Сны дочери Каменного Короля

Даррелл Швайцер Сны дочери Каменного Короля

Та ночь должна была стать последней в его жизни, но Изгнанник отыскал Каменный Народ. Сущее безумие. Опасно, как сама смерть. Но ему было все равно. Наверное, именно потому и отыскал.

Изгнанник был высок ростом, величав обликом, опрятная борода начинала седеть. В общем — нелепая фигура на горном склоне, в ярком свете луны, особенно если холодный ветер треплет на нем плащ и морозит уши. Ему больше подобало оказаться внизу, в мирной компании людей благородных, но не тех городских полуварваров.

Но Изгнанник сейчас был здесь. Он взбирался по склону, и камешки с треском сыпались из-под его пальцев всякий раз, когда он хватался за стены или оскальзывался.

Над ним, недостижимые, высились пять столпов черного стекловидного камня, изрезанные ветрами. Иногда их называли Башнями, иногда — Пятью Пиками или Опрокинутой Ладонью. Горожане рассказывали ему, что в них поселилась Смерть, но не Шурат-Гемад Нижних Долин, не Крокодил, Ходящий На Двух Ногах, чья пасть — ночное небо, а зубы — бессчетные звезды. То была какая-то иная смерть — чернокожая, будто эти скалы, с орлиной головой и руками сильными, как камни.

И он был готов поверить в нее. Но смерть поджидала его и в городе, хоть город — с точки зрения королевского двора в Дельте — и располагался на самых задворках известного мира. Сейчас посланник Великого Короля спал в ярком шатре, установленном во дворе таверны, — ибо даже королевскому посланнику не подобает осквернять подошвы полами столь низкого заведения.

Наутро слуга посланника постучится в дверь таверны и доставит сообщение. Изгнаннику не будет нужды читать его. Долгие месяцы сочинения изысканных, длинных и даже проникнутых жалостью к себе поэм, в которых он каялся, что допустил Ошибку (поименовать которую не дозволялось — таково было условие его изгнания), молил, чтобы его вновь допустили к Вечному Свету Короля Великолепия, брата Солнца, возлюбленного Девяти Праведных Богов (и так далее, и тому подобное), истекли, поэмы его больше никого не развлекали, и теперь ему приказано умереть. Вскрыть себе вены — этого будет довольно. На нечто более изобретательное — например, броситься в наполненное туманом ущелье, где Великая Река изрыгается из Пасти Мира (или это пасть Шурат-Гемада?), — посмотрели бы благосклонно. Работа посланника — и к чертям всякое достоинство, — убедиться, что приказ выполнен.

Однако Изгнанник все равно навсегда останется самой высокопоставленной персоной для жителей далекого Кадисфона. Он превратится в легенду. О нем будут рассказывать внукам. Поэтому его предупредили. И показали еще один выход из города.

Изгнанник послушался их — но не потому, что боялся умереть. Довольно часто, маясь от утонченной скуки изгнания, он звал смерть. Слагал о ней стихи. Нет, последовал их совету он потому, что, прожив среди этих людей достаточно долго, наслушавшись их мифов и легенд, их сказок, он поверил сам: здесь, на самом краю мира, чудеса еще случаются. И он, после всех своих страданий, заслуживает в последнюю ночь жизни какого-то сверхъестественного прозрения…

Он взбирался все выше и выше. Ветер ревел. Луна слепила его — яркая, почти как Солнце.

Просто еще одна городская байка: в такие ночи, когда приличная публика съеживается за наглухо запертыми ставнями, себя являет Каменный Народ. В иное время он бы сочинил на этом материале поэму получше тех, которые писал сейчас.

Они старше богов. Каменный Народ — сны Земного Разума. Они принадлежат Земле, которая разумом, как это ни парадоксально, сама не обладает, однако способна видеть сны. Похоже на каменный ветер или каменные волны, которые рождает ветер. Да-да, вот такая метафора будет получше. Каменный Народ — прообразы живых существ, они движутся во времени столь неспешно, что видеть их могут лишь духовидцы, пророки, поэты и безумцы. Или же — покойники. Так говорили люди. Только лишенные речи могут услышать их голоса или музыку, лишь те, кто достиг в самих себе идеальной тишины. Иными словами, те же пророки, поэты и безумцы. Или покойники. Ибо вздохи Каменного Народа — медленный скрежет самих гор, вздымающихся и опадающих. Голоса Каменного Народа — неописуемы. Вероятно, за всю жизнь Человечества еще не было произнесено ни единое слово Каменной Речи. Обманщики, плясавшие на горных вершинах лунными ночами и с удовольствием завлекавшие смертных в собственный мир и собственное время, успевали только ахнуть. А с Каменным Народом все иначе: пройдет десять тысяч лет эрозии и ветра, пока кто-нибудь из них шевельнет пальцем или моргнет.

Такая вот красивая легенда. Изгнанник отбрасывал перед собой длинную трепещущую тень и карабкался выше и выше. Холод уже рвал ему легкие, и дыхание вырывалось изо рта задышливыми клочками.

Впервые приехав в столицу много десятков лет назад, он еще был невинен. Правил тогда старый Венамон. К его двору и был допущен будущий Изгнанник, там и процветал он скромно, и какая разница, что старик иногда задремывал на чтениях, а корона Дельты и Реки, внешне похожая на улей, опасно клонилась, грозя съехать ему на нос. Его покровителями могла быть блистательная знать, но самое главное — Наследные Принцы в шлемах с павлиньими плюмажами. Золото текло в одну сторону, лесть — в другую. Хорошая коммерция. Иногда он, как любой поэт, стремился к прекрасному. Иногда он даже его достигал. Золота текло больше. Король дремал, силы его угасали. И даже когда сердце старика однажды ночью вырвалось из груди кровавым выплеском — обстоятельства происшествия оставались загадочными, но от того не менее драматичными, — едва ли это способно было что-то изменить.

Неважно и то, что при дворе в то время обретался колдун — нелепый урод по кличке Месяц. Лоб и подборок его действительно сильно выдавались вперед, как рожки молодого месяца, а лицо поистине светилось, по крайней мере — в определенных затемненных покоях дворца. И при этом болезненном свете умирали некоторые дворяне и даже Принцы.

Даже когда приливом нахлынула и отхлынула война, даже когда с самим колдуном произошло нечто настолько странное, что в сравнении бледнела кончина самого Короля, поэт пытался убедить себя, что хоть все это и дает хороший материал для его работы, сам он далек от дрязг этого мира. Себя он видел человеком, бродящим ночами по берегам Моря Полумесяца. Он чувствует у себя на лице брызги тьмы, но знает, куда идти, и одежды его не намокнут.

Когда наследному принцу по имени Вагранес — самому энергичному из прочих — удалось прикончить соперников и захватить улей короны, ничего плохого поэт в этом не увидел. Упадок в королевстве сменился медленным расцветом. Сатрапы снова преклоняли колена перед Дельтой, а длань Великого Короля простерлась до самых дальних горных поселений. Если под сверкающей броней власти и билось темное и гнилое сердце, обмануться блеском легко. Даже в таких условиях поэт может серьезно работать.

Нет, поистине свою невинность он утратил в ту ночь, когда евнухи вынесли его из спальни в одной сорочке.

— Я должен одеться, — сказал он.

— Это совершенно не обязательно, — ответили они.

С некоторой внутренней дрожью он позволил им провести себя по темным коридорам, и вот уже солдаты распахнули перед ним широкие бронзовые двери, и он оказался в покоях самого Короля, залитых светом ламп. Повсюду были разбросаны золоченые подушки, развешаны золоченые занавеси. Среди полуодетых придворных, казалось, копошившихся друг на друге в тенях, словно клубки червей, сидел Король Вагранес — совершенно нагой, если не считать символов его власти: ожерелья из золотых пластин на груди и браслета на руке. Он не смутился — чего стыдиться королю перед простолюдином? Король поднял с пола вялую и бледную девушку (а синяки у нее на шее ярко выступали даже при таком освещении) и швырнул ее прямо в руки поэту.

Девушка была тяжела и холодна.

— Но Возвышенное Величество, она мертва.

— Не вполне, — рассмеялся Король. Затем открыл изукрашенную драгоценностями шкатулку — внутри бился крохотный огонек, очертаниями похожий на девушку, живая светящаяся статуэтка невыразимой красоты.

Король задул пламя с первого раза.

— А теперь займись с нею любовью и опиши ее в стихах.

То, что было у него в руках, застонало.

Но не в том состояло его преступление. В тот раз Король остался доволен результатом.

И тут Изгнанник увидел нечто совершенно нелепое.

Он вышел на обширное плато, раскинувшееся под неприступными Пятью Пиками. Под ним бежали облака, то пряча под собой весь остальной мир, то вновь являя его. По Нижним Долинам широкой блистающей змеей под лунными светом петляла Великая Река — она стремилась к далекому Городу Дельты, ко двору, куда ему самому теперь хода не было, как и на вершины Опрокинутой Ладони или к обителям богов.

В блистающем свете на голых камнях перед ним танцевала его собственная тень — но впереди поджидало его и еще кое-что. Изгнанник не привык такое видеть: выглядело это дико, словно жирный отпечаток пальца на изысканной гравюре. Чумазый мальчуган — он бы запросто сошел за нищеброда с улиц нижних городов или далекой и бурнокипящей столицы. Пятнадцати ему еще явно не было. Шапка темных нечесаных волос, нежное бледное лицо, круглые совиные глаза. Босиком (но как же он лазит по этим горам?), одет лишь в дырявые штаны, оборванные у колен, да тунику-безрукавку из той же марли — ветер уже истрепал ее в клочья, и мальчуган был почти наг. Он же совсем замерз, он давно должен умереть от холода…

Изгнанник замер. Его плащ трепетал и громко хлопал на ветру.

— Ты? — крикнул он. — Из?..

Но мальчуган лишь поднес палец к губам, призвав его к молчанию, а потом сложил ладони чашей и показал ему. Внутри билось маленькое пламя — горело, несмотря на яростные порывы ветра. Горело, как изящная танцующая девушка.

Однажды Король Вагранес провел будущего Изгнанника вниз по тайной лестнице в огромный склеп под Городом Дельты. Там смердело грязью и распадом, и весь мир, казалось, держался на приземистых черных колоннах, широких, как сами горы.

— Пойдем. Я хочу, чтобы ты это увидел, — сказал Король, и сапоги его чавкали по грязи.

Поэт следовал за ним, перекинув плащ на руку, чтобы не измарать края.

Шли они, наверное, много часов, целую вечность шли, как во сне, как в ночном кошмаре. Ибо разве короли ходят куда-нибудь с кем-нибудь в одиночку, если не хотят, вероятно, этого человека убить — из тайного удовольствия или чтобы выполнить некий неведомый обет?

Вот поэт и опасался — вернее, был насмерть перепуган, однако шел за своим властителем, как и было ему велено. И шли они долго, не ощущая ни времени, ни расстояния. Единственный свет лился из руки Короля. Может, он держал в ней свечку. Может, то горела его плоть. Трудно сказать. Сон, который был вовсе не сном, привел их в обширный покой, где длинными рядами стояли каменные саркофаги с мумиями. Вытесанные прежде из камня лица кто-то недавно сбил и заменил новыми. Камень в таких местах сверкал ярче старого. И лицо каждого покойника превратилось в клоунскую маску: длинные и толстые носы, оттянутые книзу глаза, у одного — даже слоновий хобот. И каждый мертвец немо рыдал от невыразимой ярости и отчаяния.

Великий Король объяснил, что самых коварных или могущественных иногда не отправляют в Страну Мертвых на погребальных ладьях, как предписывает древняя традиция. Их не уносит черным потоком в зев Шурат-Гемада, великого крокодила, чья пасть — свод ночи; вместо этого они прибывают сюда. На вечное поселение.

— Но зачем? — осмелился спросить поэт.

— Чтобы я мог их мучить, — ответил Король.

И он повел поэта дальше, мимо бесчисленных саркофагов, и громадные тени трепетали в свете королевской ладони. Наконец они достигли последнего саркофага — он был пуст и распахнут. Лицо на крышке тоже изуродовали совсем недавно, хоть и столь грубо. И лицо это напоминало облик самого Короля сейчас, на самой вершине его могущества.

Король шагнул в саркофаг, скрестил на груди руки, как покойник, и спросил:

— Ну, что скажешь?

— Я не понимаю, о Повелитель Вечной Славы.

— Этот саркофаг предназначен мне. Я могу приходить сюда, когда пожелаю. Ибо разве я не повелитель как царства живых, так и царства мертвых?

Поэт не смог придумать ничего в ответ. Он боялся лишь, что Король, помимо всего прочего, еще и лишился рассудка.

Но Вагранес объяснил лишь — и престранным голосом при том, в котором звучала смесь сарказма и чуть ли не печали, — что привел он сюда поэта лишь для того, чтобы дать пищу его чувствам.

— Я просто хочу, чтобы ты знал. Пусть это вдохновит тебя. Постигни мне тайны.

И Король сомкнул ладони, и огонек погас, и оба они снова оказались в королевских покоях, точно никуда и не выходили.

Лишь плащ будущего поэта в изгнании был весь в грязи, ибо он забыл поддергивать его, и край его долго волочился по земле.

Теперь же, на плато, при лунном свете мальчуган склонился и поставил пламенную девушку на камень. Огонь погас, но тень ее осталась — ее не отбрасывало ничего, но она продолжала танцевать, мигать и кружиться в лишайниках.

Мальчик показал, что Изгнанник должен следить за ней глазами. Совершенно напрасно — как мог он оторвать от нее взгляд?

Изгнанник смотрел и видел: в небесах над ними появились орлы, как будто их выпустила Опрокинутая Ладонь, и силуэты птиц скользили по Луне, отбрасывая на землю гигантские тени. Они тоже танцевали вместе с девушкой. Изгнанник видел, что за множество миновавших эпох ветры изрезали ближайшие скалы странными узорами. Вот скала горбилась вокруг огромного валуна — казалось, там съежилась спящая старуха. Но прямо у него на глазах тень девушки ласково прикоснулась к ней, и старуха проснулась и села, а волосы ее затрепетали на ветру. Каменные волосы.

Старуха казалась очень мудрой, очень проницательной. Она повернулась к Изгнаннику и мальчугану и рассмеялась.

Вот теперь, только теперь тень девушки несоизмеримо выросла, словно какой-то игрой лунного света, туч и теней танцующих орлов; рядом с нею теперь стоял широкоплечий воин, будто изваянный из громадного утеса. Только больше походило, что стоит он сам по себе — настороже, с копьем в руке, за каким-то прозрачным пологом.

Бородой его был бугристый скат под скальным карнизом. Воин вроде бы открыл глаза — или же это ветер с невозможной быстротой так отполировал каменные сколки? — и сделал шаг. Острием его копья был острый и зазубренный камень на карнизе.

И наконец — вот! — все небо на мгновение мигнуло: тьма, свет, тьма, свет, — как будто отдельные дни и ночи сменили друг друга лишь за какие-то доли секунды, — и в мире остался лишь лунный свет. Каменный Народ виден только вот такими лунными ночами бессчетные века — для них же, это одна, нескончаемая ночь. Изгнанник слыхал и такое, и вот теперь все горные вершины перед ним обрели лица: мужчины и женщины, старые и молодые. И Пять Пиков стали пятью зубцами короны. И поэт, наконец, узрел, должно быть, самих Короля и Королеву Каменного Народа — они восседали на тронах над огромной массой своих придворных и слуг. Кто-то в толпе расправил крылья, подобно орлам. Кто-то настороженно присел — некие существа, не то люди, не то еще звери. Изгнанник понял теперь: танцующую тень отбрасывала сама Дочь Каменного Короля, о которой странники опасливо рассказывали жуткие истории. Это ей снились все сны Каменного Народа, это она таинственно, необъяснимо умела заглядывать одновременно в оба конца Времени и видеть начало и конец всех вещей. Из них всех она была величайшей обманщицей.

Вот она остановила свой танец и села у отцовских колен. Холодный ветер и вихрящаяся пыль овевали каменные лица.

Они открыли глаза. Они шевельнулись, они повели руками. Изгнанник, наконец, узрел Каменный Народ.

И Каменный Народ смотрел на него с высоты. На него и на нелепого чумазого мальчишку, который сидел на камне и дрожал, обхватив руками колени.

И не зная, что еще можно сделать — а может, из чистого тщеславия, — Изгнанник распростер руки, как перед самим Великим Королем и всем его двором, и принялся декламировать свою поэму. И сразу же на него обрушилась тьма, как будто его огрели дубинкой по голове.

Он открыл глаза в темноте. Потом глаза привыкли, и он понял, что сидит в знакомой комнате с шероховатыми стенами и закрытыми ставнями на верхнем этаже городской таверны.

Мерцающая точка света превратилась в огонек свечи.

Изгнанник сидел за грубым столом и что-то писал. Все как обычно.

Что это было — наваждение? Сон? Нет! Он даже вздрогнул от внезапной ярости: нет!

Хотя бы какое-то видение, пророчество, исполненное смысла…

Вошел трактирщик, собрал на поднос деревянные кружки.

— Мы закрываемся, господин.

— Мне нужно еще немного времени.

Трактирщик пожал плечами и ответил довольно дерзко — раньше он так никогда не осмеливался с ним говорить.

— Мне кажется, времени у вас больше не осталось, господин.

Изгнанник взял себя в руки: нелепица эта означала, что наваждение еще не рассеялось. Трактирщик вышел, но в комнате осталось что-то иное. По стенам и потолку прыгала еще чья-то тень, однако ничто ее не отбрасывало, — яростная, как огромная мохнатая бабочка. Тень эта не отставала от него уже семь ночей, и больше никто ее не видел. Изгнанник понял, что это тень танцующей девушки.

Она что — смеется над ним?

Приоткрылась дверь. Она выходила на площадку, откуда по шаткой лесенке можно было спуститься темное брюхо общего зала; теперь же в проем лился чистый лунный свет, слепя глаза Изгнанника.

Держа в ладонях пламя, вошел маленький оборвыш, а с ним внутрь ворвался порыв холодного воздуха. Изгнанник видел пар дыхания мальчугана, гусиную кожу на его голой костлявой груди.

С каким-то почтением, даже с надеждой, едва ли не требуя, Изгнанник спросил:

— Ты — один из них? Из Каменного Народа?

— Нет, но она… — Мальчик вытянул руку, на которой танцевала крохотная изящная фигурка из пламени. Из пламени ли? Или из лунного света? Дочь Каменного Короля. — Она влюбилась в меня, когда узрела, как я сражаюсь со Временем, и я, такой же глупец, как и ты, был обманут, зачарован и пал в ее объятья. Так я и оказался среди Каменного Народа. Как и ты сам.

Мальчик сел на скамью рядом с Изгнанником, а тень Дочери Каменного Короля все плясала на стенах и потолке.

Изгнанник схватил оборвыша за плечо.

— Ты не из камня, в этом не может быть сомнений, однако ты холоден…

— Я жил у Дельты, когда она пришла за мной, в пустыне, среди старых высохших гробниц; я смотрел на Луну, когда в совершенной тиши услышал ее зов. Я не успел приготовиться к странствию. Отъезд был слишком внезапен…

Вблизи от мальчика пахло потом — как пахнет потом от всех, кто много дрожит.

— Кто ты?

— Колдун. Мое имя Секенре.

— Я некогда знал одного колдуна. — Изгнанник описал мальчугану Месяца и то, что с ним произошло, насколько он это сам понимал.

— Я с ним встречался, но всего лишь раз, — ответил Секенре. — И убил его, и душа его живет в моей все последние сто с лишним лет.

— Нет-нет, — сказал Изгнанник. — Это случилось лет двадцать тому назад, но все равно ты еще слишком мал, чтобы застать его в живых. — На какой-то миг Изгнаннику показалось, что и этот мальчик, как его Король, лишился рассудка. В наше время повсюду скачет множество безумцев, и далеко не все они пророки или духовидцы.

Мальчик опять свел вместе ладони и загасил пламя в них. Потом положил руки на стол. У них теперь осталось лишь пламя свечи — оно горело ровно, но тень Дочери Каменного Короля неистово плясала по стенам. Бледные руки оборвыша блестели под свечой, точно покрытые пленкой испарины. Щуплое мальчишеское тело в тени явило Изгнаннику тлеющие поперечные шрамы, что говорили о страшных ранах. Обычный ребенок от таких должен был умереть уже несколько раз. Но Изгнанник смирился с тем, что мальчик необычен.

— Разве тебе неведомо, что колдуны перемещаются во времени иначе, нежели обычные люди? Для колдуна годы и даже столетия — просто череда снов, причем не обязательно в той же последовательности, которую воспринимаете вы. Путь колдуна труден. Он наполнен болью. Но завершить его очень сложно. Если колдун ранен, он исцеляет себя волшебством, пока все тело его не превращается в ветхую одежонку, на которой больше заплат, чем прежней ткани. И даже умере, колдун продолжает жить — как мой отец, а он неимоверно стар, по-прежнему живет во мне. Я убил того, кого ты называешь Месяцем, сто лет назад. Он остался в моей душе — лишь крохотной частью того множества, из коего состоит Секенре, ибо я и есть Многие, я — Пожиратель Многих. В чем-то я похож на Смерть, которая пожирает всё. А колдун не старится, по крайней мере — телом. Он стареет, принимая в себя все больше и больше таких, как он, пока его изначальная личность не растворяется и, возможно, не исчезает совсем. Но кто-то — что-то — все равно от него остается: последний колдун на свете доживет до конца Времен, когда ему придется встать лицом к лицу с богами и потребовать воздаяния за все их жестокости, за самый акт творения. И вот такой отрезок времени, друг мой, Каменный Народ наверняка заметит. Именно поэтому Дочь Каменного Короля влюбилась в меня и завлекла меня.

— А колдун разве может любить?

— Говорят лишь, что ни один колдун не умеет плакать.

— А любить может?

— Мальчик Секенре — личина, скрывающая колдуна, — действительно может любить. По крайней мере, когда останавливается и вспоминает мальчика по имени Секенре, который некогда стал колдуном — скорее против своей воли, но это долгая история. И мне кажется, он умеет плакать. Но что тебе за нужда? Ты должен заставить расплакаться Каменный Народ.

— Заставить? Зачем?

— Иначе они никогда нас с тобою не отпустят. Оставят у себя на веки вечные, а для них она — примерно столько же, сколько нам нужно, чтобы вымолвить одно-единственное слово.

Секенре встал и протянул что-то Изгнаннику. И вышел за дверь. Лунный свет вновь на мгновение ослепил поэта. Дверь закрылась.

Когда глаза Изгнанника вновь привыкли к полумраку, он поднес предмет к свече. Сложенный пергамент, под личной печатью Вагранеса, Короля Дельты и Реки.

Изгнанник постучал краем пергамента о стол, но открывать не стал. Вместо этого взял перо, заткнул пузырек с чернилами и свернул манускрипт своей последней рифмованной мольбы и сложил все в экритуар, однако нераспечатанное послание и ящичек брать с собой не стал, а направился к двери с пустыми руками.

Ни единой тени не танцевало больше в комнате. Изгнанник был один.

Он задержался на пороге, полуприкрыв глаза, погрузившись в думу. Нет, это не сон. Больше. Я заслуживаю того же. Он попробовал придумать, от чего Каменный Народ может расплакаться, — как это ни странно.

Изгнанник открыл глаза и дверь одновременно, и на краткий миг, в одно мгновение ока, успел охватить взглядом общий зал таверны внизу. Слуга королевского посланника в кричаще-яркой ливрее поднял голову и заметил его на верхней площадке лестницы, затем отвернулся со скучающим видом и направился через весь переполненный зал взять себе еще кружку выпивки.

И вновь лунный свет ослепил Изгнанника — он карабкался вверх на пронизывающем ветру. Рядом, но чуть выше, по скалам полз Секенре — но вот он оступился и соскользнул чуть ли не в объятия Изгнанника. Мужчина (хотя действительно ли он старше?) поймал мальчишку (а мальчишка ли он в самом деле?) — тот дрожал от холода и напряжения. Изгнанник обернул его тело своим плащом, и дальше двое пробирались меж валунов уже бок о бок — пока вновь не вышли к Каменному Народу. Те при виде их шевельнулись — медленно, величественно, едва заметно глазу.

Черные орлы парили кругами над их головами, перечеркивая крыльями Луну, отбрасывая на всю землю огромные тени.

Секенре сел от Изгнанника поодаль, сжавшись в лунном свете от хлесткого ветра, обхватив руками колени. Его ноги были грязны и изрезаны от восхождения. Изгнаннику он показался на вид очень хрупким — точно человечек, сваренный из прутиков нестареющего железа, которому суждено впереди еще очень долгое время.

Танцуя, Дочь Каменного Короля нагнулась к мальчишке и нежно провела ему по щеке. Поразительно — он заплакал. Она — нет.

И тогда, хорошенько все взвесив, припомнив все приемы риторики, которые он только знал, Изгнанник заговорил — нет, возопил сквозь вой ветра в расселинах, не слыша себя. Он кричал о коварстве Великого Короля, о его жестокости и многих преступлениях — чудовищных, зверских, — о святотатстве, о покушении на богов, людей и на саму природу. Говорил он страстно — чувств своих он еще никогда не осмеливался открыть, еще с тех пор, когда сам был юн, наивен и невинен. Но теперь в голосе его звучала дерзость и вызов: Смотрите, вот я, кто стремится к прекрасному и зачастую достигает его, несмотря на это, должен мириться такими вещами, осознавая их опасность. Не довольно ли этого, чтобы и сами камни заплакали? Неужели я не заслуживаю лучшего?

Говорил он, конечно, совсем не это, но это то, что он говорил на самом деле, и даже он сам это знал.

И последнее, о чем он успел подумать, — старая шутка придворных: Будь искренен, хочешь ты этого или же нет.

И тьма была, как удар дубинки по голове.

В комнате таверны тень Дочери Каменного Короля трепетала на стенах и потолке, словно темная ночная бабочка.

Вновь вошел трактирщик, громыхая кружками на подносе.

— Господин?..

— Мне требуется еще немного времени.

— Быть может, вы пожелаете остаться на ночь? В такую погоду, с такой яркой луной, было бы лучше…

Изгнанник нетерпеливо пристукнул запечатанным пергаментом по краю стола. Трактирщик вышел.

Здесь же был и Секенре. На сей раз Изгнанник не заметил, как открылась дверь. Но всю комнату затопило холодным сырым ветром, смердевшим грязью и распадом.

Секенре воздел огонек в своей ладони.

Тень Дочери Каменного Короля трепетала где-то впереди на приземистых квадратных колоннах, что, казалось, подпирали собой весь мир. Из тьмы у них над головами сочилась слякоть и слизь. Где-то поблизости текла река, воняя смертью.

Мальчуган свободной рукой уцепился за руку Изгнанника — в другой ладони он держал огонек. Мальчишеская рука на ощупь была холодна и жестка — но не каменна. Они шагали по бесконечной черной грязи, пока жижа не заляпала их с ног до головы, и часто проваливались в топь по колено.

Они вошли в огромный промозглый зал, уставленный рядами обезображенных саркофагов, где сильные верхнего мира превращались лепечущих, пускающих слюни и вопящих идиотов и клоунов.

И узрели они Великого Короля Вагранеса — тот стоял, скрестив на груди руки, в своем саркофаге, и на лице его играла дерзновенная улыбка.

— Ну, Поэт, что скажешь? — надменно произнес Король.

Изгнанник взглянул на Короля, затем — на Секерне. На секунду задумался, хотя. По правде сказать, уже начал что-то понимать.

Из-за этой заминки вышло так, что именно мальчик, поднатужившись, одной рукой сдвинул тяжелую крышку, и саркофаг захлопнулся.

Великий Король завизжал от ярости и отчаянья.

Грохот крышки звучал окончательно — будто закрылась Дверь Вечности.

Среди залитых светом Луны горных пиков эхом ему отозвался гром.

— Короли — просто поденки, — промолвил Секенре. — Они на Каменный Народ впечатления не произведут.

— Поденки?

— Такие маленькие насекомые, они обитают на болотах. Живут один день, и это день для них — вся жизнь: они летают, спариваются, интригуют, борются за те власть и славу, за которые обычно борются насекомые, и, вероятно, по-своему стремятся к той красоте, к какой способны стремиться. Они воспевают свою историю, надеются, что их запомнят, ибо для самих себя они живут полной жизнью, достойной воспевания и запоминания. Но все равно их жизнь — один-единственный весенний денек, а для людей они — просто мошки, зудящие над ухом.

Изгнанник стоял перед Каменным Народом, а Дочь Короля танцевала.

Слова потекли из него сами. Поэт раздулся, уже готовый взорваться, в нем вскипал прилив, гигантская волна слов и воспоминаний, легенд и славных гимнов. Он попробовал передать им всю трагическую историю мира, все бедствия человечества с начала времен…

Успел произнести он от силы две фразы — а потом тьма обрушилась ему на голову, грохоча.

— Так вы остаетесь, господин? Я бы вам советовал в такую ночь, как сегодня, — сказал трактирщик. — Быть может, вам угодно угоститься хлебом и сыром из ящика под стойкой. Угощайтесь…

— Надолго я не задержусь, — резко ответил Изгнанник, постукав по краю стола сначала пером, затем — запечатанным посланием.

Он подошел к двери, и при лунном свете, пока они ползли вверх по склону, Секенре сказал ему:

— Расскажи им о своей Ошибке, о своем Преступлении, своем Грехе или как там ты его называешь. Ты должен им об этом рассказать.

— Не могу. Я дал слово.

— Очень хорошо. Тогда — всё…

— Не могу…

— Вот именно.

Он молча стоял перед Каменным Народом.

И пришла тьма. В комнате таверны трактирщик громыхал кружками на подносе. Тень танцевала. Трактирщик сказал, что не станет запирать дверь, и пошутил: тут все равно нечего красть, кроме этих жалких кружек. А кроме того, кто осмелиться выйти наружу в такую непогодь?

Трактирщик вышел.

Секенре постукал запечатанным посланием по столу — но не раздраженно, а будто отстукивая ритм того, чего Изгнанник слышать не мог.

Тень мерцала.

Изгнанник заплакал:

— Моя Ошибка, мой Грех, мое Преступление… Ведь я спрашивал себя, как можно совершить преступление, живя среди преступников — а теперь спрашиваю себя, как вообще я мог думать, что это имеет какое-то значение, какое значение имеет мое слово чести для тех, кто о чести не имеет представления… Ошибка моя была некой гордыней. Великий Король отвел меня в сторону среди гробниц, под городом, где он правил мертвыми и мучил их, — и сказал мне: «Я вижу, в тебе живет возможность невинности, несмотря на все мои попытки совратить тебя. Она горит, подобно пламени свечи — вдали, во тьме, но горит негасимым пламенем, и я не могу его загасить. Это оскорбление непростительно. Убирайся с глаз моих долой! Я ссылаю тебя на самый край Земли! Вон!» Ибо в глубине глубин души своей он знал, что все люди на свете внутренне растленны, что зло — естественная тьма, кою свет человеческой добродетели — или невинности, или красоты — может рассеять лишь на краткий миг, да и то отбросив гигантские тени. А тени эти и есть Смерть, поскольку жуткие Титаны Теней есть тени, отброшенные богами и, в конечном итоге, — смерть самих богов. На том и стояло собственное волшебство Короля, в том и состоял источник его могущества и тирании. Видя свет в сердце своего придворного поэта, он боялся — и потом сослал его в изгнание. Поэтому истинный грех Изгнанника — в горделивой лжи: Изгнанник не мог признаться, даже самому себе, что он потерял этот свет из виду много лет назад, если вообще когда-то видел его.

— Ты будто говоришь о ком-то другом, — заметил Секенре.

— Это и есть кто-то другой. Я — ничто. Мне нечего сказать Каменному Народу. Я не смогу заставить их плакать. Всем и впредь будет на это глубоко наплевать.

— Значит, ты не сможешь спастись от них.

— Мне даже не хочется от них спасаться. Все это не имеет значения. Мне нечего сказать.

— Тогда встань перед ними и не говори ничего.

— Я уже пробовал.

— Нет, — произнес Секенре, постукивая пергаментом, но уже чуть медленнее. — То гордое молчание было сродни сотням томов. Оно было каким угодно — но не пустым. Теперь же встань пред Каменным Народом пустой, и пусть тебя заполнят их слезы.

— Зачем?

— Этого объяснить я не могу. Неужели обязательно должна быть какая-то причина?

— Нет, — ответил Изгнанник.

Они подошли к двери. Блистающий лунный свет затопил комнату, и комнаты больше не осталось, а они карабкались по жестким камням на пронизывающем ветру, и свете луны огромные черные орлы накинули на них своп тени, и снизились плавно, и подхватили обоих своими когтями: Изгнанника — за волосы, плащ и толстую одежду, Секенре — прямо за плечи, пронзив его плоть так, что по спине и бокам мальчишки заструилась кровь. Орлы вознесли их до самых вершин, что жили своей жизнью, а Каменный Народ меж тем исполнял свой величественный танец. Орлы отпустили их, Изгнанник и колдун рухнули вниз. Дочь Каменного Короля вытянула руки и поймала их в ладони, где до краев плескался пламенем лунный свет. И прошептала им. Она шепнула им единственное тайное слово, что Каменный Народ произносит целую вечность, — оно и составляет всю их речь, но даже боги никогда не слышали его. Для Изгнанника же, которому все безразлично, то было просто слово. И Дочь Каменного Короля несла их в ладонях, шагая по земле или облакам, или, быть может, танцуя по горным вершинам, с одной на другую, пока не упокоила их на каком-то берегу. Звезды на нем мерцали пеной шелестящего прибоя, а неисчислимые эпохи миновали в несколько мгновений, и горы мира вздымались и опадали, и плескались об их ступни, как волны океана.

И там, под какую-то музыку, что Изгнанник и Секенре слышали еле-еле, она танцевала и смеялась, как всегда — проказливая шутница.

А ветер дул. И было очень холодно.

И там Изгнаннику явились видения самих богов: они, как дети, плескались в каменных волнах, плавали и смеялись, а потом выныривали, мрачнели, переговаривались между собой, идя по берегу; они сражались с Титанами, вожделели друг к другу, пировали, старели и умирали, и погребали их в земле, а Каменный Народ смотрел на них.

Изгнанник понял, что и сами боги — лишь поденки. Как люди, как насекомые.

Но было ему и еще одно видение: бледная, лунно-сияющая, очень знакомая и нелепо стройная фигурка, едва ли не голая, кровоточа ужасными ранами, со слишком тяжелым серебряным мечом, бежала босиком по слякотной равнине в разверзнутую пасть Смерти — Шурат-Гемада, крокодильего бога, больше, чем бога, кто пожирает и самих богов, чей зев — ночное небо, чьи зубы — звезды без числа; мальчишка бежал, даже когда эти звезды в конце Времени потускнели, слились с темнотой, и сама Смерть стала невидимой; сын с воздетым мечом давно покойного отца стремился к самому сердцу чудовища, что билось медленным погребальным барабаном.

Видение рассеялось, и Секенре нащупал руку Изгнанника. Глаза мальчугана ослепли, ибо разве не сказано кем-то или не написано где-то — или это сам Секенре рассказывал Поэту во время одного из их восхождений, — что поскольку колдун не свят, он нее может видеть богов даже в таких обстоятельствах, как вот эти?

И очень бережно Изгнанник обернул своим плащом Секерне, и усадил на камень, и обнял его, чтобы мальчик не упал, и рассказал ему все — запинаясь, подыскивая слова, — что увидел и понял.

— Сквозь тебя и я это видел, — промолвил Секенре. — Больше не удастся мне ничего. Этого должно хватить.

И тут Изгнанник заплакал, и Дочь Каменного Короля заплакала с ним вместе, услышав все; и слезы ее наполнили чашу ее ладоней, и жгли ее огнем. Секенре и Изгнанник — но нет, не изгнанник более, ведь был он некогда поэтом, и у него имелось забытое имя, Ваэл Накенас, — рухнули в огонь этот, и пламя поглотило их. И познали они такую смерть и возрождение в бесконечности времен.

Трактирщик постучал и пошел. Собрал на поднос деревянные кружки.

— Вы закончили свою поэму, господин? — спросил он.

Изгнанник отложил перо.

— Да, вполне. — Он не добавил, что поэма та — вообще последняя в его жизни.

— Мы закрываемся, господин… — Трактирщик вздрогнул, кружки на подносе громыхнули, но не упала ни одна. — О, я вижу, у вас… гость? — И человек поспешил за дверь.

Изгнанник тихонько рассмеялся. Секенре, разумеется, больше походил на привидение, чем на гостя — весь в крови, сияя изнутри лунным светом.

Он протянул руку к лицу мальчугана.

— Видеть можешь?

— Не больше твоего. Пять пальцев.

И что же дальше? Что дальше?

Дальше Секенре записал все в книге, где записывал подобные вещи на века, — мелким и причудливым почерком, иногда таким плотным, что некоторые страницы выглядели сплошь черными, пока кто-нибудь не подбирал к ним ключ. Иные же страницы были из будущего. Иногда он набирался дерзости или немного сходил с ума — или же его охватывало отчаяние, — и он читал некоторые страницы; но даже тогда — а быть может, пальцы просто не могли нащупать их, быть может, он просто пересыпал из горсти в горсть песок, — даже тогда не переворачивал он последнюю страницу, на которой книга заканчивалась.

И написал он столько: Изгнанник взял запечатанный пергамент Короля и уже хотел было сжечь его, не открывая, но Секенре настоял, чтобы он распечатал его и прочел.

То был приказ — но не умереть, а вернуться в Дельту.

— Не знаю. Какая польза от меня там будет, — сказал Изгнанник.

Секенре написал так: Изгнанник спустился из верхней комнаты таверны со странным мальчиком, завернутым в его плащ. Люди уставились на них — к чему еще годны люди? Изгнаннику было все равно. Парочка истратила пару древних медных монет на публичные бани: в том городке баней была простая комната с каменной печью, ведром воды и сливом в полу.

Затем они вышли на городской рынок и купили мальчику такой одежды и провизии, что годна была для путешествия в горы, даже тяжелые сапоги.

Люди всякое болтали — да и внукам своим потом рассказывали, — когда увидели они, какими ужасными ранами покрыт мальчик, хоть судя по всему, от них он вовсе не страдал… Да и действительно ли раны эти слабо светились в темноте?

Потом эта пара рассталась — слов было сказано немного, а сожаление в них слышалось, видать, непритворное.

Изгнанник вернулся с караваном в дельту; он провел в пути много месяцев, и в конце странствия поджидала его великая тайна. Да и сам он стал немаленькой загадкой, ибо хотя пергамент его и печать на нем были вне всякого сомнения подлинными (в архивах сохранились подобные им), самим им было более ста лет. Однако Изгнанника не сочли безумцем, вероятно, спершим документ из чьей-нибудь гробницы, напротив — новый король Венамон XXIV, еще юный, но уже прозванный Философом (да-да, это его прозвали в веках «Последней Славой» Города Дельты, Закатным Королем), историей заинтересовался и приказал своей челяди относиться к Изгнаннику милостиво.

Король наблюдал за ним, а оба они между тем старели. Король, бывало, останавливался в дверях покоя, где Изгнанник сидел за столом с пером в руке, занеся его над чистым листом бумаги, и ни разу не писал ни единого слова. А дикая тень, отбрасываемая неизвестно чем, мерцала на стенах над его седой головой.

И вот что еще написал Секенре: Что колдун взобрался очень высоко, к самими неприступным Пикам (Башням, Опрокинутой Ладони Смерти). Путь был труден — даже для него. Он искал не Каменный Народ — шел только днем или пасмурной ночью, а когда сияла яркая Луна, забивался в свою палатку или пещеры, — но орлов, желая побеседовать с ними, стремясь узнать разгадку тайны, что не давала ему покоя, — то, чего не знал даже Каменный Народ: что он, кого любила Дочь Каменного Короля, непостижимо полюбил в ответ и ее, и она зачала от него дитя, что родится в конце всего Времени. И в самом последнем видении — кто бежал по равнине прямо в пасть Крокодила, кто это бежал, размахивая древним серебряным мечом?

Перевод: Максим Немцов