Собачья смерть

Глава первая

15 апреля 1895 года

– Пришел ваш русский медведь, – сказала домашняя помощница. Слово «служанка» в доме не употреблялось, да Дженни и не прислуживала, она по-матерински заботилась о старике, хотя по возрасту годилась ему во внучки. – Сказать, что вы работаете?

– Нет, пусть заходит.

Старик сунул гусиное перо в чернильницу. Он любил новые идеи и новых людей, а вещи любил старые и даже старинные: канделябр со свечами, зеленое сукно, допотопные письменные принадлежности. Стальных перьев не признавал.

Лицо тоже было нелогичное, противоречивое. Длинная седая борода библейского пророка, глубокие морщины на высоком лбу, а глаза очень молодые, ярко-голубые, веселые.

Он говорил: «В молодости следует жить настоящим, тем что вокруг тебя, а в старости – будущим, тем, что будет после тебя, потому что в первой половине жизни ты берешь, а во второй отдаешь». Пока был молод, он казался старше своих лет, с возрастом же словно делался всё моложе. И жить ему становилось всё легче. Его девиз, каллиграфически выведенный на картонке и помещенный в рамку, был «Take everything easy»»[3].

Всем с ним тоже было легко. Мужчинам – весело и интересно. Как говорится, хоть на пир, хоть в драку. Женщины же, какого угодно возраста и социального положения, всегда относились к нему бережно и любовно, словно он был соткан из воздуха и в любой момент мог растаять.

Старику оставалось недолго, он был болен и говорил об этом без грусти. Дженни молилась и плакала у себя в комнате, тихонько. Молиться и плакать в этом доме не разрешалось.

– Я так и думала, что вы его примете, вы всегда ему рады, – сказала она, видя, что лицо старика просветлело. – Уф, какой же у вас беспорядок! Когда вы наконец разрешите мне убраться в кабинете, мистер Эйнджелс?

Она всегда так его называла: «мистер Ангелов», сколько ни поправляй, немецкая фамилия «Энгельс» неповоротливому языку уроженки Ист-Энда не давалась.

В дом 41 на Риджентспарк-роуд переехали недавно, всё тут было временное, и хозяин основательно обустраиваться не собирался, потому что какой смысл? Скоро помирать.

– Потом приберешься, – беспечно ответил он. – Когда мой прах развеется над морем. А пока, хоть одну бумажку с места тронешь – прокляну перед разверстой могилой и потом буду являться по ночам.

– Тьфу на вас с такими шутками, – тихо пробурчала Дженни, выходя. И громко, гостю: – Давайте шляпу, он вас примет!

Энгельс поднялся. В прежние времена обязательно выходил из-за стола, но в последнее время ослабел, просто протягивал исхудавшую руку.

– Дорогой Степняк, дьявольски рад.

Карл когда-то сказал: «Революционеров и писателей следует называть именем, которое они сами себе выбрали». И тут же поправился со своей всегдашней любовью к точным формулировкам: «Хороших революционеров и хороших писателей, ибо плохие революционеры и плохие писатели – никчемнейшие существа на свете, и называть их вообще никак не нужно, просто выметать из своего круга метлой».

Сергей Кравчинский, псевдоним «Степняк», был и то, и другое: хороший революционер и хороший писатель.

Он был плечистый, кудлатый, растрепанно бородатый, с широким лицом, очень похожий на Карла в сорок с небольшим. Уже одно это вызывало симпатию. А кроме того Степняк, как и сам Энгельс, тоже был весь соткан из несоединимых противоречий. (Откровенно говоря, только такие субъекты и бывают интересны.)

Говорил Степняк всегда просто и четко, будто рубил топором, но писал умно и изящно, даже поэтично – «по-женски», как называл это Энгельс, убежденный, что женщины – лучшая часть человечества и делают всё или почти всё лучше, чем мужчины. Однажды в разговоре, выяснилось, что русский медведь точно такого же мнения о женском поле, несмотря на всю свою брутальность.

Брутальность впрочем была обманчивая. При близком знакомстве очень скоро становилось понятно, что это человек невероятно мягкий и добрый. Если и медведь, то плюшевый. Как это сочетается со стальной биографией – загадка. Рассказывать о себе Степняк не любил. Он был из людей, которые с увлечением говорят об идеях и со скукой о событиях, особенно из прошлого. «Мало ли что было, главное, что есть и что будет», – отвечал он, когда кто-нибудь пытался расспросить его о героическом прошлом. И переводил разговор на другую тему.

Но Энгельс пообещал себе, что однажды раззадорит человека-легенду на рассказ, и тогда станет ясно, сколько там легенды, а сколько правды. По русскому было видно, что врать он не умеет и не станет.

Почему бы и не сегодня, сказал себе хозяин, внутренне улыбаясь.

– Как это мило, что вы пришли ко мне с подарком, – кивнул он на сверток, который гость держал под мышкой. – Ну поздравляйте, поздравляйте.

– С чем? – удивилась простодушная жертва.

– Как? Разве вы пришли не поздравить меня с днем рождения? – изобразил удивление и Энгельс. – Вот тебе на.

Эти слова, «vot tebe na», он разочарованно произнес по-русски. Среди двух десятков языков, на которых читал и свободно изъяснялся самый умный человек эпохи (его называли и так), конечно, был и русский.

Однажды Энгельс отвечал на дружескую анкету. Там был вопрос: «Что вы больше всего любите?». «Дразниться и быть дразнимым», – написал респондент со всей откровенностью. На самом деле родился он в ноябре и до следующей годовщины дожить не рассчитывал, но хитрость отлично сработала.

Гость запаниковал.

– Ой, как неудобно… Нет, в свертке статья для «Neue Zeit», которую я обещал написать… Но я вас от души поздравляю… А подарок… Я обязательно что-нибудь в следующий раз преподнесу. Честное слово.

– Дарить подарки нужно в день рождения, – строго молвил Энгельс. В его удивительных глазах сверкнули веселые голубые искорки. – Иначе плохая примета. Мы с вами, конечно, материалисты, но зачем искушать судьбу? Особенно, когда у человека неважно со здоровьем.

Закашлялся.

– Что же вам подарить?

Степняк зашарил по карманам. Вынул железную расческу, тощий кошелек, носовой платок, огрызок свинцового карандаша, потрепанный блокнотик. Больше ничего не было.

– Подарите мне рассказ о вашей жизни. Вот и будет отличный подарок, – нанес coup de grâce Энгельс.

Он всегда своего добивался. Добился и теперь.

Простофиля даже обрадовался:

– Хорошо, коли вам угодно. Только жизнь у меня дурацкая, шиворот-навыворот.

– Как это «шиворот-навыворот»?

– У умного человека как? Он сначала долго думает, потом действует. Как русский богатырь Илья Муромец: тридцать лет и три года пролежал на печи, а потом вышел из избы и стал махать-рубить направо-налево. Я же сначала намахался-нарубился, а теперь вот сижу на печи, тут, в Лондоне, думаю: что я в своей жизни сделал правильно, что неправильно. Илья Муромец в отставке.

Улыбка у русского была очень славная, сконфуженная. Энгельс им любовался.

– Стало быть, вы ощущаете себя сказочным богатырем?

– Кем я себя ощущаю?

Кажется, Степняк никогда об этом не задумывался. Люди такого склада не имеют привычки долго о себе размышлять, рефлексии не их forte.

– Богатырем – нет… Я сказок и в детстве-то не любил. Там героям вечно какая-то волшебная сила помогает.

– А что вы любили в детстве? – с любопытством спросил хозяин. Как ни странно, было очень легко представить этого довольно устрашающего господина мальчиком: выражение лица в точности такое же, лоб наморщен, глаза смотрят пытливо, только бороду долой.

– Железную дорогу. Паровозы. У нас на Херсонщине как раз первую трассу проложили. Вот это казалось мне настоящим чудом, не то что сказки: несется по полю, по железной колее огнедышащий Змей, пыхает черным дымом, искры летят, тащит за собой короба, а в них люди, много… Я и историю так же вижу. Ее паровоз – революция, она меняет эпохи и формации, ускоряет бег времени, везет людей вперед, в будущее. И для того, чтобы паровоз разогнался, нужна слаженная работа специалистов, знающих, что и зачем они делают. Есть инженеры, придумывающие, как проложить путь. Это вы с Марксом. Есть машинисты, управляющие локомотивом. А есть кочегары, кидающие в топку уголь. Они всего лишь рядовые солдаты в железнодорожном войске, но без них паровоз остановится. Я – кочегар истории, вот кем я себя чувствую.

Метафора была не слишком оригинальная, но Энгельсу понравилось и это. Он всегда недолюбливал оригинальничающих людей, большинство из них позёры.

– Рассказывайте, рассказывайте. Прямо с детства, с юности.

– Да право нечего, – развел руками Степняк. – Детство как детство, а юность глупая, как у всех.

Поняв, что так из него много не вытянешь, Энгельс сменил тактику.

– Тогда давайте по-другому. Я буду задавать вопросы, а вы на них отвечайте. Правду ли говорят, что вы были капитаном царской армии?

– Поручиком. Верней подпоручиком. Третью звездочку мне дали при выходе в резерв. Отец определил меня в кадетский корпус, потом было артиллерийское училище, но прослужил я всего год. Армия затягивает тебя в ремни, сажает на поводок, а мне хотелось свободы, идти не куда приказывают, а куда позовет сердце.

– И куда же оно вас позвало?

– В народ. Мы вдвоем с приятелем, таким же горе-поручиком, были из первых ходоков-пропагандистов. Думали, достаточно растолковать крестьянам, что их будущее в их же руках, и за нами пойдут толпы. Смешно вспоминать. Два зеленых молокососа, ряженые по-простонародному, воображали себя пророками. Я ведь еще и книжку для крестьян написал, излагал им в доступной форме Марксов «Капитал». Называлась книжка «Мудрица Наумовна». Начиналась она так: «То не ветер воет по дубравушке, то не дождь мочит зелену траву, то стонет русский народ от злых ворогов, то льет он свои слезы горькие». – Рассказчик засмеялся. – Нас с Митькой, конечно, в два счета выловили, посадили в каталажку, да я сбежал и с тех пор по своему паспорту больше уже никогда не жил. Выражаясь романтично, стал профессиональным революционером, а неромантично – бродягой.

– Правда ли, что вы отправились в Герцеговину, когда там началось восстание против турецкого владычества?

– Да. Только я туда поехал не по возвышенному порыву, а из сугубо практических соображений. Нас таких, русских добровольцев, было несколько десятков человек, все вроде меня. Думали, что половина наверно погибнет, зато остальные научатся партизанской войне, и это нам пригодится, когда в России полыхнет революция.

– И вы действительно командовали у повстанцев артиллерией?

Опять широкая улыбка.

– Это так только называлось. Всей артиллерии была одна пушка, и ту бросили, когда драпали от турок.

Иных подробностей не последовало.

– Еще рассказывают, что вы участвовали в знаменитом Беневентском походе?

– Послушайте, мне было двадцать пять лет, я тогда считал истинной верой анархизм, а пророком Магометом мсье Бакунина. Мог ли я остаться в стороне, когда ревнители свободы затеяли разжечь в Италии пламя анархистской революции? Только знаете, анархисты, да еще итальянские – это бардак в квадрате. Мы захватили городок, произнесли перед ошеломленными крестьянами тыщу зажигательных речей, разрешили им никого не слушаться и не платить налоги, сожгли королевский портрет, а потом нагрянули карабинеры, и мы долго бегали по горам, прежде чем нас всех не переловили. Мы даже не отстреливались, потому что от чрезмерной любви к свободе и красному вину впопыхах забыли в городке шомполы. Так они и остались в ведерке с ружейным маслом. Нечем было заряды в стволы забивать. Тогда-то я и понял, что на анархистском угле паровоз революции далеко не уедет.

– Вы рассказываете об этом как о фарсе, но ведь вас приговорили к смертной казни?

– Только собирались. А потом на трон сел новый король, и мы попали под праздничную амнистию. У итальянцев и революционеры, и сатрапы не особенно свирепые. Посидел я полгодика в тюрьме, в хорошей компании. Выучил итальянский.

– А также, говорят, научились владеть итальянским stiletto? И это искусство по возвращении на родину вам пригодилось. Расскажите, пожалуйста, о том, как вы убили начальника всей царской тайной полиции.

Здесь Степняк помрачнел, насупил кустистые брови.

– А вот про это я ни вспоминать, ни тем более рассказывать не люблю.

– Что возвращает нас к теме давешнего спора, – не стал настаивать хозяин. – О неэффективности и даже вредности террора. Это подростковая болезнь революционного движения, она не должна становиться хронической. Необходимо ее перерасти. Вы не согласились, обещали изложить ваши доводы в статье. В свертке – это она? Давайте, прочту.

Гость зашуршал газетой, в которую была завернута рукопись.

– Знаете, я долго думал после нашего разговора. И существенно скорректировал свою позицию. Конечно, вы правы. Мы, русские, пустились в террор от нетерпения и безысходности. Видели, что никак по-другому расшевелить инертную народную массу не получается. Ну и ненависти за погубленных товарищей тоже накопилось много… И еще одно на меня подействовало, когда я писал статью. Из России пришла весть, которая меня очень взволновала.

– Какая? – живо спросил Энгельс.

– Помните дело Александра Ульянова? О покушении на Александра Третьего?

– Конечно. Восемь лет назад. Заговорщиков схватили и повесили.

– По нашим каналам сообщают, что брат Александра, Владимир Ульянов, молодой юрист, пошел иным путем, марксистским. Он и его товарищи отвергают террор. Они сосредоточились на агитации среди столичного пролетариата. У них подпольная организация, которая ставит своей целью создание рабочей партии.

– Вот это дело настоящее! Небыстрое, зато надежное. Идеи – оружие намного более действенное, чем кинжал или револьвер. А главное, идею не отправишь на виселицу…

– Но террор тоже необходим! – перебил Степняк, загораясь. Всегда очень вежливый, возбуждаясь, он становился нетерпелив. – Об этом и моя статья! О том, что цареубийство само по себе ничего не решает, но, если нанести удар в решающий момент, когда революция назрела, этот акт способен совершенно парализовать власть! Да, тысячу раз да – идеи, агитация, пропаганда, кропотливое партийное строительство! Но понадобится искра, от которой грянет взрыв! И понадобятся герои, готовые взорвать себя ради святого дела!

– А не жалко губить героев ради какого-то коронованного ничтожества? – возразил Энгельс.

Спорили до глубокой ночи.