застонал, убрал мои пальцы, царапающие его плоть, не пытаясь избежать воротника, впивающегося в уязвимую кожу его горла.

— Я доказывал Совету. Становление их слугой делало хафу ценным. Я был убежден, что смогу изменить общее отношение к нам.

Слезы лились по моим щекам. Виски покалывало льдом. Мое сердце было разорвано. Я отпрянула и прижалась к дверной раме, чтобы не упасть.

Эта ужасная радость от очищения от грязи из-за человеческой матери как-то сплелась с воспоминаниями о моей маме в больницы. Это слилось. Словно мама была мусором, потому что была человеком и не японкой. Словно я выбросила бы ее или избегала, когда она умирала в больнице, становясь костями и кожей. Кен отрекся от своей матери. Марлин обвиняла, что я отказывалась от мамы, как папа, бросив ее на первом диагнозе инвазивной протоковой карциномы.

Нет. Я не была такой. Мама отпустила меня, дала мне бесценный дар. Она не пускала меня в палату, потому что мы не знали, что для меня будет значить, если я последую за ней в ее последний сон, сон умирающего. Она не сердилась и на отсутствие папы. Для этого требовалась сила, щедрость духа, которую я могла лишь надеяться накопить. Я не могла отплатить за этот подарок. Ничто, никто, ни папа, ни Тоджо, ни пожизненный запас латте не могли заставить меня отречься от нее.

— Этот сон-воспоминание должен был вызвать мое доверие?

Кен стал застегивать рубашку, скрывая метку. Покачиваясь на ноге, он сказал на японском:

— Я не выбирал, какой сон тебе показать, Кои. Даже кицунэ не может обмануть баку во снах. Ты видела правду.

— Что ты — раб Тоджо и Кавано?

Он вздрогнул. Мои кулаки сжимались и разжимались, я хотела ранить его, чтобы он ощутил боль, расцветающую во мне.

— Сволочь. Сколько из того, что было в Портлэнде, было настоящим?

Кен резко поднял голову.

— Все, — он потянулся к моей щеке, но я отбила его запястье.

— Ты сказал мне, что Совет может помочь папе, помочь мне. Ты… — я подавила всхлип, не хотела, чтобы он видел меня такой уязвимой, — спал в моей кровати.

Кен сцепил руки за спиной, делая себя не угрожающим, а потом все испортил, шагнув слишком близко. Даже с хромотой, кривясь от боли, он источал горячую угрозу, которая вызывала дрожь в моей спине.

— Посмотри на меня, — попросил он, его скулы стали острее под синяками, переносица утончилась, глаза стали черными и хищными. — Я не объяснил всю политику, но сон рядом с тобой, поцелуи не были частью иллюзии.

— Тогда это отвлечение, чтобы я не думала о твоих истинных намерениях.

— Даже Кавано-сан не может диктовать мне, где спать, — голос Кена звучал низко и гулко. Он склонился ближе, губы были в миллиметрах от моего уха, но ладони были сцеплены за его спиной. — Я не делюсь футоном просто так.

Близость прошлых недель заставила меня расслабиться, и я привыкла к прикосновениям, которые не затрагивали мое глубокое я.

Мне нужно было помнить, что его близость была опасной. Я раскачивалась на краю высокой скалы, и внизу были острые камни.

Я меняла жизнь в Портлэнде, когда появился Кен. Я училась в колледже, работала для папы и Марлин, выходила из дома каждый день. Иные и новость, что я — баку, затмили весь этот труд. Где-то в глубине души я боялась, что согласие приехать в Японию было еще одним способом избежать реальной жизни. Страхи смешались с болью из-за сомнений в Кене, но было это из-за моего недоверия к его мотивации или своей?

— Ты гордился тем, что стал Вестником, — рабом. Убийцей. Я была наивной дурочкой, когда отмахнулась от его слезного признания, списав это на драматизм Иных.

— Да.

Ночь стала холоднее. Каждый дюйм моей кожи дрожал от уколов холода, кроме участка, где его дыхание задевало мое чувствительное ухо.

— Ты видел мать после того, как отказался от нее?

— Нет.

Я отвернулась от этого жаркого дыхания, от его манящих глаз.

— Не этого ответа я ждала.

— Плохо, — сказал он и отбросил мои волосы в сторону рукой, прижался губами к моей шее. Я тут же вспыхнула под холодом, забыла о мигрени. После пожирания его сна-воспоминания не было опасности еще одного фрагмента от прикосновения кожи с кожей. Все силы ушли на то, чтобы не развернуться, впиться пальцами в волосы и удерживать его голову, чтобы затеряться в сладости его рта, ощущать его широкую грудь как якорь посреди урагана.

Вместо этого я глубоко вдохнула.

— Какой же ты гад.

Кен поймал губами мочку моего уха, поцеловал меня в висок.

— Бен предупреждала, что ты так все увидишь, — прошептал он на японском.

— Бен? Ты думал, что я поверю, что все это время вы оба были не разлей вода? Тайно в сговоре?

Еще один поцелуй в шею, он подвинул мои спутанные волосы, а потом руки и губы Кена пропали.

— Это так. Мы с Бен всегда были близки. Как ты и Марлин. Хотя последние десять лет пришлось изображать, что это не так.

— Почему ты не будишь Мурасэ, Мидори и Пон-суму? Они ведь этого хотят? Освободить Черную Жемчужину?

— Нет времени доказывать им, что я не работаю тут на Совет. Только Бен знает правду, — и как такая простая фраза могла скрывать столько боли?

«Его отец думает, что он пресмыкается перед Советом?».

— Им нужно знать!

— Долго объяснять. Я не буду подвергать их опасности, переча прямым приказам Совета, пока Тоджо с его черным отрядом тут. Времени нет. Нам нужно к Черной Жемчужине.

Я поежилась. Мигрень вернулась, как только пропали губы Кена. Моя спина была холодной, мурашки бежали по рукам. Так холодно. Словно этот разговор погасил часть тепла, которое я принимала как должное, пока не лишилась его.

— Ах, — сказал Кен другим тоном. — Добрый вечер, Юкико-сама.

Я обернулась. Юкико стояла под деревьями в белом одеянии, похожая на жрицу храма. Она держала серебряный ключ на огромном кольце.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Ключи от машины, полагаю?

Уголки губ Юкико чуть приподнялись. Веселилась от ситуации, в которой нас застала? Или от чего-то еще? Я не хотела ощущать себя как подросток, пойманный за поцелуями на крыльце.

Кен склонился и поднял свою трость.

— Ведите.

Выражение лица Юкико не изменилось, но воздух стал пахнуть льдом. Дыхание Кена вырывалось облаками. Юкико медленно подняла другую руку и указала тонким белым пальцем с острым алым ногтем в мою сторону. Она не хотела, чтобы я шла?

Кен покачал головой с мольбой в глазах, но Юкико не сдавалась. Она сжала кулак, словно держала что-то за ручку, а потом махнула им в сторону своей груди, широкий рукав хлопал в воздухе.

Кен снова покачал головой.

«Что-то мятежники не могут договориться».

— Что она хочет, Кен?

Кен вздохнул, потер свободной рукой глаза, вздрагивая, когда задел темнеющий синяк на щеке. Он повернулся к Юкико.

— Черная Жемчужина долго ждала. Вы хотите, чтобы Мурасэ-сан или Тоджо-сан обнаружили нас, пока я объясняю? Другого шанса не будет.

Юкико бросила ключи Кену. Он потянулся за ними, но они упали на мокрую траву в стороне от него. Кен с кряхтением склонился, чтобы поднять их. Гнев толкнул меня вперед, и я наступила на ключи, не дав ему коснуться их.

Кен растерянно посмотрел на меня.

— Я никуда не пойду без объяснений.

— Времени нет.

— Найди его.

Юкико приподняла бровь со снисхождением, развлекаясь.

— Совет не спрашивал моего мнения. Мурасэ не сказал, куда меня посылает. Папа не объяснил. Вы просто решили, что маленькая баку слепо будет слушаться ваших указаний. Не этой ночью.

Кен выпрямился, посмотрел на мой рот, на Юкико, на деревья и обратно, словно ему было тяжело удерживать взгляд на одном месте.

— У нас есть машина, — быстро сказал он. — Вы с Юкико-сама удержите змею в слабом состоянии, чтобы мы погрузили ее в грузовик. Мы поедем к реке Аисака, где сможем выпустить Черную Жемчужину и пробудить от темницы из снов, созданной твоим отцом. Там будет безопаснее. Оттуда по течению можно добраться до Тихого океана, и она отправится на запад к острову Сахалин, где сможет попасть в реку Амур.

— Я говорила не о подробном маршруте.

Кен шагнул ближе.

— Я знаю, в чем проблема. В отсутствии веры в свое сердце. Я знаю тебя, Пирс Кои Авеовео, — мое полное имя хриплым голосом заставило волоски встать дыбом на моих руках. — Твою верность, твою заботу. Ты боишься смерти. Ты ценишь людей, даже ледяных старух и драконов. Ты освободила Улликеми из его темницы, хоть это дорого тебе обошлось. Ты прощаешь, ты не сдаешься горечи и обвинениям, и твои намерения лишены жестокости и жадности. Это дало мне надежду. Для меня. Для Жемчужины.

— Не хочу прерывать твой достойный Оскара монолог, но патруль Тоджо вот-вот это сделает, — Кваскви спрыгнул с низкой ветки возле Юкико. Она кивнула, когда он широко ей улыбнулся. Он кивнул Кену. — Могуче выглядишь, Лазарь.

Кен использовал мое временное смятение, чтобы подтолкнуть меня между лопаток к тропе.

— И ты, Брут? — сказала я Кваскви. Он поднял руки, сдаваясь.

— Эй, я просто подслушивал. Я не связан с планами эмо-парня.

— Не время для твоих шуток, Сиваш Тийе, — мрачно сказал Кен.

Юкико поплыла за Кеном, не переживая из-за пополнения в команде.

— Так ты не знал об этом? — я махнула в сторону Кена.

— Я просто следую за течением, — сказал Кваскви. — Я защищаю свое имущество, — он сжал плечо Кена. — Молодец, обманул хитреца.

— Это не твой бой, — сухо сказал Кен, но продолжал вести нас, шагая спешно с тростью.

— Я — посредник, — Кваскви показал еще больше зубов. — И мне любопытно. Я не могу представить, как все сложится так, чтобы Тоджо не поджарил вас.

Если бы только голова перестала болеть. Было сложно думать, собрать все, что я хотела обсудить с Кеном до того, как отправлюсь с ним к Черной Жемчужине.

В сердце я знала с первого прикосновения к ней, что не смогу оставить драконшу тут, для Тоджо и Кавано. Она была пленницей, страдала. Это было во многом неправильно, и я не могла оставить ее, не попробовав помочь. Поэтому я не смогла игнорировать дикую боль Улликеми. Но хватит ли мне сил? Кен думал, что да.

Мама тоже звала меня сильной раньше, чем я в это поверила. Когда она пыталась сказать мне, что больницу можно было покинуть, сбежать от ее снов умирающего. Она не могла сесть, но я сунула под ее голову красную подушку Капитана Адриамицина, которую Марлин сшила для нее, чтобы она могла смотреть от меня, не двигая шеей.

— Знаешь, почему я назвала тебя Кои? — сказала она. — Потому что ты всегда была крепкой, сильной, даже когда была всего кэйки. И я хочу, чтобы ты это помнила, когда тяжело, — голос мамы дрогнул. Она закашлялась, и я взяла графин с водой со столика и осторожно подвинула соломинку к ее губам, воспаленным от язв во рту, хоть медсестры давали ей Биотен.

Она сглотнула с такой болью, что мое горло сдавило.

— Кои могут жить на любом континенте, почти при всех температурах. Выживают даже в грязной воде. И это ты получила, да? — я посмотрела в окно, где медсестры в своей раздражающей форме в цветочек спешили туда-сюда по коридору. — Грязная вода, — повторила мама.

— Все хорошо, — я опустила рукав, чтобы взять ее за руку.

Она вяло отбила мои пальцы в свитере.

— Будь осторожна, когда весь день проводишь с теми, кто у дна озера.

Я не понимала тогда, думала, что она снова говорит о своей морской биологии. Но она умалчивала о монстре в комнате: снах у папы и меня.

А потом Мангасар Хайк разбил мой осторожный мир отрицания и схватил Марлин, чтобы заставить меня помочь ему использовать силу Улликеми, чтобы путать воспоминания людей. Я вернула Марлин и отпустила Улликеми с помощью Кена. Теперь я верила в свои силы. Но эта сила была с нитями, которые мама вряд ли назвала бы хорошими.

Мой голод баку почти осушил друга Кваскви, ледяную старуху Дзунукву, чуть не лишил ее жизни. Поток энергии, который я получала от пожирания сна бодрствующих Иных, был восхитительным и ужасающим. Папа решил перестать есть сны годами и рискнул жить в тумане, чтобы не сдаться голоду с Черной Жемчужиной. Как там говорил Ницше? «Любой, кто борется с монстрами, должен позаботиться, чтобы в процессе он сам не стал монстром».

Я поежилась, желая, чтобы со мной был мой кардиган или та тряпка вместо одеяла. Кен и Юкико сосредоточенно шагали вперед, пронзая меня взглядом с решимостью.

Почему я думала, что Япония поможет мне понять части баку в себе, когда папа убежал от Кавано и Совета десятки лет назад?

Хватит убегать. Теперь это будет моим девизом. Я больше не буду прятаться в квартире. Я не буду полагаться на Марлин для связи с обществом. Я была связана с Иными, не могла вернуться к обычной жизни. Я должна была разобраться в этом. Я не знала только, какой буду, когда окажусь на другой стороне.

Мы сошли с деревянной тропы на гравий. Слышался хруст всех ног, кроме Юкико, и звук был громким, несмотря на хор сверчков в высокой траве.

Беспокойство бегало по моей спине кусачими муравьями, энергия от съеденного сна Кена шумела во мне, как эксперимент Марлин в восьмом классе с добавлением мятной конфеты в колу.

Мне нужно было что-то сделать.

В тени в дальнем конце под буками пристроился традиционный склад с изогнутой крышей с черепицей. Темное окно выглядывало как глаз.

Все просмотренные фильмы ужасов говорили мне, что туда идти я не хотела, но Кен решительно зашел за угол, и я с неохотой следовала за ним, надеясь, что пауки были самым страшным, что водилось там.

На другой стороне склада была удивительно современная металлическая раздвижная дверь. Кен и Кваскви медленно подняли ее, чтобы не было шума, и стало видно милейший грузовичок. Он был накрыт зеленым брезентом сверху, а внизу был желтым с рисунком удивленной панды с большими глазами и яркими иероглифами хираганы «Компания перевозчиков Сакаи».

— Садись с пассажирской стороны, — сказал Кен.

— Ты поведешь с такой ногой? — сказал Кваскви. Он с тревогой переглянулся с Юкико. — Мы встретим вас у могилы Христа.

Они ушли в тени буков. Вспышка белизны Юкико вдруг пропала в теплой тьме. Стая соек полетела зловещим тихим облаком с вершины дерева и направилась на восток к полоске розового на горизонте. Близилось утро. Кен открыл дверцу со стороны водителя.

— Прошу, Кои, — сказал он на английском. Уступка. — Я не хотел, чтобы все так сложилось. Я о многом сожалею, но я не сожалею о том, что ты тут.

Горло сдавило от злости, и поток горячих слов об иллюзии, матери и о том, о чем он мог сожалеть подступал, но я уже шла к грузовику. Он сел в машину, я устроилась на пассажирском сидении. Я не стала пристегиваться, собрала всю силу от его съеденного сна и ударила Кена по лицу наотмашь.

Его голова с приятным треском ударилась об окно с его стороны, красный след моей ладони был как ожог среди синяков.

«Это моя сила, мое чистое сердце, гаденыш».

— Я сожалею, что я тут.

Кен сел прямее, опустил голову, шумно дыша, сжимая руль так сильно, что костяшки побелели. Он страдал.

«Что я делаю?».

Часть меня радовалась. Радовалась, что моя сила больше, но разумная часть меня шептала, что я становлюсь монстром. Вот только ее заглушала эта радость. Пусть ощущает боль. Кен сделал воду мутной, по его вине мы дошли до этого. Я защищалась.

Без слов он завел машину, мы медленно поехали.

Двигатель и открытые окна, к счастью, мешали говорить. Пощечина выпустила накопленную от пожирания снов энергию, но пустое место заняло похмелье. От пожирания снов Иных я становилась нервной, это было как ПМС на стероидах. Стоило помнить об этом.

Желудок сообщил, что голодный, и горло ощущалось сухим, зудело, словно я заболела. Мы подпрыгивали по пути к могиле Иисуса, я вытащила телефон и читала сообщения Марлин. Она была уже не такая истеричная после того, как я рассказала ей, что у папы были просветления. Она прислала фотографию прописанных папе препаратов на ее кухонном столе. Знакомая скатерть с узором из ананасов и листьев пальмы заставила мое сердце дрогнуть. Я скучала по ее теплым указаниям, но при этом была рада, что ее тут нет. Хоть одной тревогой меньше.

Боже, папа не принимал таблетки больше суток. Они были в багаже в Токио. Но было ли это важно? Холодная магия Юкико работала лучше западной медицины, отгоняя туман из-за отказа от пожирания снов.

Машина остановилась. Мы приехали. Кен выключил двигатель у бетонной дорожки, ведущей с холмам с травой.

— Нет, — он шумно сглотнул. — Если ты боишься…

— Рой себе яму дальше, — прервала его я. А потом сделала голос не таким резким и посмотрела в лобовое стекло. — Не надо со мной нянчиться. Не делай вид, что ты не поэтому был со мной в Портлэнде. Это оскорбительно, — Кен потянулся к моей руке, и я отдернула ее, прижала к груди. — Что такое? Никаких прикосновений.

— Я так много хочу…

«Ему нужно научиться заканчивать».

— Я понимаю. Мы приехали освободить Черную Жемчужину до того, как нас остановит Совет. Мне не нравится, как со мной тут обходятся, но выбор правильный. Тоджо жуткий. Но, несмотря на похищение, мне нравятся Мидори и Бен.

— Это хорошо, — Кен скрестил руки на груди. Может, сознательно подражал моей позе, или это был психологический ход. Он хотя бы не использовал иллюзию кицунэ, делая свое лицо милее. — Так ты попробуешь?

— Да, попробую. Но не пойми превратно. Я делаю это не для тебя.

— Знаю, — прошептал он на японском. — Но это не мешает мне желать… быть возле тебя или любить то, что ты всегда помогаешь. Не важно, что случится, я хотел, чтобы ты знала это.

— О, нет, — я открыла дверцу и вышла из машины. Он не должен был говорить слово на Л. Не кошерно. Пора было заняться делом, с Кеном разобраться я смогу и позже.

Юкико бездвижно стояла у горки с большим крестом, десяток соек сидел на балке креста над ней. Она кивнула, я перебралась через белую ограду, и она подплыла и опустила ладонь на мою грудь, вдруг остановив меня.

— Что?

Ледяные глаза поймали мой взгляд, и ледяное внимание тут же успокоило боль в моей голове. Прохладное дыхание обвило мою шею и руки. Казалось, мое тело и душу проверяют. Я не хотела рисковать контактом к коже, так что ждала. Она приподняла бровь и склонила голову на бок, как птица с вопросом.

— Все хорошо. Да, я делаю это по своей воле, — сказала я. — Даже если привели меня сюда ложью.

Она кивнула, опустила ладонь к моему животу. Она дважды стукнула по нему, уголок ее рта чуть приподнялся.

Кен как-то перебрался через ограду.

— Она говорит тебе поесть перед тем, как идти туда.

Я резко ответила, еще глядя в глаза Юкико.

— Отличная идея. У кого-то есть завтрак в кармане? — сойки поднялись, шурша крыльями в тихом смехе.

— Вообще-то… — Кен шагнул ближе. — Я приберег это на всякий случай, — сказал он, вытаскивая тонкий прямоугольник из волшебного кармана. — Я надеялся на прощение.

— Заткнись и дай мне шоколад, — сказала я.

— Точно.

«Я злюсь, меня предали, и еда не заставит меня простить тебя».

Но Кен взял не просто шоколад, а орегонский. В этой плитке были эмоции насчет еды, папы и проблем в семье.

Мы с Марлин унаследовали любовь к какао от мамы, которая презирала смесь из гавайского молока с макадамией, которую продавали под видом шоколада туристам, и научила нас есть шоколад из какао-бобов от маленькой компании из Кауаи. Папа, с другой стороны, ворчал, заявляя, что мужчины не едят сладости.

Кроме такого шоколада.

Почему-то маме и папе нравился вкус с чили. Даже когда маму тошнило от болезни, она могла проглотить шоколад. И папа забирал последний кусочек из ладони Марлин, если она отвлекалась.

В Аомори не было магазина, где это продавали, так что Кен взял его из Портлэнда. Но шоколад не давал ему права использовать слово на Л. Это не спасало его после манипуляций. Но я с ужасом поняла, что слезы проступили горячей вуалью на глазах.

Жуя кусочек с пряным вкусом, который был того же цвета, что глаза Кена, я скрывала свою глупую реакцию, потянув за травяную панель на вершине холма, за которой скрывался вход. Сойки вдруг поднялись с креста, полетели по часовой стрелке вокруг него, а потом против часовой стрелки, став туннелем из синих перьев. Они издали пронзительный вопль, а потом разлетелись в стороны, и стало видно Кваскви, спокойно прислоняющегося к кресту, сложив руки на груди. Королева драмы.

— Проблемы с тайным рычагом? — он толкнул что-то у основания креста. Панель открылась, стало видно узкий проем. Юкико проникла туда с грацией, будто у нее не было костей, и пропала внизу. Я кашлянула, вкусный шоколад сменился горечью.

— Ты идешь? — сказала я Кваскви, махнув большим пальцем в сторону Кена. — Он ранен.

— Я чувствителен к холоду. От этого голова болит.

— Тебе не нужен обманщик, — фыркнул Кен.

— Ты хотел отправить ее в ледяную пещеру к древней с одной Юкико?

— Она — баку, она сильная.

— А ты — идиот, Вестник.

Кен оскалился.

— Я делаю то, что должен. Не сомневайся в Кои. Она способна съесть пару снов, чтобы Черная Жемчужина стала вялой и не билась, но оставалась в сознании, чтобы двигаться. Я спущусь, как только Юкико выпустит холод.

— Даже не дашь ей куртку?

Кен стряхнул с себя ветровку и протянул мне. Я потрясенно посмотрела на него.

— Оставь.

— Вы смешиваете политику и любовную жизнь, а это до добра не доводит, — пробормотал Кваскви.

Я отмахнулась от обоих парней.

— Хватит. Кваскви, ты идешь или нет?

— Ты просишь об услуге? Тогда нужна плата.

Я хмуро посмотрела на него. На это не было настроения.

— Ты делаешь это по доброте душевной. И тогда я не буду хватать тебя за ухмыляющееся лицо и есть сны из твоего сердца.

— Ах, — он улыбнулся шире. Поклонившись, взмахнув рукой в сторону входа, он добавил. — Если так, то после вас, мадам. Черная Жемчужина ждет.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Чертова гордость. Я должна была взять ветровку. Присутствие Юкико делало проход под землей не холодным, а ледяным. Как на Северном полюсе. Мороз был ужасным. Мои зубы застучали, а мы еще даже не спустились с лестницы. Металлическая дверь внизу липла к моим пальцам, когда я поворачивала ручку.