Собачья школа

Пёс был хорош. Отменно хорош! — сказал бы отец. Настоящая восточноевропейская овчарка: дымчато-жёлтый, покрытый сверху чёрным чепраком, пожалуй, несколько суховатого типа, но достаточно крепкий. С ясными бездумными глазами он лежал гордо, собранно, готовый в любую секунду выстрелить собой вперёд по команде хозяина. Он, наверное, многое умел уже, этот пёс. И в этом был его недостаток.

Пашке нужен был щенок, маленький кутёнок, из которого можно вырастить свою собаку, послушную каждому твоему слову, каждому движению, даже мысли, то есть создать в некотором смысле дубликат самого себя, только очень послушный и уравновешенный дубликат. С этим у Пашки было небогато. Тренер больше долбил ему об этом, чем о технике боя, с техникой он ладил, а вот... Но он же человек — не щенок. Щенок должен быть копией не того Пашки, который на людях, а того, который живёт в нем потаенно, сам для себя. В успехе Пашка не сомневался. В деревне у бабушки, где проводил каждое лето, он сделал величайшее открытие: увидел, что корова соседки очень походит на свою хозяйку не только поведением, но и внешностью. Пригляделся к другим — то же самое! Встречая вечером стадо, он отмечал про себя: Корольковы торопливо почесали домой; они всегда такие — бурундуки — все быстрей и домой; Витязевы вышагивают степенные, уважающие себя, а Гайнуллины опять под чужими заплотами толкутся — никогда их домой не тянет. В очереди за хлебом он узнавал хозяек по их коровам и удивлялся, почему у сухощавой и юркой Анисьи Замаратской не видно острых пронырливых рожек — должны быть. То же и с собаками. Все они в деревне — братья и сестры, а вот у Савишниковых собаки дружные меж собой, к другим не набиваются в компанию, грызутся друг за дружку открыто и коротко, у Тетериных Дамка всем своя, а у лесника Рябова псы кулаковатые и угрюмые. И морды у всех, морды! Хозяйские морды у всех... Есть жуткая связь между животными и их владельцами, про которую не пишут в пособиях. Есть. И у него, Пашки, с будущей собакой тоже должна быть. Дело только в том, чтобы купить самого своего щенка.

Но подходящих щенков в этот день на базаре не было. Наверное, владельцы специально делают так, чтобы летом, в жару, собаки не щенились — плохо ведь им в жару, да и вони в квартире больше, поэтому по первоосени и нету щенков. Продавали каких-то фокстерьерчиков, болонок, уродливых коротколапых такс, а собак не было. Только этот. Но он был взрослым, да еще и без родословной — считай, дворняга. К вязке его не допустят, значит, и потомства от него ждать нечего.

Пашка решил не торопиться — вдруг подвезут, хотя надежды на это было мало. Птичий базар начинал жить ранним утром, и к обеду он обычно пустел, оставляя после себя на площадке разбитые ящики, поломанные клетки, терпкий букет непереносимых запахов и мусор — воробьиную радость. А сейчас базар был еще в шумном разгаре, хотя люди все больше тянулись не сюда, а отсюда. И времени было немного, продолжалось свежее августовское утро, хоть и солнечное, но с прохладцей, с крупной росой на траве в тени. Пашка обошел цветистые аквариумные ряды, поторговался с продавцом жемчужных скалярий, но покупать не стал, за что продавец обозвал его горшком на палке, пофыркал носом над банками с разноцветными меченосцами и гуппиями, которых они, мальчишки, дополна ловили на теплом канале возле ТЭЦ, потом надолго задержался возле девочки, продававшей джунгарских хомячков, и поговорил с ней об уходе за этими живыми коричневыми комочками. Девочка была белобрысая, с голубыми навыкате глазами, очень зашибленная и оттого говорливая.

— Ты в каком классе? — спросила она, будто это что-то решает в судьбе джунгарчиков. — В восьмом? Я думала —-в десятом! Ты баскетболист?

— Играю.

— Спортсмены не любят животных. Они никого не любят.

— Не все, — сказал Пашка.

— Все. Разве только кто еще не был чемпионом. Ты не был чемпионом? Вот я и говорю...

Она все знала. Но ее, наверное, никто никогда не слушал. И она щебетала не хуже всех взятых вместе чечетов, щеглов, канареек и волнистых попугайчиков, собранных здесь, в уголке неподалеку.

— Ну ладно, — оборвал ее Пашка, — торгуй! — и отошел. И когда уже был далеко, оглянулся. Она смотрела на него своими синими лупоглазками и улыбалась кисло и виновато, вытирая руки о розовый свитерок на тощей груди. Наверное, жилось ей одиноко и невесело, иначе на кой черт ей эти джунгарчики?

Вот интересно, думал Пашка, почему на продуктовом базаре торгуют все больше женщины, мужика редко увидишь, чучмеков считать нечего, они, вроде и не мужики, спекулянты, одним словом, на барахолке тоже одни бабы, а здесь — одни мужики, от малого до старого, а мужики. Бабы редко-редко, да и то продают не свое — ни черта не смыслят ни в рыбках, ни в корме, ни в тех же кроликах, значит, просто подменяют мужиков. Выходит, живое все бабам как бы и ни к чему — им шкурки уже подавай, мясо тащи. Девчонки, вроде этой лупоглазой, еще с кошками хоть возятся, а чуть подрастут — всё, не надо им ничего. Есть, конечно, женщины, которые гуляют с собачками, но только гуляют — ростят и воспитывают их не они. Всё мужики. Забавно даже.

Пес был на месте. Он все так же картинно лежал в тени бетонных балок, привязанный к выпиравшему арматурному пруту. Хозяин его, и до этого не слишком бравый, теперь, разморившись на солнышке, и вовсе скис. Сидел на бетоне легко, но неподвижно, испитой и засаленный, и с ненавистью щурился на пеструю шумливую толпу продавцов и покупателей: время подходило к одиннадцати, а проклятую псину никто не брал. Покупали всё: никчемушних рыбок, пучеглазых и ненатуральных, брали вадрипанных голубей, вонючих кроликов, червей брали, а пса — нет!

— Эй ты, длинный! — позвал он Пашку, не повысив голоса. — Чего набычился? Бери собаку! Ну иди сюда!

Пашка как стоял поодаль, так и остался стоять — ноги врозь, руки в брюки, из-под короткой чёлки острый неулыбчивый взгляд на собаку.

— Иди, не бойся.

А что, если купить? Деньги, если до следующего базара, — целая неделя! — разойдутся, это точно. На днях вот было пятьдесят шесть рублей, а осталось тридцать. Куда делись — черт их знает. Двадцать шесть рубчиков как не было. И всё так, по мелочи. Если кончится и эта тридцатка — собаки не видать. А собака — во как! — нужна. И решил: покупаю! Ну и пусть без паспорта. Не собирается же он псарню разводить. Собаки живут лет по пятнадцать. Когда этот состарится, ему, Пашке, будет уже тридцать: какую хочешь, такую и покупай, И досаафовский клуб не очень-то нужен, сам по книге выдрессирует еще лучше.

— Сколько ему?

Хозяин смерил Пашку слезящимся глазом с ног до головы и опять с головы до ног — покупатель или так, оболтус? — и неуверенно цикнул:

— Пять.

— Чего пять? лет?

— Месяцев, болван. Пять месяцев. Вырастет — во! — теленок!

Нет, мысленно поправил его Пашка, не меньше года. Только что ты в этом тумкаешь? Увел у кого-то собаку, гад. Увел и погубит. На живодерню сдаст, если никто не купит...

— А сколько стоит?

— Тридцатку.

Раньше просил полста, отметил Пашка, значит, отдаст и дешевле. Пес, конечно, стоит не меньше пятидесяти, но этот и за полцены отдаст.

— У меня только двадцать пять.

— За такую собаку двадцать пять? Ты что, тёпнулся? За мопсиков по тридцатке дают. А здесь — собака! Понял? Он одного хлеба уже на сотню сожрал. А молока? А мяса? Я столько не сожрал, сколько он. Понял? Четвертную! Иди отсюда!.. — Продавец грязно выматерился, чиркнул слюной сквозь остатки рыжих зубов и бросил короткое и хлесткое, как пощёчина: — Плесень!

Пашка коротко сработал корпусом, но мгновенно включился тормоз, и левая не ушла вперед, а все его тело, ставшее на миг очень собранным и складным, развернулось вокруг оси-и быстро зашагало прочь.

— Э-э, постой! — догнал его продавец и дернул за рукав штормовки. — Ладно, парень, хрен с тобой. Гони четвертную.

Стараясь не смотреть в его лицо, желтое и опухшее,

Пашка решительно крутнул головой:

— Она краденая.

— Да ты что? Ты! За такое... потроха! Ну, ладно, ладно! Некогда мне, понял? Бери!

— Она краденая.

...твою мать! Говорят тебе: моя! Деньги нужны, Коц реш пластом лежит. Гони четвертак,

Пашка покрутил головой.

— Ну, два червонца. Давай — и катись.

Пашка помолчал, посмотрел на собаку, Теперь она сидола, будто демонстрировала правильный постав передних ног, дразнилась тонким розовым языком и весело смотрела прямо Пашке в глаза. «Сдаст на живодерню, Этот — точно сдаст», — подумал Пашка и нерешительно полез в карман.

Открыла Пашке мать.

Всплеснула перед грудью руками, склонила по привычке голову к плечу и улыбнулась одними губами.

— Это что такое?

Собака, — с деланным весельем сказал Пашка, и, видя, что мать не собирается гнать их вон сразу же от порога, повеселел взаправду, заулыбался, радуясь за себя и извиняясь так за еще непослушную свою покупку. — Я его Кармышем назвал.

— Ка-армышем?.. — протянула, не то издеваясь, не то припоминая что-то, мать. — Кармыш, значит?

Из бывшего отцовского кабинета выплыла Наталья, остолбенела, сделала глаза, крутнула головой, будто стряхивая наваждение, — актриса! Все девки — актрисы.

— Ну и ну! —сказала она, присела перед псиной и состроила рожу: — У-у, какие мы страшные! Уф! Кармыш, Ка-армыш... Вот теперь ты, Кармыщ, хлебнешь! Узнаешь, какое золотце тебе в хозяева досталось. Замучит тебя Пашенька. Замучит. Через недельку волком взвоешь. Волченькой...

— Ну, заныла! — оборвал ее Пашка — Собака как собака! Во будет! Женихов твоих гонять научу. Побегаете!

— Ничему ты его не научишь. Учить — это, братец, терпение надо. Папа когда-то с Чарой целыми днями возился. А тебя надолго не хватит.

— Ладно. Все! — сердито сказала мать. — Давай купай его, отведи место, — вон около темнушки, и смотри: на кухню ни ногой! Лапы мыть после каждой прогулки. Кормишь и гуляешь его ты. Понятно?

— Понятно. Пошли, Кармыш.

Мать сердилась. Она придирчиво и раздраженно, нервнее чём, всегда, оглядывала себя в зеркале, подправляла тени на веках, очерчивала канты крашеных губ, взбивала крупные после бигудей локоны, будто сделанные из медной трансформаторной проволоки, роняла по словечку указания на день — каждое слово команднее предыдущего, наконец, сказала: «Я пошла! Смотрите тут!» — и поторопилась скрыться за дверью. Куда и насколько уходила она, никто уже давно не спрашивал.

Пашка шумно вздохнул, разделся до плавок и принялся за собаку.

Наталья вызвалась помочь купать приобретение. Она, Наталья, ничего. Пашка любит ее. Только слишком она умная, слишком взрослая — к Пашке всегда, как к первокласснику, чуть сопельки не вытрет, не крикнет, не турнет никогда, все — «Пашенька, Пашенька. Дурачок мой маленький!» — как же: скоро врачихой будет. А представить ее врачихой Пашка никак не мог, как не мог представить и замужней. А к этому все шло. Здоровенные нахрапистые парни провожали ее до подъезда, иногда заходили домой, сманивали в кино, командовали ею, а она не всегда находилась ответить. И это злило Пашку. Особенно не нравился ему тощий очкастый аспирант, во всем прямой, как оглобля, и самодовольный, как монгольский божок, что стоял у них на книжной полке. Пашка так и говорил о нем: «Иди. Твой бурхан пришел». Самое противное было то, что Бурхан буквально все знал и умел. Даже юбку Наталье сшил же, на материной машинке. Он занимался самбо и каратэ, ездил на черных «Жигулях» и выращивал у себя на даче какие-то диковинные кабачки.

— Я не романтик, — говорил Бурхан о себе, — я прагматик: я знаю, чего хочу и знаю, как этого добиться.

И знал. И добивался.

— До чего же он противный, Пашенька, — говорила Наталья, обнимая Пашку после ухода Бурхана, — до чего дурак! Как с таким жить, спать... Бррр!

— Ну и гони его к свиньям собачьим, — советовал Пашка.

— Нельзя, Пашенька. Нельзя, дурачок мой маленький... Может, я еще и пойду за него.

— Ты что — вольтанулась? За него? Ну и парочка! Ты хоть понимаешь, что несешь?

— А за кого же мне выходить?

— Ни за кого. Институт кончай сначала. Ты же на четвертом курсе всего.

— Умный мой Пашенька. Ни черта ты не понимаешь. И не надо. Тесно нам, Пашенька.

Оно и вправду будто тесно было у них. Это когда все вместе, то и в одной комнатушке жить можно — живут же люди, а когда каждый сам по себе, то и троим в четырехкомнатной квартире тесно. Если говорить начистоту, то он, Пашка, где-то на самом донышке души надеялся, что собака в доме сделает их снова дружными, как было когда-то. Собака в доме — это тебе не кошка какая-нибудь, это — человек! — она требует, чтобы в доме все ладно было.

Они вымыли Кармыша, вытерли досуха чистой тряпкой и стали измерять портновским метром, каждый раз сверяясь с книгой, правильно ли делают. Делали все правильно, но выходило, что по всем статьям это была уже взрослая собака из не самых крупных экземпляров. Это не устраивало Пашку, и они решили, что пес будет еще расти.

Определить экстерьер оказалось труднее. Голова рассматривалась то как пропорциональная, то как длинноватая, спина — то вогнутой, то горбатой, задние лапы то сближенными, то бочкообразными.

— А, пусть, — наконец сдался Пашка, — мне нравится, и ладно.

— Нравится — это мало, братец. Надо, чтобы ему у тебя было хорошо. А хорошо ему будет, если ты будешь знать, чего от него можно требовать, а чего нельзя, и если учить будешь чему надо. Понимать его надо. Кто из вас будет хозяином, а кто собакой — это мы посмотрим. Главное, чтобы ты любил его. Вон он какой симпатяга.

Симпатяга тем временем деловито обнюхивал в прихожей все углы и выступы, почти касаясь мочкой носа каждого предмета, из чего Пашка заключил, что нюх у него притупленный. На все команды Кармыш и ухом не вел, залезал передними лапами на кресла и даже на стол и удивленно оскалился на Пашку, когда тот за загривок сбросил его.

— Нельзя! — кричал Пашка, но пес тут же повторял маневр.

— Пашенька! Никакая это не овчарка. Это обыкновенная цепная дворняжка. Есть у него, конечно, что-то. Но породные псы так не делают, — пришла к выводу Наталья, когда Кармыш сделал влажную заметку на золотистых обоях у дверного косяка. — Веди его к нам в виварий, вернешь пять рублей.

— Просто он жил во дворе. Ничего. Научится.

Пашка хотел потыкать собаку носом в лужицу, приговаривая, как когда-то отец: «Гулять, гулять!», но голова мощно пружинила под рукой — шея была крепкой, как рессора. И Пашка немножко струсил: хапнет легко за руку, вермишель из костей получится. На всякий случай он надел псу намордник и увел на улицу. Показывать Кармыша мальчишкам Пашка не хотел. Научит кое-чему, тогда уж.

Микрорайон, где жили они, выстроился на окраине города, и сразу же за домом открывались большие пустыри, где предприимчивые новоселы сажали картошку, пустыри переходили в хлебные поля, что тянулись далеко, до самого леса, утыканного высоковольтными опорами.

Все обозримые дали эти давно уже были измерены пешими и лыжными прогулками, когда отец с собакой шли всегда впереди — не любил, когда передние заслоняли дорогу и вспугивали птиц, сусликов или даже бабочек — ему хотелось показывать все другим, будто они сами без глаз.

Пес не хотел идти рядом, рвал поводок, надолго останавливался у мусорных куч и жадно принюхивался, тянул в заросли бурьяна. Пашка злился, обзывал его дураком и даже пнул разок. Потом снял намордник, отстегнул карабин поводка и отпустил: беги, хоть к черту в зубы беги! — а сам уселся на пенек в небольшом березовом колке, что были тут и там раскиданы по пустырю, и стал бездумно глядеть на поля, на лес, на мутный горизонт и высокое, еще летнее небо.

На душе было пакостно.

Совсем испорченная псина попалась. Отец всегда говорил, что нет ничего легче, чем испортить собаку, — один раз допусти ошибку, один раз поленись, один раз не сдержись — и собака пропала. То есть она будет, но это будет уже не собака. Причем имелся в виду не сырой щенок, из того что хочешь лепи и переделывай, а именно воспитанная взрослая собака. Сожрала однажды добытую дичь — всегда будет жрать, струсила воды — в воду больше не пойдет, полакомится на помойке — все будет норовить тайком шмыгнуть туда. Сознательно приобретенный порок, говорил отец, неизживаем. Этот, видно, приобрел этих пороков заглаза. А, может, это только про охотничьих собак? Может, у служебных по-другому? Много ли этому вон надо знать — пять-шесть команд и все. Да и не такой он уж и старый — в год только и начинать дрессировку. Пусть больше немного, ничего: учить его — этого уж никто никогда не пытался, это точно. Его, наверное, и с цепи никогда не спускали. Жарился на солнце около будки в углу двора. Надо с ним, как со щенком,— всё сначала, всё по книге. Поймет. Должен понять.

Пес носился по пустырю, обнюхивал каждый пенек, каждый куст, разрывал мышиные норы, изредка поглядывал на Пашку — сидишь? Ну, сиди, сиди! — и никуда не собирался убегать далеко.

— Кармыш! — позвал его Пашка без всякой надежды. — Кармыш! Иди сюда.

Пес задержался, посмотрел на него: ты меня так? и побежал дальше, выгоняя из зарослей пожухлого донника молчаливых жаворонков и подолгу носясь за ними.

Кармышем они с отцом хотели назвать собаку, которую собирались купить, когда исчезла Чара-2 — Чарадва. Это должен был быть курцхаар, красивая и рослая легавая в шоколадных пятнах и в таком же, шоколадном, горохе. В обществе охотников они внимательно пролистали родословные имевшихся в городе самок и выбрали самую родовитую. «У английской королевы такой родословной нет», — радовался отец. Он тут же созвонился с владельцем королевы, они с Пашкой сходили к нему домой, посмотрели сокровище, и оба забредили будущим щенком. Отец, может быть, даже больше, чем Пашка.

Зачем была нужна собака отцу, Пашка и сейчас не понимал. Ему, Пашке, нужна, это понятно: в последнее время у него со шпаной пошли нелады, дважды уже били его и будут бить еще. Друзей, способных защитить, нету: с ровесниками он никогда не дружил, потому как чуть ли не вдвое был рослее каждого, а старшие, к которым он тянулся, не признавали за ровню и всегда спешили отделаться. А кто один, того шпана лупит и грабит, пока не пойдет он у них на побегушках. На побегушки Пашка не собирался. Тут нужен пес. Нет, идет какая-нибудь тонконогая мымра — накрашенная, джинсы, под, липкими ресницами пустота голубая, на шее шарфик небесного цвета — идет сквозь строй микрорайоиовской шпаны и уксусной улыбочкой жалеет косматых кентов. Другую бы тут... да одними словечками вымыли бы и сушить повесили. А этой ничего. Потому что у ноги ее лениво переставляет пружинные лапы равнодушная зверюга с высунутым на полметра языком, с белыми, особенно белыми от соседства с черными губами, хищными клычищами. Только шепни «Взять!»... И кодла молчит. А если и заденет словечком, так необидным, кругленьким. Вот такая собака, знающая такую команду, и дужна Пашке. Тут все понятно. А зачем отцу были собаки? Он не боялся никого и ничего и всегда говорил, что тот, кто боится, не может быть нормальным и счастливым. Драться ему не приходилось, потому что на него никто не хрыпал, а, наверное, умел, потому что четыре года служил в морском десанте и на соревнованиях не раз занимал призовые места, о чем было написано в дипломах и грамотах. Да и собаки у него были совсем не такие. Он не любил овчарок. Хвалил их за красоту, за силу, за ум, но не любил.

— Это единственная порода, выведенная не для людей, а на людей, — объяснил он свою нелюбовь. —Вот ведь какую подлость выдумал человек. Ни одна собака ребенка не укусит, а овчарка сожрет. За милую душу сожрет. Видели.

Когда он говорил это, Пашка каждый раз опасался, что он начнет вспоминать войну, когда еще ребенком ему пришлось познакомиться с фашистами и увидеть работу их великолепно выученных овчарок. Пашка знал эту историю наизусть, как много раз виденный телефильм, и не понимал, почему отец всегда при этом заводился. Кино как кино: горит крытая соломой конюшня, куда фашисты согнали всех живых селян, кто пытается: убежать — травят собаками. Особенно охотно собаки рвали детей. Не подоспей наши солдаты... В общем, страшное кино. Но при чем здесь овчарки? Они и санитарами бывают, и пожарниками, полезные ископаемые вынюхивают.

— Да они и внешне похожи на эсэсовцев, — раздражался отец, — аккуратные, сволочи, чистенькие, как автоматы, спокойные... Нет, это не собаки.

Возражать было бесполезно.

А Пашке овчарки нравились. Это тебе не кукла длинноухая!

Сколько Пашка помнит себя, у них всегда были собаки, длинноухие и круглоголовые охотничьи симпатяги, хотя отец с ними почти не охотился. Собственно, собак было две — шелково коричневый сеттер Чара и нарядная — черное по серебру — Чарадва, «дворянских» (от слова "«дворняжка») кровей. Она была скорей всего помесью русского спаниеля и пойнтера: кое-где проглядывала чуть заметная рыжинка, и шерсть была короткая, гладкая, да и рост — ростом она превосходила и сеттера, и спаниеля. Была еще и третья собака, сын Чарадвы Вермут, но он всю свою короткую и непутную жизнь прожил в деревне, и Пашка знал его мало. Но хорошо помнил рассказы о нем. Это уж был «дворянин» в полном смысле. На все лето, когда командировки следовали одна за другой, отец увозил Чарадву в деревню, и она жила там вольготно и свободно и однажды принесла щенков, нагулянных с деревенскими кобелями. Бабушка упросила соседа, веселого выпивоху Дмитрия Другова, утопить их, потому что отец строго-настрого наказал сделать это, если так уж получится. Дмитрий за услугу потребовал бутылку. Бабушка из экономии купила дешевенькую — вермут, Дмитрий выпил его одним духом и отказался закусывать:

— Ты меня надула, — вместо белой купила эту вермуть. Но я больше и не заслужил — сказал он, — я ведь не всех утопил, одного оставил.

— То-то слышу, попискивает чтой-то под сараем. Как же это ты, Дмитрий, омманул меня, старую? Сын же меня укорит, нехорошо эдак-то.

Да уж больно щенок-тот на мать пошибает. Вылитый! Пожалел. Виноват, но пожалел. Чистая мать! Она же умница вон какая. Может, и он?.. Опять же и ты: вместо беленькой вермуту. Кто ж тут виноват? Никто не виноват. Пусть живет себе этот Вермут. Может, Петро ему ишшо и обрадуется?

— Обрадовал! Не, ты уж забирай и этого.

— Не могу, — твердо ответил Дмитрий, — раз пожалел, теперь хоть спирту бутылку ставь — не смогу. Такой вот я.

И Вермут остался жить. Он рос не по дням, а по часам и месяцам к пяти вымахал во взрослую собаку. Уродлив он был необыкновенно. Короткое спаниелевское туловище помещалось на высоченных и очень разных ногах — задние изящные, как у пойнтера, а передние толстые и могучие, как у волкодава. Широколобая, чуть брыластая голова угрюмого сторожа венчалась длинными тряпками ушей, а косматый серебряный хвост загибался кольцом. Нрава это чудо было веселого и очень игривого, и каждого входившего в ограду встречало с радостным лаем, со стремлением поцеловать. Но когда огромные лапы ложились на плечи вошедшему, а страшенная морда тянулась к лицу — тут не до понимания собачьей психологии. Старуха Лизавета, подружка бабкина, просто рухнула в обморок, и с ней пришлось отваживаться сельскому фельдшеру. Вермута посадили на цепь. И это была первая неприятность в его жизни. Другие ждать не замедлили. Деревенские щенки хорошо знают субординацию и от взрослых драк держатся подальше. Псы, наверное, тоже не тронули бы Вермута до срока, не будь он столь непохожим на других. А может, Вермут по игручести своей принял драку за игру и кинулся в самую гущу. Кто знает? Только однажды бабушка подобрала ошметья Вермута на пустыре при последнем издыхании. Она выходила его, отпоила парным деревенским молоком. Но бравая, какая-то казацкая стать Вермута уже не вернулась: хвост к рваному заду прирос косо, палкой, мешал не только оправиться, но и бегать, шея слегка косила, рост прекратился. Характер же остался по-прежнему веселый, доверчивый. По-прежнему жизнь казалась ему сплошной игрой. Из-за этого он попал под манщну. А может, и не из-за этого. Может, пьяный шофер, а по деревне они все гоняют поддатые, пораженный видком чуда-юда, чуть вильнул на скорости рулем, а потом посмотрел в зеркальце — лежит! — и остался доволен. Только бабушка опять выходила Вермута. Чтобы впредь он не срывался с цепи, а срывался он очень просто: могучая его шея была толще головы, и ошейник снимался лапами запросто, она сшила ему что-то вроде шлеи и, довольная своей работой, успокоилась за его жизнь. После случая со старой Лизаветой за Вермутом укрепилась слава людоеда, и в ограду боялись заходить, а если надо было чего, то громко стучали в калитку, чего он терпеть не мог, и тогда околоток оглашался его оперным басом. Бабушкиного не то что окрика — взгляда — он слушался сразу и надолго, чем она немало гордилась. Во все более редкие и короткие наезды Пашки в деревню она только и рассказывала ему о необыкновенном уме и сообразительности Вермута:

— Ну, совсем как человек, — заключала она очередной рассказ, — а другому человеку так и далеко до него. Взять хоть того же Дмитрия: напьется — кто под руку попадет — лупит. Недавно вон поросенка убил. Только взяла его Нина у Верещагиных — пятьдесят рублей, это какие деньги! — а он стегом его, и все. С Вермутом цыплята из одной посудины клюют, никогда носом не тронет. А чужая курица зайди-ка: ого! Ты еще с автобуса не слезешь, а он зовет меня: иди, мол, встречай! Умнющий, такой хороший. А вот не повезло: злое доброго не любит. Откуда этого зла столько берется? Все изводят, изводят его и извести не могут. А добра в людях не прибавляется, нет. Вот собак ласковых, умных вырастили, а пошто людей добрых не выводят? — Она задумывалась, сосредоточивалась на своем занятии, потом опускала руки, будто забывала о деле и продолжала свои мысли вслух: — А все-таки добра, наверное, больше, сильнее добро: будь сильнее зло, так и свету белого уже не было бы. И вот скажи, пошто это так получается, что доброму бог всегда в упряжку сволочь подстегнет? Она добрая, так он такая падла, хоть в бега от него. Он хороший, непьющий, положительный, так она такая оторва, что поневоле запьешь. Вот чего надо?.. Так нет, вертихвостка подкрапивная. Извела мужика совсем. А он за ней, как за пряником... — Потом бабушка спохватывалась, что не туда заехала, и возвращалась к Вермуту, но уже совсем другим, отчужденным голосом: — А Вермут славный. Мне с ним веселее. Вот жаль, отцу на охоту не годный, а то бы совсем хорошо: приезжал бы почаще. Старая ведь я уже, совсем старая.

И наворожила бабка. Однажды мать отправила Чарадву гулять одну, и та не вернулась: то ли украл кто, то ли собачники зацапали. Пашка весь микрорайон обегал, Наталья в приемник собачий звонила — они там специально иногда ловят породных собак, чтобы выкуп сорвать побольше, — Чарадвы не было нигде. С этого все началось. Это была первая спица из колеса. Только мать отнеслась к этому спокойно, а может, и с облегчением.

— Ну и черт с ней, — сказала она, — пропала так пропала. В квартире чище будет. Да и вам не гулять, время не тратить. Учиться надо. Его — отца в его отсутствие она всегда называла в третьем лице, — его все равно дома не бывает, зачем ему собака? Так что все к лучшему. Нет и не надо. Все. Я кому сказала «все»? Хватит трагедию строить.

Когда вернулся из командировки отец, скандала по этому поводу не было. Матери он дома не застал, она ночевала где-то у подруг.

— Да, да. Я знаю, — сказал он. — Я все знаю.

Наталья молчала. Пашка попытался о чем-то заговорить, но она цыкнула на него. Отец ушел в свою комнату и там всю ночь курил и звенел бутылкой о стакан.

Утром он ушел. Приобнял Пашку за плечи, дохнул в лицо винным перегаром, наказал беречь мать и ушел. Пашка видел в балконную дверь, как он упрямо, будто преодолевая сопротивление встречного ветра, шел на автобусную остановку.

Больше домой он не возвращался. Его видели в пивнушках, в стекляшках, просто пьяным на улицах, встречали на вокзалах и в аэропорту, говорили, что он постарел и опустился и отпустил седую бороду. С работы его будто бы выгнали, и он устроился дворником в домоуправлении, где была служебная конурка. Но мать не смогла найти ни этого домоуправления, ни конурки.

Пашка ездил в деревню, чтобы узнать о нем что-нибудь, и бабушка досказала ему жизнь Вермута. Всякую историю она начинала издалека, запевка вроде как к делу могла и не относиться, но потом оказывалось, что весь рассказ вырастал из нее, как деревце из корней. Собственно, рассказ начинался словами «Так вот, как-то...» и некоторое время велся обнаженным, понятным, потом разветвлялся, обрастал вроде бы ненужными подробностями и отступлениями, раздваивался и множился, затенялся словами и расцвечивался поговорками и присловьями, и хоть заносило его иной раз черт знает куда, к концу все опять собиралось вместе, сужалось, заострялось, и вот тебе живое дерево с плодиком на вершине, из семян которого снова могут прорасти десятки других историй. Напиши такое сочинение — двойка обеспечена. Отец обычно не выдерживал этого фольклора и требовал ближе к делу, бабушка незлобиво обижалась: «Все у меня к делу. Ты вон убери с одежки всякие пуговички да застежки, оборочки, погончики — мешок сделается, а зачем он, мешок, за двести рублей? Мешок дело и есть: тепло и срам прикрыт. Только никто не хочет в мешки-то лезть». — «В наше время, мать, надо говорить формулами, а не растекаться мыслью по древу, — возражал отец, — напечные былины при лучине сами уже предание. Суть, суть давай!» — «Иди ты со своей сутью, — сердилась бабушка, — я ему про жизнь, а он: «суть, суть!» — формулы ему подавай! Я неграмотная, говорю, как могу. Вы со своими формулами скоро сами машинами станете. Хоть я в этих машинах и не понимаю, боюсь их. Знаю, что добро вон какое, золотые памятники надо ставить тому, кто делает их. А, скажу тебе, конь человеку был роднее, чем трактор вот. Живое оно и есть живое». Она любила говорить прописные истины, но иногда вдруг противоречила им, и тогда было не понять, что к чему. Вот и рассказ про Вермута она начала с поперечной запевки:

— Ты, внучек, в жизни никого не люби. Живи для себя и люби только себя, тогда и счастливым будешь. А как начнешь любить других, так тут тебе и каюк. Да и кого тебе любить? Меня вот любить не надо, меня уважать надо — бабушка я тебе, и старая уже. Мать-отца любить начинают только когда самих уже под горку потащат, да и то если есть за что. Нонешних так, по-моему, и вовсе не за что. Какая ж это мать, если она мужа да детей на кобелей меняет? Таким головы отрывать надо. Вот я: сам-то как пришел с войны, году не прожил, помер, ран принес много, да и голод проклятый доконал. Мне тридцать пятый годочек шел. Молода еще была, собой приманчивая. Сватались ко мне. Тогда и девок было — пруд пруди, а они ко мне. На деревне как было: вдов и с детьми не зазорно брать было, это никто против не имел ничего, а разведенка тут и не подумай — никто не возьмет, и взять ему ее никто не дозволит, — ходи яловой до божьего зова: не сумела с одним ужиться, другому тоже жизнь испоганишь. Это теперь хоть с конного двора. Ко мне сватались. А я не пошла. Дети, думаю, отца помнят, да и сама забыть не могу, всю войну от солнца до солнца ждала и потом тоже — все кажется вот-вот дверью скрипнет. Любила, стало быть. А зачем? Вот вышла бы хоть за Леонида Шклярова, был такой учитель однорукий, он потом секретарем райкома стал — жила бы припеваючи, как вон Клава за ним живет, как сыр в масле катается, и я бы каталась, и дети вышли бы в люди без такого горя, как пришлось. Ан нет — любила, видишь ли! Да кому такая любовь нужна? Да мало ли нас, таких дур, по стране-то? Какими тысячами сосчитать? Дуры и есть дуры. Или вот отец твой возьми. Ну, баба, она — ладно, она сердцем живет. А тут мужик! Сказала бы, что дурак, так нет: вон по второму заходу в депутаты народ выбрал, дурака не выберет. Премию эту тогда народную дали — дураку не дадут. Государственную? Ну, пусть государственную. Что народную, что государственную, все одно дураку не присудят. А в этом самом деле — дурак. Нечто же можно так бабу любить? Да чем больше ты меня любишь, тем чаще я по сторонам гляжу, за шкуру спокойна — не снимут, чего бы и не блудануть. Вот ведь бабья натура какая. Не зря про нас старые говорили: люби, как душу, а тряси, как грушу. Деньги дурные, без счету, сам по этим командировкам, хоть и сидел уже в этом своем управлении, а все ж геолог, ему надо. Вот оно и пошло. Помню, приезжала как-то к вам, так спать не дают: то по телефону вызывают, то в дверь ломятся. А он? Ну разошлись и ладно. Мало ли ноне расходятся. Лекарство от бабы — баба. А он — запился, опустился, ночами не спит. Приехал сюда, так я извелась вся. Когда на уток собираться стал, ну, думаю, застрелится, чего доброго. Мужик же ноне какой-то сопливый пошел? вон Анька Тарбеева с мобилизованным снюхалась, Иван удавился, выпил и удавился. В Дандае агроном застрелился. То там слышь, то там... Ой, думаю, что делать? Не пустить его — как не пустишь? И пускать одного нельзя. Винцо-то с него весь характер выпило. Жизнь ему сплошной петлей кажется. Еще бы— из князи да в грязи! Он себя перед всем миром подлецом понимает. И вас с Натальей жалко ему — до ума не до-вел. Тут на любого доведись... «Знаешь, — говорю ему, — возьми-ка ты Вермута с собой. Все-таки от охотничьей матери. Может, он тебе послужит, он же все понимает». Отец усмехается невесело так, как солнце в метельный день. «Нет, — говорит, — мама, не годится он. Ничему я его не учил, даже палки носить не умеет. Только мешать будет». Я и сама знаю, что это так. Да только, если собака с ним будет, ничего глупого он не сотворит, постыдится живой души. Возьми да возьми! Тогда легко его было к чему хочешь принудить, совсем не в себе человек был. Вернулись оба довольные друг другом, веселые, уток притащили — я и похлебку варила и так жарила, мясо нам, кости — Вермуту. Пес-то оказался умнющим: птицу и находил, и приносил, и все понимал не хуже ученой. Вот как оно. Не родится от свиньи бобренок. Вот будешь жениться, ты не на девку смотри — девки все милые да пригожие, ты на тещу будущую смотри: какая она, такой и твоя жена будет. Это я и отцу твоему втолковывала, да где тут! А ты вот зернышко с родного поля хоть куда свези — от пшеницы пшеница вырастет, от жабрея жабрей. Так уж оно заведено. Вот и Вермут: какой сторож был! — мимо никто не пройдет, а получилось, что и не сторож он вовсе, а охотник. Отец только еще портянки ищет, а тот уже прыгает, скулит, ну весь он уже там, на охоте, и провались ему тут и ограда, и служба собачья. Кровь — она и есть кровь. Оно, понятно, учить доброму всякого надо — и ребенка, и теленка. Злое — оно само приходит, а доброму надо учить. Всю осень охотились они. Забереги уже взялись, а дурак Вермут все плавал, уток доставал. И, видно, хорошо им было вдвоем-то. Отец совсем отошел, с лица выладнел, серьезный сделался, но хозяйству что надо не подсказывай, сам видит, смеяться опять начал — он же смешливый сызмальства, а то песенку мурлыкает, вот песнями его бог обидел — не умеет петь, хоть уши затыкай — но коль запел, стало быть, выздоровел. Уезжать засобирался. Куда ехать-то? Да уж молчу, не перечу. Надо тебе — езжай. Дров полную ограду наколол, да вон за огородом поленница в четыре прясла — за пять лет не сжечь. Картошку выкопали. Сено привез. Живи, старуха... Ну и пошли они в последний раз на болото. Тогда уже последняя северная утка скатывалась. Журавлики уже не курлыкали. Ночами гуси шли. Выйдешь в огород, а они вот над бором крыльями шумят, окликают друг дружку жалостно так, самой плакать хочется, родное село перед глазами встает. Зачем он меня сюда сманил?.. Говорю ему: давай уедем на родину, что, там работы себе не нашел бы? Так нет —привык он уже здесь, там ему чужое все, а тут и вы вот... Ну пошли они на эту охоту, лучше бы не ходили. И вот несчастье-то случилось не по глупости собачьей, а от ума необыкновенного. Где-то на луке — поздняя утка всегда у реки держится — учуял Вермут уток, да и отец их издали заметил, стал подкрадываться поближе, а Вермут тихонько убежал от него — неуч он неуч и есть, — обежал озерко-то, чтобы нагнать птицу на отца, а тот его и не видел за кустами. Вермут уток вспугнул, отец — бах! бах! — а дробь-то вся в Вермута... Привел он его домой — боже ты мой! — живого места на собаке нет, кровища так и хлещет, ухо вот тут у самой головы рассеченное, и грудь, и на боку кровь, все его серебро красным сделалось. Обмыли мы его спиртом, йодом смазали живой. А на отца страшно смотреть. Руки дрожат, веко дергается, губы белые. Не будь меня, так он, может быть, и плакал бы, А почему? Потому что полюбил от этого урода собачьего. Не полюби, так все бы и обошлось. Вон Юрка Усов, в Рудовщине, сколько он этих собак на унты извел? Вырастит вот таких — и на унты. По двести рублей продает. И не жалко ему. Собака и есть собака, чего ее любить. Выпил отец тогда, скучный опять сделался да назавтра так и уехал похмельный. Куда он там годился? В городе от этой беды не увернешься, А если один, да без пригляду, так и вовсе. И Вермут пропал. Наверное, подумал, что хозяин без него на охоту пошел, да и убежал на речку. А может, в лес — в лес они тоже ходили, косачей стреляли. И не вернулся. Убил кто-нибудь. Сдохнуть он не мог. Такие сами не подыхают. Он тоже в отце души не чаял. Вот все из-за этой подлой любви и бывает. Ты, Паша, не люби никого. Будь не в отца, в мать будь: таким жить легче, куда как легче.

Так закончилась история Вермута, последней отцовской собаки, хоть и был он, скорее, не отцовский, а бабушкин.

Настоящей отцовской собакой была Чара. Потому что Чарадва появилась в доме без него, он был тогда в командировке в Москве и в письмах обещал привезти столичного Кармыша, но тут матери кто-то подарил эту дворянку, о чем написали отцу, и она заняла место долгожданного курцхаара. Может, потому, что она была сучкой, а они мечтали о кобельке, а может, еще почему, но отцу она пришлась не по душе. Это никак не сказывалось на ее благополучии: он заботливо ухаживал за ней, терпеливо переучивал — она была основательно испорчена: трусливая и заискивающая со всяким, но видно было, что не любил.

— Какая же ты собака? — выговаривал он ей иногда. — Шлюха ты, а не собака. Все чужие тебе лучше своих. Да это и понятно: чужие только гладят, брюшко чешут, а свои и трепку задают. С чужими праздник: конфетки, колбаска, а со своими работать надо, будни сплошные. Да еще носом в лужи тыкают. Плохие свои. Чужие для таких, как ты, всегда лучше. Нет, ты не собака.

Однако поставил ее под ружье, охотился с ней и даже неплохо.

Появления в доме настоящей, первой, Чары Пашка не помнил и не мог помнить, тогда он, как рассказывала Наталья, только учился подниматься с четверенек. А вот кажется иногда Пашке, что помнит он все до ниточки, даже себя, карапуза, помнит, словно был он при этом всем не карапузом вовсе, а неким мудрым, всеобъемлющим существом, даже не существом, а скорее, духом бестелесным, который был всегда и видел и знал такое, о чем ему, Пашке, никто никогда не говорил и не намекал даже, а он вот видел это и знал, так и в этом. случае Пашка видел все со стороны и все запомнил.

Отец вошел в прихожую в мокром длинном пальто, белый снег был на шляпе и на плечах, и пуговицы пальто тоже были белыми.

— Здравствуй, народ! — как всегда громко поздоровался он. — Какие новости под луной? А у меня новость: геолог Петр Шатров вышел в тираж. Все — никакого больше поля, никаких разлук. Домосед и чиновник! Все! Нянька и собачник» Вот что, вы думаете, здесь? — он потыкал себя в мокрую грудь. — Не знаете. Здесь богиня семейного очага. Хозяином ее назначается Шатров-младший.

Он долго и медлительно вытаскивал из-за пазухи что-то невидимое, но весомое, потом присел, и с его ладоней съехал на зеленую ковровую дорожку огненно-красный слиток. И Наталья, и мать с Пашкой на руках стояли в дверном проеме гостиной и не могли понять, что это, пока слиток не вкатился в ярко освещенный косяк дорожки и не превратился в уморительно-прекрасного щенка. Щенок тут же справил лужицу, и она, сверкнув в электричестве хрусталем, сразу исчезла, превратилась в черное пятно.

— Здрасьте! — сказала мать, и в этом «здрасьте» не было ничего доброго. — Очаровательно.

— Если очаровательно, то это Чара, — сказал отец.

— Чара, Понятно. Очень даже понятно. А может — Чарка?

Которое уже лето отец с геологическим отрядом вел изыскания в бассейне реки Чары, притока далекой Олекмы, был влюблен в те места, и мать ждала оттуда в гости маленьких тунгусят. О Чаре отец мог рассказывать до бесконечности. Они что-то открыли там, за что им дали престижную премию. И там можно было еще открывать и открывать. И одним из этих открытий был красивый минерал, чараит, кусок которого с отполированной гранью занимал почетное место в отцовской коллекции. Из него делали ювелирные украшения, и их охотно покупали иностранцы — такого камня нигде в мире больше не было.

И собаки такой, конечно, не было тоже.

Пашка не замечал, как росла она и как выросла, потому что рни поднимались вместе, и поэтому она всегда была такой, как есть была, и он сам никогда не менялся. То есть он менялся, конечно, внешне и незаметно многое узнавал и все больше удалялся от родных и приближался к чужим, но где-то на самом донышке оставался все тем же. Это непонятно, но это так. И они с Чарой очень хорошо понимали друг друга. И если теперь Пашка вспоминал что-нибудь из детства, то прежде всего вспоминал Чару, ее отношение к событию, и от того, нравилось или не нравилось оно Чаре, оно вспоминалось хорошим или плохим. Впрочем, ничего плохого почти не вспоминалось. Все было хорошим: и вечера на отцовском диване, и походы за грибами, и рыбалка, и лыжные горки. Плохое было только, когда Чару, круглобрюхую и притаенную, вдруг уносили куда-то в подвал, а приносили разом исхудавшую и больную, и дома все не разговаривали друг с другом, а только огрызались.

— Всё, — говорил отец, — это в последний раз. Следующая вязка будет через общество. Не могу быть перед ней подлецом. С меня хватит.

— А кто с ними возиться будет? Ты? От этой одной шерстью все забито — не надень ничего. Нет уж, мы — не будем, — возражала мать. Это «мы» объединяло ее, Пашку и Наталью, отец в него не входил никогда. Он был сам но себе, он был — «он».

И на следующий год все происходило как всегда: тайно и нехорошо. Эта подлая тайна не имела имени, она не обговаривалась, она обмалчивалась, но обмалчивалась так кричаще, что взрывалась скандалом, а заканчивалась приходом беды на пьяных отцовских ногах, беды полуночной, темной, с металлическим лязгом мужской брани.

А остальное все было хорошо. Эти несколько дней быстро забывались, заклеивались картинками дней ярких, нарядных, заполненных фантазиями отца и практичной деловитостью матери. Время, пока они были на работе, проходило быстро: школа, уроки, гулянье с Чарой — и все, как будто дня и не было. День начинался, собственно, только, когда они — один за другим, а иногда оба разом, шумно и светло появлялись в квартире. Комнаты сразу уменьшались в размерах, каждая вещь норовила попасться под руки, если не под ноги, становилось шумно и тепло, и еще тесно, и надо было куда-то идти, что-то смотреть, что-то покупать, и во всем этом Чара была едва ли не главным действующим лицом. Она понимала это и вела себя достойно и просто, как и полагается хозяйке положения. И в подъезде, и в доме, и во всем обширном дворе с его беседками, скамейками, качелями, горками и доминошными столикими все ее знали — «Чара Шатрова», не Шатровых, а именно Шатрова, и Пашка никогда не мог понять, означало ли это, что их фамилия перешла и на нее, стала и ее фамилией, или только то, что она была собакой отца. На оклики она не оглядывалась, гладить не давалась, угощений не принимала. И все говорили: «Прекрасная собака» и неизменно просили щенка. Но она оставалась по-прежнему одна во всем микрорайоне. И это нравилось Пашке.

Ее убила машина. Не задавила, а именно убила. Удар бампером пришелся в голову. Она не мучилась, упала уже мертвой.

Это случилось в Черемшанке, в неглубоком ложке, где в зарослях черемухи, тальника и неказистых берез недолго и тихо плыл ручеек, рождающийся из подгорного ключика, а ближе к тракту было озеро в отработанном карьере, и сразу же за укатанной легковушками дорогой Глинкой поднимался грибной лесок. Там всегда было многолюдно: и летом, и в лыжную пору, и пыльно-сухой весной, когда березы плакали от множества ран, нанесенных ножиками любителей сока, и даже в дождливые осенние дни, когда, казалось бы, там и вовсе уж нечего делать. Ложок для микрорайона был той самой природой, куда стало необходимым и модным мчаться на машинах, на мотоциклах, на велосипедах, на автобусах, пешком, на лыжах, на грузовиках, на легких колесных тракторах и даже на бульдозерах — и все быстрее, быстрее, будто всяк боялся не застать убывающего с каждым посещением живого и спешил принять участие в остервенелом пире разрушения.

Тогда они с отцом шли копать червяков для рыбалки, собственно, и копать-то их не надо было — просто поднимался нанесенный весной пласт ила и под черными прошлогодними листьями с какого-то квадратного метра набиралось наживки не на одну рыбалку. На Чару накатило веселье, и она с реактивной скоростью носилась огненным челноком в кустах и разнотравье, только уши полыхали над спиной стремительными флажками. Скорость вынесла ее на дорогу как раз под бампер сумасшедшей «Волги», Схоронили Чару под старой плакучей березой невдалеке от полянки, где всегда отдыхали в грибные и лыжные походы. И хоть Пашка сам хоронил ее, вспомнить мертвой не мог: все так и стояла она перед глазами живой и прекрасной.

В тот день кончилось затянувшееся счастье Пашкиного детства.

С того самого дня нет-нет да и почудится ему в подлесных художествах осени неподвижное пламя ее окраса, даже крикнуть захочется, позвать, но бесполезный звук не вырвется, остановится в горле, и надо долго глотать, чтобы он опустился оттуда и тяжело расплылся в груди.

Чарадва не заменила Чару. Это была просто другая собака. И Пашка понял, даже не понял, не осознал, а скорее ощутил всем существом своим, и не только существом, а всем своим слиянием с миром — с деревьями, травами, звездами, что невозвратная утеря другого существа есть утеря частицы самого себя, может быть, лучшей частицы, и что впереди предстоят такие же потери, и что когда-нибудь настанет час, когда останешься совсем один — пустой и сквозной, как голое осеннее поле. И это было страшно.

Сейчас Пашка остро почувствовал, что и Кармыш не будет заменой. Тем более что он такой дурак.

А дураку уже надоело носиться по полю и разрывать мышиные норы. Он уже далеко не с прежней охотой обнюхивал пеньки, и время от времени застывал в расслабленной позе, будто что-то тоже вспоминал или придумывал более достойное занятие.

Вдалеке показались велосипедисты — трое девчонок ехали к солнцу. Они быстро и издали легко плыли в жидком золоте осеннего дня над белесой дорогой мимо яркой, но уже отчужденной зелени трав и картофельной ботвы, и оттого, что воздух не обнимал их, не единил, как летом, маревно с нарядной землей, а просто стыл над ними глубокой эмалью, фигурки казались очень зримыми, фарфоровыми или тоже эмалевыми и невероятно цветными, как на блюде музейной работы, то ли виденном где-то, то ли однажды приснившемся.

Пашка понял, что сейчас случится: пес рванется к движущимся фигуркам и ухватит кого-нибудь за ногу. Муравьиная морозь сколола тело.

— Кармыш! — закричал он. — Ко мне!

Пес оглянулся и увидел девчонок. Но не рванулся, не бросился к ним, а с нахальным хозяйским спокойствием остался ждать их приближения.

— Это твоя собака? — услышал за спиной Пашка голос, которого и ждал и боялся услышать. Еще издали он толчком в сердце понял, что это она, но ему очень хотелось, чтобы это была не она, и он повторял про себя, как заклинание: не она! не она! — но это была она.

— Твоя?

— Моя. Сегодня купил. Не слушается еще.

Пашка был счастлив, что пес не бросился, и теперь сразу почти успокоился — теперь не бросится, теперь другое вихрило его, двоило и троило, он был счастлив, что она здесь, и ненавидел девчонок — толстомясую Люську, с которой уже третий год сидел за одной партой и с которой еще предстояло сидеть целых два года, и шмакодявку Ляпу из девяносто седьмой квартиры, совсем еще пуговичную второклашку, которую девчонки брали всегда с собой в качестве громоотвода: с этой малявкой к ним меньше приставали, и в то же время он не хотел, чтобы они исчезали, потому что потом было бы очень трудно, как это бывало всегда, когда они оставались вдвоем, и Пашка выглядел тогда круглым идиотом и вроде бы даже шепелявить начинал от пещерной сухости во рту, и еще ему страшно хотелось, чтобы пес вдруг стал шелковым и послушным, как верный раб,

— Свет, поехали! — заканючила Ляпа, курносо-гордая своими послушными взрослыми подружками и нарядным складным велосипедом с толстыми шинами, но удивительно легким на ходу. — Поехали, Свет!

— Побудь, — сказала ей Света. — Ты зря его отпустил. Сначала надо на поводке, — сказала она Пашке так, будто всю жизнь проработала дрессировщицей, хотя, как знал Пашка, она боялась даже щенят. — На поводке, и давать что-нибудь вкусненькое. А смотри, он красивый. Овчарка?

Пащка кивнул,

— Восточноевропейская, — сказала Люся. — Правильно, Паша?

Пашка опять кивнул.

— Абсолютно неправильно, — заявила Света. — Нету такой породы — восточноевропейская. Есть немецкая овчарка. А так и кавказскую можно назвать восточноевропейской — тоже ведь Восточная Европа! — и южнорусскую. У Пашки целый альбом этих овчарок.

Пашка хотел утешить Люську, сказать, что это один черт, что восточноевропейская, что немецкая, но уловил, что дело здесь вовсе не в названии и даже но в собаке совсем и промолчал, удивляясь про себя, как это Света умудрилась запомнить названия пород, если даже фамилии писателей путала постоянно, а альбом он один только раз показывал ей. Молодец, Света!

— Пое-ехали! — ныла Ляпа.

— Немецкая овчарка, —сказала Света, не обращая внимания на раздраженную Ляпу и обиженно замолчавшую Люську. — Прелесть пес!

— Пое-ехали!

— Ну, и езжай! Дороги не знаешь?

— Поехали, Ляпа, — сказала Люська и, будто перышко, легко за седло и за руль развернула в воздухе велосипед. — Счастливой дрессировки!

— Э-э! — скорчила рожицу Ляпа. Отъехала немного, остановилась, крикнула: — Жидкое тесто — жених и невеста.

— Дура, — спокойно сказала ей Света, хоть та никак не могла этого слышать. — Чего же твой немец не подходит? Эй, ты! Как тебя?..

— Кармыш, — неуверенно сказал Пашка.

— Эй, Кармыш, комм цу мир!

«Да послушайся ты, черт тебя подери! Послушайся, сделай, что ей надо, — молча и угрозливо молился Пашка псу. — Слышишь? Сейчас же послушайся!» Клятвенные посулы и немыслимые угрозы не успевали трансформироваться в слова, но они, это Пашка сам чувствовал, летели к псу лазерными лучами его воли: — «Сделай, тебе говорят. Ну!»

И тут произошло чудо: пес будто просиял, будто улыбнулся, с места сделал пружинистый прыжок и в несколько неуловимых движений оказался под Светиной рукой.

— Ну, дела, — изумленно протянул Пашка. — Вот это — дэ-э! Как это ты его? Меня знать не хочет...

— Я говорю — немец. С ним и надо по-немецки. Кармыш! Зетцен!

Пес послушно сел и заулыбался.

— Ну, ты даешь! Ну-ка еще что-нибудь! — попросил Пашка.

— Это мне запросто, — развеселилась Света.— А что сказать-то?

— Скомандуй — «Лежать!»

— Не помню,— сказала Света: Подумала, поморщила красивый, в чуть заметных веснушечках носик, поплясали

голубые бесенята в глазах, блеснул браслетик зубов,— Не’ы! Не помню.

— А «Вперед?!»

— Да что я тебе, немка, что ли? — расхохоталась Света. — Я ненавижу этот немецкий. Вас, англичан, полная школа, а нас семь человек на четыре класса. Каждый день спрашивает. А я каждый день не знаю. Цвай унд нох маль цвай! А в конце четверти текстик переведешь — порядок. Перфект, как говорят наши друзья немцы.

— Ну, скомандуй ему «встать».

— Это запросто. Каждый день слышу. Кармыш! Ауфштээн!

Пес поднялся.

— Нидэр! — скомандовала Света и повела велосипед по дороге. Пес, будто привязанный, пошел у ее ноги...— Учись, Павел Михайлович! Понял? Теперь это моя собака, а не твоя. И если ты попробуешь не слушаться меня, у-у! — берегись!

Она играла, изображала лихую цирковую укротительницу, хотя Пашке хорошо было видно, что она боится собаки и боится его, Пашки, хоть и вышла вроде бы победительницей, и ему было остро жалко ее и хотелось сделать нечто такое, чтобы она стала свободной от страхов и счастливой без всякой игры, чтобы можно было поднять ее над собой, над полями и нести как знамя.

— Ты чего? — спросила она, разом посерьезнев, словно почувствовала какую-то опасность для себя, исходившую от Пашки. — Ты рассердился, что собака стала моей?

— Нет.

— Переживаешь, что Люська уехала? Представляешь, она хочет быть зубным врачом, зубничкой. Жутко, правда? Брр! Ну, переживай, переживай! Я поехала. Забери своего волкодава. Кармыш, зетцен зи зих! Вот так. Молодец. Мы к вечеру на озера катим. Косточка новые шлягеры из Риги привез: потрясающе! Маг отхватил там себе — блеск. Какой-то народный умелец соорудил — отделочка, монограммка... Петькин «соня» перед ним — чемодан. Косточка за него три стольника отвалил. Представляешь? Разорил предков. Поедешь с нами?

— Куда с ним поедешь? — ответил Пашка, поглаживая голову пса. Ему очень хотелось поехать на озера, быть там, где будет она, слушать вопли магнитофона, смотреть, как она будет танцевать, рисуя ритмы своим гибким и сильным телом, и где можно догонять ее в воде и топить понарошку, а потом помогать выбраться на зеленый дерн берега и пришлепнуть комара на загорелой лопатке. И он подумал, что зря купил этого фашиста.

— Ну, как хочешь. Учи немецкий. Ауфвидерзеэн!

Пес рванулся за велосипедом, на Пашка резко осадил его поводком.

— Рядом! Дурак...

Света уехала и не обернулась. Пашка следил за ней, пока белая спортивная майка ее не исчезла за купой зелено-желтых далеких берез. Ему все казалось, что она здесь рядом, он видел ее каким-то внутренним зрением всю сразу, в некоем безвоздушном пространстве, без всяких окружающих предметов, просто саму по себе, и этот живой портрет не исчез, не пропал, даже когда Пашка снова увидел поля и деревья на них, и далекий грузовик, и лиловый чад вдали над городом — стояла себе — или летела? — на бескрайнем экране воображения и что было реальнее — она или окрестный живой пейзаж, — Пашка ответить не смог бы.

В июне, когда всех восьмиклассников, бывших восьмиклассников, провожали в деревню Хомутово, в трудовой лагерь, Пашка едва не сделал глупость, не поехал вместе с ними. Его удержало не то, что уже больше полмесяца работал на заводе, и ребята, с которыми вместе устраивался туда, и сесед Николай Петрович, оказавшийся главным технологом и бывший с Пашкой вроде как в заговоре, могли бы посчитать его за дезертира, за испугавшегося работы, нет, остановил его страх, что все всё сразу поймут и начнут издеваться.

— Почему не уехал? — спросила дома мать. — Ты же хотел уехать.

«Это ты хотела, чтобы я уехал», — мысленно возразил ей Пашка, а вслух сказал:

— Там ничего не заработаешь, а я хочу купить собаку.

— Зачем тебе собака? Ты знаешь, что такое щенок в квартире? .

— Знаю. Это маленький пожар.

— Он еще издевается! Батенька родимый. Я сама устаю, как последняя собака. Каждый день с утра до ночи. Собаку ему! Кто за ней будет прибираться? Чем кормить ее? Собаку! Это не игрушка, поиграл да бросил.

— Скажи еще: берешь в дом животное — берешь на себя ответственность перед всей природой.

Это были слова отца, и Пашка произнес их, подражая его манере говорить, и это окончательно вывело мать из себя.

— Замолчи! Мерзавец. Я тоже человек, Я жить хочу, а не псину убирать тут за вами...

Она еще долго кричала что-то сумбурное, но закончила вполне вразумительно:

— ...и чтоб никаких собак!

— Собака нужна мне, — с раздражением, как всегда теперь в стычках с ней, огрызнулся Пашка, — и я куплю ее.

Мать смолчала. Она умела молчать очень выразительно.

Но Пашка умел стоять на своем, знал: отступит. Еще совсем недавно круто-властная, победительная, она теперь отступала все чаще и даже заискивала перед ними с Натальей. И это Пашку злило. Он понимал, что она таким образом хочет слепить из черепков бывшей семьи нечто похожее на семью, и видел, что это мартышкин труд: ничего подобного не случится, и ничто и никто не вернется назад. Никогда не вернется отец. Не вернется Наталья — она, конечно, вроде бы дома, но теперь всегда будет где-то там — в институте, у подруг, у своих бородатых «мальчиков», — нет, она не вернется. Мать тоже не вернется, та бывшая мама, которую Пашка, как теперь выяснилось, любил так неотделимо от всего своего существования, что никогда и не думал об этом, и только теперь, когда она ушла, отделилась от него, понимал с острой болью. И ему было жаль этого чувства, потому что, оказывается, именно в нем и было все счастье, то есть то состояние, когда ты не один в мире, когда не смотришь со стороны на всех и каждого, и на все, что есть в отдельности, а когда ты, как капля воды в стакане, растворен во всем, когда всё — это ты, а ты — это всё, и поэтому все чувства и ощущения твои, объединенные со всеми остальными чувствами и ощущениями, в миллионы раз сильней и значимей благодаря этой объединенности. Такое возможно только в детстве. А отдаление от этого, видимо, и называется взрослением. Пашка повзрослел разом, в один день, и поэтому слишком глубокий и черный разлом образовался между ним и всем, что осталось в детстве. И только две тонкие живые дощечки перекинуты через эту пропасть — Света и будущий пес, которого еще не было.

— Собака у меня будет! — сказал он тогда матери твердо, чтобы навсегда прекратить возможные возражения.

И вот — есть у него пес. А что с него толку? Теперь, хочешь не хочешь, еще и немецкий учи. Какому дураку вздумалось дрессировать собаку на немецком? Зачем? Чтобы никто другой не подманил? Так добрый пес к чужому и так не подойдет. А вообще-то, в этом что-то есть... Надо будет сходить к Льву Петровичу, пусть он напишет по-русски, русскими буквами, все нужные немецкие команды, он должен знать, — подумал Пашка. Он наклонился, погладил теплую от солнца собачью голову, пес коротко взглянул ему в глаза, и Пашка вздрогнул: это были глаза убийцы — умные й беспощадные. Пашка тут же устыдился своего секундного страха, крикнул ему «шагай!», хотя пес и так, строго ровняя холку по его, Пашкиной, ноге, шел рядом то ли с ленцой, то ли с едва сдерживаемой мощью. Страх улетучился. Но взгляд собачий остался. И Пашка не то чтобы понял, а скорее, почувствовал, что дальнейшая совместная их жизнь будет проходить под жестоким лозунгом «Кто кого!». Он долго на ходу смотрел па пса, будто заново измеряя его, и не знал, что сказать бы ему, в чем выговорить, потому что пес вел себя достойно, и снова сказал только: «шагай-шагай!», и что заключалось в этих словах — угроза или снисходительность, он и сам не знал.

Лев Петрович Феферов жил в соседнем доме и был приятелем отца. Это был необычайно подвижный, даже взрывчатый пенсионер, всегда гладко выбритый и щеголеватый. Его толстые от природы губы постоянно были сжаты до бритвенного росчерка и по-актерски широко размыкались только тогда, когда требовалась его речь. Он никогда но говорил междометиями, как большинство людей, никогда не обходился ничего не значащими «да-нет», и даже обычное «здравствуйте» в его устах звучало как распространенное предложение, то есть за этим приветствием скрывалась масса такой информации, что заговаривать было страшновато. Любое слово воспринималось им как вопрос, на который не бывает положительного ответа, при этом тело его, легкое, нервное, делало пружинный полуоборот, рука стремительно выбрасывалась в направлении собеседника, от тонкой музыкальной кисти отщелкивался длинный выразительный палец и наподобие автомобильного дворника» делал несколько быстрых отрицающих движений.

— Нет-нет, голубчик. Меня не проведете. Думаете, купили собаку и об этом никто не знает? С моего наблюдательного пункта, — большой палец уходит за плечо в направлении жилища, — видно все, что происходит на этой славной площади, — круговое движение руки и снова стойка «смирно». — И вы пришли ко мне посоветоваться, что делать с собакой дальше. Кормить, водить только на поводке и побольше разговаривать с ней! Собаки не глупее людей и прекрасно все понимают. Никаких других советов я вам дать не могу, поскольку абсолютно несведущ в деле дрессировки, натаски и прочих кинологических хитростях. Вот мой Музгарка живет у меня десять лет. За эти годы я никаких других методов воспитания, кроме слов, не употреблял. И тем не менее эта дворняжка умеет делать массу таких вещей, каких не увидите в пашем провинциальном цирке. Музгарка! Впрочем, — быстрое движение пятерни перед грудью,— это не сейчас. Итак, чем могу быть полезен? — и небрежное, стряхивающее движение кисти в сторону подбежавшего Музгарки. — Гуляй!

— Да он только по-немецки, а я ни бум-бум, — сказал Пашка.

— Так. Значит, ваша собака приучена выполнять команды, отданные на немецком языке, а вы не владеете им.

В этом деле я мог бы помочь вам, но я не знаю ни одной команды, которым обучают овчарок.

— Да вот в книге они все, — сказал Пашка, протягивая ему толстый учебник служебного собаковода. — Да они все мне и не нужны. Мне так, основные.

— Экие вы, молодые люди, торопливые. Вам все надо по сокращенной программе. Поэтому вы в любом вопросе даже до дилетантов не дотягиваете. Ваше представление о любом предмете поверхностно и неверно именно потому, что пренебрегаете второстепенным, мелочами, а без них нет ни предмета, ни явления. Ну, да ладно... А почему собаку не привели? Ведь точный перевод не всегда верный перевод. Особенно в обиходной речи. Поэтому команды надо бы проверить на собаке.

А ну его, — сказал Пашка, — не слушается он еще.

— Вы не расстраивайтесь, Павел, — широко и золотозубо улыбнулся Лев Петрович, — Во всем нужна система, и только. Фляйс брихт эйс — усердие пробивает лед, или по русски: терпение и труд все перетрут. Вот видите, какой далекий перевод.

Он достал из кармана дорогую паркеровскую ручку с блеснувшим золотым пером, спросил бумаги и, узнав, что ее нет, вынул из того же кармана узкий красный блокнот с золотым тиснением, оглянулся на скамеечку у песочницы и, сдунув пыль, изящно уселся.

Что могло сдружить этого говоруна и щеголя с простым до примитивности отцом, Пашка никак не мог понять. Но они дружили и ходили друг к другу в гости играть в шахматы. Иногда, очень редко, Лев Петрович приходил в самое неподходящее для гостей время взбудораженный и говорливый больше обычного, фразы, как всегда полные и точные, бросал отрывисто, резко, почти кричал, и было в крике этом что-то болезненное, почти бредовое. Иные тирады он закатывал по-немецки, и это означало, что он запил. Отец уводил его к себе, уносил из холодильника бутылку, и Лев Петрович там долго и громко вспоминал войну. Войну он закончил переводчиком комендатуры в Веймаре, но до этого был и ванькой-взводным, и командиром артиллерийской разведки, и самое-самое, что он вынес с войны навсегда, было чувство собственной вины перед человечеством.

— Да, я убийца! — кричал он за дверью кабинета, — Ты думаешь, это легко — убивать? Может быть, ты думаешь, это нужно было — убивать? Во ду мир зо их дир? Зуб за зуб? — Да! Нужно было! И убивали. Да только и себя, душу свою, одновременно тоже убивали... Ты, Петр, меня знаешь давно. Хорош я, да? А ведь меня нет. Я не вернулся оттуда. «Только он не вернулся из боя-я...» — вдруг запевал он и тут же резко одергивал себя: — Хватит!.. А ты знаешь, Шатров, что человек, который убил или по вине которого убили, — уже не человек? Раскольников никогда не станет Алешей! Вэр плягт зайн пферд унд ринд, хольтс шлехт мит вейб унд кинд! Способный мучить животных, способен мучить и детей. А способный убить кого мучит? Себя! Нет страшней наказания, чем сознание собственной преступности.

Он мог комплексовать долго. Потом спохватывался, извинялся, обещал отдать деньги, что брал в долг, в точно назначенный срок, и уходил с достоинством, может быть, несколько преувеличенным.

К счастью, это случалось редко, не чаще двух раз в год после праздников. В остальное время он был до устрашения вежливым и умным. В областной газете он изредка печатал свои военные воспоминания, за что и получил в микрорайоне кличку Писатель. Его уважали и боялись.

Лев Петрович закончил писать, аккуратно выдрал из блокнота листы и протянул их Пашке.

— Пожалуйста! Хоть я и не уверен, что это именно то, что нужно. А вы, Павел, с отцом встречаетесь?

— Он к нам не ходит.

— А вы к нему ходите?

— Он нас бросил.

— Он вас не бросал, Павел. Они разошлись с матерью. Так бывает. Но вас он не бросал. Обязательно навещайте. Это нужно и вам и ему. Вы знаете, где он живет сейчас? Не знаете. Давайте, съездим вместе. Он будет рад.

— Я не собираюсь его радовать. И мама не пустит. Не нужен он нам. Без него лучше.

— Кому — лучше?

— Всем лучше. Я не хочу об этом. Спасибо за перевод. Я пойду.

— Идите, Павел.

Он хотел еще что-то сказать, но Пашка чуть ли не бегом рванулся к своему подъезду.

Лезет старая зануда куда не просят. Всем чего-то надо! Все лезут со своими дурацкими советами. Все всё знают! И чем старше, тем глупее. Не нужна им правда. Никому из взрослых правда не нужна. Им нужна видимость. Чтоб всё шито-крыто. Всех учат. А сами, а сами... Сволочи! — Пашке аж дышать стало трудно от злости. Он сел на скамейку у подъезда, посидел, успокоился, достал бумажки и стал читать немецкие команды, аккуратно, русскими буквами и немецкими, написанные Львом Петровичем. По-немецки, в отличие от английского, читалось так, как и писалось. И Пашка пожалел, что в школе приходится изучать инглиш. Запоминалось легко. Он позубрил, позубрил и стал подниматься домой, к Кармышу.

У матери были гости. Крашенная перекисью Людмила, теперешняя подружка материна. «Подружка! Лет на пят-

надцать моложе. Нашла себе подружку!» — и два мужика — заводской шофер, маленький и черный, как цыган, и высокий белобрысый грузчик из «Радиотоваров» — обоих Пашка уже знал. Людмила уже раскраснелась от выпитого и внаглую лезла к шоферу. Мать хохотала звонко, как всегда, но неискренне.

— Чего? — спросил Пашка с порога. — Весело?

— Цыть! — крикнула мать. — Щенок.

— Ты чего, Пашенька? — кинулась к нему Людмила. — Сегодня ж выходной. Посидим как люди, побалякаем. Нечто нам нельзя? А, Паш?

— Сидите, мне-то что. Нашли забегаловку. Скоро совсем как у Чены будет. Разгулялись! — и не слушая, что кричит мать, Пашка поторопился скрыться в кабинете.

— Чепа! — кричала в гостиной мать. — Я тебе покажу Чепу!

«А какая разница? — мысленно ответил ей Пашка. — Чепа и есть. Гады!»

Чена — соседка с пятого этажа. Мужа своего, Степана, посадила за мордобой в тюрьму, а сама пошла-поехала. Милиция каждый вечер, драки, пьянки. Детей, троих, забрали в интернаты, а младшую, Верку, соседи подкармливают и одевают в обноски со своих детей. Тоже — мать! А при Степане жили как люди. Правда, выпивал Степан, но не так же, как она. Совсем с ума сошла.

— Эх, ты! — пожурил он подошедшего Кармыша. — Был бы ты настоящей собакой, как бы они все, эти гости дорогие, катились отсюда по лестнице. А ты? Эх, ты!

В гостиной снова хохотали и кричали. Деться бы куда-нибудь, а куда? Пашка посидел еще, поприслушивался, сплюнул и решил пойти снова на пустырь и поотрабатывать с Кармышем команду «Фас!» или «Неэмеп!» — на что пойдет. Для этого нужен реквизит, то есть чучело надо сделать. Вспомнил, что в темнушке пылится отцовская телогрейка и его же старая шапка, пошел, отыскал, засунул в рюкзак, взял Кармыша на поводок, намордник надевать не стал и мимо совсем завеселевших гостей пошел к выходу.

— Ты куда? — всполошилась мать. — Куда с рюкзаком?

— Не радуйся, не сбегу. Гулять пошли.

— Ну, иди. Иди. И не злись!

В подъезде Пашка столкнулся с Натальей и Бурханом.

— Вы куда? — удивилась Наталья.

— Гулять пошли. Вы не ходите туда. Там... Не надо.

— Я с тобой, — сказала Наталья, будто обрадовалась, что отвяжется наконец от ухажера.

— Машина подана! — тут же откликнулся Бурхан. — Едем! Куда едем?

— Куда едем, Паша?

— В лес куда-нибудь..

Пес будто всю жизнь в машине ездил — сидел рядом с Пашкой спокойно и уверенно и не реагировал ни на набегавшие но сторонам предметы, ни на фигуры людей, при скорости такие же неодушевленные, как и кусты, столбики, машины — шшрр и нету, будто в тартарары отбросило. Но пес замечал все: и дорогу, и людей, и деревца, и канавы за ними, наверное, запоминал путь. А Бурхан, казалось, ничего этого не видел. Он сидел за рулем расслабленно, даже лениво, откинув голову и выставив вперед хрящеватый кадык, и, если бы не ощутимая даже на расстоянии напряженность глаз за массивной черной оправой, можно было подумать, что не он везет, а его везут, и тем, кто везет его, он доверяет полностью. Иногда правая рука его, большая и длиннопалая, каким-то сгребающим движением властно захватывала стеклянный шар рычага передач, и тогда белая пластмассовая балеринка, вмонтированная в шар, жалобно взвизгивала. Бурхан досадливо передергивал губами и говорил:

— Подтянуть надо.

Наталья молчаливо посматривала то на дорогу, то на балеринку, супилась, наверное, воображая, что видел там, дома, Паша, и темнела глазами, но тут же одергивала себя, поворачивала к Пашке голову, делала ободряющий кивок и спрашивала Кармыша:

— Любишь кататься? Любишь?

Пес отворачивался к окну, словно знал все, что крылось за этим вопросом и это «всё» ему не нравилось.

Ехали к кринице, лесному колодцу, обнаруженному однажды отцом у подножья крутого взгорка, поросшего чистым сосняком, где они брали упругие кровяно-молочные рыжики и поздние последние маслята. Криница так и называлась — Осенняя криница. Пашка сначала указывал на дорогу, но, уяснив место назначения, Бурхан отказался от его услуг и повел машину совсем другой, незнакомой Пашке дорогой, вернее, насыпью будущей дороги, малоезжеи-ной, с галькой и булыжниками, с крутыми голыми откосами. Оказалось, что Бурхан знал и криницу, Вдовинский ключ, как называл он ее, и бывал там и этим летом.

— Там надо бывать осенью, — сказал Пашка. — Вы были вместе?

— Да, — сказала Наталья. — Но он знал ее раньше. Он привез нас туда сам. Я даже удивилась тогда.

— Понятно, — сказал Пашка. — Криница ничья, можно приезжать кому не лень. На машине это быстро. Автотуризм и все такое..,

— Не заводись.

Она хотела сказать еще что-то, но машина в это время резко накренилась и нырнула по крутому съезду с насыпи вниз, на лесную дорогу, такую узкую, что ветки захлестали по стеклам, зашуршали по дверцам, и Бурхан нервно загмыкал: гм! гм! — будто ему самому было больно. Колея была глубокой, вымытой, и на выбоинах они несколько раз черпанули редуктором, и каждый раз Бурхан оглядывался на оставленную борозду, и Пашка видел все его лицо — спокойное и жесткое.

Наконец машина выехала на длинную поляну. С одной стороны ее ограждала густая шеренга сосновых насаждений, уже высоких, но выглядевших кустами на фоне старого бора, с другой — узкая болотина с черными елочками и робкими пожелтевшими березками, а с севера — все та же дорожная насыпь, высокая и голая, с бетонными опорами недостроенного моста. В узком западном углу поляны, чуть ниже песчаного обнажения, и таилась Осенняя криница..

Каждый год поляну кто-то старательно выкашивал, подсевал клевера, тимофеевку, костер сибирский, дикие луговые росли сами собой, и теперь густая отавка поднялась такой кудрявисто-плотной, что, казалось, пружинит под ногой. Сверчали кобылки, сухо трещала саранча, в березняке кричала сойка, по-деревенски — кукша, птица поздняя.

Пашка выпустил Кармыша, но тот бегать не захотел, запахов нужных ему здесь не было, наверное, уселся и пристально наблюдал, как Бурхан протирал чистой тряпицей стекла и бока машины. Черный лак и никель на ней сверкали слишком ярко и неуместно. Наталья спустилась к кринице и там преувеличенно громко ахала и фыркала.

Пашке не нравилось, что Бурхан и здесь, на поляне, сразу сделался хозяином. Он молчал, ничего не говорил, не командовал, и от этого делался хозяином еще больше. Буднично достал из багажника Пашкин рюкзак, откинул его, потом достал портфель, старый, с двумя большими пластинами замков и синей изолентой на ручке, нашел там же круглый, уже знавший пламя костров котелок, топор в кирзовом чехле, таганок, два складных туристских стульчика с ремнями вместо полотна, тюк брезента, посмотрел сквозь очки на Пашку, молча сгреб всё своё под мышки и потащился к Наталье.

Пашка вытряхнул из рюкзака телогрейку и шапку и вдруг разом понял, что ничего из задуманной дрессировки у него не получится: неподвижную одежду пес трогать не станет. Он достал из кармана брусочек плавленного сыра, отломил уголок, заглянул в бумажку, прочитал «зетцен!», и когда Кармыш сел, отдал ему угощение. Кусочек показался псу слишком маленьким, и он тут же потянулся к бруску.

— Зетцен!

Пес сел.

— Вот так-то!

Пашка поднял шапку, повертел — она была старой, линялой, ость почти сплошь вылезла, обнажив редкий голубоватый подшерсток — лихо, должно быть, выглядел в ней отец! — ханыги в лучших ходят.

— Кармыш! — Пашка дал ему понюхать шапку, — Траген!

Пес лениво пошел и принес кинутую поноску. Видимо, сильный застарелый запах пота не понравился ему, потому что он брезгливо бросил шапку Пашке под ноги и отвернулся.

— Молодец. Хорошо. На! Нээмэн.

Пес жадно слизнул сыр.

— Траген!

Пес знал свое дело. Но ни разу не поспешил, не рванулся, не обрадовался работе, и это портило Пашке настроение.

Он положил пса, сам улегся рядом и стал гладить теплую собачью голову, приглаживать уши и почесывать горловину. Кармыш просто терпел эту явно неприятную ему процедуру, смотрел на Пашку со смиренной холодностью: дескать, гладь, издевайся, тебе можно — ты человек, я — пес, мне предназначено покоряться тебе, и я покоряюсь, только не заигрывайся: ты же видишь, что я сильнее и умнее тебя, и, вашу человечью породу знаю: вы злобные и несправедливые, а главное — трусливые. Ведь ты же трус. Ты боишься меня. И Пашка вынужден был согласиться: да, я пока боюсь тебя. Но только — пока. Я тебя приручу, я научу тебя понимать меня, а не команды на твоем гавкающем немецком. Мне очень нужно, чтобы меня понимали. Не слова, а меня. Люди этого не хотят, а может быть, не могут. Каждый слишком занят собой. Каждый воображает себя центром вселенной. Каждый хочет, чтобы его понимали и прощали, а сам... И я такой же. Все одинаковые. И потому вечно воюют друг с другом. А ты не человек, ты — природа. А природа не воюет. Природа просто живет. Конечно, ты не трава вот, не муравей, ты понимаешь боль и ласку, но ты не понимаешь, что такое горе и счастье. Ты знаешь, каким я хочу чтоб ты стал? Я хочу, чтобы ты был, но чтобы тебя как бы и не было. То есть ты должен возникать из небытия в любую секунду, когда мне этого захочется, когда надо почувствовать рядом кого-то, кто весь внимание, послушание и повиновение. Главное — понимание. А свободный и самостоятельный ты мне не нужен, иди в лес и живи волком. Пес долго смотрел на лес, раздумывал, потом повернулся к Пашке, и глаза у него были теперь светло-карие, а не крыжовниковые, как раньше. Ладно, я буду притворяться таким, каким тебе хочется видеть меня. Но ты же всегда будешь знать, что я притворяюсь. Выходит, что не только взрослым, по и тебе правда не нужна, нужна видимость. Странное у тебя, человека, понимание дружбы. Пашка хотел возразить, но не успел собраться с мыслями — от криницы его позвал звонкий, похожий на материн голос Натальи. Оклики разделялись длинными паузами, гораздо более длинными, чем это нужно, чтобы перевести дух, значит, там велся какой-то очень важный разговор, и Наталье требовалась помощь.

— Пойдем? — спросил Пашка пса.

Тот, будто и не было их молчаливого спора, выглядел опять бездумным и автоматическим. Он поднялся вслед за Пашкой и пошел без команды рядом, но потом вдруг вернулся, захватил шапку и снова догнал его.

— Дурак, — ласково обозвал его Пашка, очень довольный тем, что хотя все вроде бы оставалось в мире по-прежнему, что-то сдвинулось в нем, прояснилось, заработало на одной, как говорят радиолюбители, волне.

У криницы скатертью самобранкой был расстелен брезентовый тент, и видно было, что накрывала стол не Наталья — всё сделано было очень аккуратно и красиво. Бурхан стоял чуть в сторонке и соображал насчет последнего штриха — им стали две небольших веточки смородины, сломанные с нависшего над ручьем куста и положенные на картонную тарелку возле красных помидоров.

— Зачем ломать? — недовольно спросил Пашка. — Не ты посадил.

— На природу молиться нечего, Паша. Природой надо разумно пользоваться. Разумно, но пользоваться. На следующий год куст станет только пышнее. Это как с сиренью. Эти охи-вздохи — «ах, природа, ах, заповедность!» — ложь это. Природа любит работника, а не воздыхателя. Вот этот ключ давно тиной затянуло бы, не приди сюда работник с лопатой и топором, не оформи колодец, не спусти сруб, не сделай желоб.

— Это Пашка с отцом сделали, — прервала его Наталья.

— Тем более. Осину на сруб живую рубили? Живую. Так ее вон до черта гниет на корню. Правильно и сделали. Вообще мне ваш отец что-то все больше нравится. Надо с ним познакомиться.

— Он не может тебе нравиться. Он совсем другой, чем ты.

— Другой? Конечно, другой. Я не собираюсь в него влюбляться. А то, что ты имеешь в виду под словом «другой», мне не подходит. Это его и погубило. Он не только романтик. Судя по Пашке, он еще и пантеист. «Все сущее разумно!» Нет уж. Может, оно и разумно. Но мне эта разумность нужна в дозах и пределах. Она должна служить мне. А я позабочусь, чтобы всему возле меня было уютно и тепло. Нет, не до тех пор, пока оно мне служит. Оно должно служить мне всегда, с самого начала и каждое мгновенье! Вот в чем дело. Рационализм? Диктаторство? А почему бы и нет, если это всем на пользу? А начни умилиться, начни понимать вся и все, признавать право букашки на самоопределение, начни вот в собаке личность видеть, она и тебя погубит, и сама подохнет. Вот, Пашка, хочешь иметь в этой псине верного друга и помощника, ломай его! Это и в его интересах. Будет послушным, будет свое «от и до» — его не будут бить, кормить будут, по шерстке гладить — какого черта ему еще? Сидеть! — сказал он псу, и хотя команда была отдана по-русски, Кармыш сел и уставился в глаза Бурхану. — Вот так.

— Кошку бьют, — невестке намек дают? — резко спросила Наталья.

— Никаких намеков. Мой руки, Паша. Воздадим должное прекрасным дарам осени. «Ты посмотри, какая в мире тишь, что-то там обложило осень щедрой данью...» Все прекрасно, дорогие мои, а будет еще лучше.

— А ты жену бить будешь? — с интересом слишком наивным спросил Пашка. — Будешь бить жену?

— Жену? Я просто, Паша, не позволю ей роскоши довести меня до такого состояния. Запомни, Паша: жен и собак не берут, их делают. Истина древняя, стало быть, верная.

Бурхан с ловкостью профессионального официанта подкладывал кусочки Наталье и Пашке и себя не забывал. И как-то получалось, что просто нельзя не съесть чего-то, и Пашка ел и со злостью думал, что Бурхан прав, и эта его правота, голая и жесткая, в сущности, и есть то, что хотел он, Пашка, втолковать псу в недавнем молчаливом разговоре. Возразить тут было нечего. Но в глубине души у Пашки рос, поднимался волною к голове протест, еще не имеющий словесного выражения, но куда более сильный, чем правота Бурхана, по крайней мере, не такой геометрически плоский.

— А любовь? — угрозливо спросил Пашка.

Бурхан расхохотался.

— Тут ты, брат, уложил меня. Полный нокаут! Сдаюсь. — Бурхан обращался к Пашке, по смотрел на Наталью. — Любовь — это, брат, погибель наша... Это ты об этой своей рыженькой? Видел, хорошая куколка. Как ее — Светка, что ли? Я понимаю тебя. Без любви, Паша, жизни нету. И завидую. Я сам люблю. Вот сестру твою люблю. Ты вот стесняешься своей любви, а я — нет. Для тебя любовь тайна, лунный свет, замирание и столбняк. И у меня так же. Но у меня вся эта песня портится сознанием того, что любовь, если хочешь ее сберечь на всю жизнь, охранить от всяких вулканических извержений и помпей, если хочешь, чтобы она осталась пружиной, двигающей тебя по жизни, и одновременно райским блаженством, если хочешь, чтобы она оставалась такой же чистой и верной, как в первый день творения, вот такая любовь — я это точно знаю — предполагает адскую работу, черную, бесчеловечную, как говорят романтики. И заключается эта работа в постоянном обуздывании себя и своей любимой. Не понимаешь? Да, да. Средневековье. Домострой. А ты думаешь, в средние века не любили? Думаешь, домостроевец не умирал от любви к жене своей? Все было. Трагедии? Трагедии тоже были. Но их было в миллион раз меньше, чем сегодня. Лично я трагедии не хочу. Я хочу прожить нормальную человеческую жизнь: иметь материальный достаток, иметь красивую любимую жену, детей здоровых и умных, сделать карьеру. Да, карьеру. И все это у меня будет. Но никто ничего не предоставит нам на тарелочке с голубой каемкой. Работать надо!

— Ничего у тебя не будет, — сказала Наталья.

— Будет. Пашка, хочешь, чтобы у тебя собака была? Пошли работать!

Говорил Бурхан всегда спокойно, без выражения, как говорила в школе русачка, то есть не вскрикивал, не подвывал, и ему верилось. И эту тираду он будто прочитал, роняя слово за словом. И пока говорил, успел убрать остатки пиршества, все сложить, упаковать, и па месте недавнего стола образовался полог с жесткой «подушечкой» в углу. И Наталье, сидевшей над этим пологом на низеньком складном стульчике, не оставалось ничего, как прилечь, и она прилегла, а они — Бурхан, Пашка и Кармыш — пошли отрабатывать команду «Фас!»

Пашке не хотелось, чтобы пес слушался Бурхана, но он слушался. Садился, ложился, вставал, таскал поноски. Причем все это происходило без видимых усилий Бурхана, как будто иначе и не должно быть. Пашка злился, по молчал, помогал ему, хотя не мог избавиться от желания крикнуть, что это его собака и послать этого всеумеющего типа подальше.

— Главное — никакой уступки ему, — наставлял Бурхан, — почует слабину — и все, выпрягся. Наказывать не надо. Лучше пряником. Заартачился, а ты ему колбаски. Никуда не денется. Не изматывай его. Всё в охотку, всё весело. Сейчас и «Фас!» отработаем.

Он подобрал сухую палку, на нее, как на вешалку, накинул телогрейку и привязал тонкой бечевкой (все у него есть!) к машине.

— Когда тронусь, чучело поползет, тогда и пускай своего кабысдоха. Ясно? Попробуем.

Все так и произошло. Эта скотина Кармыш за кусочек колбасы готов был разорвать фуфайку в клочья, рычал и не отдавал ее Пашке, пока из окна машины не раздавалось повелительно «Вэг!».

— Хороший пес, — сказал после очередного завода Бурхан. — Смотри, не испорти его.

Потом Бурхан соорудил из палок крест, надел на него шапку и телогрейку, привязал все ту же шпагатину, подергал — шевелится! — привязал под шапкой, там, где у человека должна быть шея, кусочек колбасы, показав ее псу, и, отойдя насколько позволяла длина бечевки, снова подергал: чучело зашевелилось, замахало пустыми рукавами.

— Кармыш! Фас!

Пес будто и земли не коснулся, в мгновенье подлетел к чучелу, и мощные клыки переломили «шею» натрое.

— Прекрасно! Он всему научен. Но тренировать надо ежедневно. Во всем нужна система, школа. Каждый день не просто гуляй с ним, а поработай где-нибудь в укромном местечке. К собакам не пускай, пусть один. Ты да он — кого еще надо?

Они вернулись к колодцу, где Наталья, накинув от комаров на плечи Бурханову куртку, изображала из себя васнецовскую Аленушку — сидела на стульчике и смотрела на вечереющую воду.

Теперь Пашке нравилось все, даже Бурхан не раздражал, — пес, пес,был что надо! — и он улыбался во весь свой буратиновский рот.

— Сияешь? Ну, сияй, сияй, — разрешила Наталья. — Вот и кончился светлый осенний день. Домой пора.

И Пашка только теперь заметил, что день действительно кончился и что был он и светлым, и осенним, и вспомнил, что читал такую дивную книжку — «Светлый осенний день», — где грустно и светло рассказывалось про собак и людей, одиноких и добрых. Вся поляна уже была в тени, но небо еще светилось солнцем, и темные верхушки старых сосен еще не касались его. С болотца тянуло холодной влагой.

Бурхан снова разжег сухое горючее под таганком и стал умываться, мощно загребая из желоба в большие ладони тяжелую воду и кидая ее в лицо и на сухой, мощный торс. Без очков лицо его выглядело глуповатым, каким-то куриным. Но Пашка простил ему и это.

Пес, его, Пашкин, пес сидел у него под рукой и ждал любой команды. Пашка чувствовал, что Кармыш только подчинялся Бурхану, а слушается, служит он ему, Пашке, и между ними уже установилась связь — та связь! — хоть она никому еще не видна, и знают о ней только они вдвоем.

Бурхан расплескал в кружки горячий чай, на вытянутой ладони, будто не кружку кипятка, а вазу мороженого поднес Наталье:

— Прошу. Чай возвращает бодрость, жизнерадостность и надежды. Верно, доктор? Прошу.

Наталья усмехнулась ему в лицо так, что у Пашки холодок пробежал по спине. Именно так улыбалась мать, когда видела перед собой что-то омерзительное, вернее хотела показать, что видит что-то омерзительное. Бурхан этой материнской улыбки не знал, да и Пашка тоже почти забыл ее. Так усмехалась еще та мама.

Заснул Пашка сразу и легко. Сначала еще слышал, как покашливает у телевизора в прихожей Наталья — матери решила дождаться, что ли? — как лает за окном визгливая шавка, а Кармыш поднимает голову и тоже будто покашливает, и провалился. ... и Светка играла на телевизоре, как на фоно. Пашка прыгал на стадионе и, оттолкнувшись, долго не мог приземлиться — летел и летел, и все мировые рекорды были смехотворными. В глубоком колодце в блюдце воды смеялась звезда. Кто-то в сером ходил под накрытьем деревенского бабушкиного дома и бормотал что-то несвязное, от чего становилось жутко и хотелось проснуться. Но Пашка не просыпался. Сны сменяли один другой. Это были, наверное, хорошие сны.

Он еще не знал, что в начале зимы Наталья переедет к Бурхану, что мать совсем отобьется от рук, и он останется один со своим псом, и хмурым зимним предвечерьем, когда Пашка укажет псу на чучело из отцовской одежды и скажет «Фас!», пес рванется совсем в другую, наветренную сторону, где будет стоять человек в демисезонном, с чужого плеча пальтишке, издающем тот же запах, что и чучело, и он, Пашка, не сможет выдавить из перехваченного спазмой горла запрещающего «Вэг!», и упадет лицом в снег, и будет долго выть от страшного случившегося и еще более страшного понимания всего.

А пока в эту звездную августовскую ночь он спал, и ему снилось бесконечное лето и еще что-то.